МИХА

– Я вижу, вы очень любите собак, – услышал я знакомый голос нашего университетского сторожа.
– Да! – ответил я, сидя на корточках играя со щенком, который не то кусал, не то сосал мой палец.
– Вам могу подарить, хоть этого, – и по тому, как он произнёс эти слова, я почувствовал, что добродушная улыбка осветила морщинистое лицо сторожа.
– Спасибо! Куда я его дену, – ответил я вставая. –  Если бы у меня был двор, я бы давно обзавёлся собаками. – Говоря это, я вспомнил грузинскую поговорку: Ту гули гулобс, када ори хелит ичмебао, но вслух её не произнёс. Ну, как перевести: «Ту гули гулобс»? «Если сердцу хочется, (если сердце: поёт, ликует, бьётся как сердце) каду едят двумя руками», – это совсем не то.
 Мы поговорили ещё немного.
 Вскоре я поднимался на лифте, спеша на лекцию, но мое внимание было сосредоточено не на лекции, которую я должен был читать, а на ощущении нежнейшей шерсти щенка и его ещё беззубой челюсти. И вдруг мелькнула мысль: А почему я так сразу, безоговорочно отказался от щенка? Его жалел или себя?
Лифт остановился. Я вышел из него, и жизнь потекла по привычному для меня графику: лекции, аспиранты, заседание кафедры и снова аспиранты, ужин, вечерние новости на голубом экране, постель.
Только лёжа в кровати, устраиваясь на ночь, я вновь почувствовал  тепло и мягкость шерсти щенка и, вспомнил дет-ство.
В сорок седьмом году мы, наконец, снова жили в Тбилиси. И, несмотря на высокую должность папы, жили у его мамы в однокомнатной квартире, напротив «голубого» магазина, на проспекте Плеханова. Нас – четверо детей (две сестры, два брата), мама, папа, бабушка. Как мы умещались в этой квартире? Сейчас не могу себе представить, но в воспоминаниях эти дни остались как самые светлые дни моего детства. Квартира бабушки была на четвёртом этаже. Когда я впервые вышел на балкон и посмотрел вниз, у меня закружилась голова. Этот случай решил «нашу судьбу», кто, где будет спать. Бабушка предложила: взрослые она, мама, папа не боятся высоты, и будут спать на кроватях, которых было две, а мы – пока боимся высоты, будем спать на полу. Сестры, которые были постарше нас, понимали, что для ба-бушки это только предлог, чтобы хоть как-то оправдать своё законное место на кровати. А мы с братом больше радовались, чем огорчались этому решению. На такой «кровати» можно было кувыркаться, без особого страха свалиться на пол, но и на ней мы умудрялись, чуть ли не каждый вечер заработать на ночь синяк или шишку. Мешали нам, то ножки стола, то стулья, то пианино, да мало ли на что можно было налететь, при наших играх.
Мама укладывала нас рано, она очень уставала за день, но засыпали мы поздно, старались дождаться прихода папы, но это случалось редко. У начальника боевой подготовки Закавказья было много работы. Всего этого я, конечно, не знал, да и не понимал, но был уверен, что если бы у папы появилась хоть минутка, он обязательно пришёл бы к нам. Ведь недаром когда он нас видел, так улыбался, а его прекрасное лицо так светилось, что не было на свете человека, который не обрадовался бы, увидев его в эту минуту. Ведь зависть приходит потом, когда почувствуешь, что на такое ты не способен.
Несколько дней папа не приходил. Мама объяснила нам, что в горах разбился самолет. Папа расследует причины этого происшествия и, возможно задержится надолго. Но, несмотря на это, ждали мы его каждую минуту, особенно, когда ложились спать. Я старался не засыпать, пока хватало сил. И вот в одну из ночей, когда я вместе со всеми заснул, раздался стук. Мама и я сразу проснулись. Вставая, мама тихо, чтобы никого не разбудить, окликнула папу: – « Гоги, это ты?» – «Да» – ответил папа. Мама от радости, даже не накинув халат, босиком, полетела открывать дверь. Повернув ключ в замочной скважине, она открыла дверь, и стоило папе войти в комнату, мама припала к не-му как к роднику и застыла. Папа гладил её каштановые волосы, подернутые сединой, и что-то ласково говорил и часто целовал в голову. Если бы не мама, я, наверное, позабыв все традиции на свете, бросился к папе. Я искал его взгляда, даже шевельнулся. Встреться мы взглядами, я бы повис у него на шее, но папа был так поглощён встречей, что не обратил на меня внимания. Когда мама чуть успокоилась, послышалась какая та возня в прихожей. Мама, вздрогнув, обратилась к папе:
– Гоги, что это?
– А-а-а, это Михаил Иванович, – улыбаясь, ответил папа и, повернувшись к двери, добавил: – Михаил Иванович прошу вас в дом.
Даже не дослушав, мама попыталась броситься к кровати, но из объятий папы она не могла вырваться. Папа звал Михаила Ивановича зайти, наконец, в дом, мама пыталась вырваться и надеть халат, и вдруг у них в ногах появился бурый медвежонок. Они не успели опомниться, как медвежонок уже лежал со мною в кровати.
Вскоре все мы сидели за столом, папа ел и рассказывал нам историю, как медвежонок попал к нам. Возможно, в первый и последний раз в нашей жизни папа не был для нас в центре внима-ния, но мы были переполнены им. История была проста, но нам казалась необыкновенной. При падении самолёт крылом разворотил медвежью берлогу, убив медведицу. Когда на место происшествия прибыла комиссия во главе с папой, они увидели кроме человеческой и трагедию медвежьей семьи. Медвежата, а их было двое, ещё не понимали, что мать умерла, и поминутно прилипали к соскам её, желая напиться молока. Завершив расследование, возвращаясь в город, решили взять медвежат и сдать их в зоопарк, иначе они бы погибли. Одного, на несколько дней, папа взял домой, чтобы показать нам живого медвежонка.
Когда мы заснули, не помню, но медвежонок остался у нас на-долго.
 Проснулся я оттого, что майка сжимала меня. Оказалось, что медвежонок сосал её от голода, и насколько у него хватило сил, засосал её в свою пасть. С этого утра Миха, так мы его окрестили, перестал быть только игрушкой. Он требовал внимания, заботы, еды и не тогда, когда мы желали с ним поиграть, а когда он этого хотел. Пришлось менять распорядок дня, и даже некоторые свои привычки. Я, лежебока и мерзляк, вставал в шесть часов утра и на холоде, была зима, выстаивал очередь за молоком перед уходом в школу. Старшая сестра Эрна сшила ему перчатки, чтобы он не ца-рапал нас своими когтями. А когда выяснилось, что Миха любит мороженое, мы все по копейке собирали ему на мороженое. Процедура кормления отнимала много времени, но была проста и доставляла нам большое удовольствие. Сливочное мороженое превращали в жидкое состояние, заливали в бутылку, доводили температуру бутылки до температуры наших рук, усаживали Миху на колени и давали ему в лапы бутылку с соской. На этом наши хлопоты кончались, дальше уже сам Миха устраивался, как ему было удобнее, сосать из бутылки сладкую жидкость, а мы, наблюдая за ним, наслаждались, подмечая всё, что он делал.
Вскоре он изменил не только наш распорядок дня, но и нас са-мих.
Так, угощали мороженым его только, когда собирались все вместе, и не только потому, что собирали деньги на мороженое вместе. Делить кусок хлеба на всех мы привыкли с блокады Ле-нинграда, когда восемь месяцев мы ничего не знали о папе. Миха научил нас делить удовольствие, сделал нас добрее и вниматель-нее друг к другу, конечно, тогда мы этого не понимали, мы просто его любили, и это делало нас добрее. К примеру, мой младший брат – он был самым избалованным среди нас, как все младшие в семье дети. Как-то, не помню, откуда, мама принесла несколько мандарин, всем досталось по одному кроме мамы, которая убедила нас, что не любит их. Как всегда, брат уселся у мамы на коленях и, после долгого упрашивания, заставил её сесть одну дольку. С тех пор, стоило маме не выполнить его каприза, как он начинал плакать, причитая: «Отдай мою мандаринку…. Отдай мою мандаринку-у». И так, до бесконечности, пока он не добивался своего, или пока не надоест ему эта песня.
С первых же дней мы с братом решили учить Миху ходить на передних лапах. Учить начали так: поднимали его задние лапы, однако стоило только их отпустить, как он либо переворачивался через голову, если  лапы были подняты слишком высоко, либо сразу плюхался на все четыре лапы и убегал от нас. Тогда мы решили, что Миху надо задобрить, дав ему сладкое, но где его взять? Вдруг брат вспомнил, что у него осталось немного леден-цов в коробке. Миха был в восторге, и после каждой очередной нашей неудачи не убегал, а наоборот лез к брату и требовал леде-нец. Когда все леденцы кончились, он не отстал от брата до тех пор, пока не вылизал коробку из-под леденцов. Брат был страшно недоволен, Миха не научился ходить на передних лапах, и леденцы растворились у Михи в пузе. Я посмотрел на брата, он готов был заплакать от досады, и чтобы его как-то успокоить, сказал:  «Теперь если ты даже запоешь свою песенку, ничему не поможешь».
Он не запел и даже не захныкал, и эта песенка исчезла из репертуара брата навсегда.
С появлением Михи, у нас в доме, мы с братом стали знаменитостями, а медведи и их жизнь предметом пристального изучения в нашей 14 школе. Чуть ли не вся наша школа побывала у нас дома, чтобы посмотреть на Миху, а на переменах со мной говорили только о медведях, о том, что смогли прочесть в книжках. Тот, кто приходил второй раз, приносил медвежонку обычно сладости. Миха принимал их с удовольствием и рос как на дрожжах, а у меня появились не только друзья, но и открылись глаза на мир, в котором я рос, многого не замечая.
  Как-то раз я задержался после уроков в школе. Прихожу домой и вижу маму на столе в слезах, а Миха ходит вокруг стола, на задних лапах пытаясь забраться на него. И не успел я сообразить, в чем дело, как мама обратилась ко мне: « Уведи поскорее Миху из комнаты, папа меня ждёт, а это последние чулки, и, видя, что я ничего не понимаю, добавила, – ты что, забыл, как он порвал фильдеперсовые чулки на тёте Ларисе?»  Я, конечно, сразу вывел Миху гулять и, на балконе, вспомнил ту ис-торию.
 Как-то под вечер пришли дядя Геня и тётя Ляля. Все радовались их приходу, да как не радоваться, когда приходят гости, да ещё красивые, добрые и с подарками. Они никогда не забывали, кто, что любит больше всего (и откуда они это знали?) и каждый получал своё, даже Миха. Пока Миха сосал мороженое из бутылки, тетя Ляля демонстрировала маме подарок, который ей преподнёс дядя Геня – фильдеперсовые чулки. Тогда это было чудом красоты и изящества. Я смотрел на стройные ноги тети Ляли как зачарованный и, вероятно, тогда впервые понял, что ноги женщине нужны не только для передвижения. Впервые за многие месяцы совершенно забыл о Михе, а он, высосав мороженое, подошёл к тете Ляле и не то в знак благодарности, не то в знак очарования красотой ног или блеском фильдеперсовых чулок провёл лапой по ее ноге. Раздался неповторимый звук.… Когда мы опомнились, Миха сидел на задних лапах, а передними перебирал по чулку как по струнам арфы, наслаждаясь звуком рвущегося фильдеперса. Когда я пришёл в себя, я готов был разорвать Миху, провалиться сквозь землю, а тетя Ляля не сдвинулась с места. Она смотрела на Миху огромными лучистыми глазами и улыбалась. Когда я хотел оторвать Миху от её ног, она остановила меня, сказав: «Чулкам уже не поможешь, меня он не царапает. Ты посмотри на него. Не трогай его…. Посмотри, как Миха осторожно просовывает свои когти между ногой и чулком и затем тянет чулок до разрыва. Оставь его….  Пусть наслаждается».
Я посмотрел на Миху, который наслаждался, разрывая чулки, потом перевел взгляд на тётю Лялю, затем на папу и дядю Геню. Они улыбались, и чувство вины за своего любимца у меня испа-рилось.   
Воспоминания потихоньку усыпили меня, и заснул я впервые за многие годы так сладко, как можно спать только в детстве.
Проснулся я не уставшим, как обычно, и если бы я взял у сторожа щенка, то обязательно поцеловал бы его в нос как Миху.