24 мая в Галерее АРТ-ПТИЦА, что под Невьянской Иконой, на углу улиц Белинского и Энгельса, там где был знаменитый арт-клуб Б-17, прошлая презентация книги Романа Тягунова «В библиотеке имени меня».
В библиотеке имени меня
Несовершенство прогибает доски.
Кариатиды города Свердловска
Свободным членом делают наброски
На злобу дня: по улицам Свердловска
Гомер ведёт Троянского Коня
В библиотеку имени меня.
В те далеки перестроечные времена эти строки казались и красивыми и мутными. Лёня Быков (тогда, кстати, принято было добавлять который именно Лёня Быков: один были директором ДК «Автомобилист» - сейчас там храм, другой препод с филологического) назвал "непричёсанностью".
Роман писал напористо, ярко, претензиозно. Искал, хотел славы. Во время презентации вспомнили, что на Шувакише где книжники торговали книгами, просил их выставлять объявы «Куплю сборник Ромы Тягунова за любые деньги». Это был самиздатовский сборник «Письмо Генсеку». В Свердловске как и во всей стране, но тут особенно по разным причинам (Наутлилус, Чайф, Ельцин, «закрытый город», подвальные художники, первое в СССР МЖК, Дискуссионная трибуна) началась оттепель, уже не хрущёвская, а горбачевская. Называли её перестройкой-гласностью.
То, что давило, мучило, гнобило ищущий творческий ум, получило сигнал: вы, маргиналы советской партократии, вы правы, а они были «эпохой застоя». Началась публичность. Рок-музыка, подвальные художники (взрастившие в себе революционный пыл от эха «бульдозерной выставки», «подвальные поэты»). Вот-вот это словечко «подвальные поэты» было ещё одной особенностью перестроечной публичности в Свердловске.
Это словосочетание сочинил Саша Еременко, король московских поэтов, метаметафорист, моряк с Алтая, как писали о нём забугорные издания «поэт с лицом уголовника». Ерёму привёз в Свердловск Женя Касимов. Первый (и не последний) раз это было осенью 1986. Саша читал свои стихи тут-там (в Ургу, в ДРИ, ещё где-то), дома у Касимова, и везде появлялись «поэты». У Лёни Быкова (директора ДК) стало собираться литобъединение (они и раньше были, но сейчас они стали оживать, потому что стали вынимать вирши из столов про всё на свете, тогда как раньше там разбирали рифмы и образы про мартены, рябину, нераздельную любовь и дружбу настоящих рабочий, честных советских юношей и девушек).
Возникла надежда, что шествие строго по колее закончилось, началась совсем хорошая жизнь. Напомним советский интеллектуальный климат находился под прессом жестких идеологических установок. Уже, конечно, не было диктатуры теорий Марра, никто не говорили о генетике, как продажной девке империализма, а кибернетке-лженауке, можно было сказать, что Фрейд - великий психолог, а Альберт Швейцер -великий гуманист. Но в целом всё было в рамках советского мейнстрима. Интеллигенция интересовалась всем тем, что было на его обочине. Но интересовалось естественно по верхам. Больше во имя снобизма, в качестве невротической компенсации: «Я люблю Лорку». Но всё было в глубоком андеграунде, даже не таком как в Москве, где культурный всеобуч проходил на квартирах интеллигенции, с приглашением уникумов и даже по билетам. Тут почти не было тусовок (вокруг безбашенно сюрреалистичных Гавриловых «тусили»). Но Горби подтолкнул и вдруг все стали знать всех.
Была надежда, веселая и радостная, что Добро Пушкина и Достоевского победит ретроградов и ренегатов. И маргинализация нашей духовности выйдет на свободу, «темницы рухнут» и все эти литгенералы с их тупорылым соцреализмом будут под улюлюканье ликующей толпы снесены на помойку.
Стихи выходят из подполья,
Из-под пера и топора…
Прошла пора ломать дреколье
И грянуть громкое «ура!» -
На радость тихому тирану.
…
Жить не по лжи,
Жить в чистом поле…
Но всё получилось совсем не так, не так как «у отцов и дедов»?
Когда отцы и деды
Наденут Ордена:
Всем ясно, чья Победа,
Всем – ясно чья Весна..
В этих, как и в других строках Тягунова, минимум два смысла. Один, верхний, - «мы, русские-советские, победили». Второй - трагический: «наше современное поколение победить уже не может, как отцы», внутри нас, сегодняшних поэтов, сидит троянский конь поражения. За радостью оттепели у Тягунова появляется чувство трагических, иррациональных разочарований. В качестве почти моноидеи это чувство появится у Бориса Рыжего («СССР, разруха, домино…»). Тягунов его не констатирует, оно поэтически подразумевается..
Так сказать «судьба барабанщика» почти как тенденция проявилась в судьбах тех поэтов Свердловска, которые, будучи талантливыми, получившими признание в своём кругу (не только в Свердловском), которые становились лидерами этого института – поэзии. И они один за другим преждевременно ушли из своих тел: Башлачев, Тягунов, Рыжий, Нохрин, недавно вот Вовчик Антиподов. Их книги публикуются посмертно, словно смерть является неким сомножителем в формуле поэтического признания. Физическое отделилось от идеально-словесного, и последнее укрепилось, засветилось всеми цветами радуги.
«Отцы и деды» побеждали на фронтах, в секторе материальном, « в мире мерзкой плоти». Сыны и внуки вознамерились привести читателя-человека в «мир сладких звуков и молитв». Но им предстояло уже не отступления до Москвы или даже до Урала, а полное поражение. Вместо цензурного давления на творчество-культуру-искусство-романтизм-мечту-сверхзадачу, пришло бесцензурное, интеллигентно-либеральное убеждение и настойчивая суггестия: откажись, изничтожь всякую «утопию». эту « виновницу всяких тоталитаризмов», убей этого «немца-поэзию», и всё это под сурдинку масскультуры и прочих гламурный шоу-бизнесов. На завывания работников культурно-гуманитарного сектора «друзья культуры» отвечали креативными семинарами, что культуру можно спасти и продвинуть с помощью культурного бизнеса (спрос – самый главный гений).
Культуролог или растерянно соглашался, или чесал репу с недоверчивым раздражением, а поэт чувствовал - это было чувство Моцарта, который уже выпил … без Сольери…
Стихи Тягунова записали всю эту драму эпохи с её культурным крушением (то есть, ещё более по сути дела гибельным результатом, чем победы немцев до Сталинграда), с её убиением поэзии. Если дух не сопротивляется, а напротив сам, по доброй воле кричит «Ура», и, когда его одергивают и предостерегают: «Ведь по всей логике результатом будет гибель, распад, рабство, беспридел, в закон возводится воровство, криминальная революция», он с возмущением спорит, то поэт не знает, на что уже надеяться, ведь и сама поэзия, как инструмент, становится беспомощной, бесполезной глупостью, инфантилизмом. Негра-поэзию убили. Вернее, она ещё жива и уже мертва одновременно. Каждый поэт – Тягунов, каждый поэт – «последний из могикан» (ниже мы приведем Ромино стихотворение об этом)..
Когда мы думаем, что поэт вот сидит и мастерит стишки, а потом восклицает: «Сегодня я - гений», это упрощение. Поэтическое творчество во всей своей сложности, как и прочие институты интеллекта, общественно. Одни не хотят читать, другие писать, третьи издавать, третьи не хотят понять почему, четвертые объясняют мнимыми причинами вроде засилья сленга, Интернета или «Голливуда». Поэтическое творчество – это также метод, дающий к виде результата видение-понимание. У поэта вместо глаз – вежды. Человечество сходит с ума, а поэт, выбрав себе миссию «ловца во ржи» никого не может спасти, даже мысленно, как Жюль Верн или какой другой Митек. Поэт увидел свою бесполезность…
Тягунов-поэт и ощутил в начале перестройки творческий взлёт…, и отсутствие неба, где этот полёт совершить. Во время презентации в «Арт-птице» поэты-восьмидесятники («Жив, курилка!») заговорили естественно о каком-нибудь новом сборнике, эдаком «новом метрополе».
- Какой тираж?
- Ну штук 50, 100
- Боже ж ты мой, на печатной машинке иной энтузиаст печатал больше в старые добрые леонидильичевские времена…
Году эдак в 93-м Еременко перестал писать стихи (что-то попробовал, но получился вообще не Еременко вовсе). Старые глубинные концепты уже не могли зацепить новый хаос. В океане, в котором витает вития, появился какой-то гул, мешающий творить, слушать. Да и поэт - не обязательно блестящий франкфуртский мыслитель. Сочинять, составлять гармонии, композиции весёлые картинки могут простые матросы и обыкновенные кочегары. Сибирским якутам-кочегарам очень легко утонуть и запутаться в кнопочно-пиарной современности.
После советских в сущности «Митьков», советского рока, Ерёмы, советских Тягунова, Рыжего, и хотя и огламуривающегося, но тоже советского КВН, новый дивный мир с мобильными телефонами, электронными карточками, миллиардерами, миллионерами, небоскребами и евроокнами он обывателя в чем-то припугнул, а в чём-то вполне устроил Обыватель – что, он живёт и живёт, чё будет то будет. Поэзия же – мышление, мышление сложного, логически-нелогическое. Воспитанный искусством слова, изощренный, думающий, «личностная личность» он видит-чует-зрит, что «всё это – уже совсем не брестский мир и не пакт Рибентроп-Молотов», «всё очень грустно и скучно», и Лермонтов в сравнении с новой депрессией - просто ворчливый ворчун. Времена безумные.
Тягунов - нервный поэт, раздражительный, вроде Шукшина (почитайте его «До третьих петухов», например), но он - совсем не деревенщик. Тем не менее для него характерно это отторжение «столишности»:
«Мой друг пройдёмся по Москве, там сук нерезаных две трети».
Как-то невежливо, не политкорректно, но зато поэтически и по любому правдиво: чем больше «столишности», тем меньше этого поэтического просветления, тем меньше правящего гомо-сапиенсом словсно-мозгового принципа. Он не зол, не раздражен, не обижен, не завистлив, он просто всё по-простому видит-понимает.
Кое-что и многое у Тягунова под влиянием Еременко. Он безусловно многих в Свердловске и не только околдовал свои причудным дзеном. Ерёма – эдакий «митек», но из умных и заумных слов, весь классический, весь мандельштамоско-бродцскиньский, но «с лицом уголовника». Ереминисценции, метаметемафоры – это чушь собачья. Главное у Ерёмы - невероятная искренность и легкость, не смотря на гиперсложность употребляемой лексики. Тягунов таков же. Но только не может спрятаться, успокоиться ни в дзэнском склепе Селенджера, ни в полосатой народности питерских митьков. Это «антимосковское» на вид стихотворение про 2сук нерезаных» – вовсе не ксенофобия. Доказательством может служить, например, вот этот шикарный шедевр Тягунова:
В.Ф. Махотину
Над всеми довлеет
То место, Тот век:
Все люди – Евреи.
Адын человек.
Пространство и Время
Стоят у дверей:
Все люди – Евреи.
Адын не еврей.
Шестого Июня
Три четверти Дня
Не я говорю,
Но пославший меня.
Все люди – Евреи.
Все выйдут на Брег.
Сон в руку и – в Реку:
Плыви, Имярек!
Все люди – Евреи.
Храни же , Господь,
ИХ стихотворенья,
ИХ бренную плоть
Поэзия лишь формально кажется зашедшей в политику. Она всегда о целом, о всём, всегда не формальна. Противоположные рационально сентенции «все - евреи» и «Адын не еврей» сообщают, тем не менее, одну и ту же мысль. Забавный парадокс языка. Но всё же Тягунов нам не позволяет приземлится в какой-то определенной теме-хронотопе. О чем тут? Об всемирном братстве народов, о Христе, о самом Тягунове, о поэте и поэзии, о сионизме и антисемитизме? Читатель, скорее всего, выберет себе пространство прочтения, но всегда останется «художественная размытость», создающее свободу чувству-мысли.
Поэт создаёт облака. Помните как у Букашкина: «Я увидел облака и улетел. Пока. Пока…». У Ромы есть почти об этом:
Есть среди нас интеллигенты:
Им платят деньги за легенды
Об атомах и райских кущах,
О бедных и о власть имущих…
Легенды тоже хлеб насущный.
Ирония к миссии образованному сословию, сменяется самоиронией, и под конец вообще снимается. Он, как и митьки, ни с кем не хочет воевать. Он просто оговаривается, что вот есть «которым платят за что-то». Хотя не всегда он так деликатен, конечно. Вот другая миниатюрка.
Ордена - дарят на
день рожденья.
А под зад – дают за
убежденья.
У Ромы вообще была тяга-напасть к слоганам и прочим миниатюрам. Собственно все его тексты - так или иначе миниатюры, некоторые чуть развернутые, в них одна-две фразы лишь окружены окружением, но сами самоценны. Так что Тягунов легко цитируется, что-то неизбежно навеки запоминается вроде «в библиотеке имени меня». «адын человек», «Россия - родина слонов», «катарсис приходит под старость», «вижу круглые квадраты и квадратные круги».
Кстати, в адрес составителя: Касимов - друг, но одно замечательное стихотворение в сборник не вошло. Подумал, что может я просто не могу найти (часть стихов в сборнике напечатаны факсимильной рукописи, может быть первая строчка выпала из памяти). Спросил Касимова: «Не могу найти про слонов стихотворение». Он тоже стал искать, не нашёл, случайно выпало. Вот это стихотворение. Пожалуйста, скачайте, выведите на бумагу и вклейте в купленную вами книгу. Нам оно важно ещё и потому, что в ЕКБ в прошлом году началась кампания «Пятилетка мамонта» по установлению памятника этому замечательному и символичному русскому животному. Мамонт – в сущности длинношерстый ископаемый слон, и слон, безусловно, русский. Мы для убеждения сообщества в брендовости мамонта-слона для России приводили и русскую былину «Голубиная книга», и статью Татищева «Сказание о звере мамонте», и о том, что само слово происходит из мансийского языка, принадлежащего к семейству «уральских языков», но совсем случайно забыли об этом солнечно-пушкинском стихотворении Тягунова:
Россия – родина слонов,
Велосипедов, бумерангов…
В любой стране иного ранга
Не мог родиться Иванов.
Россия в поисках врага:
Привычка выросла в обычай.
Почуя легкую добычу,
Зверь опустил к земле рога.
Россия! Родина!.. … слонов,
Велосипедов, водорода…
Что ни любовь – любовь до гроба.
Что ни поэт – то Тягунов!
Подписано декабрь 1994, хотя мне кажется, что я слышал его раньше. Откровенно говоря, про поиски врага и про зверя , опустившего рога, я не расшифровал. Порой Рома сложноват, не смотря на его дружбу с Букашкиным. Видимо сказывается выучка выпускника матмеха (в советском матмехе была мода читать Рильке, Лорку, Сартра, даже Адорно читали, мозги засоряли во имя повышения самоидентификации и внутреннего интеллектуального комфорта) и дружба с метаметафористами Ерёменко, Парщиковым, но в целом Тягунов – «истинный уралец», влюбленный в слово, слоганы, родину, народы мира, слонов, бумеранги. Леня Быков (препод) даже назвал Тягунова поэтом-мальчишом, столько в его стихах вечного пацанского детства.
Кстати о бумерангах. Вот такое напоследок, на посошок хотя и иронично-игривое, но всё же актуально политическое «ельцинско-путинское» стихотворение:
Я двойку получил и сел…
А если – каждый? Если – все?
Ты президентом стал однажды..
А если - все? А если каждый?
Пойдёт такая карусель…
Убейте белку в колесе!
Меня простят. Тебя накажут.
А ещё напоследок, на посошок притча о Поэте и Генерале. Когда Рома Тягунов познакомился с Женей Ройзманом, он показал ему рукопись стихов, всю в крестиках и подчеркиваниях. «Это – сказал Рома, - мне Евтушенко поставил, читая мою рукопись. Сказал мне, что я очень талантливый молодой поэт, и он будет меня обязательно продвигать». Костя Патрушев тихо в сторону хихикал, а Женя Ройзман громко в глаза рассмеялся и нахмурился: «Зачем ты Рома нагло врешь-завираешь нам-то простым нормальным пацанам». Где-то через полмесяца Женя Ройзман оказался в Москве, и так оказалось, что он встретил там Евтушенко и показал ему свою уже подборку стихов. Евтушенко прочитал стихи, наставил крестиков, почеркушек и сказал: «Вы очень талантливый молодой поэт, я буду вас обязательно продвигать». Ройзман вернулся в Свердловск и рассказал о встрече с Евтушенко и что Рома, оказывается, не врал, показал почеркушки-крестики Патрушеву. Теперь уже тот засмеялся по полной: «Чё ж ты, Женя, врёшь, да ещё авторское право у Тягунова нарушаешь!». Патрушев до сих пор смеётся, а Ройзман до сих пор показывает эти свои с машинописные стишки с крестиками Евтушенко.
Никого, конечно, Евтушенко не стал продвигать. Книгу Тягунова издали Ройзман с Патрушевым. Составитель – Евгений Касимов. Тирад 1000 экземпляров. Успевайте.
ССЫЛКА НА "ПЯТИЛЕТКУ МАМОНТА":
http://www.proza.ru/2010/12/23/427