Глава21, Девичьи страдания из повести Ясным днём..

               

( все даты в тексте – по старому стилю)

 А стала плестись эта ниточка на святки, оттуда всё началось.
 Собрались, как всегда, в Матрёниной избе: солдатка всегда молодёжь привечала. И что? Игры, конечно, без прялиц и веретён. Это на все другие посиделки с работой приходят, а на святки – только играть.
  Сидят они с Улей Межаевой, да Анютой Парушиной – новенькие. Про гадания друг другу рассказывают.
  - А на утро – рожки появились! Да! Да! Прямо вот отсюда! – Уля показывает на своей голове, откуда появились рожки.
  - Да это косички выбились из-под платка, - говорит Даша.
  - Да нет! Я падала в снег вот так, крестом. На спину. И платок завязан был.
  - И что? Ты думаешь – черти? – спрашивает Анюта.
  - Ой, не знаю. А то вот ещё…
  Уля может много рассказывать, с ней интересно на посиделках. Но тут заиграла гармошка и девчонки запели частушки.
                Милый сватался, катался,
                Трое санок изломал.
                Всех богатых пересватал
                И меня не миновал.

  Им тут же ответил один из парней : красный, мордатый «карачаровец»:
                Скоро, скоро мясоед,
                Я к милашке на совет:
                Ты, советница моя,
                Пойдёшь замуж за меня?
И «луговские» девушки сразу же напомнили о вечной неприязни ими «карачаровцев»:
                Полюбила девка Маша
                Парня с «карачарова».
                Где же, девки, гордость наша:
                Лучше бы уж – старого.
  Может быть не нужно было петь эту частушку, зря, наверно. Потому что потом, в играх «карачаровцы» отыгрались.

  Так уж принято в Крутоярове, да и не только в нём: если на посиделки приходят «чужие»
( из другой деревни, а то и с другого конца села ), то дерутся с местными парнями. Если не дерутся, то угощают местных и те им разрешают присутствовать на посиделках. И на этот раз «карачаровцы» угостили «луговских» и вечёрка стала общей. Начались игры. Сначала «луговские» парни показывали про кузнеца и мертвеца. Когда били по «наковальне», у «кузнеца» падали портки, показывая весь срам. А «покойника» всем девушкам надо было целовать – «прощаться».

  На святки такие игры проходят почти в каждой деревне. Девушкам и стыдно, и жутко, и томительно сладостно. Но «поцелуйные» игры – везде. По- разному грубо, но везде. И все через это проходят. Утешают себя: потом, на Крещение, смоют с себя грехи. А сейчас – греши, молодёжь.
  Даша всё порывалась уйти, да Уля с Анютой уговаривали:
  - Ещё немножечко…
  Им нравилось.

  Потом стали продавать кобыл. И это показывали «карачаровцы». Выбирали девушку, выводили в круг и «хозяин» продавал кобылу «цыгану». «Цыганом» был – мордатый.
И тут уж он наслаждался во всю: ощупывал спереди и сзади, смотрел зубы, похлопывал «кобылу» по крупу. Под общий хохот говорил о достоинствах и недостатках «кобылы».
  Продали одну кобылу, а затем вывели в круг Дашу. Начался торг. Даша стала вырываться. Её держали:
  - Норовистая попалась! Объездить надоть!
  И тогда один из «карачаровцев» сказал «цыгану»:
  - Не по себе оберЕмок берёшь. Грыжа вылезет.
  Даша вырвалась, убежала и уже до конца святок не ходила на посиделки.
  А Уля с Анютой рассказывали, что была драка и Дашиного защитника избили. Мало того: он оказался «карачаровцем».

  И когда отец в день ангела Даши, привёл домой батрака, она сразу узнала в нём того парня, ангела-хранителя.
  И Емельян узнал Дашу, удивился, смутился. И с того дня стал избегать её: негоже батраку зариться на дочь хозяина.
  А Даша – наоборот: вот оно счастье, вот он свет в окошке!
  Но ни на Благовещенье, ни на пасху поговорить не удалось: избегал Емельян встреч и уединений.
  Анюта и Ульяна спрашивают, интересуются: как у них? А ей и ответить нечего, и не хочется, и стыдно. И если бы осмелилась, то спела бы им:
                Я надену кофту рябу,
                Рябую-прерябую.
                Кто с моим милёнком сядет –
                Рожу покарябаю.

  Вот так. То ли ум далеко убежал, не догнать его, то ли наоборот – отстал, потерялся и душа рыскает беспутно и без пределов, и нет ей опоры и удержу: люблю – и всё.
  На Красную горку, на утреннем солнце его имя было произнесено в молитве-заговоре: Емельян.

  К Егорию вешнему почти отсеялись. Как никогда  - рано. И после него отец приказал картошку под соху садить: Емельян ведёт борозду, Даша бросает картошку. Следующей бороздой – картошку заваливают. Гаврила до сих пор не догадывается о сложных взаимоотношениях батрака и дочери. И Даша обрадовалась этой работе: наконец-то поговорит с Емельяном. Ан, нет, не получается.
  И только они закончили садить, как хлынул ливень. Да такой, которого ещё не было: с ветром, с седыми космами градовых туч.

  - Ну, почему?! Почему?! – кричит Емельяну Даша.
  - У меня нет ни земли, ни денег! Я – бедняк!
  - Ты заработаешь! Ты…
  - Нет! Нет!
  Гром разламывает небо пополам, уши закладывает. Не слышно, что кричит Даша. Молнии уходят куда-то в горизонт, в землю. Даша, скользя и падая, забирается в телегу, хватает вожжи:
  - Но!
  Бублик, словно испугался чего-то, срывается с места.
  - Но, Бублик!
  - Стой! Стой! – кричит Емеля. – Нельзя в грозу! Стой!
  Он падает, поскользнувшись, и Даша, не слыша его, мчит в поля.

  Она подъезжает к озимому полю пшеницы, рядом с которым  отец с Данькой засевали последний яровой клин и тоже – пшеницу. Даша останавливает Бублика, подбегает к отцу и, уже не сдерживая себя, взрывается плачем.
  Гаврила стоИт, прижимая к себе дочь, и тоже плачет. И успокаивает Дашу:
  - Ничего. Выживем. И не такое бывало…
  А перед ним – поле озимой пшеницы, с утра бывшим изумрудным, живым, весёлым.

  Поле, выбитое градом.

  - Не плачь, доча…