Письма к жене. 1918 год

Иван Павлович Романовский
На фото часто упоминаемые в переписке родные И.П.Романовского:
Мария Александровна Бакеева («мамулик») с внуками Ириной, Михаилом и Ольгой Романовскими. 1916 г.

Сокращения в письмах http://proza.ru/2011/05/14/1537

При использовании и цитировании ссылка на публикацию обязательна:

Столыпин А.А. Дневники 1919-1920 годов. Романовский И.П. Письма 1917-1920 годов. – Москва - Брюссель: Conference Sainte Trinity du Patriarcate de Moscou ASBL; Свято-Екатерининский мужской монастырь, 2011.


2 января 1918 г.

Дорогая моя Ленурка,  ты на меня в претензии, вероятно, что редко пишу. Не сердись, родная, уж очень я мотаюсь и совсем нет времени. Это во-первых, а во-вторых, что письма совсем не ходят, обидно писать для того, чтобы они какому-либо любознательному читателю попадали или в печку. С твоими письмами тоже неладно: и ходят плохо, а помимо того, когда доходят, то плохо попадают. Вот уже дня два-три, как пришло от тебя письмо, а ко мне попасть не может. Ужасно обидно. Пиши мне по тому адресу, как я тебя просил телеграфировать: Комитетская, 74, Алексею Алексеевичу Копылову для меня. Вчера поехал в Харьков и к вам в Сумы Чунихин, но я не мог, к сожалению, успеть написать письма.

Милая моя Ленурка, когда то я тебя увижу? Измотался я за это время, и иногда хотелось бы иметь опору своей старости, но, к сожалению, большевики не дают надежды на то, что скоро это произойдёт, пути все, кажется, заняты ими.

Как вы встретили и провели праздники, как детишки, как ваш спектакль? Были ли в деревне? Ну, крепко тебя целую, мою родную, поцелуй детишек и маму.

    Твой Ваня





5 января 1918 г.

Милая и дорогая моя Ленурка, вот и праздники прошли, а мы с тобой так и не повидались, и когда удастся повидаться, одному Богу известно. От тебя имею последнее письмо от 22 декабря, за период с 11 по 22 декабря ни одного письма не получил, хотя, очевидно, ты их писала. Всё это, да и все здешние настроения, конечно, веселью не содействуют, так что у меня на душе, очевидно, так же невесело, как и у тебя. Несомненно, если бы наши души соединились, то нам бы стало веселее.

Ну как вы провели праздники, как ёлка детям понравилась, как довольны подарками остались? Откуда ты Ваню ждала, что надеялась, что он привезёт тебе известия? Что вы сыты и в тепле находитесь, этому действительно надо радоваться и за это благодарить Бога, так как сейчас можно быть совсем на улице. Что Лялька делает и как она питается? Я тебе писал, что здесь был Гедройц [36] и говорил про своих, что они благополучно пребывают в Щиграх. Повидать тебя я, вероятно, не менее хочу, чем ты меня. Да что-то из наших желаний ничего не выходит.

Ленурка, что же мои вещи пропали или пан Букатый их прислал? Мой статский семисототрублевый костюм ещё не более как на месяц хватит. Был у меня тут Митя проездом из Новороссийска в Смоленск. Поехал вещи и лошадей перевозить. Маруся с детьми в Новороссийске. В Геленджике купили себе дачу с фруктовым садом, куда и собираются перебраться. Теперь жду Чунихина, надеюсь, что он что-нибудь от тебя привезёт.

Ну, мой дорогой дружочек, крепко тебя целую. Христос с тобой. Поцелуй детей, маму. Привет тёте и Тонечке.

   Твой Ваня.

P.S. Сергей Николаевич, не имея известий от Мар. Вас., тоже волнуется.





16 января 1918 г.

Родная моя Ленурка, кончились мои буржуйные дни, уехал я от Копыловых в Ростов, провожали они меня прямо как родного. Бывают же такие люди – мало того, что ухаживали вовсю, когда я у них жил, ни за что не взяли <денег>, но когда я уезжал, m-me Копылова собирала меня так же, как ты бы, вероятно, собирала. Приехал сюда, попал на холостое положение и очень скверное, т.к. своего белья постельного нет, казённое уж очень плохо, в кровати клопы, прислуги нет и т.д. и т.д.

Приехал сюда и вот за три дня еле-еле мог взять перо в руки, чтобы тебе написать, да и то уже спать хочется. Всё думаю, как нам дальше переписываться. Я думаю, пока ты пиши: Ростов, почтово-телеграфное отделение, И.Б. Рыкачёву до востребования. Хотя должен сказать, что в Ростове я лучше получаю письма, чем прежде. Сегодня мне привезли четыре твоих письма и мамину открытку: твои старые от 9 дек., 27 и 30 дек. и от 3 янв. Мамина открытка от 8 янв. От 8 января я имею от тебя письмо через посланного. Всё думаю, не удастся ли мне к тебе как-нибудь проехать, хотя сейчас надо подождать, т.к. идут бои под Таганрогом.

Очень рад за тебя, что у тебя так удачно сошёл спектакль. Всё думаю, как переправить вам деньги. Пойду спать. Крепко тебя целую, поцелуй детишек и маму.

   Твой Ваня

P.S. Здесь был Павел Алексеевич и говорил, что видел Ваню, который не мог реализовать чек. Т.к. этот вопрос очень важный, то ты скажи, что здесь можно будет получить по чеку, если он будет дан на Ростовский, а ещё лучше на Екатеринодарский банк, но лучше чека, если будет выслан вексель, данный кем-либо из крупных и кредитоспособных лиц и акцептированный таким же лицом. Такой вексель будет здесь учтён. Это письмо привезёт тебе офицер, которого я лично не знаю, так что отправлять лучше со своим верным человеком или об этом офицере узнав в Харькове.





23 января 1918 г.

Дорогая моя Ленурка, и поезда не ходят, и времени нет, и настроение отвратительное – в результате всего этого я и не пишу тебе. Ты, моя дорогая, усмотришь из всего этого, что я разлюбил тебя. Нет, не разлюбил, наоборот: когда всё рушится кругом, то ты становишься ещё дороже, но я просто устал, и потому у меня, вероятно, нет и должной экспрессии. Кроме того, все почти письма, как и это, например, приходится писать наспех при ожидании того лица, с которым посылаешь, и в результате торопишься и ничего путём не напишешь.

Положение наше неважное: больше надежды на милость Божию. И вот прошёл слух, что Константинополь [37] взят союзным флотом. Сегодня этот слух подтверждается. Если это так, то, конечно, мы воскреснем. Главная гадость, что настроение неважное. Ну это пустяки.

Как вы, мои дорогие, поживаете? Как дети, как мама, как ведут себя ваши большевики, пострадала ли тётя? Крепко тебя, мою родную, целую. Христос с тобой.

   Твой Ваня





27 января 1918 г.

Милая и дорогая моя Ленурка, вероятно, у тебя впечатление, что у тебя муж без вести пропал. Редко я тебе пишу, да, вероятно, и те редкие письма, которые я тебе пишу, до тебя не доходят. Относительно получения мною писем положение не лучше: последнее твоё письмо у меня от 8 января, но, слава Богу, вчера был офицер, который передал поклон от Вани и от него же сообщил, что вы живы и здоровы и пока в безопасности. Конечно, я благодарю Бога и за такие известия, хотя иногда как хочется с тобой побеседовать. Письма хотя не вполне, но отчасти возмещали недочёт личного свидания. Что тебя здесь нет, при всём моём желании видеть тебя, мою ненаглядную, я рад, т.к. обстановка складывается всё тяжелее и тяжелее, нельзя поручиться за завтрашний день и весьма возможно, что этот завтрашний день погонит куда-нибудь дальше, если не совсем далеко.

Да, я так несказанно благодарен тёте за то, что она пригрела вас: этой тяготы обязательств перед детьми нет, и душа спокойна, что они обуты, одеты и не только сыты физически, но и сыты духовно. Дай ей Бог здоровья. А как с Мишей разрешился вопрос, где и как он учится? Беспокоит меня очень вопрос с деньгами, что вам нужны деньги, а как их переслать, не знаю. Боюсь, что, послав по почте, я и вам ничего не дам, и себе уменьшу.

Положение здесь, как ты, вероятно, из газет знаешь, неважное. Казаков не миновала та же зараза большевизма, которая север погубила, и здесь всё меньше и меньше незараженных мест, а большевистские части всё ближе и ближе, и надо думать, что той маленькой горсточке, которая собралась спасать Россию, придётся исчезать отсюда. Конечно, исчезнуть самому – это нетрудно, но когда на плечах несёшь обязательства перед массой юнцов, то положение становится много хуже. И вот, дорогая Ленурка, заколдованный круг: с одной стороны, чувствуешь, что не настал ещё час отрезвления, а с другой стороны, стыдно сейчас сидеть сложа руки, когда Россия гибнет.

Ну, мой милый Ленурок, на сегодняшний день достаточно тебе напел грустных мотивов, так как вероятно, придётся ждать оказии для отправки этого письма, то, если удастся, продолжу его ещё в следующие дни.

Да придут ли к нам ещё золотые дни счастья или придут тогда, когда состаришься и душой, и телом и будешь жить только воспоминаниями? Я и теперь уже чувствую эту старость: во-первых, устал, иногда хочется просто только покоя и отдыха, а затем чаще и чаще начинаешь обращаться к воспоминаниям. Вспоминаются наши первые дни, Крым, и становится жалко, что это уже ушло и не повторится; если бы можно было это повторить, то мы бы ярче пережили. Но во всём есть своя мудрость; может быть, и в этом есть она.

Пока до свидания, дорогая моя, поцелуй детей, маму. Христос с тобой. Письмо это даю Мите, который едет к себе, с тем, чтобы он бросил его где-нибудь.

   Твой Ваня



22 февраля 1918 г.

Дорогое моё сокровище, давно я тебе не писал и давно от тебя никаких вестей не имею. Единственная причина – это перерыв всяких сообщений с областью. Живы ли вы, здоровы ли вы, что делается у вас? Все такие вопросы, на которые безумно жаждешь ответа и не знаешь, когда получишь. Это письмо посылаю на удачу, что, м. быть, его бросят в районе, где почта действует. Если будешь писать, то пиши на Николая Митрофановича <Успенского>, может быть, я у него в ближайшее время побываю.

Что касается меня, то я жив, здоров, что на душе, ты сама можешь представить себе. Безумно хочется тебя поскорее увидеть и расцеловать. А пока целую заочно и желаю спокойной ночи. Поцелуй детишек и маму.

   Твой Ваня





1 мая 1918 г.
Ст. Мечетинская

Милая и дорогая моя Ленурка, вероятно, не получая в течение 3-х месяцев от меня вестей, ты уже считала меня без вести пропавшим и, вероятно, собиралась вновь выходить замуж, но я вновь объявился и пользуюсь случаем поездки маленького Ряснянского, чтобы дать о себе знать.

Ты знаешь, что в начале января мы перешли из Новочеркасска в Ростов, но в Ростове недолго пришлось пробыть, и 9 февраля мы принуждены были покинуть Ростов. При этом т.к. Лукомский дипломатично сбежал, то я оказался в роли начальника штаба. Должность эта, по правде сказать, меня очень тяготила: во-первых, в тяжёлое время большая нравственная ответственность возлагалась с этой должностью, а во-вторых, и отношения с Корниловым утратили ту дружественность, которая была раньше: он стал очень подозрителен на почве неладов его с ген. Алексеевым. Когда он явно оказывался несправедливым, у нас происходили немые размолвки, и он настораживался, видимо, против меня.

Ушли мы из Ростова в задонские станицы, и там перед нами стал вопрос, что делать и куда идти. Большинство, вопреки моим настояниям, признавало необходимым идти в  Екатеринодар, я советовал выждать в Донской области, т.к. обстановка на Кубани нам абсолютно не была известна и я не очень верил в нашу способность совершить этот поход. Во втором пункте я оказался неправ, и Добровольческая Армия блестяще совершила поход, по первому пункту мои предположения оправдались.

До 4 марта у нас дело шло великолепно. Мы шли кратчайшей дорогой к  Екатеринодару, за поход сплотились, организовались, пять боёв, бывших до этого дня, закончились бесспорными и сравнительно лёгкими нашими успехами. 4 марта был опять бой у ст. Кореновской, это станций за пять от  Екатеринодара. Бой кончился успешно, но вести его пришлось в тяжёлых условиях против больших сил, большой артиллерии, бронированных поездов; некоторые части, в том числе полк Маркова, понесли большие потери, и здесь узнали, что  Екатеринодар оставлен Кубанским правительством. Корнилов, поддавшись впечатлительности Маркова, решил изменить маршрут движения и не идти прямо на  Екатеринодар, а свернуть на Кубань на соединение с кубанскими войсками, отошедшими за Кубань. И вот при этом движении мы попали в осиное гнездо: каждый день приходилось идти с боем, каждый день мы били большевиков, но на следующий день оказывались новые, при этом драться приходилось на все четыре стороны.

Поход был неимоверно трудный: каждый день драка, спать приходилось мало; обозы пришлось побросать, частью они сами сокращались. Так, в один прекрасный день за повозкой Корнилова, где лежали и мои вещи, недосмотрели, и возница-австриец, военнопленный, очевидно, решил уехать к большевикам и я остался с одной сменой белья; большинство в таком положении было уже раньше. Всё это происходило в местах чрезвычайно глухих, где приобрести ничего невозможно, где связей с Россией никаких. Но выдерживали всё это добровольцы стоически, поход этот прямо легендарный.

Один день, 15 марта, я, вероятно, никогда не забуду. Выступили мы рано утром, с утра шёл дождь с ветром, реки, ручьи разлились, приходилось идти в воде выше колена. Затем ветер постепенно начал холодать, вместо дождя пошла крупа, а затем уже со студёным ветром, под вечер мы подошли к реке, за которой были большевики, река оказалась вздувшейся, один мост снесённым, другой затопленным, и вот переправляться пришлось вброд выше брюха лошади под огнём противника. Переправа затянулась до полуночи. Все обмёрзли, вместо верхней одежды на всех были обледенелые короба, лошади от тяжёлой дороги и обмерзания падали в громадном количестве, люди же, несмотря на то что в рядах наших масса мальчишек, выдерживали. Большевики, окажи они тут немножко больше упорства, нас могли окончательно заморозить, но здесь, благодаря энергии Маркова, мы вышли победителями и ночь спали под крышей, хотя, когда мы с Корниловым входили под крышу станичного управления, через заднюю дверь большевистский штаб удирал – это была ст. Ново-Дмитриевская. В это время мы соединились и с Кубанским отрядом.

После 15 марта в течение нескольких дней мы были в состоянии полной неспособности что-либо предпринять, а затем, когда лошади несколько оправились, опять возник вопрос, что делать. Решили идти на  Екатеринодар, но перед этим приходилось выдержать несколько боёв и переправиться через Кубань. Вот у меня никогда не было предчувствий, но 24 марта у нас должен был быть бой под ст. Георгие-Афипской – это третья станция от  Екатеринодара на Новороссийск. И вот 23 марта у меня самое хорошее предчувствие относительно предстоящего боя, он хорошо был задуман, а в это же время совершенно определённое щемящее ощущение относительно себя лично, что этот бой для меня будет неблагополучен, и, ты знаешь, на следующий день как гора с плеч свалилась, когда пуля чиркнула мне по ноге, пробив только мякоть.

26 марта мы переправились через Кубань и начали наступление на  Екатеринодар сначала хорошо, но затем враги наши усилились, мы же, благодаря огромному обозу (все приходилось возить с собой), сразу переправить всё не могли. У противника оказалась громадная артиллерия и неисчислимое количество снарядов, наши боевые припасы были на исходе. 30-го уже выяснилось, что мы  Екатеринодара не возьмём, но вместе с тем ясно было, что с отказом нашим от  Екатеринодара мы без патронов, с огромным числом раненых проигрываем дело окончательно. Корнилов смотрел на дело так, что если  Екатер. не будет взят, то ему надо пустить себе пулю в лоб. Решили по совету Алексеева ещё день подождать, а 31-го вечером атаковать, но 31-го утром граната влетела в наш домик, разорвалась почти под самым Корниловым, перебила ногу у бедра, осколок попал в висок, и он, не приходя в сознание, через 5 минут скончался. Его заменил А.И. Деникин.

С тяжёлым чувством пришлось отступить от  Ек., армия была деморализована. Говорят, что были слухи о выдаче н<ачальни>ков большевикам, но здесь Бог оказался к нам милостивым или Деникин оказался счастливым, но при первом же переходе через железную дорогу, который всеми рассматривался как окончательно гибельный, Марков со своей бригадой одержал успех, захватил бронированный поезд с двумя пушками, патронами и снарядами и мы ожили вновь.

В половине апреля получили сведения о наступившем пробуждении на Дону и перешли опять туда же, откуда в феврале ушли. Оздоровление несомненное, начались сношения с Россией, и я пишу моей голубке; но вместе с тем стали почти лицом к лицу с немцами, и сейчас перед нами страшный вопрос, как быть с ними. Одни мы бессильны, а по-видимому, все склонны видеть в них избавителей, ну а я, как и А.И., видим в них самых страшных врагов, а сил бороться и с большевиками, и с ними, конечно, нет. Ну, это впереди, а пока выдыхались, дней пять тому назад к нам подошла ещё добровольческая бригада, прибывшая из Румынии [38].

Марков и Деникин и их семьи живы и здоровы, Лукомский, дипломатически удравший от нас, тоже оказался жив, хотя его, кажется, трижды арестовывали. Казанович, доблестно сражающийся у нас, ранен в плечо, пробита лопатка. С Успенским встретились, он очень озабочен своей семьёй и в невесёлом настроении. Соколовский (Витя, кажется) попал недавно в плен и, вероятно, погиб. Пришёл ко мне как-то тут славный кадетик и отрекомендовался моим родственником Масловым, я не сразу сообразил – оказался брат Кати. Роженко, пытавшийся удрать, убит. Ну, вот все мои новости.

О вас, конечно, ничего не знаю. Сегодня получил твоё письмо от 10 января и мамино от 8 декабря, в котором она протестует против твоей поездки ко мне. Милый мамулик, как она, видимо, устала! Ты успокой её, ведь я всегда приглашаю тебя условно. Куда и как мне писать, пока не знаю. Приехать теперь к вам, может быть, и можно было бы, но не могу оставить одного Деникина. Посылаю тебе с Ряснянским 2 тысячи рублей; ты, вероятно, совсем без денег. Крепко тебя целую, поцелуй детишек, мамулика, тётю Веру. Да хранит вас Бог.

    Твой Ваня

P.S. Посылаю тебе обращение А.И. Деникина к москвичам от Добр. армии.

     И.Р.



4 мая 1918 г.
Ст. Мечетинская

Милая и дорогая моя Ленурка, послал тебе одно письмо и денег 2 тысячи рублей с маленьким Ряснянским. Теперь буду пытаться отправить с Казановичем, который завтра поедет в Москву и так или иначе будет проезжать через Украину и, значит, в состоянии будет бросить где-либо письмо. Самое скверное, что я не знаю, как наладить получение от тебя писем, будут ли от вас <письма> доходить до Новочеркасска. Если бы доходили, то можно было бы писать через моих милых Копыловых: город Новочеркасск, улица Комитетская, 74, Алексею Алексеевичу Копылову для И.П.Р. Затем в прошлом письме я ничего не написал тебе о вещах. Сейчас у меня совсем ничего нет, и поэтому было бы крайне желательно получить белье, обмундирование, сапоги, шинель, но это, конечно, можно прислать или с оказией, или со специальным человеком; если будет случай, я пришлю кого-нибудь.

Затем у меня, конечно, возникнет вопрос о нашем свидании. Мне, конечно, безумно хочется тебя повидать. Приехать к вам, не знаю, удастся ли, выписывать тебя боюсь, и потому что маме трудно оставаться, и потому что мы пока ещё не в городе, передвижение и сообщение не вполне удобно. Но может быть, этот вопрос как-нибудь и разрешится.

Страшно бы хотелось знать, как и что у вас, всё ли благополучно, как себя чувствуют детишки, как мамулик, не пострадали ли тётя Вера и Ваня. Ничего этого не знаешь; вообще, что на белом свете делается, мы только теперь начали узнавать, а то в полной глуши, отрезанные от всех, бродили, совершенно не зная, что делается.

Только что узнал, что Копыловы собираются уезжать в Киев и надумал, что самое лучшее будет писать на имя В.Е. и М.П. Марковых [39]. Адрес их: город Новочеркасск, улица Садовая, 12. Так давно тебе не писал, что совсем разучился писать письма. Ничего не выходит.

Ах, Ленурка, болит моё сердце за Россию, прямо страшно подумать, что мы из себя представляем. Ну, дорогой мой Ленурок, крепко тебя целую. Поцелуй маму, детишек.

    Твой Ваня



13 мая 1918 г.
Ст. Мечетинская

Милая и дорогая моя Ленурка, посылал тебе одно письмо и две тысячи рублей с маленьким Ряснянским, второе письмо послал с Б. И. Казановичем, который должен был ехать в Москву и по дороге где-нибудь бросить письмо, но он пока не поехал, а передал письмо для отправки другому. Когда оно отправится и отправится ли вообще, не знаю. Равно не знаю, когда и это письмо поедет. Но кажется, послезавтра поедет старший Ряснянский, дам ему, он довезёт до тебя, моей милой.

Прежде всего, о делах. Я совсем почти голый, у меня нет, в сущности, ни белья, ни обмундирования, ни шинели. Неужели, Ленурка, моё всё в Быхове пропало и Букато не нашли? Ты в тех письмах, которые я сегодня получил от Копыловых, ничего об этом не пишешь, но в одной маминой открытке как будто значится, что человек, посланный в Быхов, вернулся ни с чем. Ведь это положительно трагедия для меня, не говоря уже о том материальном ущербе, который наносится всей этой пропажей. Если же вещи привезены, то, Ленурка, пришли их, дорогая. Хочется прилично одеться. Пришли в Новочеркасск, а оттуда укажут, как их мне переправить. В Новочеркасске надо спросить или генерала Кислякова, или генерала Эльснера. Сегодня мне привезли твои четыре письма, но, увы, последнее от 28 января, а сегодня милостью Божьей 13 мая, таким образом, что с вами произошло за эти 3 ; месяца, мне не суждено пока знать, живы ли вы и здоровы ли.

Пишешь ты, моя дорогая, что хотела бы повидаться со мною. Моя ненаглядная, как бы я этого хотел, но, с одной стороны, мне маму очень жалко, которой трудно без тебя, а с другой стороны, и наше положение пока таково, что не очень приедешь к нам, да ещё как-то и не совсем мы самоопределились. А.И.Д. всё время поговаривает об уходе, ну а если он уйдёт, то и я ни минуты не останусь. Ну а если останется, то м. быть, удастся хоть недельку выкроить и прикатить к вам. Хотя я сейчас не вполне убеждён, в Сумах ли вы; возможно, что приедешь, а вас там нет.

Что касается России, дорогая Ленурка, вполне убеждён, что, конечно, Россия не погибла, весь вопрос о том, увидим ли мы с тобой её возрождение или нам уже не суждено этого увидать. Затем это возрождение может начаться уродливо. Теперь для меня сложнее вопрос с немцами. Я никак не могу примириться, что война кончена и немцы победили. И мне кажется, что нам надо, пока союзники дерутся, тоже так или иначе с немцами бороться. К сожалению, в этом пункте я мало поддержки нахожу себе.

Это письмо повезёт Ряснянский. Он тебе расскажет то, что я не написал. Он говорит, что его брат поедет сюда, с ним ты и пришли, что можешь. Имея в виду, что у меня, в сущности, ничего нет. Крепко целую мою ненаглядную. Поцелуй детишек и маму. Всем привет.

    Твой Ваня

P. S. Милая и дорогая моя Ленурка, совсем забыл тебя поздравить с днём ангела, ведь через неделю твои именины.



10 июня 1918 г.

Милая и дорогая моя Ленурка, последние дни опять не получаю от вас известий, а т.к. на этих днях мы опять двинемся в поход, то боюсь, что наша переписка совсем разладится. Да и это письмо, не знаю, как дойдёт до тебя. Так хотелось тебя повидать.

Сейчас тут началось настоящее лето. Жара такая, что я вспоминаю Ташкент, <здесь> немногим прохладнее, только и можно дышать после семи часов вечера. Ты любишь степь, м. б., тебя и пленили бы здешние места, но я не то чтобы приходил в уныние, но с грустью думаю об ещё больших жарах и о том, что в этой степи буквально от них некуда спрятаться, всё голо. Правда, простору тут хоть отбавляй. Немцы, глядя на эти, в сущности, очень мало использованные степи, вероятно, нас понимают вроде собаки, лежащей на сене.

Ну, словом, днём здесь скверно, ну а ночью, когда немножечко земля охладится и когда луна появляется на небосклоне, становится лучше и хочется увидеть милую свою жёнушку. А самое скверное, что я сейчас не предвижу, когда мы с тобой увидимся, потому что, заглядывая вперёд, я совсем не вижу такого момента и рассчитываю только на то, что, быть может, сама обстановка даст нам эту возможность.

Только что получил письмо от Поля, что ты собираешься приехать ко мне. Пока, Ленурка, воздержись, т.к. сегодня уходим в поход и наверное не менее двух недель пробродим. Когда будет возможность, извещу тебя. Затем Поль пишет, что, кажется, есть возможность получить те деньги, которые были собраны. Ряснянский за ними выехал. Поблагодари тётю и работай в этом направлении, т.к. деньги нам нужны до зарезу: людей сейчас, сколько угодно. И убеди, что республиканства вождей Добр. армии бояться не приходится (тут распространяются такие слухи, меня причислили к эсерам и республиканцам).

Не в состоянии тебе, моя голубка, написать сейчас больше, т.к. прямо рвут на части. Начал писать тебе письмо 8-го, а кончил только сейчас, а через два часа надо двигаться, и, по обыкновению, у меня ничего не уложено.

Поцелуй детишек и маму. Где вы? В Пархомовке или в Сумах? Крепко тебя целую.

    Твой Ваня



18 июня 1918 г.

Дорогая Ленурка, вчера я был чрезвычайно поражён сообщением Антона Ивановича, что ты приехала и находишься в Н<ово>черкасске. В смысле времени этот приезд так же неудачен, как и в своё время в Варшаву. Приехать в Н-черкасск скоро я вряд ли смогу, так что если ты хочешь меня видеть и не боишься дальнего путешествия, то приезжай сюда ко мне. Все-таки повидаемся, а может быть, ты и в лазарете можешь пригодиться. Поездку организуй так: из Н-черкасска попроси ген. Эльснера или ген. Богаевского отправить тебя в Мечетинскую. В Мечетинской обратись к генералу Покровскому, чтобы он отправил тебя в Егорлыкскую, а там есть в ст. Постовский, он тебя, может быть, уже на поезде перевезёт в Торговую. Из Торговой, как-нибудь обратившись к старшему начальнику, переправишься к штабу армии. Боюсь только, что это путешествие очень тебя утомит.

   Твой Ваня



22 июня 1918 г.
Ст. Песчанокопское

Милая и дорогая моя Ленурка, я тебе уже писал, что приезд твой был для меня полной неожиданностью, хотя мама и писала о возможности его, и по времени он оказался неудачным, т.к. последовал через три дня после того, как мы снялись с мест, сравнительно близких от Новочеркасска. Как сложится будущее и попаду ли я скоро в Н-черкасск, или остановимся мы где-либо, предусмотреть трудно, а т.к. было бы обидно тебе приехать, а затем ни с чем уехать, я написал тебе тотчас же, как получил твоё первое письмо о том, чтобы ты приехала ко мне, но затем начались бои в сравнительно близком расстоянии от того пути, который я тебе наметил, я забеспокоился о твоей безопасности, протелеграфировал Эльснеру, чтобы он задержал твой отъезд. Получила ли ты то и другое или одно что-либо? Я не знаю, что теперь тебе советовать: заставлять тебя долго сидеть в Новочеркасске совестно, подвергать опасности страшно, а видеть мою Ленурку очень хочется. Вот и выпутывайся из этого положения. Может быть, через день, через два что-нибудь станет яснее, тогда телеграфирую.

Писем твоих из Н-черкасска получил только два, хотя Шкиль говорит, что ты послала их три, да это видно из твоего письма, в котором ты пишешь, что боишься надоесть мне своими письмами. Нет, голубка, не бойся, не надоешь. Конечно, я бы предпочёл вместо писем тебя саму увидать, но страшно. Если ты будешь ориентирована в обстановке, то сама решай, ехать или не ехать. Ты мне пишешь про вещи, которые прислала тётя. Имей в виду, что мне совсем не в чем возить вещи, так что, если у тебя будет возможность, то привези мне какое-нибудь вместилище. Мои вещи в Быхове, очевидно, все пропали, т.к. по рассказу Бей Мурата, Букатый куда-то удрал.

Как ты несчастливо, а может быть, и счастливо приехала для Марковых! Бедный Серёжа не сносил своей буйной головушки и так обидно погиб [40]. Без конца жаль его, а ещё больше, конечно, мать и жену.

Ну, дорогая моя, моё сокровище, пока спокойной ночи. Пойду спать. Крепко тебя целую.

   Твой Ваня

P.S. Я ни Вере Евгеньевне, ни Марианне Павловне ничего не писал утешительного по поводу их утраты, трудно писать в таких случаях, ты скажи, что я всем сердцем чувствую эту утрату и что я чем могу, всегда это выражу (конечно, действием).



30 августа 1918 г.

Милая и дорогая моя Ленурка, только что ты уехала, а кажется, что это было давным-давно, как ты была у меня. Через день после твоего отъезда мы с Антоном Ивановичем проехали в Ставрополь. Там была подготовлена встреча чрезвычайно торжественная: со шпалерами войск и публикой по улицам, с массой цветов, букетов, с благословениями, подношением адресов, икон, с речами на паперти и за обедом. Словом, торжества превыше меры. А.И. в своих выступлениях был удачен на редкость. Так что, в общем, впечатление получилось довольно грандиозное и, конечно, приятное.

Город Ставрополь чрезвычайно ветхозаветный, типы совершенно гоголевские. Городок красивый и дешёвый: сообщаю это на всякий случай. Теперь следующая поездка в Новороссийск. Эта поездка даст меньше торжеств, но больше удовольствий. М. быть, удастся покупаться, а, м. б., даже удастся проехать в Геленджик к Марусе. Ты подумай, какое это будет удовольствие! Жаль, что ты до него не дожила у меня.

Вчера получил мамино письмо на твоё имя от 1 сентября [41], в котором мама, между прочим, резонно пишет о трудности сейчас перебираться с семьёй. Как вы, в конце концов, решите? Между прочим, если прапорщица, которая повезёт это письмо, будет у вас, то пришли с ней мой китель и то, что есть у тебя из моих офицерских вещей – если они, конечно, есть.

Ах, Ленка, много хотелось бы тебе написать, но нет времени. Только что получил твою т<елеграм>му относительно подыскания квартиры в  Е-ре и пр. Дорогая Ленура, боюсь я пока этого переезда и до того, как соберётся Рада и вырешится отношение к нам, хотел бы, чтобы ты задержалась. Рада [42] должна собраться 10 сентября старого стиля, но, вероятно, задержится. Буду подыскивать квартиру, но дело это пока не очень верное. Бог знает, как сложатся наши отношения с Кубанцами. Если вам нужно во что бы то ни стало выехать из Сум, то конечно, выезжайте, и в этом случае телеграфируй, если же нужды такой нет, то задержись. Затем я тебе выше пишу, что очень хороший городок Ставрополь, и, м. б., там обосноваться было бы лучше.

Сейчас узнал, что Рада откладывается ещё до 23 сентября. При этих условиях, я понимаю, что вам трудно затягивать отъезд, и надо решать теперь же вопрос, переезжать или нет. Получив это письмо, телеграфируй окончательное решение. Квартиру буду подыскивать. Уже я соскучился без тебя. Ты скажешь, что непостоянный я.

Между прочим, по-видимому, почта наладилась между Украиной и Кубанью, т.к. я сегодня получил письмо из Киева. Может быть, было бы лучше и это письмо послать по почте, а то прапорщица Ряснянского третий день всё не едет. Пока крепко тебя целую. Поцелуй маму и детишек.

   Твой Ваня



22 сентября [43] 1918 г.

Милая и дорогая моя Ленурка,  я бесконечно чувствую себя виновным перед тобой: со времени твоего отъезда пишу лишь второе письмо. Не думай, моя голуба, что я забыл тебя, нет, дружок, каждый день многократно вспоминаю, но совсем не имею времени заняться своими делами. Скучаю без тебя очень; ты посмеёшься, но, право, может быть, я мало внимателен к тебе был, когда ты была здесь, а, тем не менее, я постоянно чувствовал твоё присутствие и на душе было спокойнее, ну, и ещё соображения, которые ты знаешь.

А теперь тебя нет. И не только тебя, но и писем от тебя. А отсутствие писем в данное время вдвойне неприятно. Отсутствие всякой связи с тобой; а затем меня очень беспокоит вопрос вашего переезда. Ты написала о квартире, я ответил просьбой повременить и написал в письме, почему; и вот я начинаю думать, что если вам необходимо теперь же выезжать, а я вас задерживаю в таком неопределённом положении? И становится страшно совестно, что я мало заботлив по отношению к вам. Так что, милая моя, хоть телеграфируй мне, спешный это вопрос о выезде вашем или нет.

За это время ничего чрезвычайного у нас не случилось, если не читать, что взяли Армавир и Майкоп и связались с Терской. Ездили мы, между прочим, в Новороссийск и оттуда в Геленджик к Марусе. Это была прекрасная поездка. Два дня провели с большим наслаждением, и я всё жалел, что не было тебя. У меня новый вагон и такой уютный, что ты, вероятно, осталась бы довольна, ну а затем в самом Новороссийске очень хорошо: солнце, море, прекрасная дорога в Геленджик, там чудное морское купанье. Поездка в Абрау-Дюрсо, тоже красивая дорога, и там дегустирование вин. Ксения Васильевна тоже ездила.

Маруся нас принимала великолепно в смысле угощения, конечно. Дача у неё, в сущности, паршивая, но всё же приятно иметь свой уголок, да особенно в таком месте. При даче недурной сад с виноградом, персиками и др. фруктами. Детишки Марусины прелестны, особенно Туська [44].

Вчера у нас был бал в пользу раненых, устраивали m-me Алексеева [45] и Кс. Вас. Ободрали меня вдребезги. Внутренние наши дела всё осложняются, так что А.И. всё чаще и чаще говорит о капусте.

Ну, иду спать, мой дорогой дружок, если бы… Покойной ночи. Поцелуй маму и детишек, и Тонечку. Мой привет В.А. Где вы сейчас помещаетесь? В доме у В.А. или на своей квартире? Ну, Христос с тобой. Скорее бы свидеться.

   Твой Ваня



25 сентября [46] 1918 г.

Милая и дорогая Ленурка, только что узнал, что через несколько минут уезжает в Сумы юнкер. Чрезвычайно обидно, что я тебе ничего не успею написать. Дорогая моя, я до сих пор не получил ни одной весточки от тебя, а, между тем, почта, по-видимому, действует. Попробуй написать просто по почте в  Е-дар по адресу: Гимназическая, д. Аведова [47]. Л.М. Успенскому для И.П. А то ужасно тягостно ничего не знать о вас, особенно сейчас. Быть может, я пока своим отказом поставил <вас> в тяжёлое положение и вам там негде жить. Дела у меня уйма, всё как будто прибывает, и я должен сознаться, что чрезвычайно устал.

Как вы поживаете? Послала ли ты мой китель с прапорщицей? Без тебя очень соскучился и очень хотел бы повидать тебя поскорее, но до Рады, которая собирается только 23 сентября, всех вас боюсь выписывать, это конечно не касается лично тебя.

Что касается квартиры, то пока мои помощники в этом вопросе ничего не сделали. Но в решительную минуту, я думаю, что что-нибудь найдётся. А.И. тоже последнее время, видимо, устал и хандрит. Дела боевые идут средне, так, ни шатко, ни валко.

Ну, мой милый, ненаглядный друг, пока крепко тебя целую. Поцелуй маму и детишек.

   Твой Ваня



Без даты <осень 1918 г.>

Милая и дорогая моя Ленурка, последние дни так много дела, и так я устаю, что писать писем не способен. А главное, удручён очень, что до сих пор не нашёл квартиры и ничего тебе не телеграфирую.

Получил твоё письмо, в котором ты меня так обижаешь. Как тебе не грех писать такие фразы: «В прежние времена моё мнение имело для тебя значение, теперь это, кажется, уже в прошлом. Видимо, тебе этого (переезда) очень не хочется…» и т.д. Ах Ленурка, и так-то нелегко, а ты тоже огорчения создаёшь. Трудно мне уверить тебя, что ты неправа, ну да что делать. Опасности ехать сюда, конечно, нет. Но всё может так повернуться, что придётся покидать  Ек-дар. Ну а согласись: обидно переезжать для того, чтобы опять расставаться.

С квартирой мне самому невозможно заняться, а все мои пособники ничего не находят. Если не боишься, то приезжай, в вагоне, может быть, несколько дней пересидите, может быть, детей на время к Марусе отправим, а с вашим приездом розыски энергичнее пойдут, но я, по правде сказать, боюсь телеграфировать. Когда поедете, телеграфируй, когда будете в Ростове, чтобы я вам здесь мог устроить проезд приличный. С соображениями твоими относительно детей я вполне согласен и решение твоё приветствую, а тебя видеть рядом всегда жажду. Посылки твои получил. Не помешают твои нарывы путешествию?

Так, Ленурка, вашему приезду буду очень рад, но квартиры пока нет, если считаешь возможным переправить маму и детей на некоторое время к Марусе, то приезжайте. Крепко-крепко целую мою несправедливую жену. Поцелуй маму и детей.

   Твой Ваня

<P. S.> Посылки получил.



   Примечания

36 О каком представителе большого дворянского рода Гедройц, участвовавшем в белом движении, идёт речь, установить не удалось.

37 Слух неточный и, вероятно, основан на таком факте: 7/20 января 1918 г. турецкий корабль "Бреслау" был потоплен вблизи пролива Дарданеллы после неудачной попытки выйти в Средиземное море, корабль того же класса "Гебен" получил серьезные повреждения. Это означало блокирование турецкого флота, но не взятие Константинополя, который был оккупирован английскими и французскими войсками  с ноября 1918 г. по октябрь 1923 г.

38 24 апреля 1918 года успешно завершился переход Первой Отдельной бригады Русских добровольцев под командованием Генерального штаба полковника М.Г. Дроздовского с Румынского фронта 1-й мировой войны на Дон для соединения с Добровольческой армией и совместной борьбы против советской власти.

39 Вера Евгеньевна и Марианна Павловна Марковы, мать и жена генерала С.Л. Маркова.

40 Генерал С.Л. Марков был смертельно ранен при взятии станции Шаблиевка Кубанской области в самом начале Второго Кубанского похода и скончался 25 июня 1918 года.

41 Скорее всего, М.А. Бакеева датировала своё письмо по новому стилю, по старому стилю это 19 августа 1918 г.

42 Речь идёт о казачьей Кубанской краевой войсковой раде.

43 Вероятно, это письмо датировано по новому стилю, по старому стилю – 9 сентября.

44 Абашевой Наталье Дмитриевне в 1918 г. было 9 лет.

45 Вероятнее всего, Анна Николаевна Алексеева, вдова генерала М.В. Алексеева.

46 Из упоминания о совещании Кубанской рады, намеченном на предстоящем 23 сентября старого стиля, можно заключить, что письмо написано ранее этого дня и датировано по новому стилю. По старому стилю – 12 сентября.


 Справочные разделы

    Пояснения комментатора http://proza.ru/2011/05/14/1534   
    Упоминаемые географические названия  http://proza.ru/2011/05/14/1540
    Упоминаемые исторические лица http://proza.ru/2011/05/14/1538

При использовании и цитировании ссылка на публикацию обязательна:

Столыпин А.А. Дневники 1919-1920 годов. Романовский И.П. Письма 1917-1920 годов. – Москва - Брюссель: Conference Sainte Trinity du Patriarcate de Moscou ASBL; Свято-Екатерининский мужской монастырь, 2011.