ВИКТОР НЕКРАСОВ(1911-1987)
Сент- Женевьев-де- Буа
под Парижем.
Лучшим-
изгнанье, забвенье-
награда...
Памятник вечный-
честная книга
и рваный осколок
из Сталинграда!*
*-осколок снаряда с Мамаева Кургана
меж дат битвы.
ИЗ ИНТЕРНЕТА
Виктор Некрасов
----------------
КАМЕНЬ В БАБЬЕМ ЯРУ
Над Бабьим Яром
Памятников нет…
Евгений Евтушенко
Памятника нет… Но есть камень. Кусок полированного гранита не больше комнатного серванта и на нем надпись, обещающая в будущем памятник. «Тут буде споруджено…»
Что «буде спруджено», сооружен памятник особой уверенности нет – за тридцать лет не нашлось ни времени, ни средств… А может быть это и лучший из выходов. И не потому даже, что уровень нынешней нашей скульптуры не сулит ничего хорошего, а просто потому, что в одиноком этом камне таится некая логическая закономерность. В его сиротливой скромности и безыскусности, в самой казенности высеченных газетных слов гораздо больше горести и трагизма, чем в любой группе полуобнаженных непокоренных или как теперь говорят, непокоримых – атлетов со стиснутыми челюстями и сжатыми кулаками.
Не знаю, что трагичнее – расстрел или последующее стремление забыть об этом расстреле, вытравить самую память о нем. Трагичнее, конечно, первое, второе – позорнее.
Точная цифра расстрелянных неизвестна. В документах упоминается сто тысяч. Но в цифрах ли дело? Будто пятьдесят, или двадцать, или ровно одна тысяча – трагедия от этого не меньше.
И все же сто тысяч есть сто тысяч! Варфоломеевская ночь – тридцать тысяч (правда, за одну ночь), а тут сто и в основном за три дня. Возможно, за эти три дня было убито не сто, а шестьдесят-семьдесят тысяч – кто считал! – а остальные были расстреляны в последующие два года оккупации, но так ли или иначе, по масштабам и своей, если можно сказать, компактности Бабий Яр самое массовое уничтожение себе подобных в истории человечества. Майданек, Освенцим, Бухенвальд растянуты были во времени. Здесь все просто, измерялось часами…
Мы любим повторять ничего не забыто, никто не забыт. Мы высекаем их в камне. Высекали и забываем. Что поделаешь – к памятникам и высеченным на них словам привыкаешь, перестаешь их даже замечать – первые превращаются в городские ориентиры («от Богдана Хмельницкого двенадцатым троллейбусом»), вторые читаются только туристами. Пожалуй только пламя на могилах Неизвестному солдату не потеряло еще свою притягательную силу – за тридцать лет не все еще стерлось в памяти.
Бабий Яр – исключение. Быть может даже беспрецедентное. Его приказали забыть. Даже и не приказали, а просто кем-то где-то было сказано: «Памятник? А почему памятник? Людям, которые добровольно пошли на смерть? Без сопротивления, без протеста, как кролик в пасть удава? Нет, простите, у нас трусам памятников не ставят…». Кем и когда именно это было сказано – не столь важно, можно только догадываться, но зерна упали на благодатную почву. При разных обстоятельствах, от разных людей, в основном наделенных властью, я слыхал эти слова: «они ведь не сопротивлялись». Слово «евреи» никогда не произносилось. Это было бы грубо, людям произносившим их, так говорить не полагалось, но это подразумевалось.
Итак, приказано было – будем уже так говорить – о Бабьем Яре забыть. Началось с того, что его переименовали. Он стал Сырецким Яром – местность, где он проходит, называется Сырец. Потом его превратили в городскую свалку, затем, устыдившись, поставили столбик с дощечкой «сваливать мусор строго воспрещается, штраф 300 руб.»,потом этот столбик свалился и провалялся под новыми кучами мусора, пока Бабий Яр не начали замывать. Замывать – это значит заполнять его так называемой пульпой – смесью песка и глины, перекачиваемой по трубам из находящихся неподалеку «глинищ». За год с небольшим овраг длиной в два с лишним километра, глубиной в 50 м и шириной метров 150 - 200 был замыт и превратился в заросший бурьяном пустырь.
Судя по газетным сообщениям, пустырь этот предполагалось использовать под стадион и место разнообразных развлечений. Но до развлечений дело не дошло – весной 61-го года дамбу, которая сдерживала намытую пульпу, прорвало и смертоносный поток жидкой глины с песком, снося на своем пути прилепившиеся к нижней части оврага домиками, вырвался на одну из киевских окраин – на Куреневку и затопил трамвайный парк. Были жертвы. Официальная цифра, опубликованная в «Вечернем Киеве» - 137 человек, среди них, по словам очевидцев, и солдаты, брошенные на спасение жертв катастрофы.
Со временем построена была новая, более надежная дамба и сейчас на месте Бабьего Яра заросший пустырь. С одной стороны его, ближе к городу, спортивный комплекс (все таки не на самом месте расстрела) и телецентр с 400 метровой башней, с другой – новый городской массив, именуемый Шевченковским районом. Непосредственно возле телецентра, у самого шоссе, весьма ухоженная площадка, усаженная молоденькими березками и елочками, на ней камень с надписью. К нему ведет несколько ступеней и бетонная дорожка. На двух деревянных столбах прожектора. Шагах в ста от камня троллейбусная остановка, именуемая «Щербаковский универмаг». До универмага по другую сторону широкой с интенсивным движением улицы Демьяна Коротченко (сейчас – ул. Олены Телиги – Л.Д.) шагов 200-300. На камне и возле него всегда цветы. В дни годовщины его просто не видно – гора венков среди сплошного ковра цветов и букетов. Зимой между сугробами аккуратно расчищенная дорожка. Когда же и в силу каких обстоятельств возник этот камень? Какова его история?
Каждый год 29 сентября в день годовщины первого дня расстрела, сначала в первые послевоенные годы у самой кромки оврага (там, где стояли пулеметы), потом, когда оврага не стало, просто на пустыре то тут, то там, собирались группки немолодых людей, разбрасывали цветы, о чем-то тихо между собой разговаривали, кто-то плакал.
В 1966 году в 25 годовщину расстрела народу собралось больше обычного, не менее тысячи, а может и двух-трех, были и иногородние. И впервые за все эти годы произнесены были слова. Никто ничего не организовывал, просто в такую минуту трудно было молчать. Хотелось убедить людей, пришедших сюда, почтить память погибших, что на этом месте будет, не может не быть, воздвигнут памятник, памятник жертвам насилия и варварства. Хотелось сказать, что подобное повториться не может, что разжигаемая вражда одного народа к другому только унижает эти народы, что возврата к этому нет.
Убедительнее всех об этом сказал человек, которому 6 лет спустя его же речь, искаженную до неузнаваемости, преподнесли на судилище как обвинение в призыве к объединению сионистов с украинскими националистами. Человеком этим был один из наиболее примечательных людей Украины, литературовед и критик Иван Дзюба.
В определенной среде современной украинской интеллигенции, преимущественно писательской, Дзюба именуется не иначе, как украинский буржуазный националист. Буржуазного в Дзюбе, выходце из рабочей донбасской семьи, не более, чем в любом другом шахтере, национализм же его заключается в том, что он любит украинскую культуру, язык, литературу и разбирается в ней может быть чуть больше, чем кто-либо другой.
Причем любовь эта, в отличие от многих руководителей литературными процессами лиц в Украине, не отягощена ненавистью к культуре других народов, в частности, русского.
Как всякий любящий свою Родину и народ, человек Дзюба не мог равнодушно относиться к тем искажениям и перегибам, которыми грешила национальная политика в Украине. Всю свою боль и горечь он изложил в письме на имя Первого секретаря ЦК КП Украины П.Е.Шелеста.
Серьезный и весьма аргументированный труд этот, подкрепленный проверенными фактами и цитатами, озаглавлен был «Интернационализм или русификация», написан и отправлен адресату он был в 1967 г. Через 6 лет, в 1973 г. именно за эту работу Иван Дзюба был арестован, судим и осужден на 5 лет. Его речь в Бабьем Яру также инкриминировалась ему на суде как выступление антисоветское.
Я присутствовал при этом выступлении, потом читал запись его. Высупление это было проповедью убежденного интернационалиста и в то же время сына своей Родины. С горечью говорил Дзюба о том, что не искоренены еще до сих пор, в определенной среде конечно, взаимная неприязнь украинцев к евреям, евреев к украинцам, говорил о том, на сколько это чуждо каждому из двух народов в отдельности, с гневом осуждал тех, кто пытается до сих пор поддерживать и раздувать пламя этой резни.
Вот с какими словами обратился 29 сентября 1966 г. Иван Дзюба к собравшимся в тот день в Бабьем Яру: (Выступление И.Дзюбы) [выполняю желание Виктора Некрасова, сайт статьи: www.babiyar-diskus.narod.ru/Dzyuba-2.html- Л.Д.].
Я не погрешу перед истиной, если скажу, что люди плакали, слушая Ивана Дзюбу, он говорил волнуясь, очень просто, от глубины души, конечно не по писанному и на прекрасном украинском языке. Слушая его, я с какой-то особой остротой почувствовал, как важно для людей искреннее, убежденное, идущее от сердца слово, незапрограммированное, не отредактированное, не утвержденное никем, рожденное мыслью, душой и моментом, а не директивой и указанием.
Сколько раз мне потом говорили в различных партийных инстанциях: «Вы коммунист и, как коммунист, не имеете права выступать с речами, не утвержденными райкомом или хотя бы парткомом». Хорошо, допустим, но что делать в тех случаях, когда ни партком, ни райком, ни, бери выше, даже ЦК не вспомнил, что в этот самый день 25 лет тому назад (а мы так любим отмечать даты) здесь были расстреляны, нет, не евреи, не будем уточнять, а просто советские люди, граждане Советского Союза. Не сопротивлявшиеся? Да! Не протестовавшие? Да! Но пусть мне расскажут, как должны сопротивляться и протестовать старики, старухи и дети под дулом пулемета. Организовать подполье на пятикилометровом пути от Лукьяновского базара до Бабьего Яра? Не догадались, не подумали, что своей пассивностью лишают себя памятника.
К концу «нелегально организованного сионистами митинга», как стали называть в определенных кругах потом события этого памятного дня, появилась милиция. Без грубости, без крика попросили разойтись и все разошлись…
Последствия. Начальник киевской милиции получил выговор за то, что допустил не разрешенное сборище «сионистов», директор студии кинохроники был уволен за то, что операторы студии позволили себе заснять несколько сот метров «непечатного материала», а я вызван на партбюро для дачи объяснений по поводу нарушения мною партийной дисциплины.
Между прочим, на этом самом партбюро говорилось о позорном двуличии Ивана Дзюбы – он, мол, лицемерно пустив слезу в Бабьем Яру, сразу же помчался на Байковое кладбище петь петлюровские, как было сказано, песни на панихиде по махровому националисту и антисемиту М. Грушевскому.
Михайло Грушевский, к слову сказать, крупнейший украинский историк, столетний юбилей которого отмечался в этот же день по решению ЮНЕСКО во всем мире, в свое время действительно был головой Центральной Рады, но жизненный путь свой завершил, будучи академиком Украинской Академии Наук и торжественно был похоронен в 1934 году в столице Советской Украины Киеве.
Само собой разумеется, никаких петлюровских песен на его могиле не пели, а по словам Ивана Дзюбы, когда он приехал на кладбище, то застал у могилы небольшую группу почитателей покойного, исполнявших «Интернационал».
Но кроме этих невеселых, скажем, итогов был и другой результат. Буквально через день или два после происшедшего соответствующие высокие инстанции отдали соответствующим архитектурным инстанциям, в частности, такому-то товарищу, лично отправиться в Гниванские гранитные карьеры и лично выбрать соответствующий камень для установки его в соответствующем месте Шевченковского района. Камень был выбран и в наикратчайший срок установлен там, где он и стоит по сей день.
С тех самых пор, вот уже семь лет, в день 29 сентября, объявленный днем памяти жертв немецкого фашизма, у этого камня устанавливается трибуна и с нее Первый секретарь Шевченковского райкома сообщает собравшимся передовикам производства об успехах и достижениях района, а выступающие вслед за ним передовики, среди которых, как правило, есть и один еврей, клеймят фашистских захватчиков, а за одно и их сионистских пособников, руки которых тоже обагрены кровью расстрелянных киевлян. К камню торжественно, под музыку возлагается венок. На этом митинг объявляется закрытым, участники митинга расходятся, трибуну убирают, но оцепления милиции и молодые люди в штатском остаются. Двое из них с красными повязками и два милиционера в течение нескольких часов не отходят от камня. Движение по шоссе закрыто и невдалеке дежурят несколько закрытых машин и машина скорой помощи. Время от времени в закрытые машины кого-то быстро и молча заталкивают.
Долго еще вдоль оцепления толпятся люди. Большинство желающих, преимущественно пожилых, и с цветами, к камню пропускают. Молодежь менее охотно, у людей с венками проверяют надписи и, если они написаны по-еврейски, велят перевести. Кое для кого эти литературоведческие упражнения кончаются пятнадцатью сутками.
Нужно отдать должное властям – венки после митинга никто не убирает и через две или три недели вы можете их застать на том же месте.
В этот же день 29 сентября митинги проводятся и в других местах захоронения жертв фашизма – на месте лагеря советских военнопленных в Дарнице и возле вокзала и там же у памятника замученным в лагере, изображенным в виде двух атлетического сложения полуголых солдат, которые, будь все лагерники такими же упитанными и мускулистыми, они в два счета расправились бы с охраной и голыми руками захватили бы Дарницу, если не Киев.
Никаких эксцессов, как правило, на этих митингах не бывает. Срочная установка камня невольно послужила толчком к другому событию – был объявлен конкурс на памятник в Бабьем Яру. Конкурс собрал много участников, выставлено было десятка полтора проектов, среди которых многие были отмечены хорошим вкусом и не банальным решением. В Доме архитектора состоялось потом обсуждение, но жюри никакого решения не приняло и никто из участников не отмечен был премией. Какое-то время спустя в рабочем порядке проект памятника был заказан скульптору М. Лысенко. Проект был сделан, ожидалось рассмотрение его высшими инстанциями, но автор проекта неожиданно умер, руководство в ЦК сменилось и дело заглохло.
Может это и к лучшему. Хватит уже того, что днепровским откосам и Киево-Печерской лавре грозит своим мечем очередная вучетическая стометровая, к тому же на этот раз золоченая, Родина-мать, призванная своими размерами подчеркнуть, что Киев героизмом своим ничуть не уступает Сталинграду…
Устрашающего этого монумента еще нет в природе, но макету и его автору уже аплодировали облеченные властью люди, от вкуса и культуры которых зависит силуэт будущего Киева.
Нет, пусть уж стоит в Бабьем Яру просто камень и маленькие елочки вокруг него. Лучшего памятника Бабьему Яру и его истории не поставят. Ничего не забыто, никто не забыт… «Тут буде споруджено…».
На этом можно было бы и кончить печальную историю Бабьего Яра, если бы рядом с могилой тысяч безвестных людей, не находились бы могилы других людей, нашедших, казалось бы, вечный покой за каменной стеной старого еврейского кладбища. Сейчас ни стены, ни кладбища нет. Только битый мрамор и гранит под сенью вековых лип и каштанов, да кое-где оскверненные надписями руины усыпальниц.
Начало кощунству положили немцы. Со свойственной им методичностью они уничтожали все памятники на главной аллее. Сотни две плит и обелисков разбиты были ломами и повергнуты в прах. До боковых аллей гитлеровцы не добрались и десятки тысяч других памятников сохранились в неприкосновенности.
Дальше идет необъяснимое. Затрудняюсь сказать, когда это началось, но, попав на кладбище в конце пятидесятых годов, я сначала не поверил своим глазам – оно было полностью уничтожено. Полностью, это значит, что не сохранилось ни одного памятника. Все они, а их повторяю, не менее нескольких десятков тысяч, были повержены, разбиты, развалены, опрокинуты, а маленькие, фарфоровые овальные фотографии на тех памятниках, где они были, разбиты ломами или кувалдами. Исключений не было. Стихия разрушения прошла по всем могилам, не обойдя ни одной.
Стоя среди поваленных памятников, я задавал себе вопрос – кто это сделал? И какая сила ненависти могла толкнуть человека на это надругательство? Я написал «человека», но для того, чтобы провести эту массовую сокрушительную работу нужны сотни рук и одними ломиками не обойдешься. Почти все памятники на солидных фундаментах, на свинцовом растворе сделаны на века, хотя и с трудом я могу себе представить еще шпану, хулиганов, которые, вооружившись чем под руку попало тяжелым, в пьяном угаре крушила направо и налево все, что было в поле зрения. Но и этим здоровенным, потерявшим всякий стыд хамам сил хватило бы на десять, двадцать, ну пятьдесят памятников. А кто же уничтожил остальные? И какими разрушительными средствами? Бульдозерами? Тракторами? Толом? И когда это происходило – ночью, днем? И сколько времени длилось – неделю, две, месяц?
Я не мог и до сих пор не могу найти объяснения. Я обратился к жильцам небольшого домика у ворот кладбища, очевидно, предназначенного для сторожей и тех, кто поддерживал порядок на кладбище – на меня только испуганно смотрели и разводили руками: « Не знаем… Не знаем…» и отводили глаза… «Да, но вы ведь здесь живете, не может быть, чтобы вы не видели, не слышали ничего? И неужели милиция даже ничем не интересовалась». И опять, не глядя в глаза: «Мы ничего не знаем… ничего…».
Лукьяновка, окраинный район Киева, где находится кладбище, в дореволюционные годы считалось одним из самых красивых мест города –маленькие домики утопали в тенистых садах, в зарослях сирени и жасмина. Внешне все было очень мило и уютно, но в домиках этих жила преимущественно самая отсталая, черносотенная прослойка населения. Именно с Лукьяновкой связано позорное для тогдашней России «дело Бейлиса». Именно здесь жила печально знаменитая Вера Чеберяк и вся ее банда… Но с тех пор прошло ведь столько лет, и не мог не измениться за эти годы дух Лукьяновки да и сама Лукьяновка давно уже не окраина, и в каких-нибудь трехстах-пятистах метрах от кладбища расположилась городская дача самого Хрущева, а после него всех первых секретарей со всеми видами их охраны. По тихой заросшей улице Герцена от дачи до кладбища пять, ну десять минут, неторопливой ходьбы. Что все это может значить?
Я ходил по кладбищу и в сотый раз задавал себе этот вопрос. И еще тысячу других. Я бродил по аллеям, по узким заросшим густым кустарником тропинкам, читал надписи на расколотых плитах – к некоторым из них, плашмя, чтоб нельзя было больше свалить, цементом были приделаны поверженные колонны и стены и рядом лежали цветы – заглядывал в сохранившиеся кое-где усыпальницы и читал написанные на стенах (мрамор был сорван, писали по бетону) хулиганские, антисемитские лозунги и ругательства, стоял долго над глубоким оврагом, на дне которого в беспорядке наваленные один на другой валялись сваленные туда памятники (мало было разбить, не лень было еще тащить и сталкивать в овраг) – все спрашивал, спрашивал себя, и не находил ответа.
Я и сейчас его не нахожу. Я могу только констатировать, но объяснить не могу.
Сейчас на кладбище порядок, относительный, правда. Следы надругательства еще сохранились, но основная масса битого гранита и мрамора вывезена и человек, не посвященный, может даже принять кладбище просто за запущенное, которых у нас, увы, сотни и тысячи…
Объяснения нет… И никто его не даст…А ведь кто-то знает. И кто-то делал. И не один человек… И все это произошло во второй половине 20-го века, в городе Киеве, насчитывающем полтора миллиона жителей…
Тяжело, стыдно жить в такое время.
1971.
Из интернета
Самый неблагодарный сталинский лауреат писатель-фронтовик виктор некрасов всю свою премию за повесть "в окопах сталинграда" отдал на коляски для инвалидов войны
"Этот бездарный венеролог -- знаменитый русский писатель?"
"Войдя во двор, я робко позвонил в левую из двух ведущих на веранду дверей и у открывшей ее немолодой дамы-блондинки спросил, не жили ли здесь когда-нибудь люди по фамилии Турбины. Или Булгаковы. Дама несколько удивленно посмотрела на меня и сказала, что да, жили, очень давно, вот именно здесь, а почему меня это интересует?.. Я сказал, что Булгаков -- знаменитый русский писатель, и что все, связанное с ними...
На лице дамы выразилось еще большее изумление: "Как? Мишка Булгаков -- знаменитый писатель? Этот бездарный венеролог -- знаменитый русский писатель?.."
Так описывал Виктор Некрасов свою встречу с тогдашней хозяйкой дома Булгаковых. Некрасов -- единственный, кто расшифровал улицы, упоминаемые в Булгаковской "Белой гвардии". Мало-Провальная -- это Мало-Подвальная, а Алексеевский спуск -- конечно же, Андреевский, где в доме номер 13 когда-то жил "Мишка Булгаков".
Любопытно, что сам Некрасов родился в доме по улице Владимирской, 4 в Киеве -- буквально рядышком с Андреевским спуском. Отец Вики (так звали его родные и близкие друзья) был банковским служащим, мама -- врачом. Окончив медицинский факультет Лозаннского университета, она несколько лет работала в Париже в военном госпитале, а в 1915 году семья вернулась в родной Киев. Между прочим, бабушка Некрасова слыла первой красавицей Смольного института благородных девиц, но на старости лет не могла отказать себе в "неприличной" слабости: взять из погреба кубик творога и есть его не ложечкой, а руками. Это у нее называлось "порезвиться". Внук ей в этом всячески потакал. И позже, когда, бывало, Зинаида Николаевна выговаривала за столом сыну: "Вика, не бери руками!" -- он отшучивался: "Мама, это у меня наследственное!" Некрасов предпочитал есть по-студенчески, что Бог послал, с минимумом сервировки.
Будущий автор "В окопах Сталинграда" до войны в литературном творчестве замечен не был. Закончив в Киеве строительный институт и театральную студию при театре русской драмы, работал архитектором, актером, театральным художником в разных городах.
А в августе 41-го ушел на фронт. С войны он, инженер-сапер, вернулся в звании капитана, двумя тяжелейшими ранениями, партбилетом (в партию вступил Сталинграде), медалью "За отвагу", орденом Красной Звезды и... с рукописью книги "В окопах Сталинграда".
Странности Сталинского лауреата терпели до поры до времени
В один из дней 1947 года Некрасов проснулся знаменитым. Накануне кандидатуру автора книги "В окопах Сталинграда", где не было ни слова о партии и лишь три строчки о Сталине, председатель комитета по Сталинским премиям Фадеев вычеркнул из списка. А наутро Некрасов увидел себя в числе лауреатов. Невероятно, но эта удивительно честная, талантливая книга, начинавшаяся словами "Приказ об отступлении приходит совершенно неожиданно" (так о войне еще никто не писал) получила "одобрям-с" наверху. Многие полагают, что это был просто каприз Сталина. Но так или иначе, Некрасов в одночасье стал живым классиком. "В окопах..." переиздавалась тиражом в несколько миллионов экземпляров, была переведена на 36 языков. По повести на Ленинградской киностудии был снят фильм "Солдаты".
От Некрасова ждали, что он станет "литературным генералом", ручным лауреатом. Купит машину и, конечно же, дачу, где будет творить "нетленку". Но он не приобрел ни машины, ни дачи. Всю свою премию писатель отдал на приобретение колясок для инвалидов войны. Его выводила из себя казенная формулировка, сопровождавшая искалеченных солдат почти всю жизнь: "подлежит переосвидетельствованию через 6 месяцев"! Безногие люди должны были каждые полгода приходить на переосвидетельствование -- мол, не выросла ли у них нога.
А писал Некрасов не за полированным столом, какового у него никогда не было, а на своем стареньком продавленном диване, подкладывал фанерную дощечку под лист бумаги. И не признавал костюмов с галстуками -- воротничок рубахи у него всегда был расстегнут. Странности сталинского лауреата терпели до поры до времени. Но в 1963-м грянул гром.
Журнал "Новый мир" опубликовал путевые заметки Некрасова об Америке "По обе стороны океана". Писатель позволил себе не смотреть на буржуев "свысока", а объективно рассказать обо всем увиденном. В "Известиях" сразу же появился издевательский фельетон "Турист с тросточкой" -- первый сигнал к травле. Некрасов отреагировал на это по-своему: раздобыл где-то трость и, зайдя к своим московским знакомым, расхаживал с ней по квартире. А когда дарил друзьям свои книги, то к фотографии на титульном листе дорисовывал тросточку и цилиндр.
Никита Хрущев, разъяренный абстракционистами и прочей "нехорошей" творческой интеллигенцией в лице Евтушенко с Вознесенским и т.д., на известном пленуме ЦК КПСС не забыл в своем выступлении и о киевском писателе: "Я знаю только одного Некрасова -- поэта! Некрасов, да не тот!" -- сорвался в крик.
Подпись Некрасова стояла под письмом в защиту преследуемых украинских диссидентов
Если уж в Москве кричат, то в Киеве обязаны три шкуры спустить. В лекционный зал Октябрьского дворца культуры срочно созвали украинских писателей.
К счастью, в Украине живы еще те люди, кто помнит судилище.
-- Некрасов поднялся на трибуну не с покаянной речью, -- вспоминает писатель Евген Сверстюк. -- Он пытался объяснить, что не собирался кого-то хулить или хвалить, но если, например, в США на телевидении 17 каналов, то он указал этот факт... Из зала закричали: "Зачем нам ваша пропаганда! Вы говорите о том, что напечатали в журнале, чтобы дезориентировать народ". Корнейчук заявил: "Достаточно разводить демагогию. Ответьте прямо: с какого фронта к нам пожаловали?" (имелись в виду, разумеется, идеологические фронты). "Со Сталинградского, -- спокойно ответил Некрасов. -- А вы с какого?" Корнейчук, в войну бывший в тылу, покраснел и лишил Некрасова слова. И тут на трибуну вышел Иван Дзюба -- он приехал прямо из больницы. Это был то случай, когда на ловца и зверь бежит.
"Вот именно вам тут нужно покаяться в своей писанине", -- заметил Корнейчук. Но Дзюба не только каялся, а выступил на защиту Некрасова, сказав, что писатель должен объективно писать об увиденном, и никакой тенденциозности он в некрасовских очерках не заметил... Конечно, Дзюбу лишили слова, он вернулся в больницу. Дальше последовали уже "правильные", разгромные выступления товарищей-писателей. Но Дзюба испортил всю задуманную игру: он перевел огонь на себя, и коллективного разгрома Некрасова не получилось.
-- Некрасов пришел к Дзюбе в тот вечер, -- продолжил Евген Александрович. -- И крепко обнял, как боевого товарища. Они сдружились по-фронтовому. Со свойственной ему непосредственностью Некрасов восхищался: "Я думал, что этот Иван Дзюба -- интеллигент в очках, а он же -- атлет!" Он очень любил Ивана. И с той поры, благодаря Дзюбе, стал интересоваться украинской оппозицией. Дзюба давал читать Некрасову свою статью "Iнтернацiоналiзм чи русифiкацiя?", и, к чести Некрасова, тот считал резонной позицию Ивана.
Подпись Некрасова стояла под петицией о нарушениях прав человека в УССР и книгой Вячеслава Чорновола "Лихо з розуму" (присланных в 1968 году в Международную Ассамблею ООН). И под письмом в защиту преследуемых украинских диссидентов (письмо было адресовано Брежневу, Подгорному и Косыгину) тоже стояла его фамилия.
"Слишком много было желающих угостить Виктора "100 граммами"
-- Как человек с юмором, -- улыбается Евген Сверстюк, -- Некрасов называл верноподданную писательскую братию из Спилки "украинскими националистами", а мы, оппозиционная украинская молодежь, были просто его друзьями. Помню, когда я впервые пришел к нему домой, и его мама поинтересовалась: "Кого ты привел?" Он воскликнул: "Это же друг Вани Дзюбы!" -- вернее аттестации для него быть не могло. Угощал он тогда селедкой -- по его словам, лучше его мамы никто в Киеве не мог так приготовить селедочку -- и, конечно, чаркой...
Увы, чарка... Слишком много желающих было угостить Виктора "100 граммами", а главное, почти невозможно было вытерпеть этот циничный мир без "расслабляющего" средства... Но он был человеком очень трезвым, очень ясным в своих взглядах. Его капитан Керженцев из "В окопах Сталинграда" -- это, по сути, сам Некрасов.
И сталинградские окопы -- это была одна его история, а "киевские окопы" -- другая. В Киеве у него тоже была своя война, на которой он нашел своих друзей, оставаясь верным им.
Вот только один эпизод по поводу киевской "фронтовой дружбы", которым поделился с "ФАКТАМИ" писатель-шестидесятник Микола Холодный:
-- Без гроша за душой я случайно встретился с Некрасовым в книжном магазине "Сяйво" Союза писателей в Киеве, на Красноармейской. Он отложил в сторонку только что изданный "Советским писателем" экземпляр его книги "В жизни и в письмах". Подошел ко мне и тихо: "Деньги нужны?" Пока я переступал с ноги на ногу, он вложил мне в боковой карман пятидесятирублевку и сказал: "Станешь нобелевским лауреатом -- отдашь", -- и подписал книгу: Дорогой Холодный, будь в жизни смелее, чем был сегодня в магазине! В.Некрасов. 17.9.71."
Кстати, у Миколы Холодного хранятся письма бывшего связного Некрасова в войну Михаила Волегова (в повести он назван Валегой). "Валега" разыскал своего бывшего командира в Киеве через... милицию. Некрасов потом побывал в гостях у Волегова. Ловили рыбу в озере, варили сибирские пельмени (все было, как мечтали в повести Керженцев и Валега!). "В 1987 году из журнала "Огонек" я узнал, что Виктор Платонович умер. Перед Днем Победы ко мне приезжали с телевидения... Очень много расспрашивали о Некрасове. Что говорить, если сгубили человека..." И еще одна строчка из письма: "Виктору Платоновичу надо не мемориальную доску, а памятник поставить".
Некрасов не дал построить стадион на костях погибших в Бабьем Яру
"Сгубили" Некрасова в глазах власти две, казалось бы, взаимоисключающие вещи: тяга к "украинским буржуазным националистам", с одной стороны, и "пособничество мировому сионизму" -- с другой.
-- Бабий Яр был для Некрасова незаживающей раной, -- вспоминает Анна Берзер, бессменный редактор публикаций писателя в "Новом мире". Еще в октябре 1959 года в "Литературной газете" он напечатал статью "Почему это не сделано..."
"И вот я стою на том месте, где в сентябре сорок первого зверски было уничтожено сто тысяч советских людей, стою над Бабьим Яром. Тишина. Пустота. По ту сторону оврага строятся какие-то дома. на дне оврага вода. Откуда она?.. По склону оврага, продираясь сквозь кусты, поднимаются старик и старуха. Что они здесь делают? У них погиб здесь сын. Они пришли к нему... У меня тоже погиб здесь друг. В Киеве нет человека, у которого бы здесь, в Бабьем Яру, не покоился бы (нет, тут другое слово нужно) отец или сын, родственник, знакомый...
Когда человек умирает, его хоронят, а на могиле его ставят памятник. Неужели же этой дани не заслужили 195 тысяч человек, зверски расстрелянных в Бабьем Яру, на Сырце, в Дарнице, в Кирилловской больнице, в Лавре, на Лукьяновском кладбище?"
Сначала Некрасов пришел в ужас от того, что Бабий Яр превращают в свалку. И не допустил, чтобы это произошло. Потом, когда прорвались воды на Куреневке, Бабий Яр решили смыть, а на этом месте построить стадион. Некрасов не дал сооружать стадион на костях погибших. А потом стал бороться за то, чтобы здесь поставили памятник. 29 сентября -- в годовщину расстрела -- он всегда с цветами приходил к Бабьему Яру. От годовщины к годовщине людей становилось все больше и больше.
-- Я была с ним вместе один раз в такую годовщину и видела, как женщины целовали ему руки, как он стеснялся этого, -- вспоминает Анна Берзер.
"Терпеть оскорбления более не могу. Я хочу получить разрешение на выезд из страны"
В 1966 году -- через 25 лет со дня расстрела -- к Бабьему Яру пришло море людей. Некрасов выступил с речью. Говорил о том, что надо здесь поставить памятник. После Некрасова с проникновенной речью выступил Иван Дзюба (друзья по "киевскому фронту", как полагается, были рядом).
С этого дня началось новое персональное дело Некрасова. Его обвинили в том, что он "организовал массовое сионистское сборище". Все опаснее становилось бывать в квартире N10 по улице Крещатик,15 (позже за знакомство с Виктором Некрасовым будут исключать из партии и увольнять с работы). Но студент киевского медицинского института, будущий правозащитник Семен Глузман не только не боялся этих встреч, а ждал их с нетерпением.
-- Вика Некрасов был для меня, как лампочка в сплошной темноте, -- говорит Семен Глузман. -- В первую встречу он повел меня в "стекляшку" на Крещатике, взял нам по стакану водки. Для меня это была слоновья доза, но я совершенно не захмелел -- от шока встречи с "живым классиком". Потом я бывал у него дома практически каждый день (история борьбы с его пьянством -- это отдельный разговор). Он познакомил меня с Иваном Дзюбой и Леонидом Плющом. Это было вхождение в другой мир -- мир сопротивления. И тема, ставшая темой моей жизни, -- злоупотребления в психиатрии -- родилась в доме Виктора Платоновича Некрасова.
Когда я подготовил независимую психиатрическую экспертизу генерала Григоренко, Виктор Платонович купил билеты в Москву и повез эту работу Андрею Дмитриевичу Сахарову. В ноябре 71-го Сахаров вместе с Еленой Боннэр приехали в Киев. Они остановились в доме у Некрасова и попросили встречи со мной. Думаю, это не прибавило симпатии к Некрасову со стороны украинского КГБ...
В мае 73-го Некрасова исключили из партии (до этого ограничивались выговорами и публично-показательным их снятием). А 17 января 1974 года в его квартире провели 42-часовой (!) обыск. Конфисковали вещи, книги, черновики. Унизительным обыскам подверглись все знакомые, посетившие в тот день писателя. Последующие шесть дней Некрасова непрерывно допрашивали сотрудники КГБ.
Он отправил письмо на имя Брежнева: "Терпеть оскорблений более не могу. Я вынужден решиться на шаг, на который никогда бы ни при каких условиях не решился бы. Я хочу получить разрешение на выезд из страны сроком на два года".
12 сентября 74-го года 63-летний Виктор Некрасов с женой Галей и собачкой Джулькой улетел из Киева. Как оказалось, навсегда. Умер он в Париже, 3 сентября 1987 года, похоронен на кладбище русских эмигрантов Сент-Женевьев де Буа. Незадолго до смерти Некрасова французские медики извлекли у него последний осколок -- времен Сталинградской битвы.
В канун юбилея Виктора Некрасова участник боевых действий, инвалид 1 группы по зрению бывший сапер-подрывник Борис Михайлович Шифман показывает мне хранящуюся у него дома, как реликвию, книгу "В окопах Сталинграда" -- один из пяти авторских экземпляров. Книгу эту вручил ему друг Некрасова журналист АПН Сева Ведин -- он, по договоренности с Виктором Платоновичем, жил в его квартире и, как зеницу ока, хранил ее в нетронутом виде.
"Знаете ли вы хоть одного писателя, с которым встречались три нобелевских лауреата?"
-- В тот день 19 апреля 1976 года я зашел проведать заболевшего Севу на квартиру Некрасова, а он как раз позвонил из Парижа, -- рассказывает Борис Михайлович. -- И Сева по его просьбе подписал мне книгу. С Виктором Платоновичем мы были знакомы лет 10, и сдружило нас... саперное ремесло. Помню, я с компанией, недавно демобилизованный, сидел в кафе "Красный мак". И тут Некрасов подсел ко мне, приобнял дружески: "А, сапер!" Во время службы я в составе отдельного саперного батальона 3 года занимался разминированием послевоенного Крыма от взрывоопасных предметов второй мировой войны.
Виктор Платонович спросил, какую технику и снаряжение мы использовали, и посетовал, что она практически не изменилась со времен Сталинградской битвы. Помню, еще он тогда живо интересовался судьбой крымских татар. По моему глубокому убеждению, абсолютно справедливо Вячеслав Чорновил назвал Некрасова "украинским Сахаровым". Знаете ли вы хоть одного киевлянина, с которым бы встречались сразу три нобелевских лауреата? А с Некрасовым встречались Джон Стейнбек, Александр Солженицын и Андрей Сахаров!
Вот около 10 лет инвалид по зрению, но зрячий душевно, Борис Михайлович обращается во всевозможные инстанции с предложением увековечить память Виктора Некрасова, назвав его именем одну из киевских улиц. Его уже поддержали Иван Дзюба, Лесь Танюк, Юрий Мушкетик, группа народных депутатов, землячества Ивано-Франковской и Черновицкой областей, общество "Просвiта", средства массовой информации, общественность.
Но ответ на обращения один: в Киеве уже есть улица Некрасовская, и нельзя вносить путаницу. А предложение назвать именем Некрасова переулок, проспект, площадь остается пока, к сожалению, без ответа.
Некрасов частенько с горечью говорил, замечает Борис Михайлович, "В Киеве флора -- это да! Зато фауна оставляет желать лучшего из-за начальствующих экземпляров..." Но все-таки сколько было у писателя по-сыновнему нежных строк о городе. Хотя бы таких, как эти, из "В окопах Сталинграда": "Милый, милый Киев!.. Как соскучился я по твоим широким улицам, по твоим каштанам, по желтому кирпичу твоих домов, темно-красным колоннам университета... Как я люблю твои откосы днепровские..."
Помним ли мы, что любовь Некрасова к Киеву была деятельной? И что в первую очередь именно его усилиями проложена тропа к Бабьему Яру и домику Булгакова? Или все-таки забыли? И, как когда-то выразился Никита Сергеевич Хрущев, знаем "только одного Некрасова -- автора "Кому на Руси жить хорошо"...
Ольга УНГУРЯН
3) из интернета
http://www.c-cafe.ru/days/bio/24/nekrasov.php
Нужно же было родиться и кончить свои дни в Париже, чтобы где-то посредине написать "В окопах Сталинграда"…
Андрей Синявский
Вспоминаю, как бродил однажды по опрятным аллеям русского православного кладбища под Парижем — Сент-Женевьев-де-Буа… Сказать, что это кладбище "под Парижем", — значит сказать неправду. Французские друзья везли меня "в гости" к Виктору Некрасову долго. И это несмотря на весьма пристойные дороги и приличную скорость. Приехали почти в сумерки. Сторож вежливо просил не входить на кладбище, перебирая связку ключей от ворот и подсобных помещений, но, узнав, что я из далекого Киева, даже помог отыскать могилу. Дело было 3 сентября 1996 года, в девятую годовщину со дня смерти писателя.
Накрапывал мелкий дождь. Как-то вызывающе чернело умытое водой массивное мраморное надгробие на могиле Сержа Лифаря, расположенное неподалеку от входа, за алтарной апсидой небольшой церквушки, так сказать, в главном пантеоне. Киевлянин, сделавший на чужбине головокружительную карьеру, и после смерти "держался", уже в виде памятника, помпезно. На черном постаменте все регалии покойного, выполненные в позолоте, включая орден Почетного легиона и надпись: "Серж Лифарь из Киева". Правда, на французском языке. Могила знаменитого кинорежиссера Тарковского выглядела куда загадочнее и скромнее. Большой серый валун. На нем — овальная керамическая иконка и надпись: "Андрею Тарковскому — Человеку, который увидел Ангела". И все…
Массивный надгробный камень из нетесаного гранита на могиле Виктора Некрасова успел за несколько лет зарасти самым настоящим мхом. Что удивило… У надгробия — плетеная корзинка с монетками, преимущественно российскими. Таким вот образом мечтают многие в разных странах, судя по географии монет, чтобы прах писателя оказался в киевской земле. Да только надо ли?
Родился Виктор Платонович не в Париже, а в Киеве. Случилось это замечательное событие 17 июня 1911 года. Так что Андрей Синявский применил гиперболу. Но первые четыре года жизни действительно провел в Лозанне, где мама окончила медицинский факультет местного университета, и в Париже. В Киев семья перебралась в 1915-м, в разгар мировой бойни, подальше от европейского театра военных действий. Впрочем, иллюзии по поводу мирной жизни в родном городе рассеялись быстро. Киев тогда уже имел статус прифронтового города. Повсюду были устроены военные госпитали (включая монастырские строения), в особо опасные дни вводился комендантский час. Город ощущал нехватку продовольствия. Цены черного рынка и дорогущих магазинов сильно кусались.
В 1917 году, не прожив и тридцати лет, умер отец будущего писателя — Платон Федосеевич. А вот мама — Зинаида Николаевна (в девичестве — Мотовилова, дальняя родственница Анны Ахматовой) прожила долгую жизнь и умерла в Киеве в 1970 г. на 91-м году жизни, насмотревшись за десятилетия пребывания в родном городе на многое и многих… Могилы родителей Виктора Платоновича на Байковом кладбище в Киеве и сегодня выглядят опрятными. За ними ухаживают киевские друзья писателя… Имя Некрасова после разгромной критики со стороны Никиты Сергеевича Хрущева, устроенной им 8 марта 1963 года, вскоре исчезло из Большой советской энциклопедии, ее украинской пародии — УРЭ и всех специализированных справочников. Как здесь не вспомнить, что, скажем, после ареста Лаврентия Берия подписчикам БСЭ настоятельно предлагалось вырвать статью о нем, поменяв на "бесплатно" высланный редакцией очерк о Баренцевом море.
Не оказалось фамилии "Некрасов" и в увесистом томе "Митці України", изданном уже в 1992 году. "Некрасов, да не тот! Я знаю лишь одного Некрасова, а об этом и слышать не хочу!" — распинался "керманич". Возмущению Хрущева не было предела. Видите ли, в Америке и Италии Некрасов узрел не только трущобы и вереницы безработных в очереди за похлебкой! Автора в стране пролетарской литературы перестали печатать.
Но рукописи не горят! На Западе многотысячными тиражами было издано все написанное Некрасовым как на родине, так и в изгнании. В СССР книга лауреата Сталинской (переименованной после в Государственную) премии "В окопах Сталинграда" — практически первое непафосное светское произведение на тему военного лихолетья и страшной битвы на Волге — была переведена на 36 языков и многократно (более 120 раз!) переиздавалась миллионными тиражами вплоть до опалы и начала травли писателя. Эта книга и сейчас остается любимой у многих соотечественников, а ведь было время, когда ее изымали из библиотек страны!
Виктор Платонович Некрасов — Киевлянин. Именно так, с большой буквы. Едва ли можно сыскать еще одного настолько кропотливого, дотошного исследователя истории нашего города, да к тому же и праведника, так влюбленного в Киев! И при этом — замечательного рассказчика, умеющего вложить в слово все мастерство и душу, а не только оперировать знаниями. Некрасов был свидетелем и участником многих "будней великих строек". После окончания железнодорожно-строительной профшколы работал на возведении крупнейшего в Советском Союзе железнодорожного вокзала в Киеве. Окончил архитектурный факультет Киевского строительного института (теперь — Национальная академия строительства и архитектуры) и Театральную студию при Киевском театре русской драмы. Трудолюбивый и разносторонне образованный, Некрасов (семья имела мощные интеллигентские корни) до начала Великой Отечественной войны успел поработать архитектором, затем художником театра и актером в Киеве, Ростове-на-Дону, Кирове (ныне — Вятка), Владивостоке... Воевал в Сталинграде, на украинских фронтах и в Польше. В 1944 году был комиссован в звании капитана в связи со вторым тяжелым ранением. Удостоен боевого ордена Красной Звезды и медали "За отвагу". В годы войны подобными наградами не разбрасывались! После победы работал журналистом в киевской газете "Радянське мистецтво" (теперь — "Культура і життя"), параллельно писал свою знаменитую книгу "В окопах…". Человек ярко выраженной гуманной гражданской позиции, непримиримый ко всякой фальши, Виктор Платонович Некрасов настоял на создании памятника расстрелянным евреям и военнопленным в Бабьем Яру, сделав это в разгар жуткой антисемитской кампании. На митинге кто-то упрекнул оратора в том, что, дескать, не только евреи расстреляны в этом яру. "Это так, — парировал Некрасов, — но только евреи погибли здесь лишь потому, что они — евреи!". Никита Сергеевич, усматривавший в евреях врагов советской власти, не мог смириться с гуманистом Некрасовым.
"Падение Хрущева, — писал Виктор Платонович, — кое-что изменило в моей судьбе. Оказалось, что в Америке есть кое-что, что можно и похвалить, и злополучные очерки вышли отдельной книжкой. На какое-то время передо мной открылся шлагбаум в литературу, пока в 1969 году опять не закрылся. Я подписал коллективное письмо в связи с процессом украинского литератора Черновола и позволил себе выступить в день 25-летия расстрела евреев в Бабьем Яру". С того момента в "компетентных органах" и было заведено на Виктора Платоновича "персональное дело", в котором значилось, что"фигурант организовал массовое сионистское сборище"…
Чтобы оценить, насколько Некрасов любил наш город, стоит перечитать многие его произведения. Как и у Михаила Булгакова, в большинстве из них присутствует "мать городов русских". А уж "городским прогулкам" и "Запискам зеваки" нужно вообще посвятить отдельные статьи.
Некрасов подарил нам Дом Турбиных, а значит, содействовал возвращению в Киев опального Мастера, порадовал и Замком Ричарда Львиное Сердце, ведь дотоле ничего мистического с этим вместительным доходным домом если не рядовой, то и не выдающейся архитектуры не связывал никто. Он отчаянно сопротивлялся идее возведения на Печерском холме стометровой статуи Родины-Матери, которая, случись подобное, вознеслась бы со своим мечом выше Лаврской колокольни (замысел фор-проекта ансамбля, выполненный Евгением Вучетичем, был после смерти творца значительно подкорректирован в лучшую, чем могло бы быть, сторону). Влюбленный в Киев Некрасов оставил нам замечательные "городские прогулки", в которых так ярко описал свой любимый Киев, причем сделал это, так сказать, глядя "со своей колокольни". Эти эссе были напечатаны с легкой руки литератора и близкого друга писателя Анны Самойловны Берзер в журнале "Юность" перестроечных времен (№7 за 1988 год). Позже, уже в эмиграции, выйдут "Записки зеваки", переработанные и дополненные автором "прогулок" по Киеву... Там появятся нелицеприятные, но объективные комментарии по поводу деятельности украинской советской и партийной элиты. В журнальном варианте таких наблюдений, разумеется, быть не могло. Но это произошло уже при Михаиле Горбачеве, а в январе 1974 года на квартире у Виктора Платоновича двое суток длился обыск! Шла нескончаемая череда допросов. Гэбисты предлагали сотрудничество. "17 января 1974 года девять человек, предъявив соответствующий на это ордер со всеми подписями, провели в моей квартире обыск… К концу вторых суток они все поставили на место, но увезли с собой семь мешков рукописей, книг, журналов, газет, писем, фотографий, пишущую машинку, магнитофон с кассетами, два фотоаппарата и даже три ножа — два охотничьих и один мамин, хирургический…
В ордере на обыск сказано, что он производится у меня как у свидетеля по делу №62. Что это за дело и кто по нему обвиняется — тайна для меня. Но по этому же делу у пятерых моих друзей в тот же день были произведены обыски, а трое были подвергнуты допросу... Всех их в основном расспрашивали обо мне. Что же касается меня самого, то я после обыска шесть дней подряд вызывался на допрос в КГБ к следователю по особо важным делам. Как сказано было в том же ордере, цель обыска — "обнаружение литературы антисоветского и клеветнического содержания".
На основании этого у меня были изъяты, кроме моих рукописей, книги Зайцева, Шмелева, Цветаевой, Бердяева, "Один день Ивана Денисовича" на итальянском языке (на русском не взяли), однотомник Пушкина на языке иврит (вернули), "Житие преподобного Серафима Саровского" (вернули), "Скотный двор" Оруэлла оставили себе… Во многих инстанциях — а сколько у меня их было, и высоких, и пониже, и всесильных, и послабее! — мне говорили (кто строго, кто с улыбкой), что давно пора сказать народу, по какую сторону баррикад я нахожусь. Как сказать? И подсказывали. Кто попрямее, кто более окольными путями, что вот, дескать, есть газеты, а в газеты люди — и какие люди! — пишут письма. А вы что же?".
Все это и вынудило уставшего физически и морально писателя уехать за границу. "Самое антисоветское, если советское считать хорошим, — это Сталин", — сказал писатель перед отъездом третьему секретарю ЦК КП Украины товарищу Маланчуку. Нетрудно догадаться, что коммунистической партии такие люди, как Некрасов, были противопоказаны. Виктор Платонович смог выехать за пределы страны сначала в Швейцарию, а затем во Францию.
"Что сказать о Западе за полгода жизни? — делился парижскими впечатлениями со Львом Копелевым вынужденный политический эмигрант Некрасов. — Пока только присматриваюсь, коренных французов не знаю, англичан — еще меньше, еще молниеноснее; но жить им и жить со всеми инфляциями и дорожающим бензином многие и многие годы в загнивающей этой системе". Сказано это было в декабре 1974 года. Уезжая в Париж, Некрасов был сильно обижен на Киев. Однако, несомненно, в некотором пренебрежении к родному городу чувствовалась самозащита. Как скажет Раиса Орлова: "Нельзя так написать о родном городе, сколько бы горя он, город, ни принес, если его не любить… Может, впрочем, оно легче — думать, что не скучаешь…".
"Кому это нужно?" — под таким названием сочинил Некрасов перед отъездом в изгнание письмо-памфлет, которое охотно печатали в самиздате. В нем есть такие, например, строчки: "…За то, что позволил себе иметь собственное мнение, не совпадающее с линией партии", было сказано в решении об исключении меня из КПСС… С тех пор я как писатель, то есть как человек, не только пишущий, но и печатающийся, перестал существовать. Рассыпан был набор в журнале "Новый мир", запрещено издание двухтомника моих произведений в издательстве "Художественная литература", изъяты из всех сборников критические статьи, посвященные моему творчеству, выпали мои рассказы из юбилейных сборников об Отечественной войне, прекращено производство кинофильма по моему сценарию о Киеве. Одним словом, не получай я 120 рублей пенсии, пришлось бы задуматься не только о творческих своих делах". В Париже Некрасов создал свое закатное произведение: "Маленькую печальную повесть". Произведение во многом биографическое. Оно действительно "печальное". Впрочем, все, что создал Мастер, отмечено грустью. Иногда прозрачной и легкой, порой — очень тяжелой.
В эмиграции Виктор Платонович сетовал на потерянную связь с родиной, хотя в его квартире на площади Президента Кеннеди бывали многие замечательные "русские": Галич, Вознесенский, Казаков, Окуджава, Аксенов, Максимов, Лунгин, Геллер… Побывали бы, если бы не ушли из жизни, Шукшин и Шпаликов, побывал бы, если бы смог выехать, Сахаров. Эти и многие другие наши соотечественники не предали своего Вику (его никто не называл по имени-отчеству), делили с ним минуты радости и печали. Внук киносценариста Гелия Снегирева — киевского друга Виктора Платоновича — Феликс также подтвердил мне, что даже в весьма почтенном возрасте Некрасов обижался на обращение "дедушка". Был молод душой, просил, а выпив, настаивал, чтобы все, от мала до велика, именовали его не иначе, как дядя Вика…
Не знаю, была ли судьба благосклонна к нашему герою, нашему дяде Вике, или нет? Хотя он все-таки выжил в революцию, не погиб в Сталинградском котле. Написал прекрасную книгу, был обласкан другом всех советских писателей. Попал в опалу и немилость, но был выпущен за границу. Много печатался, прожил в общем-то долгую жизнь. Хотя сильно и тяжело болел, но "умер в своей постели". Впрочем, как и Борис Пастернак…
В самом сердце Киева, в Пассаже на улице Крещатик, не так давно появилась мемориальная доска. Она была установлена с большим трудом, ибо земля к тому времени еще носила многих "радянських письменників", которые поносили в дни травли творческой интеллигенции среди других и Некрасова. На ней в окружении киевских и парижских красот изображен Виктор Некрасов с неизменной "беломориной" в руке. Радует, что хоть так вернули память. Но хочется большего, ведь наш Виктор Платонович давно заслужил настоящий памятник. Конечно же, не какой-нибудь "конный", помпезный, а вполне приземленный, соответствующий ауре Киева памятник Киевлянину из навсегда ушедшей эпохи. В 1990 году издательство "Дніпро" после долгих мытарств "спромоглося" выпустить в свет книгу избранных произведений Некрасова "Написано карандашом". По-моему, эта книга так и осталась единственной, изданной в Украине после перестроечной реабилитации автора…
Вместо послесловия
— А что, у Некрасова юбилей? — озадаченно спросил меня журналист, увидев подготовленный к печати материал. — Да нет, — ответил я. — Тогда зачем? — не переставал удивляться будущий акулий хрящ пера. — А действительно, зачем? — задумался и я. Наверное, затем, чтобы помнили.
Александр АНИСИМОВ
"Киевский ТелеграфЪ" 26 марта - 1 апреля 2004
Русский патриот под запретом
Сегодня исполняется сто лет со дня рождения писателя Виктора Некрасова.
Известный волгоградец, «фронтовой земляк» известного писателя вспоминает о своих встречах с автором одной из лучших книг о Сталинградской битве, незаслуженно забытым на Родине.
Как-то я встречался со студентами одного из вузов Волгограда. Разговор шел о Великой Отечественной войне. Я спросил у них: знают ли они Виктора Некрасова? Примерно из тридцати присутствующих только один сказал, что Некрасов был участником войны, написал книгу о войне. «Название забыл, но что-то, кажется, даже о Сталинградской битве».
Мне стало обидно за Некрасова, автора лучшей книги о Сталинградской битве – «В окопах Сталинграда». Предан он забвению. И хотя после распада Советского Союза отношение к нему кардинально изменилось, нельзя сказать, что Некрасов полностью восстановлен в умах наших сограждан.
Архитектор, инженер, комбат
Виктор Платонович Некрасов родился 17 июня 1911 года в Киеве. Отец его, Платон Федосеевич Некрасов, был банковским служащим, мать, Зинаида Николаевна Мотовилова, – врачом. Она окончила медицинский факультет университета в Лозанне (Швейцария), а потом работала врачом в госпитале в Париже. В 1915 году вернулась с сыном на родину и обосновалась в Киеве.
После окончания школы Виктор учился в железнодорожно-строительной профшколе, а потом – на архитектурном факультете Киевского строительного института, который окончил в 1936 году. Год проучился в студии при Киевском театре русской драмы.
До войны Некрасов работал архитектором, затем – актером и театральным художником в театрах Киева, Владивостока, Кирова (Вятка) и Ростова-на-Дону.
С августа 1941 года Виктор Некрасов находился на фронте, был инженером стрелкового полка.
Как потом выяснилось при наших послевоенных встречах, мы с Некрасовым еще под Харьковом служили в одной и той же 38-й армии генерала К. С. Москаленко. Мы оба участвовали в известном майском наступлении на Харьков, где наши войска потерпели сокрушительное поражение. Мы оба с ним видели первые залпы «катюш» по селам Непокрытое и Песчаное, где немцев уже не было, и почти полностью погиб наш стрелковый полк.
А потом мы отступали. В те же дни, по тем же дорогам, селам, городам. Почти четыреста километров. Под палящим солнцем, голодные. И все же мы добрались до Сталинграда. Виктор Некрасов попал в 284-ю стрелковую дивизию полковника Батюка, воевал на Мамаевом кургане и в районе заводов «Красный Октябрь», «Метизный». А я давал связь командующему Сталинградским фронтом А. И. Еременко.
В Сталинграде Некрасов считался опытным фронтовиком. Когда погиб один из командиров батальонов, именно Виктора назначили комбатом, хотя и временно. При этом он выполнял и свои штатные обязанности инженера полка. Сослуживцы обращались к нему по-прежнему – «инженер». Далеко не все участники войны попадали в такие условия, в каких побывал Некрасов. Нейтральная полоса между нашими и немцами порой составляла десятки метров. Иногда наши траншеи сходились с немецкими. Некрасов и его друзья постоянно находились на мушке. Стоило только шевельнуться в окопе, сейчас же строчил немецкий пулемет. Дымок от цыгарки, и то видели немцы.
Бои на Мамаевом кургане длились, по разным данным, 135-140 дней. Защищали его в разное время тридцать семь дивизий, бригад, полков, батальонов, рот. Дольше всех, а именно 133 дня, воевала там 284-я дивизия полковника Батюка. Комдив Батюк был из числа самых требовательных, бескомпромиссных.
Забегая вперед, приведу отрывочек из «Окопов» (о самой книге «В окопах Сталинграда» подробнее я расскажу позже), рассказывающий о первой встрече полковника Батюка с Керженцевым, когда тот заменял погибшего комбата.
Полковник спрашивает:
– Видишь его пулеметы? На сопке.
– Вижу.
– Нравятся они тебе?
–Нет.
– И мне тоже.
Пауза. – Не понимаю, к чему он клонит.
– Очень они мне не нравятся, комбат. Совсем не нравятся.
Я ничего не отвечаю. Мне они тоже не нравятся. Но артиллерии-то у меня нет. Чем я их подавлю?
– Так вот... завтра, чтобы ты был там.
– Где там?
– Там, где эти пулеметы. Ясно?
– Ясно, – отвечаю, – но мне совершенно не ясно, как я могу там оказаться.
А ведь следующим утром комбат Керженцев с кучкой бойцов был «ТАМ».
К Сталинской премии!
На Мамаевом кургане погибали многие. Кто сразу, кто умер после ранения. Читая книгу, я удивлялся: как это случилось, что Некрасов не погиб в той мясорубке? Он сам удивлялся: «Совершенно не могу понять, я цел – не ранен, не убит». Потом он все же был ранен в левую руку и лечился в городе Ленинске одновременно со мной, но мы тогда не знали друг друга.
Скажу несколько слов и о других ранениях Виктора Платоновича, о чем я поведал в своей книжке «Раны Виктора Некрасова».
Второй раз он был ранен под Харьковом в конце августа 1943 года. Ранение его в левое бедро было тяжелым, поэтому его повезли в глубокий тыл, в мой родной город Баку, где он пролечился четыре месяца.
Третье ранение Некрасов получил в Польше, в городе Люблине, в августе или сентябре 1944 года. Пуля попала в правую руку, раздробила кость и перебила нерв. Рука была парализована. Виктора опять отправили в глубокий тыл, на это раз в его родной город Киев, где жила его мать. Некрасова вылечили, но о продолжении службы в армии не могло быть и речи. Виктора демобилизовали по инвалидности в январе 1945 года.
Поистине, нет худа без добра! Оказавшись дома, Некрасов начал писать свою книгу «В окопах Сталинграда». Жил он бедновато, даже тогда, когда устроился на работу в редакцию газеты «Радянске мастецтво» (Советское искусство»). Никак не мог купить себе гражданского костюма, долго ходил в военной форме, в кирзовых сапогах. Несмотря на это упорно работал над книгой. Закончив, повез в Москву, надеясь на успех.
Первым прочитал рукопись тогдашний редактор журнала «Новый мир» Александр Твардовский. Именно он рекомендовал Всеволоду Вишневскому опубликовать ее в его журнале «Знамя». Рукопись понравилась Вишневскому еще больше, и он напечатал ее в ближайших номерах журнала. Читал ее, уже в журнале, поэт Николай Тихонов, который от имени Комитета по Сталинским премиям приносил на подпись Сталину список книг для присуждения премии. Сталин «В окопах Сталинграда» еще не прочел (а он читал всё, что представлялось к премии), поэтому спросил у Тихонова: хорошая ли книга? Тот, разумеется, похвалил.
«Я полагаюсь на вас, – ответил Сталин, – но вы принесите мне, я обязательно прочту».
Потом Сталин прочитал книгу «В окопах Сталинграда», и она ему понравилась.
Преподаватель Военной академии генерал А. А. Игнатьев, автор известной книги «Пятьдесят лет в строю», писал Некрасову о том, что он читал «Окопы» в гранках и «пришел в неописуемый восторг».
Начало всесоюзной славы
Книга Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда» принесла автору всесоюзную славу. Только в СССР она была издана сто двадцать раз на тридцати шести языках общим тиражом в несколько миллионов экземпляров. Книга издавалась и за рубежом – в двадцати странах, на английском, французском, итальянском, голландском и других языках.
О Сталинградской битве писали многие авторы, даже маститые. Константин Симонов опубликовал очерк «Единоборство», Василий Гроссман – «Сталинградскую быль». А повесть Симонова «Дни и ночи» вышла в свет за два года до «Окопов» Некрасова. Но эти произведения не имели большого успеха. Значит, есть что-то в «Окопах», чего нет в этих книгах.
А дело в том, что Виктор Некрасов сам был участником Сталинградской битвы. Он всё видел своими глазами, всё исходил своими ногами. Ел из одного котелка с солдатами, пил из одной и той же фляги с ними, докуривал «бычок» после солдата, сам оставлял ему «сорок». Вместе с солдатами Некрасов мок под дождем, замерзал на морозе. И всё это под огнем противника, когда он каждую минуту мог погибнуть или покалечиться.
Другие писатели, пусть трижды талантливые, приезжали на фронт по заданию редакции на день-два. И писали книги, но не знали окопной жизни так, как знал ее Некрасов.
В книге Некрасова оригинальна и манера письма. Рассказ ведет сам главный герой Керженцев, и он не повествует, а говорит о войне простыми словами, оборотами. Без каких-либо литературных изысков, то есть так, как разговаривали участники войны. Виктор Некрасов говорит о ней так, как видел ее сам, и это производит на читателя сильное впечатление. Это они, простые люди из книги Некрасова, показали, почему мы победили в Сталинградской битве, в Великой Отечественной войне.
Встреча фронтовых земляков
В 1952 году мне взбрело в голову написать книгу о Сталинградской битве. Написал, и мне захотелось показать ее Некрасову. На мое письмо он ответил тотчас же, попросил прислать ему рукопись, «если она даже в сыром виде». И я послал. Он не забраковал ее, а спокойно, с нужным тактом написал мне большое письмо, которое помогло мне улучшить рукопись.
А встретились мы с Некрасовым впервые в 1957 году, когда Бакинский горвоенкомат направил меня в Киев на трехмесячные офицерские сборы. В Киеве, как только я устроился в училище связи, поехал к Виктору Платоновичу. Познакомились. Он поймал мой взгляд (а я смотрел на его босые ноги) и сказал: «Дома я всегда так. Очень полезно. Советую и вам». При этом он не дал мне снять мои кирзовые сапоги. Совестно было идти в них по отполированному паркету.
Первая наша встреча была очень короткой. Ручка Некрасова лежала на недописанной фразе, все его мысли были там. Я сделал вид, что очень тороплюсь. Он не стал возражать, но очень просил приходить еще: «Мы же фронтовые земляки, и нам есть о чем говорить. Да и разговор о вашей рукописи еще не окончен».
Потом я много раз приходил к Некрасову. Мы уединялись в его комнате и подолгу разговаривали – больше о войне, о Сталинграде. По вечерам гуляли на Крещатике, который он очень любил.
Я решил организовать в училище просмотр фильма «Солдаты», снятый по некрасовским «Окопам». Виктор Платонович охотно согласился приехать и посмотреть его вместе с нами. После просмотра он отвечал на вопросы. Оказалось, почти все присутствующие читали повесть «В окопах Сталинграда» и были рады встрече с автором. Нашлись среди этих людей и участники Сталинградской битвы, что особенно было приятно Некрасову.
На следующий день у него дома мы говорили о фильме. Виктор спросил, узнал ли я на экране его.
– Как, вы играете?! Кого же?
– Не мучайтесь, все равно не догадаетесь, – рассмеялся он. – Играю немца в колонне пленных. В эрзацботинках из соломы, в рваной шинели, а голова так перемотана тряпьем, что родная мать не узнала.
Хрущев против Некрасова
Между Виктором Некрасовым и Никитой Хрущевым сложились враждебные отношения. Хрущев был первым секретарем ЦК КП Украины и хорошо знал Некрасова. Виктор Платонович выступал за сохранение Бабьего Яра, где немцы расстреляли более пятидесяти тысяч киевских евреев, поддерживал так называемых «космополитов», а затем и диссидентов. Хрущеву это, конечно, не нравилось. Но дело не только в этом. Были у Некрасова явные выпады против самого Хрущева. Хорошо помню его слова: «В нашем поражении под Харьковом виноваты Тимошенко, командующий Юго-Западным фронтом, и Хрущев, член Военного Совета фронта. Ведь Ставка не давала разрешения на такое наступление – два раза возвращали план, требуя сократить размах. И только в третий раз Хрущеву удалось уговорить Сталина. А жаль! Немцы успешно наступали в Крыму, надо было спасать Севастополь, а Харьков мог бы подождать. И что же? Сталин не наказал за тот провал ни Тимошенко, ни Хрущева. Там же погибли и были взяты в плен сотни тысяч людей! Погибли даже командующие армиями. Более того, когда создавался Сталинградский фронт, Сталин назначил командующим Тимошенко, а членом Военного Совета – Хрущева. Как он мог?! Хорошо, что вскоре он понял свою ошибку и снял Тимошенко. А Хрущева не трогал. И так до самого освобождения Киева, когда Сталин назначил Хрущева первым секретарем ЦК КП Украины».
Этот разговор был тет-а-тет. Но так Некрасов говорил не только мне, и это доходило до Хрущева. Но он не наказывал Некрасова, как-никак лауреат Сталинской премии! Терпел до поры до времени. И такое время наступило. Сталин умер, Хрущев стал первым секретарем ЦК КПСС.
В 1954 году Виктор Некрасов издал повесть «В родном городе». Критики в связи с ней обрушились на автора всей своей мощью. Некрасов не соглашался с ними. И даже по мотивам этой повести написал пьесу «Опасный путь», позднее названную «Испытание». Она была поставлена в нескольких театрах. Критика дала негативную оценку всем спектаклям.
В такой вот обстановке Виктор Некрасов съездил в Америку, по возвращении опубликовал в журнале «Новый мир» путевые заметки под названием «По обе стороны океана». В газете «Известия» сразу же появилась явно заказная статья анонимного автора, озаглавленная «Турист с тросточкой». Главное в ней – Некрасов якобы восхвалял заграничную жизнь и охаивал нашу, хотя это совсем не так. Он просто честно говорил, что хорошо и что плохо у них и у нас.
Так началась травля Виктора Некрасова. Восьмого марта 1963 года в Москве состоялось Всесоюзное совещание работников культуры. Выступивший в прениях секретарь ЦК КП Украины Н. Скаба сказал, что получил письмо от Виктора Некрасова с требованием прекратить его травлю – в противном случае он обещает покончить с собой. Сидевший в президиуме совещания Хрущев, по своей нахальной привычке, прервал его, сказав: «Передайте ему, что мы перешагнем через его труп и пойдем дальше к коммунизму».
Некрасов был членом правления Союза писателей СССР – его от этой должности освободили. То же самое сделали в Киеве. Виктора исключили даже из Союза писателей.
В то время на экранах страны шли два фильма, снятых по книгам Некрасова: «Солдаты» – по «Окопам», и «Город зажигает огни» – по повести «В родном городе». Их сняли с показа. Из библиотек изъяли его книги.
Девятнадцатого ноября 1972 года Виктора Некрасова, вступившего в КПСС в Сталинграде, из нее исключили. На заседании парткома Союза писателей Украины секретарь Ленинского райкома партии сказал: «Некрасов позволил себе иметь собственное мнение, которое противоречит генеральной линии партии».
Четвертое ранение писателя
Шел 1974 год. Хрущев давно сошел с политической сцены, но его наследники продолжали ту же линию против Некрасова. Они вынудили его покинуть страну, в противном случае сослали бы в Магадан. Спасибо, хоть дали возможность выбора. Некрасов, конечно, выбрал Париж, город его детства.
Накануне отъезда к нему пришли с обыском. В то время дома у него находились друзья, пришедшие попрощаться. Мастера обыска обшарили не только квартиру, но и всех присутствующих, включая женщин. Руководил этой операцией молодой человек по имени Виктор. Некрасов сказал ему: «Что же ты, тезка? Я защищал тебя в окопах Сталинграда, а ты пришел ко мне с обыском?!»
У Некрасова отобрали все документы, а также награды, заслуженные в боях за Советскую Родину. Виктор попросил оставить у него хотя бы медаль «За оборону Сталинграда», которой он очень гордился. Говорил: «Дороже всех моих наград, даже литературной, была для меня медаль «За оборону Сталинграда». Не оставили.
Трудно было Некрасову уезжать навсегда из любимого Киева, где, кроме всего прочего, были могилы его родных. А еще он оставлял здесь Сталинград, город нашей славы. Он считал, что без всего этого дальше он жить не сможет нигде.
Двенадцатого сентября 1974 года Виктор Платонович Некрасов вместе с женой Галиной Викторовной и пасынком Виктором улетел в Цюрих, а оттуда – в Париж. Он увез с собой покалеченные на войне левую ногу, правую руку... и израненную в мирное время душу.
В Париже Некрасов продолжал работать. Не мог не писать, хотя там не было читательской аудитории, которая была в Советском Союзе, в России, на Украине. Там он издал малоизвестные тогда у нас произведения: «Записки зеваки», «Взгляд в нечто», «По обе стороны стены», «Из дальних странствий возвратясь», «Маленькая печальная повесть».
Некрасову было отпущено прожить в Париже ровно тринадцать лет. Умер он в ночь на третье сентября 1977 года на семьдесят седьмом году жизни. Травля в родной стране и душевные страдания на чужбине – это четвертое ранение Виктора Платоновича Некрасова, полученное им в мирное время. Более тяжелое, чем предыдущие три, полученные на фронте.
Похоронен Виктор Некрасов на русском кладбище в пригороде Парижа – Сент-Женевьев-де-Буа, в соседстве с Буниным, Мережковским, Мозжухиным, Галичем, дружившим там с Некрасовым, но вскоре погибшим в автокатастрофе.
Близкая знакомая Виктора Некрасова, бывшая киевлянка, писала в Киев своей подруге: «Хоронили его по-царски. Таких цветов я в жизни не видела. Было много людей, писателей..
Гамлет ДАЛЛАКЯН,
участник Сталинградской битвы, подполковник в отставке
Фото из интернета