Онемение прошло и теперь можно опять не шевелиться. Если бы не стекающие вдоль шеи и застревающие в волосах на груди щекочущие капли пота. Противные как тараканы они суетливо перебирали своими невидимыми лапками вдоль единственной дорожки по лоснящейся чувствительной коже. Но кучерявую преграду преодолеть были не в силах, разбегались в стороны. Словно мухи запутывались в паутине, повисая на волосках или хоронясь под ними, дожидаясь своей участи быть стёртыми.
Наверно очень жарко, - думает он, жена опять включила радиатор максимально. Нет желания открывать глаза и Шакуров, приподняв правое плечо, наклонив голову, прислонил шею к воротнику халата, промокая неприятно влажную холодящую накатанную дорожку. Затем, взяв рукой уголок воротника, провёл махровой тканью по груди. Не хочется видеть серые, словно сгустившийся туман, стены комнаты, местами заставленные мебелью. Кажется, ещё немного и они так же потекут хранимой в них влагой, выступят наружу мутными каплями пота, и будут продолжать пахнуть сырым цементом, превращая комнату в сауну, наполняя рот горьковатым привкусом извёстки.
Ему хотелось назвать эти помещения катакомбами, хотя истинного назначения этого слова Александр не знал и подумал, что надо бы посмотреть его в толковом словаре Брокгауза. А пока ассоциировал его звучание с уродливо-громоздким лабиринтом, угрожающе и беспросветно давящим на сознание, грубым и неприятным на ощупь.
Ремонт затягивался. И, казалось, что он затронул теперь не только внутренности дома, но и его обитателей заставив беспомощно бродить здесь, в бесконечных поисках друг друга и самих себя.
Шакуров ощутил под щекой упругий мех овчины, накинутой в изголовье кресла-качалки. Вдохнул хранимый им шерстяной запах наполненный теплотой и уютом. Казалось странным нахождение здесь этого маленького белого кусочка чужого организма, который безвозмездно дарил свою внутреннюю энергию удивительным образом сохранившуюся вместе с запахом тела погибшего животного, но без ощущения случившейся трагедии.
Не поворачивая головы, сквозь едва приоткрытые веки, Александр обвёл взглядом всё то, что его окружало. Что совершенно не изменилось с начала ссоры: спальня с опущенными белыми жалюзи, секущими по горизонтали большие окна на узкие полоски, зеркальный шкаф у стены слева от кресла, большая деревянная кровать посередине комнаты, на которой лежит жена.
Елена не шевелилась. Похоже, что даже её поза осталась прежней. Она тонула под тучным белым одеялом, натянутым до подбородка, так что на поверхности оставалось только её лицо с чёрным нимбом разметавшихся по подушке волос.
Ему захотелось представить, что он не знаком с этой женщиной и просто вышвырнет ее, как только та проснётся и откроет глаза. Эту ситуацию он описывал в одном из своих романов. Когда юноша, вернувшись домой, обнаружил в своей постели пожилую хозяйку квартиры у которой снимал комнату. Он задолжал ей за несколько месяцев и не собирался платить, зная, что она в него влюблена по уши. Или была другая ситуация, когда произошла элементарная ошибка и девушка, перепутав спальни, крепко уснула, а герой романа не смел её потревожить всю ночь.
Но все фантазии перечёркивались хранимым в памяти образом. Знакомыми морщинками на лбу жены, которые Александр неожиданно для себя увидел несколько лет назад, когда она наклонилась, чтобы губами почувствовать температуру его лба, в период болезни. А позже они запечатлелись в уголках глаз, когда она рассмеялась, слушая его случайно написанный сатирический рассказ. С годами на правом веке образовалась маленькая родинка, сформировавшаяся в бородавку размером в спичечную головку. Губы её всегда были тонки, но в последнее время они вытягивались в чёрточки, стоило ему сделать что-то не так.
На прикроватной тумбочке замер поднос с чашкой остывшего кофе и бутерброд с кусочком потемневшей форели. Тоненькие подсохшие краешки которой, теперь слегка загибались вверх, презрительно уклоняясь от соприкосновения с белым фарфором блюдца.
- Почему ты не поужинала? – негромко спросил Шакуров жену, формально, не ожидая ответа.
Её глаза были закрыты, не один мускул лица не дрогнул в ответ.
Елена была похожа на ту горькую безутешную обиду, которую выносила в своём сознании из чего-то мелкого, не понятного Шакурову, и теперь приняв душой, распространила метастазами на всю себя. Вобрала каждой клеточкой организма. Именно обида наполняла теперь когда-то дорогое и любимое Шакуровым тело. Придавала её лицу голубоватую бледность и худобу. Делая маленький вытянутый носик и узкий подбородок Елены ещё острее, насыщая синеву под глазами сумрачной глубиной.
Словно почувствовав пробуждение хозяина, кресло, качнувшись, заскрипело, и Александр вновь ощутил правой щекой нежные, едва заметные щекочущие прикосновения длинных ворсинок меха.
Взгляд упал на книги, в беспорядке разбросанные по полу, что окончательно вернуло его к реальности. От подступившего к горлу спазма стало трудно дышать – нахлынула давно затаённая щемящая жалость многолетнего непонимания, половодьем разорвав сплетенные из оправданий условности запруд, окончательно вынеся Шакурова из объятий сна. Но вместе с тем наполнив душу накопившейся тяжестью. Глаза свела неприятная резь, затуманившая всё вокруг.
- Посмотри на них! – произнёс он с мольбой, не поворачивая головы, – Это же дети! Да. Они не спрашивали когда им рождаться. Они возникали в моём сознании без оглядки на обстоятельства.
Шакуров чувствовал, что маленькие прямоугольники разноцветных обложек, разбросанных по комнате книг, словно заплатки, пытались латать разъезжающуюся по швам ощущаемую им реальность. Он цеплялся за них взглядом, узнавая в каждой что-то своё индивидуальное, притягивал к душе и прикладывал словно пластырь. Они, понимая, будили в его памяти ушедшие сюжеты прожитых им дней, в которых он не просто существовал, а был необходим. Являл собой какую-то матричную сеть, в которую как мозаика вставлялись многочисленные сюжеты, наброски, мысли. Витая над всем, что там происходит, в то же время, отвечая за каждую мелочь внутри. Он был там богом и каждой самой маленькой тварью, которые непрестанно плодились у него в мозгу, обретая свою собственную жизнь, и уже не завесили ни от чего.
Ему показалось, что книги служили кирпичиками воздвигаемой им стены, за которой он пытался спрятаться от пронизывающего сквозняка безразличия идущего от Елены.
- Ты не хочешь понять…. – произнёс он с внезапно появившейся хрипотцой в голосе, обращаясь к жене, чувствуя, как у него начинает в очередной раз сводить живот, словно когда-то он перенапряг его мышцы, - Я был беременный ими…. Я вынашивал их в себе, в этом теле, вот здесь.
Шакуров прижал ладонь к своему большому округлому животу и провёл рукой вниз, практически не ощущая под мягкостью халата дряблое надутое тело.
Кресло качнулось сильнее, и плетёная спинка прижала к окну металлические полоски жалюзи. Те пронзительно засвиристели притёртые к стеклу, но кресло выпрямилось, и вакханалия прекратилась. Недовольно прошелестев о своём, они распрямились, беспомощно повиснув, резко затихли слегка покачиваясь.
Шакуров наклонился вперёд, насколько позволял сопротивляющийся своей округлостью живот, и обхватил голову руками, прижал ладони к вискам:
- Ты не представляешь…! Я постоянно ощущал их…, как они формируются где-то глубоко внутри меня…, созревая…, превращаясь во что-то образное…, чтобы выйти наружу.
Это были мои девочки…, девушки…, женщины…. Именно они! Потому что им, как и тебе, всегда было наплевать на меня. Понимаешь…, наплевать!
Они творили всё что хотели, не считаясь с моими желаниями и привычками. Бесцеремонно будили меня среди ночи, заставляя просыпаться и бежать к компьютеру, заносить в него все те глупости, что переполняли разбуженное воображение. Издевались надо мной спящим, демонстрируя свою волю. Наслаждались моей беспомощностью…
- Ты думаешь – я не сопротивлялся…? Не пытался их обуздать…? Я затыкал уши, накрывая голову подушкой, принимал снотворное. Но они вели себя как истинные леди: промучив меня до полуночи, отпускали ко сну. Но утром, прямо с рассветом, они приходили ко мне ощущением утраты чего-то важного дорогого, бесценного для меня, чувством виновности в безвозвратной потере того, что уже никогда не вернёшь…
Я растил их с рождения. Можно даже сказать, что в муках рожал. Наедине с собой, без помощи докторов. За повитуху мне была собственная мысль, которая помогала появиться дитя на свет. Она отрезала пуповину и ополаскивала новорождённого, закутывая в белые шершавые листы рукописи. А потом прикладывала к моей груди. И я чувствовал, как собираемая мной годами девственная пыльца теплоты, нежности и любви переходит к этому появившемуся на свет чуду…
Шакуров качнулся в кресле и, ухватившись руками за подлокотники, встал на ноги. Ему показалось, что он начинает раздражаться исходящей от жены безответностью и резко отвернулся к зеркальному шкафу. Увидел, как чёрный в широкую полоску махровый халат на секунду распахнулся и обнажил волосатое грузное тело с одутловатыми вялыми мышцами, которое уже не выглядело импозантно, даже будучи одетым.
Александр быстро запахнулся, обвязавшись кушаком.
Он терпеть не мог грязной посуды и, наклонившись, нервно взял поднос с нетронутым ужином жены, направился на кухню. Уносимая чашка с холодным кофе недовольно, едва слышно ворковала с безучастным блюдцем. Шакуров поставил всё рядом с раковиной.
- Тебе приготовить завтрак? – спросил он, возвратившись через минуту и немного успокоившись.
Елена молчала. Подёрнутые синевой веки надёжно закрывали глаза от утреннего света. Лицо продолжало хранить маску холодной недоступности. Она чем-то напомнила Шакурову ту ведьму из гоголевского «Вия», которая летала в гробу, а потом проникала в детские сновидения, заставляя маленького Сашу рисовать вокруг себя круги, дабы не быть ею заколдованным.
Раздался телефонный звонок. Шакуров взял с подоконника мелодично звучащую трубку. Это был редактор. Он напоминал о рукописи, которую Александр должен был сдать ещё неделю назад.
Роман был почти готов, но до сих пор не имел концовки. После продолжительной жизни на страницах книги, его герои в одно мгновенье замерли, застыли в несуразных позах и беспомощно глядели на Шакурова из неоконченной главы в надежде увидеть какой-то тайный знак, чтобы продолжить движение. Но Шакуров не знал его и мысленно убегал от надоедливых вопросов и непонимающих взглядов выдуманных им же персонажей.
- Сдам на днях! – кратко ответил он, выслушав претензию. И снова повторил, - Сдам на днях.
Шакуров вообще не любил общаться по телефону и всегда раздражался, когда жена упрекала его в невнимании.
- Неужели тебе не позвонить и не поинтересоваться как у меня дела? – частенько спрашивала она
- Да - да, – отвечал Шакуров, задумавшись, - надо конечно позвонить и спросить как у тебя дела, как у тебя дела…
Но неожиданно в душе поднималась волна негодования когда переданная ею мысль доходила к сознанию. Ему хотелось затопать ногами, заорать на неё:
- Какие могут быть у тебя дела? Ну, какие могут быть дела у человека, который ничего не делает? Который даёт всем советы и болтается по магазинам. Без денег, примеряя одежду, присматривая мебель и строительные материалы для ремонта, который не собирается осуществлять? Зачем мы переехали в этот дом? Прошло уже больше месяца, а ты смогла лишь организовать его покраску в жёлтый цвет, а внутри он остаётся все тем же серым каменным лабиринтом. Ты болтаешься по улице непонятно где и с кем, хочешь, чтобы я интересовался как у тебя дела. Ведь это смешно, не правда ли...?
Шакуров подумал, что их новый дом похож на душу Елены, где он в последнее время постоянно плутал не находя ничего ценного для себя в её внутреннем мире. Наконец сдавался и принимал её такой, какой она была. Точно так же он мог бродить по дому в выборе помещения под кабинет, но Елена указала на одну из комнат и сказала – вот здесь.
Александр пытался писать. Но этот дом…
Ему казалось, что здесь в Разливе все дома таковы. Красивы только снаружи. С устрашающе нацеленными стволами видеокамер. Они были чем-то похожи на жену – «главное чтобы костюмчик сидел».
Шакуров специально стал ограничивать Елену в деньгах на личные расходы, заставляя её хотя бы попытаться на практике применить свои энциклопедические знания и теоретические навыки, которые как из рога изобилия выливались на их общих друзей, заставляя восхищаться Еленой. Она смотрела все передачи про строительство домов, организацию приусадебных участков и дач. Восхищалась новыми, решениями современных технологий, примеривая услышанное и увиденное к их приобретённому загородному дому. Но строительство с места не двигалось.
Это походило на её кулинарные способности. Она всегда утверждала, что любит готовить. Полки и шкафы были заставлены энциклопедиями по кулинарии и книгами с рецептами от поваров различных стран. Она переводила кучу продуктов, специй и приправ, в кухне иногда было не продохнуть от дыма. Но пробуя её стряпню на вкус, Шакуров чувствовал, что ест всё ту же прошедшую через невыносимые испытания инквизиции – обыкновенную курицу.
Поддакивая о божественном вкусе блюда, кивал головой - спорить с ней было бесполезно и небезопасно. Он знал это из опыта.
Инстинкт самосохранения оберегал Александра убеждая, что образованность и начитанность придают совершаемой подлости наиболее изощрённый вид и позволяют уколоть, задеть за живое как ничто другое. Способны сделать боль непереносимой для обычного человека. Не говоря уже о творческом, более чувствительном организме. Могут легко найти самую болезненную точку, после чего уже не оправиться, не то, что дать сдачи! Быть может это и есть вершина цели стремящейся к совершенству женщины? ….
Александр жалел, что согласился с покупкой дома. И раз уж это случилось, он жаждал, чтобы Елена проявила свои дизайнерские способности. Но дело не двигалось, и они продолжали жить в этой разукрашенной снаружи скорлупе.
Шакуров вспоминал свой маленький уютный дом пол Лугой. С небольшой спальней, куда умещались только раскладной диван шкаф и компьютер. С окнами, выходящими на озеро. И глубокой тишиной хранившей в себе многочисленные образы и действия героев его романов. Сюжеты были неиссякаемы. Он писал по роману в квартал.… Как это было давно…. Его герои любили, теряясь в дебрях современных проблем. Расставались и находили друг друга снова по мановению судьбы, а точнее по его мановению.
Шакуров пересел на край кровати и взял в руки лежащую рядом книжку. Бережно открыл посередине и заглянул внутрь, пробежал взглядом несколько знакомых строк. Он помнил их все практически наизусть. Новая волна грусти по недавнему прошлому захлестнула его.
- Ты не поверишь – продолжил он свой тихий безответный диалог, - я наслаждался единением с ними. Отгороженностью от всего мира. Беспредельным владением друг другом. Чувством предстоящей благодарности дитя, которое не принадлежит никому кроме меня и обязано мне своим рождением, хотя пока и не понимало этого.
В маленьком зародившемся комочке не было ни капельки чужой крови, чужой плоти. Всё только моё. Какое огромное счастье наблюдать её рост. Она взрослела у меня на глазах. Приобретала конкретные черты, удивляя своей красотой, очарованием…
Шакуров улыбнулся, погладив обложку, затем снова открыл книгу и медленно провёл ладонью по шершавым страницам.
- Она могла заболеть, - продолжил он, - Какое это было мучение! Наблюдать больного новорождённого. Чем можно ему помочь? Я бесновался в комнате от стены к стене. Откуда я мог взять доктора для своего ребёнка? Недавно родившегося. Ещё не умевшего говорить. И даже видеть, как следует. Слепого котёнка тыкающегося мордочкой во все углы….
Приходилось просто оставлять его. Бросать одного.… И я убегал сломя голову из дома, бродил по незнакомым улицам, заходил в чуждые мне подъезды и молился…. Спросишь – кому?
Мои слова разносились по вселенной, словно подхваченные ветром семена растений. Откуда мне знать, в чью душу залетали они с надеждой прорости. А ты была уверена, что я в это время изменяю тебе…. С кем...? Со своим ребёнком?
Я ждал, что дитя само справиться со своей болезнью. Надеялся, что это чудо не умрёт. Не раствориться в повседневной обыденности, заслонённое рождением других книг и заботой о них.
Они подрастали и уходили безмолвно, растворяясь в мареве современной суеты, иногда проявляясь очищаемые в непроглядной мгле резким порывом ветра – одиозной критической статьёй, освещаемые солнечными лучами театральной премьеры или фильма.
Заволакивались вновь чем-то новым непроглядным, чтобы засветиться в последующем звёздным фейерверком…
Они продолжали следовать в мир. Где иногда тихо и незаметно умирали на год, пять или десять лет. А затем возрождались с новой силой, превращаясь в красивых девушек и молодых женщин. Становясь любимицами и фаворитками читателей, театралов, киноманов. Оказываясь в центре всеобщего внимания. Их лелеяли и холили, брали с собой, дарили друзьям. Их всюду приглашали. Им посвящали свои опусы поэты, сценаристы и режиссёры. Они светились на цветных экранах кинотеатров и огромных рекламных щитах!
И вот теперь здесь они валяются вокруг твоей постели на полу. Как шлюхи на панели. Лишь потому, что ты моя жена!
Шакуров отбросил книгу в сторону и она, распахнувшись белым опереньем, ударилась о зеркальный шкаф. Раздвоилась в нём, зашелестела, смягчая падение.
Шакуров взял новую книгу, лежащую рядом и, не заглядывая внутрь, отбросил в противоположную сторону, где стояла большая ваза с увядшими красными розами. Книга скользнула по одеялу, и юркнула вниз, тупо ударившись об пол.
- Вот так ты обращаешься с ними! А они предлагают себя, - повысил голос Шакуров, - Стоят перед тобой на коленях и шепчут тебе: Возьми меня! Зачитай до дыр, люби или отшвырни в сторону как не понравившуюся потаскуху. Загляни ко мне внутрь, и я откроюсь тебе вся, буду твоей, проникну в сознание, мысли, чувства. Наполню собой твоё измождённое тело, сделаю тебе хорошо! Ты будешь наслаждаться мной, моей близостью! Я буду тебе верна…, и вечно ждать новой встречи, каждый день, каждый час…
- Но тебе этого не надо!
Шакуров встал с постели и обошёл кровать с другой стороны, направляясь к розам. Присев, он протянул ладони к нераспустившимся поникшим бутонам.
- Ты их ненавидишь! Этих моих детей ставших уже взрослыми и самостоятельными. Тебе противно до них дотрагиваться, чувствуя, что от них пахнет сексом и вожделением. Ты продолжаешь ревновать их ко мне, встречая повсюду!
Все вокруг восхищаются моими творениями! А ты…. ты не можешь взять мои книги в руки - тебе кажется, что они нашпигованы моими любовницами, неубранными постелями, жаркими объятиями случайных связей.
Ты выискивала на страницах интимные сцены и предъявляла их как доказательство моей измены. Ты представляла, что это именно я, а не мой герой совокупляется с очаровательной девушкой. Что это я ласкаю и овладеваю её телом в гостинице, в подвале, на берегу моря.…
Да! Это я! Именно так оно и есть. Это то, что я потерял, проживая с тобой все совместные годы. Я изменял тебе с каждой моей повестью, с рассказом, с каждой героиней будь она хотя бы немного моложе тебя. Я создавал их красивее и безобразней, но любил одинаково. Они были резки и ласковы. Но тебе было всё равно. Тебя интересовала их суть – они были женщины, и этого было достаточно – значит, близость была неизбежна.… И быть может, это вело к рождению новых моих шедевров!
А почему бы тебе не подумать, что и мужчины, которых я изображал красавцами, занимались со мной любовью? Или дети?
Да, я тебя понимаю! Каждое утро ты смотришься в зеркало….
Мне смешно наблюдать, как ты борешься со своей старостью! Самозабвенно, изо всех сил. Уничтожаешь своё тело мазями, масками, уколами, стволовыми клетками. А моим девочкам этого не надо – они никогда не почувствуют свой возраст. И только ты будешь пытаться омолодить душу – смотря любовные сериалы, читая мои старые письма…. Это смешная цель, которая всё время ускользает от тебя…
Ты хочешь вернуться обратно, но время неизменно отсчитывает прошедшие секунды. Каждый циферблат в доме своим тиканьем свидетельствует об этом.
Будильник – это сердце ночи, его тиканье как сердцебиение…
И тогда ты кидаешься за мной! Я чувствую твоё учащённое дыхание, твой пульс делает на двадцать ударов в минуту больше, и мне кажется, что ты пытаешься меня догнать, торопишься, думая, что я нашёл эликсир молодости….
Да, я его нашёл! Посмотри – он вокруг тебя. Но ты не хочешь этого понимать и лёжа в кровати на боку продолжаешь дышать мне в затылок своей негасимой обидой…. Я принимаю позу эмбриона, изо всех сил прижимая подбородок к груди, но чувствую, как холод скользит по моим волосам, оставляя после себя седину….
Да…, мои девочки тоже становились взрослыми, и я безумно ревновал их. Никому не показывал, оберегая от окружающей пошлости. С опаской смотрел вокруг, чтобы никто не посмел даже взглядом опорочить их красоту и девственность. Я запирался с ними в комнате. Уезжал в лес….
А ты бессовестно думала, что у меня кто-то есть, и я тебе изменяю. Ты устраивала мне истерики, призывая на помощь своих родственников и подруг. Но это было бесполезно. Да, ты была права! У меня были они!
Помню, как ты выслеживала нас, пытаясь заглянуть в мой компьютер, который я изредка оставлял включённым, когда на минутку выходил из кабинета. Ты видела зарождающуюся новую соперницу, и твоя ревность не знала границ. Поначалу у тебя не хватало знаний её уничтожить - пойти на курсы и узнать, как можно расправляться с неугодными файлами. Ты просто выдёргивала питание из розетки, надеясь стереть хотя бы часть моей очередной пассии, сделать её уродливой и некрасивой, оставить грубую отметину в её облике. И мне приходилось с трудом восстанавливать то божество, о котором я думал и мечтал.
Они были твоими соперницами. Вы на равных боролись за обладание мной, но их время истекало, а ты всегда оставалась. Наверно в этом была твоя победа. И понимая это, ты на время успокаивалась.
Но как только они рождались, я снова уходил к ним. И ты вспоминала обо мне. Снова боролась за меня как за свою собственность. А я не мог остановиться и принять решение.
Помнишь, однажды ты взяла с меня клятву. И я сам пожелал прекратить метания. Мне надоела вечная раздвоенность, которой я искренне сопротивлялся изо всех сил.
С рождением дитя, я не брал его на руки. Оставлял без присмотра, передавал друзьям. Но чувство материнства видимо свойственно не только женщинам и я приходил за ним, когда это чувство было во стократ сильнее меня.
С новой силой я её любил. Я растил её, пока ей не становилось у меня тесно. Я не мог загубить её в себе. Она желала свободы и становилась неуправляемой. Ей было мало меня, и она желала охватить всех людей. Поглотить их. Она жаждала поклонений. Почестей. Беспрекословного подчинения.
И я отпускал её. Я прощался с ней и плакал. А ты смеялась. Ты издевалась над моими слезами, над моими клятвами и обещаниями, моим бессилием и тем, что она больше не принадлежала мне.
Она начинала жить для всех! Её лапали грязные руки критиков, влезали в её душу и старались переиначить. Режиссёры извращали её на свой лад….
А ты показывала на неё пальцем и предлагала мне, полюбоваться на моё создание!
- Посмотри! – усмехалась ты, - Где её девственность и целомудрие, которыми ты наделил её….? Где чистота, о которой ты беспокоился? Верность, в которой вы клялись друг другу?
И я ничего не мог поделать. Я вспоминал, как баюкал их. Но это уже было так далеко, словно не было никогда. Казалось, что они никогда мне не принадлежали, и я их не рожал. Меня охватывало безумие. И только новое рождение могло спасти меня от этих убийственных наваждений….
Изредка я думал о других, тех которым не смог помочь и они, увидев свет недосказанными, недолюбленными растворились где-то во всеобщем сознании. Иногда напоминая о себе с чужих витрин, экранов, плакатов. Я видел их в коморках заброшенных магазинов, на контрафактных сайтах, на скромных этикетках неходовых товаров.
И, проходя мимо, чувствовал в них далёкое родство, кусочек переданной мной души. Думал, что быть может, когда-то мне не хватило немного терпения. Немного мужества, чтобы подержать их плачущих на руках, покачать. Прижать посильнее к груди и побыть с ними наедине. Постараться не думать о новом рождении, а приласкать эту малютку. Такую безнадёжно больную, но несущую в себе огромный жизненный потенциал, о котором я смог догадаться только теперь.
Но теперь всё будет по-другому. Вам не надо соперничать, ревновать друг друга. Теперь я свободен в своём выборе и мои герои заживут новой жизнью, свободной. Им не надо будет меня делить. Я всецело смогу принадлежать им.
Шакуров почувствовал, как с этим диалогом в его голове стали возрождаться ещё не определённые образы, какие-то смысловые соединения, наполненные неожиданным предчувствием, и поспешил в свой кабинет. Сел за стол и открыл ноутбук. Включение, пароль, привычный музыкальный фрагмент, затем короткий свист и экран засветился знакомыми файлами. Снова свист, но более низкий и нарастающий и не прекращающийся…
Что это? – подумал Шакуров.
И в этот момент свист прекратился. Усиливающийся стук колёс всё прояснил. Шакуров посмотрел в окно.
- Один, два…, девять…, пятнадцать..., тридцать пять… - автоматически стал считать он проносящиеся вагоны. Не с целью узнать их количество, а осознать, что они должны со временем иссякнуть. Но постукивание металлических каблучков продолжало выбивать примитивную чечётку, зацепив с собой что-то важное из его души. На что он так надеялся и теперь неся мимо, издеваясь, дразня, пританцовывая….
Шакуров выключил ноутбук.