Сотрудник Института Времени и Пространства Даниэль Фукс по прозвищу Адольф Великолепный любил гулять в сумерках по набережной и смотреть, как умирают поденки. Он приходил туда ради нескольких минут перед темнотой, когда небо мутно, точно рифленое стекло, а вечер кажется белым листом бумаги, по которому расплескались бледные акварельные краски. Обычно темная речная гладь, по которой сонно дрейфовали похожие на рыбок серебристые листья ивы, полнилась каким-то особым светом — затягивающим и пугающим одновременно. Светом смерти. Великолепный сидел на скамеечке или стоял у самой кромки суши, в том месте, где расступались заросли тростника, и наблюдал, как красивые несчастные создания взмывают в густую синеву, замирают на мгновение, а потом медленно планируют вниз. Он любовался ими, ощущая в то же время свое, человеческое превосходство над однодневками, чьи жизни виделись ему незначительными, как рябь на поверхности воды. В другие моменты ему представлялось, что это единая душа Поденки, которая непрерывно воплощается во множестве маленьких «я» и тут же сама себя разрушает.
Так или иначе, в душе, обреченной каждый вечер умирать, есть некая ущербность.
Даниэль Фукс улыбался. Чужая ущербность заставляла его ненадолго забывать о собственной. Потому что, несмотря на прозвище, великолепия в его облике было мало. Сложенный, как мальчишка, но без намека на юношескую грацию, Даниэль выглядел почти карликом — не потому, что был мал ростом, а из-за идиотской привычки горбиться и втягивать голову в плечи. Костюм всегда сидел на нем нескладно, волосы топорщились вихрами, как он их ни приглаживал, и не помогали ни фиксаторы, ни лаки. Кожа на носу жирно блестела, а над верхней губой чернели усики, смешные и висячие, даже не как у пресловутого Адольфа, а как у Чарли Чаплина. Человек от природы застенчивый, он никогда не смотрел собеседнику в глаза, а только в пол или на свои худые, с короткими пальцами и плоскими ногтями кисти, нервно тиская одну другой, а всем казалось, что он говорит неправду или что-то скрывает.
И это еще полбеды. Если древний царь Мидас мог одним прикосновением обращать предметы в золото, то Даниэль Фукс обладал даром прямо противоположным. Все, к чему ни притрагивалась его рука, превращалось в мусор, черепки, осколки. Он ухитрялся сломать самое ценное оборудование — и приносил лаборатории большие убытки, чем налоговая инспекция и коммунальная служба вместе взятые. Так про него говорили — в шутку, конечно.
Коллеги над Фуксом подтрунивали, а начальник - господин Квитчин, иммигрант второго поколения, поляк и, как шептались в кулуарах, тайный коммунист - издевался и всячески принижал. Иногда публично, но чаще — в своем кабинете, развалясь за гнущимся под тяжестью канцелярского хлама письменным столом. Неаккуратность шефа раздражала Даниэля, но еще больше — злорадная ухмылка, с которой тот высказывал подчиненному обычные, казалось бы, вещи. Даже не высказывал, а — благодаря этой ухмылке — припечатывал беднягу, словно комара мухобойкой.
Три дня назад Квитчин сообщил Великолепному, что временно замораживает его проект по изучению свойств конгруэнтных объемов, а его самого просит присоединиться к группе «Оракула».
Даниэль побледнел и невольно сжал кулаки, но совладал с собой - съежился, втянул эмоции внутрь, как улитка рожки. В проект он вложил очень много времени и сил — два года работы, надежды и бессонные ночи. Сейчас данные уже находились в стадии тестирования. Если бы все прошло гладко — а не могло не пройти — это стал бы его первый доведенный самостоятельно от начала до конца проект.
- Хорошо, господин Квитчин, - ответил Фукс бесцветным голосом, по обыкновению изучая рисунок линолеума на полу. - О'кей. Только на «машине времени» от меня будет мало пользы — ее послезавтра запускают.
Шеф взирал на него с задумчивой жалостью и казался разочарованным - как будто сорвал с кого-то шутовскую маску, а под ней обнаружил очень усталого человека.
- Послезавтра вряд ли успеют, - сказал он нарочито бодро. - Вот и прекрасно, сможешь присутствовать при запуске. На первом, закрытом, без всяких там масс-медиа и прочего. Это же глобальное событие. Другой бы радовался на твоем месте.
- Я радуюсь, - вяло пожал плечами Фукс и еще больше сгорбился. Сделался совсем неприметным и маленьким. - Спасибо большое.
«Оракулом» в Институте называли вогнутый зеркальный диск, похожий на спутниковые антенны с двумя головками-конвертерами. Это и была антенна — устройство, способное улавливать идущие из прошлого и будущего информационные потоки. Преобразованное в видимую человеческому глазу картинку, излучение проецировалось на экран, позволяя заглянуть в толщу времени на несколько веков назад или вперед.
Насчет самих потоков мнения ученых разнились. Некоторые считали, что их всего два, и время, таким образом — непрерывная прямая, по которой мы движемся, как вагонетка по канату. Другие утверждали, что таких потоков бесконечное множество, но все они виртуальны, и единственная реальная точка на их пересечении - это настоящий момент. Третьи предлагали модель под названием «дерево» : свершившееся — едино, как ствол, и от него ветвями расходятся возможные пути. Какой мы изберем, зависит от нас, от случая, от каприза высшего разума (в народе именуемого Богом, но Бог — термин не научный).
Даниэль Фукс не знал, какая из теорий верна, но думал, что куда ни загляни, все равно мир — один большой пруд с поденками. Что в будущем, что в прошлом.
На Великолепного Адольфа напала меланхолия. От разговора с шефом осталась ломота в пояснице, легкая тошнота и кисловатый привкус во рту. Даниэля как будто вырвало перенесенным унижением.
Он сидел, понурившись, на скамейке. Погода портилась. Сильный ветер лохматил воду в реке, вздымая то здесь, то там маленькие фонтанчики, и тонко, противно — так, что закладывало уши - гудел в тростниках. Всю мошкару куда-то сдуло.
„Такую тему загубили, идиоты, - думал Даниэль, перекидывая из ладони в ладонь мобильный телефон. - Ладно, черт с ними, с «Оракулом», с Квитчиным. Расслабиться надо... а то и с катушек слететь недолго».
Расслаблялся он редко и незамысловато, по-мужски. Только чтобы снять стресс — ни пьянка, ни женщины радости ему не доставляли. Великолепный вздохнул, тоскливо прищурился на реку — без поденок казавшуюся пустынной — на сердитое, в чернильных подтеках небо и, включив мобильник, набрал знакомый номер. Прикрывая трубку ладонью — словно кто-то мог подслушать — Даниэль пробормотал адрес, встал со скамьи и быстро зашагал в сторону дома.
Девица явилась почти одновременно с ним — Фукс как раз снимал ботинки в прихожей. Длинноногая, в черных колготках, желтом платье и с красной лаковой сумочкой через плечо. Осмотрелась тревожно, и по одному взгляду на нее Великолепный понял — начинающая. Девица потопталась в дверях и зачем-то протянула Даниэлю сумочку — жестом, каким обычно преподносят цветы. Она напоминала школьницу, которая пришла поздравить любимого учителя с юбилеем.
Начинающих Великолепный не любил. Они не умели скрывать стыд и презрение под гладкой профессиональной улыбкой. Перед их живой непосредственностью он робел, терялся и не знал, как себя вести. Поэтому только махнул девчонке рукой и, терзаемый дурными предчувствиями, поплелся на кухню.
- У вас есть кошка? - в больших, с теплой серой радужкой глазах светилось детское любопытство. - А разве кошки едят хлеб?
- Иди в душ, - сухо бросил Фукс и раскрошил в миску половину рогалика. Потом налил молока и как следует все перемешал.
- Эрих, выходи, - он тихо постучал костяшками пальцев по буфету. - Обед готов.
Из темного узкого закутка между буфетом и батареей на середину кухни выполз огромный — даже нет, не так, гигантский — таракан. Размером с черепаху, закованный в матовый хитиновый панцирь — он двигался на удивление проворно. Ткнулся головой в миску и зачавкал, жесткими передними лапами подгребая к себе еду. Зрелище было омерзительным, но Даниэлю оно таковым не казалось.
Облокотившись на стол, он умиленно — почти ласково - наблюдал за домашним питомцем и не заметил, как из ванной комнаты вышла девушка. Волосы ее блестели от капелек воды, а обмотанное вокруг бедер полотенце грозило вот-вот размотаться и соскользнуть на пол.
Как и всякая начинающая, она повела себя не так, как нужно. Не завизжала, не вскочила в страхе на стул, уронив полотенце, не попыталась спрятаться за спину Даниэля. Не замахала руками, не закричала: «Убери эту гадость». Если бы Фукс увидел девушку такой — испуганной и голой — это утвердило бы его мужское превосходство над ней. Но она ничего подобного не сделала. Только присвистнула, как девчонка-подросток.
- Фигассе... жук! Африканский, что ли? У нас, вроде, такие не водятся.
- Нет, не водятся. Ни у нас, ни в Африке. Этот таракан единственный в своем роде, - объяснил Даниэль, и его распрямившиеся было плечи снова печально поникли. - Мутант. У него поломан ген, который отвечает за старение и смерть организма. Поэтому он не умирает, а только все время растет. Видишь, какой? А будет еще больше.
- Везет таракашке, - завистливо вздохнула девчонка. - И почему у людей не бывает таких мутаций?
- Это случайность — подобная мутация. Очень редкая, можно сказать, уникальная. Один на миллиард... тьфу, на сотни миллиардов — если ты можешь себе представить - вот какова вероятность такого генетического сбоя. - Фукс гордо улыбнулся, как будто постигшая таракана случайность была его личной заслугой. - Между прочим, он живет в нашей семье с начала прошлого века.
- Фигассе... - снова присвистнула девчонка. - Слушайте, вы это. Давайте что-нибудь делать уже. А то у меня другие клиенты.
«Кому тут трахаться, мне еще уроки учить, - вспомнилась Даниэлю рассказанная коллегой — русским эмигрантом - старая шутка. - Тоже мне фирма. Присылают... сопливых», - подумал он с грустью. Великолепный уже знал, что ничего не получится. Хоть в постель не ложись.
Так и вышло.
На экране "Оракула" шел дождь. Уже час подряд — медленный, тягучий — так что поверхность казалась забрызганной водой и грязью ветровым стеклом, а люди чувствовали себя неумехами-водителями, на полной скорости проехавшимися по луже. Сквозь муть и глинистые разводы едва проступали очертания улицы — дом с крытым подъездом, лоскуток газона, серый асфальт, а слева топорщились частоколом низкие — в пол человеческого роста — елочки.
Техник Василий Подольский — тот самый эмигрант-весельчак — возился в приборном щитке, пытаясь подкорректировать настройки, и шутил, что деревню Гадюкино смыло. Остальные не понимали, о чем речь, и вежливо улыбались. Во всех взглядах сквозило разочарование.
«А что вы хотели? - усмехнулся про себя Фукс. - Думали, сейчас на сцену выйдет коллега-ученый и устроит вам, олухам, экскурсию по городу будущего? Это же случайный сигнал». Впрочем, разработчики «Оракула» клялись, что случайности в таком деле, как предсказание будущего, не возможны, и каждый в конце концов увидит что-то нужное именно ему.
Из открытой двери подъезда скользнула маленькая человеческая тень — ребенок, и толпящиеся вокруг «Оракула» люди замерли и напряглись с такими торжественными лицами, как будто неожиданно стали свидетелями второго пришествия. В этот момент Василий ковырнул что-то в щитке, и помехи пропали. Экран залился солнечным светом, таким слепящим и жарким, что некоторые из коллег Фукса зажмурились, а кое-кто расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке.
Но горячее солнца было желтое пятно на асфальте — пяти- или шестилетняя девочка в цыплячьем платье, сама похожая на цыпленка, в черном велосипедном шлеме на голове и черных наколенниках. Она стояла на роликовых коньках и, придерживаясь за металлический поручень, делала неуверенные шаги, как птенец, который учится — даже не летать еще — а ковылять на тонких ножках.
Даниэль Великолепный не увидел, но спиной почувствовал, как расслабились его коллеги, как потеплели их взгляды и улыбки. Сам он смотрел на девочку со все возрастающей неловкостью. Ему казалось почему-то, что вот сейчас она присвистнет, подмигнет ему и скажет: «Фигассе...».
«Оракул» ретранслировал картинку, но не звук. Тем чудовищнее выглядело то, что случилось потом — в полной тишине, как в немом кино. Только вместо музыки за кадром — тяжелое дыхание беспомощно сбившихся в кучку зрителей. Девочка запрокинула голову — словно кто-то окликнул ее из окна — крикнула что-то в ответ и помахала рукой. Выпустила перила, отважившись на первый самостоятельный шажок — точно пускалась в плавание по асфальтовому озеру. Почти в ту же минуту из колкой гущи елочек, надвинулось темное, членистоногое нечто — и, как танк на полном ходу, врезалось — вгрызлось в ребенка. Страшный, отчаянный крик девочки как будто прозвучал на ультразвуковой частоте — ничего не слышно, но столпившиеся вокруг зеркал ученые, как один, зажали ладонями уши. Никто с испугу не успел сообразить, что это было — не то гигантский краб, не то скорпион, не то насекомое... невообразимый монстр из голливудских ужастиков.
Никто, кроме Даниэля Фукса. От слабости и шока он еле устоял на ногах. На лбу выступили крупные капли пота, а щеки сделались белее штукатурки. Перед ним, на расстоянии двух метров и нескольких веков — разодранный жесткими роговыми челюстями, умирал человеческий ребенок. Фукс только успел подумать, как тошнотворно выглядит красное на желтом — как его скрутило, прямо в зале, от страха, отвращения и чувства вины.
С работы Даниэля отпустили с пол-дня: вид у него был совсем больной. По дороге домой Великолепный завернул в минимаркет и купил кулек попкорна, бутылку коньяка и пачку соленых орешков, а в магазине стройматериалов — за углом — увесистый молоток. Прямо в прихожей откупорил коньяк бородкой от ключа и, глотнув пару раз из горлышка, почувствовал себя храбрым.
Фукс не стал готовить для таракана обычную болтанку, а просто насыпал в миску попкорн и костяшками пальцев негромко постучал по буфету:
- Эрих, выходи!
Огромный жук завозился в своем закутке, как-то совсем не по-тараканьи заскрежетал и запыхтел — видно, за батареей ему уже становилось тесно — и выбрался на середину кухни.
- Ну, что же ты, Эрих, - опустив голову и сжимая в руке молоток, говорил Даниэль Фукс. - Я тебя выкормил — я, человек, а ты людей жрешь? То есть — будешь жрать, - поправился он. - Скотина ты, Эрих, тварь неблагодарная, вот ты кто. Ты меня понимаешь?
Он смотрел на жука сквозь радужную пелену слез и примерялся, как бы половчее ударить, чтобы не промазать — убить сразу. Не то чтобы он боялся, что раненый таракан может наброситься на него и укусить — хотя не исключено, конечно — просто не хотел причинять своему любимцу лишние страдания. Не хотел видеть его агонии.
- Не понимаешь ты ничего, Эрих. Тварь неразумная... Эх!
Великолепный смахнул слезы и крепче стиснул рукоятку молотка. Он вспомнил рассказы деда — как в войну, в голодные годы, тот кормил Эриха хлебными крошками — а хлеб в то время был на вес золота, потому что от этих крошек зависела человеческая жизнь. Как бережно завернув в платок, вынес его — тогда еще совсем маленького — из горящего Берлина.
И вот теперь... Да почему, черт возьми, он, Даниэль Фукс, должен его убивать? Ради кого и во имя чего? Может, и не он это был, не Эрих, там, на экране "Оракула", а может, "Оракул" врал.
А если и нет... Да пусть бы и не врал. Даниэль поднял голову и выпрямился. Распрямил плечи. Он представил себе, как возьмет таракана за руку... извините, за лапу, и они вместе плюнут в лицо миру, невечному, легкомысленному, каждый день себя предающему — миру поденок и проституток. Они ему отплатят за все унижения и насмешки, за его высокомерие, снобизм и жестокость — отплатят его же монетой.
Не сам ли этот мир — до отвращения пустой и несовершенный — вырастил себе возмездие?
И пока Даниэль Фукс вспоминал и размышлял, таракан по имени Эрих дохрустел попкорном и уполз за буфет.