Бабушка умела готовить жимайтийский пивной суп. Я не совсем точно знаю, верное это название или, возможно, изобретенное моей бабушкой. Она прекрасно говорила по-французски и польски, умела танцевать мазурку и держать спину. Моя бабушка была из старинного рода Войнаровских. Гордых шляхтичей с узким лицом и кожей такой белой, что она не могла скрыть грациозное течение голубой крови по хрустальным жилам…
- В твоих жылах цекне бленкитна крулевска крев Войнаровскых, – повторяла она (В твоих жилах течет голубая королевская кровь Войнаровских).
Моя мама тоже готовила жимайтийский пивной суп, но уже не знала французский. Зато слушала Шопена.
В нашем доме всегда пахло лавандой, мама покупала её в аптеке и делала саше. Шелковые подушечки, которые лежали между простынями, всегда чуть-чуть подкрахмаленными.
Мамочка гладила мои руки и взволнованно приговаривала:
- Агнешка! Деточка, у тебя тонкие пальцы хирурга, ты должна продолжить династию…Твой прадед был… твой дед... в войну...честь рода...
А у меня все кем-то были. Но я не хотела, как дурак с котомкой, таскаться с гордостью за крульску кровь узколицых Войнаровских. Я хотела своей жизни. Правда, представляла её очень смутно.
– Не прощу, если ты не продолжишь династию врачей! Наша кровь не оставляет нам права на ошибку! – сурово сказала мама.
Но я не доехала одну остановку до мединститута и поступила в культпросветучилище. Мне казалось это верным. Я не стала хирургом и этим спасла сотни человеческих жизней. Но путь домой мне теперь заказан.
***
– Научите меня косить! – первая фраза, сказанная мной в деревне.
Я очень хотела избавиться от голубой крови. Она иногда приливала каким-то особенным томлением к сердцу. Пальцы несостоявшегося хирурга тянулись к фортепиано, хотелось плакать и читать стихи.
Деревенский клуб пах сыростью и паутиной, в углу стоял тазик, и зрительный зал наполняли звуки не в такт падающих дождевых капель. Здесь теперь мой дом. И я завклуб, худрук, хореограф, техничка, сторож и истопник в одном лице.
– За не хрен делать! – хором пообещало мужское население в возрасте от пятнадцати до пятидесяти.
– А на кой ляд? – поинтересовалось женское.
Женское здесь в меньшинстве. Промысловый поселок – рай для одиноких девиц. Замуж выходили даже кривые и хромые.
(Я не сообщу адрес, потому что имею право на вымысел… Хотя … хотя в сторону от федеральной трассы М53 еще сорок верст.)
- Ты про "косить"-то не шутковала? - уцепился за локоть седой мужик, лет пятидесяти.
- Не-е-ет.
- Пойдем тады с сыном познакомлю. Дядей Костей меня зови. А ты, стало быть, Агния.
«Агнешка», - чуть не вырвалось. Но вовремя закусила глупые губы.
***
– Пятку жми, чего макушки сшибаешь! – командовал знойный мачо Марат, первый жених в деревне.
Он обладал высоким ростом, красивой фамилией Баринов, отдаленным сходством с каким-то голливудским актером и ярко выраженным – с дядей Костей. На мускулистом плече красовалась наколка с крылышками, парашютом и надписью "ВДВ". Я знала, что в нем 90 кг мышечной массы, правда не очень понимала, как можно массу взвесить отдельно от костей.
– Жмай пятку, дур-ра!
– Жмаю!
– Да где? По верху идет.
– Болит уже.
– Кто?
– Пятка.
– Глупая! У косы пятку.
– У косы?! А где у неё...
– Да ну его на хрен! – откинул литовку Маратик. – Одни мы, чего уж. Батя в деревню поехал.
И эффектно скинул с себя полосатую майку.
– Нет, – ответила. – Еще два прокоса – и научусь.
Мне нравилось слово «прокос». От него пахло старинным русским духом, я произносила его нараспев, так было красивее.
– Да брось ты! – Марат тряс головой, отгоняя паутов – таких бо-ольших кусачих мух.- А то ты сюда из-за покоса приехала?
«Ато из-за чего?» – не успела спросить я, прижатая к земле всеми килограммами мышечной массы.
– Ну, давай, чего все кругами ходишь, я ж не против... – зашептал Маратик и очень ловко справился с застежкой на джинсах.
Слева от щеки, совсем рядом, матово блеснуло лезвие литовки.
– Дуррра! – скатился Маратик.– Ошалела? А порежешь?
– Умнее будешь, – раздалось над головами. – Дай-кось литовочку, девка. От-ты, и отбить кОсу путем не сумел, байбак.
Дядя Костя как ни в чем не бывало пристроил на сухое бревно правилку, и над покосом зазвучало мелодично:
- Дзинь-дзинь-дзинь....
***
– На вот теперь, возьми.
Дядя Костя стал за спиной и положил мои руки на косовище, накрыв крепкими лапами, загорелыми дочерна и горячими. Вскинула взгляд, почти упершись в его грудь затылком.
Синие, как мартовское небо, глаза подмигнули, молодо-молодо. Мягко обнял покой и разморенный воздух жаркого июля.
– Махонькая ты, ровно птичка, – усмехнулся. – Ну, давай не спеша.
Трава покорно легла под жалом литовки, смешав пестрые головки цветов…
***
– Скажи, тебе зачем это надо? – спросил Марат и отхлебнул медовухи.
Что я могла ответить? Что моя бабушка готовила пивной суп и говорила по-французски без акцента? А я всего этого не умею и не хочу уметь?
– Вот выйду за тебя замуж и буду траву косить.
Рыжая бабочка опустилась мне на руку и бесцеремонно поползла по ней.
– Дур-р-ра! – обрадовался Марат. – Мы ж давно трактором косим.
И печально добавил:
– Я покос вручную выпластал, вот батя хереть будет.
***
Дядя Костя звал меня невесткой и приносил ведрами ягоду. За лето они перекрыли с сыном деревенский старый клуб своим тесом (слово «тес» мне тоже нравилось), а ночами мы с Маратом собирали цветомузыку по инструкции пожелтевшего журнала «Наука и техника». Если уж быть до конца честной, то дядя Костя мне нравился куда больше Марата. Он был седой, сильный, добрый и никогда не матерился. Иногда я мысленно примеряла на него шитый золотом жупан. Как ни странно, он шел будущему свекру необыкновенно.
– Слышь, че, – однажды сообщил он. – Надо бы родителей твоих навестить. Черкни адрес, а я в город поеду, заскочу по-родневски.
Я испугалась и адреса не дала.
***
К зиме Марат засобирался белковать и соболятничать.
– Справим тебе шапку и на пальтушку ворот кинем, – пообещал дядя Костя.
Тетя Феня, его жена, закивала. Она походила на большую русскую печь и всегда пахла тестом. Кроме Марата, у них было еще пятеро. И стряпать приходилось очень много.
– У нас в родове бабы детей не скидывают, сколь есть, столь рожай, – учила она. И грозила кулаком Марату: – До свадьбы мне – без баловства!
Мама бы поддержала её в этом вопросе непременно:
– Агнешка, всякая девушка должна знать только одного мужчину! И только после свадьбы!
Но мама не писала. Я проверяла почтовый ящик каждый день и старательно строчила ей письма. Рассказывала обо всем. О погребе с банками варенья, собольей шапке – первой в моей жизни дорогой вещи, концертах в клубе, и о том, что я не люблю Марата, но, наверное, выйду за него, потому что мне нравятся дядя Костя и тетя Феня и мне жаль их обижать. Я запечатывала листочки, исписанные бисеринками букв, в конверты, клеила марки и... сжигала. Они пыхали вначале жарко-оранжевым, а потом, умирая, отливали голубым, как гордая кровь шляхтичей Войнаровских.
***
Дядя Костя приходил на все танцы и концерты, чтобы после проводить меня до дома. Мало ли. Я смотрела на его седую голову и думала, что моя мама, скорее всего, все так же красит волосы хной. Мы шли с ним домой за полночь по заметным улочкам, я наблюдала, как гаснут одно за одним деревенские оконца, и вспоминала ночник в виде охотничьего рога в изголовье моей кровати в родительском доме.
Дядя Костя был хорошим собеседником: он позволял молчать сколько мне вздумается и молчал сам.
Утром приходила тётя Феня и приносила теплое молоко. И рассказывала, что к Марату на заимку заезжал Мишка Шахов, привез еще капканов и забрал пушнину, что Марат лучший охотник и что умеет стрелку ставить на соболя. Я не знала, что такое стрелка, и мне виделся старинный арбалет, куча утонченных гончих, и звук охотничьего рога
– Гайда, стремянные…
– А ты часом не тяжелая, а? Чет квелая ходишь? – пытала она.
Я удивлялась, я всегда весила не больше пятидесяти килограммов.
А Марат добывал шкурки. Их должно хватить на свадьбу и ремонт казенного дома, где я обреталась. В сельсовете лежало заявление. Свадьбу назначили на 24 марта.
***
В конце февраля наш клуб признали лучшим среди таких же развалюшек от культуры. Я получила премию из рук главы района. Зашла в аптеку и купила лаванды.
– Кисет что ли шьешь? – спросил дядя Костя
– Саше, – ответила я, дуя на неумелые пальцы, исколотые иглой, и добавила: – Сава бьен.
Не зная, что сказала.
***
В начале марта вышел из тайги Марат. Мы с деревенской ребятней репетировали концерт к празднику. Я как раз пыталась извлечь из убитого фортепиано Бриллиантовый вальс Шопена, когда будущий супруг остановился в проеме – похудевший и страшно обросший. Шопен захлебнулся моим испугом. Как же быстро летит время...
– Идем домой что ли? – позвал он и по-хозяйски хлопнул по заду.
Пошла, удивляясь, что совсем ничего не испытываю. И даже небу, голубому и прозрачно высокому, не радуюсь. Такое странное и ровное спокойствие.
– Завтра пушнину сдам в промхоз, рассчитают, и можно свадьбу играть. – Марат уселся на койку, вытянул длинные ноги в вязаных носках и пошевелил пальцами. – Сегодня у тебя останусь, хватит уже.
Что "хватит", он не объяснил. Но я поняла.
– Сухо пахнут иммортели, – почему-то вспомнила.
– Что там пахнет?
– Иммортели.
– А-а-а, полотенце дай, в баню пойду. Расстели пока.
«Вот так», – обреченно ухнуло сердце.
Постель постелила, легла, примеряясь, удивилась, как же тут вдвоем спать, если одной тесно? Но раз надо, то надо. И потом, Марат же почти муж уже. Слово «муж» не понравилось, оно пахло грязными шерстяными носками и потом, а совсем не иммортелями. Я еще попробовала слово на язык. Нет. Оно никак не желало становиться вкуснее. И благоухало все так же отвратно.
***
«А как они пахнут, эти самые иммортели?» – подумала, припирая баньку тяжелым засовом.
Потом уже ни о чем не думала. Просто быстро-быстро бежала по улице. Куда?
– Куда ты? – перехватил дядя Костя. – Я вот к вам шел, говорят Маратка у тебя?
– У меня, – села я в снег и заплакала.
Дядя Костя потоптался рядом, крякнул и поднял за шиворот:
– Ну, пошли что ль…
– Не пойду,– сказала. – И замуж не пойду.
– А то ж понятно, не пойдешь. Где Маратка-то?
– Почему понятно?
Дядя Костя отмолчался. Он всегда был хорошим собеседником.
Засов лязгнул. Дверь в предбанник отворилась, я увидела голого Марата и зажмурилась.
– Батя, ты чего? – удивился Марат.
– Домой иди, сын.
– Да чего теперь… Все равно скоро распишемся.
– Иди! – рявкнул.
Марат что было сил хлопнул дверью, а я вновь заревела. Но оставаться с дядей Костей было не так страшно, как с Маратом.
– Не заломал тут тебя?
– Не-е-ет. Я… я… я… не… люблю… его.
– Не реви. Понял, все ждал, что пытать будешь, как он да где. А ты за три месяца – ни словом. А! – махнул он тяжелой рукой. – Я-то уж привязался к тебе. Думал, по-людски все.
– Дядя Костя, не могу, не могу я так… Я его совсем это, не… не… хочу.
– Хотенье – дело наживное. Парень молодой, ты – девка горячая, может еще…
– Нет! – крикнула.
– Тс-с-с, не ори. Ты б куда-никуда уехала. Наделает он бед. К матери что ль?
«К маме?» – горло перехватила немыслимая тоска, острая, как жало литовки.
К маме, к мамочке. Я хотела объяснить, рассказать, но слова толпились у губ, выскакивая ни к месту, и не те. Сунула ему в руку недописанное письмо. Кряхтел долго, приглядывался.
– Читай что ль, я без очков.
Всхлипывая и поминутно вытирая мокрый нос, я начала:
– «Здравствуй мамочка, я все равно письмо не отправлю, и поэтому пишу, что скучаю. Как, наверное, только можно скучать. Очень скоро я выйду замуж. А ты даже не будешь знать, что я больше не ношу фамилию Войнаровская…»
***
Я могла бы даже не смотреть в листок. Я всегда писала и читала вслух. Будто говорила с мамой. И письмо от первой до последней строчки укладывалось в голове до следующего послания.
«Мама, мамочка, если бы ты только простила меня, нашла слова и силы перешагнуть через гордую шляхетскую кровь и приехала. Или бы просто сбросила пустой конверт. Чтобы я знала: я не совсем одна. У меня еще есть ты. Я твержу на дню сто раз: «Прости меня, прости меня, прости!»
А простить саму себя не могу. Но ты же можешь? Ты же мама, моя мама.
Я теперь знаю, как шить саше, нашла рецепт пивного супа, люблю Шопена. Но зачем мне это, если никогда, никогда, никогда ты не поправишь мои руки за фортепиано, не поднимешь моих детей и не скажешь, как говорила мне:
- В ваших хрустальных жилах течет голубая кровь Войнаровских.
Мама, мама, мама, помнишь, ты учила меня писать сочинения и ругала за повторы. Помнишь? Но ты же не прочитаешь этого, и я не боюсь повторов: мама, мама, мама. Как сладко это твердить! Знаешь, как страшно быть совсем одной, даже если тебя окружают хорошие люди, мама, потому что если нет тебя, то, сколько бы ни было вокруг народа, все равно я одинокая и маленькая, будто бы забыли меня на площади и я ищу к кому ткнуться. Столько людей вокруг, но они – не ты.
Знаешь, самая большая моя беда, что ты очень хорошо научила меня держать спину. И я ни за что не отправлю письмо. В моих жилах течет все та же гордая кровь. И я никогда от неё не избавлюсь. Разве если выдавлю её совсем, по капле. И все равно, куда я дену своё детство? Скажи! Мама, я поняла одну очень простую истину. Как бы мы ни менялись, наше детство идет с нами в будущее. Со мной ты и жиматийский суп. А еще запах лаванды от крахмальных простыней! Мама, ну и пусть я сделала все, чтоб оторваться от своих корней, но ты же умнее и сильнее, ты же понимаешь, что человек, как дерево, умирает, когда теряет корни. Мама, мама, мама, если бы ты шагнула ко мне, если бы нашелся человек, чтоб подтолкнул меня и я шагнула к тебе, разве мы бы смогли еще таить друг на друга обиду? Мы же - родная кровь, а голубая она или алая, какая разница, мама! Только в одном ты ошибаешься, мама. У человека есть право на свои собственные ошибки! Теперь я знаю это точно. Только исправить их одна не могу…»
– Слышь, дочка, – прервал вдруг дядя Костя. – Ты матери-то сказала, где живешь, а?
Я опешила и замотала отяжелевшей башкой, точно отгоняя паутов.
Показалось или дядя Костя глухо заматерился. Впервые.
***
Мы мчались через ночь к трассе за сорок верст, навстречу летели звезды и ветер бил в лицо, лошадка топала мерно, мне было очень хорошо высовывать нос из-под тулупа и видеть ровную спину дяди Кости. Я возвращалась домой… Только утром, когда уже поднималась на подножку автобуса:
– Дядя Костя, – позвала. – Извините, что так вышло все.
– Выдрать бы тебя! – огрызнулся он. – Ну да мать-то, поди, выдерет.
– Выдерет! – радостно согласилась я.
И подумала, что теперь в моих жилах совсем немного есть горячей красной крови дяди Кости Баринова и хрустальные вены панов Войнаровских несут её с удовольствием.