Старая видеозапись. Снято, наверное, еще на VHS. Качество ужасное. Но качество меня сейчас не волнует. Я с волнением всматриваюсь в лица людей. Вот он Виктор Михайлович! Во втором ряду, второй слева. Пышная грива седых волос, лихо зачесанных назад. Широкие плечи, гордая осанка, вскинутый подбородок. Хорош! Хор поет одну из любимых песен Виктора Михайловича:"Едут, едут по Берлину наши казаки!" И мне даже кажется, я слышу его голос. Завидев меня, он всегда раскидывал руки, словно для объятия, и рокочущим баском пел: "Я встретил вас и все былое в отжившем сердце ..." И лукаво подмигивал. И улыбался. И невозможно было не улыбнуться в ответ. Невысокого роста, крепкий, ладный. Он весь лучился энергией.
Давненько я его не вспоминала, Виктора Михайловича Демченко. А тут такая оказия - старая видеозапись с концерта хора ветеранов. Я сижу в ледяном, нетопленом зале Дома культуры на совсем другом мероприятии, по другому поводу. Но мысли мои уже далеко. Я вспоминаю. Мы познакомились благодаря моему рассказу "Ночь первого снега", который был напечатан в "районке". На следующий день после публикации дверь в кабинет распахивается, заходит седой мужчина и молча, ничего не говоря, смотрит на меня. Я терпеливо жду. Кто только не приходил ко мне: изобретатель вечного двигателя, создатель универсального топлива из лепестков подсолнуха, контактер-медиум, предлагавший тут же, в кабинете, установить связь с космосом, непризнанная поэтесса, грозившая тут же в кабинете, вскрыть вены, если ее стихотворение не опубликуют. Поэтому я всегда терпеливо жду, что скажет посетитель. Никогда ведь не знаешь, кто к тебе пожаловал на этот раз. Мужчина вдруг широко улыбается и говорит:
- Надо же! Такая очаровательная женщина, а довела меня до слез! Меня! Старого зека!
Теперь уже я удивленно таращусь на визитера.
- Читал вчера ваш рассказ и плакал, как пацан.
Так я познакомилась с Виктором Михайловичем Демченко. В тот день мы с ним проговорили часа два. Я заварила чай, и он рассказывал мне о своей жизни. Как в сорок первом году его вместе с другими односельчанами фашисты угнали на работы в Германию. После долгих мытарств очутился он во Франции в концлагере, все узники которого работали на заводе. Было ему тогда четырнадцать лет.
- Мне все время хотелось есть. Мне еда по ночам снилась. Видел дворик наш. И вишню старую, раскидистую. Всю в белом цвету. И будто бы мать вареники с вишней лепит. И что значит сон! Ну какие ж ягоды, когда вишня еще цветет? А я вижу! Солнце на дворе. На матери платочек белый, лицо смуглое с родинкой. Руки у матери в муке, слепленные вареники лежат на столе рядком, как поросятки. А мать из хаты выносит полную миску дымящихся вареников, сахаром присыпанных. Боже мой! Мне даже их запах снился! Проснусь от голода. В бараке холодина! А через щели в крыше звезды видно. Лежу, трясусь от холода и думаю: "Как же так! Звезды и мне светят, и фашистам-гадам - тоже светят! Как же так может быть!" Наверное, я бы сгинул там, если бы не французы. Они нас, пацанят, подкармливали.
Освободили узников в 44-м американцы. Виктор Михайлович вспоминал, как бывшие узники шатались по улицам французского городка - названия сейчас уже не припомню - и в каждом магазинчике им наливали вина, давали еды. Было много цветов и очень красивых девушек. Они обнимались, целовались, пили вино, пели песни. И это было такое пьянящее, ни с чем не сравнимое чувство свободы. Знакомые французы уговаривали: "Оставайся!" И он остался воевать во французском ополчении. А когда наши войска уже в Германии воевали, ушел к нашим. И там успел повоевать. И брал Берлин.
Это уже после Победы прямым ходом угодил Виктор Михайлович, как враг народа, в лагерь. Да на десять лет. За измену Родине. За то, что не умер в фашистском лагере, а выжил. За то, что, одержимый жаждой мести, ринулся воевать с фашистами, да вот соратников выбрал неправильно.
Чувство несправедливости сначала оглушило. Он долго не мог понять, за что же так с ним? Чем он провинился? Валил лес и все думал думу свою печальную. И вот однажды - было это зимой - тяжелый выдался день. Как никогда. Делянка, где они лес валили, была километрах в четырех от лагеря. Отработали они значит. Построили их вертухаи. Повели. Темно. Мороз давит. Снег под ногами скрипит, собаки лают так злобно. А он уже несколько дней с температурой на работу выходил. Простудился. И чувствует - все. Хана! Пришел смертный час. Почувствовал он, как смерть в лицо дышит. Холодком. Никогда с ним такого не было. Колонна в путь тронулась. Он плетется из последних сил и уже мысленно с жизнью прощается. И так ему жалко стало, что матушку не увидит больше. До слез жалко. Идет, а слезы сами по себе льются. И вдруг видит - чуть впереди и как бы на обочине женщина стоит. В белом полушубке. Платок белый на ней. А лицо такое светлое, такое доброе. Удивился, откуда ж тут, в чащобе, женщина взялась? Да еще ночью. И видит он - женщина рукой так машет, мол, иди ко мне. Обернулся посмотреть, кого женщина зовет. Товарищи его угнулись, под ноги уставились. Шагают. А женщина все машет рукой и улыбается. И он понимает: ему улыбается, его зовет. А вертухаи ее почему-то не замечают. И собаки на нее не лают. И вот, что еще странно ему показалось: колонна идет, а женщина все так же вдалеке. Будто все они на месте топчутся. Вся колонна уставших, измаявшихся зеков. И так ему захотелось дойти до нее и посмотреть, а главное - узнать, чего она зовет его. Что ей нужно? Уж как он шел, из последних сил тянулся, теряя сознание. А перед самым лагерем пропала женщина. Исчезла. Он в барак втащился, упал на нары. Голова кружится, сердце колотится, как в огне горит. И затеялся он помирать. И вот в этом душном, вонючем бараке, среди храпящего стонущего во сне люда, вдруг почувствовал он, как на него словно снизошло удивительное чувство. Стало ему так легко и радостно, как никогда в жизни не было. И боль прошла, и задышалось легче, и гореть перестал. В теле легкость необыкновенная появилась. И радость. Каждая жилочка радуется. Петь захотелось от этой светлой звенящей радости. И он запел. Тихонько, уткнувшись лицом в ватник, почти шепотом:"Hiч яка мiсячна, зоряна, ясная, Видно, хоч голки збирай... " Никогда больше, за всю свою долгую жизнь, ни разу не довелось ему испытать ничего подобного, что он чувствовал той страшной ночью в лагерном бараке. Это уже потом, годы спустя, он понял, кто явился ему на обочине лесной дороги. Кто его от смерти спас.
А на утро следующего дня проснулся он совершенно здоровый. И весь оставшийся срок, словно хранил его кто-то. Оберегал. И тогда, когда ель рухнула и должна была его зашибить. Но не зашибла. И тогда, когда урки его на перо хотели поставить, но опять отвело беду. И с тех пор по жизни ему везло.
Удивительный он был человек, Виктор Михайлович. Рядом с ним всегда было надежно. Это редкое ощущение. Ему можно было верить и доверять. И ведь не озлобился он, не разобиделся на весь мир за свою исковерканную судьбу. Я все пыталась понять, почему? А он только усмехался и головой качал. Такая, мол, судьба. Радоваться надо, что не погиб. Что мать дождалась. Что женился и детей вырастил. И все в этой жизни успел. И песни пел в удовольствие, и женщин любил в радость. И подлецов бил по морде, как и положено нормальному мужику.
И до самой своей смерти он не утратил интереса к жизни. Не устал, не ныл, не клял правительство, на болячки не жаловался. Он жил и наслаждался каждым днем.
Году в семидесятом, его нашел орден Славы. За те полгода, что он успел повоевать, он совершил подвиг и был представлен к ордену. И ничего не знал об этом. Видно, когда его упекли в лагерь, где-то наверху решили, что зеку орден ни к чему. Вручать не стали, а положили в долгий ящик. Очень долгий, почти на тридцать лет.
Никогда Виктор Михайлович не козырял этой наградой. А за что получил, рассказывал скупо. Вытащил из-под огня раненного командира. Молоденького лейтенанта. Почти ровесника своего, ну, может, года на три постарше. Тот все маму звал. Да так жалобно, что сердце разрывалось. А потом замолчал. Виктор решил, что лейтенант сознание потерял. И только когда до своих позиций добрались, увидел Виктор, что лейтенант умер. Вот тогда в первый раз Виктор Демченко заплакал. В плену ни слезинки не проронил, а тут... Война-то уже к концу катилась. И очень-очень хотелось выжить, дожить до победы, увидеть мать. И так у него сердце вдруг заболело о незнакомой женщине, которая еще не знает, что сын погиб, верит, ждет. Вот и Виктора мать дожидается, а дождется ли...
Может, за слезы эти над погибшим ровесником своим, за то, что жизнью рискуя, спасал его, за то, что мамку чужую всем сердцем пожалел, - может за это и явилась к нему в тайге Богородица. И спасла его от гибели. Во всяком случае, Виктор Михайлович думал именно так.
Виктор Михайлович умер, не дожив несколько дней до своего восьмидесятилетия. Вряд ли Родина-мать заметила уход из жизни одного из своих старых солдат. Сколько их уже ушло! И хоронили Виктора Михайловича без особых почестей, и места на Аллее Славы ему не нашлось. Конечно, больших чинов не заслужил, в любимчиках у власти не ходил, правду резал, не стесняясь и на должности не взирая, не дипломатничал, не гнулся. Но не покидает меня с тех пор ощущение, что картинка нашего непростого мира стала чуть бледнее и беднее со смертью этого человека.
Есть утраты, которые не восполнить. Не заменить. Потому что нет им замены. Но понимаем мы это слишком поздно. И еще думается мне, что Родина-мать так и осталась в неоплатном долгу перед солдатами той войны. Еще год, другой - и они уйдут все. И что же останется нам? Память? Да. И нечистая совесть за все, что мы могли, но не сделали для них.