Из автобиографической повести "...И улетаю в небо"
Отца я видела один раз в жизни. Наша встреча была недолгой – только один вечер мы провели вместе.
Мне был 21 год, я ехала домой после окончания практики, которая проходила в совхозе «Богучанский», расположенном в центре Красноярского края. Мой отец жил в Красноярске, моя мать написала ему письмо (контактов с ним она никогда не теряла) и они договорились, что он встретит меня в аэропорту Красноярска, где мне нужно было делать пересадку.
В самолете я гадала, как я его узнаю, что мы будем говорить друг другу. На дрожащих от волнения ногах я сошла с трапа на бетон аэродрома. У железного заборчика, в толпе встречающих стоял коренастый мужчина и смотрел прямо на меня. Мои сомнения улетучились: на меня глядели мои глаза, мне улыбались мои губы. Это был он. Мой отец.
Мы обнялись. Незнакомый и одновременно родной запах... Шелест ненужных слов: «Как долетела – нормально - мы пельменей налепили - да мне рано утром на самолет - закажем такси - я с собакой - ничего, это лайка? - лайка...»
Таксист не хотел брать нас с собакой. Отец молча вложил в его ладонь лишний рубль. И мы поехали.
Я не помню, о чем мы говорили. Мы сидели перед что-то бормочущим телевизором, он спрашивал, я отвечала. Так странно было видеть солидного мужчину с лицом, почти таким же как у меня! Мы были исключительно похожи друг на друга, вернее, я – на него. Я чувствовала, что ему приятно смотреть на меня – его дочь от второго брака была копией его жены.
Я сидела рядом с ним, слышала его дыхание, слышала шорох его одежды, когда он поворачивался, чтобы поставить чашку на журнальный столик. И мне было достаточно этого, чтобы чувствовать себя счастливой. Все эти годы без него я мечтала именно о таком отце, именно о таком, именно о нем...
Ранним утром я уехала. Отец пригласил меня приезжать еще, но получилось так, что снова встретиться нам не довелось, хотя мне казалось, что нас все время связывала какая-то тонкая, но очень крепкая ниточка, я была уверена, что он помнит обо мне, так как я помню о нем...
***
Мне всегда не хватало отца. Я мечтала увидеть его с самого раннего детства. С той поры, как только стала понимать, что в обычных семьях кроме матерей бывают и отцы. Я не спрашивала, почему он живет так далеко от нас. Мне просто его не хватало. Я смотрела на его фотографии, читала его письма, в которых он называл меня «моя маленькая цыганочка», и тихонько плакала в своем укромном уголке на пыльном чердаке, там, где никто не мог меня видеть.
Мать разошлась с отцом, когда мне было восемь месяцев. Забрав меня и Юрку, она перебралась жить к своей матери. Бабушка сама мне рассказывала, что увидев меня, она не удержалась и выпалила:
- Девка-то не в нашу породу – вылитый Алексей! Не буду с ней водиться (нянчиться, Т.Э.)!
Понятное дело, что в развалившемся союзе моих родителей бабушка в первую очередь винила своего бывшего зятя. Хотя, кто там прав был, кто виноват – поди сейчас разберись.
Бабушка покипятилась, попереживала, но ребятенка все-таки без присмотра не оставила, на мое счастье была я дитем спокойным и терпеливым, безропотно переносила неудобства в виде мокрых штанов и общества толстомясых деревенских мух. Тем и завоевала бабушкино расположение.
Я никогда не расспрашивала своих родных об отце, довольствуясь информацией, полученной случайно.
- Мам, ты глянь: Юрка-то такой же косолапый, как Алексей, так же ногами загребает – каблуки-то с внутренней стороны стоптаны, - мать показывает бабушке ботинки брата, а я поднимаю ногу, обутую в сандалик и вижу, что мои тонкие каблучки стоптаны снаружи.
Жалко...
Или увидев, как Юрка, играя во дворе, бросает палку, мать замечает:
- Как отец замахивается-то...
Я пытаюсь повторить движение.
Мне было лет восемь, когда мать решила нас с братом переписать на свою девичью фамилию. От нас требовалось подписать составленное матерью заявление. Юрка заявление подписал. Я отказалась. Мать и бабушка пытались меня переубедить, упирая даже не на то, что отец с нами не живет, а на детскую психологию: фамилия отца несколько неблагозвучная – Коровин – тебя, мол, дети дразнить будут. Я упиралась, говоря, что все к тому, что я Коровина, уже привыкли, а когда я вырасту, то выйду замуж, и тогда все равно придется брать фамилию мужа. Я не сказала им правду: я не хотела предавать отца.
Так мы и жили: бабушка, мама и брат были Куликовы, а я – Коровина.
***
Однажды мне позвонила моя мать.
- Тань, ты когда к отцу-то ездила, как он выглядел? – задала она довольно странный вопрос.
- Нормально выглядел: невысокий, широкоплечий, коренастый. Смуглое лицо, зеленые глаза, волосы с проседью, но густые... А что?
- Дак, как это получается, что такие крепкие мужики мрут, а мы, старухи, скрипим!
- Как «мрут»? Он, что, умер?
- А ты не знаешь? Давно уже. Разве я тебе не говорила? Сначала его парализовало, месяц только после этого еще прожил. Нынче в июне будет восемь лет, как схоронили...
Я окаменела с трубкой в руке. Восемь лет. Восемь лет! Во-осемь! Где я была все это время?! Где?! Почему никогда не спрашивала об отце? Да, мать всегда отзывалась о нем плохо и, может быть поэтому, я не хотела ее лишний раз расстраивать, но ведь это – мой отец и я имела полное право спросить, что с ним! Мать же знала все о нем – о его родных, друзьях, о стервозном характере его жены и даже о его любовницах.
А теперь – все. На душу мою лег еще один тяжелый камень, и его никто никогда оттуда не снимет. И сам он не свалится.
Мать еще говорила о том, что жена его была туберкулезницей и еще что-то о тогдашних и теперешних ценах на гробы и похоронные услуги: «А вот попробуй-ка сейчас помри – в копеечку это влетит!», а я плакала. И плачу сейчас.
Прости меня, папа.
Прости, если сможешь.
Ведь ты сможешь, правда?
На фото: Я с отцом. Наша единственная совместная фотография.