Когда ты охватываешь пальцами и поднимаешь какой-нибудь предмет, например, чашку или спички, по всем этим норкам внутри твоей руки с ураганной скоростью несутся в мозг, как правило, неосознаваемые, сведения касательно размеров, формы, веса взятой вещи. Они молниеносно взлетают, подобно сообщениям офицера на передовой или разведчика о том, какова численность противника, его вооружение и, если так можно выразиться, характер наступления. Там, в непроницаемо тёмном, закупоренном до вакуумного звона штабе принимают эти торопливые, часто не очень-то точные, но необходимые данные.
Мама родная!.. Думает ли слепое, настороженное командование, что вокруг ещё девственные непроходимые джунгли или мертвенная пустошь ледникового периода?.. Или, может быть, такова сущность самого взаимодействия живого и неживого?.. (Ибо ведь не может же оно не взаимодействовать! Хотя, наверное, и способно.)
И пока штаб руководит незримой, непрекращающейся битвой с материальными предметами, ты глядишь поверх своей пивной кружки в бесцветную перспективу улицы, где витают разноцветные обрывки мечты и целлофановые пакеты, подхваченные ветерком.
Если бы возможно было хоть на секунду там внутри поставить какую-то жёсткую преграду на пути этих летящих струй живой информации!.. (Желательно, не применяя способов оперативного вмешательства, будь-то хирургических или хулиганских, – поспешно добавляет живое.) Тогда бы невидимый сумасшедший поток, которым разразились нервные окончания твоих стиснутых пальцев, влажной ладони, со всего маху ударился бы в этот заслон и, резко отскочив, помчался бы сквозь руку обратно. Во-оу! Ворвался бы раздирающим рикошетом в мёртвую вещь, которая всего мгновение назад бомбардировала бессловесные, вечно мобилизованные пучины живого мозга... Кружка в твоих руках восприняла назад свои собственные параметры и исчезла...
И тогда коническая перспектива улицы качнётся, – раз, другой, в одну сторону, потом в другую, – и вдруг завертится серой пенистой воронкой, – ибо в природе всегда сохраняется какое-то маниакальное равновесие, особенно в отношении катастроф... И ты, выдернутый из-за стола, полетишь, кувыркаясь в воздухе, туда, в глубину, как спущенный шарик, спиральными петлями, всё уменьшаясь в размерах для взгляда постороннего наблюдателя, которого нет, потому что в такие минуты есть только ты один, а потом – даже тебя нет; ни одного.
Ты со страшной силой шмякнешься в липкую, пружинисто натянувшуюся субстанцию, хранящую связь вещей, и после головокружительной паузы пулей помчишься обратно, выброшенный уже почти из-за самой границы бытия. Ведь бдят!
Пива уже нет. А ты сидишь за тем же столом, и улица уже присмирела, и в голове пусто, и к лицу пристали обрывки воспоминаний, и один, подхваченный ветром с тротуара влажный и честно закомпостированный талончик на трамвай.