Непобежденный!

 
            
      НЕПОБЕЖДЕННЫЙ
( впервые было опубликовано, как « письмо ветерана »)

Свеча уже еле мерцала тусклым, плавающим огоньком в стылой тьме, обступившей со всех сторон, кухонный стол, за которым сидел в накинутом на плечи полушубке Ладов, задремавший на какое - то время в неуловимо зыбком сне. Расплавленный парафин, скопившийся вокруг фитилька, грозил, либо загасить огонек, либо пролиться на исписанные, ровным, твердым почерком листы бумаги. Вздрогнув, Ладов открыл глаза.
- Вот так порю, и решатся судьба. – первое что подумал, глядя на огонек, бывший фронтовик в знакомом ощущении, как бы растянутого во временном отрезке мгновения, от которого зависели все последующие развития событий.
- Именно растянутого, как некая не объяснимая возможность, для единственно правильного ответа или действия, как это случилось с Ладовым, весной сорок третьего, в сражении у деревни Благое. Собственно деревни в том памятном, для Ладова бою уже и не было. Полуразваленные печи, с уцелевшими кое – где дымоходами, белевшими, как саван на фоне черной от пожарищ земли, да ветхие остатки покосившихся обгорелых заборов. Но место, где некогда была выстроена деревня, действительно было благим, по своему живописному ландшафту, с небольшим озером и речушкой, убегавшей ручейком, к дальним болотам.
-
- Еще на рассвете рота штурмовиков выбила немцев из первой линии обороны и в образовавшуюся брешь ринулась рота автоматчиков, среди, которых был и младший сержант Ладов. И когда хорошо продуманная атака батальона вышла в тыл укреплений и второй оборонительной линии противника, внезапным стремительным броском подавляя огневые точки, сержант Ладов, в какой - то момент буквально краем взгляда успел заметить силуэт немца бросившего ему под ноги гранату.
-
- И все вокруг, для бойца Ладова, словно застыло, в растянутом до нескольких секунд мгновении. И в этой возникшей, «над реальности» времени Ладов успел схватить гранату и отбросить назад к брустверу и тем самым спасти не только себя, но и бежавшего, чуть справа, ротного. Потом, после боя, идя с Большешаповым вдоль траншеи, Ладов чуть приостановился, невольно вглядываясь в мальчишеское лицо немца, на год, не более, старше его Ладова, которому по весне только-только исполнилось девятнадцать.
- Да многое бы дала его мать, чтобы он вернулся домой…- произнес ротный, глянув вслед за младшим сержантом на рыжеволосого немца, слегка присыпанного песком.
- И Ладов, только в этот момент, вдруг остро осознал грань между жизнью и смертью, и тот, данный ему временной отрезок в несколько секунд, после которого его реальность, продолжала быть, развиваясь в минутах и часах в будущее. А ведь все могло быть иначе. И его Ладова не было бы в этой реальности, где возможно бы остался в живых этот немец, как и те, что сдались в плен и прошли, вдоль разграбленной, сожженной деревни. Прошли позорно с жалким видом перед уцелевшими стариками и женщинами, которые спаслись, укрывшись в погребах и в лесу от их зверств.
-
- Нет, не все просто в жизни и в смерти …– подумал тогда Ладов глядя в обескровленное лицо немца -  и в этом бою ничего не могло случится иначе, с ним с младшим сержантом Ладовым. А иначе, неизвестно, сколько бы еще прервал жизней этот, оболваненый фашисткой пропагандой молодой немец.
- Не мы к ним пришли – угадывая мысли Ладова произнес вновь Большешапов – они… А тебе сержант, спасибо, не растерялся, а то бы лежать нам в сырой земле. А нам ведь браток, надо еще гнать и гнать этих не званых гостей, до самой границы. И дай Бог! И до Берлина.
-
- В вечер, того памятного дня, вот так же чадил на столе, в землянке, угасая огарыш сечи, когда вдруг вызвали Ладова и еще несколько бойцов в штаб. А потом позже вручили и награды. Но, да не ради них, шли бойцы в атаку, и Ладов всегда испытывал некоторую неловкость перед остальными однополчанами, когда его представляли к очередной награде. А представлять было за что, потому как Ладов не смотря на молодость, вскоре стал опытным умелым и бесстрашным командиром взвода автоматчиков. Были награды, были и ранения. И пришло время, до топал Ладов, и до Берлина, а вот со своим ротным, старший сержант расстался еще под Варшавой. Все же зацепило в одном боев, покалечило взрывом, брошенной гранаты, капитана Большешапова и вновь встретились они уже после войны. Случайно встретились в день празднования двадцатой по счету годовщины победы. Ладов тогда приезжал в первый раз к дочери, учившейся в Московском техникуме. И потом, когда та, защитив диплом, вышла замуж и осталась в столице, не раз гостевал Ладов и у бывшего командира.
-
- А в восьмидесятых, чего греха таить оба бывших однополчанина встретили в некой эйфории начало объявленной перестройки. Но это было в начале…А теперь в эту стылую ночь далекого от столицы города седовласый ветеран войны Ладов смотрел в горьком размышлении на колебавшийся огонек свечи с почти нетающими от холода краями, а на столе перед ним среди прочих бумаг, лежало последнее письмо от Большешапова и старая фронтовая фотография.
-
- Осторожно наклонив подсвечник, Ладов слил скопившийся расплав парафина и огонек огарыша, потрескивая, вновь разгорелся, осветив изрезанное морщинами лицо бывшего фронтовика, с отметиной шрама над правой бровью. Но этот шрам Латова был не фронтовой отметиной, от пули или осколка. Это была отметина одного из произошедших событий этого года, в котором он и Большешапов были непосредственными участниками. И каждый раз, когда Ладов смотрел на себя в зеркало, его охватывало чувство скорбного негодования и душевной горечи. Горечи не за себя, а за своего однополчанина, командира роты автоматчиков и друга послевоенных лет.
- Да, вот так, - вздохнул Ладов - несколько секунд действия или промедления, и для кого - то безвозвратно меняются реалии, а то и прерывается сама жизнь, на последнем отрезке времени, в который надо успеть сделать один единственный, верный шаг. И ротный успел, успел, не для себя, для меня…
-
- Взглянув, на пожелтевшую фотографию времен фронтовых дорог, Ладов вновь принялся перечитывать последний исписанный лист, последний, но и первый, для всех последующих, так как это было вступительное обращение к президенту, являвшееся началом к тому повествованию, что он написал о своем друге, да и не только. И вот еще раз, перечитав первые слова вступления, Ладов вновь скомкал лист, положив перед собой новый.
-
- « Дорогой, уважаемый господин президент, Борис Николаквич…» - начал снова писать Ладов и снова перечеркнул, потому как слова обращения, ни как не соответствовали тому душевному состоянию, что испытывал Ладов, получивший накануне весточку, о Большешапове, который так и не оправился здоровьем, скончавшись на больничной койке.
- Подув на озябшие пальцы, Ладов встал из-за стола и подошел к не задернутому шторами окну. Время было еще не позднее, но город казалось, вымер погруженный во тьму декабрьской ночи. Лишь кое - где виднелись редкие огни частных реклам и тусклый свет окон ближайших домов. Шел уже третий месяц, как в городе периодически отключали свет и батареи чуть теплились, да и то ближе к ночи. Страна на кануне двухтысячного года плутала в дебрях перестроечных реформ и город, где жил Ладов замирал во всех сферах общественной и экономической жизни, как и вся область, приближаясь по нисходящей к катастрофическому состоянию.
- Еще в начале этого года Ладов похоронил жену и в апреле, устав от скорбного одиночества улетел в Москву, к дочери, с намерением в дальнейшем продать квартиру. Но после событий, которые произошли девятого мая, он и недели не пробыл в столице. В столице, где к его боевым ранениям добавился шрам. Шрам полученный от резиновой дубинки американского производства, кода таких же, как и он ветеранов, окружили омоновцы, преградившие путь к Красной площади. Ошеломленные внезапным заграждением шеренг белых касок и щитов, ветераны не сразу поняли, что происходит, когда на их первые ряды обрушились удары дубинок.
-
- И Ладов, и коренной москвич Большешапов, шли в этот день в авангарде праздничной колонны. И когда над Ладовым, покачнувшимся от неожиданного первого удара, вновь вознеслась дубинка, его престарелый, как и он, друг фронтовик, успел подставить свою покалеченную войной культяпную руку без правой кисти…
- Всякое бывает в жизни и разная бывает горечь, приходит и уходит, стушевываясь в повседневных делах и заботах. Но эта горечь, сжавшая сердце Ладова, при виде падающего под ударами бывшего командира, в момент разгона колонны ветеранов, и ни где – ни будь, а в родной стране, в родной столице, не забудется, как бы он не хотел. И для него и для всех ветеранов Великой Отечественной войны, впервые стоявших в полной растерянности и безволии, этот день, был днем проигранного боя, а может и войны.
- Нет, не перед бесстыжими молокососами, с замороженными глазами, а перед теми, кто и в годы войны и всеобщего лихолетья неплохо устраивался по жизни. И вот устроились… А то, что это именно так, Ладов, убедился, когда посмотрел передернутую в памятных событиях передачу. И еще раз убедился потом, позже, когда транслировали на всю страну о «параде» на Поклонной горе. На фоне мелькавших мундиров и фуражек с кокардами похожих один в один на немецкие времен войны, проходили ветераны, где были колонной и одетые в специально пошитую форму, пижаму с шапочкой, словно это шли не солдаты армии победительницы, а военнопленные.
-
- Зарубцевался, зажил шрам на лице Ладова, а вот душевная горечь наоборот разрослась, увеличилась болью, и в один из дней засел Ладов писать рассказ о своем фронтовом друге. Написал и отнес в редакцию газеты и попросил тут же при нем прочитать. Была у Ладова мысль, выслать потом газету с напечатанным материалом, своему однополчанину, чтобы хоть как - то поддержать его, сильно болевшего после нанесенных побоев. Была мысль, и был хорошо написанный рассказ с послесловием о событиях недавних дней…И смотрел Ладов с надеждой на читавшего, между телефонных звонков редактора и словно сам вновь перечитывал текст и хорошо, тепло думалось ему о своем друге…
- И для кого, вы, все это написали? - вдруг неожиданно прервал его мысли редактор.
- Как, для кого!? – удивился Ладов.
- Ну ладно, рассказ, а послесловие!? – сделал акцент редактор
- Что послесловие!? – все еще недоумевал Ладов, глядя на респектабельного, средних лет, редактора, и как выяснилось потом, основного владельца издаваемой газеты.
- Вобщем вот, что… вступать с вами в дебаты, у меня нет времени. Вобщем еще поработайте… - подал он рукопись - слишком уж патриотичен, да и послесловие…словом, так рассказ не пойдет, чистить надо.
- Это вас чистить надо, гласники! - в сердцах, не сдержался в ответ Ладов и добавил при выходе, чуть не столкнувшись с размалеванной секретаршей – Прорабы! Едрена вашу – флюгера!
-
- Проходя по длинному коридору с различными табличками Ладов, как то совсем уж по-стариковски ссутулился и уже было, вышел на лестничную площадку, но невольно приостановился, обратив внимание еще на одну вывеску.
- Можно к вам? - спросил он, приоткрыв дверь в кабинет еще одного, всего лишь месяц назад запатентованного издательства.
- Всегда можно, - приветливо улыбнулся молодой человек, – у вас, что материал, или так, частное объявление?
- Материал… - неловко выговорил Ладов.
- Прекрасно! Садитесь…
- Собственно у меня рассказ и я хотел бы, чтобы вы, если есть время…
- Рассказ!? Ну, давайте посмотрим.
- Перелистав наскоро рукопись – молодой человек поскучнел и извинительно, улыбнувшись, вернул Ладову.
- Для нас это как бы не то…Вот возьмите, поинтересуйтесь – протянул он свежий номер газеты с пошлыми байками и рассказами, на интимную, и прочая темы с соответствующими снимками голых дам – вот что надо писать. Эт-то и читаемо…и ок - купаемо. Так что папаша извини…
- Стало быть, и здесь «окупаемые» … - невесело усмехнулся Ладов.
- Что вы сказали!?
- Окупаемые говорю! Оккупанты средств массовой информации…
-          --------------------------------
- Прошло несколько недель, и только печальная весть о безвременной кончине Большешапова, вновь вернула мысли Ладова к рукописи, усадив за единственный кухонный стол, так как, всю мебель, в том числе и холодильник он уже продал, ввиду постоянных задержек, ставшей вдруг до смешного мизерной пенсии.
- В этот раз Ладов дописал к послесловию еще две страницы, решив отправить один экземпляр рукописи в журнал «Отечество», а другой в Кремль с обращением к президенту. С горечью и болью он написал от имени тех, в ком, не смотря на житейские трудности времени перестроечного затмения, сохранялась вера во вселенское Добро и Мудрость. Та Вера, с которой выстояла страна в тяжелое время военного лихолетья. Вера с которой бойцы подымались в атаку не щадя свой жизни. И с этой Верой писал Ладов слова своего обращения к президенту… Но вновь  и ни как, не писались самые первые слова, слова обращения к президенту – «уважаемый, дорогой» и уж тем более многоуважаемый господин президент…
- «Уважаемый», президент, Борис Николаевич… - уже в который раз, писал Ладов и уже который раз, перечеркнув, комкал лист в чувстве душевного противления и сердечного протеста в горечи.
- Стыли руки и ноги от холода царившего в промерзшей квартире, и стыли в ноющей боли, казалось уже забытые раны – отметины фронтовых дорог и стыла свеча, догорая и потрескивая зыбким пламенем…
- Уважаемый президент Борис Николаевич… - вновь с трудом вывел не совсем ровную строку, занемевшими от холода пальцами Ладов - пишет Вам, пишет вам…
- Была уже полночь, когда пламя свечи, вновь задрожало, едва удерживаясь на свернувшемся кончике фитиля. Свеча догорала…
-
- --------------------------------------------------------
- В наступивший третий по счету день, к квартире Ладова пригласили понятых. Вскрыли дверь, и всем, кто вошел, показалось, что Ладов спал, склонившись седой головой над стопкой исписанных листов бумаги, словно старый солдат, присевший у обелиска над братской могилой своих однополчан. Пенсионер, ветеран войны со шрамом - отметиной над стариковской бровью, и он же старший сержант Леонид Ладов. Ладов, возможно и проигравший бой, там, на Красной площади, но не побежденный, как и его бывший командир, заслонивший собой своего фронтового друга…
- Пройдут года и придут новые времена и кто знает, может быть, там на подходе к Красной площади однажды установят скульптурный памятник последним ветеранам войны, нет не тем кто был куплен подачками и плевался в прошлое бывшей державы, которой давал воинскую присягу,  но тем, кто шел рядом с Ладовым и Болшешаповым, в девятого мая, как некогда, прямо с парада, уходя на фронт, в сорок втором, в сорок третьем, в сорок четвертом…