Бывает, что прозу видишь, а бывает, что слышишь.
Фурта Станислав
В сердцах людей гнездится болезнь. Ее симптом – ненависть. Ее симптом – злоба. Ее симптом – ярость. Ее симптом – война. Эта болезнь называется "человеческие эмоции".
из Фильма: Эквилибриум (Equilibrium), 2002
«Вечером я сильно поругался с тещей своей Капитолиной Ивановной, женщиной насколько крупной, настолько и скандальной. Началось из пустяков, а дошло до такого накала, что едва не смертоубийство. Я её назвал Кобелина Ивановна, обзывание от которого теща сходила с ума. Подтверждением этого процесса явилась сковорода, незамедлительно пущенная в меня. Хорошо, хоть успел закрыть лицо руками, иначе один Бог знает, что было бы. А так остался я с целым лицом и посиневшими руками. Теща кинула бы ещё, но я пообещал взять грех на душу и умиротворить её навечно. Сказал это серьезно и теща, как всякая собака, почуяла силу и заопасалась. Физическое воздействие прекратила, стараясь возместить моральным. Ругала импотентом, евнухом, сивым мерином и немощным.
Я не обижался - что правда, то правда».
© Владислав Ивченко, 2001
«Жучище»
http://proza.ru/2001/03/03-33
«И все же - я любил его.
Будь это не так, я никогда бы не причинил ему столько мук - рука истинного влюбленного всегда точна, он подносит цветы и бьет кинжалом одинаково метко. Мое тело кровоточит до сих пор - он был неотразимым противником. Тогда был август - да, точно, август - жаркий и сухой, в заоконной мгле полыхали далекие зарницы, высвечивая зубчатый контур леса, наши взгляды сталкивались, разбегались и вновь воровато возвращались друг к другу. Тогда я еще не знал, насколько близок к смерти мой печальный возлюбленный, я упивался своей местью - оскалив зубы, нервно отшвыривая со лба пряди лезущих в глаза волос, с упоительной точностью выписывал изможденное, но все еще прекрасное лицо - лицо предателя, иуды.
Я не имею права сейчас вспоминать об этом.
Он умер.
Я отомщен.»
© Belcanto, 2002
«No Name. Пролог. (Роман с продолжением)»
http://proza.ru/2002/12/24-57
«- Предположим, что за нами из будущего наблюдают, - отец встал, начал ходить по комнате, как в детстве, когда рассказывал ей Лекцию. - Предположим, что и вперед во времени я не могу переместиться по этим же причинам - не разрешают… И если бы Иван был будущий физик, химик или биолог, то можно было бы также предположить, что он когда-то изобретет что-то страшное - бомбу, химическое или биологическое оружие, которое уничтожит мир… И поэтому ему не позволяют жить… Но, музыкант! Ничего не понимаю… Кому он мешает?
- И композитор.
- И композитор… Стоп! Композитор… - отец задумался. - Это хуже…
- Почему? - возмутилась она. - Кому и когда это музыка мешала? И потом - не хочешь, не слушай, даже если и не нравится!
- Подожди, Катюша, подожди… - он даже виски тер, собираясь с мыслями. - Музыка, на самом деле страшная сила… Если она правильная. Или наоборот… Она может и возбудить и разозлить, или, наоборот, сделать апатичным, безучастным… Да кому, как не тебе это знать! А слушай - не слушай… Так это от того зависит, кто наверху сидит, а не от музыки! Какой режим в стране, такая и музыка…»
© Иринелл, 2003
«В ночь на пятнадцатое»
http://proza.ru/2003/09/25-43
«–И ты спел ей?
–Ну да. Ребята нарочно меня подговорили, чтобы «боярыня Морозова» поменьше терзала их своими вопросами. Я исполнил несколько битловских шлягеров – «Мишель», «Девушка», «Здесь, там и повсюду», «Об-ла-ди, об-ла-да», «Yesterday»… ну, то есть «Вчера»…
–Да знаю я…
–Морозова слушала внимательно и улыбалась. А когда я закончил, она попросила у меня зачётку. Представь себе мою радость: до сессии ещё недели три, а у меня уже всё в порядке.
...
Это даже не пение. Это какое-то торжественное культовое отправление, эзотерический вой многотысячной толпы, приглушенный нервным спазмом в горле. «Yesterday» плывёт над Красной площадью, над Мавзолеем, над башнями Кремля…»
© Алексей Станиславович Петров, 2003
«Yesterday над Спасской башней»
http://www.proza.ru/2003/06/06-31
«Пьяная толпа разгоряченная вывалила во двор. Кто-то все еще увещевал обоих. Спросонья Гело лаял как-то совсем тихо и хрипло. Вспыхнул яркий, злобный свет от двух круглых фар. Это бородатый их включил, чтобы всем видно было. Або долго возился с ошейником – карабин на нем от старости заржавел. В руке бородатый держал нож, широкий, блестящий. Наконец Або снял с Гело ошейник, и мальчику в неверном свете показалось, что на том месте, где к шее прилегала жесткая, почерневшая от времени кожа, шерсть совершенно стерлась и шея Гело оттого была тонкой-тонкой. Тут отец заметил его. Мальчик спать не ложился, ждал его и, заслышав пьяную возню, выбежал из дома. Отец зол был, сказал, чтоб забирал щенка своего и ступал домой спать. Но мальчик спать не лег и стоял у двери и слушал, ведь окно выходило в другую сторону. Он слышал хриплый лай Гело, слышал, как Або его науськивал на бородатого. Потом все как-то возбужденно загалдели. Послышался треск раздираемой ткани и собачий визг. А еще позже – выстрел, короткий и хлесткий. И впервые за последние годы голос Гело достиг, смешавшись с ружейным грохотом, до гор, до самых тайных их уголков и вернулся к людям протяжным стоном, гласом самой поруганной верности, отданной чужакам на потеху. Все равно бы он до утра не дожил,– это отец мальчику потом сказал...»
© Микаел Абаджянц, 2005
«Собаки»
http://proza.ru/2005/12/11-208
«В эти страшные дни она научилась думать совсем по-взрослому, потому что мама, наоборот, совсем разучилась. Дина думала о том, что надо сварить на обед, Дина думала о том, что пора постирать белье, Дина думала о том, что надо отдать в ремонт мамины теплые сапоги – зима не за горами, а набойки совсем сносились. А мама стала как Дина. Смотрела отстраненно на окружающих, опускала глаза, проходя мимо соседей. Даже когда ее исключили из партии, не стала жаловаться Дине на несправедливость, просто сказала – меня исключили из партии – и все.
Дина же решила идти по жизни прямо и гордо, а не как мама – пряча глаза от людей. Ей казалось, что она не двенадцатилетняя девочка, на семью которой обрушились все мыслимые и немыслимые несчастья, а Жанна Д’Арк, стоящая посередине пылающего костра. Она, Дина, ни перед кем ни в чем не виновата – значит, она должна доказать всем, что она права.
Дина совершенно спокойно отдала пионервожатой Люсе пионерский галстук и пионерский значок. Только поцеловала на прощание кудрявую головку мальчика-Ленина. Ленин-то знал, что она ни в чем не виновата.»
© Геннадий Нейман, 2006
«Соло на губной гармошке»
http://www.proza.ru/2006/05/04-212
«Я был хорош собой. Блондин с голубыми глазами - большая редкость для грузинской глубинки. Девчонки поглядывали на меня, шушукались при моём появлении. Уже в Тбилиси, будучи студентом университета, изучая классическую литературу, я понял, что ещё в подростковом возрасте мне выдалось познать прелесть буколических игр... Дёрнув кого-нибудь из девиц за косу, мальчик во весь дух нёсся по зелёному газону огромного школьного двора, а девочки шумной стайкой гоняли его, вроде, как пастушки преследовали Дафниса. Неожиданно я разворачивался и бежал им навстречу. По инерции они проносились мимо. Их щёки горели румянцем - от того, что запыхались или... от удовольствия.
Была среди них разбитная девица Валя. Она догнала-таки меня. Тут произошло неожиданное. Девочка прильнула ко мне и сильно прижалась губами к моей щеке.»
© Гурам Сванидзе, 2006
«Подростковые игры»
http://www.proza.ru/2006/10/23-212
««Только не упасть!» – твердил себе Валентин, из последних сил цепляясь за бревенчатую стену, – «Свалюсь, забьют ногами...»
- Стоп, хлопцы! – скомандовал Коля. – Дойную корову на мясо не режут. Куда он от нас денется! Водка-то у него классная.
Сдернув занавеску, он обнаружил на полке еще две полные бутылки. Сунув их Осецкому, тряхнул Валентина за ворот: «Скоро наведаемся. Готовь угощение, быдло!»
«Нива» взревела, разворачиваясь, и гул мотора быстро затих в чаще. Валентин бессильно опустился на дощатый пол. Тело отзывалось резкой болью на каждое движение. Инстинкт звал его к реке, и он пополз по тропинке к берегу, превозмогая желание уткнуться в траву и, поскулив, затихнуть навсегда. Перед тем, как погрузиться в воду, ухватился за гибкую ветку плакучей ивы и дважды обернул ее вокруг кисти на всякий случай. Ледяная свежесть заботливо приняла избитое тело, заглушила боль. Силы быстро возвращались; через полчаса вернулся в дом, почти не покачиваясь, только дрожа от холода. Он был спокоен. Ни обиды, ни отчаяния, но холодная решимость. Пусть приезжают. Сочтемся за «быдло»».
© Дмитрий Шапиро, 2006
«Палыч»
http://www.proza.ru/2006/09/23-01
«Но художник – выше этих мелочей! У них, гениев – своя шкала ценностей. Ты знаешь, как я относился к тебе, и отношусь сейчас, и долго еще буду относиться... Мне больно, невыносимо больно видеть, как мучаешься ты, страдаешь, гробишь свою жизнь! Неужели так трудно понять, что ему, по большому счету – глубоко на тебя наплевать! Всегда и везде – поступает только так, как сочтет нужным. А ты бежишь за утешением ко мне, потому что знаешь – я всегда готов к этому, я свято чту заветы Ильича, как бывший пионер! А потом он является, приползает на коленях, поверженный во прах, кается, просит прощения, голову посыпает пеплом – и как тут не простить? Все! Все! К чертовой матери катится друг, потому что муж – хороший! Хороший и талантливый, но несчастный, страдающий от слабости своей человек! А друг свою функцию выполнил и больше не нужен – до следующего раза. Ведь так было всегда – ты скажи!?»
© Захаров Сергей, 2008
«Площадь Трафальгар»
http://www.proza.ru/2008/02/22/204
«За это время Шмырков успел четырежды жениться, трижды развестись и сменить восемнадцать мест работы. Анализируя весь полученный опыт, он последовательно формулировал отношение к желающим отравить ему жизнь, пока не получилась зловещая фразочка: «Я посмотрю, как ты сломаешь себе шею». Подход неудачника, но однажды Шмыркову довелось посмотреть, как хоронят в закрытом гробу его начальника, опасного приблатненного ублюдка, забывшего нажать на тормоз перед крутым поворотом. После этого Шмырков свято уверовал в безотказность своего «заклинания»».
© Олег Новгородов, 2008
«Милый, ты выкинул пистолет?»
http://www.proza.ru/2008/05/07/274
«Пошли видения: вереница погибших товарищей в окровавленном обмундировании, покалеченные, пострелянные, порубленные.
Один рядовой шел неся отрубленную руку, бережно прижимая ее культей к груди. Закинув вверх голову с закрытыми глазами и прыгающей, как и прежде, походкой просеменил поручик Елисеев из Усть-Ордынского обоза.
Каждый из них, проходя мимо, кивал Егорову как старому знакомому. Елисеев даже рукой махнул, а у него и силы шевельнуться не было. Язык словно прилип к гортани, а так хотелось крикнуть: «Куда вы, братцы?», хотя ответ ему и не нужен был… И так ясно куда.
Странное чувство, видеть окружающий мир, не открывая глаз. Такое с Егоровым первый раз в детстве было, спал он тогда на спине и руки сложил на груди как покойник.
Вдруг будто в сумерках обстановку комнаты увидел. Лунный свет в окно через полузакрытые занавеси струится. Тут осознал, что глаза-то закрыты, попытался открыть — бесполезно, и голоса пошли: говорят, говорят, говорят и много народу вроде говорит, но все непонятно.
Попытался повернуться и ворочался-то резко, но будто внутри самого себя вращался, а тело осталось недвижимым. И страх накатил безмерный, когда понял, что не реальному миру он принадлежит теперь, а вроде как потустороннему, и жуть эта тоже не совсем человеческой природы была, вот загадка-то…
Еле-еле в тело «втиснулся» и проснулся тут же. А проснувшись и открыв глаза рассмотрел, что вся обстановка один в один как и видел с закрытыми глазами. Даже рубаха, брошенная и наполовину упавшая со стула, тоже лежала в лунном свете, как и в видении».
© Соловьев Мо Хара, 2011
«Час собаки»
http://www.proza.ru/2011/01/03/391
продолжение http://proza.ru/2011/05/06/756