Город который уже день готовился к грозе. Весь он был равномерно серым и угрюмым: и здания за плотной шторой мелкого грустного дождя, и серые, в основном, зонты прохожих, и вислоухие ивы, без того вечно плакучие, а сейчас склонившиеся мокро к земле, и асфальт, вздыхающий летней туманной испариной, — все казалось карандашным блеклым рисунком, напоминающим, скорее, другую, старую, давно забытую всеми жизнь, довоенную еще, мрачную.
Зоя Васильевна сидела у окна и наблюдала с тоской за людьми, деревьями, машинами, которые вместо привычного для них «вжик-вжик», тоже стонали «шша-шша», рассекая колесами мазутную жижу асфальта.
Вдруг ее взгляд, которому вот уже второй час не на чем было остановиться, примагнитило яркое, пестрое пятно в парке напротив. Это пятно двигалось, танцевало, и, как ни странно, в шуме дождя и города слышно было, что "оно" еще и пело.
— Господи, что за чудо?! — Зоя Васильевна вынырнула из глубокого кресла, чтобы лучше рассмотреть этот нонсенс посреди улицы. И все спешащие по своим делам прохожие, которые оказались сейчас тоже здесь, на площади Свободы у городской ратуши и «сквера художников», тоже вдруг остановились и замерли, рассматривая и улыбаясь ее, странную яркую женщину, которая пританцовывая смешно, радовалась дождю. У нее, в отличие от всех, не было дождя, и вряд ли, соломенная пляжная широкополая шляпа служила защитой от чего-то. Женщина, худощавая, высокая, протягивала ладошки перед собой, зачерпывала капли и умывала ненакрашенное лицо. Само ее поведение, понятное дело, никак не вписывалось ни в какой повод, как ни старайся его придумать. Да, к тому же еще, и одета она была так, как даже рыжий клоун себе не позволяет: длинная шелковая старинная юбка покроя солнце – клеш в яркие желтые тюльпаны; блузка цвета инея с огромным жабо, но расстегнутая до непозволительной пуговки на груди, газовый длинный шарф в радужные полоски, а на ногах сабо красного цвета. Возраста нет, возраст такого чуда определить невозможно.
— Чудо гороховое! — хмыкнула дама с мокрой собачкой, прижатой к груди, — На огороде такую поставишь — не только птицы, самолеты разлетятся! — все оборачиваясь и обрачиваясь, мадам поспешила на переход, старясь успеть перейти «зебру», пока горит зеленый.
— Ненормальная какая-то! — грубо и громко рыкнул военный, проходивший в этот момент под балконом Зои.
— Сумасшедшая, глянь! — мальчишка одернул мать и пальцем ткнул в сторону сквера.
— Блаженная, прости Господи, — вздыхал священник на троллейбусной остановке метрах в пяти от Зоиного окна. Нет, вздохов слышно не было, только крест на груди выдавал ее тревожное движение.
— Я мольберт забыла! Я мольберт забыла! Какая жалость! Акция-однодневка от Апарт-Сити! Ищи ее суть ниже! — сообщала она тем, кто встречался с нею взглядом.
— Я мольберт забыла, какая жалость… такая погода! Скоро гроза, а потом… — оправдывалась она перед группкой молодых парней, которые понимающе улыбались в ответ, но вслед за ней с надеждой поглядывали на небо, на всякий случай.
— Надежда, иди сюда, под навес! — окликнули ее из глубины сквера.
Зоя Васильевна только сейчас рассмотрела — там, под деревьями аллеи, укрыв зонтами свои картины, как всегда стояли художники — продавцы своих же творений.
Надежда обернулась к ним, крикнула: «Да, да, пришла вот… такая погода, а мольберт забыла! У сына ночевала, вот и забыла. Какая жалость — такая погода!
Из троллейбуса вышла девочка и, увидев странную разноцветную женщину, выронила пакет с апельсинами. Надежда тут же подбежала и стала помогать собирать фрукты из лужи, приговаривая: «Ты смотри, как красиво! Жаль, что их нужно отсюда забрать — рыжие апельсины из далекой страны так освежают пейзаж, так наивны, так легкомысленно весело смотрятся в этой грязи! Держи, милая, держи»!
Девочка успела отбежать в сторону, а Надежду – художницу накрыло волной, вырвавшейся из-под колес проезжающей по проспекту огромной черной машины. Она испуганно ахнула, словно из-за угла дома кто-то выскочил ей навстречу и вылил прямо в лицо колодезную воду из ведра. Спряталась за столб, вытирая лицо брезгливо.
— В таких машинах не ездят, -- погрозила она в след, -- В таких машинах возят людей! Не приведи, Господь, спаси и сохрани, — она перекрестила удаляющийся на большой скорости грузовик с зарешеченными окнами.
Вдруг успокоилась, словно проснулась. Подождала зеленый, вместе со всеми перешла назад через дорогу в сквер. И скрылась там, среди деревьев, за дождем, за толпой угрюмых пешеходов.
Зое Васильевне стало сильно не хватать этого яркого и странного человека. Она еще посидела какое-то время, наблюдая за успокоившимся и погрузившимся в свои мокрые раздумья городом, потом взяла зонт, накинула старенький плащ и засобиралась туда, на улицу, в непогоду. Зонт, скорее из солидарности с блаженной Надеждой, она открывать не стала. И очень удивилась тому, как тепло и приятно волосам от падающей в безнадеге с неба теплой воды, как в детстве.
Надежда, слава богу, была не месте, в парке. Она, заложив за спину руки, мученически прогуливалась между рядами коллег по живописному цеху, вздыхала теми же словами: «Ах, ну как же я забыла мольберт… у сына ночевала, представляете, и забыла»…
Здесь над ней никто не смеялся и не издевался, пожилые и молоденькие художники, безбородые и те, кто обзавелся этим необходимым атрибутом творческого человека --бородой, утешали Надежду, успокаивали, улыбались.
— А что, Арсений, вы скажете по поводу моей новой юбки? — Надежда покружилась, как маленькая девочка на детсадовском утреннике, перед молодым художником, укладывающим кисти и краски в рюкзак. Он прикрывал огромным зонтом незавершенную картину, — Вчера сама сшила. Из шторы! А разве скажете, что дешево? Вот, смотрите! — и она опять покружилась, рассыпая капли дождя с мокрого подола.
— Надюша, вы неотразимы! Как всегда, впрочем! Но ваши картины лучше — это однозначно. Не обижайтесь. Вы бы тоже шли уже домой. Видите, мы все собираемся — гроза будет скоро, гроза.
— Что вы, Арсений, что вы?! Я буду сегодня писать, мне сын привезет мольберт, я жду его, жду, он звонил мне!
— Промокнешь, Надя, иди сюда, — позвал старик – портретист, считая вырученные купюры и тоже укладывая свои причиндалы в огромную хоккейную сумку, — Хотя… больше уж промокнуть нельзя. Танцевала там полчаса на тротуаре под дождем, глупенькая, — ворчал он. Хочешь, зонт оставлю, я — на машине.
Художники потихоньку расходились, а Надежда поглядывала на часы городской ратуши — сына, видимо, ждала.
Зоя Васильевна прошлась по аллее, рассматривая те картины, которые еще не были собраны в сумки – пакеты. Не знай, что их сотворили совершенно разные люди, можно было бы и ошибиться — везде гроза, дождь, серая унылость, вовсе не летняя, не радостная, везде холодный дождь, который совсем не похож на этот, что падает на город сейчас. Уходить не хотелось, но Зоя боялась простудиться. Она еще прошлась хвостиком за странной художницей и с сожалением засеменила в сторону своего окна.
Прошло лето. Зоя Васильевна часто поглядывала в окно. Иногда она видела мелькающую в деревьях сквера блаженную Надю, и этого было достаточно, чтобы улыбнуться еще раз, вспомнив тот дождь и веселый, странный танец художницы. Но потом вспоминалась и страшная гроза, черное небо и ветер. Они пришли вечером, логично завершив тот пасмурный, непогожий день.
Шурша осенними листьями и укрываясь от теперь уже сезонного холодного дождя зонтом, Зоя Васильевна брела по проспекту, заглядывая просто так во все магазинчики — пенсии хватает едва, чтобы прокормить себя следующий месяц. В книжной лавке полистала Библию, поймав себя на мысли, что так и не одолела сей труд за свою жизнь, долго разглядывала красиво проиллюстрированный толковый словарь Даля в новом издании. После «Библии» попалось на глаза «Блаженный» — «Блаженный, благополучный, благоденствующий и благоденственный, счастливый, о человеке и о времени, случае; || сущ. угодник Божий, законно живущий».
Вспомнилась Надежда. Стало и грустно, и как-то легко и светло. Уже по пути домой Зоя Васильевна увидела в витрине «Художественного салона» картину. Она прошла мимо довольно приличное расстояние, потом остановилась, подумала и быстро поспешила назад. Что-то звало обратно, что-то в этой картине показалось до боли знакомым. Краски? Цвета? Стиль, может?
— Cкажите, милая, а кто автор вот этой картины? — спросила она девушку – консультанта и показала на задник полотна, выставленного в окне магазина.
— Этой? — девушка подошла, стала аккуратно доставать картину из проема витрины, — Сейчас, минуточку… А!!! Это — очень популярный у нас пейзажист, Надежда Бессмертных. Она странная, но очень талантливая художница. Да вы должны знать ее, вы же, кажется, где-то тут живете? Я вас часто вижу. Надежда в сквере на площади Свободы частенько творит. Недорого, кстати. Она совсем недорого в последнее время продает картины. Она нездорова. А как здорово! «Солнечный город» называется.
— Так я и подумала… — улыбнулась Зоя Васильевна, — я даже дату могу назвать — она рисовала ее однажды вечером, в грозу, девятнадцатого июня.
— Да, она странная… — вздохнула девушка – продавец сочувственно и стала упаковывать картину, хотя Зоя Васильевна не проронила ни слова о желании ее купить.
На заднике нервным почерком Надежды было написано «Завтра будет солнечный день! Ваша Надежда».
— Ясное дело, будет, будет, — приговаривала Зоя, мечтая по дороге о том, как она украсит свою серую, сырую квартиру и печальный осенний город этой маленькой, но такой теплой весточкой надежды.