картошка

Любовь Винс
     Входная дверь квартиры гулко хлопнула, через мгновение   жалобно заскрипела, и вдрызг разболтанный замок, допев свою лебединую песню, благополучно брякнулся на пол. Все понятно – любимое чадо вернулось из школы.
     С детских лет у меня правило - никаких расспросов человеку, пока он сам не захочет поделиться новостями. Слишком памятны воспоминания о докучливых расспросах родной бабки. В своем многострадальном детстве я иногда так уставала, не то, что языком болтать, веками моргать не хотелось. С той поры соблюдаю нехитрую уловку – не задавать вопросов первой, очень действенная  вещь: когда я начинаю «липучить», по выражению сына, он отвечает с явной неохотой и  иногда умудряется что-то приврать или утаить; зато, когда я делаю вид, что мне в общем-то все равно,  что произошло сегодня в школе, на улице, с друзьями, соседями, он моментально выкладывает все новости «на блюдечке с голубой каемочкой». Судя потому, КАК захлопнулась дверь, новости у нас плохие, может быть, даже очень плохие. Набираю в грудь воздуха, закрываю глаза, медленно выдыхаю, так – аутотренинг  провели – можно разговаривать. Чадо сопит в прихожке, что-то трещит, потом падает, шорох – это мы повесили форму в шкаф, сопение ближе, еще ближе: «здравствуйте, я ваша тетя!» – лиловый фингал под глазом, ссадина на скуле, опухшие  косточки на  фалангах пальцев. Ясно – была драка, как всегда  «за правое дело», торопиться  не будем, сейчас все узнаем. Делаю вид, что очень увлечена событиями, развивающимися  в бессмертной программе «В мире животных», там какой то очень лохматый гамадрил пытается  охмурить молодую самочку, оператор, человек целомудренный, а может, просто знает, что передачу любят смотреть и детишки, поэтому, чем завершились ухаживания клыкастого донжуана, остается за кадром.
      Сижу. Молчу. Жду.  Разлюбезный сынуля бочком, осторожно, как-будто он наследник китайского мандарина, садится на краешек дивана. Молчит, но по участившемуся сопению, понимаю – еще секунда,  будет ремейк «слезы капали». Нежно прижимаю к себе худенькое тельце, целую куда-то между  ярко-розовым ухом и персиковой щекой.
        – Больно?
        – Ага.
        – Сейчас подую, поколдую, все пройдет, ладно?
        – Давай.
  Чуть касаясь  припухших мест, целую, дую на болячки, шепчу детский смешной, по сути, несправедливый наговор: «у собачки боли, у кошки боли, а у моего дитятки не боли». Если бы Господь Бог услышал и исполнил, бедные кошки, бедные собачки,  наверное,  с ума сошли бы от постоянной непрекращающейся чужой боли… Но! Магия слова сработала: водоразлив прекратился, дите облегченно вздохнуло и повело рассказ:
        – Я из школы шел, никого не трогал, а у подъезда Пашка Рябой со своими пацанами сидит, курит. Я уж почти в подъезд вошел, а он цепляться стал: «маменькин сынок, все для мамочки, мы против мамочки не пойдем, мы мамочку расстраивать не будем»,…а потом о тебе плохие слова… Ну, я ему и врезал.
         Из услышанного делаю два вывода: драки будут чаще, чем я предполагала, и сына надо срочно записывать в секцию карате, только вчера была рекламная строчка по местному телевидению. Бедный Пашка, озлобленное, обездоленное дитя пьющих родителей, признающий только силу сильного.  Черный ворон горечи и обиды расправляет крылья в моей душе. Если бы я могла, вышла бы во двор, надрала уши этому Пашке, «отматюкала» бы от души, пригрозила черт знает чем, но защитила бы свою кровиночку… Не могу.
          – Чего он к тебе привязался?
          – Он хочет, чтобы я ему сигареты таскал, он знает, что ты куришь.
    Картина Репина «Приплыли»:  либо надо завязать с куревом, либо быстрей отдать сына в секцию. Выбираю второй вариант, на первый силенок не хватает. Видимо, все мои переживания четко  пропечатываются у меня на лбу, потому что сынуля, в свою очередь, обнимает меня, тыкается мокрым холодным носом куда-то под шею.
         – Мам, ну ты че? Не плачь, я ж не плачу. Лучше пожарь картошки, ага? Мам! А я на папу похож?
           Интересно работает голова у нынешнего поколения: пять минут назад мы рыдали, потом пытались утешить маму, пусть корявая, но все-таки попытка была, а теперь мы думаем о том, кого никогда в глаза не видел и не увидит, но в своей лохматой головенке создал его образ – эдакая смесь терминатора, Ван Дама, Безрукова и Штирлица. Мой Валерка – плод греха,   но никак не любви. Вдруг вспомнилось, каких усилий мне стоило соблазнить, уговорить, очаровать статного голубоглазого веселого красавчика Костю – массажиста. Он боялся одного – вдруг я забеременею, а цель соблазна как раз и упиралась в проблему номер один – я страстно хотела ребенка!  Я кокетничала с ним, строила глазки, во время массажа ягодиц эротически стонала! Это мне казалось, что  эротически, на самом деле, сильно напугала бабулек,  ждущих в коридоре своей очереди в массажный кабинет. После процедуры одна не утерпела  и спросила: «Милочка, я понимаю ваше положение, но нельзя же так стонать! Неужели у вас  уж такие сильные боли?»  Помню, как уверенно кивала головой в знак согласия: «Да, да, боли сильные, просто невозможные!» Говорить я не могла, меня душил смех. Помню, как дарила ему маленькие презенты – плетеный ремень,  искусно сделанную миниатюрную корзиночку с экибаной и бутылочку «Камю», купленную мамой после долгих уговоров.  Помню  ночной разговор с мамой – с одной стороны, она боялась за меня: в 18 лет ребенок – это круто, с другой стороны,  она понимала – или сейчас, или никогда. Другого удобного случая родить ребенка от нормального, непьющего, красивого мужика  не будет.
        Я добилась своего! Костю я соблазнила. Когда по телевизору показывают фильмы о любви, белая зависть садится на шею, плотным обручем сдавливает голову и туманит взгляд, вот оно оказывается, как должно быть – негромкая нежная музыка, ласковые слова, трепетные прикосновенья …
     У меня все было по – другому. Костя боялся меня  до посинения, видимо, моя нахрапистость  пугала  его, наверно, в мыслях билось  предупреждение – смотри, парень, как бы чего не вышло… Три ночи суматошного прелюбодеяния, с оглядкой, без ласки и нежности…  После  случившегося Костя отказался  массировать меня, передал карточку другому массажисту, но я не в обиде – нет горечи от потери, потому что нельзя потерять того, чего никогда не имела. Наоборот, я  благодарна Косте за то, что он подарил мне Валерку.
          Пусть на мне лежит грех за то, что маме три ночи пришлось провести на пляже, пусть на мне грех, что  мой Валерка никогда не увидит отца, пусть меня накажет Господь (если посчитает нужным), лишь бы кровинка моя, сыночек, желанный и любимый, понял  и не осудил.
          Беременность протекала тяжело, я  сына вылежала, а не выходила. Мама накупила всевозможной литературы о «пузатеньких», пичкала меня витаминами, фруктами, успокоительными смесями, делала со мной  гимнастику, гуляла. В женскую консультацию вставать на учет я пошла на сроке 8 месяцев,  чем повергла в шок весь медперсонал, включая  старушку уборщицу. Преждевременные роды – нельзя, об аборте глупо заикаться, поэтому, врачам ничего не оставалось делать, как положить меня на сохранение до планового  «кесарева сечения».  Все  в прошлом: и бессонные ночи, Валерка орал круглосуточно, успокаивался только при кормлении,  и страх пеленания, и первое «агу», и первый шаг, и первый синяк… Сейчас ему одиннадцать, он худоват, но уже проглядывает будущая стать, мослы, которые пока угловато торчат, вскоре обрастут мышцами, и будет «клон Кости» – высокий голубоглазый блондин, с чуть пухлыми, резными  «девчачьими» губками, с удивительно пушистыми  черными ресницами и очень красивыми кистями рук – тонкими,  изящными, нежными... Как знать, сколько девчонок падут к его ногам, пораженные красотой, умом и лаской… Как знать…
   – Ма!  Ты что, уснула?
     – Нет, сынок, вспоминала твоего папу. Ты очень сильно на него похож. Тебя это радует? Или огорчает?
   – Не знаю, мам, иногда я хочу его увидеть, а потом думаю,  а что я ему скажу? Он ведь про нас ничего не знает. Ни про тебя, ни про меня, ни про бабушку. Много чего прошло, а он ничего не знает…
   – Не  огорчайся, сынуля, я же с тобой. Ладно?
   –  Мам! Мне сегодня бабуля приснилась, как будто мы с ней в зоопарк ходили волков смотреть, помнишь, она обещала? И так долго гуляли, а потом бабуля говорила, что я умница, и чтобы тебя берег и никуда от тебя не уходил… Мам!!! Ты что?
         Судорожно пытаюсь не разреветься, боль от  потери сильная, слишком много мама в этой жизни значила для меня, слишком много сделала для меня, только благодаря ей  я живу, благодаря ей, у меня здоровый, не избалованный, заботливый сын. Она была той соломинкой, что держала, когда я тонула в омуте жизни… Всего четыре месяца назад мама ушла из жизни, а кажется, прошли века,  черные, тяжелые, монолитные … И так не хватает ее поддержки, ее совета, ее доброты, ласкового света ее мудрых глаз… Я не могу прижаться к ее теплому плечу, вдохнуть родной запах, я не могу прикоснуться к ее маленьким нежным ладоням, не могу попросить прощения и сказать, как сильно я ее люблю. Еще живы ее  вещи: любимая чашка с веселыми оранжевыми горошинами, мягкие тапочки около батареи, блузка с серебряной  брошью... Есть сны: она рядом, родная, заботливая, нежная... есть наши разговоры о ней,   есть наша память… и щемящее ощущение пустоты и невозвратности... 
          Мама не любила жаловаться на свои болячки, не придавала значения сильной простуде, полежит денька три – и снова за дела. Кто же знал, что в ее организме, ослабленном из-за  постоянных стрессов и  непомерной нагрузки, свила гнездо  страшная болезнь – рак. Он сгрыз ее молниеносно, в ноябре она простудилась, в январе мы ее похоронили. Провожать в последний путь пришло много народу, мне Валерка потом рассказывал: маму уважали и любили, для многих она была добрым советчиком, хорошим другом, умным наставником. В день похорон седое январское небо долго хмурилось, солнышко постоянно пряталось за сизые тучи, ветер то стихал, то принимался швырять в толпу пригоршни снега, что поднимал с неухоженной земли, потом полетели пушистые хлопья, быстро залепляя все, за что могли зацепиться. Машины, люди, венки, гроб – все было в снегу. Бабка  Феня из соседнего подъезда потом мне сказала: «Не плачь, девка, матерь твоя сразу в рай пошла, вон, как небушко по ней убивалось, было б лето, дождь стеной стоял бы, а зимой все снег оплакал. Матерь-то твоя по жизни крест несла, мучилась, теперь отдохнет. Не плачь». На похоронах я не была – лежала в больнице с сердечным приступом, тогда в  моей голове билась одна мысль – как же я теперь буду жить? Растворился  в небытие человек, что держал на плаву в бешеном круговороте жизни нашу семью, маленькую, но дружную. Не зря говорят – время лечит, нет, оно не излечит меня от этой невосполнимой потери, но я оказалась один на один с  суровой действительностью: посмотри – у тебя есть сын, значит, есть то, ради чего необходимо жить, есть человечек, который нуждается в тебе, так же, как ты нуждалась в маме – значит, живи дальше. И я живу.
            Картофельная кожура тонкой ленточкой сползает  с ножа, ядреные крупные  картофелины плавают в щербатой миске, дожидаясь, когда раздраженно  заворчит  разогревшееся масло на старой чугунной сковороде, сохранившейся еще с военных времен – мамино приданое. После чего  тонкие брусочки, уже четвертованной картошки  отправятся в «геенну  огненную», чтобы стать всеми любимым, русским  блюдом. Быстро делаю незамысловатый салатик: помидоры, огурцы, свежий лучок,  растрепанный укропчик, майонез. Обычно стол мы делаем красивым – крахмальные салфеточки, ножи – вилки, отдельные тарелочки, пузатый хрустальный графин с морсом, в центре ваза с фруктами, салатницы… Сегодня захотелось простоты – картошку прямо со сковородки, салат – ложкой из общей миски, ноздреватый серый хлеб  не резали – отламывали кусками. Стукались ложками, «уворовывая» друг у друга нежные светло - коричневые ломтики лакомства. Боролись за вкусную салатную жижицу, ели жадно, словно модница, прекратившая диету. Заедали тяжелые мысли, сомнения, боль и тоску. Наш обед подходил к концу, когда  сын спросил:
         – Мам! А  ты в детстве, когда-нибудь, картошку сажала?
 
         Невинный детский вопрос бросил меня с размаху в бездну прошлого – горького и страшного. Прошлого, что я пыталась забыть, но каждый день, каждую минуту у меня было  слишком  очевидное напоминание о нем….. Все, что скопилось за день – вылилось в истерику, я рыдала навзрыд, отчаянно хватая ртом воздух, кусала губы, зажимала зубами край скатерти, но остановиться не могла. Сын, испуганный, побледневший, с дрожащими губенками, бегал вокруг меня, суетливо подавал  стаканчик с водой, откуда резко несло валокордином, я пила, но плакать не переставала – мое прошлое инквизитором стало возле меня и пытало, пытало, пытало……..
            Мне было десять лет, когда, неудачно спрыгнув с высокого дровяного  сарая, я сломала бедро. Сложный оскольчатый перелом, со смещением бедренной головки на долгих три года уложил меня в больницу. Несколько операций, идущих практически одна за другой, невыносимые боли, гипс до подмышек, как колготки, неподвижность, потом костыли.  Очень трудно было осознать и смириться, что твоя жизнь изменилась – ты не можешь сама себя обслуживать, ты нуждаешься в посторонней помощи и для тебя стали вдруг недоступны простые детские  радости: прыгать, бегать. Ты ходишь на костылях, а подъездные бабульки  с убивающей тебя жалостью смотрят вслед, ты не можешь поиграть с ребятами во дворе, много чего я не могла, но оставалась надежда, что скоро это все кончится, и я опять буду как все. Сбыться надеждам не было суждено.
            Пока я не попала в больницу, мой отец, относился ко мне как  большинство отцов к своим дочерям – немного любил, немного баловал, немного ругал, все понемногу, потому что большее время его жизни занимала работа, дача, старенький, чиненый – перечиненный «Москвичок», с которым он все свободное время возился в гараже. Больница в то время еще не была переведена  на крутые рельсы платной медицины,  но медленно и верно она начала «съедать» накопления. Нужны были лекарства, дефицитные, из-под полы, за которые платились большие деньги, постоянный массаж, чтобы не было атрофии мышц, усиленное питание,  нужно было платить учителям, что приходили заниматься на дом, за  проезд в междугороднем автобусе, и за многое-многое другое.
             Сначала продали гараж, потом машину. Отец с каждым днем мрачнел, все чаще в доме стала появляться бутылка, я редко видела его, большая часть моей жизни проходила в больнице. Навестить меня за три года он приехал один раз – и то только потому, что мама пообещала  дать на «чекушечку».  В палату зашел небритый, опухший, с резким запахом перегара, быстро передал книги, фрукты и,  даже не присев на стоявший рядом с больничной койкой стул, пробормотав себе под нос, что-то типа «все нормально у насматьприедетрасскажет», ушел…    
         Горечь, наполненная ощущением предательства, мысль, что отец не любит меня, что он стесняется своей дочери – калеки, заставила меня плакать. Тихо, скорбно, в подушку. Тогда между нами появилась первая трещинка отчуждения.
        Лечение проходило в другом городе, в областном стационаре, и в редкие мои приезды домой,  отец уходил жить на дачу, со мной не   общался, в «упор не видел», как говорила соседка бабка  Феня, иногда помогавшая маме по хозяйству. Если приходил,  всегда в «дупель» пьяный, молча уходил в комнату, одетым ложился спать.
         Трагедия произошла в сентябре, когда я вернулась домой после шести месяцев, проведенных в больнице. Мама нажарила картошки, после жутких больничных каш – размазней, скользких, отвратных на вид, я с жадностью набросилась на любимую еду, ела, мурлыкая от удовольствия, что - то рассказывала маме, с набитым ртом, когда на кухню вышел отец. Минуты две смотрел на меня тяжелым пьяным взглядом, потом с неприкрытой ненавистью сказал:
         – Картошку не сажала, не копала, а жрешь!!! Вкусно?
         Слезы хлынули сразу, от обиды и незаслуженного попрека. Картошка прожеванная, но не проглоченная, застряла в горле, я сидела на стуле с опущенной головой, кусала губы и делала  напрасные попытки все-таки проглотить душивший меня комок. В голове была звонкая пустота, руки тряслись, сердце набухало в груди и пыталось выйти наружу, я пыталась найти слова для ответа, а они уходили, утекали, растворяясь в черной пелене  отчаянья.
– Как ты можешь?! Что ты говоришь? Опомнись, за что ты ее так?
             Это кричала мама, подавшись вперед, к отцу, прижимая к груди кухонное полотенце. И тут он ударил ее. Кулаком. В лицо. Потекла кровь из рассеченной губы,  и быстро, словно надували шарик, начала набухать отеком скула. Гнев сжатой пружиной бросил меня к отцу, подпрыгнув на здоровой ноге, я повисла на нем, одновременно царапалась, кусалась, била кулачком в его лицо, в одну секунду превратившееся  для меня  в ненавистное  пьяное  рыло.
            Что делает человек, если на него бросается  бешеная кошка? Правильно, отдирает ее от себя и бросает куда подальше. Так же поступил со мной отец – сгреб  сильными руками и наотмашь отбросил в сторону. В мои тринадцать лет  вес у меня был, как у молодого барашка,  поэтому я  ласточкой пролетела два метра и упала спиной на стальной каркас, который отец притащил домой неведомо зачем. «Милосердное сознание» покинуло меня сразу после удара и, по закону подлости, решило вернуться именно в тот момент, когда консилиум врачей выносил приговор, перечеркнувший для меня навсегда возврат к нормальной жизни. Перелом позвоночника  оставил  жизнь, но до гробовой доски  приковал меня к инвалидной коляске…
  Мама с отцом развелась, он уехал в другой город, и как сложилась его жизнь, мы не знали, да, если честно, не хотели знать. Пять лет мы жили вдвоем, всяко было, и недоедали, и мучились с  бюрократами, боролись с равнодушием окружающих, иногда,  наоборот, отталкивали чересчур любопытных и псевдо-сердобольных…
А я училась жить по-другому.   Это было непросто. Я  боялась превратиться  в эгоистическое, требовательное, обиженное на весь мир, и от этого озлобленное, существо, уничтожающее все вокруг себя, и себя самое, в первую очередь. Я училась закрывать глаза на унизительную жалость, на фальшивое сочувствие, пыталась быть сильной, мужественной, училась с юмором относиться к любой ситуации, а потом появился Валерка. И жизнь опять заиграла новыми красками, появилась цель, появился смысл жизни, вложенный  в рожденное тобой существо… Прошлое не вычеркнешь и не изменишь, ты просто иногда будешь горько плакать, застигнутая врасплох невинным детским вопросом.
        … Сумерки короткого майского дня распахивали плотный темный плащ и  прятали  боль переживаний и воспоминаний. Жестокий палач из моего прошлого ушел, побежденный любовью и неподдельным сыновним сочувствием, нас звало будущее – светлое, радостное, счастливое….
        Иногда я думаю, какие злые демоны правили бал в душе отца, что заставило его предать, растоптать, уничтожить  счастье собственной дочери? Осознал ли он, что натворил? Или живет просто, без мук и раскаянья? Бог ему судья, пусть он карает или милует. Я просто хочу понять, что чувствует человек, обрекая другого человека на вечные муки. И этот «другой» – собственный ребенок, кровинка, которую принес из роддома, которую купал, с которой  играл, дул на болячки, рассказывал на ночь сказки. А потом сделал калекой, по умыслу, с ненавистью.
        Я пытаюсь понять, а вот простить… не могу… Бог ему судья.