РУКВОДСТВО ПО ЭКСПЛУАТАЦИИ
Правило номер один. Если хочешь быть запечатленным в какой-либо истории, не присваивай бессмысленно чужой горький опыт. Платье, однажды уже сшитое по чьей-то мерке, никогда не придется в пору тебе, ныне здравствующему, полному решимости уместиться в этом экстравагантном фасончике.
Нет, ну какой же ты непослушный. Все же надел, примерил. Ну, как, по плечу? А это что за прореха? Да-да, вот здесь под мышкой. Право, это жирное пятно совсем тебе не к лицу. Здесь немного жмет, а правый рукав короче левого. В общем, ради всего святого, разоблачайся немедленно. Неужели же мы, подпольно взлелеянные тобою писаки, ни на что уже не годны? Неужели мы не в силах сшить для своего дорогого читателя подобающее платье? Извольте.
Правило номер два. Умело выбирай портного, такого, который видит тебя издалека, но вблизи оказывается слеп и послушен, подобно прирученной гиене. Конечно, никогда не знаешь, чего от него ждать, но, поверь мне, он всегда умело подберет фасон и лучшие ткани твоей подслеповатой эпохи, бессмысленно расточающей нити, любовно занимающейся ткачеством исключительно легких материй.
Правило номер три. Будь добрым клиентом, не забывая о том, что ты все еще пока хозяин. Достойно плати по счетам и обязательно располагай сведениями о прибавке. Модельерам нравится, когда их труд оценивают пристойными суммами, гарантирующими им светский разврат, инкрустацию челюсти и реанимирование видавшего виды желудка.
Таковы правила поведения при воплощении терзающих тебя и меня замыслов, а также смелых прожектов, которые являют собой простую аксиому: дважды два равняется, к сожалению, пяти, а прямую можно провести только в обход сложившихся представлений и бытующих в нашей среде нравов.
БЕДНЫЙ ЁРИК
Каждый раз, ошибаясь в определении местонахождения своей вечности, провинциальный философ Лиходумов впадал в отчаянье, угрожавшее его здоровью и душевному спокойствию. Вот и сейчас он скрючился в крайне неестественном положении на ветхом своем диванчике, в котором на удивление не успели еще завестись клопы, и издавал душераздирающие звуки, очень похожие на взрывы первых цивилизаций.
- Ганя! Ганюнечка! Поди сюда, дружочек, – постанывал философ, увертываясь от вселенских ударов, градом сыпавшихся в область изнеженной поясницы.
Как только Ганя (верная жена и сподвижница) показалась в дверном проеме, Лиходумов встретил ее довольно протяженной во времени мозговой сентенцией, которую Ганя истолковала для себя просто: мужа-ревматика схватил очередной приступ, и дело требовало немедленного вмешательства, в противном случае Лиходумов не переставая сотрясал бы воздух своими звукоизвержениями.
- Что, милой, опять прихватило? – охала и ахала вокруг мужа пышнотелая Ганимеда Васильевна, проявляя тем самым живейшее человеческое участие в беде мужа, мимоходом роняя слезу по поводу его же одаренности и неестественной физической слабости, вследствие которой в семье Лиходумовых так и не появился наследник.
- Ты понимаешь, Ганечка, – жаловался занемогший мыслитель, – если бы наличествование в мире тонких материй объяснялось только нашими субъективными домыслами, то я вполне мог бы утверждать, что космическая дыра, образовавшаяся в моем астральном теле, является ничем иным, как следствием вчерашнего нечаянного моего эпикурейства.
- Горе ты мое! Ну, кто же на закате лет с мальчишками голубей по крышам гоняет? – всплеснула руками Ганя. (Подобное происшествие действительно имело место во вчерашней судьбе непризнанного гения. Обнаружилось оно после принятия малой толики винного настоя солидного срока выдержки и не менее солидной крепости.) Невероятно, но она обожала своего мужа и трепетно относилась к малейшему проявлению мысли на высокочтимом ею челе, хранящем за костным образованием великие тайны и движения провинциального мозга.
- Нет, Ганя, ты не права. Я соединился духом с этими пернатыми и воочию обозрел нашу натуру, возымев, так сказать, оба крыла, которые все реже становятся достоянием нашего обывателя. Скромные личности не могут парить по причине неимения торжествующей фантазии и неограниченной свободы членов… О-о-о! – свербевшая поясница в очередной раз дала знать о своем присутствии. Сегодня она как-то особенно настойчиво вмешивалась в невинный ход рассуждений Лиходумова. – Ой-ё! Ганечка, неси скорее отвару. Кончаюсь, родимая! – заголосил выдержанный временем стоик.
- Ах, ты, Господи! Сейчас, сокол ты мой.
Ганимеда Васильевна ринулась в кухонные апартаменты, уже заранее пустив чистосердечную женскую слезу, искупающую все грехопадения рода лиходумовского вплоть до неизвестного колена. Женщинам вообще свойственно преувеличивать несчастья мужей, но поскольку муж все-таки был единственным и любимым, то систематически оплакивались все болезни тела и духа, кармического и прочего происхождения, производящие неумолимое воздействие на собственное Ганино состояние, рисующееся в непомерных одутловатостях и своеобразном румянце на залитых благородством щеках.
- Ёренька! Отвару-то нет, – прогудела из кухни Ганя.
- Как нет? – ужаснулся мыслитель.
- Кончился весь.
- Как кончился? – ужас с двойной силой прокатился по воспаленному сознанию титана.
- Так. Был и кончился, – растерянно развела руками Ганя.
- Ганимеда Васильевна, советую вам не шутить такими вещами, – забился в лихорадке Лиходумов, почти уже забыв про свою боль в спине.
- Да я и не шучу вовсе, Ёренька! Поди, сам погляди, - прохлюпала Ганя в ответ.
- Вы, Ганимеда Васильевна, еще и издеваетесь надо мной. О! Да вы зверь, а не женщина. Вы – саблезубый тигр, вонзающий клыки эгоизма и бесчувствия в мою слабую плоть. Вы… (Далее на Ганимеду Васильевну обрушилось вполне философское обоснование всех преимуществ имения в качестве жены известной всем, в том числе и самому философу, матери, а также всех окрестных женщин сомнительного поведения, включая соседку Клавдию.)
Ганя мужественно выслушала весь подробный перечень недостатков, возникающих у нее каждый раз автоматически при обнаружении недоимки эффективных средств излечения духа и плоти. Ворочая тяжеловесными склянками, она иступлено повторяла про себя все данные ей ныне эпитеты, дабы припомнить при всяком удобном случае доброму мужу его особую ей признательность.
- Ёренька, нашла! – внезапно воскликнула она, обнаружив в нехитрой стеклянной посудине несколько граммов разогревающего состава.
- Я же говорил, что ты меня обманываешь! – слишком натурально обрадовался Лиходумов, но последовавший за этим удар в поясницу привел его в давешнее расстроенное состояние. – Неси скорее. Кончаюсь, ей-богу, кончаюсь!
- Погоди, милой, зачем сейчас-то. Теперь вот еще поживем. Тебе еще пожить надо: книгу умную дописать, людей просветить…
- Да, Ганечка, людей просвещать надо, – с трепетом согласился измученный хворобой философ, протягиваясь всем телом к заветной посудине. – А книга… Что книга? Книга есть только прямое увековечивание имени в непроходимой чаще родов человеческих, забывших в своем переплетении, откуда пошли корни их добродетелей и всяческих достоинств…
В этот момент философ принял из теплых заботливых рук Ганимеды Васильевны целебный отвар, одарив ее благосклонным и любящим взором.
- Спасибо, матушка.
- На здоровье, батюшка! – умиленно сложив на груди ручки, ответила женщина.
Лиходумов одним залпом опрокинул внутрь своей натуры содержимое склянки и блаженно растянулся на худосочном диванчике, прислушиваясь к внутренним движениям и циркуляциям чудодейственного снадобья.
- Что ж ты ее проглотил-то! – ужаснулась жена. – Там же написано, что снаружи надо втирать…
- Ты знаешь, Ганимеда Васильевна, внутри оно как-то надежнее. Да и к телу моему поближе.
- А дырка-то твоя астральная? Сама, че ль, зарастет?..
- Не переживай, Ганечка, – успокаивал жену захмелевший просветитель, насквозь прострелянный ревматизмом. – Астральное тело, его, знаешь ли, можно заштопать по прошествии нескольких лет мучительной работой мысли и чувства, а вот внутренние пробоины организма ниткой времени не подхватишь – петли, больно, мелкие, да и протекание всяческого недуга имеет свой особый, можно даже сказать, субъективный характер.
- Ах, ты умница моя! – разомлела от таких слов Ганимеда Васильевна, понимая, что муж ее пришел в прежнее, удовлетворительное для мыслительного процесса расположение духа, вследствие чего ей, по собственным ее предписаниям, надлежало возвращаться к делам хозяйственным, дабы астральное тело мужа не расползлось окончательно по швам, опять же ввиду непредвиденных кармических потрясений.
КРАСНОЩЁКИЙ ЭЛИОТ
Не знаю, когда это началось. Видимо, не узнаю теперь никогда. Да и могло ли начаться то, что в принципе не требует твоего присутствия. Поставить точку в самом начале, считая, что финал дописан, – мудрое решение заранее известного сюжета.
Так получилось. Я упала. Падала бесконечно, как мне показалось. Но все же упала.
Я – преподаватель, училка, стесняющая человеческие судьбы попыткой привить им каплю гармонии, содержательности, милосердия. Ни один из моих учеников так и не понял, в чем заключается трагедия Мастера. Есть только их, личная, не понятая, ученическая, обязательно вселенского масштаба трагедия. Внутренние проблемы. Из огня да в полымя. Из жизни – в вечность с накрученной на шею удавкой. Позеры!.. Как хочется быть великим, не сотворив на Земле даже пародии жизни. Что ж, мы все могучи в этом бессознательном, трепетном ожидании признания и безвременной кончины отброшенной в угол совести…
- Ты будешь моим сотрудником? – вопрос не начальника – подруги.
- Конечно; сколько за это платят? – молодой человек с «ирокезом» на голове стал не на шутку серьезен.
- Тыщу, полторы. Но придется сменить прическу, – ставлю условие, хотя понимаю, что этот вряд ли их выполнит.
- Ладно. Будешь учить нас с Варей жизни.
- Постараюсь, но не обещаю. А вот работать придется. (Что-то слабо верится мне в эти скоропалительные мирные договоры, особенно сейчас, когда тебя ломают за какую-то тыщу. Хотя тоже деньги – для студента-первокурсника)
- О’кей! Когда я развалю тебе все, что можно будет развалить, уволишь меня без зазрения совести, – смеется.
- Шутишь? – пугаюсь, готова идти на попятную.
- Не-а.
- Дурак.
- Возможно. А че делать-то?
- Дырки зашивать, – обиделась, а почему нет? Я ведь серьезно предлагаю работу, почти что нанимаю. Разве проклятые капиталисты при этом шутят… Ничего не смыслю в психологии деловых отношений.
- В смысле?
- В смысле – работать с информацией, точнее – потрудиться над имиджем дохленькой газетенки.
- Чего? – в глазах недоумение и маленький такой смешок.
- Чего придется, – вывел-таки из себя.
- Пиарить ? – попал в точку.
- Ну, конечно. Кто сейчас этим не занимается?!
Да простит меня читатель, что я по непонятным причинам держу его в неведении, отступаю от норм причинно-следственных отношений и схем, не называя имен, но это, собственно говоря, – лишнее. В нашей жизни имена – лишнее. А вот, мол, Татьяна сказала, да Андрей – не так понял. Михаил Сергеевич хотел, а у Степана Аркадьевича не получилось. Да и пошли они все. Вы-то знаете, что выбора нет, и приходится мириться с тем, что нас окружает. Пытаемся любить то, что дает жизнь, лепя заново себя, свою судьбу и т.д. и т.п. Ремесленники. Корректируем то, что Господь выпустил из внимания. Благородство – это пить чай из кружки с отбитой ручкой, не замечая ее отсутствия. Вот это благородство. Но ведь и кружке-то – неприятно. С отбитой ручкой…
- Прошел слушок, что давали…
- Ничего не давали, - гневный взгляд, брызжущее во все стороны негодование, чувство усталости. (Боже, как часто мы стали уставать. Еще не родившись, даже не пройдя половины пути. Что с нами делают?)
- Слушай, я не знаю, зачем ты напрягаешься за две сотни, – коллега (прошу обратить внимание, все-таки коллега, после долгих уговоров сменить имидж) пытался сформулировать никчемность моих физических и прочих усилий, которые я благородно, без трепыханий, приносила во славу российско-советского образования. Люблю его (образование) до безумия. С ним и помру – от инсульта или от голода, но… С качественным российским образованием.
- Очень хочется доказать… – бесплодная попытка выпятить грудь от гордости за родную науку.
- …что ты – дура? – в лоб, не смущаясь, без зазрения совести. Просто и со вкусом. Хороший у меня коллега.
- Ну, да. Наверное, все же – с мозгами? – соглашаюсь на все сто, опуская руки.
- Вряд ли, – горд, горд собой, голубь мой сизокрылый.
- Сомневаешься? – смотрю уже с вызовом.
- Еще бы. Ты когда последний раз нормально спала…
- Что?
- Спала когда, спрашиваю…
- ???????
- Чего молчишь-то? – хитрый блеск в глазах.
- Позавчера. Что тебе надо? – признаться честно, растерялась. Первый раз в жизни растерялась от подобного вопроса.
- Правду, – он хочет правду. Хорошо, сейчас.
- Какую?
- Ты – женщина?
(!!!!!!!!!????????????!!!!!!!?????? твою мать!!!)
- Более, чем ты – мужчина! (Что с нами делают – уже доказываем друг другу свою половую принадлежность!!!)
- Так, значит, более чем…
Он в раздумьях – усомнившийся Макар а ля натюрель.
- Перестань. Конституцией мне завещано право на личную жизнь.
- Да ну!
- Черта с два, – плюнуть бы, да плеваться не умею.
Вечер. Все интимные разговоры происходят вечером. Между нами происходил разговор производственный, без всяческой надежды на поправку здоровья. Пили пиво. Ритуал, аккуратно соблюдаемый подростками и их родителями, вошедший в привычку, благодаря рекламе и местному производителю. Пусть не врут: сахалинское пиво – лучшее в России. В него не добавляют спирт. Поэтому спустя некоторое время хочется исключительно по маленькому. Культурно, в общем. А в принципе, пиво располагает к добропорядочному разговору по душам именно с деловым акцентом. Акценты расставлялись успешно. Пока не подошел некто в потертых джинсах.
- Кто такой? – удивленный поворот головы.
- Друган.
- Пшел к черту.
- Был уже, – сообщает третий.
- Ну, и как оно, – пытаюсь скомпрометировать, но, судя по всему, безуспешно.
- В принципе, не больно, но муторно.
- Что за ё-моё? – растерянно смотрю на коллегу.
- Искусных дел мастер – Ванька Конюхов, – резво так отвечает, уважает, наверное. Он, Ванька-то этот, оказывается, ловко заламывает при случае руки и торчит до паранойи от вашего кряхтения. За что и заработал прозвище – Нирвана.
- Как это?
- Зажимает в угол и ждет, когда отдышишься от первого, потом второй накладывает…
Ванька после популярно излагал все прелести милицейского обезьянника. Пиво кончилось. Может, перейдем к чему-нибудь… Покрепче?
Ага, вопрос услышан. Блин, подслушивают мысли. Еще несколько градусов сверху, и начну читать что-нибудь из классики. Как на зло, ничего не помню, а ведь читать заставят. Всегда заставляют. Даже, когда штопор попросишь, приходится отрабатывать – стихами. Выбираешь такие, которые быльем поросли, заржавели, пахнут пылью и нафталином, но. Все равно к месту. И пить очень хочется. И не пишется. Когда пишется – ни глотка. На работе – ни глотка. Вечером – ни глотка. Так же можно и сорваться. Срываюсь.
- Ну-ну, и что там Иван? Мочит всех. И тебя…
У нас уже обнаружился нескромный сюжетец типичного милицейского содержания да с таким размахом, что не успеваю передать вам все подробности его внезапных поворотов и выворотов, без которых наша доблестная милиция выглядела бы жалкой потасовочной организацией, прорабатывающей килограммы и километры алиби.
- Покорректнее, дамочка, – предупреждает. Умница.
- А я, между прочим, не напрашиваюсь. Ты отвлекаешь нас от производственных дел, – защищаюсь.
- Это каких? – отступает. Молодец, мужик, не зря покой мой стережет – понятливый.
- Да, вот, – киваю в сторону коллеги.
- Понял. Пень, ты че не сказал, что ты с дамой!
- Да… – пни обычно молчат и разводят руками.
- Понял. Укатываюсь.
Ничего себе такой товарищ. Но вы-то, наверняка, знали и получше. Курит прямо в лицо. Пуп, правда, еще не придумала чего. Земли для него многовато. В мелких масштабах смахивает на крысу, а ведь мой студент.
Никогда не наблюдали процесс братания «молодых при исполнении» с «молодыми в увольнительной»? Какая жалость. А вот мне доводилось. Острая опасность потери авторитета и легкое покачивание в сторону продвинутого педагога. Шаг, второй. Опа! Не ждали, а я вот она, нарисовалась.
Не знаю, каким образом, но мы уже едем в плюгавенькой маршрутке, со всей, не понятно откуда взявшейся, компанией в неизвестном опять же направлении. Выйдем, где Бог подскажет. Хотя, нет. Всуе – не сметь. Должно же хоть что-то святое остаться. В итоге оказались на кладбище.
Если говорить начистоту, то это уже притча во языцах! Она достойна того, чтобы задержать на ней внимание в течение тройки-пары секунд. На Сахалине кладбища размещают почему-то в самых живописных местах – компенсация за бесцельно прожитое, наверное. Старое, южно-сахалинское, расположилось довольно удачно: медицинский колледж, больница, морг, а дальше – последняя остановка. Безотходное производство. И халаты – сплошь беленькие. Летом здесь очень красиво. Зелени – по колено, кому по пояс, пока не сожгут или не прочистят дороги. Святое место. Здесь хорошо отдохнуть. Ну, не надо морщиться. Поверьте мне, самые лучшие элегии создавались именно на кладбищах, средь гробов и полуразрушенных часовен. Конечно, в моё время еще никто не подумывает о часовнях, но вот об элегиях – вполне. Частенько встречаются задумчивые граждане с упоенно восторженным выражением лица, вдохновенно выписывающие на холмиках смелые зигзаги закорючек. Поэты, с пробитыми черепами, помятыми лицами, смелыми взглядами и туманным прошлым. Каждый – с претензией, выражаемой громкохрипящим голосом, но все равно, знаете ли, как-то невнятно. Трагедия, рожденная из духа цивилизации. Жизнь кончилась, не успев начаться. Бедные местные жители. Ну, нигде не оставят в покое.
Вот и мы приехали поговорить о своем, сначала шепотом, чтобы никого не потревожить, с только что откупоренной бутылкой «Анапы» –семнадцатиградусного нектара, подгоняющего мысль своим нечаянным, но желанно приторным теплом. Каждый, отхлебнув по глотку, старается быть ранимо испорченным, неказисто перевернутым, чуть-чуть ушибленным жизнью в самых интимных местах. И в самом деле, разве у человека бывают другие места?
Помнится, был в нашем ауле один поэт. Странный такой. С бредом. Бредил восторженно, убедительно, толково. Кропотливо записывал свой бред на бумагу. Как он сохранился, одному Богу известно. (Ну, вот опять). Вел кочующий образ жизни, задерживаясь время от времени на какой-нибудь из трех своих инстанций: дома, в квартире друга и в наркологии. После очередного выхода из лекарственной депрессии клятвенно уверял собратьев по разуму, что, мол, теперь, без всяких – крепко-накрепко – завязал. А потом опять – творческий запой переходил в обыкновенный: полкилограмма бреда и срочная адаптация организма в условиях ее, родимой, стало быть, наркологии. Что там и как, честно говоря, не знаю. У меня другая задача. А поэт хороший, стопроцентный, качественный.
Недавно поняла одно – посетителями нашего тихого места могут стать исключительно псевдоневрологи. Только не сравнивайте.
Предыдущие строки пришлось удалить во избежание длиннот и неоправданных лирических отступлений. Сдается мне, что художественность повествования – безвозвратно канула в лету. Очень сложно говорить на качественно новом литературном языке. Между собой мы предпочитаем просто не материться или, во всяком случае, делать это с уважением к дамам и возрасту. Существуют же и аксакалы, которых уважают за количество выпитого и услышанного.
Один из них как раз взял «Анапу» и прежде, чем опрокинуть в себя очередные «сто-сто пятьдесят», готовился произнести речь. Внимательно посмотрел на всех присутствующих, перевел взгляд на меня и вдруг, в одно мгновение поставив бутылку на локоть, легко вскинул ее к губам и – затяжной прыжок – выпил добрую половину:
- За тебя, красавица! – тост, значит, сказал, утерев после этого рукавом свое обмороженное личико.
- Почту за честь, – улыбаюсь.
- Ну-у-ссс, дамы выбирают кавалеров! – предложил он, и чертики запрыгали в его глазах.
- Дамы платят, кавалеры – выбирают, – поправила я, намекнув на исчерпанность единственного согревающего средства. Здесь нужно пояснить: в современном обществе редко найдется благосостоятельный хиппи. Это горстка отщепенцев, которым в облом зарабатывать на хлеб. Да и зачем, когда вокруг пруд пруди, как много несчастных учительниц, готовых заплатить за любые мужские капризы, лишь бы обратить на себя их рыцарское внимание.
Аксакал не понял и стал демонстрировать свою нежность, предлагая посидеть у него на коленях. Милый, смотри, не оплошай, а то останешься без последнего, чем можно еще гордиться.
Вороны медленно и как-то лениво поворачивали в сторону гомонящей компании свои головы. Одним глазом они следили за происходящим, другим – искали, куда в случае чего можно будет отступить. Вороны – живые мишени. Обычно в них кидают опустевшую тару, реже угощают остатками печенья или сухарей. Эти старожилы умеют нравиться, и им это известно. Потому и не спешат они улетать от публики, даже если придется заплатить за это переломанным крылом.
- Э, смотрите-ка! – наконец-то оторвались от бутылки.
- Чего ты, Мокрый?
- Луна стала красной!
- Да ты, малый, перебрал. Мокрому больше не наливать, а то он завтра лекции проспит.
- Ага, еще завоет на луну посреди пары.
- Братцы, да вы гляньте – она и в самом деле красная…
Через несколько минут уже читали Элиота, оставив литературное краеведение на утро. Я мысленно перекрестилась. Что вы, читать на кладбище – увольте, я не король мира, даже и потустороннего. Баллад отродясь не писала, а для элегий найдется место и получше.
Треснула ветка – это грузный ворон примостился рядом. Что-то клокотало в его горле, что-то, что не возможно выговорить, понять, перевести на язык Божеский, тем более – человеческий. Мы с ним одни: он и я – на чьей-то могиле. Каков ты был, человек, что люди забыли даже написать твое имя. Хорошо, что еще догадались привинтить фотографию. Видимо, по доброте душевной. Весь мир – «пиар» (прости, Шекспир)! Продаем, покупаем, рекламируем, формируем… ах, да, еще, конечно же, зарабатываем. А что в результате? Фотография. Без имени. Следствия. Убеждений и талантов. Одна фотография, с которой смотрит молодой, задорный парень, будто выпытывает, кто ты, случайная гостья? Мы не знаем друг друга и никогда теперь уже не узнаем. Кончено.
С кладбища каждый уходит своей дорогой. Никто никого не окрикивает, поскольку всегда существует опасность нарваться на постового милиционера, который любит от скуки отпинать какого-нибудь бедолагу-хиппи не за грош собачий. Мне никогда не приходилось убегать, прятаться в провалившихся могилах. Не вызываю подозрений. Учительница. Иногда навеселе – что ж, пришла проведать умершего родственника, перебрала ненароком, бывает. И не важно, что третий час ночи. Иногда страдают и по ночам. Женщины – разве их поймешь? Хотя мои сверстницы иногда попадались. Не та фактура – студентки, молоденькие. Дуры, которых совесть уже не просит, а требует остановить. Понимаю, товарищ милиционер, твою отеческую заботу. Да и холодно одному-то на кладбище.
Вот и в этот вечер-ночь я уходила одна, без приключений. «Анапа» стопорила шаг, но голова была морозно светлой. До дома дойду. Что у меня там завтра? Варя, Пень, газета, лекция. О, а по кому лекция? По краснощекому Элиоту. Заморозили тебя сегодня, друг. Неблагодарный они народ, студенты. Читают тебя, где придется, но ты ведь не в обиде? Где наша не пропадала – пусть хоть на кладбище, но ведь читают, а, брат Элиот? Пусть едва ворочают языками, но ведь читают. Ты – Мастер, хотя им плевать на твою трагедию. Ну, ничего. Ничего. Пусть читают. Ведь это главное. А луна действительно была красная. Только не луна, а солнце, и не в небе, а на этикетке. Семнадцать градусов, «Анапа» – бархатный сезон!
ПОТЕШНАЯ ЖЕНЩИНА
Без двадцати пяти восемь. Начался отсчет нового измерения. Теперь меряются слова – точками и запятыми, порою, многоточиями. Нет, чаще многоточиями.
Моя случайная знакомая курила одну за одной в фешенебельном туалете, выдыхая с кольцами дыма (профи!) прошлые обиды и мелкие недоразумения. Последние давались ей с трудом, поскольку имели обыкновение застревать в горле, цепляясь за возможность жить внутри, а не снаружи. Недоразвитые, почти эмбрионы. Как не хочется на свет Божий. Но нет. Терпеть едкий дым куда невозможнее, чем появиться на свет. Появляются: одно за одним – недоразумения! Неуразумения. Невразумения. Капризные дети безутешных родителей.
Знакомая – потешная женщина. Она потешает, утешает, тешит. Это ее святая обязанность. Вполне женская. Благородная. Счастливая. Пусть мужчины кинут в меня камень, если это не так.
Сегодня надо было утешать ее саму. Кто-то что-то ляпнул, и вот, пожалуйста. Истерика, крепостью в сорок градусов, плюс пачка сигарет. Она нуждалась в слушателе.
Колечки дыма кружились под потолком, а я уже под завязку была набита ее квалифицированными недоразумениями. Фактами и событиями. И еще, конечно же, упреками в мой собственный адрес. У нас, у женщин, всегда крайней остается та, которая моложе. Даже если ты не виновата, будь любезна, повинись. Слушаюсь. Вино-ватюсь. И снова слушаю.
Она закашлялась. В этом месте началась притча о возвращении блудного сына. Или дочери? Кто к кому вернулся из небытия, сказать сложно. Все настолько запущено, что остается только покорно внимать. Эти двое тащат за собой на привязи безмерное количество народа. Их уже даже не двое – их трое, четверо, пятеро… В конце концов, под общим знаменателем оказывается половина мужского населения города – с ее стороны, и еще одна, добрая половина, женского – с его. Великолепно: «Скованные одной цепью…», – так когда-то предупреждал со сцены Бутусов.
Колечки завивались. Без десяти восемь. Я на какое-то время выпала из реального времени, а она уже, оказывается, вот-вот сорвется на крик. Слушать становится неудобно – не выношу дидактику и диссонансы. Ох, мама родная! Спасибо тебе за вживленные деликатность и такт. Знакомая напрягается. Понимает, что ее горловое першение начинает терять для меня всяческий смысл – избито, сюжета нет. Ужаса нет, поджилки не трясутся, электричества в колечках не хватает. Бедный мой читатель, сколько отрицательных частиц ты пережил уже на первой странице.
Без трех восемь. Зашел разговор о материальном – не вернуться ли в номер: стол накрыт, мужики все съедят. Ой, простите, выпьют. Не тут-то было. Женщина, роняя пепел, достает новую, целенькую еще сигаретку. Просит прикурить. На, родимая.
Восемь. Действие стало развиваться довольно динамично. Появились жесты, блеск в глазах – это о себе, любимой. Ни слова о нем. Кто такой, и сколько было обидчиков – не важно. Главное были. И ломались, как сигареты. И выкуривались, как сигареты. Тушились и тут же выкидывались в урну. Некоторые предусмотрительно прятались в сумочку. Те, что подороже, попредставительнее. «Один из» сейчас сладко спал на лестнице, набравшись в сыропустную ее, родимой. (И это еще только ожидание праздника. Что же будет на Пасху?) Вьются колечки. Глаза тускнеют. Устала сама от себя. Потом вдруг опять вскакивает:
- Знаешь, что? – нависает надо мной.
- Нет, конечно. А Что?
- Да нет, это я так, – отступает на безопасное расстояние и на всякий случай производит осмотр. Едва заметный со стороны, но осмотр. “Обувь – так себе, такую сейчас не носят. Ноги – на четыре с минусом или на три с плюсом, фигура – рыхленькая, но в молодости – сойдет. Личико… если бы не взгляд, если бы не глаза… Сколько же надо в нее (в меня) влить, чтобы этот взгляд не призывал, не вызывал, потух, в общем? Блондинка. Интересно, химия или свои так вьются? Глаза и волосы. Что-то еще? Ах, да! Душа. Наверное, есть душа. Молчит, не возражает. Жалеет, что ли? Кто ее просил! Где он ее нашел?”
- Идем? – спрашиваю после окончания телепатического сеанса.
- Нет, стой. Дай зажигалку.
Колечки вьются. Неужели нельзя без изысков?
Десять минут девятого. Стучат в дверь:
- Девочки, вы живы? – ох, и голосок. Елейный, мышино-серенький, скребущийся.
- Вполне. Отстань! – рубанула. Ничто не может отвлечь женщину от самой себя. Когда она начинает заново раскапывать рудники своей памяти, мир идет прахом. Гори все синим пламенем. У нас свои проблемы.
- Э-э-у-м… (быстрее соображать надо. Такой шанс упустила, идиотка. Закольцевала она меня.)
- Понимаешь, я ведь ничего плохого не хотела. Так получилось. Я жила, как могла, как умела. Но я жила! (Кто бы сомневался) Какая разница с кем. Ты попробуй их всех.
Дальше последовала эпоха сравнений и классификаций. Сначала мы поживились «холодными закусками». Об этих вспоминают редко. Это что-то вроде одноразового шприца – применяется по необходимости. Подвезли на машине, встретились в поезде, вместе танцевали на школьном вечере. Надо же с чего-то начинать, а иногда – и закусывать. Потом были «первые блюда», постепенно перешли ко «вторым»: мужья, любовники, продолжительные встречи, тайные желания. В этом есть хоть какая-то польза. Даже, скорее, основательность. Просыпается аппетит, хочется большего, а – нема. О «десерте» молчит. Бережет. Самое вкусненькое всегда съедается втайне от других. А как на счет похвастаться?
Хвастается.
- Мы знакомы, Бог знает, сколько лет…
Сдержанно, без лишних эмоциональных проявлений. Кружатся колечки. (Господи, она так всю пачку выкурит!) Вот так, приехали. Теперь-то понятно. Мы просто перешли на новый уровень. Осмотра. Всматривания. Пошла ва-банк. О’кей! Принимаю. Право, становится забавно. Наконец-то появляется электричество. Только бы током не шибануло.
- Неужели уже столько? И вы не надоели друг другу…
- Не успели, – “вот это да! Молоденькая-то молоденькая, а правила знает. Не раскалывается” (я не раскалываюсь, значит).
Прикрываюсь интеллектом, вспоминаю Маканина. Держа оборону, съезжаю на разговор о «совке» и андеграунде. Получается. На время удается запудрить ей мозги. Какая жалость, она не читала. Бедненькая моя, тебе некогда читать. Дети, мужья, мужчины (-а)… Конечно, разве поспеешь. Не, пришла в себя, выкручивается. Сейчас ручки начнет заламывать. Ладно, валяй, я готова.
- Вы дружите? – включила миноискатель.
- Понятия не имею. Смутно представляю формулировку подобных отношений… В общем, нет.
“Девочка врет. Пусть врет. У меня (у нее) опыт. Мы знакомы столько лет. Неужели решится? Нет. Эти глаза… Душу вынет, если захочет. Секси. Наверное, уже многому научилась.”
Вьются колечки. Вырабатываем статическое электричество. Скоро, уже скоро она либо поперхнется ими, либо перестанет валять дурака.
- Девочки! Мы скоро, – слышится в коридоре. Ясно. Пошли за добавкой.
- Да, идем же! – нетерпеливо отвечает на шум собеседница. Не прерывайте женщину, даже если Вы умираете. Вот помрете, кричите, хоть во все горло.
- Нехорошо. Мы тут, а они – там.
- Подождут. Сядь.
Мои попытки вырваться из табачного марева были пресечены на корню. За дверью кто-то тихонько ворчал и пытался материться. Уборщица. Ей не нравится, когда в ее законные часы шастают по коридорам, дымят в туалете. Ей плевать, что жить стало лучше, жить стало веселей. Хотя и дороже. Посетители гостиницы (номера от 20 до 40 долларов в сутки, конечно же, в рублевом эквиваленте) по-прежнему были для нее командировочными, шляющимися по стране неизвестно зачем. Это вам не валютный пятизвездочный отель, где туалеты располагаются в номерах, и курить можно, не выходя на улицу. Здесь все еще общее. Здесь по-прежнему стучат в стенку, когда веселье достигает апогея. Стены капроновые: удобно слушать, неудобно спать. И руководит всем этим общежитием она – УБОРЩИЦА. Святой человек, ставящий всех на свои места, выбрасывающий на улицу мусор жизни. «А и че, что ночь? Неча назюзюкиваться было!» Пыхтит, выносит лишнее, укладывая на асфальт разновозрастных «безе», «борщ», пару «салатов» и остатки распечатанной «Хванчкары», взращиваемой в подпольных уральских «виноградниках». Вам такие знакомы? Мне нет, но о них знают все. Там. На Урале.
Наконец-то заторопилась. Жив еще в нас страх перед уборщицами, даже в тех, кто все имеет ввиду (здесь должна была появиться не очень литературная фраза, но и без нее, по-моему, все достаточно понятно). Колечки повисли. В них уже вваливались по старинке клубы дыма, наспех выпускаемые из легких. Недоразумения закончились. Начались умозаключения. Подведение итогов. Выводы мы стали делать из состоявшейся беседы. У каждой – свое на уме. Спасибо, Господи, что миновала меня чаша сия. Обойдусь сегодня без десерта. Подальше от соблазнов.
- Ты меня слышишь? – выдала-таки себя. “Не сдержалась. Но ничего. Один раз можно. Эти глаза… Смотрит, как … Сколько же ей надо?” (это мне, значит. Вмешиваемся в мысли друг друга, как будто так и надо. Сколько угодно. Легкий напиток. Выдержу.)
- Да слушаю я тебя. Бросай это грязное дело, пошли, – уже и я занервничала.
- Ты не знаешь главного…
- И, слава Богу! – бросаюсь к двери и наконец-то вырываюсь на свободу. Фу-у-ух! Ну, до чего же сложно быть связанной одной цепью. Бутусов прав. Вдохнула полной грудью. Перед глазами все плыло от сизых колечек. А вот и мышонок. Ты ж моя радость. Спит. Просыпается. Ручки тянет.
- С добрым утром! – зря, но ладно. После разберемся.
- А где Ва-а-л-ля? – славненький такой. Ух, ты! Едва успеваю поймать за рукав. Мы чуть-чуть не полетели с лестницы. Бывает. Держись. Сейчас будет Валя. Она задерживается, прощается с друзьями. Ну, вот! Мы опять что-то потеряли? Сейчас найдем. Эй, кто-нибудь!!!
Десять. Наверху показывается еще кто-то из женской половины компании. О-о-о, спасительница! Передаю свою ношу из рук в руки. Вали нет. Лиц нет. Выбегаю на улицу. Вопрос, кто-то задает вопрос. Ничего не вижу. Еще один знакомый. Добрый такой, ждет нас и напевает чего-то. Увидев меня, становится явно чем-то озабочен.
- А где?..
- А нет. Ничего нет. Да и…
Мчусь по мостовой. Позади – уборщица с «меню», впереди – синие сумерки, где-то рядом – неуемное чувство голода. Знаю, что уже не поем наверняка. Спать хочется. Вали нет. Никого нет. Все. THE END.