Светлой памяти победивших посвящается.
Никогда не задумывался, читатель – где начало твоей памяти? С чего начинается она, с какого момента или события? Что это за тусклая звёздочка из глубин её, твоей памяти, так волнует тебя, так манит и заставляет внимательно разглядывать её сквозь пелену времени, часто догадываясь и додумывая. Почему этот проблеск твоей памяти так дорог тебе? Наверное потому, что с ним связано то первое, самое дорогое, осознанное тобой именно так – лица, руки, голоса самых близких тебе людей, участников твоего первого радостного события, с трудом хранимого твоей памятью.
Шел к концу переломный 1943й. Где-то там, далеко-далеко грохотала война. Где-то там прошел свой Сталинград и Дон мой отец, которого помнить тогда я не мог. Была одна фотография, где он с кубарями в петлицах и медалью «За боевые заслуги». Таким я и осознал его впервые. А мне стукнуло целых четыре. И здесь, на Урале был наш тыл и мамина «оборонка», и мы с бабушкой Палажкой, Пелагеей по-русски. Ни горящего Киева, ни бомбёжек в пути я не помню. Помнили мама с бабушкой.
Не помню точно, как принял я тогда известие о том, что скоро наступит новый год, что это будет праздник, что к нам придет Дед Мороз, принесёт из лесу ёлку и подарит детям подарки. Приходилось врубаться, доходить до понятий – праздник, Новый Год, подарки, и рисовать в детском сознании образ неведомого и потому страшноватого Деда Мороза.
В доме, выделенном заводом, жили три эвакуированных семьи, в каждой по ребёнку. Дружны мы были с Витькой, моим одногодком. Наши кровати разделяла лишь тонкая дощатая перегородка, делившая комнату на две половины – нашу с мамой и бабушкой, и Витькину с его мамой, тётей Лидой, маминой подругой и сотрудницей. Нам с Витькой здорово повезло – на уровне глаз, в лежачем положении, в доске оказался большой сучок. Выбив его, мы получили возможность тайного общения долгими тёмными вечерами, когда завод отключал свет. Этой дырке мы доверяли свои детские тайны. Она, вероятно, и услышала наши первые представления и о Деде Морозе и о загадочном празднике «Новый Год».
Мы с Витькой были рады, что ёлку поставят в нашей комнате – она была побольше Витькиной, а не в общей на три семьи кухне-прихожей. С Милкой из третьей семьи мы с Витькой не дружили. Она была толстая, и ночью воровала из нашей общей с тётей Лидой кастрюли макароны. И нам утром есть было нечего. Наши мамы не ругали её – Она ребёнок – объясняли нам, голодным.
Милка с мамой и дедом Епифаном приехали раньше и жили в этом большом доме одни. А нас с Витькиной мамой к ним подселили. Да ещё и отрезали нам часть огорода. Отношения с их семьёй не сложились с момента нашего заселения. Дед Епифан невзлюбил нас с Витькой, шипел на нас и обзывал голодранцами. А мы старались не попадаться ему на глаза. Семья эта жила своей жизнью. Милкина мать работала завмагом, и к ним наведывался их папа, как Милка говорила – приезжал с войны. Обычно он появлялся с двумя чемоданами, гостил пару дней и исчезал опять «на войну».
Мы с Витькой слышали тихое непонятное нам слово «спекулянты», догадываясь, что это нехорошее слово. А бабушка Палажка просто ненавидела их и называла жадюгами. В первую нашу зиму на Урале жить было очень голодно. Ничего своего у нас не было, только заводской паёк. А из-за Милкиных дверей вечерами очень вкусно пахло. Вот и ходил я под дверь их втихаря, понюхать. Однажды меня усекла Милкина мать и сунула в руку целую варёную картошку. Прибежал к бабушке, хвастаюсь, угощаю. Она меня не ругала. Только сказала, что попрошайничать – нехорошо. А я на следующий вечер в темноте опять прокрался к двери, долго нюхал, замёрз, но картошки мне не дали. Вернулся в слезах, а бабушка гладила меня по голове и рассказывала, что весной мы посадим свою картошку, и я буду есть её сколько захочу. Я верил бабушке и засыпал почти сытым. И снились мне, наверное, макароны. Ах, какие вкусные это были макароны, которые маме выдавали на паёк. Они были толстые серого цвета, с множеством чёрных точек и с дырками, в которые мы с Витькой разглядывали друг друга. Вкус их я помню до сих пор, и с той поры таких вкусных никогда больше не видел и не ел.
А весна началась с проведения межи на огороде. Наши с Витькой мамы, как всегда, были на заводе, и делить огород взялись бабушка и Епифан. А до этого пришел заводской работник и кольями отделил нашу часть огорода. И надо же было так случиться, что ранним утром, на рассвете бабушка увидела, как Епифан перебивал колья на несколько метров в свою пользу. Вот тут-то и переросла в войну плохо скрываемая вражда. Когда мы с Витькой на бабушкин крик выскочили в огород, боестолкновение было в разгаре.
Епифаново – Понаехало тут хохлов – было главной его ошибкой. Услыхать такое в ответ вряд ли ему «пофартило» за всю оставшуюся жизнь. Видно не знал он тогда, какая она разгневанная хохлушка. Да и не понимал, чью честь защищала она здесь в тылу, отдавшая четырёх сыновей той треклятой войне.
Скрежет скрещенных лопат оправдывал их название – штыковые. Бабушкин боевой клич – Зарубаю, падлюка – вызывал доверие, да и в приемах штыкового боя бабушка оказалась проворнее. Может и наше с Витькой боевое подвывание от страха придавало ей сил. Епифан ретировался, и мы с бабушкой возвращали колья на место. Вечером мы взахлёб рассказывали маме о героизме бабушки, а она молча улыбалась, отдыхая на кровати, прокопав глубокую межу отвоёванного огорода.
Так что к празднику у нас было много своего вкусного – картошка, солёные огурцы, морковка и репа. А ёлку мама с тётей Лидой принесли в дом вечером, она была с крестовиной. Нам сказали, что Дед Мороз оставил её во дворе, чтоб успеть к другим детям. Мы поставили ёлку у окна, она оттаяла, и в комнате очень приятно запахло. Это был незнакомый доселе запах хвои. И Витька сказал, что он будет нюхать ночью через нашу дырку. Ощущение праздника переполняло нас. Тем более что ёлку нам предстояло украшать и мы хотели скорее начать, только не понимали, как.
Вечером все мы украшали ёлку. Мама с тётей Лидой из белой бумаги ножницами вырезали снежинки. Только белой бумаги было мало и мы с Витькой из полосочек желтой обёрточной бумаги клеили в цепь колечки. А бабушка вырезала из картона звезду, и мы с Витькой раскрасили её красным карандашом. У нас ещё были шишки, которые мы собирали во дворе под огромной елью.
Как чудесна была та первая в жизни ёлка, как неожиданно красива, как празднична, не знавшая, как и мы, ни блестящих шаров, ни сверкающей мишуры, ни мерцающих гирлянд. Нет, она была очень нарядная, и пришла к нам с Витькой на праздник. Ах, как ждали мы этот праздник, и какой он наш первый в жизни Дед Мороз.
Как торопили мы с Витькой стрелки будильника, чтоб быстрее соединились они вверху. А маму с тётей Лидой отпустили на два часа раньше, и они стали помогать бабушке готовить праздничное угощение. Потом они переоделись в нарядные платья и сделали на головах красивые причёски. А мы с Витькой радовались, увидев наших мам такими красивыми. И бабушка была в красивой кофте-вышиванке. Из кухни чем-то вкусно пахло.
Когда стрелки будильника готовы были соединиться вверху, все сидели за столом притихшие. Мы с Витькой в белых рубашках напряглись в радостном ожидании. Звонок будильника будто подбросил всех с табуреток. Все сказали – С Новым Годом – и стукнулись кружками. У нас с Витькой был брусничный морс, а взрослые пили спирт. Морс был вкусный, а мама с тётей Лидой сильно морщились и быстро заедали спирт солёными огурцами. Только бабушка громко крякнула – От гарна горилка. – И всем стало весело.
А потом было праздничное угощение. Мы с Витькой ели картошку – сколько хотели, и варёную с подсолнечным маслом, и жареную с огурцами. Потом мы ели драники, такие вкусные, с корочкой. А потом бабушка внесла пирожки с капустой и картошкой, и мы с Витькой запивали их чаем с настоящим сахаром. Мама откалывала щипчиками кусочки от большого куска, и мы пили вприкуску. Было очень вкусно после привычного сахарина. Вот это было угощение!
Насытившись такой вкуснятиной, мы с Витькой ждали основного праздничного действа – прихода Деда Мороза с подарками. Мама с тётей Лидой вышли в сени, якобы глянуть – не пришел ли. Вошла одна тётя Лида и сказала, что он уже во дворе. Вот тут-то мы с Витькой и сжались в комочки, спрятавшись за бабушкой.
Сначала в сенях послышался тяжелый стук палки об дощатый пол. От страха у нас отвисли челюсти. Дверь медленно отворилась,+ и на пороге появился ОН. Трудно передать то первое впечатление от увиденного. Голова Деда торчала из воротника, очень похожего на воротник тёти Лидиного пальто, обёрнутого толстой бабушкиной шалью. Одет он был в синий, как у мамы, сменный рабочий халат, на который через шарф ниспадала борода из кудрявой банной мочалки. Шапка ушанка, облепленная ватой, прятала Дедовы глаза, а нос чуть выглядывал из мочалочных же пышных усов.
Пораженные увиденным, мы с Витькой выглядывали из-за бабушкиной спины. Сколько бы длилась наша оторопь, не знаю, если бы не углядели мы, что обут наш новогодний гость в мамины потрёпанные валенки, а из-под халата выглядывает мамино праздничное платье в синий горошек. От сердца у нас с Витькой отлегло, а Дед Мороз стал родным и близким. Мы, просветлевшие, улыбаясь, вышли к Деду-маме.
По очереди, взбираясь на табуретку, мы с Витькой рассказывали Деду Морозу стихи, а потом грянули песню, из слов которой память сохранила лишь – Бей винтовка метко, ловко быстрой пулей по врагу. Я тебе моя винтовка острой саблей помогу. – За что и получили подарки. Витьке достался серый ушастый заяц, а мне медвежонок из синего плюша с чёрными бусинками-глазами. Плюс ко всему – по кулёчку конфет-подушечек. Это был настоящий праздник.
Водить хоровод было тесновато. А песню про ёлочку мы разучили здесь же, с тётей Лидой, бабушкой Палажкой и мамой-Дедом Морозом. Потом все освобождали взмокшую маму от Дедморозовых доспехов, и мы с Витькой весело врали, что вовсе и не узнали её сразу. Потом взрослые выпили спирта с огурцами – за Победу. Мы тоже чокнулись нашим морсом. А потом чокаться было нельзя.
Бабушка с мамой и тётей Лидой выпили молча. Они плакали, а тётя Лида обняла их за плечи и плакала тоже. Плакали и мы с Витькой. Нам было очень жалко дядю Колю, маминого младшего брата, и дядю Зёню, самого младшего папиного брата, сына бабушки Палажки. Их убили злые фашисты. И бабушка тихо молилась за двух папиных братьев, пропавших без вести, двух своих сыновей-лётчиков. Ох, как ненавидели мы с Витькой тех фашистов. С тех младенческих ногтей, удастся ли забыть – Ранним утром, на рассвете, когда мирно спали дети, Гитлер дал войскам приказ. И послал солдат немецких против всех людей Советских – это значит, против нас. – Мы, пацанята, размазывая слёзы, готовили себя к страшной мести.
Мы с Витькой ближе прижимались к мамам и бабушке, пытаясь обнять и успокоить, а их худые «тыловые» руки гладили нас по головам и плечам, будто прося прощения за прерванное веселье. Ох, как горьки были те их слёзы на наших детских головах. Ох, как больно было тем пятерым сердцам. И не было в те минуты роднее и ближе людей на всём белом свете.
Было поздно. Мы улеглись, и через нашу тайную дырку заговорили наши с Витькой друзья. Мой синий мишка старался шептать басом, а Витькин заяц не умел пищать – Витька тогда уже басил. А за столом, обнявшись, тихонько пели мамы и бабушка. Где-то в прихожей буянил Епифан.
С той детской поры я помню песню «Дайте в руки мне гармонь». А когда бабушка пела «Галю», у меня и потом, у повзрослевшего, всегда наворачивались слёзы. Только она умела так петь эту песню. Под эти родные нам голоса ушел от нас с Витькой в сказку наш праздник. Уткнувшись лбами в нашу дырку от сучка, обняв зверят, ушли и мы в наши детские сны. Что снилось нам? Поди-ка вспомни теперь.
Утром 1944го мы с Витькой проснулись от тихого шёпота. В нашей комнате за столом сидели все трое. Мама с тётей Лидой, в пальто, а бабушка, накрывшись тёплым платком. Перед ними стояли три кружки. Они плакали.
Мы не слышали с Витькой того тревожного заводского гудка. У мамы в цеху взорвался котёл с кипящей живицей. Это – из чего делали камфару. Погибла подруга, мамина и тёти Лиды.
А где-то там, далеко, грохотала война.
Прошло мало ли лет. И я уже что-то скрёб бритвой под носом. Но увидев у мамы в коробке синенького медвежонка, я бережно брал его в ладони, и он будто прятался в них. Ладоням становилось тепло, а мне так хотелось услышать, через нашу дырку от сучка, Витькиного зайца, который не умел пищать, потому, что Витька тогда уже говорил басом.