Отцам и дедам нашим победившим посвящается.
Так уж случилось – свела их судьба босоногими еще, пацанами. Тянулись к солнцу два крепких стебелька деревенских рука об руку, не разлей-вода. В деревеньке татарской над Камой, на приволье наливались здоровьем, крепчали на радость родителям. Шамсий – татарчонок и Вася, беловолосый да синеглазый. Шамсиевы, они отроду крепкими мужиками были – приземисты да плечисты. А Вася тоже весь в Панфиловых – рослый да стройный. Рядом станут – заглядишься. А порознь их и не видал никто.
Родители их в единых крестьянских заботах жили, одной радостью, одной бедой, дружбе детей радовались. Уж один за одного, не дай Бог, если чего. По теплу на сеновале спали – то у одних, то у других. И голубятня одна на двоих, и коней в ночное – попробуй одного не пусти. Удочки вдвоём ладят – в конских хвостах роются – волос на леску выдирают. Утром, ещё туман пострелов с головой скрывает, спешат к реке, на место своё тайное. Так и росли, и не было для них на земле места порознь.
После семилетки так и не удалось их разлучить. Косовица ли, посевная, уборка, а то и навоз на поля развезти – не увидишь их поодиночке. Уж и девчонки обижаться стали – порознь не провожаются. Так вот и до усов доросли.
Призвали их вместе. Так и ушли из села плечом к плечу, пока не скрыл туман от глаз материнских два затылка – чёрный, Шамсиев и белый, Васин. Так, не разнимая рук, попали они в один полк, в одну роту и в один взвод. Пару недель на подготовку – штыком коли, прикладом бей. Мосинская трёхлинейка Шамсию слегка длинновата оказалась. Шинелками махнулись Шамсий с Васей – вот обоим и в аккурат. Винтовку быстро освоили, ну а управляться с ней – война быстро обучит.
В теплушках, к месту назначения – в тесноте, да не в обиде. А уж куда? – военная тайна. Может, и командиры не знали. Вон уж куда война докатилась – до самой Волги. Размышляли промеж собой под стук вагонных колёс, прижавшись плечами, страшились неизвестности. Два раза в дороге эшелон меняли – разнёс немец вдребезги бомбами. Вот первый раз пороху и понюхали. Тоже рядом, в одних воронках, боясь потерять друг друга. Там же от взвода осталась, считай, половина, и не воевавших ещё, а смертей насмотревшись.
По степи шли ночью. Ни огонька, ни привала. Только впереди, полосой, над горизонтом словно застыло зарево. Теперь все знали, теперь можно – это горел Сталинград. А потом катер тащил их баржу через Волгу. Небо давило бомбовым воем и рёвом самолётов. И некуда было укрыться между столбами воды, и некуда спрятать глаза, полные ужаса и страшного ожидания. Так и выстояли ту переправу, прижавшись друг к другу.
Траншея, петляющая среди развалин, надёжная, в полный профиль, приняла их, повидав уже не одно пополнение. На дне её было даже уютно и спокойно. Ротный со взводным, принимая пополнение, глядели на новобранцев грустными глазами, стараясь говорить с ними бодро. Им, сталинградцам со стажем, было ли не знать о тех пяти-семи днях той безжалостной круговерти человеческих жизней – от пополнения до пополнения. Они не успевали запомнить фамилий. Только лица, при составлении списков потерь личного состава. Не знали об этом Шамсий с Василием. Они пришли сюда защищать Сталинград, а вместе с ним и свою деревню.
Во взводе, на пятерых новичков оставался один сталинградец. Они учили ребят различать по звуку мины или снаряда – твоя-не твоя, беречь хлеб, на случай если вдруг старшина запоздает, и, вообще, держать хвост пистолетом. – Ты ж сталинградец, не гоже киснуть. – Так ободряли они молодого, до слёз вспомнившего мамку. Первые дни на войне прошли довольно спокойно. Немцы кидались минами откуда-то из-за развалин. А живьём их пока что пополнение не видело.
Ночами выполняли задачу «мы не спим». Василий с Шамсием, сидя в траншее, через небольшой промежуток времени делали выстрел в сторону немцев. Не суйтесь, мол – всё видим, всё слышим. А те отвечали редким миномётным огнём. Одна из мин разнесла бруствер перед Шамсием, а тот в это время перезаряжал винтовку. Присыпало Шамсия, ну и винтовку с открытым затвором. Разобрал он затвор, от земли обтёр, а собрать в темноте не может. Злой. Сидит на дне траншеи, затвор разобрал, в шапку высыпал, а тут и лейтенант по траншее – караулы проверяет. В темноте об Шамсия и споткнулся. Барахтаются в темноте, поднялись оба злые. Шамсий лейтенанту шапку с деталями затворными показывает, а у самого слёзы – может от злости, может от обиды. Поди, в темноте разберись. Собрал ему лейтенант затвор, успокоил. Сколько таких вот вписал он в те страшные списки, сколько писем отписал жестоких, с коротким – Смертью храбрых.
Ох, как резануло по ушам, и долго ожидаемое, и неожиданное – Приготовиться к атаке. – Ох, как тяжелы стали сапоги. А политрук, он тоже в первый раз, пацан совсем, уже на бруствере – наганом новеньким машет – За мно-о-ой. За Родину. За Сталина. – Должность у них такая, у политруков – не показать, что страшно. Их иной раз и пополнять было некем – для первого пуля дурой не бывает. Вот и вскарабкались. Бегут рядом Шамсий с Васей, орут во всю глотку, а чего орут? Как и все – Ура-а-а-а. Когда все разом, да рядом, да до хрипу, оно и не так страшно. Уж и через кирпичный завал перескочили, вон уж и немцы в своей траншее.
Мина рванула справа, за бегущим Шамсием. Васю взрывом отбросило на кирпичи. Уши будто заткнуло ватой. Ничего не слыша, он сел среди кирпичного развала. Поняв, что цел, только хватал ртом воздух с висящей в нём кирпичной пылью. И тут, сквозь звон в ушах он услыхал истошный крик справа. Поднимаясь, он уже понимал – кричал Шамсий. И Вася закричал. Он бежал к Шамсию и ему было очень больно, будто боль друга отдалась во всём его теле.
Упав рядом с Шамсием, Вася увидел обрубленную пятку сапога и торчащую оттуда окровавленную кость.
Когда санитары подняли Шамсия на носилки, тот уже не кричал. Запёкшимися губами он прошептал Васе – Как же ты без меня? Василий наклонился к носилкам и удивил санитаров – Ты меня подожди, я тебя догоню. –
Три дня рота не могла выбить немцев. Три дня атак и обороны. Нет уж политрука, и от роты осталась половина. Досталось и Василию опробовать в деле штык. А пуля-дура нашла его на четвёртый. Упав на спину, он скрежетал зубами теряя сознание. – Вот и конец, мама.
Шамсий уже ловко управлялся с костылём, и сам выбирался покурить в коридор школы, где разместился санбат. Он постоянно вспоминал Васю и очень переживал – Как тот без него. – Подвезли новеньких. Санитары разносили по палатам тяжелых. Вот несут с запелёнанной в бинты грудью. Светлоголовый какой, совсем как Васька. Ближе, ближе. Шамсий наклонился на Василием и заплакал. Заболело в груди. Василий открыл глаза. – Так получилось. Я же обещал.
В палатке на юге Сахалина два крепких мужика вели серьёзный разговор. Оба были из вербованных – рубили профили в тайге для топографической съёмки. Сегодня рубили в бамбуке, а это работа нелёгкая. Согни её, бамбучину, левой ногой, напряги у корня, да и руби топором под корень. Топор назад, в лоб наровит. Намашешся за день.
Один из них, чёрный как смоль, заметно хромал на правую ногу и звали его Шамсий. Ну а другим, понятное дело, был беловолосый Василий. Не всё ладно у него было с левой рукой. Управлялись. Топор-то в правой, а бамбук нагибает нога левая. Обоим уж за тридцать. А выясняли – кто профиль закосил. Должны быть строго параллельные. Шамсий – Я по вешкам, иди, смотри. – А Василий ему – Так с твоим татарским глазом, и вешки у тебя косые. – Чуть не до драки. Сядут к столу.
На столе фотография в рамке. Глядят на них с фотографии две татарочки, как две капли воды – одинаковые, симпатичные. Смотрят на мужей своих две близняшки – лица спокойные. Улыбаются.
Пристают иной раз мужики – Как вы их различаете-то? Смеются. Это они нас различают. Им легче. Выпьют мужики, завспоминают свою войну, такую короткую. Обошлось без наград-медалей. Только ведь, и «Смертью храбрых» обошло стороной.
Далеко, над Камой-рекой, в небольшом татарском селе ждут их дети, не разлей вода, и жены-близняшки. Живи и радуйся.