Божий человек

Александр Скрыпник
               

                ***
До Покровки оставалось уже с полверсты, но гудели натруженные ноги, и Еремей присел на замшелый пень у опушки. Время было к заутрени, но отчего-то молчали колокола, и  путник глубоко вздохнул, перекрестившись – небось, опять запил пономарь…
Впереди был сельский выпас с десятком худых коров да с пастухом Маликом.  Еремей улыбнулся… Да как было не улыбнуться – блаженный дурачок Малик был как солнышко в Покровке .  Рябой от оспы ( он один выжил из большой семьи) и колченогий, он даже во сне улыбался…  Встретившись на улице с веселыми его глазами, встречные невольно улыбались в ответ, хотя… чему тут радоваться, с таким-то житьем! Но дурачком он слыл не столь за глупую улыбчивость, сколь за то, что молол языком все, что думал. Всем и каждому. Иного уже прибили бы за  такое, но Малика трогать опасались…
  Из задумчивости Еремея вывел гул на лесной стежке, и вскоре из лесу выехало с десяток всадников  на сытых конях – видать, княжий дозор. Возле Малика один из них приостановился и спросил что-то, нагнувшись. Подняв голову, сельский дурачок  ответил всаднику и замахнулся на  него кривою своею палкою… Еремей и охнуть не успел, как  блеснул дугою меч в руках ратника , и Малик, пятясь, осел и повалился навзничь…
   Вечером, одернув рясу и перекрестившись на церковные купола, Еремей зашел в избу, где остановился на ночь  дозорный сотник. Разговор у них стался короткий и тяжелый. Сотник сказал, что Малика зарубил литвин Вилкас, молодой наемник, которому кровь пролити, что воды испить.  «Божьего человека сгубили, - Еремей смотрел на сотника с болью. – Быть беде для вас в скорости…»  Тот махнул тяжелою рукою, и Еремей вышел, оглянувшись на образа в углу…
 Дозор нашли на следующий  день порубленным в  кленовом урочище. Судачили о половецком набеге, хотя половцев в окрестности никто не видел.
                ***
В околоточном участке  стоял густой запах ваксы и квашеной капусты.  Дверь в служебные комнаты была приоткрыта, и оттуда  доносился на одной ноте гудящий бас пристава.  У  входа  молча жались оробевшие Дуня с бабой Аришей.  Они переминались с ноги на ногу,  не решаясь присесть на стоящие у стенки  стулья: по весенней распутице надетые по случаю Пасхи новенькие их лапти были все в грязи…
 Наконец   обладатель зычного баса ,становой пристав Гутник, вытирая губы, появился перед ними. Был он,  как и ожидалось,  внушительных размеров, усатый и с гладко выбритым подбородком, однако ж глаза из-под насупленных бровей  блестели по-озорному молодо.
- Ну, проходите, девицы. .. Это вы в  острог  захотели? – был Гутник в добром расположении духа.
Дуня испуганно рыпнулась  было к выходу, но баба Ариша удержала ее за рукав. Путаясь и перебивая друг друга, бабы изложили становому свое дело. Просили они управы на горького пропойцу Гурия,  наводящего страх на  Покровку. Не за себя просили, терпели бы, да вот Филиппка он зашиб, а это уже…
- Это какого Филиппка?  Молчуна, что ли?
Молчуна Филиппка знали не только в Покровке, но и в округе. Замечательная была личность. В свои тридцать был он на мальчика похож, худой и неуклюжий . Говорил редко, молчал больше, да странно молчал как-то… Будто говорил. С ним рядом и разговаривать не хотелось, хорошо было молчать. А еще он славился любовью  ко всякой живности. Людская молва, она, конечно… особенно, когда бабы болтают… Однако был Гутник сам свидетелем такого случая : пришлось ему рыбачить  как-то  у Покровки. Обещали лещей, да жара стояла, никакой поклевки.  Решил он размяться, бросил удочки  и прошелся до излучины. Там стоял по колено в воде Филиппок, а в ноги ему доверчиво тыкались жирные караси. Без всякой прикормки…
- Что ж – до смерти зашиб? – Гутник уселся на жалобно скрипнувший стул и взялся за перо.
- Бог с вами, Василий Митрофаныч! – бабы замахали руками. – Живой! Пока…  Кровью харкает – выживет ли? Он  за собаку вступился – ее Гурий избивал… дюже во хмелю был… Так вы уж батюшка, не откажите! А мы завсегда...
Бабка Ариша засеменила к столу и положила  перед приставом  белый узелок, в котором угадывались пасхальные яйца .
- Ну… - покусывая перо, Гутник уставился на крашенки. –На Радуницу буду в Покровке… Разберемся с вашим Гурием.
 Не пришлось становому приставу разбираться с Гурием – сгорел тот в трактире от водки через два дня. А мужики, с  ним пившие, трезвенниками стали с тех пор, ибо горел   у них на глазах Гурий слабым голубым пламенем, схватившись за горло и катаясь по полу.
                ***
- А враги у него были? – капитан Оковитый  оглядывал  серенькую улицу Покровки, где нашли труп Замореного.
- Так что ж… - участковый  Трофимов почесал затылок. – По пьяни дрался, бывало… с собутыльниками… Но чтобы до смерти… Тут… вот здесь… кирпич  лежал… кровь на ем.. Так мы записали как несчастный случай.
- А кирпич, значит, с крыши упал… - Оковитый обвел взглядом крыши, крытые потемневшим шифером.  Участковый часто закивал. «Ох уж мне эти анискины… - на капитана накатывало раздражение. – И где их только набирают?» Осторонь у ограды  томилась сельская баба неопределенного возраста,  обнаружившая труп и вызвавшая милицию, за забором толкались любопытствующие.
- Женщина! Да, вы… Вы обнаружили тело? Ну, Замореного этого... Понятно, понятно… А скажите… с кем он враждовал  ?  Ну… подрался, скажем, накануне…
- Так что ж – «подрался»?.. Эдика он побил! И поделом хулигану этому!
Слова свидетельницы эхом поддержала массовка за забором – «не жалко… на Эдика руку поднял… так и надо этому гаду…»
 Оковитый удивленно завертел головой – в каком веке живу? что ж за отстой собрался в этой Покровке? – вот он, мотив! Вот она – месть! Ну и участковый!..
 К вечеру  участковый Трофимов привел-таки в участок подозреваемого Эдика. Попрепиравшись еще с капитаном («не надо бы… Эдик-то здесь причем?»), ввел Эдика в кабинет и вышел.  Капитан с интересом рассматривал преступника – лет тридцати, а потерянная улыбочка, как у пацана, глаза светлые и ресницами хлопает как…
- А подойди ко мне, голубчик…- голос Оковитого стал вкрадчивым. – Наклонись, посекретничаем… - Эдик радостно склонился над столом – Ты зачем Замореного замочил, гаденыш?!
 Брови преступника стали задираться все выше и выше… Когда Оковитому надоело наблюдать этот процесс, он схватил тяжеленную папку со стола и огрел Эдика по лысеющей голове… Тот тихо охнул и сполз на пол.
«Что ж они тут все…» - капитан выматерился про себя и крикнул в коридор : - Участковый! Воды!
… Дурной традицией уже стала поломка «Уазика» в самый неподходящий момент, поэтому, понося шофера последними словами, Оковитый  заночевал у Трофимова в Покровке. Засыпая, думал он с привычной усталой удовлетворенностью, что в его отделении этот придурковатый Эдик расколется в два счета… Пробуждение, впрочем, мажор как рукою слизало – капитан не смог поднять руки , будто ключицы ему перешибло. Припоминая полузнакомые термины типа «плексит и хандроз», он, багровея, дал Трофимову одеть себя. Отремонтированный к утру «Уазик» уже стоял у забора, а через зарешетчатое заднее окно его смотрели тоскливые глаза Эдика. Вдруг капитана окатило холодным потом – он вспомнил окровавленный кирпич и злорадный шепоток в толпе «поделом ему!» Это он только папкой  огрел дурака-Эдика, а уже  руки отнялись… А если…
 Шофер, хлопая глазами, смотрел, как нелепо, бочком, садился его шеф в кабину. Оковитый что-то раздраженно ему скомандовал, и он, оглядываясь, открыл заднюю дверцу «Уазика» и вытолкал  узника на улицу.  Затем сел за руль и, обдав  участкового и Эдика выхлопными газами, покатил по пыльной улице…
 Эдик стоял, щурясь от ласкового весеннего солнца,  смотрел на пыльное облако, тающее в конце улицы , и просветленно улыбался: «Какой хороший мужик оказался – выпустил-таки меня… Зря я о нем плохо подумал… Все-таки хороших людей – больше!»