Павел Филонов "Восток и Запад"
Цирик - охранник, надзиратель.
* * *
- Н-на!
Полетел старший брат Чугунов Ванюха в угол тряпкой. Смотрит на Димона изумленным глазом. Второй заплыл кровью.
Ни разу младшего не тронул. Защищал как мог. До плеча уже не доставал, а все загораживал собой в нещадных пацанских драках. Визжал от страха тогда Димон, приседал, прятался за Ванюхой, а старший брат стойкий. Кто бы ни сбил с ног, встает Ванька.
С великим трудом, но поднялся, стоит перед Димоном Ванюха. Открыт. Не может поверить, улыбка смущенная на губах. Брат перед ним.
А вот как еще может Димон. Развернулся в прыжке и ногой в висок:
-Н-на!
Братья Чугуновы совсем не похожи.
Старший Ванюха в отца — ящерка. Тонкий, темный, вертлявый, улыбчивый.
Ванюха - имя навырост. До тридцати лет из мелких не выбрался, но имя прикипело. Душа у Ванюхи широ-о-кая-а. Димон бы сузил. Бесполезный на свете получился Ванюха. Художник. Мазилка, одним словом, в облаках летает, дурачок.
Младший брат Димон и не волк, и не собака. Широкий, крепкий, коренастый, угрюмый. В мать. Крепко на земле стоит.
- Н-на!
Без сознания Ванюха.
Видит, мама к нему через поле бежит:
- Ванька, нельзя на речку! Вернись!
Не умеет плавать Ванечка. Мал еще. Речка серебром слепит, мысли путает. «Да как же не умею плавать? Тридцать лет. Умею я, мама».
- Верни-и-сь! - мамин голос.
И еще чей-то:
- Не трогай его, Димон!
Вот Ванюха - ящерка болтает ложкой в чашке, изображает колокольный звон: бам-бом, бом-бам.
- Перестань. Не люблю! - синеглазый блондин Димон вырывает ложку. - И не проси!
Ванюха и не просил. Только намекал, что кранты, мол, старшему брату приходят, "трубы горят", ба-а-м-м, бо-о-м-м!
А еще вчера Ванюха гоголем ходил по Быстрянке. На глазах благодарной публики русскую рулетку устроил; «расшивался».
Олька, девчушка светлая, плакала:
- Ванечка, миленький, не надо, пойдем домой.
- Домой? Нету у меня дома.
- К брату пошли.
- Братка есть.
- Не лезь, Олька, - волновались заинтересованные лица. - Пусть проверит капсулу эту. Не сдохнет, значит, дурют нашего брата.
- А если умрет в тридцать-то лет?
Плачет Олька - смола кипящая из под ресниц. Помнит как вынул Ванюха из ревущей реки вялый листик ее души, как тащил в больницу худенькое тело на руках, как дежурил под больничными окнами, как букетики Иван-чая в литровой банке ставил на подоконник сироты в открытое окно.
- А если умрешь, Ванечка?
О себе плачет Олька. Душа без Ванечки скитаться будет.
- А если?
- Без если.
- Сам решил.
- Да держите ее, с ума сошла девка.
- Ну, Ваньша, давай!
- Простите меня, если кого обидел.
- Бог простит.
- Давай.
- Назвался груздем, пей.
- Ну?!
Прищурился на белый свет Ванюха, слезы обратно вогнал, занюхал их тыльной стороной ладони и дернул стопку.
Замер. Ждет, когда умирать начнет.
А Иван-чай под черным боком у баньки промок от дождя, - розовый, сиреневый, розовый, сиреневый.
- Хорошо пошла! Давай еще?
- А давай.
И опять живой. Не умер.
Иван-чай во все глаза дивится.
И опять, и опять. И опять снова.
- Живо-о-ой!
Но зато сегодня Ванюха подыха-а-ал. Сердце: бам-бом-бом, бам-бом-бом! В горле встала зашитая под шкуру капсула.
Лицо черное, разбито в кровь. А все младшенький брат Димон.
- Не надо, Димон!
Чей же это голос? Не может понять Ванюха.
- Н-на!
Вот еще как умеет Димон. Младшенький.
***
Димон постучался в окошко старшего брата в злополучные девяностые, зимой, под вечер, как раз метель крышу с шелудивого домишки рвала:
- Ванюха! Братан Чугунов прибыл.
Ярится метель, пыхтит, упирается домишко, тянет крышу худой шапкой на темные окна.
Приник к стеклу Димон: на кровати кто-то поперек лежит, не шевелится. Димон дверь унтом нарядным пнул — не заперто:
- Есть кто живой?
Ванюха в синей фланелевой рубашке, пьяненький, счастливо улыбается навстречу:
- Бра-а-т! - сел в кровати, обе руки как в детстве к маме тянет, улыбается во весь рот. - Я - живой.
Брат Димон прикатил с северов с натруженной душой вохры и горячим взглядом. Обвел углы синими глазами, с кривой усмешкой погонял сигарету по углам жесткого рта:
- Что, дитя России, фартово живешь? Живот к спине подвело?
- Да ладно, чего там. Живы будем — не помрем.
Подарки привез Димон Ванюхе; унты с узорами.
- На, дурачок. Чего ты зимой в рваных кроссовках?
- Я привык над землей летать. Только крылья устают.
- Крылья? Ишь ты. И куда лететь собрался?
- В испано-говоряцкие страны. Там, говорят, безработицы нет.
- Точно- дурачок, опять картины свои даром отдаешь?
Одна картина на стене и осталась навсегда, матери на день рождения написал сто лет назад - лето, банька, забор, иван-чай, солнце вечернее.
- Я же живой, я еще напишу.
Димон чуть зубы себе не стер от досады, вышел на крыльцо чтобы не залепенить братцу в первую же минуту встречи. Цену братовым картинам он знал. Талант. Самородок. Мог деньгу зашибать. Ох, дура-а-ак.
Метель притаилась за дальним лесом, повизгивала снежным настом.
Гость закурил, пошел дозором в огород, оглянулся.
В темноте чернел дом и только снег на крыше и полоска неба над ним светились сиреневым.
Стали жить.
Сначала Димон про каторжаней все рассказывал. Как помогал им, жалел. А потом на брата вызверился:
- Хватит пить. Не люблю! Жить будем по-человечески.
- Какое хватит пить. Ванюха десять лет пьет.
- А теперь - все. Не люблю!
- Еще орет на старшего брата.
- Не люблю!
- Цирик.
- Н-на!
- Цирик.
- Выпьешь, убью, - поднес кудрявый кулак к братскому Ванюхиному носу Чугунов Димон. - Я теперь умею, поэл?
Понял Ванюха как брат каторжаней жалел, как помогал им. Понял, не дурак. Цирик он. Не охранник - надзиратель Косоротов.
А Димон расправил плечи, ходил по дому, размечал фронт работ. На кухню ушагал. И вот теперь смотрит сквозь кровь Ванюха. Вот этот шелудивый домик ему бабка Маша завещала, когда он,старший брат, с голым задом остался. Отдал свою долю родительского дома Димону. Что ж он, младшему братке дом пожалеет? Терем матери и отца Димон на стартовый капитал пустил. Двоих не снесет Боливар. Стартанул на Крайний Север, там и просрал дом, разменял на красивую лярву.
Ходит Димон по кухоньке, вспоминает лярву Ладу. Любила Лада говорить в комнате свиданий в женской колонии:
- У меня головная б.
Вытащил Димон головную б досрочно. Купил ей комнату в областном центре. Одел, обул. Красивая лярва Лада Сосновская, - пухленькая, сладенькая.
- Любишь ты меня, Оладушка? Любишь?
Лярва забывала, что она в дорогой норковой шубе, принимала сиротский вид:
- И за что мне такая жизнь, Господи.
- Будешь ты каяться перед Богом, Лада.
- Ой, как ты врешь. Обещал царские чертоги, а загнал в чертову коммуналку.
Лада хотела домработницу. И чтобы с ямочкой на левой щеке. Как у капитанши Михальченко. И чтобы она имела счастливый вид от того, что живет в хороших условиях. Чугунов дежурил, дежурил, дежурил. И вот чириканье воробьев, лязг вагонов, гул большого города, переговоры на телеграфе:
- Пойдешь за меня?
- Я-а-а? За тебя? У тебя зубы глупые, цирик.
Ворвался утром, пистолетом в лоб уперся:
- А так? Пойдешь?
- И так не пойду.
Ее лицо неподвижно и только зрачки в узких глазах зыркают зверьками из норы.
- Когда-то жила у меня с голой жопой, а теперь в шею меня?
- Да что вы такое говорите? Когда это я вас в шею?
- Загордилась она. А помнишь, как в моих трусах ходила голодранка? Помнишь? - врезал Чугунов шкафу по морде.
Дверца открылась, отразила в зеркале начальника - капитана Михальченко Николая Петровича:
- Зашухарился ты, Чугунов. Пшел вон отсюда, чтоб я тебя больше не видел.
Ну что делать. Пшел. Люди живут как танцуют. Кто красиво и толково, кто пьяно, кто похабно.
На северах Димон разыгрывал из себя другого. Не себя. Всей повадкой своей вопиял: «Вот трагедия моей жизни! Смотрите»!
Женщины очень жалели широкого, крепкого, синеглазого блондина, неприкаянного, бездомного, облапошенного Чугунова.
А для него бабье на воле походило на масляные цветы на торте. Димона от них подташнивало, он бабью научился делать очень больно. Так больно, чтобы приглушить свое нутро, не взорваться на работе в ИК, не убить кого-нибудь. Начальника своего, капитана Михальченко Николая Петровича - не убить. Оладушку его пухленько-сладкую - не убить.
Нашел выход злобе. Капитан к лярве, а крепкий Димон к капитанше. Первым же утром понял,- злоба растаяла на пузатого капитана. И капитанша уже не была нужна. Просыпаясь по утрам, синеглазый Чугунов смотрел на голую жирноватую спину жены капитана и это было так же противно, как противен мутный плотный снегопад весной.
Зима, как капитанша, никак не хотела уходить и посыпала дома, деревья, черный асфальт и антэны на крышах снежной трухой. Лето запомнилось потными ляжками, ведрами голубики, шашлычным дымом. Осень пахла крашенными полами в капитанской квартире, дранниками с чесноком.
А в январе подкопил синеглазый Димон хрустов и поехал домой. Брат у него там. У брата домишко, у Димона умишко.
И вот теперь-то, с новым умом, из этого шелудивого домишки братова царские чертоги вырастить собирался Димон - синеглазик.
- Заживем, братуха. Все узнают какие такие Чугуновы есть на свете!
Какой такой кулак у Димона Ванюха за зиму, весну и начало лета выучил назубок. Спасался от младшего молчаливой ящеркой.
Но Димон всегда находил. Потом запретил брату выходить из дома. Потом плюнул, потащил в область, вживил капсулу - торпеду под шкуру:
- Выпьешь, сдохнешь!
- Ты же знаешь, что выпью.
- Туда тебе и дорога.
- Димка, я вот подумал: пол России пьет, пол России сидит, пол России деревни безработные, а тех, кто нас охраняет еще больше. А тех, кто хочет на столбах всех перевешать еще больше. Косоротовых в России больше или святых?
- Чево-о?
- Пол России цириков? Или больше святых?
- Еще раз про цирика услышу, точно подсчитаешь. Поэл?
- Да понял я, понял. Чего тут непонятного. Только интересно мне - матеря их рожают, Косоротовых-то? Или вы сами родитесь? Дикоросы.
- Ну, ты у меня, поулыбайся еще! Говорит он, голь перекатная. Не лезь под кожу. Не люблю!
Вчера Ванюха Чугунов "расшился".
И вот сегодня Ванюха подыхает. Лицо искажает гримаса. Стирает ее Ванюха, обхватывает щеки рукой, с силой сжимает пальцы под скулами, оставляет синяки на коже, кровоизлияния на деснах.
Но у брата Димона жирненькое сердце. Не жалко ему Ванюху. Не такое видел. Мучается старший брат. Лицо то яростью искажается, то улыбкой плачущего ребенка. Прижатые к щекам пальцы, синий взгляд:
- А если?
Снова искаженное лицо и снова:
- А если?
- Никаких если. Не люблю! Н-на!
Высоко на отцовских плечах сидит Ванечка. Наступил в серебряной речке на гвоздь. Отец пахнет родиной; солнцем, рекой, сеном. Приник щекой к родному Ванечка, смотрит сверху как младший брат Димон пыль пятками впереди отца поднимает. Нарочно поднимает. Завидки берут, что Ванька на отце едет. Злится, эка повезло -то как братцу с гвоздем: "Его уже мать не выпорет. Эх, зря наябедничал, что этот дурачок без спроса на речку бегал, пусть бы Ванька там утонул. Вот ведь дурак, вот дурак, надо было дать Ваньке по башке камнем. И в воду. Тогда паровозик, что отец Ваньке на день рождения из рейса привез, мой был бы".
Два паровозика хочет Димон. Зеленый у него есть, нужен Ванькин — белый.
- Не можешь пить, не мучай задницу, - час назад учил Димон старшего брата. - До тридцати лет дожил, а в доме шаром покати. Голытьба.
- У меня все есть. Краски есть, холсты есть, этюдник есть, даже мольберт есть. И книги еще. Богатый я, брат.
- Он еще и выгибается! Не улыбайся тут! Плавать и то не научился. Всю жизнь по-собачьи. Только под ногами путаешься.
Пришла Олька, отвлекся Димон. Смотрит, а Ванюхи и нет. Да и черт с ним. Сгодилась Олька. И как дура из дур:
- Мы теперь поженимся, да?
И тут Ванюха с букетиком Иван-чая. Застыл на пороге, на кровать смотрит. Димон приподнялся на локте:
- Я тебе разрешал из дома выходить? Ты где был, сука?
- В туалете.
- Срал? Жопу покажи!
Кинулся Ванюха с Иван-чаем наперевес в бой за любимую свою. За Ольку. Заверещала Олька, как летучая мышь:
- Не трогай его, Ваня! Не надо!
- Н-на!- Димон развернулся в прыжке и ногой в висок брату.
- Простите меня, если что,- кается Ванюха. - Простите за все,- плачет.
Не может больше встать Ванюха. Иван-чай с Ванюхой прощается. Розовый, сиреневый, розовый, сиреневый.
А вот как еще умеет Димон. Поднял за шиворот родного брата и в сломанную челюсть снизу крюком:
- От так.
Убил.
Это Димон умеет. А Ванюха не умел людей убивать. Непохожие были братья Чугуновы. Старший - в отца. А младший - демон синеглазый - в мать - хищник сумчатый, представитель рода сакрофилиус (любитель плоти) - тасманский дьявол.
Ни волк, ни собака.