Жирной алой полосой растекался по горизонту рассвет. Ленивое солнце, нехотя потягиваясь, выходило на свободу. Легкие облачка резво бежали наперегонки, стремясь приблизится к черте, где небо целует землю и раствориться в невесомой дали… Начинался новый день.
Элина шла воровать. Здраво рассудив, что утром ее появление возле мастерской отца вызовет меньше вопросов и подозрений. Но все равно – руки тряслись, бедное тело, то бросало в жар, то обдавало леденючим ознобом страха. Шла и молила всех богов сразу, только об одном: лишь бы отец не успел поменять замки на входной двери. Элина знала: в мастерской, за широким стеллажом, на котором пылились бюсты, статуэтки, старые подрамники, был тайничок, где отец хранил ценности. Деньги, документы на квартиру, купчую на дачу и разные цацки-побрякушки из томных бриллиантов и ярко-синих сапфиров, что при солнечном свете начинали играть и превращаться из простых камушков в красивейшее ювелирное изделие, манящее и очаровывающее.
Но Элине ничего этого не надо. Она шла украсть вещь самую дорогую, самую лучшую в ее понимании. Это была единственная памятка о родном и самом близком человеке. Портрет мамы, написанный незадолго до ее смерти. А сейчас эту памятку собирались выставить на торги и продать. Элина не могла этого допустить, поэтому она шла воровать…
…..В 1975 году степенный председатель колхоза-миллионера, решил увековечить выдающихся людей своей станицы, создав портретную галерею. Для этого и был «выписан» из Москвы, за большие деньги, после долгой бюрократической волокиты, портретист. Председатель, решил сам показать свои владения приезжему гостю, попутно объясняя, кто и за что, удостоился чести, чтобы остаться в памяти современников и потомков на холсте. Председательская «Волга» плавно скользила по ровному асфальтовому полотну. Молодой, но уже признанный художник Эдуард Марцелов с удивлением рассматривал ладные двухэтажные дома, выложенные из красного кирпича. Дома старались спрятаться среди ярко цветущих яблонь и вишен. В палисадниках зеленели кусты роз.
Ядреную казачку, с гордой осанкой и без малейших следов косметики на лице, в белом халате, Марцелов приметил сразу, как только машина подъехала к зданию фермы. Красавица занималась простым делом – гладила по бурой шерсти остророгую корову. Мужчины подошли ближе.
– Оксана! Зачем здесь? Случилось что?
– Григорий Акимыч! Зорька разродиться не может! Из стойла выбежала, а обратно не идет! Ее туда загнать надо, а никак! Я Марийку за мужиками послала, а их нет чего-то…Может, вы поможете?
– Оксана! Не позорь меня перед людьми! Это художник…Он, что ли Зорьку в стойло толкать будет?
Оксана, смерив быстро Эдуарда презрительным взглядом и блеснув в усмешке ровными, белыми зубами, проворчала:
– А почему нет? Трудно что ли, буренку плечиком подтолкнуть? Или немощный совсем? Я ее за шею, вы, Григорий Акимыч, за рога, а молодой пусть буренку сзади подталкивает… Глядишь и поможем страдалице…
Председатель пошел бурыми пятнами и стал хватать ртом воздух, как космонавт, при дырке в скафандре. Эдуард решил показать наглой селянке, что он тоже кое-что умеет, да и бог силенкой не обидел, и молча, подойдя к стоящей в раскорячку корове, уперся плечом в ее теплое бедро.
– Ну, милая…давай…Зорька, идем…
Приговаривал художник, хрипя от напрасных усилий, корова косила фиолетовым глазом, с длинючими черными ресницами, протяжно мычала, но стояла, как влитая. Время от времени огромный живот несчастной буренки ходил ходуном, из под шкуры выпирали желваки – теленок просился на солнышко. Минут через десять подоспели мужики, и совместными усилиями, под ласковые уговоры Оксаны, роженицу отвели в стойло. Еще через полчаса появилась Оксана, на ходу вытирая руки полотенцем.
– С крестником вас! Бычка принесла! Крупный, да чернущий! Весь в папашу!
Светилась улыбкой красавица-казачка. От ее улыбки, почему-то в груди Марцелова появилось странное томление, душа встрепенулась, и стала мечтать о чем-то очень приятном…Что-то говорил председатель, неподалеку обменивались репликами мужики, Марцелов не слышал. Стоял и смотрел, как Оксана аккуратно снимает свой халатик, поправляет волосы, уложенные «короной» на голове.
– Эдуард Михайлович! Поехали! Нам еще в клуб надо…Посмотрите, где работать будете…– торопил председатель.
Марцелов сел в машину. «Клубом» как оказалось, лукавый председатель называл трехэтажный, хорошего дизайна, Дворец Культуры. На первом этаже размещались различные кружки: народного творчества, танцкласс, хорового пения, где степенные казачки, одетые в цветастые костюмы, разучивали старинную песню. Полюбовался Марцелов и молодыми дарованиями в хореографической студии, послушал виртуозную игру на звонкой трехрядке в исполнении сухонького старичка, с редкими седыми кудрями и огромным красным носом, выдающего хозяина к особому «горилкиному» пристрастию. На втором этаже был расположен кинозал, с мягкими креслами и большим широкоформатным экраном. На третьем этаже располагалась художественная студия, щедро залитая солнцем через огромные окна. Марцелов оглядел мастерскую: вот чего он не выносил при работе, так это как раз яркий, слепящий свет.
– Григорий Акимович! А можно сюда шторы повесить? И желательно поплотнее. Я, знаете ли, работать привык в полумраке…
– Да сделаем. Не волнуйтесь. А сейчас, прошу ко мне. Отобедаем, да я вас на ночлег определю. Жить будете в доме колхозника. Это что-то вроде гостиницы. Там все удобства, да и до клуба рукой подать…
Почти все лето провел Марцелов в станице. Создал великолепную серию портретов, для себя написал несколько пейзажей, благо уникальная природа сама просилась на холст.
Натюрморты, где взор радовали пузатые с темно-зеленой коркой арбузы, янтарно сияли яблоки, а краснощекие помидоры гордо соседствовали с фиолетовыми загорелыми баклажанами. Особо, за время проведенное в станице, Марцелов ни с кем не сдружился. Ради сохранения хороших отношений, иногда заходил к председателю, пару раз сходил к колоритному старичку, что в первый день поразил его игрой на трехрядке. Старичку, без малого было девяносто лет. Помнил он и первую мировую войну, и гражданскую, и во второй мировой тоже поучаствовал. Рассказчик он был удивительный, хотя Марцелов подозревал, что старик немного привирает. От написания портрета, Григорий Петрович категорически отказался, мотивируя тем, что все близкие для него люди, что могли бы порадоваться за него, уже умерли. А чужим мало радости смотреть на седоусого красноносого старика, с мудрыми глазами, но едкой, все знающей, ухмылкой на лице. Марцелов втайне, по памяти, все-таки портрет написал. И перед отъездом вручил его старику. Прослезился Григорий Петрович, да и приволок в ответный подарок шикарную казачью шашку, инкрустированную позолотой. Как такая прелесть, не сгинула, не пропала в лихолетье времен, оставалось только догадываться и удивляться.
Подготавливался Марцелов к отъезду с тоской в сердце. Острой занозой вошла любовь в душу к ядреной красавице Оксане, да и осталась там. Разумом Марцелов понимал: он, коренной москвич, добившийся успеха среди многочисленных конкурентов, обласканный властями, привыкший к богемной жизни, не считавший зазорным для себя, где – то унизиться, где – то решать проблемы при помощи презентов или неприкрытой лживой лести, не может надеяться на счастье в браке с честной, гордой, принципиальной, открыто-наивной девушкой. А вот сердце, плевать оно хотело на все разумные доводы. Сердце болело, щемило, сладко замирало при встречах, сердце тосковало от предстоящей разлуки, сердце – переполненное любовью и заставило объясниться.
Марцелов знал, где живет Оксана. Шел по улице поздним вечером накануне отъезда, и мучительно раздумывал: что принести в подарок? Цветы? Так у Оксаны, в палисаднике их полно. Любые, на выбор: от незатейливых «анютиных глазок» до разных сортов роз, царственно-важных, гордо распускающих свои лепестки, нежным благоуханием наполняя округу. Коробку конфет? Банально. Бутылку вина? Пошло. Будь он в Москве, сумел бы подобрать подходящий подарок. А здесь…
Марцелов решил заглянуть к Григорию Петровичу, посоветоваться, надеясь, что ушлый старик что-нибудь придумает. Дед Гриня, как его звали в станице, сидел на завалинке возле дома и курил трубку. Плотный сизый дым клубами поднимался в воздух, отгонял звенящее облачко комаров, потом плавно истаивал, растворялся в гулкой тишине вечернего неба.
– Здравствуйте, Григорий Петрович!
– Здравствуй, милок! Чего смурной такой? Болеешь что-ли?
– Нет, я здоров. Посоветоваться хочу с вами…
– Ну, давай, советуйся…Знать об Оксане-ветеринарше, советоваться будешь? Я, тебя, милок, давно раскусил: положил глаз на девку, мнешься, маешься, а признаться, знать кишка тонка? Да с другой стороны: на кой ляд ты ей сдался? Она девка видная. Работящая да негулящая. Незлобливая, хотя у чужих людей под крылом выросла. А уж душевная! Мне-то завсегда уваженье оказывает, когда ни попрошу: и горилки нальет, и словом приветит, да и кашель мой проклятый, в сырых окопах нажитый, завсегда подлечивает. Зачем ты ей? У ней здесь место! И работа, и кавалер. Зря что ли, Варравинский Юрка, кажный вечер возле ее хаты пасется? Тоже парень не плох. И трудяга и не пьющий. Характер, правда, не сахар…Да что с того? Походит за девкой, глядь, может и свадьбу играть будем? Что скажешь?
Марцелов затосковал. Не предполагал он как-то наличие ухажера у Оксаны. Да и она сама при встречах никогда ни о чем подобном не говорила. Странные это были встречи. Марцелов, ближе к вечеру старался освободиться. Знал, что Оксана уходит из своего кабинетика около шести вечера, и непременно появлялся у нее на пути. Набивался в провожатые, по дороге до дома, то нес околесицу, заставляя смеяться Оксану грудным воркующим смехом. То рассказывал о Москве, невольно выпячивая собственную значимость и положение, рассчитывая на эффект, и неизменно был свергнут с пьедестала, вышучен и принижен. То просто шел молча, лишь изредка роняя в пространство от души искренние комплименты девушке. Лишь однажды, коряво намекнув на чувства, попробовал поцеловать, крепко прижав девушку к себе, за что тут-же схлопотал не просто пощечину, а настоящую оплеуху. После которой долго звенело в голове и побаливала скула. Рослая, крутоплечая казачка знать не впервые осаживала не в меру ретивых кавалеров.
Марцелов молча сидел возле хаты и думал. Замолчал и дед Гриня. Сидел, сопел, шмыгал своим красным носом, потом поняв, что художнику невмоготу, не просто человек зашел, а за советом, негромко проговорил, отвлекаясь лишь на минутку, чтобы сделать очередную затяжку из трубки:
– Ты, вот, что, парень…Сходи к ней сейчас…Да объяснись…Только по простому, по нашенски, без выкрутасов столичных…Что на сердце есть, то и говори…Не ври токо…Оксанка девка честная, она любое вранье сразу чует…А там как бог даст…Ну, иди…
И Марцелов пошел. У ладного Оксаниного домика притормозил, отдышался, и с гулко бьющимся сердцем постучал в окно, матово светившееся за легкими шторами…
Через год, после бурной переписки, Марцелов на вокзале встречал свою невесту. Оксана вышла из вагона спокойная, словно и не понимала, что входит она в абсолютно новую неведомую жизнь, что долго и трудно придется приспосабливаться к новым друзьям, условиям, быту. Шла она навстречу Марцелову и улыбалась, ласково и нежно, словно не она, а он шагал сейчас за пограничный рубеж…
Свадьбы, как таковой не было. Тихо мирно, без свадебной атрибутики, зарегистрировались в районном загсе, посидели немного в уютном кафе, зато долго бродили по вечернему городу, взявшись за руки, как дошколята…Бросали медяки в грязную воду Москвы-реки, целовались под вековыми деревьями в парке, глазели на величественные пурпурные звезды Кремля…они были счастливы…
Работать Оксана устроилась в ветеринарную лечебницу, что по счастливой случайности, была совсем недалеко от мастерской Эдуарда. Коров к ней не водили, зато в избытке и разных мастей несли кошек, собак, попугайчиков, хомячков и прочую живность, что могла жить в городских условиях. Карьеру Оксана сделала быстро. За два года прошла путь от простого ветеринара до заведующей. Администратор из Оксаны не получился, и она через год вновь вернулась к лечебной практике. Жили молодожены в хорошей квартире, с высокими потолками, широкими окнами, с длинным просторным коридором, по которому можно было на велосипеде гонять. Марцелов по первости упивался семейной жизнью, радовался чистым рубашкам, вкусным обедам, уютности, что создала жена из холостяцкой берлоги. Часто приглашал гостей, не без скрытого умысла: похвастаться умницей, красавицей женой. Оксана была честна в суждениях, обладала завидной интуицией, легко распознавала фальшивые восхваления в адрес мужа и искренне радовалась, когда работы Марцелова получали честную оценку. С одним Оксана не могла примириться – когда муж раболепски заискивал перед «нужными» людьми, согласно поддакивал в разговоре, а иногда и поливал грязью, в угоду им, вчерашних друзей. Сначала Оксана просто пыталась объясниться с мужем, доказывая, что такое поведение неправильное, недостойное, в первую очередь для него самого. Что он рушит круг друзей, что «нужные» люди сегодня у власти, а завтра могут упасть в пропасть, а вот друзей надо ценить и беречь…Марцелов соглашался, просил прощения за неблаговидные поступки, но в другой раз, вел себя по прежнему: угождал, подхалимничал, двурушничал…Оксана устроила бунт. После очередного светского раута Марцелов пришел в пустую квартиру. Немо разевал рот плательный шкаф, приглашая полюбоваться голыми вешалками, на которых еще вчера висели платья жены. Исчезли с книжной полки ветеринарные справочники, с красивого из мореного дуба трюмо испарились милые безделушки, зато в целости и сохранности, с полным набором, оказалась шкатулка с драгоценностями, что Марцелов дарил Оксане. Кухонные полки сияли первозданной чистотой, но готовой еды жена не оставила. Марцелов заметался. Он знал, в Москве, у нее родственников нет. Неужели она уехала на родину, в станицу?
Посидев в тишине ставшей в одночасье, сиротской квартире, часок-другой, Марцелов решил обзвонить ближайших подруг жены. Таких было трое: Люси – жена Оксаниного пациента, вернее, хозяина пациента, начальника отдела по сбыту из министерства Козырева Игоря Антоновича. Он без ума был от своей собаки – молодого глупого сенбернара Кешки, и постоянно тревожил Оксану при малейших нарушениях в организме собаки. Мог позвонить в пять утра, с диким воплем: «Что делать?! Кеша на прогулке не покакал?» Или дотошно выспросить, можно ли помыть Кешу хозяйственным мылом и какие последствия от этого будут? Оксана подробно давала советы, рекомендации и скоро стало ясно: собака сдружила две семьи, заставив перезнакомиться и оставшиеся половинки. Оказалось, что Люси заядлая любительница хоккея, знавшая « в лицо» всю сборную Советского Союза, а в особенности команду ЦСКА, где ее кумиром был первостатейный вратарь Владислав Третьяк. Марцелов с удивлением заметил – жена тоже разбирается в хоккее, почти профессионально комментируя матчи. Мужчины подружились на более прозаической почве: оба были любители «Жигулевского» пива, свежего, на разлив, из высоченной, широкой, стянутой темными железными обручами деревянной бочки. Да и от бутылочного пивка тоже не отказывались. Расхождения были в закуске. Игорь предпочитал раков, Эдуард слюной исходил при виде копченой мойвы. Желтобрюхой, с палево-коричневой спинкой, с нежным пряно-соленым вкусом, с легким запахом ароматной копоти. Мойва легко чистилась, быстро кушалась, и пока Игорь выколупывал из ракового панциря щепотку мяса, Марцелов, неприлично шмыгая носом, успевал и поесть и попить ядреного, чуть с горчинкой пивка, и благодушно откинувшись на спинку кресла, принимался рассуждать о политике. Игорь, толком не успевший ни выпить, ни поесть начинал злиться на приятеля. Разговоры о политике ему были не нужны, а вот порассуждать о новинках кинематографа, это лучше! Телефон Козыревых долго зудел в ухо длинными гудками. Наконец трубку сняли.
– Алло! Слушаю.
– Игорь, здравствуй, это Марцелов. У вас моей благоверной нет?
– Нет. Мы Оксану давно не видели. Люська, правда с кем-то долго по телефону болтала, может с ней? Спросить?
– Да, пожалуйста.
Несколько минут трубка издавала шорохи и скрипы. Марцелов ждал, но каким-то седьмым чувством догадывался – Оксана у Козыревых не появлялась.
– Нет, Эдя. Не заходила, не звонила. А что случилось?
– Ничего, все в порядке. Извини за беспокойство. Пока. Люсе привет.
– Пока.
Не оказалось Оксаны и у Серафимы Павловны, незаменимой ее помощницы, старой медсестры, живущей в малюсенькой квартирке. Марцелов сам съездил туда, и выяснил, что Оксана, еще три дня назад оформила две недели, в счет отпуска. Что собирается делать – никому не сказала. Была немного грустной, но отговорилась усталостью.
Третья подруга – Лиза, разбитная одинокая бабенка. Без чести и совести, без флага и Родины, как говорят, работала в собачьем питомнике, на окраине Москвы. Была нахальной, горластой, за своих питомцев душу вытрясала из чиновников, чинивших препятствия. С Оксаной дружила, уважая ее за прямоту и доброе отношение к своим воспитанникам. Звала на праздники в гости, но Марцелов брезговал. Как посмотрит на Лизку, вечно в клочьях собачьей шерсти, пахнущую не французским парфюмом, а собачьим кормом, так категорически отказывался общаться с подобной персоной. Оксана Лизы не гнушалась. И в гости ездила, и помогала, чем могла. Лизка встретила Марцелова неприветливо:
–Че приперся, мазила? – она всегда его так называла, не смотря на просьбы Оксаны и ее объяснения, что Эдуард не просто художник, а признанный и знаменитый. Лизке по барабану, у нее свое мнение.
– Оксана у тебя не была?
– Че, потерял женушку? Доигрался, сдристнула жена в неизвестном направлении, даже записочки не оставила? А ведь она тебя предупреждала! Перестань начальству жопу лизать! Раз у тебя талант, и ты такой знаменитый, так чего пресмыкаешься перед всякими?
– Заткнись. Нечего мне морали читать, без тебя разберемся. Лучше скажи, если знаешь, где она?
– Не знаю. Если бы и знала, не сказала. Раз сбежала, значит, допек ты ее. Оксана баба чистая, по другому воспитана. Тебя, дурака, любит, иначе не боролась бы. Ты думаешь, ей твоя слава нужна? Ты ей нужен. Только такой, каким в станице был. Настоящим.
– А сейчас, что, фальшивый?
– Да как тебе сказать, Эдуард. Тебе клад в руки попал. Золото. А ты его вместо божнички, в дерьмо втаптываешь. Другая Оксана. Понимаешь, другая. Она тебя тогда полюбила, когда ты своим талантом у людей слезы радости вызывал. Гордилась тобой. А сейчас? Ты когда последнюю картину написал? Два года назад? Три? Почему сейчас ничего не рисуешь? Зато каждый божий день – встречи, пьянки, выступления, заседания. Ты же художник! Надо, чтобы от твоих картин у людей кровь в жилах застывала. Дыхание перехватывало. От красоты. От великолепия. А ты что стал рисовать? Пловчиху для бассейна. Плакатики разные. Это начинающему, кто еще не пробился, такое можно. Но ты-то?! Зачем размениваешься? В угоду кому-то? Ради денег? Так ты не бедствуешь. Оксана говорила, что ты «Скорбящую мать» начал писать. Очень говорила, здорово. Аж мурашки по коже. Почему забросил? Для планетария ракеты со спутниками намалевал. Я не хуже бы нашкрябала. А настоящие картины где? Обидно, Оксанке за тебя. Стыдно. Вот и сбежала.
Марцелов онемел. Никогда Лиза не разговаривала с ним так, почти литературным языком. Красиво и логично. Обычно ее речь была наполнена междометиями, матом, разными сленговыми словечками, что без словаря и не поймешь. А сейчас, гляди, что делается!
– Лиза! Христом-богом молю! Скажи где Оксана! Тошно мне без нее!
– Правда, не знаю. Только ты ее не ищи. Не бегай напрасно. Лучше работать садись. Если Оксанка надумает вернуться, так хоть чтобы у тебя доказательства на руках были, что ты одумался. Иначе не поверит. Иди, рисуй!
Потянулось время. Скользкое. Липкое. Раньше, с Оксаной, времени не хватало. С утра – в мастерскую, немного работы, потом встречи с нужными людьми, разговоры, договоры, предложения. Глядь, и вечер стоит у порога. Часть вечера или в ресторане или на выставку. Почти ночью приходил домой. Оксана не спала, ждала. Всегда горячий ужин, на плечиках висит приготовленная наутро свежая рубашка, в доме чисто, уютно. Марцелов вдруг подумал, что последнее время он почти не спрашивал Оксану о ее делах. Да и про свои особо не распространялся. А сейчас времени стало много. Слишком много. Марцелов отказывался от встреч, объясняя, что взялся за серьезную работу, требующую не только мастерства, но еще и немалого труда и вдохновения. Все, что переживал Эдуард в то время, легло на холст. Боль, чувство потери, одиночество, сожаление о случившемся, тоска – все это выписалось в картине. Произведение высоко оценили специалисты. Говорили о появлении новой грани в творчестве Марцелова, о притягательной простоте, о глубоком философском подтексте.
«Скорбящая мать» – на полотне изображена пожилая женщина, в темных одеждах, сгорбившись, сидящая у окна. Седую голову чуть прикрывает черный платок, женщина смотрит куда то вдаль, ее взгляд, скорбный, отрешенный, с капельками слез в уголках глаз, ничего не видит кроме прошлого. Глубокие морщины вспахали лицо. Тяжелые уработанные руки, со вспухшими синими венами, держат желтую бумагу с фиолетовым штампом внизу. Женщина сидит возле стола, застеленного белой, праздничной скатертью, в центре стола, в вазе вольно раскинула пышные кисти сирень. При взгляде на картину перехватывало дыхание. Какое известие получила мать? В каком году, в каком времени, это становилось не важным. Важно, что чувствовалось – это не просто неприятное известие, это – трагедия. Кто больше никогда не переступит порог дома? Сын? Дочь? Ради кого она ломала ветви лохматой сирени в своем саду? Кого хотела порадовать? Отцветет сирень, засохнет. И мать, которой некого больше ждать будет сохнуть, исподволь сточенная горечью утраты. Придавленная неизбежным одиночеством. Пустотой, которая будет полной хозяйкой на оставшиеся безрадостные годы.
Оксана не возвращалась. Прошло уже полгода после ее ухода. Марцелов через Серафиму Павловну узнал, что жена на два дня появлялась в ветлечебнице, оформила увольнение, и опять исчезла. Москва готовилась к Олимпиаде. На улицах и площадях, в витринах магазинов, мозолил глаза символ Олимпиады – лукавый медвежонок, толстенький, милый. Достраивалась олимпийская деревня. В магазинах начались перебои с продуктами, с постельным бельем. Из столицы спешно изгонялись бомжи и попрошайки, портившие картину великолепия праздника. Марцелов написал в станицу деду Грине, с просьбой, если Оксана там, дать ему весточку. В письме каялся, просил прощения, объяснялся, в тайной надежде, что дед непременно передаст это Оксане. Белый конвертик, истрепанный, по углам сцепленный канцелярскими скрепками вернулся обратно через две недели. «Адресат умер» – чьей-то равнодушной рукой, синими чернилами была написана фраза поперек конверта.
« Эх, дед Гриня! Успел ли ты порадоваться запахам цветущей весны, или твоя жизнь завершилась в знойный июнь, когда потрескавшимися от жары губами просит пить Матушка – Земля? Или раньше, под злобный вой лютой пурги? Мир праху твоему, отдохни в Царствии Божьем, у тебя была долгая и трудная жизнь…»
Москва отдалась во власть Олимпиады. Спортсмены бегали, прыгали, крутили сальто, стадионы ревели, народ с ума сходил от обилия иностранцев. Хотя москвичей не увидишь заморскими гостями, но тут полная феерия. Победы, проигрыши, взлеты и падения. Эдуарду было наплевать. Как-то отстранился он от шумной сутолоки жизни. Хотелось покоя.
В день закрытия Олимпиады, Марцелову еще утром позвонил Козырев, предупредил:
– Эдик! Обязательно закрытие посмотри! Там такое приготовили! По зрелищности всех заткнем! Посмотри, понял?
– Хорошо, Игорь. Обязательно.
– У тебя как? Нормально?
– Да. Все хорошо. Ну пока.
– Созвонимся. Пока.
Когда огромная фигура символа московской Олимпиады взмыла в почти черное небо, пестрящее всполохами праздничного салюта, под грустно-лиричную прощальную песню, в исполнении Льва Лещенко, и в телевизоре крупным планом были показаны плачущие спортсмены, в квартире затрезвонил телефон. Марцелов подумал, и решил не подходить. Поделиться впечатлениями он и завтра сможет, сейчас не хочется. Телефон исходил всхлипами звонков, потом заткнулся, и через минуту, требующуюся, чтобы повторно набрать номер, затрезвонил вновь.
– Господи, да кто ж настойчивый такой? – ворчал Марцелов, снимая трубку.
– Да! Слушаю!
– Марцелов! Срочно к Серафиме! Бегом!- тон Лизы был приказной.
– Ничего не понимаю…Это кто?
– Марцелов! У твоей жены воды отошли! Рожает она! Скорую дождаться не можем! Толи пробки, то ли еще что! Тебе ближе! Давай! Рысью! Ждем!
Марцелов в немом отупении слушал короткие гудки. Потом осторожно, словно телефонная трубка была сделана из богемского хрусталя, положил ее на аппарат. Оксана рожает? Оксана ушла почти сразу после нового года. Он тогда еще долго не мог переключиться с праздничного состояния, чего-то ждал, дед Морозного чуда, но Оксана не возвращалась.
Значит, она ушла от него уже беременной? Или это чужой ребенок, а роды преждевременные? Зачем тогда ему позвонили? Нет, наверное, это его ребенок. Оксана не способна на подлость. Если бы у нее появился другой мужчина, она обязательно бы сказала. Значит, я буду папой? – вопрошал себя Марцелов, при этом спешно одеваясь, просовывая и не попадая в рукава куртки. Потом долго не находились ключи от машины, потом он застрял в пробке, за квартал от дома Серафимы, и когда он, задыхаясь взлетел на пятый этаж, грустная Сима сказала ему, что жену увезли в роддом. Куда, какой, она не знает, потому что все торопились, и толком ничего не сказали. Но Лизонька уехала вместе с Оксаной, и обещала позвонить, как только все проясниться. И поэтому она дежурит у телефона, а Мася голодная, потому что некогда было сходить за молоком. Мася – огромная кошка, пепельно-серая, с желтыми глазищами, где отражалось абсолютное презрение к суете, сидела скромно на подоконнике. Во время разговора пару раз мяукнула хриплым басом, напоминая, что она хоть и царских кровей, но жрать хочет, как обычная подзаборная Мурка.
– Я схожу за молоком.
– Господи, голубчик, да где вы найдете? Все закрыто давно.
– Найду. Только вы не уходите. От телефона.
– Да, что вы, голубчик! Мы с Масей, как часовые. Будем ждать.
– Я быстро.
Марцелов медленно спустился к машине, сел на стоявшую возле подъезда пошкрябанную скамейку, закурил. В голове – торнадо. Вихревые потоки мыслей и чувств. Что даст появление нового человечка, в его, Марцеловской жизни? Соединит ли он почти разрушенные отношения, или расшвырнет их еще дальше друг от друга? Будет ли малыш мостиком, позволяющим избежать полного падения в бездонную пропасть взаимного одиночества? Или его появление послужит еще большему отторжению Оксаны от мужа? Ясно одно – кто бы не родился, сын или дочь, это новая грань в жизни. Новые обязательства, другой статус, и много много проблем, связанных с воспитанием. Ну, что ж, надо входить в новую колею.
Марцелов крутил руль, поглядывая по сторонам. На улицах было пустовато. Народ прилип к голубым экранам. Отдыхал. Готовился к завтрашнему рабочему дню. Эдуард подъехал к маленькому ресторанчику. Уютному, имеющего штат работников ласковых и приветливых, без привычного совкового хамства. Молоко он купил без проблем, шепнув на ушко швейцару свою просьбу, и подкрепив ее смятой денежкой.
Серафима открыла дверь сразу, едва он нажал на кнопку звонка.
– Поздравляю! Дочка! Три двести! Пятьдесят сантиметров! Богатырша! Поздравляю! Пойдемте, Эдик, сейчас Лизонька подъедет. Будем праздновать!...
Последующие годы в жизни Марцелова напоминали полосу бега с препятствиями. Оксана вернулась, но что-то главное исчезло из их отношений. Ушла теплота. Крохотные искорки взаимопонимания погасила суета жизни. Оксана целиком и полностью переключилась на дочь. Она была хорошей матерью. В меру педантичной, требовательной, но без занудства. Умела найти и объяснить дочери суть ненужных глупых поступков, которых нежелательно совершать в жизни. Лаской, но без сюсюканья, Оксана воспитывала дочь по своему образу и подобию, по своим принципам, где не было места лжи, притворству, угодничеству. Она и назвала ее в честь любимой актрисы Элины Быстрицкой, создавшей на экране неповторимый образ донской казачки Аксиньи. Элина росла, впитывая религию матери, и ничуть не сомневалась в правильности выбранного поведения. Сказала мама, что обманывать нехорошо, привела пару примеров, и вот маленькая Элина вываливает матушку-правду налево и направо. И от этой правды шугаются взрослые, недоуменно пожимают плечами учителя, а сверстники игнорируют. Сводила мама дочку к себе на работу, оставила подежурить возле умирающей собаки, и пожалуйста – ребенок на всю жизнь проникся жалостью и состраданием к братьям нашим меньшим, а значит ко всем кто слабее. Мама была непререкаемым авторитетом. Ее решения не оспаривались. Ее просьбы выполнялись без повторных напоминаний. У Марцелова отношения с дочерью на первых порах, пока она носила пышные розовые банты и ходила в детский сад, были относительно неплохие. Когда начался школьный период, Марцелов быстро понял: при всем своем таланте он не владеет знаниями, что требовала дочь. Или не может ответить на казалось бы простенький вопрос, типа: « Папа, а почему у дяди Игоря с тетей Люсей нет детей? И что значит, они не хотят проблем со спиногрызами?» Или « пап, а почему ты не любишь тетю Лизу? Она хорошая! А ты не любишь?!» Марцелов крутился пропеллером, изворачиваясь от прямых ответов, внутренне психовал, раздражался, но старался ответами не подорвать ни свой престиж, ни авторитет матери.
Шло время. Чувства Эдуарда к Оксане с каждым годом становились глуше, прозрачнее, пока не исчезли совсем. Развода он не хотел. Ему было удобно так жить, сохраняя видимость приличий. Вроде как у всех – семья, жена, ребенок. Со временем, их отношения стали похожи на вежливое соседство в коммунальной квартире. Оксана больше его не допекала нравоучениями, не лезла с советами, жила своей жизнью, полностью переключившись на дочь. Иногда весть об успехах жены доходила до Марцелова окольными путями. Он сухо поздравлял. Говорил какие-то дежурные комплименты, и опять моральное отчуждение. Даже ребенок не смог соединить их воедино.
Как-то очень быстро прошло 20 лет после рождения дочери. Марцелов вошел в московскую элиту художников, у него регулярно проводились выставки, о нем писала пресса, то восхваляя его до небес, то захлебывалась злобной критикой. Марцелов, опытный, битый жизнью, спокойно реагировал и на то и на другое. Продолжал писать картины, нестандартные, неординарные, каким является любое произведение талантливого человека. Последняя картина, вызвавшая жаркие споры, это « Портрет жены». Марцелов написал Оксану в стиле «мадам Рекамье» – в прозрачном пеньюаре, с обнаженными плечами и приоткрытыми ступнями, как у античных богинь. Развернутую в сторону зрителя, с ясным доверчивым светом карих глаз. С нежной полуулыбкой на лице. Улыбка манила, притягивала, сулила что-то очень хорошее. Руки, чуть безвольно лежащие на коленях, были гладкими и холеными. Бедра опоясывала темно лиловая шелковая шаль, мягкими складками ниспадающая к коленям. Картина завораживала чистотой и искренностью. Поселяла в душе радостный тихий восторг. Хотелось обнять, защитить хрупкую драгоценность от возможных житейских бурь. Кто-то напрямую называл картину плагиатом, едко иронизируя, что Франсуа Жерар, написавший настоящую « Мадам Рекамье», не может призвать к ответу бесстыдного вора, зато, наверное, перевернулся в гробу. А кто-то усмотрел в картине лиричность и гармонию, попытку связать суетливый уходящий двадцатый век с веком двадцать первым, несущим в себе обещание будущих счастливых перемен.
Досужая болтовня и вопли критиков Марцелова не волновали. Спустя неделю, как картина была выставлена на всеобщее обозрение, умерла Оксана. Марцелов писал ее уже больную, сраженную неизлечимым недугом. Оксана позировала с удовольствием, и даже не замечала, что ее худые, с желтизной, щеки, на полотне выглядят по другому: упругими и румяными. Бескровные искусанные от боли губы, превращались в пухлые розовые лепестки, чуть приоткрытые, сложенные в ласковую полуулыбку. Ввалившиеся с застывшим страданием глаза, превратились в ясный доверчивый взор, притягивающий к себе, как магнит. Марцелов, глядя на источенную болезнью жену, силой таланта, написал ее такой, какой она ему виделась и помнилась тогда, в первые годы влюбленности…
Спустя год, пожар уничтожил все Оксанины вещи, хранившиеся на даче. Ничего не осталось – ни фотографий, ни милых пустячков, ни вещичек, сделанных руками жены. Ничего – кроме последнего портрета, взятого на очередную выставку. Словно мстительный огонь, жадно сожрав памятные вещи, призывал видеть ушедшую в вечность женщину, такой, какой она была написана на полотне. Начисто стирая и годы старения, и клеймо болезни.
После смерти жены Марцелов сблизился с дочерью. Радовался, что Элина не обладала бескомпромиссностью матери, а была более гибкой, более терпимой и сердечной. У них появились совместные интересы, они проводили в беседах свободное время, рассуждая и о любви, и о политике, и об искусстве. Элина хорошо училась, в доме опять стало людно. Дочь была заботливой, приветливой, но одно раздражало Марцелова до тошноты – это привязанность дочери к портрету матери.
Элина тряслась над картиной, как сверх заботливая мама над малышом. Портрет стал ее реликвией, талисманом. Элина разговаривала с ним, поверяла ему свои девчачьи тайны, советовалась, утешалась, когда какое-то горькое разочарование настигало ее. Портрет – памятка о самом родном и самом близком человеке был неотъемлемой частью жизненного существования Элины. Беда пришла неожиданно. Это вечная каверза беды. Она приходит внезапно, не предупреждая о визите, не стучась в двери. Пинком распахивая створки и сразу наваливаясь мерзкой тяжелой тушей, придавливая, не давая дышать…
Марцелова пригласили в Америку. Что-то типа симпозиума, встреч с одаренными личностями и признанными гениями. Марцелов увез на показ три полотна: «Скорбящую мать», «портрет жены» и новую вещь « Москва будущего». На картине юноша и девушка, взявшись за руки, счастливо улыбаются, напоенные радостной любовью, молодостью, азартом. Вокруг них буйство зелени, а за спинами так же летит ввысь шпиль Московского университета. Американцам парочка влюбленных не очень понравилась. У них такого добра на каждой улице, надоели парочки до тошноты. «Скорбящая мать» – слишком мрачно. А вот «портрет» – самое то! Не обычно, сродни классике, притягивает взгляд. Портрет пожелали купить. За большие деньги. По ранее обговоренным правилам картина вернулась в Москву вместе с автором, но переговоры о купле-продаже продолжались. Элина узнав о согласии отца продать портрет, закатила истерику. Молила, просила, угрожала – бесполезно. Отец твердо высказал свое решение – картина уедет за океан. Тогда, проплакав всю ночь, Элина решилась на кражу….
…. – Встать! Суд идет! Слушается гражданский иск Марцелова Эдуарда Михайловича к Марцеловой Элине Эдуардовне...
Суд, заслушав исковые требования истца и возражения ответчика, постановил….вернуть спорную картину законному владельцу. То есть автору произведения, основываясь на положение статьи 301 гражданского кодекса …
Мерный голос судьи отбирал у Элины последнюю надежду на справедливость. Все правильно. По закону. Есть статья, защищающая авторские права. А моральное право? Разве можно продавать память? Продать и предать любовь?
Элина шла по улице, не видя прохожих, не замечая ничего. Она мысленно разговаривала с отцом.
«Как же так? Разрушен храм любви варварами разума и расчета. Меркантильное время, не щадящее ни память к ушедшим, ни чувства живых. Как же ты можешь так поступать, отец! Неужели шуршащие зеленые бумажки для тебя важнее дочерней благодарности и уважения? Как ты можешь продавать память когда-то любимой тобой женщины? Что случилось с тобой, отец? Или ты всегда был таким? Кто сказал, что гений и злодейство несовместимы? Ты гениальный художник, но, требуя продать портрет, ты становишься для меня самым отъявленным мерзавцем. Может, и мамина болезнь стала протестом против твоей корысти? Суд на твоей стороне, но ты рано радуешься! Ты картину не получишь! Она спрятана так надежно, что ее не найдут. Никогда! Пока я сама не открою потайную дверь. Я готова работать день и ночь, возмещая тебе стоимость потерянной выгоды. Злодейство победило гения. Пиши другие картины, купайся в лучах славы, но почему ты забываешь, что кроме суда законного, есть еще суд Божий и человеческий. Что ты сможешь сказать в оправдание на нем? Неужели не боишься наказания? Забвения? Что будут стоить твои картины, если твоя душа заполняется не вдохновением, а только корыстью? Эх, отец! Ты потерял жену, а сейчас ты теряешь дочь. Скажи, смогут ли так любимые тобой деньги, компенсировать и эту потерю»?...
Нет ответа.