При использовании и цитировании ссылка на публикацию обязательна:
Столыпин А.А. Дневники 1919-1920 годов. Романовский И.П. Письма 1917-1920 годов. – Москва - Брюссель: Conference Sainte Trinity du Patriarcate de Moscou ASBL; Свято-Екатерининский мужской монастырь, 2011.
Иллюстрация: Страница из Дневника А.А.Столыпина
г. Новороссийск
20 марта 1919 г.
Вот я и в Добровольческой армии генерала Деникина или в «Добрармии», как её сокращённо называют. Англичане её называют попросту «Denikin’s Army» и относятся к ней с большим недоверием.
По улицам то и дело снуют взад и вперёд военные с трёхцветным шевроном на левом рукаве. Вид у всех оживлённый и какой-то радостный. Ведь это заря новой жизни, возрождение старой армии, и хотя впереди будет ещё много страшного и кровавого, но самое страшное уже пережито. Много героев погребено в степях Кубани и много крови пролито на Северном Кавказе, но тягости Корниловского похода [1] уже не повторятся и, Бог даст, враг будет, в конце концов, сломлен.
В городе войск много. Одеты солдаты неважно: кто в штатском, кто в старых наших шинелях, уже разодранных и видавших виды. Говорят однако, что союзники, главным образом, англичане должны снабдить нашу армию всем необходимым, должны давать нам медикаменты, одежду и оружие.
Оружие, впрочем, нам уже дают, и в порту я видел даже танки. Они ещё не выгружены и стоят на каких-то неуклюжих платформах на палубе транспорта. Когда думаешь про танк, то невольно ожидаешь увидеть что-то огромное, что-то вроде ходячей крепости, грозной и внушительной. На самом деле они очень невелики и особенного впечатления не производят. Так, что-то <вроде> разновидности бронированного автомобиля.
В порту заметно оживление. Приходят иностранные транспорты, выкрашенные полосами чёрного и серого цвета для защиты от артиллерии и мин. По набережной снуют толпы народа. Вообще, город красивый и нарядный, но так как зелени мало, то главным украшением является всё-таки море.
Остановился я в гостинице «Метрополь», в номере нашего нижегородца [2] Филиппа Лухавы. Он здесь «маяком» от нашего полка, который был недавно передан из-под Ставрополя в Керчь. Хорошо, по крайней мере, что есть где спать.
Путешествие из Батума[3] до Новороссийска прошло не только благополучно, но даже, как говорится, с «кайфом». Ехал на английском sloop’е. Sloop [4] – это судно для перевозки корреспонденции и для борьбы с подводными лодками. Снаружи он похож на обыкновенный торговый пароходик и потому вводит подводные лодки в заблуждение. Они нападают на него, но в последнюю минуту открываются люки, из них выглядывают орудия основательного калибра и обстреливают лодку. Мой Sloop назывался очень поэтично, а именно «Spyrea» [5].
Вообще, англичане народ чувствительный и сентиментальный: возьмут какой-нибудь угловатый крейсер, весь в башнях, с торчащими во все стороны, как иглы у дикобраза, орудиями самых усовершенствованных систем и самых страшных калибров, и назовут именем какого-нибудь нежного цветочка. И плавают потом все эти «Spyrea», «Helleborus»[6], «Anemona» [7[, «Tuberosa» [9] и т.д. по всем морям, наводя страх и трепет на все страны.
Офицеры на «Spyrea», видно, не особенно блестящи. Да оно и понятно: кто станет плавать на простом шлюпе? Но отношение ко мне и Голицыну отличное. Утром чудный breakfast [9] из кофея со сгущёнными сливками, бисквитов, белого хлеба, разных мармеладов, варений и печений. Устраиваются странные комбинации, <такие> как овсяная каша с вареньем из ежевики.
Не успеешь переварить как следует утренний завтрак, как подают уже обед. Обед с хорошим супом, чудесной солониной с разными гарнирами и массой вкусных консервов.
После обеда мы сели в мягкие кресла у пылающего камина, закурили английские папиросы и нам подали всевозможные пития.
Приятно в дождливый день посидеть у огонька, когда рядом стоит маленький столик, весь уставленный батареями соблазнительных бутылочек. Я сначала даже удивился. Какое множество всевозможнейших наливок, водки, ликёров и других крепких напитков существует в туманном Альбионе! Прямо уму непостижимо! Здесь перед тобой соблазнительно сверкают все краски радуги и спектра. Есть все оттенки жёлтого, красного и зелёного, переходящие даже в тёмные, почти чёрные тона.
Да, скажу откровенно, я бы не прочь ещё раз десять повторить это путешествие на гостеприимном «Spyrea».
г. Новороссийск
27 марта 1919 г.
Сидим в ресторане и болтаем с Лухавой, его братом и Голицыным. Филипп мало изменился: всё то же сухое красивое лицо, волнистые чёрные волосы и слегка хриплый низкий голос. Он настроен мрачно. Оно и понятно. Столько лишений и испытаний невольно старят человека и налагают на него отпечаток грусти и разочарованности. Да и будущее рисуется ему в мрачных красках.
Наша армия - босая, голая, почти безоружная. В то время как у красных тыл превосходно оборудован. Союзники много обещают, но дают мало. Дали, правда, партию обмундирования, но партия эта состоит из вещей старых, грязных, оборванных и покрытых даже запёкшейся кровью. По-видимому, это вещи с раненых и убитых.
Разговор этот неприятно на меня действует, и я выхожу на улицу. В городе встречаю князя П.М. Волконского с княжной. Вспоминаем прошлое и незаметно забываем, что недалеко гремят пушки, что нам предстоит завоевать всю Россию с горсточкой полуголодных и не совсем надёжных солдат.
г. Новороссийск
28 марта 1919 г.
Пора ехать в Керчь, где находится полк. У высокой пристани на «Стандарте» стоит маленькое судёнышко с тоненькими мачтами и миниатюрной трубой. Рядом с огромным, чернеющим, как туша какого-то исполинского чудовища в вечернем воздухе, корпусом американского транспорта он кажется каким-то хрупким насекомым. На корме золотом блестит надпись «Джигит». На этом-то «Джигите» мне суждено плыть в Керчь. Со мной едет ротмистр Либис Северского полка [10].
Мы сидим уже на палубе «Джигита». В вечернем воздухе, прохладном и чистом, дрожат всевозможные звуки. Из города доносится грохот колёс, гудки пароходов, гудение какого-то мотора. В море, где-то за молом, низким и глубоким басом вызывает кого-то сирена крупного транспорта. А ближе к нам – на молах и пристанях – ещё больше звуков: лязгают якорные цепи, катятся по сходням бочки, скрипят паровые лебёдки, поднимая тюки с товаром.
Солнце уже низко, и море кажется почти чёрным. На его тёмном фоне ослепительной каймой сверкают набережная и ряды светлых и красивых зданий. Город раскинулся по холмам. И последние дома сливаются с грязно-серыми, поросшими кустарником горами. Горы эти скалисты и бесплодны. Их обдувает резкий норд-ост, и мхи на них не растут. Ещё выше - темнеющее небо, на котором зажглись как-то быстро и незаметно первые звёздочки. Небо всё темнеет и темнеет, а воздух делается каким-то странно-прозрачным.
Звуки постепенно замирают, и лишь с берега доносятся отрывки какой-то музыки. Мотива разобрать нельзя. Несколько резких, раздирающих в клочья вечерний тихий воздух гудков – и мы плывём к выходу <из> порта.
Какая ночь! Палуба, озарённая полной луной, тихо и мирно дрожит от машины, словно дышит. В городе зажглись огни, где-то далеко горит на Кавказском берегу маяк. Мы в открытом море. Тихо плещет вода, и мы, как зачарованные, сидим на палубе и тихо говорим о будущем. Но скоро мы замолкаем. В такую ночь можно думать, но говорить не хочется. Только сверкает мелкой рябью море.
г. Керчь
29 марта 1919 г.
Керчь – исторический город. В нём много разных памятников греческого и римского владычества. У моря возвышается невысокая гора, которая называется Митридат. На её вершине построено уже русскими какое-то подобие греческого храма.
Около города много каменоломен, где добывали когда-то лёгкий белый камень, так называемый ракушник, римские каторжники. Камень добывается и теперь, и почти все здания города сделаны из него. Каменоломен несколько: Старо-Карантинские (у деревни того же названия) на берегу моря у крепости, Аджимушкайские (у Брянского завода [11]), Багеровские у станции Багерово (12 вёрст от города) и так называемые Оливинские скалы, около имения Олив.
Каменоломни эти очень любопытны: это целая сеть подземных коридоров, иногда колоссально широких и высоких, взаимно пересекающихся, образующих площади, тупики и целые лабиринты. Вся земля кругом каменоломен изрыта и пестрит выходами, словно кроличьими норами. Иногда эти выходы образуют правильные ряды, иногда (например, в Аджимушкае) они беспорядочно рассыпаны.
Камень ракушник очень хрупок, в изломе ясно заметно, что это морские отложения, состоящие из мириадов мелких раковин. Его пилят огромными неуклюжими пилами. Думал ли я, подъезжая к Керчи, что эти самые каменоломни сыграют в моей жизни такую роль?
Первый наш офицер, которого я встретил в Керчи, был тверец [12] – барон Врангель. Он шёл со взводом к пристани, около которой раскачивался маленький катер. Я обрадовался, увидев его атлетическую фигуру в чёрном бараньем тулупе.
Штаб полка [13] находится в Брянском заводе. Тверцы в крепости, часть наших (3-й эскадрон с Львовым) в Багерове, часть с Тускаевым (4-й эскадрон) в Заводе. Люди все ещё пешие, но в полку всего эскадронов семь, так как к нам пристегнули ещё один Переяславский эскадрон.
Вот состав офицеров Нижегородских эскадронов:
3-й эскадрон
Командир: ротмистр кн. Львов.
Помощник командира: штабс-ротмистр кн. Б. Абашидзе.
Младшие офицеры:
барон Фиркс,
корнет Маклаков,
корнет Гоппер,
корнет Ник. Старосельский,
корнет Люфт,
прапорщик Шарай.
4-й эскадрон
Командир: ротмистр Тускаев.
Помощник: штабс-ротмистр кн. Ю. Абашидзе.
Младшие офицеры:
штабс-ротмистр Лухава,
корнет И. Старосельский,
корнет гр. Мусин-Пушкин,
прапорщик Попов.
Это те офицеры, что тогда были в строю. Кусов Абубекир состоял казначеем. Голицын – командиром дивизии. Полком командовал полковник Попов Северского полка [14]. Я попросился к Львову, но временно попал в 4-й эскадрон, где меньше офицеров.
г. Керчь
3 апреля 1919 г.
Каменоломни вокруг города заняты бандитами; наш полк уже имел с ними столкновение в первые же дни после прибытия из Новороссийска. У нас были потери. Самое печальное – это настроение солдат. Молодёжь составляет лучший элемент, но, с другой стороны, она одинаково легко поддаётся обработке как со стороны офицеров, так и со стороны большевицких агитаторов. А таковые, несомненно, имеются.
Что касается до старых солдат, то среди них большинство смотрит исподлобья на офицеров и, конечно, при первой же возможности перебегут к большевикам. Их держит только страх. Всё это немного напоминает укротителей в клетке с дикими зверями. Стоит укротитель, в одной руке револьвер держит и смотрит в глаза зверю, а сам боится повернуться к нему спиной. Неудачное движение, маленькая рассеянность – и укротитель погиб. Так и здесь. Спят офицеры с винтовкой у изголовья, с револьвером под подушкой и чуть ли не с ручной гранатой на ночном столике. Вечером ставни тщательно запираются и замки у дверей осматриваются. Приятная жизнь, что и говорить.
В эскадроне имеются, конечно, и надёжные люди, но их мало и это, по большей части, или богатые крестьяне Ставропольской губернии или же юнцы-вольноопределяющиеся. Иногда от них узнаешь про подозрительные разговоры в эскадроне, и от этого становится ещё тяжелее на душе.
Все наши денщики – красноармейцы, взятые в плен под Ставрополем, которым была дарована жизнь. У нашего повара Костика совсем вид красноармейца и коммуниста. Его хотели было уже расстрелять, но пощадили ввиду того, что он кондитер (!!!).
Брянский завод, в который я попал, представляет нечто совсем замечательное в смысле оборудования. Домики, в которых живут рабочие, составляют целый городок, чистенький, беленький, с черепичными крышами, с аккуратными огородиками. Есть школа, больницы, приюты, - словом, мы размещены просторно. Офицерское помещение имеет суровый вид: голые койки, винтовки, составленные в углах, шашки, патронташи. Простой огромный стол, скамейки, сделанные из доски, поставленной на два вьюка, - словом, уюта мало.
Все очень обрадовались моему приезду, но я почти ничего не успел рассказать, так как едва я явился <к> командиру полка, как получил приказание пойти в эскадрон, получить винтовку, патроны и идти в бой. Уже через полчаса после моего прибытия в полк я шёл в цепи, которая наступала на Аджимушкайские каменоломни. Цепь была жиденькая и маловнушительная, но в ней были полковники и ротмистры, все с винтовками, карабинами и ручными гранатами. Впрочем, в тот день наступление ничем особенным не окончилось, так как противник отошёл, и наступившая темнота заставила нас вернуться обратно.
г. Керчь
4 апреля 1919 г.
Целый день ловим бычков. Маленькие, с огромной, вдвое больше, туловища хищной головой, они жадно проглатывают сырое мясо, на которое их ловят; глотают крючок целиком. Рыбка препротивная, настоящее маленькое чудовище, какой-то зверёныш из страшной сказки, с выпученными глазами, рядами острых зубов. Рыбная ловля здесь главное занятие, потому что до города далеко, а катера ходят редко.
Сегодня наш эскадрон посылают на станцию Багерово – в подмогу третьему эскадрону.
ст. Багерово
5 апреля 1919 г.
Позиций в Багерове, в сущности, нет. Большевики загнаны внутрь каменоломен, где их трудно достать; мы же занимаем выходы и сторожим их. Правильную осаду каменоломен вести очень трудно, так как для этого требуется гораздо больше людей, нежели имеем мы в своём распоряжении.
Началась Багеровская война с того, что эшелон с 3-м эскадроном был обстрелян уже по пути. Он немедленно спешился и повёл наступление на бандитов, засевших за бруствером из ракушника. Укрытие это оказалось не из удачных: камень настолько мягкий, что наши пули пробивали его свободно и легко.
С проходящего мимо эшелона авиаторов сошло человек 80 и усилило нашу цепь. Красные забрались под землю, но один из офицеров-авиаторов взорвался об собственную ручную гранату. Неосторожным движением руки он задел за предохранитель, что-то щёлкнуло, и граната зашипела… Он не успел её отстегнуть, и она взорвалась. Несчастному разорвало бедро, бок и обожгло всё тело. Он умер спустя час после взрыва, но держался спокойно и с достоинством.
После этого началась правильная осада Багерова, так как только измором и возможно покончить <с врагом> при создавшейся обстановке.
ст. Багерово
6 апреля 1919 г.
Яркий солнечный день. После дождей земля ещё не просохла. Чёрная, влажная и тёплая, она медленно подсыхает под весенними лучами. Урожай в этом году будет богатейший. Травы, мелкие полевые цветочки растут и растут. Кажется, что на глазах почти тянутся эти красные, жёлтые и оранжевые крымские тюльпаны. Мелкие жёлтые и лиловые нарциссы, и ирисы быстро распускаются, цветут, увядают, и на их месте быстро вырастают новые. Как им и не расти: главные условия налицо – влага, солнце и плодороднейшая земля. Местами степь кажется красной от диких тюльпанов.
Среди ещё влажной степи есть более сухие уголки – это возвышенные полянки и холмики. На одном из таких холмиков сидит группа наших офицеров. Вид у них не блестящий. Кто в нескладном тулупе, кто в шинелишке - драной и дырявой. Почти на каждом папаха: или большая, лохматая, как носят осетины, или маленькая, лезгинская. Все загорели от нестерпимо жгучего даже теперь, в начале апреля, крымского солнца.
У Николая Старосельского на синие с лампасами драгунские штаны нашиты леи из какой-то грубой белой материи. Заплат столько, что сразу не понять: на синих ли штанах белые леи или на белых – синие. У всех карабины под рукой и все следят за чем-то внизу под обрывом, куда выходят отверстия подземных ходов. Сидят тихо и прислушиваются внимательно: не зашумит ли что-нибудь внизу – в чёрных подземных переходах. Внизу под землёй, должно быть, холодно, сыро и неуютно. Все слушают и молчат. А над ними в тёмно-синем небе неподвижно висит в прозрачном воздухе и поёт жаворонок.
Вдали показалась кучка людей, идущих от станции. С ними повозка, на которой стоит неуклюжая бочка. Это рабочие и драгуны везут «гостинец» большевикам. Наконец они близко; бочка скатывается на землю. Её осторожно подкатывают к заранее вырытой яме, опускают в неё и сбоку обкладывают большими камнями. Солдаты подрывной команды сбивают топорами обручи, выбивают сверху одну доску, и из сделанного отверстия высыпается мелкозернистый жёлтый порошок. Это мелинит – одно из самых взрывчатых веществ. Вставляют ещё заряд динамита (мелинит трудно взрывается), рассчитывают длину фитиля и наконец зажигают его. Все убегают: сначала солдаты, потом офицеры, наконец, последними – подрывники. Отбегать приходится далеко, ввиду того что в каждой бочке – 12 пудов мелинита, а это доза внушительная.
Все напряжённо ждут. Взрыва всё нет. Наконец все начинают думать, что его не будет совсем. Вдруг словно гигантский чёрный гриб, вздымается в голубом небе колоссальный столб дыма, тяжёлый, кудрявый. Что-то в середине блеснуло, как молния, и глухой, как раскаты грома, оглушительный взрыв сотрясает землю. Струя воздуха, как порыв ветра, обвевает лицо, и где-то наверху пролетают большие и мелкие камни, со свистом врезаясь в мягкую землю.
За первым взрывом раздаются ещё 4-6 взрывов. В одном месте вместо взрыва идёт лишь глухой непроницаемой пеленой чёрный едкий дым. Яркое пламя заметно издали даже днём. Это неудача: мелинит загорелся.
Все кидаются посмотреть результаты взрывов. Среди зелени, свежей весенней травы – груды камней и кучи развороченного щебня окружают огромную воронку. Так как взрыв был сделан с расчётом завалить перекрёсток двух встречных галерей, то результаты получились хорошие – 3 галереи засыпаны основательно. Четвёртая засыпана лишь до половины. Между потолком и грудой обвалившегося щебня осталась чёрная щель. Не дай Бог стать перед этой щелью, много шансов получить пулю в лоб, благо близко.
Во время боёв у каменоломен раненых почти не было. Были больше убитые, и притом больше в голову. За день удаётся сделать 3-4 серии взрывов. Но всё же дело идёт медленно. Иногда на одном месте приходится делать по нескольку взрывов, иногда после взрыва рабочие лопатами засыпают воронки и заваливают пилёным камнем плохо засыпанные выходы. Иногда из коридоров раздаются выстрелы, откуда-то из-под земли выбрасываются ручные гранаты по неосторожно зазевавшимся драгунам. Гремят ответные выстрелы.
Часовые, вернее, наблюдатели удваивают своё внимание, офицеры обходят и проверяют посты.
ст. Багерово
7 апреля 1919 г.
Маленькая комнатка станционного домика битком набита офицерами 3-го и 4-го эскадрона. Спят на диване, рядами на полу. Назойливо стучит аппарат: это говорят между собой станции «Семь Колодцев» и «Керчь».
Большевики уже заняли весь Крым, и фронт проходит уже где-то у станций «Семь Колодцев» и «Ак-Манай». В Азовском и Чёрном морях гремят тяжёлые орудия английских броненосцев и более мелкая артиллерия миноносцев и крейсеров. Против Ак-Манайского фронта действует отряд матроса Дыбенко – начальника Крымской Красной армии.
К счастью, перешеек узкий, и с помощью союзного флота, может быть, удастся удержаться некоторое время. Керчь всё же на всякий случай эвакуируется. Слышно, увозят орудия с крепости. Пароходы с грузами мин, снарядов, бомбомётов и миномётов снуют между Таманью и крепостью и всё никак не могут вывезти огромных запасов снарядов и другого военного имущества. Мелинит, жёлтый и ядовитый, просто бочками выбрасывается в море.
Ежедневно из Ак-Маная слышна артиллерийская стрельба. Это красные пытаются взять двойной ряд наших окопов. А аппарат в нашей комнатке всё стучит и стучит. То бронированный поезд требует себе угля, то едет куда-то поезд с грузом колючей проволоки.
Среди душной атмосферы маленькой комнатки все забываются беспокойным сном. Среди ночной тишины гремит выстрел. За ним ещё другой, третий, и начинается перестрелка. Все вскакивают; сонными глазами отыскивают висящий где-нибудь на гвозде патронташ, надевают его на себя, уже на ходу берут карабин и, ругая врага, ещё раз помешавшего спать, самыми скверными словами, выскакивают по очереди в темноту холодной сырой весенней ночи. Скачут конные; эскадрон, разбирая на ходу винтовки, бегом идёт к постам.
Красные, предвидя неминуемую гибель, делают вылазку. Одного убивают люди 3-го эскадрона, другой ранен. 15 человек конных, выскочивших из-под самого носа вздремнувшего наблюдателя, благополучно скрываются. Досадно. Наблюдателя-казака тут же порют шомполами, чтобы другой раз не зевал.
ст. Багерово
8 апреля 1919 г.
Мне поручают крайне правый фланг Багеровских позиций. Под моим наблюдением три отверстия. Одно «безопасное», то есть почти засыпанное удачным взрывом. Около него бродит на всякий случай один драгун; но это больше для проформы. Это одинаково хорошо понимаю и я, и он. И ходит он небрежно, лениво насвистывая какую-то ставропольскую песенку.
Другая дыра «подозрительная», как решаем мы со Старосельским после тщательного осмотра. Она засыпана лишь наполовину, и можно ожидать и вылазок, и предательских выстрелов. Если подтащить побольше пилёного камня и сбрасывать его с кручи, то скоро перед отверстием образуется завал и он из «подозрительных» перейдёт в разряд «безопасных».
Третье отверстие уже представляет серьёзную опасность. Взрыв, правда, обвалил потолок. Но всё так и ограничилось отверстием в потолке, и выход остался по-прежнему открытым. Здесь одним наблюдателем, пожалуй, отделаться нельзя, и придётся выставить пост из нескольких надёжных людей.
Левее меня находится Маклаков и тоже наблюдает за несколькими отверстиями. Дальше ещё кто-то, а на крайнем левом фланге 3-й эскадрон и Люфт. Там обстановка ещё хуже. Отверстий больше, и взрывы ещё будут производиться долгое время. Там даже выставляются пулемёты.
Скоро темнеет. На соседних постах зажигают костры, и так как у нас имеется солома, то и мы зажигаем её и стараемся как-нибудь скоротать ночь. Хочется спать, а спать нельзя. Холодно. Трава покрывается седой росой, и начинает дуть резкий сырой ветерок с моря.
Костёр слабо поблёскивает, и клубы дыма, смешанного с искрами, уносятся беспрерывно и быстро куда-то вверх, в густую, словно бархатную, ночь. По ассоциации я вспоминаю такие же вереницы искр, быстро уносящихся ветром куда-то в неведомое пространство. Это было в роскошном купе вагона международного общества, который быстро и бесшумно уносил меня среди сырости и тумана северных болот куда-то за границу. Тогда я тоже смотрел, не отрываясь, через покрытое инеем окно, и искры сливались в какую-то причудливую смесь огненных нитей.
Ах, эти путешествия за границу! После серых, пасмурных полей, болот, иссечённых мелким дождём, и лесов, окутанных туманом, попасть в жаркую, залитую неумолимым летним солнцем Италию! Приятно вспоминать прошлое; понемногу мысли путаются, искры всё летят и летят то редкой сетью, то сплошным роем, как маленькие золотые пчёлки.
Когда я просыпаюсь от своей дремоты, то <вижу, что> восток заметно посветлел. Ветерок превратился в настоящий ветер. Костёр превратился в кучу серого пепла. Если потревожить его палкой, то заметно, что он внутри ещё розовый. Полушубок сделался скользким от росы.
Обхожу посты. В утреннем полумраке выходы из каменоломен кажутся зловещими, словно в них притаилась хитрая смерть и поджидает кого-то. Постепенно появляется солнце, и мы отогреваемся. Слева несколько выстрелов. Должно быть, наши бьют маленьких пегих, чёрных с белым кроликов, которые живут в расселинах обветренного камня.
У станции движение. Это прибыли бочки с мелинитом. От нечего делать начинаю изучать «серьёзное» отверстие. Какая-то сила тянет заглянуть в тёмную глубину галереи. Прохожу раз – ничего. Вероятно, в данную минуту под нами никого нет. Что если рискнуть? Весь вопрос в том, как спуститься. Но и этому можно помочь: приносят верёвки, и я спускаюсь вниз. Чувство такое, что вот-вот кто-нибудь схватит за ноги и потащит вниз под землю. Правда, сверху смотрят свои драгуны, и прицелено много драгунских винтовок на всякий случай; но всё же жутко.
Здесь свежо и пахнет какой-то плесенью. Постепенно глаза привыкают к темноте. С того места, где я стою, начинаются три галереи, но в них так темно, что разобрать ничего нельзя. Одна из галерей – совсем низенькая: если войти в неё, то придётся идти нагибаясь.
Как досадно, что кроме спичек у меня ничего нет. Но делать нечего - чиркаю спичку: на мгновение выплывает из мрака низкий шероховатый потолок, местами покрытый копотью; какие-то балки, подпирающие потолок. Пол покрыт обломками, грудами белой пыли, пилёным камнем и щебнем. С трудом перелезаю, но спичка уже потухла. Зажигаю другую и иду дальше. Галерея делается выше и разветвляется вправо и влево. Надо возвращаться обратно, всё равно без факела далеко не уйдёшь, и вдобавок можно легко заблудиться.
На обратном пути захожу в другую галерею. Здесь идти легче – пол ровный, и на нём при слабом свете спички заметны следы колёс и даже – что уже интересно - пребывания лошадей: навоз и т.д. Местами сено и свежая солома.
Последняя спичка догорела, и в темноте я наталкиваюсь грудью на что-то твёрдое и острое: невольно вздрогнув от неожиданности, я ощущаю рукой неизвестный предмет. Оказывается, дышло. Держась за него, дохожу и до самого экипажа: вероятно, тачанка, хотя в темноте сразу и не поймёшь. Дальше идти не рискую: раз есть тачанка и лошадь, значит, есть и люди. А с людьми что-то неохота встречаться.
Постепенно галерея светлеет. Выход уже близко. Вот и клочок голубого неба; ещё несколько шагов и я останавливаюсь, ослеплённый ослепительным солнечным светом. Сколько звуков, запахов и света после могильной тишины и сырости подземелья! Тут и людской разговор, и ржание лошадей, и пение жаворонка. Милые звуки живой светлой весенней земли. Какой радостной музыкой звучат песни кузнечиков, и как легко дышит грудь степным воздухом! Но раз начал рисковать, то останавливаться нельзя. Буду возобновлять разведку, но уже в большем масштабе: возьму людей, факелы и лампы.
Всё необходимое приносят со станции, и мы один за другим спускаемся вниз. У всех драгун лица серьёзные – на них, видно, сильно действует окружающая тьма, воздух, кажущийся ледяным после солнечного припёка, шорох капающей где-то в темноте воды и тишина, которая после громких разговоров снова окружила нас, ещё более мертвенная и зловещая.
Вот разгорелись факелы, и сразу стало как-то веселей. Высокий свод, облитый розовым светом, не давит уже больше, как могильная плита, не стало больше подозрительных тёмных углов, где мерещатся засады и направленные против вас дула винтовок. Со мной идут кн. Львов, Маклаков и Фиркс с Николаем Старосельским. Вано Старосельский почему-то остался наверху.
Мне это не особенно нравится: с одной стороны, толпа людей, освещённая ярким светом; с другой стороны, бандиты, может быть, спрятанные за надёжным прикрытием и неуязвимые в темноте. Впереди идёт цепь офицеров и наиболее храбрых солдат. Факел придерживается немного сзади. Сначала делается перебежка от одного угла до следующего, от одного поворота до другого, затем уже идут «главные силы». Винтовки держатся наизготовке, все напряжённо вслушиваются, глаза впиваются в полумрак. Говорят еле слышным шёпотом, и только шум скатившегося камня да полузаглушённое ругательство, от времени до времени раздающееся, когда кто-нибудь спотыкается, нарушают тишину.
Скоро натыкаемся не на одну, а на целых пять тачанок. Ликование большое: в полку острая нужда в разных повозках. Все понемногу увлекаются, и только два-три драгуна определённо трусят. Глаза у них выпучены и руки дрожат; при каждом внезапном звуке они вздрагивают. Да и среди гг. офицеров есть некоторые, в поведении которых чувствуется неуверенность.
Да, вправду говоря, обстановка не совсем обычная, и я понимаю, что на некоторых она может подействовать удручающе. Про себя могу смело сказать, что ни одной минуты не испытывал страха и что бывали случаи гораздо менее опасные, где я боялся. Странно, но это так.
ст. Багерово
Апрель 1919 г. [15]
Пример оказался удачным. Теперь по всему фронту Багеровских каменоломен идёт усиленная разведка. Уже большинство ближайших коридоров изучены, и они считаются более или менее безопасными.
Появились специальные факелы: круглые свёртки просмолённого каната, навешанные на палки. Когда их зажигают, то канатная спираль медленно разворачивается и горит приблизительно в течение получаса - двадцати минут.
Да не только специальные приспособления появились – появилась своя специальная тактика: тактика подземной войны. Взрывы делаются строго систематически: ни один из зарядов мелинита не пропадает даром. Даже самые разведки больше не производятся из простого любопытства, а по строго определённому плану. Ежедневно партии любителей сильных ощущений или просто драгун, жаждущих найти «деньгу» или какое-либо имущество, спускаются в тёмные глубины и рыщут при свете факелов, открывая каждый день всё новые и новые галереи.
Партия в составе 10-15 человек с Львовым, Николаем Старосельским и мной спустилась вниз <в> шахту, где я делал первую свою разведку. После нескольких поворотов мы наткнулись на насыпь, немного не доходящую до потолка. Мы вскарабкались по осыпающемуся склону и очутились в новой галерее, ещё дотоле не исследованной. Какой-то предмет, брошенный на камни, обратил на себя наше внимание. Подозвали факел. Перед нами, раскинув окровавленные руки, лежал труп, очевидно, убитого при первом ещё наступлении большевика. С него сняли сапоги и штаны (пригодится, мол, ещё…) и пошли дальше.
Мелкие галереи соединились вместе и образовали большую подземную улицу. На земле многочисленные следы: мы удвоили предосторожность. Меня выслали немного вперёд. Я дошёл до крутого поворота и осторожно, вершок за вершком, высунул голову и заглянул за угол. Заглянул и замер, затаив дыхание. Впереди, шагах в 100, на стене виднелась маленькая лампочка. Её тихий, мерцающий, как звёздочка, свет слабо озарял закопчённую стену и часть коридора. Дальше виднелось в полутьме нечто похожее не то на каменную стенку, не то на завал с бойницами. Расчёт ясный и верный: когда мы поравняемся с лампочкой и будем освещены, до окопчика останется шагов 100 и по нам будет удобно дать залп из темноты. А до окопа можно дойти, только миновав лампу. Просто и удобно.
Я тихо отполз назад и подозвал Львова. Факел был отослан назад, и мы со Львовым в полной темноте поползли, взяли ещё патронов и на коленях двинулись к лампочке. Проползли шагов тридцать, потом легли и стали внимательно смотреть. Говорили так тихо, что сами еле слышали свои слова, и только слышалось биение сердца, которое, казалось, заполняло своим размеренным звуком самые своды галереи.
Наконец-то дошли до «них». А уже думали, что внизу никого нет: неисследованными оказались только самые глубокие ходы, которые, по словам жителей, доходят почти до самого полотна железной дороги и под самую станцию. Двигаться дальше было немыслимо. И так мы уже зарвались, и сделай мы какой-либо шум, в ответ самый воздух, наверное, задрожал бы от выстрелов. Воображаю, какая паника поднялась бы.
На днях две наши партии встретились под землёй, и кто-то выстрелил. Я видел потом драгун, бывших при этой встрече: они были все оборваны об острые выступы скал, рожи были в ссадинах и кровоподтёках. Видно, бежали без оглядки, падая друг на друга, сшибая с ног один другого в темноте, так как факел упал в самом начале суматохи и погас… «Мы лбом стены прошибали», - рассказывал мне потом один из доблестных участников этой экспедиции. И действительно, вид у них был именно такой, что они «стены лбом прошибали».
Решено устроить внутренний взрыв, чтобы замуровать навсегда тех, что сидели за лампочкой, которую мы видели вчера. Итак, опять спустились вниз, преодолели насыпь, миновали труп, прошли длинную галерею и дошли до того поворота, где вчера мерцал на стене огонёк. Его уже больше нет. Когда мы подошли, то увидели только кольцо в стене да немного копоти. Дальше, действительно, дорогу заграждала стенка, сложенная из камней, но сегодня там никого уже не было. Разбойники решили ещё отойти назад. Поэтому <мы> двинулись дальше.
Вслед за цепью дозорных шёл драгун с факелом и прикрытием, ещё немного сзади шёл второй факел и с грохотом катились восемь огромных бочек с мелинитом. На крутом спуске одна из бочек вырвалась и покатилась вниз, прыгая с уступа на уступ. У всех захватило дыхание: а вдруг возьмёт да и… Дальше даже думать было страшно. Ещё два-три скачка – и бочка со страшной силой ударилась о каменную стену, стенки её развалились, и густой волной хлынул жёлтый, едкий, дерущий горло мелинит. Отделались кашлем – и то слава Богу.
Наконец дошли до круглой подземной залы, откуда шло три хода. Решено сорвать и завалить одним ударом три выхода. Из бочек делают настоящую пирамиду. В серёдку вставляют пуд динамита, и фитиль рассчитывается на 25 минут.
Если большевики обстреляют бочки, то от нас мало что останется. Поэтому вперёд иду я с Фирксом, Гоппером и Николаем Старосельским. Факел сзади, так что мы в полной темноте лежим в мягкой белой пыли. Тесно и неудобно. Кто-то наступает кому-то на ногу, и чья-то увесистая винтовка дружески хлопнула меня по черепу. Сзади что-то рубят и перетаскивают бочки с места на место – видно, никак не удаётся установить их как следует, а время между тем идёт.
Наконец нам передают оттуда, что фитиль уже тлеет. Наступает торжественная минута. Надо пройти мимо бочек с горящим фитилём, не торопясь, не мешая друг другу, затем пройти по нескольким галереям, не перепутав повороты, подняться до того места, где лежит труп, ещё раз повернуть, перелезть через высокую насыпь где-то под самым потолком, причём надо проходить гуськом, опять-таки не торопясь, наконец ещё немного пройти и выбраться на волю.
У наших солдат имеются полоски бездымного пороха, они жгут его по дороге - и всё наше шествие принимает какой-то фантастический феерический вид. Всюду горят огоньки, чёрные силуэты мелькают, перепрыгивают через камни, и тени от них дрожат на белых сводах. Стоящий около бочек солдат подрывной команды дрожащим голосом убеждает не торопиться и идти спокойно, но почему-то кажется, что он сам с удовольствием ушёл бы от этих бочек.
Вот мы около выхода, и вечерний воздух несёт с собой запах степных цветов. Должно быть, мы долго возились под землёй, потому что уже поздно. Отойдя шагов триста, усаживаемся на траве и ждём. Капитан Червинов, устроитель всех взрывов, видимо, волнуется. Он поминутно вытаскивает часы и смотрит, сколько ещё минут осталось до взрыва: может быть много неожиданностей. Фитиль под землёй может гореть медленнее, чем на ветру. Наконец, если красные видели или угадали всю комбинацию, кто-нибудь посмелее из них мог броситься, благо, было время, и вырвать горящий фитиль. Мало ли какие комбинации могли произойти.
Проходят установленные 25 минут. Все глаза устремлены на то место, где, по расчётам, под землёй догорает фитиль. Некоторые думают, что слой земли будет пробит, другие считают толщу земли слишком значительной. Наконец прошло уже 30-35 минут. Взрыва всё нет. Червинов даже побледнел. Его самолюбие специалиста задето. И тут, как назло, уже пускаются разные шуточки насчёт опытности наших молодых офицеров-подрывников. Глухой гул, как далёкий раскат грома, проносится под землёй. Из всех отверстий вырываются клубы серого дыма. Любопытно, что дым одновременно выбрасывается из далёких и ближайших к месту взрыва отверстий. Это говорит о силе взрыва.
Сразу входить нельзя, потому что кроме бочек мелинита мы установили ещё одиннадцать снарядов с удушливым газом. Снаряды эти довольно крупного калибра и выкрашены, в отличие от простых, в голубой цвет.
Надо проверить результаты подземного взрыва; на всякий случай берём с собой намоченные водой носовые платки как некоторую защиту от газов: на случай, если они ещё не испарились. Уже недалеко от входа мы замечаем, что пол, стены и потолок покрыты густым слоем копоти и сажи. Плохо, должно быть, пришлось гг. большевикам!
Чем ближе к месту взрыва, тем больше разрушений. Местами обвалы, почти всюду отдельные камни отвалились от потолка и загромождают проход. Огромная балка, поддерживающая потолок, лежит уже сбоку. Вот и место взрыва. Подрывники определённо недовольны: по неизвестным причинам подземные взрывы плохо нам удаются. Вероятно, мы недостаточно покрывали бочки камнями и щебнем, и газ, не встречая сопротивления, производит мало разрушения. Ведь как-никак, а 76 пудов мелинита + 1 пуд динамита – это порция недурная. Правда, стены обвалились, потолок обрушился и несколько кубических саженей камня свалились сверху. Но всё же главное не достигнуто: галереи имеют сообщение с остальными ходами.
Но что это? На чёрном, бархатном фоне копоти, покрывающей дно, ясно и отчётливо видны следы ног. Да, это ясно: здесь проходило несколько человек. Один след, маленький и лёгкий, похож на отпечаток женской ноги. Мы кидаемся по свежим ещё следам.
Вверх-вниз по галереям, не пропуская ни одной ветки, идут наши люди, забыв даже наши обычные предосторожности. Вот уже пройдено всё, что было раньше изучено. Мы идём всё ниже и ниже под землю. Становится душно, и трудно дышится. Сыростью и плесенью покрыты все вещи, брошенные большевиками. Вот комната, где они недавно ещё жили. Пол густо устлан сеном. Посередине сооружён род какого-то каменного стола. На нём хороший светлого дерева безрупорный граммофон. Рядом ящик с целой грудой пластинок, дальше кофий, какие-то тряпки, мешки и много всякой дряни, на которую жадно набрасываются наши драгуны. Много разных подушек и перин: видно, разбойники любили сладко поспать. Но всё это пропитано сыростью, и трудно себе представить, как могли люди жить здесь в таких тяжёлых условиях. Я бы не выдержал и четырёх дней и либо выбежал бы наружу под пули, либо рехнулся бы.
Наконец мы забрались совсем далеко под землю. Факелы дымно горели, и горящая смола капала на землю, продолжая тлеть. Вдруг один факел загорается целиком – это досадно: теперь он сгорит в пять минут, а нам надо ещё выбраться наружу. Сколько у нас запасных факелов? Ещё один! Это уже совсем плохо. Стараемся ориентироваться, но это нелегко.
Через пять минут после того как мы прошли, по крайней мере, через десять закоулков, галерей и поворотов, похожих друг на друга, как двойники, становится совершенно ясно, что мы заблудились и что, пожалуй, опять вернулись на старое место. Да, так оно и есть: вот на стене нарисован грубо и аляповато огромный паровоз, а рядом неприличные рисунки; я помню, мы уже проходили мимо них. А может быть, был в другом месте подобный же рисунок? Кто их разберёт!
Факел догорает. У всех на душе становится как-то нехорошо, и где-то шевелится ещё неосознанный, только предугадываемый страх. Пока это ещё только беспокойство и нервность. Все наперерыв дают разные советы и делают всевозможные предположения. Одни советуют идти направо, другие – налево; при этом все готовы дать головы на отсечение, что именно их предположение правильно.
Надо взять солдат в руки, и это делает Львов. Голос у него властный, твёрдый, как сталь, и совершенно спокойный, даже слишком спокойный, и по этому именно излишку спокойствия я понимаю, что и он волнуется, но драгуны в таких тонкостях не разбираются. Все умолкают. Толпы больше нет, а есть солдаты и во главе их – вождь. Все тихо садятся в полукруглой пещере. Остаток факела дают Фирксу: он найдёт выход, так как один идёт быстрее, чем толпа; достанет факелов и вернётся. Мы же потушили остаток второго факела – это и экономно, и безопасно – и будем ждать в полном безмолвии и в полном мраке. Фиркс быстро уходит. Свет от его факела быстро удаляется, гаснет где-то за многочисленными поворотами и наконец исчезает вовсе.
Полный мрак и тишина. Изредка кто-нибудь вздохнёт потихоньку, да скатится из-под ноги камешек. Проходит пять минут. На самом деле, кажется, что прошло, по крайней мере, полчаса. Хочется курить, но нельзя. Проходит десять минут. Нервы у всех натянулись, хочется встать во весь рост и громко крикнуть.
Вдруг вдали что-то как будто промелькнуло – или это только показалось? Проходит ещё 3 минуты. Опять, теперь уже явственно, мелькнул слабый отблеск. Это факел. Но чей? Слышны шаги, и появляется Фиркс и с ним драгун с запасными факелами. Мы быстро встаём и снова двигаемся вперёд. Поворот за поворотом мелькают белые внутренности земли, словно гигантские кишки, переплетённые, как змеи, с жуткими пещерами, обрывами и завалами.
Наконец, измученные, израненные, с ноющими ногами и исцарапанными руками, мы добираемся до какого-то слабого света. Словно серебряная нить, тянется тонкий, как жало, луч света откуда-то сверху. Это, очевидно, заваленное взрывом отверстие. Искать ли новое, не взорванное, или раскопать это и выбраться? Последнее вернее. Начинаем отваливать огромные камни. Пот льёт ручьями. Под землёй трудно дышать и работать.
Наверху молчание. Если там есть наш часовой, он, очевидно, думает, что под ним копошатся бандиты. Вот уже готово отверстие величиной с лисью нору. Мы кричим: сверху отвечают, но по голосу видно, что не верят нам, думают, что это товарищи «врут». Первым ползёт Маклаков, с трудом протискивается, и его ноги исчезают где-то под потолком. Выходим поодиночке. Уже вечереет; после духоты и копоти факелов кажется холодно, и странным кажется ветер после подземной тиши. На этот раз выбрались благополучно.
Багерово
Апрель, 1919 г.
Эскадрон уходит из Багерова в Керченскую Крепость. Я и корнет Старосельский 1-й остались со взводом 4-го эскадрона для охраны станции и наблюдения за разрушенными и покинутыми каменоломнями. Официально считается, что в них больше никого нет.
Это официально. А неофициально все прекрасно знают, что во время вылазок удрало не более 15-20 человек, что убито человек 10 и что остальные 50-60 человек никак не могли испариться в воздухе. А если не испарились – значит, остались внутри: спрятались где-нибудь внутри каких-нибудь отдалённых тупиков, замуровались где-нибудь в глухой боковой галерее. Ведь есть ещё очень мало исследованные углы. Например, вчера, гуляя по лугам, набрёл на брошенные разработки того же камня в ; версты правее наших ломок. Кто знает, быть может, эти шахты соединены с другими? Вход в них запирается массивными чугунными воротами и вдобавок сверху надпись: «Опасно! Вход воспрещается».
Невзирая на это, любопытство толкнуло меня влезть и в эти галереи. С трудом открыл я тяжёлые и ржавые ворота и начал исследование ходов. Потолок в них гораздо ниже, и вообще они значительно хуже и мрачнее Багеровских.
Вернувшись со станции, я подвергся настоящему нападению со стороны телеграфиста. Этот несколько робкий господин решил во что бы то ни стало исследовать каменоломни в надежде найти зарытые разбойниками деньги. Клад – это его id;e fixe [16]. Она не даёт ему покоя ни днём, ни ночью. Ему мерещатся толстые кипы керенок и слитки золота, защемлённые где-нибудь в узком отверстии между камнями и тщательно засыпанные пылью. Но всему мешает его трусость. Мысль остаться одному под землёй никак не укладывается ему в голову. И поэтому он умоляет меня сопровождать его во время его расследований. Что же, идти так идти.
Я уже совсем свыкся с подземным царством и чувствую себя как дома в его извилинах. Через пять минут мы уже шли в направлении подземного взрыва. Это самое опасное место в смысле обвалов, могущих произойти после взрыва. Огромные балки, местами поддерживавшие потолок, почти все опрокинуты, и потолок весь покрыт зловещими трещинами. Нет-нет, да и обвалится огромная глыба весом в несколько тонн.
То и дело приходится карабкаться через такие обвалы.
Вот мы достигли той комнаты, где когда-то нашли граммофон и другое барахло. Всё покрыто пятнами сырости. На стене висит не то окорок ветчины, не то ляжка барана, - разобрать трудно: мясо, словно каким-то белым пухом, покрыто густым слоем плесени. Телеграфист роет, ища свой мифический клад, а я сажусь на камень и закуриваю. Наши тени колеблются по стенам, и огонь воткнутого между камнями факела дрожит, роняя жгучие огненные слёзы на землю.
Я начинаю прислушиваться, потому что слабый, почти неуловимый звук достиг моего слуха. Может быть, это просто воображение. Телеграфист – тот ничего не слышал; он продолжает свои безуспешные поиски. Но через пять минут тот же звук снова слышится, но как будто сильнее. Телеграфист тоже настораживается и прекращает свою возню. Мы оба напряжённо слушаем, но кроме шипения смоляного факела да биения собственного сердца не слышно ничего.
Вдруг телеграфист бледнеет. Кровь постепенно покидает его щёки; самые губы его зеленеют, и в круглых, как у курицы, глазах появляется выражение животного страха. Тот же звук, напоминающий шаги большой толпы, уже явственно доносится из отдалённых галерей. Да, ошибиться нельзя: идут, и притом идут в нашем направлении, и, в довершение всего, их много. Наши драгуны все разосланы за скотом, да вдобавок они теперь по галереям не ходят. Я быстро вскакиваю и тушу факел. Надо защищаться – уходить уже поздно. Мой сосед только мигает, я отталкиваю его в сторону и наваливаю что-то вроде каменной стены. В темноте спотыкаюсь, царапаю себе руки, но надо спешить. Патроны, высыпанные из подсумка, лежат в темноте под рукой. Винтовка немного дрожит в руке, но не беда, ведь весь вопрос в первых выстрелах. Или они побегут, или мне смерть.
Гул приближается; слышен лязг какого-то металла или оружия и шум многочисленных шагов. Блеснул за поворотом факел. Я становлюсь на колени и целюсь. Целюсь медленно и внимательно. Ярко блеснул огонь и осветил несколько лохматых голов. Это не драгуны, но, по-видимому, и не «товарищи», так как оружия у них нет. Я облегчённо вздыхаю и во весь рост встаю на гребне своего самодельного окопа. Эффект получается потрясающий: при виде вооружённого человека, вылезающего из темноты, толпа в ужасе пятится назад. Насилу выясняю, что это железнодорожные рабочие тоже ищут «клада». То, что я принял за звон штыков или другого оружия, оказывается, были просто безобидные заступы и кирки.
Это хороший урок для вас, г-н телеграфист, и уже не знаю, как вы заснёте в эту ночь после переживаний, которые выпали сегодня на вашу долю.
ст. Багерово
Апрель, 1919 г.
Солнце, горячее, как огонь, жарко печёт и как будто ядовитым жалом впивается в кожу. Мы со Старосельским лежим на бурках в густой траве железнодорожного откоса. По спокойному тёмно-голубому, как старинная китайская эмаль, небу плывут пухлые, как пена, и ослепительно-белые облака. Трава под жарким солнцем разморилась и издаёт крепкий, как вино, запах. Среди цветов шныряют во все стороны тысячи разных насекомых и стрекочут кузнечики. От этого жара хочется пить, и густая кровь с силой бьётся в висках. Пора в тень, если не хочешь получить солнечного удара.
С северной стороны, где есть немного тени от стены здания и жалких акаций, кипит работа. Мои драгуны выделывают папахи из шкурок молодых барашков. Шкурка эта называется курпеем. Ежедневно я посылаю за барашками. Их приводят, связанных за ноги, маленьких, жалостных в своей беспомощности, и тут же режут. Режут и варят суп, густой, вкусный и жирный. Суп этот повторяется изо дня в день, курпеев набирается всё больше и больше. Придётся и мне выбрать себе шкурку получше и обделать её. Для этого надо ехать к помещику Марченко. У него хорошая порода овец и вообще хороший хутор. Сам он из простых крестьян.
В поле, заросшем полынью и разными душистыми степными травами, пасётся крупная отара. При нашем приближении она шарахается в противоположную сторону. Мы обходим отару с противоположной стороны, глазами выбираем себе жертву совершенно так, как ястреб неподвижно высматривает свою добычу, и разом бросаемся в атаку. Овцы рассыпаются во все стороны. Их жирные курдюки смешно взлетают вверх при каждом прыжке, а мелкие ягнята несутся на своих ещё не совсем окрепших ногах. Они ловко увёртываются в последнюю минуту, и поймать их нелегко. Местные чабаны очень удачно ловят их длинной палкой, загнутой на одном конце.
Курпей посыпается солью, скоблится, смазывается кислым молоком, сушится на солнце; снова – уже окончательно – тщательно выскабливается ножом и в таком виде приблизительно годен для шитья папах. Подкладкой для папахи будет служить мелинитовый мешок, верхом – большевицкие штаны. Шикарно, не правда ли?
Керчь. Крепость
Апрель 1919 г.
Я не выдержал багеровской скуки и коварно бежал в крепость, оставив бедного Старосельского в его уединении. Удрал в город, сел в катер, который совершает регулярные рейсы между крепостью и городом, и поехал.
Эти путешествия на катере для меня одно сплошное наслаждение. В то время как в городе душно и пыльно, в бухте всегда бывает прохладно от мягкого морского ветерка. Постепенно город удаляется. Бухта разворачивается во всём своём великолепии, как будто охваченная двумя огромными каменными лапами: с одной стороны блестят светлыми тонами, как лёгкие минареты какого-нибудь сказочного города, трубы Брянского завода; с другой – на фоне пылающего вечернего неба тёмной и массивной массой вырезываются крепость и мыс. Вырисовывается словно какое-то уснувшее на берегу воды чудовище. Греческий храм на Митридате словно висит в воздухе, так светлы и легки его белые, как снег, колонны. Красиво, что и говорить.
В бухте всегда качает; иногда большая волна с силой ударяется о борт катера, и солёные брызги ударяют в разгорячённое ветром и солнцем лицо. Крепость словно вырастает из воды… Со стороны бухты в ней нет ничего воинственного и грозного. Высокий мыс с крутыми почти отвесными склонами, поросшими густой ярко-зелёной травой. Наверху ряд беленьких длинных каменных зданий: не то немецкая колонка, не то казармы какого-нибудь полка. Между домиками растут деревья, и их пышные кроны видны из-за крыш.
У Крепостной пристани беспрерывное оживление: в ожидании погрузки стоят какие-то орудия крепостного, скорее, типа; кучи каких-то тюков, горы ящиков со снарядами крупного калибра; ящики большого формата, в которых мирно лежат смертоносные мины, толстые, выпуклые, как какие-то жирные свинки. Всюду стоят часовые, охраняя военное имущество.
У пристани, болтаясь в воде, словно поплавки, качаются разных размеров и сортов суда. Здесь и интендантская баржа «Дон», полная самого соблазнительного груза, и другая баржа, прибывшая из Тамани с грузом сена и соломы, и много разных баркасов, катеров, парусников и пароходов. Пристать к самой пристани немыслимо, приходится стать бок о бок с каким-то судном и перебираться по доскам на берег. Пройдя каменный мол, миновав караульное помещение, где по телефону дают из самой крепости пропуски, приходится круто взбираться вверх.
Сперва кажется прямо немыслимо преодолеть такую крутизну, но вскоре по узенькой тропиночке пробираешься на самый верх. Оттуда дивный вид на город и противоположную оконечность бухты, на мыс Еникале, где по ночам блестит огонь маяка, и Брянский завод. Вдали, отделённый голубым, как старая персидская бирюза, проливом, виднеется крутой таманский берег.
Но уже темнеет. Окна крепостных зданий блестят сквозь чёрное кружево сиреневых кустов, и оттуда слышны звуки какого-то вальса. Это наш граммофон, извлечённый из недр багеровских галерей. Репертуар, впрочем, довольно хамский, как и следовало ожидать. Есть только романсы Тамары, несколько отрывков из «Риголетто», «Травиаты» и «Пиковой Дамы». Остальное – сплошь типичные для кабаков, чайных и других «злачных мест» (не буду их перечислять) вещицы. Но и то хорошо.
Из чёрной бархатной ночи вхожу в ярко освещённую большую комнату: свет ослепляет меня, гам и смех на секунду оглушают… Не унывают наши нижегородцы! За огромным столом сидит весёлая компания: Голицын, Львов, оба Абашидзе, оба Старосельские, Фиркс, Гоппер, Маклаков, Люфт и прапорщик Шарай. На столе дымятся какие-то котлеты и неизменное украшение керченских ужинов – знаменитые бычки: маленькие, хрустящие, похожие на каких-то поджаренных чёртиков из преисподней.
Хозяином собрания является Николай Старосельский. Он, несмотря на свою молодость, оказался многоопытным и мудрым, и наших скудных средств всё-таки хватает на стол. Ведь мы получаем по 250-300 рублей! А обед стоит в ресторане, самое меньшее, рублей 25!
За столом гам и шум: вспоминают багеровские страхи и ужасы, острят и смеются. Сколько ещё молодости, энергии и жизненных сил во всех этих людях! Полуодетые, окружённые подозрительным составом солдат, без денег, рискуя ежеминутно жизнью, они ни минуты не унывают и твёрдо верят в будущее!! Да, с таким офицерством – простым, храбрым и весёлым – можно надеяться на успех.
Керчь. Крепость
Апрель 1919 г.
Сквозь огромные окна нашей общей комнаты льётся яркий солнечный свет. Пора вставать и идти осмотреть нашу новую крепость; кто знает, сколько времени придётся в ней прожить?
Крепость нашу уже давно сдали в архив. Против современной артиллерии и теперешнего способа ведения войны она уже никуда не годится, но в своё время это была грозная сила. Сколько денег было потрачено на неё в своё время! Входят в неё через несколько ворот: Морские, Южные, Северные и Старо-Карантинские. На каждых имеется караул от нашего полка, так как кроме нас в крепости войсковых частей не имеется. Вся крепость состоит из бесконечного числа самых разнообразных фортов, эскарпов [17], контрэскарпов, лютетов [18] галерей, ходов сообщений, батарей, укрытий и других страшных и воинственных сооружений.
Впрочем, все эти сооружения теперь имеют какой-то особый добродушный и мирный вид: такой отпечаток бывает у старых отставных вояк. По валам и рвам бегают, озабоченно разыскивая себе пропитание, куры; в укрытиях, куда стекает влага и потому растёт особенно пышная трава, пасутся лошади и коровы. На грозных 9-дюймовых орудиях, когда-то сеявших (а может быть, и нет – чёрт их там знает) смерть, весело и задорно чирикают воробьи, а кругом, воркуя и ухаживая с остервенением друг за другом, гуляют по бетонным площадкам голуби.
Вся земля на площади крепости изрыта и ископана. Там, где было ровное место, появились огромные впадины и целые искусственные долины; там, где были холмы, так или иначе «неуместные», они исчезли и появились там, где раньше их не было. Самый грозный форт – форт, обращённый к суше в сторону деревни Старый Карантин - называется «Форт Тотлебен» в честь его строителя, знаменитого генерала Тотлебена. Он, самый высокий из фортов, окружён всевозможными редутами и изрыт колоссальными подземными казематами.
Против Таманского перешейка обращена так называемая 17-орудийная батарея, составленная из пушек крупного калибра. Чтобы неприятельский флот был принуждён проходить под огнём крепостной артиллерии, Таманская коса была в своё время искусственно продолжена в море и удлинена. Все склоны валов и редутов теперь густо покрыты зелёной густой травой, и издали трудно угадать, что имеешь перед глазами грозную крепость.
В своё время всё было прекрасно оборудовано и устроено. Да и теперь имеются радиотелеграфная, телефонная и электрическая станции, бани, лазарет и другие учреждения. Офицерские флигеля, помещения для людей, церковь и собрание прекрасно устроены.
Керчь. Крепость
Апрель 1919 г.
Жизнь наша в крепости течёт однообразно и тихо: ловля бычков, утренние занятия с драгунами, стрельба в цель, изредка поездки в город. А вечером, когда ясная и спокойная луна величаво совершает свой путь и гладкое, как зеркало, море чернеет, как бездна, мы выходим и просиживаем до поздней ночи.
Как прекрасны это крымские ночи! Сирень покрыта гроздьями душистых цветов. От их тяжести гибкие ветви томно сгибаются, словно в сладостном изнеможении. Тепло, и душно, и полно разных ароматов. В такие ночи, ночи влюблённых, думается о прошлом, вспоминаются забытые поцелуи и слова, и другие такие же ночи, когда та же величавая луна тихо свершала свой путь и роняла в чёрную воду тяжёлые серебряные слёзы, и так же сгибались ветви сирени до самой земли, не в силах преодолеть дремотных чар южной ночи. Хорошо и спокойно.
Керчь. Крепость
Апрель 1919 г.
В то время как я был ещё в Багерове с взводом, в области Старо-Карантинских каменоломен произошёл маленький бой. Трудно было разобрать, в чём именно было дело: кто-то в кого-то стрелял, кто-то от кого-то удирал, и в результате наш конный взвод (единственный в полку) под командой Б. Абашидзе напоролся на «товарищей», был обстрелян, и взводный Воронков попал в плен к «товарищам». «Товарищи» утащили его в свои норы, и всё, казалось, на том и кончилось. Но Воронков был парень не промах: старый драгун, бывший наездником 5-го эскадрона в полку, он стал задумывать бегство. Первые минуты его плена были трагичны. Его хотели расстрелять (увидев погоны подпрапорщика), затем посадили в совершенно тёмный тупик. Так просидел он с другими пленниками в сырой гнилой тьме, получая сухой хлеб и вонючую воду. Потом его заставили выполнять всевозможную чёрную работу: копать, вывозить лошадиный навоз из подземных конюшен, где томилось в бездействии около 25-ти лошадей, чистить людские помещения и т.д.
Он работал старательно, присматривался и запоминал. Постепенно он изучил расположение ходов, наизусть знал, где находятся часовые, штабы, канцелярии и прочие учреждения и, что лучше, вошёл в полное доверие к «товарищам». Через неделю приблизительно ввиду его распорядительности и ума он был назначен взводным и получил полную свободу. Им стали пользоваться как орудием пропаганды и заставили написать несколько писем в эскадрон, в которых он убеждал наших переходить в каменоломни и перебить офицеров.
Письма эти дошли, были прочтены, обсуждены и… об них Львову никто не доложил. Не доложили, во-первых, из боязни, во-вторых, по личным соображениям. Всё это пустяки: что люди сомневаются в нашей победе – это я знал; что они из трусости не выдадут изменников – это я тоже знал. Но что Янченко, краса и гордость эскадрона, любимец Б. Абашидзе, строгий взводный, лихой солдат типа нижегородцев старого полка, запевала, балагур, ничего общего с типом «товарища» не имеющий, чтобы, повторяю, Янченко изменил – этого ни я, ни кто-либо из офицеров не мог предположить. А он не только изменил, собираясь бежать, но даже был главным оратором, организатором переговоров и главарём предполагаемого восстания!!!
Когда мы узнали, что Янченко, пронюхав о двойной игре Воронкова и его бегстве, перебежал в Карантин, - мы только молча посмотрели друг на друга и беспомощно развели руками. Уж ежели он выкинул такой номер, то на кого же надеяться? Ведь так и друг другу в будущем доверять нельзя! Возьмёт Львов да и передастся «товарищам»; или Маклаков окажется отъявленным коммунистом и организатором подпольной борьбы! Всё теперь возможно, и нет таких невероятных и нелепых предположений, которые не имели бы шансов осуществиться.
Ужас, сплошной ужас! Но бороться надо. Без борьбы мы не сдадимся, и как беспомощных детей нас не перевяжут… Нет, этому не бывать!
Керчь. Крепость
Апрель 1919 г.
У дверей и окон пустой и пыльной комнаты стоят на часах гимназисты местной команды с винтовками в руках. Кроме стола и стула, на котором сидит князь Львов, нет никакой другой мебели. В комнате напряжённое молчание. Львов мрачно попыхивает своей неразлучной трубкой, и в его глазах порой такое выражение непреклонной решимости и жестокости, что делается жутко. Рядом с ним стоят штабс-ротмистр Лухава, Фиркс, Люфт и корнет Попов. В руках у них арапники и нагайки, толстые, узловатые и крепкие.
Я стою у окна с винтовкой и с некоторым замиранием сердца жду, что будет дальше. Перед Львовым стоит бледный, как полотно, человек с взъерошенными волосами. Это Несенов – драгун 3-го эскадрона. По глазам его можно понять, что он догадывается, что пощады не будет, что будет страшная пытка, что впереди, вероятно, смерть, но он ничего не скажет, не выдаст себя ни единым словом, будет отнекиваться от всего. Потому что сознайся он в соучастии к заговору Янченко, тогда смерть очевидна, а так… Кто знает? По лбу его струится пот, и руки дрожат.
Я пристально смотрю ему в глаза и стараюсь прочесть в них что-либо, но ничего прочесть не могу, кроме страха. Львов ещё раз затягивается крепким едким табаком и спрашивает тихо, но с таким выражением, что у всех холодок проходит по спине: не может ли Несенов ещё что-либо рассказать интересного… Тот только отрицательно качает головой.
- Тогда ложитесь.
Несенов ещё больше бледнеет, но не ложится. Лухава внезапно багровеет, так что его вообще тёмное лицо делается почти чёрным, и с размаха ударяет его по лицу. Тот падает на землю. Из рассечённой губы струится кровь. На него как-то по-звериному набрасываются все сразу. Со страшной силой сыплются удары, оставляя на белом нежном теле тёмно-фиолетовые широкие полосы. Всё чаще сыплются удары, всё больше кровавых полос. Они то ложатся рядом, словно образуя какой-то рисунок, то перекрещиваются. Промежутков между ними всё меньше – вся спина делается какой-то отвратительной вздрагивающей массой лилового цвета. Громкий крик, вырвавшийся, несмотря на стиснутые зубы, переходит в стоны.
- Встать!
Жалкая человеческая масса продолжает беспомощно лежать на полу… Зверский удар сапогом заставляет её приподняться, и удар хлыстом по лицу окончательно приводит её в чувство.
- Может быть, теперь что-нибудь вспомнили?
Попыхивает трубка, и бесстрастные, холодные, как сталь, глаза впиваются в другие глаза, полные страха и слёз.
- Никак нет…
- Ложись, собака.
Опять сыплются удары, глухо и тупо, словно с каким-то чмоканьем. Вот лопнула кожа, и брызги крови разлетелись по полу. Теперь жертва мечется, как раненый зверь; каждый удар рвёт кожу и врезается в живое кровавое мясо. От страшной боли появляется нечеловеческая сила. Все наваливаются на руки и на ноги. Кто-то садится на голову. Потом он слабеет и почти умолкает, только вздрагивающие непроизвольно мускулы показывают, что жизнь ещё не покинула истерзанное тело.
- Встать!!
Грозный окрик на этот раз не действует – жертва как-то слепо и криво ползает, оставляя следы пота и крови на полу, наконец встаёт, но долго не может сказать ни одного слова. Какое-то икание и бульканье вырывается из запёкшихся губ.
Вид у Несенова страшный: смоченные потом, спутанные волосы закрывают глаза; всё лицо, опухшее как маска, покрыто ссадинами и кровоподтёками.
- Может быть, теперь что-нибудь расскажете?
Голос всё тот же, спокойный, даже мягкий, но в глубине которого звучат какие-то недобрые нотки. Словно игра кошки и мышки. Я весь похолодел. Это первый раз, что я вижу порку.
Несколько хрипов; наконец словно чужой голос слабо звучит в комнате:
- Никак нет…
Львов только слабо махнул рукой в сторону выхода. Ещё одной человеческой жизнью будет меньше. Несенов слишком много видел… да и причастность его к делу несомненна.
Очередь за другими. И входят один за другим бледные, как полотно, люди, и однообразно, с тупым звуком сыплются удары. Руки устают, махрятся нагайки и плети, а работа всё идёт и идёт.
Вечером из нашего дома вышло трое. Двое с карабинами, один - шатающейся походкой без оружия. Где-то раздался выстрел, и вернулось уже двое офицеров. Мало ли бывает случайных выстрелов в крепости, и кому придёт в голову предположить, что в глубине помойной ямы может лежать труп?
Репрессии после Янченковского заговора продолжались неделю, но оставили на всех тяжёлое впечатление. Вспомнились средние века, и картины порки с офицерами-палачами и окровавленными жертвами ещё долго носились у меня в глазах.
В эскадроне всё притаилось. Окончательное ли это умиротворение или только затишье перед бурей? Трудно сказать…
Керчь. Крепость
Апрель 1919 г.
Наши собираются воевать. Бандиты сильно обнаглели, делают вылазки, хватают заложников, за которых требуют крупные выкупы, ночью производят кавалерийскую разведку для добывания барашков в окрестных имениях и хуторах.
Сегодня мимо Карантина неосторожно проехал штабной автомобиль с какими-то двумя полковниками и был захвачен и увезён под землю. Это происшествие послужило последней каплей в чаше долготерпения наших главковерхов. Решено воевать и посрамить дерзкого врага.
У казарм толпятся драгуны. Кто осматривает затвор, кто прилаживает штык, кто подтягивает пояс с подсумками. Внутри казарм вахмистр Елкашев, молодой, худой и румяный, скорее похожий на ученика гимназии, нежели на вахмистра, раздаёт патроны. Аккуратно откупориваются цинковые ящики, и чистенькие блестящие патроны быстро разбираются по рукам.
У конюшен седлают лошадей: это конный взвод Б. Абашидзе; седлает сам Абашидзе и внимательно осматривает подпруги. Фиркс взгромождает два пулемёта на линейки и привязывает их ремнями. Это новая «добровольческая» система – система возить пулемёты на тачанках и линейках. Вот всё готово и можно двигаться. Шагом марш!
Бодро проходим через всю крепость и подходим к Карантинным воротам. Солнце ещё высоко, и небо безоблачное: хороший день для боя, что и говорить. Все испытывают лёгкое волнение, а некоторые положительно боятся, но, в общем, настроение хорошее.
Некоторое время мы движемся колоннами, потом взводы расходятся и рассыпаются в цепи. Пулемёты идут по дороге, а конные берегом моря незаметно подходят к деревне Старый Карантин. Впереди нас закрывает складка местности, и «товарищи» нас ещё не заметили.
Вот маяк - ещё несколько шагов, и мы пойдём уже, вероятно, под огнём. Невольно заглядываюсь на пылающее вечернее небо. Может быть, через две-три минуты маленький остроконечный кусочек свинца, обложенный более твёрдым металлом, со свистом сверля воздух, вопьётся в лоб или в живот или раздробит кости рук и ног? Как будто нечаянно смотрю на руки. Которая, интересно, правая или левая пострадает? А какие они милые, эти живые, тёплые, полные горячей крови, ловкие, могущие писать и работать руки! О каких, однако, глупостях думаешь!
Вот и ровное место с холмами и рытвинами. Среди сложенных у выходов каменоломен камней мелькают чёрные фигурки. На левом фланге у холмика Фиркс хлопочет, устанавливая пулемёты… Вдруг где-то с нашей стороны раздаётся выстрел. Ответа нет…
Мы медленно двигаемся вперёд. Цепи, словно гигантские змеи, медленно волнуясь и изгибаясь, ползут по лугам, преодолевая холмы и канавы. Фиркс даёт первую очередь из своих пулемётов. Сначала стреляет пулемёт, потом отвечает эхо… Сначала пулемёт – потом эхо… И, словно вливаясь в какую-то зверскую чудовищную симфонию, раздаются сначала жидкие, потом более частые выстрелы. Бой начался…
Я продвигаюсь к большому кургану: если мне удастся его занять, я, правда, буду несколько ближе к неприятелю, но зато будет лучший обстрел. Мы все продвигаемся вперёд. Огонь делается неприятным, но мы уже у подножия кургана, и здесь тихо. По цепи передают приказ остановиться и наблюдать.
Мы ложимся. Я, взводный Гемеркин, драгун Предвечный и двое молодых новобранцев продвигаемся ещё вперёд к маленькому холмику. Огонь здоровый. Фиркс поливает Карантин, бьёт по садам, огородам и кучам камней.
Я выбрал себе целью маленький домик железной дороги. Около него нет-нет да и мелькнёт чёрная фигурка. Тогда я даю выстрел. Фигурка прячется не то от страха, не то раненная… Мои новобранцы все стараются спрятать голову в пыли и в траве. Приходится на них покрикивать. Пули чиркают вправо и влево, взбивая лёгкие облачка пыли. Иногда делают рикошеты об камни и с пением улетают в сторону.
Предвечный опять ткнулся носом в землю, и получает соответствующую реплику от меня… Почему-то он всё-таки не подымает голову и не стреляет. Взбешённый, я уже собираюсь вскочить на ноги и пихнуть его ногой, как вдруг вижу… Бедный! Ему, пожалуй, уже не придётся подымать больше головы… Лужа багряной крови медленно выползает из-под поникшего лица. На травинках поблёскивают в лучах заката маленькие рубины…
Здесь держаться трудно – нас обходят. Подбираем Предвечного и тащим его назад. Приходится проделывать всё это лёжа. Утомительно и неудобно. Уже прошло с четверть часа, как он убит, а он всё ещё хрипит, и что-то клокочет у него внутри.
Мы ещё лежим до темноты. Рядом со мной вольноопределяющийся Панфилов – ещё мальчик. Когда летит пуля, он наклоняет голову, «кланяется», как говорится. «Поклонившись», смеётся и обещает больше этого не делать, но затем не выдерживает и снова «кланяется».
Стрельба смолкает. Небо тихо догорает, словно огненно-розовый пепел. Испуганные стрельбой птички снова неподвижно трепещут крыльями в воздухе и заливаются беззаботной трелью. Всё дышит миром и спокойствием. Откуда-то с моря потянуло сыростью, и последний луч заката поблёскивает в маленьких рубинчиках, качающихся на зелёных травинках.
Керчь
Апрель 1919 г.
Эх-ма, кабы денег тьма! Грустно иметь в кармане четыре рубля пятьдесят копеек крымскими деньгами. А если бы иметь денег, можно было бы недурно прожить в городе.
Меня послали сюда с взводом и с двумя максимами. Мой взвод носит пышное название «дежурной части». Хороша дежурная часть в составе 8-рядного взвода, долженствующая принести такому большевицкому городу как Керчь мир и благоденствие! Но как бы то ни было я являюсь важным лицом в славном городе Керчи.
Теперь офицер и вообще, кто бы то ни был, оценивается уже не по богатству, как раньше, не по происхождению, не по занимаемой должности, а по количеству людей и пулемётов, которые он может в данный момент выставить. Это очень характерно. Я, например, олицетворяю собой два максима [19] и 15 архаровцев-драгун. Наумов, начальник партизанского отряда гр. Татищева, оценивается как имеющий человек 40 кавалеристов. Сотник Таманского казачьего полка оценивается ещё выше: к нему уже даже «сам» начальник гарнизона относится с уважением – у него человек 80 казаков.
Кроме сотника, Наумова и меня в городе имеются ещё: отряд генерала Михайлова, Керченская команда (?), отдельная горско-мусульманская сотня есаула Свободинского и ещё какие-то более мелкие части. Ежедневно будем собираться у коменданта, обсуждать положение и вырабатывать меры к охране города. Всего у нас наберётся около 250-300 человек.
Я с трудом нашёл себе квартиру, но недурную: на углу двух главных улиц – Воронцовской и Строгановской. Занимаю я две светлые хорошие комнаты: в одной помещаюсь я и мой помощник Люфт, в другой - мои люди и пулемёты. Имеется балкон, на котором я могу, попивая чай, наблюдать за уличной сутолокой. Против меня в здании Английского клуба помещается сотня Слободинского, состоящая из осетин и текинцев.
Сегодня предполагается, по сведениям контрразведки, нападение на город.
Керчь
Апрель 1919 г.
Мы все сидим у коменданта города полковника Кибича. Мы – это Свободинский, Наумов, Михайлов, я и другие «местные части». Перед нами план города, и мы делим его между собой, как некогда диадохи Александра [20] делили его царство. Так же как и они, мы ссоримся между собой. Я, например, ясно вижу, что казак-сотник с удовольствием взял бы себе мой участок – «Лизину Рощу» [21] и бульвар у моря – и что он делает соответствующий нажим на коменданта. Но я непреклонен: умру, но «Лизиной Рощи» не отдам; она легко охраняется и далека от опасных, предательских и мрачных окраин города. Кроме того, все торгуются между собой: один уверяет, что ему невозможно брать на себя такой большой участок, что у него не хватает людей; другой просит прибавить ему людей другой части; третий, наконец, уверяет, что ему дали самый скверный участок, что у него ненадёжные люди и т.д.
Наконец город поделён. В 9; мы должны уже занять свои посты, а после десяти уже никого не должно быть на улицах, и можно расстрелять первого встречного. Об этом уже все знают, и около десяти толпа начинает волноваться и торопится домой. Вот уже 9 часов 50 минут! Многие из публики почти бегом спешат к себе на квартиру…
Я занял уже своё место: «Лизина Роща», в сущности, мало имеет общего с рощей – это просто летний ресторан-тент с выходящим к морю балконом и окружённый группой тенистых деревьев и густыми кустами сирени. «Максимы», словно тачки, протащились, с грохотом подпрыгивая по мостовой, и ещё больше напугали публику.
Вот медленно и торжественно пробило десять на городских часах. Всё тихо, словно вымерло. Каким-то странным кажется город, ещё пять-десять минут тому назад бывший таким оживлённым и шумным. Опустевшие улицы кажутся странно широкими. Их вид как-то не внушает доверия. Асфальт смутно блестит при свете полной круглой луны, словно поверхность какого-то засохшего болота. Тени кажутся невероятно резкими и чёрными и в некоторых впадинах будто налита густая китайская тушь.
Немного напоминает театральные декорации и сцены из средневековой жизни. Здания уже перестали быть современными. Луна то скрывается, то снова выплывает медленно и торжественно из-за мелких облачков. Перед одним из домов растут чёрные, как ночь, тополя. Листва почти скрывает маленький, словно кружевной балкончик. Облокотившись о тонкую балюстраду, стоит какая-то женщина. За её спиной открытая дверь. Видна лампа с тёмно-оранжевым шёлковым абажуром, угол ширмы, позолота какой-то рамы. Уголок какой-то чужой жизни… Не хватает испанца с гитарой и звучной серенады.
Шаги гулко отдаются в ночной тишине. Им отвечает слабое эхо. Или нет... Это не эхо – это другие шаги где-то в темноте узкого переулка. Я останавливаюсь, винтовка наизготовке. Останавливается и он.
- Кто идёт?
- Свои.
- Что пропуск?
- Клинок.
- А что отзыв?
- Константин.
Я подхожу ближе и показываю своё удостоверение-пропуск. Это казак Таманской сотни…
Становится свежо. Море кажется серым и мёртвым, даже плеска не слышно. Луна уже зашла, и близится утро. Слышны опять шаги.
- Кто идёт?
- Я, видите ли… Собственно…
- Кто идёт?
- Я, конечно, извиняюсь… но…
- Пожалуйте за мной!
Незнакомец подходит ближе, и лёгкая волна водочного перегара сразу объясняет всё – и позднюю прогулку, и неуверенность походки. Сажаю его под арест и иду дальше.
Спать не хочется. Север светлеет, и звёзды уже почти завершили свой путь. Тихо розовеет восток. Светло-жемчужные тона сменяются алыми. Делается ещё холоднее. Пора идти спать. Вот уже идёт сонная торговка молоком, и, с грохотом прогоняя ночную тишину, катится тележка с зеленью. Где-то залаяла собака. Пора спать.
г. Керчь
Апрель 1919 г.
Ночью было нападение на город: была обстреляна почта и здание контрразведки. Были брошены гранаты, и были жертвы. Наши главковерхи напуганы, тем более что, говорят, будет нападение на здание, где помещается управление начальника гарнизона.
Уже несколько дней, как я несу ночную охрану; мы с Люфтом спим по очереди, но пока тревог не было. Теперь опять ночь. Луна уже на ущербе, и улицы в какой-то серой мгле. Вдали не то стрельба, не то взрывы. Кто-то выбегает из Комендантского управления; у начальника гарнизона суматоха. Куда-то бегут текинцы Свободинского.
Тревога! Открываются широкие массивные ворота, и грузно выкатывается, гремя передачей, броневой автомобиль... На ходу что-то смазывают, продёргивают пулемётные ленты... Выползает грузовик. Я втаскиваю пулемёты, сажусь; мои люди прыгают на ходу. Страшно трясёт грузовик, пока мы несёмся.
Улицы ещё пустынны, хотя уже часов 5 утра. Мелькают тополя бульваров, сонные дома. В садах пробуждаются сонные птицы. Вот вокзал… Окна все выбиты, кругом обломки и сор. Мечутся какие-то офицеры, куда-то идёт цепь с пулемётом, бегает доктор с бинтами и йодом.
Уже всё кончено. В зале первого класса лежат убитые и раненые. Кто-то умирает… Неужели разбойники ещё долго будут над нами глумиться?
Керчь
Апрель 1919 г.
Около деревни Старый Карантин идёт бой. Жителям поставили ultimatum: или сдаться и перестать явно и тайно помогать разбойникам, или же ожидать грозных репрессий. В море болтается какой-то кораблик, который должен помогать нам своей артиллерией. Наши конные опять пошли берегом моря. Цепи снова ведут наступление от зданий маяка. После короткого боя деревня занята, и красные загнаны под землю.
В деревне, оказывается, сидел всё время наш контрразведчик. Он выдаёт всех: человек 60 расстреляно и повешено. Потом вешают… самого контрразведчика за то, что он на многих наклеветал напрасно. Есть убитые и раненые с обеих сторон. Наши подвозят бочки с мелинитом и начинают снова бесконечные взрывы.
Отсюда из города любопытно за этим наблюдать. Сидишь себе под вечер на бульваре и наслаждаешься дивной погодой. Море, синее, как индиго, сливается с небом, и на нём изредка белеет какой-нибудь парус. Вечернее солнце пригревает прибрежный песок и золотит высокие тополя. Вдруг на чистом небе появляется высокий чёрный столб где-то за крепостью, за ним другой, третий… пятый… Словно гигантские грибы. Потом методично, через почти равные промежутки времени, тяжко громыхают пять взрывов. Вздрагивают листья на тополях.
г. Керчь
Апрель 1919 г.
Девять часов вечера. Звонок по телефону, очевидно, из крепости. У телефона голос Николая Старосельского. Видно, что он взволнован. Тяжело ранили Фиркса… Да… Возможно, что умрёт… Необходимо сейчас же достать санитарный автомобиль и вывезти его из Старого Карантина… Это всё, кажется… Вот тебе раз! Бедный Димка; неужели он умрёт? Ранен в левое лёгкое навылет…
С трудом достаю автомобиль. Он довольно комфортабельный и мягкий. Это легковая машина фирмы «Пежо». Быстро, несмотря на отвратительную дорогу, мчимся мы к крепости. При луне её чёрные форты, туннели, массивные ворота – всё это словно в сказке. Мелькают деревья, с громом переносимся через мост. Вот Карантинные ворота. Шофёр идёт берегом моря: должно быть, боится обстрела. Въезжаем в деревню. Встречаем солдат-гвардейцев; спрашиваем, где раненые – лазарет оказывается в здании школы.
Большая слабо освещённая комната полна запахом эфира, хлороформа и других лекарств. На стене большие карты частей света и рисунки для курса ботаники. Недавно ещё здесь зубрили малыши. Теперь страдания и смерть.
Долго не могу найти среди раненых Фиркса. Неужели это бледное, обросшее щетиной, старчески сморщенное и худое до неузнаваемости лицо – неужели это наш Димка? На нём нет рубашки и вся его грудь забинтована; волосы на голове сбились.
Он меня, должно быть, не узнаёт. В груди хрипит и клокочет: это кровь, которая заполнила лёгкое и мешает дыханию. Стараюсь его успокоить, но видно, он решил, что дела плохи, и пал духом. Потихоньку выхожу из комнаты и иду искать доктора. Доктор уверяет, что хотя рана тяжёлая, но опасности для жизни нет никакой. Чёрт его разберёт, врёт он, чтобы успокоить, или же правда рана несмертельная.
Все наконец готовы. Ещё одно вспрыскивание морфия, и автомобиль снова летит в сумерках ночи. Осторожно спускаемся мимо крепости к морю и тихо подъезжаем к городу. Я сижу рядом с шофёром. Внутри, у Фиркса, сидят Маклаков и писарь Голосовский. У всех винтовки наготове, так как это опасное место.
По городу мимо бульвара мы идём уже быстрее. Небо посветлело, и скоро будет рассветать. Вот и Воронцовская улица. По ней мы поедем к вокзалу. Но что это? Взрыв, что ли, или ручная бомба? Потом выстрелы: один, другой, потом опять взрыв, но уже ближе. Бегут вооружённые люди прямо толпой. Выстрелы уже рядом, потом вспышка света и оглушительно рвётся ручная граната на перекрёстке улицы. Шофёр старается повернуть автомобиль, мы пятимся, натыкаемся и снова останавливаемся. Сзади нас кто-то стреляет, кто-то кричит нам, но разобрать слов нельзя. Сбоку в другой улице снова рвутся бомбы и трещат выстрелы. Мы снова пятимся, поворачиваем и несёмся назад; кто-то кричит: «Стой!», но нам уже всё равно. Вдогонку летит запоздалая пуля и теряется где-то над домами. Мы спасены.
Когда всё уже успокоилось, мы снова двинулись к вокзалу и благополучно прибыли. Здесь полно раненых, преимущественно гвардейцев, офицеров и солдат из-под Старого Карантина. Худой обнажённый до пояса человек мечется, сидя в постели. Он даже не забинтован: маленькая дырочка в области печени просто залеплена крест-накрест пластырем. Он то беспорядочно размахивает руками, то крутит головой и что-то мычит. Потом постепенно затихает. Я встречаюсь с ним глазами, и не могу больше отвести своих. Постепенно глаза его теряют свой лихорадочный блеск и стекленеют. Потом делаются пристально-неподвижными и тусклыми. Это смерть.
Другой – рядовой Егерской роты – ранен в живот. Вся рубаха его черна от запёкшейся крови. Он лежит на спине и обмахивает живот этой заскорузлой кровавой рубахой. Должно быть, начало перитонита.
У одного офицера совершенно забинтована голова: говорят, едва сумели остановить артериальную кровь. В перевязочной кто-то отрывисто кричит, и там мелькают озабоченные сёстры то с инструментами, то с перевязочными материалами.
Как печальна и некрасива изнанка войны – та часть её, которая не описывается в романах и не изображается художниками и поэтами. Le rever de la medaille [22]…
г. Керчь. Завод
Апрель 1919 г.
Моё ночное дежурство кончается. Я стою на берегу моря и любуюсь восходом солнца. Картина восхитительная. Море, белое, словно серебро, начинает окрашиваться в медные тона. Оно молчит, немое и прекрасное. Зато в ветвях деревьев несмолкаемое щебетанье проснувшихся и голодных птичек.
Что-то странное делается в Заводе. Раздалось несколько орудийных выстрелов, и даже видны белые дымки разрывов; но странно, что стрельба в самом Заводе! Чуть ли не среди зданий и садов!! Если внимательно прислушаться, то слышна, правда, очень слабо, но всё же слышна перестрелка. Что там случилось? В эту минуту меня вызывают к начальнику гарнизона.
С Брянского завода сообщают, что совершено нападение врасплох на наши части и что много погибло и взято в плен «товарищами»; бой продолжается и оттуда просят подмогу. Положение отчаянное. Немедленно зазвонили телефоны. Я начал собирать людей и ждать автомобиля. Прошло 10-12-15 минут, а автомобиля всё нет. Наконец всё готово.
Уже часов 5 утра. Мы несёмся полным ходом по пыльному и сонному предместью. Вот места, где только что был бой. Около тюрьмы мы слезаем и цепью проходим по садам. Нет никого. В Заводе всё кончено, и мы опять опоздали.
Нападение было смелое и предательское. Один из главных разбойников, одетый в офицерскую форму, обошёл наши посты, некоторые из них снял, узнал пропуск и пароль. Затем подошли к рассвету цепи товарищей и сразу напали на дом, где жил вр. <временно> командующий нашим полком полковник кн. Вахвахов (переяславец [23]). Забросали дом ручными гранатами, застрелили наповал князя, тяжело ранили полковников Лельевра и Бастамова. Затем почти одновременно атаковали эскадроны, дома офицеров и прочих жителей Завода. Все растерялись. Корнет Накропин был смертельно ранен в живот осколком бомбы.
После первой паники началась отчаянная защита. Конечно, эскадрон новобранцев, почти безоружных, был захвачен почти целиком. В других зданиях Карцев, Счастливцев, Врангель, Кусов, Юзвинский и другие наскоро устраивали баррикады, стреляли из окон, дверей, из-за каменных заборов и углов зданий. Артиллерия наскоро запрягла лошадей и карьером выскочила из ворот под самым носом удивлённых «товарищей», успевших только дать залп вдогонку.
Ездовые подвезли орудия к самому берегу моря – единственному месту, где ещё можно было защищаться, т.к. Завод был уже почти весь занят, а город был также отрезан цепями большевиков. После первых же выстрелов, довольно, кстати, удачных, «товарищи» замялись, тем более, что стало уже светло, а от каменоломен они оторвались уже довольно далеко. Этой заминкой воспользовались остатки наших, сделали нажим, прорвались к морю, к орудиям и там залегли.
Когда я прибыл, всё было уже спокойно: подбирали убитых и раненых, узнавали, кто жив, кто в плену. Рассказывали друг другу, кто как спасся и разные эпизоды боя. Чудом спасся полковник Счастливцев. Его припёрли в угол какого-то здания и дали по нём залп. Он стоял боком, и четыре пули чиркнули по его серому офицерскому пальто как раз против живота, оставив четыре царапины. Он выстрелил. Потом была брошена бомба. Когда дым рассеялся, его уже не было: он воспользовался им и бежал. Действительно, подвезло человеку!
Бастамов ранен в грудь, плечо раздроблено, и кровь идёт сильно. Лельевр ранен тяжело в ноги. Пропало около <цифра отсутствует> человек и два пулемёта. Пулемётчики вместе с взводным (или вахмистром) Потаповым сами предались красным.
В общем, разгром полный, и теперь в Аджимушкае под землёй идёт ликование.
Керчь. Завод
Апрель 1919 г.
Полуденное солнце жарко припекает, и ослепительно блестят белые стены рабочего городка. Резко выделяются красные черепицы. Около крайнего со стороны Аджимушкая домика находится застава. Офицеров при ней трое: Карцев, Люфт и я. Задача у нас нелёгкая: надо уследить за тем, чтобы от нас никто не перебежал к «товарищам» и чтобы нас не захватили врасплох. Дело идёт к вечеру. Скоро придётся выставлять секреты и полевые караулы.
А что толку в этих секретах? Ведь достаточно, чтобы оказалось двое негодяев в них, и «товарищи» свободно пройдут никем не замеченными! А такие двое уже имеются: это Башков и Журов… Про них мне всё рассказал охотник Голосовский, человек верный.
Он слышал разговор весьма характерный, в котором участвовали двое упомянутых драгун и третий – Герман. Говорилось, что в случае нападения сохрани, Боже, стрелять, а лучше прямо броситься на офицеров, обезоружить их и перейти к большевикам. Миленькие разговорчики!! Можно ли воевать после этого?
Но делать нечего. Башкова и Журова пошлю как связь к соседним частям. Если желают перейти, то пусть лучше переходят скорее; двумя мерзавцами меньше будет… А в охранение выставлю более надёжных.
А кто эти «более надёжные»? Голосовский, Диденко, пожалуй, Цибульников… А остальные? Щербина мне определённо не нравится; его брат – также; остальные не то что перебегут, но драться особенно упорно тоже не станут, просто ходу дадут. Придётся самому всю ночь обходить посты.
А ночь тёмная и безлунная. Сырость и роса такая, что трава вся сегодня, как тёмное серебро. Вдали горят высокие фонари Завода и слабо освещено небо над городом.
Керчь. Крепость
Май 1919 г. [24]
Опять крепость. Все мы несём дежурства по дивизиону. Ночью объезжаем верхом все посты. Их много: один у Морских ворот, затем у пристани, у Южных и Северных ворот, у Карантинных ворот, у Минного люнета и у Гауптвахты.
Гауптвахта вся переполнена. Здесь есть и арестованные за буйство и скандалы офицеры, и красные шпионы, и агитаторы, и просто уголовные особо опасные преступники. Ко вторым принадлежит Белоус, Павленко; к последней категории – убийцы семьи Золотарёвых: Стельман, Чудаков и ещё двое.
Дело Золотарёвых – дело кошмарное: целая семья была вырезана самым бесчеловечным образом. Сегодня передано по телефону, чтобы мы повесили этих господ. Они уже знают об ожидающей их участи, но держатся с удивительным достоинством: спокойно, но без вызова. К ним входит Ю. Абашидзе. Его почему-то на гауптвахте все даже любят. Убийцы просят, чтобы их не вязали, но Абашидзе на это замечает, вполне, впрочем, резонно, что рисковать не желает: «А вдруг удерёте? Чёрт вас знает…». Они улыбаются и обещают не удирать.
Внизу у подножия фортов есть полянка - небольшая, уютно покрытая зелёной травкой, с одиноко растущими развесистыми деревьями. Прямо восхитительный уголок, словно предназначенный для пикников. Но сегодня не пикник там будет, а что-то совсем другое… На ветвях одного из деревьев висят пять верёвок. Имеется и табуретка: всё, что нужно. У ствола толпится народ: драгуны, которые будут вешать, много офицеров, охраняющих полянку, священник и просто любопытные солдаты. Их лица, смутно белеющие в наступающих сумерках, выражают любопытство и нетерпение.
Преступников ещё не привели. Впрочем, вот и они. Их только трое: одного – Чудакова – помиловали. Руки их привязаны к туловищу и связаны крепкими тонкими верёвками. Один из них прямо красавец - высокий, статный, с кудрявыми чёрными волосами. «Выходи кто-нибудь!»
Один из убийц, не дожидаясь повторений, смело выходит вперёд. Забраться на табуретку ему нелегко, так как руки связаны; кто-то помогает и подпихивает его вверх, но оказывается, верёвка слишком коротка и от головы до неё остаётся ещё с четверть аршина. Приходится на руках поднять его, чтобы голова была на одном уровне с верёвкой. Он тяжёлый, и это нелегко. Его чуть не роняют, но наконец голова попадает в петлю, и он сам движением головы поправляет верёвку, застрявшую у подбородка. Потом табуретка падает на землю, и человек пять ещё дёргает его вниз, думая, что он скорее задохнётся. Но получается только хуже. Верёвка обрывается, и тело с глухим шумом падает на траву. Кто-то хватает его за верёвку и, волоча по земле, тащит к яме. Но, видно, мы плохие палачи… Жертва ещё не умерла, она хрипит и бьётся, как какая-то рыба: «Если вы не умеете вешать, так… не беритесь… проклятые… только… мучаете даром…»
Все невольно бледнеют. Холодный пот выступает у меня на лбу. Противно, и жалко, и стыдно. Даже Абашидзе, далеко не мягкий, растерялся и приказывает дострелить. Маклаков и Люфт, почти не целясь, поднимают свои винтовки. Два почти одновременных выстрела… Лёгкий синий дымок, брызги мозга и крови… Тело падает на траву; дёргается развороченная голова, кровь с бульканьем и хлюпаньем идёт из горла, потом всё затихает. Пахнет тошнотным запахом крови. Тащат <казнённого> к яме. Тело ещё дёргается, и когда кто-то спихивает его вниз, оно, словно тяжёлый мешок, согнувшись пополам, падает на землю, долгий хрип ещё раз раздаётся из его горла. Но уже никто не обращает внимания, и земля крупными комьями скоро покрывает дёргающееся тело…
Второй разбойник, Стельман, не выдерживает и нервным, прерывающимся голосом протестует:
- Что же это такое? – живого человека в землю закапываете!
- Он уже не живой, - успокаивает его кто-то из драгун.
- Ну, выходи, следующий!
Оба переглядываются, но никто не выходит. Видно, их мужество дрогнуло. Да это и не удивительно! Потом, чуть слышно: «Ну, выходи ты, ведь ты первый резал…» И Стельман выходит. Ему предлагают расстрел вместо повешения. Он отказывается. Происходит какой-то странный кошмарный торг…
- Уверяю вас, что расстрел лучше: раз – и готово.
- А мы настаиваем, чтобы нас повесили.
- Вы же сами видели: драгуны не умеют вешать; только мучение будет.
- Вам приказано вешать, так и вешайте!
…Наконец Стельман устало машет рукой – делайте, мол, как хотите. Не всё ли ему, в сущности, равно?
Темнота уже спустилась и чёрным саваном покрыла полянку. Закончилась сцена из драмы человечества. Театр ужасов, и крови, и смерти. Характерно, что после того, как казнь была совершена, все, как один человек, вынули папиросницы и закурили. Хоть слабый, а всё-таки дурман. Потребность искусственного возбуждения.
Впрочем, уже через полчаса все забыли про казнь, и я сам ужинал с немалым аппетитом.
Керчь. Крепость
Май 1919 г.
Бывают кладбища удивительно живописные: старинные могилы чередуются там с великолепными гробницами, художественными памятниками и мавзолеями. Бывают и поэтические кладбища. Там грустные плакучие ивы склоняются к мрамору плит и, словно мистические чёрные зловещие свечи, вырезываются на светлом фоне неба пахучие могильные кипарисы.
Бывают мрачные, страшные склепы, где тяжело давит низкий свод, словно крышка гроба, где тяжело оставаться одному с мертвецами. Но не променяю наше крепостное кладбище ни на Генуэзское Campo Santo, где лучшие гении человечества создавали себе бессмертную славу, ни на простое грустное деревенское кладбище, ни на роскошный склеп. В нём лишь скромные земляные холмики с простыми деревянными крестами. На его скудной глиняной почве, овеваемой со всех сторон суровым морским ветром, не уживаются даже самые неприхотливые кусты. Но сколько в нём простоты и величия!
Словно гигантская каменная шпора, впивается в море узкий крутой мыс. Со всех сторон море, со всех сторон воздух. Его склоны почти отвесны. С одной стороны где-то внизу толпятся домики, копошатся люди, вьётся пыль, дым, словно в муравейнике; дальше море, чудесная голубая бухта, мыс Еникале. С другой – море, необъятное, бесконечное, а над ним небо с беспокойными, рваными, гонимыми ветром облаками.
Керчь. Крепость
Май 1919 г.
Я снова в Карантине. Осада ещё продолжается. Взрыв за взрывом, воронка за воронкой… Уже две трети входов завалены. В воронки на всякий случай загоняются проволочные ежи, и потом всё это ещё засыпается.
Население Карантина мобилизовано и работает. Они прекрасно сознают своё ничтожество и пред сарказмами Львова только опускают голову. Чтобы им показать, как надо работать, мы решаем сделать подземную разведку. Гвардейцы заметили наши приготовления и смотрят недоверчиво. Не верят, что мы рискнём войти в эти дырки, даже проходить около которых они боятся. Но вот всё готово, и мы входим.
Здесь как-то мрачнее, чем в Багерово. Галереи уже и потолок ниже. Меньше длинных прямых галерей, а всё какие-то бесконечные повороты и тупики. Настоящий лабиринт… Находим бочки с селёдками, потом натыкаемся на лошадей. Бедные животные зверски привязаны на слишком короткий недоуздок и дрожат от ужаса, голода и, главное, невыносимой жажды. Мы спешим их вывести и снова углубляемся под землю.
Натыкаемся на «товарищеский» цейхгауз. Чего тут только нет! И зерно, и крупа, и мука – всего около 50 мешков. На стене на крючьях висит мясо. По стене идёт телефонная проволока. Здесь где-то, по показаниям Воронкова, должен находиться автомобиль. Мы долго его ищем и наконец находим в конце обрушенной галереи.
В общем, день удачный, тем более что мы извлекли ещё знамя красного отряда. Оно, конечно, ярко-красное, и на нём белыми буквами написано: «Грозный балшевицкий Ден. отряд».
«Ден.» обозначает, что это отряд Денисенки. Денисенко раньше был подпрапорщиком в пехоте и имел полный бант. Это человек редкой находчивости и непоколебимой твёрдости и мужества. У него есть помощник: некто Татаринов, начальник команды разведчиков, бывший дотоле лакеем, метрдотелем и даже актёром-любителем. Это тоже очень храбрый человек.
Если прибавить к этому, что каменоломщики – идеальные стрелки, то становится понятным, что борьба с ними – нешуточное дело, и нелегка будет победа.
Керчь. Крепость
Май 1919 г.
В Карантине всё кончено. Гвардейцы наглухо засыпали все ходы. Часть разбойников пробралась в Аджимушкай, часть – в Оливинскую скалу, часть погибла.
Эскадрон перешёл в Аджимушкай к Брянскому Заводу. Я остаюсь в Крепости, так как в Карантине вывихнул себе ногу.
В Аджимушкае идёт бой. Из крепости выстрелов не слышно, но зато видно всё как на ладони. В рейде стоят английские миноносцы №№ 77 и 58 и бьют по деревне Аджимушкай. Туда же бьёт наш бронепоезд с Завода. Снаряды разбивают дома, крошат каменные заборы и подымают облака пыли. Выстрелы гулко раздаются в бухте.
Аджимушкай серьёзнее Багерова и Старого Карантина. В Багерове было около 60 разбойников и у нас 2 эскадрона; в Карантине было около 150 разбойников, а у нас – наш полк и гвардейцы. Здесь у врага около 600-800 человек, а у нас кроме нашего Сводно-Кавказского полка и гвардейцев есть ещё 2-й Офицерский конный генерала Дроздова [25] полк, затем Крымский конный полк, казачьи сотни – Таманская и Слащевского конвоя [26], кроме того, так называемая Керченская рота.
С первого же наступления мы загнали противника под землю. Но самое расположение отверстий – беспорядочное и на огромной площади – и то, что отверстия частью выходят в самую деревню между домами, делает осаду крайне трудной и опасной.
Керчь. Крепость
Май 1919 г.
Ранены Николай Старосельский, корнет Массальский и штабс-ротмистр Лухава. Старосельский ранен очень тяжело – в обе ноги гранатой и пулей. Левая нога просто прострелена, правая сильно разворочена. Львов рассказывал, что когда Старосельского перевязывали, то из открытой раны так и сыпались куски жёлтого жира! Такой он был упитанный юноша.
Массальский, вероятно, умрёт: пуля пробила грудь и, по-видимому, задела позвоночник, так как вся нижняя половина тела от пояса и ниже уже отнялась. Лухава ранен легко – пуля задела плечо.
Убит капитан Юрий Червинов, храбрый начальник нашей подрывной команды. Его привезли хоронить в крепость. Убит он был следующим образом: стояли двое – он и Ю. Абашидзе – у входа в галерею. Червинов прицелился, так как ему показалось, что в глубине что-то мелькнуло. В этот момент грянул выстрел. Бедняга только вздохнул и упал замертво. Пуля попала прямо в правый глаз и вышла из затылка.
Если так будет продолжаться, то каменоломни дорого нам обойдутся.
Керчь. Крепость
Май 1919 г.
Мы сидим прямо над обрывом. Перед нами бухта, невидимая в темноте безлунной ночи. Только около берегов бесчисленные огни трепетно дрожат и отражаются золотистой рябью в воде. Город весь сияет огнями и окутан светлой дымкой. Там всё спокойно: так же медленно и беспрерывно переливается толпа, и рестораны полны народом.
Здесь у нас тоже спокойно и тихо под звёздным небом. А там – в Аджимушкае – в это время идёт бой. Ночной бой. Льётся кровь, ружейная трескотня похожа то на треск разрываемой материи, то на клокотание кипящей воды. Пулемёты дают очередь за очередью, ленты всё идут и идут, и, наверное, уже давно кипит вода в круглых стальных кожухах. Беспрерывно бьют орудия с поезда и с двух английских контрминоносцев.
Сверля воздух алмазным мечом, беспокойно передвигаются лучи прожекторов, то скользя по деревне Аджимушкай, то внезапно впиваясь в какое-нибудь особенно интересное место. Невидимые в темноте дома внезапно ослепительно вспыхивают, когда добирается до них любопытный луч. И тогда, вероятно, всё ложится в том месте, объятое паникой… Потому что луч редко бывает один: за ним следует громовой выстрел, и, переходя с высокого тона на альт, летит снаряд и врезывается в землю оглушительным снопом осколков, визжащих, шипящих и воющих, как рассерженные звери.
Изредка где-то, вероятно, около завода медленным, плавным подъёмом взметается ракета, то синяя, то кроваво-красная, вспыхивает, как какая-то сказочная звезда, и сейчас же вслед за ней раздаётся выстрел с английского миноносца, более резкий, чем орудийный. Что-то летит, словно курьерский поезд, с шумом, шипением и треском. Потом лопается, и вдруг, словно какое-то ночное солнце, появляется ракета: огромная, ослепительно-яркая, освещающая самые затаённые закоулки Аджимушкая. Она медленно, словно нехотя, опускается вниз и гаснет где-то у самой земли. Подымается невообразимая трескотня; молчаливые в темноте, пулемёты сразу начинают трещать на все лады. Бьют гранатами, бьют с кораблей. Как только гаснет ракета, те, что лежали, вскакивают, делают перебежки, бросаются вперёд, атакуют, кричат; только слышны отдельные выстрелы в упор.
Так как расстояние до Аджимушкая большое и свет передаётся быстрее звука, то получается обманчивое впечатление, будто когда вспыхивает ракета - всё молчит, потом, когда она гаснет – подымается стрельба. Мы тихо сидим и внимательно смотрим. Странно чувствовать себя в полной безопасности, когда там идёт такой смертоносный огонь. Впереди у меня хороший ужин, потом мягкая пружинная кровать, а там будут драться, может быть, до утра; глаз не сомкнут уже наверняка и будут промокшие лежать, дрожа от холода и сырости в мокрой траве и липкой глине. Немного стыдно. Мы все сидим и смотрим. Стараюсь вообразить себе, что там делается и что переживают в эти минуты наши солдаты и офицеры.
Постепенно всё стихает. Кто победил? Пока неизвестно. Но отдельные выстрелы и очереди из пулемётов не умолкнут до самого утра. Будут лежать <противники>, притаившись, как звери, и наблюдать, а с первыми лучами солнца бой возобновится.
Всей душой рвусь туда, в этот разрушенный Аджимушкай, но нельзя ехать – нога болит.
Керчь. Крепость
Май 1919 г.
Приехал Борис Абашидзе. По его рассказу, дело было так. После прибытия из крепости эскадроны расположились перед Аджимушкаем. Ночью раздалась стрельба. 4-й эскадрон отступил под напором противника. 3-й и переяславцы пошли на подмогу, потом были отбиты, но затем снова перешли в наступление. Там все эскадроны несколько раз передвигались то вперёд, то назад. К утру мы были окончательно отброшены к полотну железной дороги.
У бедного Бориса Абашидзе ужасно жалкий вид: он измучен утомительными боями и сторожёвками, нервы у него истрёпаны, он всё видит в мрачном освещении, не надеется на будущее, клянёт начальство и убеждён, что скоро будет убит. Жаль его.
Керчь. Крепость
Май 1919 г.
Я уже почти поправился, но Львов, несмотря на мои неоднократные просьбы, ни меня, ни Маклакова из крепости не выпускает. Изредка хожу к полковнику Потёмкину, начальнику штаба генерала Ходаковского (начальника гарнизона). Он очень милый человек и живёт в крепости в хорошем, большом доме на самом берегу моря. На большой террасе, сидя за хорошо сервированным столом, чувствуешь себя, глядя сквозь белую балюстраду на синее море, где-нибудь на Лидо или на Ривьере.
В Аджимушкае военные действия затягиваются, и уже целую неделю идёт лишь вялая стрельба. В «сферах» твёрдо решили покончить с этим злом, и сегодня ночью будет общее наступление и ночная атака.
Керчь. Крепость
19 мая 1919 г. [27]
По телефону сообщают из Аджимушкая, что деревня и каменоломни окружены и заняты. Ранены Б. Абашидзе, гр. Мусин-Пушкин, поручик Синькевич (переяславец) и много драгун. Дольше сидеть в крепости я не могу. Сажусь на линейку, забираю мешок с бельём, винтовку, полушубок и еду в город. Со мной Люфт.
Настроение мрачное. Абашидзе ранен очень тяжело: пуля пробила шею, ноги отнялись; Пушкину пуля зверски раздробила правую руку, она осталась висеть на куске мяса – кости, словно щепки, торчали во все стороны. Руку отняли у локтя. Синькевичу разбили вдребезги левую руку, и ему сделали ампутацию у самого плеча.
Как всё это печально! Лазарет в здании мужской гимназии полон ранеными. В палате полумрак. Страшно-бледный, с лихорадочными глазами лежит Пушкин. Вместо правой руки – культяпка, толсто обмотанная бинтами. На нём нет рубашки, и тело какого-то землистого цвета, словно у трупа. Абашидзе лежит на спине. Голова так забинтована, что видно только глаза, нос и открытый рот. Ему тяжело. Он не может двигать руками и чуть слышным шёпотом выговаривает только одно слово: «Мухи». Я сажусь и отгоняю их, когда они садятся ему на лицо…
Синькевич тоже мучается. И ему, и Пушкину кажется, что руки их ещё не отрезаны и чувствуется боль в несуществующих уже пальцах. Какое-то чувство жалости ко всем этим калекам, к другим, ещё не убитым, к самому себе, который тоже, быть может, будет подбит через час, охватывает меня. Нервы не выдерживают, и я начинаю судорожно рыдать. Плачут и Люфт, и Воронков. У Маклакова слёзы так и катятся по щекам. Стыдно проходящих по коридору: я отворачиваюсь к стене и опираюсь на винтовку. Кто-то ласково берёт мою руку. Это сестра Стессель. Надо взять себя в руки… Довольно.
Слёзы высыхают, только горят ещё глаза, и слепая злоба вдруг охватывает меня с такой силой, что кулаки судорожно сжимаются… Ах так! Ну, ладно, ещё посмотрим, кто кого победит… Посмотрим ещё, сумеем ли мы отомстить… Увидим, кто будет болтаться на фонарях!!!
«Вали скорей!» Мчится линейка, прыгает на ухабах. Аджимушкай уже близко. Идёт перестрелка. Изредка громыхнёт ручная граната и хлопнет мина. Около Царского кургана есть другой, поменьше: его прозвали Комиссарским. Почти на самом его гребне стоят два пулемёта, и около них возится Ермолов. Его уже чуть не задело.
Стрелки против нас отличные, а расстояние пустячное: каких-нибудь 50-100 шагов! Пули то и дело отскакивают от пулемётных щитов и чиркают по камням. Противника не видно: он засел среди разрушенных домов, холмиков, каменных заборов и камней. Как только появится на мгновение чёрная фигурка, надо бить… бить скорее: если сам не убьёшь, то почти наверняка получишь пулю в лоб.
Эскадрон залёг за хребтиком немного сбоку. Надо до него добраться, а это не так просто. Для этого надо пробежать шагов сто по совершенно открытому месту, которое всё время обстреливается в упор. Но делать нечего. Собираюсь с духом, совершенно с таким же чувством, как ныряешь вглубь или прыгаешь с высоты, и пускаюсь полным ходом, низко пригнувшись к земле. Рядом бежит Люфт. Пули так и свистят. Ложимся, а то они пристрелялись. Маленький холмик едва защищает нас от пуль. Рядом кто-то лежит и стонет. Оказывается, мы не одни: рядом Гоппер, раненый солдат Герман – тот самый Герман, что вёл подозрительные разговоры, и фельдшер. Герман ранен в живот, пока носил патроны для эскадрона. Фельдшер его перевязал, но вынести его до вечера нет возможности, а теперь только утро! Весь день промучится на жаре!
Осталось пробежать шагов 25-30, но противник сбоку тоже шагах в 40-50!! Не одна винтовка нацелена, наверное, на наш холмик, зная, что мы скоро вынуждены будем бежать вперёд. Страшно и даже невозможно кажется идти дальше… А идти надо! Чтобы оттянуть неприятный момент, предлагаю Гопперу покурить. Курим нарочито медленно и с расстановкой. Но как-то быстро оказывается, что папироска выкурена и что бежать всё-таки надо. Тем более что все на нас смотрят. Гоппер собирается с духом, вскакивает на четвереньки…Пуля в одно мгновение вздымает песок и камешки около самой его головы. Какой-нибудь вершок! Он снова ложится. Выкуриваем ещё по одной папироске… Я предлагаю бежать поодиночке: «Ну!.. раз! два… три!!»
Разом вскакивает Люфт, за ним я, сзади тяжело бежит долговязый Гоппер… Шумит только ветер в ушах да чиркают, поют, свистят пули то справа, то слева, то между ног, то у самого уха. Скорей… Скорей… Вот и эскадрон! С размаха бросаемся прямо мордой в пыль и тяжело дышим. Последняя пуля где-то фальцетом поёт над головой, но теперь уже нестрашно. Пусть себе поёт на здоровье. Мы вас уже больше не боимся!
Весь день лежим мы в грязи. Два раза шёл дождь. Два раза снова появлялось солнце и сушило нас. После второго дождя мы, вероятно, не вполне просохли. Мой полушубок линяет чем-то жёлтым, вероятно, мелинитовой пылью.
Весь день шла стрельба и бросание гранат. Уже второй убитый лежит среди нас, широко раскинув руки и смотря стеклянными глазами в вечернее небо. Из дырки в голове на траву вывалились мозги, но он дышит ещё, хотя и бессознательно. Уже не одна сотня пустых гильз валяется у наших ног. Руки пахнут порохом, и хочется спать.
Кто-то бежит с Комиссарского кургана. Кругом него летают пули. Передаёт беленький конвертик, тот самый, из-за которого он сейчас чуть не был убит. Приказание гласит, чтобы немедленно рыли окопы в том месте, где сейчас находимся.
Рыть так рыть. Окопы придётся сильно загибать, так как позиции иногда обстреливаются фланговым огнём. Начинаем копать. Земля твёрдая и каменистая и плохо поддаётся. Рыть приходится лёжа. Я тоже рою, потом спускаюсь немного ниже. Мне эти окопы не нравятся. Сбоку откуда-то положительно бьют по нам! Или это кажется только? Нет, уже отчётливо свистнула пуля, где-то под ногами. Ясно, что хотят попасть именно в меня и Люфта. «Знаете, уйдёмте куда-нибудь, к чёрту, отсюда, а то это рытьё окопов кончится бедой!»
Но Люфт не хочет уходить. Опять пуля резко пропела на уровне головы. Вдруг какой-то резкий удар подбросил правую руку вверх. Будто палкой по руке… Такое чувство бывает, когда ударишься локтем об край стола, и электрический ток неприятно проходит по телу. Потом острая, ноющая боль сразу сжимает руку у локтя, словно что-то дёргается и дрожит в кости…
Я понимаю, что меня ранили, и быстро схожу вниз. Горячая кровь стекает по рукаву. Боль прямо невыносимая, холодеет всё внутри, и на всём теле выступает холодный пот. Хочется броситься на землю и кричать. Бритвой разрезают рубашку и делают перевязку индивидуальным пакетом.
Надо бежать к кургану, так как уже темно, и надо ехать в город в лазарет. Но бежать не могу, надо сначала придти немного в себя, а то как-то весь ослаб. Ложусь на спину и лежу минут пять, посматривая на вечернюю зарю. Потом разом вскакиваю и во всю прыть бегу назад. По дороге машу шапкой, чтобы успокоить своих, что сидят на кургане.
Ермолов бьёт из обоих пулемётов, чтобы ослабить огонь противника. На кургане мне делают ещё одну, более тщательную, перевязку. Затем сажусь на линейку и еду в город.
После стрельбы здесь как-то странно тихо. Купы деревьев темнеют сплошной массой, и на их фоне белеет церковь. Откуда-то несётся запах белой сирени. Сквозь листву горят окна пригородных дач и слышится пение. Поёт женский голос. Как здесь спокойно и хорошо! И при мысли, что мне не придётся больше ночевать в мокром тулупе под открытым небом, что меня ждёт тёплая белая лазаретная палата, что я отдохну и скоро пройдёт самая боль, и что я, наконец, ранен, меня охватывает безумная радость. Хорошо быть легко раненным! Будешь потом гулять этакой «жертвой» войны.
В лазарете 5-й тех. дивизии меня долго заставляют ждать. В перевязочной уже кончается работа; я последний раненый за сегодняшний день. В ящике полно уже от окровавленных бинтов и марли. Доктор устал: день был жаркий.
Руку разбинтовывают. С болью отдирают повязку. Бог ты мой! Ну и рука!.. Вся оранжевая и испещрённая, словно мрамор, тёмно-лиловыми пятнами и полосами. Это кровоподтёки и подкожное кровоизлияние. С обеих сторон по маленькой аккуратненькой дырочке, из которых пульсируя выползает кровь. Доктор пробует вертеть рукой, но боль тогда делается нестерпимой. Очевидно, затронута кость.
В палате я спать не могу. Сестра обещает морфий, но почему-то его не даёт. Я всё ворочаюсь, но боль такая, что спать немыслимо. Кругом стоны: то кто-нибудь просит воды, то кто-то бредит. Мешает лампа наверху, и какое-то пятно на стене словно пухнет и растёт. Скоро оно займёт всю стену. Эге! Да это попросту бред… Значит, жар есть всё-таки.
Ночью заходит сестра:
- Вы, я вижу, всё ещё морфия дожидаетесь; ну, Бог с вами.
Смеётся и идёт за шприцем. От морфия как-то тупею, но спать всё-таки не могу.
Тамань
20 мая 1919 г.
Пароход плавно отчаливает от берега. Палуба мирно вздрагивает, как будто внутри, под нею, бьётся огромное послушное сердце. От всего случившегося, от боли, от бессонной ночи в голове какая-то пустота и всё тело ноет. Но теперь, днём, болит меньше.
Пароход называется «Киев». На его стройной мачте широко развевается флаг Красного Креста. В главной каюте устроена перевязочная. Там кого-то потрошат. Пароход страшно переполнен. На палубе не протолкнёшься, но зато можно дышать, а внизу, где лежат тяжелораненые, хуже. Там лежат Пушкин и Синькевич. Пушкин держится настоящим героем. Ни слова жалобы, ни стона.
Уже близок Таманский берег. Он обрывистый, наверху станица, где когда-то был Лермонтов. У пристани дожидаются двуколки. Мы попадаем в лучший госпиталь - Алексеевский. Другие значительно хуже. Когда я вхожу в госпиталь, уже ночь. Толпа больных с любопытством разглядывает новоприбывших. Меня с Пушкиным сажают на стулья, появляется сестра, тёплая вода, щётки, мыло, полотенце. Нас в одну минуту раздевают, моют, дают чистое бельё и халаты, ведут в палату, укладывают в чистую постель и в довершение блаженства дают чаю… Вот это лазарет!
Рядом со мной лежит Николай Старосельский и Пушкин. Дальше – полковники-переяславцы Лельевр и Бастамов. Бедному Старосельскому очень плохо. Дело в том, что, когда он был на «Киеве», ему сделали неудачную операцию и зашили рану. Здесь сняли швы и увидели, что начинается сильное нагноение и гангрена. Пришлось сделать ещё одну жестокую операцию. В общем, за эти операции ему вырезали несколько фунтов мяса!! Он не может шевельнуться, страдает и, по-видимому, боится умереть.
В комнате (это здание школы) горит перед образом лампадка. Похоже на часовню. Когда я об этом сказал Старосельскому, он страшно обозлился. Бедный мальчик сделался мнительным и суеверным.
Тамань
21 мая 1919 г.
Эту ночь я опять не спал. Сегодня мне сделали перевязку. Немного неприятно, что перевязки делают одновременно чуть ли не восьми человекам; сидишь на стуле и видишь, как роются в ранах, делают перевязки, и люди стонут, корчатся и мучаются.
После перевязки я блаженно растянулся и закурил. Пришла старшая сестра Щетинина – жена Щетинина, Екатеринославского губернатора - та, что вчера меня мыла. Какая милая женщина и какая работница! Вот энергия! Прямо диву даёшься…
Вообще здесь все вполне приличные сёстры и очень симпатичные: Одинцова, Ольхина, Фрейберг, Яновская и другие. Яновская прямо душка. Бывают женщины, которые самой природой предназначены быть сёстрами милосердия. Ухаживать, утешать и успокаивать… Когда она входит только в комнату и смотрит на вас своими добрыми голубыми такими женскими глазами, уже кажется, что боль как-то утихает. Всё в ней мило: и мягкая неслышная походка, и руки, которые не делают больно, и голос, в котором такие нотки, которые сразу утешают и умиротворяют.
Но довольно об сестре Яновской, а то ещё можно подумать, что я в неё влюблён. А этого нет. К тому же она красотой не отличается.
Тамань
22 мая 1919 г.
Мне гораздо лучше. Боль почти прошла и только ноет где-то в костях. Впервые за эти дни я выспался, но так, что все даже удивились: спал часов 18 подряд. С трудом оделся и вышел в сад.
Какая прелесть! Белые акации густо покрыты цветами, словно опушены снегом. Гудят пчёлы, и свежий, сладкий запах проникает даже в наши палаты. Старосельского и Пушкина вынесли в сад. Их носилки лежат рядом в густой зелёной траве. Солнце сквозь густую листву акаций играет яркими бликами по белизне простынь. Сверху падают лепестки акаций, словно душистый, как мёд, снег.
Меня охватывает какая-то детская радость - радость жизни, радость молодости. Как всё хорошо складывается в жизни! Даже индюк, который напыщенно делает круги около нас, и тот нужен для общей гармонии: он – необходимый штрих общей картины.
Невольно взглядываю на Пушкина и Старосельского, и радость моя меркнет. Делается стыдно за свой эгоизм. И не такими весёлыми кажутся уже золотые зайчики, которые бегают по бледному лицу Пушкина. Он лежит, и глаза его неподвижно устремлены куда-то вдаль. О чём он может думать? Бедный, бедный Алексей!!!
Примечания
1 Корниловский поход – 1-й Кубанский (Ледяной) поход Добровольческой армии, который начался 9/22 февраля 1918 года. Армия двигалась с боями от Ростова-на-Дону к Екатеринодару и обратно на Дон. Основной целью было соединение Добровольческой армии с кубанскими белыми отрядами, которые, как выяснилось уже после начала похода, оставили Екатеринодар. Окончен поход был 30 апреля/13 мая 1918 года. Его участников называли первопоходниками.
2 Нижегородец – военнослужащий 17-го драгунского Нижегородского полка, возрождённого в Добровольческой армии. В этом полку служил А.А. Столыпин.
3 В конце 1917 года А.А.Столыпин покинул Нижегородский драгунский полк и приехал на дачу родителей под Батуми, откуда в начале весны 1919 года уехал в Крым, чтобы вступить в Добровольческую армию.
4 Sloop – шлюп.
5 Spyrea (спирея) – декоративный кустарник семейства розоцветных.
6 Helleborus – геллеборус (морозник), растение семейства лютиковых.
7 Anemona – анемона, растение семейства лютиковых.
8 Tuberosa – тубероза, растение семейства агавовых.
9 Breakfast – завтрак (англ.).
10 18-й драгунский Северский полк был возрождён в Добровольческой армии.
11 Брянский завод – металлургический завод к востоку от Керчи, пущен в 1900 году, во второй половине 1920-х годов на его базе построен Керченский металлургический завод им. П.М. Войкова.
12 Тверец – военнослужащий 16-го драгунского Тверского полка, возрождённого в Добровольческой армии.
13 Сводный полк Кавказской кавалерийской дивизии сформирован в Вооружённых силах юга России (ВСЮР) 2 февраля 1919 года. Полк включал по 2 эскадрона 16-го Тверского, 17-го Нижегородского и 18-го Северского драгунских полков, а также один эскадрон 15-го Переяславского драгунского полка.
14 В поздней публикации А.А. Столыпин называет полковника Попова Владимиром, но по другим сведениям, Сводным полком командовал полковник А.В. Попов, и возможно, автор ошибся, упоминая его как командующего 18-м Северским драгунским полком. Известно, что полковник Александр Владимирович Попов был последним командиром лейб-гвардии Семёновского полка.
15 Далее в тетради отсутствуют точные даты записей. Это объясняется, по-видимому, тем, что автор описывал события не в день их совершения, а несколько позже, но по свежим следам. События произошли в период с 9 по 30 апреля 1919 г.
16 id;e fixe – идея фикс, навязчивая идея.
17 Эскарп - крутой и высокий срез на скате, на склоне высоты, обращённом к противнику.
18 Лютет – ископаемые породы эпохи эоцен (55-38 млн. лет назад).
19 Максим – станковый пулемёт, разработанный американским оружейником Хайремом Максимом в 1883 году.
20 Диадохи Александра – полководцы, боровшиеся за власть после смерти Александра Македонского.
21 «Лизина Роща» - ресторан на Приморском бульваре в Керчи.
22 Реверс, другая сторона медали.
23 Переяславец – военнослужащий 15-го драгунского Переяславского полка, возрождённого в Добровольческой армии.
24 В нескольких записях, помеченных «Керчь. Крепость. Май 1919 г.» точные даты отсутствуют. События произошли в период с 1 по 18 мая 1919 г.
25 Сводный полк Кавказской кавалерийской дивизии сформирован во ВСЮР 2 февраля 1919 г. 2-й Офицерский конный полк носил имя генерала Дроздовского (не Дроздова).
26 Генерал-лейтенант Яков Александрович Слащёв-Крымский (1885-1929) командовал тогда 5-й дивизией Добровольческой армии. Вероятно, упоминается конвой этой Слащёвской дивизии. Зимой 1919-1920 гг. Слащёв руководил обороной Крыма, эвакуировался в Константинополь, затем вернулся в Россию, был амнистирован, преподавал тактику в школе комсостава в Москве, был убит в 1929 году.
27 В более поздней публикации автор называет другую дату этого события: 10 мая.
Справочные разделы:
Упоминаемые исторические лица http://proza.ru/2011/05/14/1110
Упоминаемые географические названия http://proza.ru/2011/05/14/1113
При использовании и цитировании ссылка на публикацию обязательна:
Столыпин А.А. Дневники 1919-1920 годов. Романовский И.П. Письма 1917-1920 годов. – Москва - Брюссель: Conference Sainte Trinity du Patriarcate de Moscou ASBL; Свято-Екатерининский мужской монастырь, 2011.