василиск

Любовь Винс
                Будильник трезвонил как пожарная сирена при стихийном бедствии. Вставать не хотелось. Голова тяжелая, еще хмельная соображала плохо. Левый глаз не открывался, ему мешал полновесный синяк, что вчера  я получил пытаясь доказать, что прав, от  друга детства – Мишки. Во рту видимо всю ночь, гадили кошки, тошнило, и вообще не хотелось жить. Вчера я обмывал свою свободу. Маленький фиолетовый штампик в паспорте о разводе,  возвращал в холостяцкую жизнь. Жена,  уже бывшая жена, получив развод, наверное, перекрестилась левой ногой и правой рукой от радости. Пусть ценит – я дал ей  опыт, иммунитет к трудностям и умение терпеть. Сейчас она может выходить замуж за кого угодно, уживется с любым. Лишь бы этот любой не имел такой бешеной ревности, какая была у меня. Отелло – ребенок, что тюкнул соседа из-за новой игрушки в темечко, по сравнению со мной. Ревность – только ревность послужила причиной развода. Но я не виноват, я всегда был такой.
                Мне было ровно семь, когда от нас ушел отец. Он, сволочь, не мог выбрать для объяснений другого дня, кроме как 1 сентября. Прибежав из школы, радостный, полный новых впечатлений я стал свидетелем безобразного скандала, что учинил отец. Уже взрослым я понял, это был спектакль. Четко отрепетированный, режиссированный и исполненный отцом.  Почему он не захотел уйти тихо, по-мужски?  Зачем ему понадобилась эта противная театральщина, с бурным выяснением отношений, с трагическими высказываниями и пошлыми упреками на виду у всего дома? Не знаю. И уже не узнаю никогда. Отец  добровольно расстался с жизнью ровно через два года после своего ухода из семьи. Мы с мамой остались вдвоем. В восьмилетнем возрасте, при праздновании Нового года, ревность впервые  ласковой змейкой заползла в мою душу, потом осталась там и выросла в Василиска. Злобную, неуправляемую, беспощадную тварь, что стала полной хозяйкой в моей жалкой душе.
     Отмечать праздник  собрались  мамины закадычные подруги, она еще с детства дружила с ними. По разным причинам подруги все, кроме тетки  Ульяны, были одинокие. Мария Григорьевна была вдова, с ее сыном  Мишкой мы сдружились. Ольгу Константиновну бросил муж, женившись сразу после развода на молоденькой профурсетке.  Как  выразилась  моя мама, вместе с молодой женой приблизил к себе инфаркт  и  в дальнейшем  бурный рост рогов, так как разница в возрасте была не маленькой. Татьяну Ивановну не устроил муж-алкоголик, и она, плюнув на приличия, отказалась тащить воз пьяных дебошей, пустых обещаний, маету похмельного синдрома, собрала вещички и выставила мужика из квартиры. Подарив свободу себе и ему. Как распорядился подарком бывший муж, она не знала, он исчез с поля зрения. Свою свободу  тетя Таня использовала на всю катушку, вереница «дядей», меняющихся как листочки отрывного календаря напоминала караван в пустыне. Длинный, унылый, усталый и безнадежный…
     Мамины подруги принесли на праздник разные вкусности, вино, шампанское. Мне, восьмилетнему шкету налили сок, янтарно-яблочный, но, улучив момент, я в этот сок долил вина. Тоже янтарно желтого, с кислинкой и чуть горчащий. Коктейль получился на славу. Смелость властной рукой открыла дверь в сознание, чуть замешкалась, и тут-же, наглость и дерзость, прихватив ревность в подруги, поселились в мозгу.
    Первым делом я приревновал мать. К подругам. Обиделся, что всю Новогоднюю ночь, она почти не обращала на меня внимания. А долго беседовала с подругами, обсуждая личные проблемы. Потом они танцевали, пели песни.  С особой жалостью, выводя горькие строчки: « Если с любушкой на постелюшке – накажи его, Боже…» Потом, через годы, эта песня станет народным хитом, и будет звучать отовсюду. Пока эту песню знала только моя мама. И пела ее на свой мотив, вкладывая душевную боль одиночества в простые строчки.  Подруги маму не утешали, наоборот, каждая стремилась отвлечь ее от своих переживаний на обсуждение собственных  неприятностей. Мне стало обидно, что маму не слушают, перебивают и я решил отомстить. Для начала я вылил канцелярский клей, смешанный с зеленкой, в сапоги подруг. Кому-то досталась большая порция, кому-то  меньшая, но скандал утром был грандиозный. На мамин вопрос: « Зачем ты это сделал, сынок?» я дал простой ответ: « Разозлился…»  На что или за что, в то время четко сформулировать я не мог. Позже, при очередных девичниках, мои проказы становились злее и изощреннее. Я прилеплял жвачку к прическам, когда мамины подруги  тискали меня в объятьях. Намеренно проливал ярко-красное вино на белые юбки или насыпал в горячий кофе перца и соли полными ложками. Мазал мелом  белые кухонные табуретки, и очередная гостья, лишь на улице обнаруживала, что идет в испачканной одежде. Перемешивал  листы документов, перекладывая из пухлого портфеля  Ольги Константиновны отчетные листы в хозяйственную сумку тети Тани. А грязную картошку, купленную тетей Машей, я запихивал в изящную дамскую сумочку тете Ульяне.  Через год, а может чуть меньше, подруги к маме ходить перестали. Хотелось, чтобы мама принадлежала мне, и только мне. Чтобы она  все вечера и праздники  занималась только моими делами, моими прихотями и желаниями. Мама  меня поняла. И до моей женитьбы, я был королем, правителем в нашей семье.  Жестоким и требовательным. Ревнивым и бескомпромиссным. Желавшим, только одного – безраздельного  угождения  моей персоне.
    В пятнадцать лет так же изощренно, я выгнал из маминой жизни претендента на мое место. Самуил Осипович, одышливый, грузный, с нудными нравоучениями недолго занимал мамино внимание. Мама, устав от одиночества, решила, что неплохо бы ввести в дом мужчину. Надеялась, что он поможет избежать неприятностей идущих бок о бок с подростковым возрастом ее сына, отремонтирует перекошенную мебель,  починит вечно текущие краны в ванной, застеклит балкон и просто скрасит ее одиночество. Не вышло. С первой встречи у меня в душе поселилась резкая  неприязнь к потенциальному «папе». Маленький, толстый, с пухлыми женскими ручками, с приличным брюшком любителя вкусно покушать. С белесыми, впалыми глазками, что прятались за мощные линзы модных очков, с пузырями слюны на губах  и крупным  красным носом, Самуил Осипович, манерами, поведением, внешностью никак не соответствовал моему представлению о маминой паре. « Она достойна лучшего!»  – решил я и начал войну.
    Первую «свинью» я устроил через три дня, после благополучного переезда « Папика» в нашу квартиру. Собираясь на работу, он с удивлением обнаружил, что его рабочие брюки заляпаны какой-то черной, жирной, вонючей гадостью, что липла к рукам и плохо отмывалась. «Гадость» – делалась просто: гуталин, предназначенный для чистки ботинок, перемешивался со сливочным маслом, туда же добавлялась жидкость для уничтожения тараканов, немного ацетона и потом, полученная смесь,  втиралась в брюки. Здорово получилось!  Ни стирка, ни чистка не помогли и брюки к моей радости отправились на помойку. В то утро, Самуил  Осипович, еще и не вышел на работу. Оказалось, что брюки были в единственном экземпляре в его гардеробе, и пока сердобольная мать не сбегала в магазин и не купила новые штаны, «папик» сидел на кухне в серых  трусах, в белую полосочку. Сидел, сопел, но пока молчал. Орать он начал позже.  Когда я, три ночи подряд, едва услышав возню со вздохами из маминой комнаты, начинал кричать маме, что я хочу пить и у меня страшно болит голова от каких-то скрипов. Тут он не выдержал, вылетел из спальни, на ходу поддергивая трусы, красный от сбитого «кайфа», брызгая слюной, пытался объяснить мне, что есть некоторые нюансы в жизни взрослых людей, и я ДОЛЖЕН это понять и принять.
          Никому, ничего я не должен!  Все ДОЛЖНЫ  мне!  Мать – должна любить только меня!  Друзья – должны уважать только меня!  Подружка  Иринка  должна дружить только со  мной!  В школе – только мне должны уделять больше внимания! Потому что я единственный и неповторимый! Я умница и красавец!  Интересный  болтун с  развитым чувством юмора. Классный певец, подыгрывающий себе на шестиструнной гитаре. Спортсмен,  умею водить мотоцикл, хорошо одеваюсь. И никому, ничего я не должен!!!....
     Мое кредо,  уже тогда, в пятнадцать лет, четко формулировалось. Я жил по своим правилам и отступать от них, или кому другому  менять их, позволить не мог.
     Легкие пакости «папику» делались ежедневно. Прилипшие жвачки, залитые томатным соусом рубахи,  штаны с чернильными пятнами, пересоленный суп, или чай со слабительным – это мелочи. Больше полугода бедный мужик терпел издевательства, лишь нудно отчитывая меня, призывая к здравому рассудку, бил на жалость к матери, но исправить ситуацию не смог. Последней каплей был мой звонок ему на работу, я четко по военному, доложил начальнику, что Самуил Осипович на работу не выйдет, потому что у него запой с  мордобитием и скандалами.  «Папик», сидевший на больничном из-за прихватившего радикулита, только через две недели, выйдя на работу с удивлением узнал о своем недостойном поведении в быту. Официальный больничный лист не помог, начальник был уверен в подлоге и на голову старого «Казановы» посыпались штрафные санкции. Выговор, лишение премии, перенос отпуска на знойный декабрь. Видно не на хорошем счету был Самуил у начальства, если легко поверили пацану, а не официальным документам. « Папик» молча собрал вещички,  ткнулся  слюнявыми губами в мамину щеку, и повернувшись ко мне, уже у порога, прошипел с ненавистью: « Сволочь ты…» и ушел. Навсегда.
       Мы вновь остались с мамой вдвоем. Я вырос. Равнодушное зеркало  в коридоре, беспристрастно отражало высокого стройного парня, с каштановой шевелюрой, с зелеными глазами, зорко и пристально, взирающими на окружающий мир, с крепкими скулами и  милой ямкой на подбородке. Лишь губы портили картину. Ядовитая усмешка намертво приклеилась к лицу, и придавала мне недоброе настороженное выражение.
       Второй «муж» появился  месяца за три до моего ухода в армию. Геннадий  Леонидович был   седовласым  красавцем. Крупные черты лица не портили его, а давали иллюзию мужественности, эдакого «мачо» на пенсии. Одет просто: клетчатая рубаха, хорошие «фирменные» джинсы, кожаная безрукавка, белые кроссовки.  Барсетка  с сотиком, темные зеркальные очки, мощный  золотой перстень на мизинце, завершали  образ. Мать опять возмечтала о невозможном. Решила, если сын вырос, и имеет свою личную жизнь, почему бы и ей, бедной и несчастной, не заняться устройством  своей. Полученный урок в прок не пошел, мать вновь покушалась на мое царствование. Для начала я все-таки решил немного выждать. Импозантность нового мужа мне даже нравилась. Мать тоже видно предупредила его о моих выкрутасах, и первое время у нас было перемирие. Я наблюдал за ним, за его отношением к матери, он за мной. Наконец-то в квартире ощутилось присутствие мужских рук. Гена застеклил лоджию,  затеял ремонт, уводил мать по вечерам в киношку или на прогулки по парку. По ночам,  как бы я не прислушивался, ни звука, ни вздоха  из спальни не доносилось. Когда они успевали приласкать друг друга, я не знал, наверное, днем, когда я был на работе, или вечером, когда я уходил потусоваться с ребятами. На чистую воду я его вывел через месяц, когда мать увезли в больницу с приступом аппендицита. Операцию сделали сразу же, но после пошли какие-то осложнения, и мать вместо двух недель пробыла в больнице целый месяц. Прихватил я голубчика тепленьким, в нашем доме, прямо в постели, среди белого дня с чужой бабой. Мне на работу принесли повестку из военкомата, и мой  начальник, хороший мужик, сразу отпустил меня домой. « Иди, все равно, ты теперь не работник…» – констатировал он, и я пошел.
     Дверь я открыл собственным ключом, услышав недвусмысленные  охи-вздохи из спальни, вошел туда без стука. Баба увидела меня первой. Заверещала, стала отталкивать Геночку от себя, одновременно пытаясь прикрыться простыней. Геннадий с разбегу не понял, с  чего это распластанная под ним бабенка решила  посопротивляться, и еще пару мгновений дергался. Потом, видать спинным мозгом ощутил мой полный ненависти и презрения взгляд, обернулся, и мигом слетел с дамы, прикрыв срам ладошками. Дав дамочке одеться, я проводил ее и запер дверь. Геннадий Леонидович, уже тоже успевший  натянуть портки, ждал меня на кухне. Разговор был тяжелый. Ему я сразу сказал, что просто так он не отвертится, и за  подлянки платить надо. Он, дурак, подумал, что я на деньги намекаю, и полез в кошелек.  Хрусткую тысячную купюру он жевал долго, проглотить не мог, горло пересохло от страха. А я по сути, ничего плохого и не делал, просто держал у его горла свою остро отточенную финку. Когда он все-таки  деньгу зажевал, я ему объяснил, что матери ничего не скажу, но сделаю так, что она сама его выставит. Пошевелив извилинами, он подумал, что все наладится, и стал соглашаться на все мои условия. Лишь бы не уходить. « У тебя хорошая мама, Кирилл, я к ней хорошо отношусь, а тут просто черт попутал…» – лепетал проказник, вымаливая прощение. Я сделал вид, что простил и понял. Он, наивный, поверил. Зря. Во мне ревность и обида за мать, собирались грозовыми тучами,  подстегивая электрическими ударами почерневшие от ненависти мозги. Мать из больницы вышла, началась суета с проводами в армию. Комиссии, увольнение, прощание с друзьями, знойные ночки с подружкой…..
     За сутки до проводин, Гена ночевать домой не пришел. Мать подергалась немного, да захватили дела, некогда было искать пропажу. Тем более, я намекнул, что он собирался в командировку, только не успел ее предупредить. В армии, через два месяца, получив первое письмо из дому, я с довольной улыбкой читал новости. Мать с горечью писала о случившемся. Оказывается, Гену, поздно вечером остановили хулиганы, сильно избили, отняли деньги, изрезали пальто, избитого, без сознания, бросили на пустыре. Гена выжил, но от сильного удара в пах, потерял способность быть мужчиной. Мать переживала, а я читал и смеялся. Все это не новости для меня, потому-что,  бил его с друганами я.  Это мой удар ногой, обутой в кованную «бутсу», размозжил ему мошонку. За подлость надо было платить, и он заплатил.
    Два года в армии пролетели быстро. Моя служба в танковом корпусе, особых хлопот мне не доставляла. Экипаж был дружным, комбат не зверствовал, увольнительные были, посылки из дому тоже. Что еще надо молодому парню, чтобы спокойно дослужить до дембеля? Осенним призывом уходил, осенью и вернулся.
    Город почти не изменился. Ну, вырос новый микрорайон, ну открылась пара новых магазинов, в нашей квартире ничего нового не было. Мать жила одна. Куда делся Гена – импотент, я не спрашивал. Около трех месяцев я валял дурака. На работу не устраивался. Отдыхал: с друзьями-ребятами, знакомился с хорошенькими глупыми девчонками, каждый вечер тусовался в баре, заводил нужные связи. Потом надоело. Да и мать, хотя молча давала деньги на куражи, горестно вздыхала, пересчитывая  оставшиеся рублишки. На старую работу я не вернулся, хотя звали. В городе открылся  бассейн, выстроенный по  современному дизайну, с  большим  спортивным залом, сауной, массажным кабинетом. Вот туда я и пристроился. Место было замечательное. Работа не пыльная. У дежурного вахтера обязанностей мало, зато возможностей – миллион и маленькая тележка. Пришел на смену, проверил хозяйство, сел возле гардероба в удобное кресло и все. Встречай-проверяй приходящих поплавать в теплой прозрачной  водичке, отвечай на телефонные звонки, запускай сауну, в нужное время для «больших» людей, иногда  сбегай за пивком для них же, и закрой глаза, когда в сауну с начальством идут молодые девки. Это обязанности. Возможности другие.  Днем,  когда есть свободная минутка,  можно поплавать в бассейне, в гордом одиночестве. Можно договориться с массажисткой, и она за малую мзду, каждый день будет разминать тебя ласковыми пальчиками.  Ночью– пригласить друзей, подруг и оторваться  под пивко с сушеной рыбкой. Чередуя сауну с купанием. Да еще утащить в укромное местечко понравившуюся девчонку и налюбаться под завязку. Можно до одури заниматься в тренажерном зале, можно сесть на полчаса в массажное кресло, можно просто лежать и курить в дежурке. Можно было все, только не попадайся. Я не попадался. А вот  мой дружок  Илья, влип. Ночью, когда ждали важных гостей, не утерпел, пригласил подружку. У него не хватило мозгов понять, что нельзя оставлять без присмотра открытый бассейн, входную дверь, нельзя наслаждаясь с подругой в горячей сауне пить пиво предназначенное не для тебя. Илью, после громкого скандала уволили, но и остальным  досталось. Жесткий контроль не заставил ждать. Моя вольница  накрылась медным тазиком на полгода, потом сменилось начальство, старые грехи простили, и жизнь опять вошла в привычную колею.
    Дома, ничего не менялось. Изредка забегали подруги детства к матери, жаловались, сплетничали, сочувствовали, сетовали на злую долю и убегали. Мать не стремилась привести в дом другого мужчину. Может, сама бегала на свиданки, я в подробности не вдавался. Дома  чисто, постирано, прибрано, приготовлено что поесть, и хорошо. Все устраивало. Да и по другой причине следить за матерью было недосуг. Я влюбился.
    Римма, девушка строго воспитания, сразу зацепила меня. Холодно-вежливая, скромная, без распространенных среди молодняка вредных привычек – не курила, не ругалась матом, к спиртному была равнодушна, не позволяла лишнего: сразу лупила по рукам от души, если я вольничал. Мудро рассуждала, если бы не знал, что ей, соплюхе, всего восемнадцать лет, мог бы подумать, что передо мной женщина с богатым опытом и небезгрешным прошлым. Одевалась не броско. Больше любила носить джинсы с разными кофточками. Модную на ту пору мини юбку почти не надевала. Сразила она меня наповал на праздновании, в  день рождения Мишки, он пригласил меня, я ее, и мы пошли.    Присутствующая молодежь не посчитала нужным одеться изысканно. Все девчонки – гостьи, кроме Риммы, были в надоевших джинсах. Она одна -  в элегантном  темно-синем  бархатном платье. Под «горлышко» воротник-стойка, приталенная линия, на косую спускалась к разрезу на бедре, давая возможность хорошо рассмотреть молодые стройные ножки. И голая спина с глубоким вырезом. У левого плеча капелькой росы переливалась маленькая брошь, притягивая взгляд к тому, что находилось рядом. То есть к высокой груди, не стесненной ничем. Среди девчонок она была как роза среди ромашек. Высокая, с русыми распущенными по плечам волосами. Чуть подведенные глаза, губы. Розовый лак на длинных ноготочках. Прелесть, а не девка!  Гулянье шло как поезд по расписанию. Тосты, поздравления, выпивка, танцы-обниманцы…Часа через два  я понял – мне хотелось одного: послать куда подальше  Мишкину гулянку, уйти куда угодно, лишь бы остаться наедине  с ней, прелестной недотрогой…
     И мы ушли. Я подозревал, что Римма сама не прочь сбежать от шумной компании, где девчонки ей откровенно завидовали, подкалывали глупыми шутками, а ребята, подвыпив, старались лапнуть покрепче. При этом шепча на ушко сальные пошлости.
      Мы гуляли по весеннему городу. Подтаявший синий снег  липко клеился к подошве, редкие лужи глазели с асфальта, еще голые деревья  приветливо махали растопыренными ветвями. Солнышко лениво посылало лучи, то и дело, прячась  в лохматые низкие тучи. Парк  пустовал. Скамейки были мокрые от стаявшего снега, и сидеть на них не хотелось. Мы бродили по пустым аллеям и говорили ни о чем. О погоде и родителях, о друзьях и учебе, о моей работе и ее планах, о нашумевшем фильме и последнем клипе любимой группы. Я говорил, но в упрямой башке, четко зрело одно – единственное желание: я хотел, чтобы Римма принадлежала мне. Всегда. Вся. От соломенной макушки, до маленьких толстых пальчиков на узкой ступне. Я шел рядом с ней и мечтал: пусть сейчас выйдет из-за кустов  орава пьяных придурков, и начнет к ней приставать, а я, ее рыцарь, защищу ее.  Пусть начнется землетрясение, и надежная почва уйдет из-под ног, я схвачу ее за руку, и уведу от опасного места. Пусть сейчас огромная волна океана, что был от нашего города за тысячи километров, обрушиться  на нас, я подниму ее на руки и унесу под спасительный кров. Попроси она звезду с неба – достал бы. Пусть будет пожар, война, бандиты, глобальная катастрофа я спасу ее от всего…
     Я мечтал, но четко видел – ответного чувства в ее душе ко мне нет. Ей было просто приятно мое внимание, не больше. Мой ревнивый  Василиск в душе открыл глаза,  харкнулся ядом, зашипел, и отравленным дыханием стал расплавлять мои мозги: « Не нравлюсь я, значит, есть кто-то другой, кто больше мил?».  Смелости  моей хватило только спросить: « друг есть?». Она засмеялась, помотала головой в разные стороны и лукаво посмотрела на меня: « Пока нет…»  Вот в этот момент, все и решилось. За не полных шесть месяцев, мы прошли все стадии – от дружбы до влюбленности, от влюбленности до платонической  пылкой любви, от  пылкой любви быстро перепрыгнули к  страстным объятиям, от объятий к  извечному греху,  обоюдному удовольствию, что получили в наследство от прародителей: Любопытной Евы и  Робкого Адама.
    Знакомство с ее родителями, сватовство, лихо отмеченные последние денечки холостяцкой свободы, свадьба, все прошло, как положено. Нас поселили жить в однокомнатную квартирку, оставшуюся в наследство от умершей бабки, и мы стали строить, кирпичик к кирпичику, свою семью.
    Моя любовь, вожделение, ревность, страх ее потерять, злость и нежность, смешались в одну кучу. Умом понимал, что нельзя ревновать ее к каждому столбу, к дуновению ветра, к старым друзьям, родителям, лучам солнца, что ласкали ее кожу нежнее, чем мои руки, но я ревновал. Была бы моя воля, запер бы ее дома, под семь замков, не пускал бы на работу, заставил бы носить паранджу, не показывать носа на улицу и запретил бы принимать гостей в дом без меня…Но, к сожалению, домострой и законы шариата были не для нас.
    Первый скандал произошел из-за ее  друга детства. Сверхсерьезный парнишка, умный очкарик, будущий академик, позволил себе при прощании, на правах старого друга, поцеловать МОЮ жену в щечку.  При мне. Не спросив на то моего разрешения. Мой кулак впечатал его очки в переносицу, затем, он познакомился с острыми каменными ступеньками лестничного пролета. Законов земного притяжения никто не отменял, а летать он не умел, поэтому больше двух месяцев отлежал в больнице со сломанными ребрами и сотрясением мозга…Римма неделю дула губы, со мной не разговаривала, бегала в больничку с букетиком  гвоздик и пакетом с апельсинами и желтобрюхими бананами. «Академик» претензий ко мне не имел, стрясенные мозги  сделали правильный вывод – сам виноват! Не трогай чужое, даже на правах старого друга, и все утряслось.
     Потом я загремел на пятнадцать суток, за мелкое хулиганство. Досталось Риммкиному новому начальнику. Я пришел ее встречать после работы, стоял в вестибюле. Начальник, упитанный коротышка, метр в прыжке, шел рядом с моей женой и держал ее за руку, нежно поглаживая загорелое Риммино запястье. Что-то говорил ей, с улыбкой на лице. Потом, не видя меня, даже не оглянувшись по сторонам, смело погладил ее по попе. Римма вздохнуть не успела, а я уже метелил  наглеца по свежевыкрашенным стенам. Визг, писк, милиция, протокол, грязный «воронок», окно в «клеточку»… Тут уже я, когда вышел, устроил разбор полетов дома. Как так!  Какая-то шелупонь гладит жену по заднице, а та  молчит! Римма пыталась объяснить, что обязательно дала бы наглецу по морде, просто не успела. Я  поверил, но ревновать не перестал.
   Потом досталось Илье, что чмокнул Римму в щечку, благодаря за праздничный ужин, потом таксисту, что привез Римму  поздно ночью от родителей и посмел похлопать ее по плечу, потом соседу, пьяным дуракам  в ресторане на праздновании Нового года, за пошлый комплимент, другу Мишке, за намек про страстную жену и еще многим другим…Одним за дело, другим просто так, в назидание, за одну только мысль, что МОЯ Римма будет кому-то улыбаться, жать руки, кормить обедами, разговаривать… Она принадлежала мне, и мой  зверь-Василиск  плевался ядом и реагировал на любые поползновения, хорошие или не очень в ее адрес.  Мы стали ругаться. По первости, я гасил конфликт немудреным мужским способом, таким приятным и безотказным – сексом. Дальше - хуже. Римма  плакала, отказывалась от моих ласк, чем еще больше  подкармливала ревность-Василиска, она упрекала, стыдила, молила… Я давал обещания исправиться, но слишком быстро их  забывал. Я ревновал ее ко всему, что ее окружало. К предметам, людям, природе, вещам… Она говорила, что я больной и мне надо лечиться. Что она любит только меня и никто другой ей не нужен. Я верил и не верил. Любил и ненавидел. Злился и готов был ползти за ней на коленях. Прощал и…все равно ревновал. Скандалы то притухали, то разгорались с новой силой. Вскоре я понял, мне уже не важен повод, мне все равно есть он или отсутствует. Я ревновал и ничего поделать с собой не мог. Не исправили положение разговоры с родителями, мамкины нравоучения и предостережения, консультации психолога. Я затаился, но ревновать не перестал. Кулаки в ход пускал реже, но стал изводить жену  придирками, подозрениями, упреками, слежкой. Она оправдывалась, грозила разводом, убеждала, доказывала…а я любил, ревновал и не верил. Мы перестали ходить в гости, к нам тоже не стремились друзья, игнорировали родственники, соседи при встречах шарахались в стороны, Риммины коллеги уходили от любых контактов со мной,  пугали милицией. Бедная моя жена терпела, страдала, клялась в любви и верности, плакала, упрекала, мучилась, но не теряла надежды, что в один прекрасный момент, все изменится, и мы будем жить как все. Я тоже к этому стремился, но получалось плохо…
    Римма сломала ногу. Тонкая шпилька зацепилась за трещинку в асфальте, она не удержала равновесия и неловко упала на бок, извернув ногу под немыслимым углом.  Сухой щелк, ее крик от невыносимой боли, опухший голеностоп, «скорая», тоскливое ожидание в  больничном коридоре, щенячья радость от слов хирурга: « все хорошо, небольшой перелом…». А после - унылое одиночество в пустой квартире, свидания в палате…Скомканные,  не натуральные, стесненные… Торопливые объятья, легкие поцелуи, Риммино понукание: « ну иди, у меня все хорошо, иди домой…» -  все  эти события раскалили меня добела. Хотелось  схватить жену в охапку, прижать к груди, зацеловать до обморока и утащить домой, положить на большую кровать, застеленную шелковой простыней, и ласкать, нежить, баюкать…Я сходил с ума без нее. Бесился, грустил, пил водку, скучал, ревновал, я просто ее любил. Больше жизни, больше всего на свете. Хотел, чтобы она была рядом. И меня очень огорчало, что при наших свиданиях в больнице, Римма не выглядела грустной и печальной. Наоборот, весь ее вид говорил, ей хорошо. Это мне плохо и бесприютно. Тоскливо и одиноко. А ей хорошо, она отдыхала от меня. От меня, и  моей любви – сумасшедшей, бешеной, страстной, щедро присыпанной ревностью.
   Мне понадобилась доверенность, заверенная врачом, чтобы я мог получить Риммкину зарплату. Поэтому я пришел в больницу утром, без предварительного звонка по телефону. Лечащий врач сидел на Риммкиной кровати, развернувшись вполоборота к остальным  пострадавшим бедолагам, что-то им говорил, а сам левой рукой нежно гладил мою жену по обнаженной коленке. Римма не отталкивала руку, не выражала неудовольствия, молча лежала и балдела… Минут через десять  коллеги  эскулапа  уже ему оказывали  первую помощь, вытирая салфетками брызжущую кровь,  гипсовали сломанную руку и с первого раза вправили выбитую челюсть.  Меня  в узком коридорчике, подоспевшая охрана, а затем и милицейский наряд, щедро потчевали ударами дубинок, тумаками под ребра и мощными пинками по почкам. 
     Римма выписалась, ходила без хромоты, эскулап тоже пришел в норму, а мне дали год условно. На суде адвокат, седой мужик с усталыми глазами, все списал на аффект неожиданности, мою ревность, что бывает только при огромной любви. Пламенная речь адвоката  спасла меня от тюрьмы, но не спасла от развода.
     Вот поэтому  вчера приходил Мишка, принес литр водки, мы выпили его, потом пили что-то еще…Мы говорили много, но запомнил я только одно: я дурак и балбес, сволочь и скотина, идиот и ревнивый  осел, потому что, оказывается, ласковые поглаживания  врача  коленку моей жены, были ничем иным, кроме как лечебным осмотром…И другой такой замечательной жены у меня уже никогда не будет. За эту констатацию факта я вмазал в лоб Мишке, а он от щедрой души дал в глаз мне. Мы пили за мою холостяцкую жизнь,  за фиолетовый штампик. За мою бывшую жену, за ее терпение  и за ее свободу…
    Я скоблил тупой бритвой жесткую щетину на щеках и думал: « Я же умру без нее, мне никто не нужен, только она! Смогу ли я ее вернуть? Что сделать, чтобы мы снова были вместе?» – но  мерзкая скользкая тварь, в моей душе, потуже сжимая кольца ненависти и ревности, прошипела: « нич-ч-че-е-го…поздно…»