Глава 3 О нави, яви и прави.
Осень. Я ждал ее пуще Нового Года. Последняя неделя прошла под знаком предстоящей поездки. Внешне все было обыденно. Дед привел откуда-то лошадь с бричкой на резиновом ходу. Лошадь была рыжей с белой звездой во лбу. Звали ее Лыской. Мы друг другу очень понравились. Бабушка Лена собирала нас как на Северный Полюс. Столько пирожков напекла, что, кажется, за месяц не съесть - сумка и еще целый мешок.
Выехали за час до рассвета, пока еще не так жарко. Дед держался за вожжи, а я клевал носом, потому, что первый раз в жизни проснулся в такую рань.
Когда под колесами громко захлопали настилы деревянного моста, солнце стояло уже высоко. Мост был длинный, с высокими перилами и заботливо отгороженной пешеходной дорожкой. На другой стороне реки начинался хутор. За хутором — погост. К нему дед и правил.
У старенькой деревянной часовни остановились. Дед сноровисто распряг Лыску и, стреножив, пустил пастись. Минуту—другую он постоял, выбирая нужное направление. Решительно шагнул через беззубый заборчик. Я тащил тяжеленную сумку с припасами и едва поспевал за ним, уверенно лавировавшим между бессистемно разбросанными частоколами оградок. Даже кресты на могилах в изумлении разводили некрашеными руками.
Возле расползшегося, придавленного временем холмика он остановился, присел на траву и долго смотрел в никуда, беззвучно шевеля губами. Когда подоспел я, принял у меня кирзовую сумку, расстелил под крестом рушник и выложил на него первую попавшуюся закуску. Налил, опростал «мензурку».
Мне есть не хотелось. До сих пор, спустя много лет, не могу проглотить ни кусочка на кладбище. Наверное, еще не пора. Вот и тогда я только глазел по сторонам. Здесь всюду кипела жизнь. Из полого железного креста припадали к земле дикие пчелы. Им тоже, наверное, нравились пирожки со сладким повидлом. На акации у часовни хрипло горланило воронье. В той же стороне дурными голосами орали козы.
Дед «приложился» еще пару раз, и тихо запел какую-то грустную, тягучую песню, исполненную еле сдерживаемой внутренней мощи. А я опрокинулся на спину, пропускал сквозь себя слова, рисовал на глубоком небе причудливые образы, навеваемые мелодий
Песня еще звучала, когда налетевший откуда-то ветер поднял, закружил над моими глазами успевшую нападать листву. Потом, как это обычно бывает на юге, изо всех небесных щелей нахлынули тучи.
— Это не ты песней своею дождь накликаешь? — спросил я, когда «акын» сделал короткую паузу, чтобы наполнить очередную «мензурку».
— Такое умел только он, — дед указал кивком головы на полый железный крест. — Так его за глаза и звали: «Хозяин дождя». Он сейчас говорит, что тоже собрался в дорогу. И будет с нами, пока мы не вернемся домой.
Я в недоумении огляделся:
— Не пугай. И так страшно. Он — это кто?
— Мой дед. Ты представляешь? — у меня когда-то тоже был дед.
— Разве он до сих пор не умер?
— Как не умер? — конечно же умер, в земном понимании этого слова. Умер ста семнадцати лет от роду, в тот час, когда получил «похоронку» на меня. Что же его заставило больше поверить бумажке, чем сердцу?
— Значит, тебя чуть не похоронили?
— Видишь дырку? — дед указал пальцем на углубление над переносицей. Оно было затянуто шелушащейся кожей. — Это память о Сталинграде. Там внутри, над самой мозговой оболочкой вращаются три осколка. Доля миллиметра в сторону любому из них — и смерть. Понял?
— Ты мог бы замедлить время, чтобы уйти...
— Куда, глупыш? — дед ласково потрепал меня по стриженой голове. — Там стреляло все: небо, земля и даже вода. Замедлить время — то же самое, что выдать себя. Посеять панику, вызвать ненужные слухи и в конце концов оказаться на допросе у «особистов». А там разговор короткий. В лучшем случае — лесоповал.
— Зачем же ты лез в самое пекло?
— Война на своей земле это личное дело каждого, — хмуро сказал дед. — Есть вечный вопрос: кто, если не я? Мы ведь с тобой рысичи — воины света. Порядочность, честь, чувство долга — это его источник. К тому же, есть у меня такая способность: восстанавливаться. Регенерировать мертвые клетки, насколько это возможно. И выживать даже после такого ранения. Весь персонал эвакогоспиталя считал, что оно смертельно.
Вечерами все сильней холодало. Постепенно горные кряжи заполнили горизонт. Дорога стремилась наверх долгими тягунами. Мы ночевали в поле. Пропитались дымом костра. Вприкуску со свежим воздухом все кажется замечательно вкусным. Домашняя снедь решительно улетучилась. Разве что дедов бочонок булькал еще достаточно басовито.
В сельмагах, встречавшихся на пути, мы покупали хлеб и табак. Рыбу и зайцев добывал дед. На ночь он хитро запутывал озерные камыши с выходом в сторону мелководья. А утром хватал руками жирных неповоротливых карпов и небрежно бросал на берег. Я прятал улов в мешок из толстого джута и перекладывал рыбу свежей крапивой, чтобы она подольше не засыпала. Зайцы попадались в силки из рыболовной лески. Так что доехали, нисколько не похудев.
Лыску поставили на подворье у бабушки Оли — дальней родственницы по трудноуловимой линии. Гости в горной глуши — нечаянная радость. Поэтому разговор затянулся. Невыносимо скучный разговор двух взрослых людей о погоде, о видах на урожай, о повседневном житье бытье…
Я вышел во двор. Огненная черепаха солнца устало клонилась к высокому горизонту. Где-то внизу шумела река, и шум этот кашлем отдавался в ущелье, небрежно раскроившем горный хребет. По левой, отвесной его стороне кое-где чудом повырастали большие деревья. Они как за жизнь цеплялись за щели и трещины щупальцами обнаженных корней. И так от подножия — до самой вершины. Чуть выше под облаками парили орлы. Правый берег был более пологим и низким, с вырубленной человеческими руками гигантской нишей, Нечто вроде тоннеля в разрезе. Там, как раз, деловито пыхтел паровоз «кукушка». Он тащил за собой столь же маленькие игрушечные вагончики. Кавалькада время от времени скрывалась за брызгами летящих через нее водопадов.
Вышла бабушка Оля и позвала меня «вечерять». Посидев за гостеприимным столом соответствующее правилам приличия время, отдав должное кулинарным изыскам хозяйки, мы стали собираться в дорогу. Оделись как можно теплее, взяли с собой удочки, хлеб и немного картошки. Дед раздобыл где-то фляжку солдатского образца и наполнил ее жидкостью из бочонка.
Мягкая вечерняя прохлада, сопровождавшая нас до ущелья, вдруг обернулась откровенным холодом. Шпалы узкоколейки были проложены очень неровно. Быстрого, размеренного шага не получалось — у меня сбивалось дыхание. Идти по обочине дед не рискнул: в горах не бывает сумерек, сразу — ночь.
— Ты придешь сюда в следующий раз уже без меня, — сказал дед, останавливаясь, чтобы я перевел дух, — так что запоминай ориентиры. Даже если твой путь проляжет по другой стороне ущелья, они пригодятся.
— Ты уверен, что я сумею стать Хранителем… вместо тебя?
— Ты прав, - дед тяжело вздохнул, — рано тебе еще. Да только куда деваться…
Еще он хотел сказать: «Я долго не выдюжу», но не сказал.
— А кому же последний сможет передать что-нибудь, если он — распоследний последний? — Вопрос получился каверзным. Я задал его, чтобы отдохнуть, потянуть время и отвлечь деда от тяжких мыслей.
И он это понял:
— Ты оставишь все, что мы сохранили людям.