Сеанс арттерапии. Попытка разговора

Евгения Кордова
                Нашим детям.

                Машеньке,
                маленькому хрупкому рыжему
                неугомонному чертёнку с огромной теннисной ракеткой,
                самостоятельной,  упрямой и своевольной,
                влюбившейся незадолго до,
                её любовь вопреки словам известной песни
                оказалась сильнее и дольше жизни,
                потому что спасла… уже после,
                мужественно и отчаянно боровшейся до последней минуты,
                покинувшей нас в 18 лет.

                Максу,
                ему многое было нельзя,
                нельзя было играть в футбол,
                а он любил,
                нельзя было забывать дома ингалятор,
                а он забыл,
                нельзя…
                задохнувшемуся от приступа астмы в школьном классе,
                в двух минутах от детской поликлиники.

                Коле,
                длинному, тощему и вечно голодному,
                в загашнике у него
                всегда лежали огромные, на целый  батон, бутерброды,
                и он жевал их без остановки,
                неукротимому вражескому лазутчику,
                фонатевшему от фотографий и музыки,
                сгоревшему при   подключении  музыкальной аппаратуры,
                от оголённого провода, забытого   монтёрами.
               
                Нашим детям.

                Всем, чья земная юдоль оказалась необъяснимо короткой.
                Почему?
                А испытания и приговор не по-детски суровы.
                За что?
                Нет ответа.
       
                Их растерянным, осиротевшим и обезумевшим от горя родителям,
                многие из которых не пережили,
                а те, что остались живы,
                и те, что нашли в себе силы жить дальше…
                Как?
               
                Нашим детям,
                неприкаянно и виновато топтавшимся у свежих   могил,
                трясущимся от запредельного холода,
                не умевшим подобрать слова – какие?!
                не смевшим поднять взгляд и посмотреть в глаза  родителям.

                ВСЕМ. НАШИМ. ДЕТЯМ.

                Давайте любить их.
                Сейчас.
                Всегда.
                Любыми.

               
               

Как-то в разговоре, когда мы ещё общались, вернее, «общались»   вы, а я, преимущественно выслушивала, как неправильно живу и  как не то и не  так пишу,  в одной из моих редких, прорвавшихся  сквозь ваш непроницаемый  словесный занавес, фраз мелькнуло слово  «арттерапия», на котором вы вдруг на секунду «зависли» и даже спросили что-то вроде  «а есть и такое?», но уже через мгновение, не заметив моих попыток  хоть что-то сказать об этом,  умчались  дальше в своих напористых объяснениях,  какая я есть на  самом деле (понятное дело, совсем не такая, какой себя вижу!) и  как многого  добьюсь, если переступлю через страх обнажиться в    своем «творчестве» (вот беда – это как?), ну, и так далее. Это слово – « арттерапия» – только чуть  царапнуло вас, не оставив и следа, зато во мне засело  крепко, как заноза,  и с этой занозой надо  было что-то делать.
               

                *        *        *

-Так вот,- сказала тренер, - сегодня мы продолжим знакомство с детским рисунком. И  каждый получит своё задание.  А потом будем обсуждать,- она усмехнулась, -  на живых примерах, - и пошла от стола к столу.
 
- Самое первое воспоминание, связанное со словом «расставание». Гуашь. Рисунок пальцами,- произнесла, добравшись  до меня и на секунду подняв глаза вверх.

О, нет!  Только не это! Чёрт!

Именно вчера я сделала маникюр. Вот вы знаете, что такое маникюр? Нет, не тот, когда на скорую руку красишь ногти и трясешь кистями или суёшь их под холодную воду, чтобы лак быстрее  высох. А другой - настоящий. Нет, вы не знаете. Да и откуда вам знать такие, сугубо женские, вещи?  И зачем?

Который  делается не спеша, с чувством и расстановкой, в салоне, куда ты записываешься заранее, к определённому мастеру, и где тебе нежно и тщательно  обрабатывают каждый ноготок, смазывая их диковинными маслами, затем  накладывают основу и лишь после этого покрывают сказочной  красоты лаком.  Поверх этого лака на нескольких ноготках (максимум трёх) наносят узор. Мне нравятся  странные узоры, нечто среднее между японскими иероглифами и неопределёнными геометрическими формами.
 
И ты не идёшь - паришь над землей и тайком любуешься собственными, ставшими вдруг утончёнными, руками.
 
Такой маникюр, когда хочется надеть кольца и браслеты, а поутру так и эдак  мудришь с причёской, тщательно красишься (спокойно, только  не переборщить!), а ещё придирчиво подбираешь гардероб, чтобы соответствовать.
 
Такой маникюр…  который я делаю примерно раз в год.
 
И этот раз - был вчера.
 
И вот вам  здрасссьте!

И ведь ясно же, как божий день, что здесь, в институтском туалете рук не отмыть, а когда к вечеру  доедешь домой эта «детская» краска намертво въестся в кожу, нежную и только вчера обработанную, с которой всё лишнее уже снято.

Дивной красоты лак на замызганных руках. Жалкое зрелище.

Нет,  рисовать категорически не хотелось. Организм сопротивлялся, буйствовал и негодовал.  И наотрез отказывался  понимать: а собственно,  что рисовать-то, о чём? Ничего такого в моей жизни и не было.
 
Я украдкой посмотрела на остальных.  Все работали  с погружёнными в себя лицами. Некоторые лица были даже… одухотворёнными  что-ли, и на них хотелось задержать взгляд. 

Ну, понятно: одна я дура дурой. Как всегда.

Но ведь не встанешь же в самом деле и не уйдёшь. Потому как «за всё уплочено».  Причём, мною же.
 
И тогда сделав  умное, очень соответствующее ситуации,  лицо, со значением  (совершенно бесцельно) стала передвигать  баночки с красками и, наконец, придвинула к себе две.

Набрав воздуха и мысленно попрощавшись с маникюром опустила пальцы в краску.

На девственно белом листе бумаги появились два пятна: красное и синее.  Пятна стали увеличиваться: я быстро вошла во вкус и в отместку за испорченный маникюр и за то, что всё это мне ужасно – просто жутко! - не нравилось,  со смесью лютого остервенения и садомазохистского наслаждения - от души -  накладывала краски на бумагу. Оба пятна стали густого насыщенного - очень чистого -  цвета. Это было так красиво, что я засмотрелась.
 
И стала медленно обводить пальцем вначале один, а затем и  второй контур. И уже знала – что - рисую.
 
На листе проявились два лица, вернее, два профиля, направленных друг на друга.

Я глядела на них: глубокий синий и ярко-алый, повернутые друг к другу и разделённые белым нетронутым  - безразличным  -  пространством  бумаги. И…  дышать стало трудно. И на глаза уже наворачивались слёзы. Господи, как глупо. Не хватало ещё и разреветься тут!

 
…повернув рисунок к присутствующим.
 
...и слышала свой глухой, бесцветный  – очень скучный  - голос, и понимала, что это никому - ну, никому же! -  не может быть  интересно. Слёзы катились по лицу непрерывным потоком, размывая так старательно наложенный утром макияж.   А,  всё равно – ни остановить, ни вытереть. Голос рвался и пропадал.  И тогда…  стояла тугая напряжённая тишина.

- Лет в пять или шесть. Примерно за год до школы. У меня был друг.  Вечно сопливый. Такой… хулиганистый мальчишка. Да я и сама была… такой же. Наши дома стояли рядом. Ну, мы и… познакомились. И подружились.  Его мать.  Работала поварихой в столовой. Столовая на прииске была одна. Она же и кафе. И ресторан.  А потом. Мы пошли в школу.  Школа у нас тоже  была одна. Но попали мы… в разные классы.  А ещё мы. Ну, наша семья.  Переехали. В другой дом.  И общаться стали  меньше. Он учился плохо. Хулиганил. А потом. Заболел. И его увезли в район. В больницу. Он говорил, скоро вернётся. Но… не вернулся.  Никогда.  Он умер.  У него был  рак крови.
 
В полной тишине к моему безжизненному голосу присоединился мокрый хлюпающий  звук, и я посмотрела. И отстранённо удивилась.  Это была заметная девушка: высокая, яркая, зеленоглазая, она  так  эмоционально и открыто вела себя на предыдущих занятиях – запомнилась. Меня всегда восхищали такие женщины, я им  завидовала, и  чувствовала себя рядом с ними… неполноценной что ли. А сейчас она,  нет, даже не  плакала  -  выла,  по бабьи, с  уродливо перекошенным лицом, обхватив колени руками, и раскачиваясь всем телом  вместе со стулом. Тренер показала ей кулак, и та зажала рот обеими руками.
 
И тут обнаружилось, что плачут многие. Надо же.

Я попыталась проглотить комок в горле, рвано вздохнула и продолжила:- Мои родители разговаривали на кухне… Он просил: «Мама, я буду хорошо себя вести.я буду хорошо учиться. Только забери меня отсюда».   
Они думали, я не слышу.
 
Потом  меня увезли с Севера.  И я училась… - махнула рукой,-  в другом месте. А в девятом классе вернулась. И оканчивала школу с кем начинала. Только класс был уже один. Его мать… стала заведующей столовой. И… очень толстой. В этой столовой был наш выпускной вечер. Она помогала. Готовила. И накрывала.

Когда я смолкла, тишина стала такой плотной и  густой, что её можно было взять пальцами.  И все как будто чего-то ждали.  А тренер - молчала.  Потом  развела руками: «Ну, что тут скажешь…».  И перешла к другим.
 
И, правда - что?
 
Остальные тоже  говорили и показывали рисунки, за которыми скрывалось что-то очень важное для них, наверное, так и было, но всё происходящее казалось мне нереальным и зыбким, как в вязком утреннем тумане, из другой - не моей - жизни.

Я вспоминала. Вспоминала то, чего, казалось, никогда со мной и не бывало.

В той, моей жизни, Колька появился зимой.

Мы только переехали на  новый прииск.
 
Мое детство прошло в тех краях, где царствует  вечная мерзлота. И где трубы прокладывали только поверху. Их обматывали каким-то материалом, обшивали с двух сторон досками, и эти импровизированные короба заполняли трухой, опилками, стекловатой  и еще чем-то таким.  Весь поселок был опутан этими  деревянными лабиринтами, с переброшенными через них деревянными же мостками – для удобства прохода.

Но мы, дети, никогда по мосткам не ходили - бегали напрямую, перескакивая через оба заборчика.
 
Вот за такой заборчик я и зацепилась ногой. И упала лицом прямо на рукоятку задвижки.
 
На всю жизнь от края левой ноздри к губе протянулась полоска  шрама, с годами она стала короче и  превратилась в тоненькую ниточку, но в юности я очень стеснялась. Мне казалось, что все это видят и думают... - впрочем, не важно.

Я сидела на снегу, размазывая кровь по лицу, и ревела, потерявшись от боли, обиды  и… вот этого одиночества, когда в горе ты один одинёшенек.  И тут кто-то потянул меня за рукав и сказал чуть гнусавым басом: - На, приложи.
 
Это был мальчишка примерно моего возраста, и в руке он держал белоснежный комок снега (такой невероятной белизны и искристости  снег я видела только там, на Севере, и только тогда -  в детстве). Я приложила. Глупость, конечно. Наверное, он думал, что у меня разбит нос - нос, впрочем, был разбит тоже.
 
И уставилась на него.
 
А смотреть, скажу я вам,  было на что. Во-первых, всё на нём было надето сикось-накось, будто он собирался впопыхах (знаете, из серии «муж неожиданно вернулся домой»)  коленки рваные, варежки дырявые.  А во-вторых, и это самое главное (да нет, всё – главное)  над губой висела… такая длинная зелёная сопля. Он шмыгнул носом, и сопля исчезла, но через несколько секунд настойчиво поползла вниз. Когда она доползла до губы, он опять шмыгнул носом. Я сквозь слезы  со смесью  нездорового интереса и брезгливости  наблюдала за этими манипуляциями  и думала что-то вроде: вообще-то можно и высморкаться.  Позже узнала, что время от времени он честно сморкается, вот только эффект это дает... кратковременный.
 
- Ты где живёшь?- спросил он,- пошли, - и потащил меня за руку вверх. И вёл себя как-то так… по-взрослому, словно был намного старше меня. Я послушно встала и пошла.
 
Так у меня появился рыцарь, оборванный, сопливый, «кухаркин сын» и, всё-таки - рыцарь.
 
И не было места на прииске и в его окрестностях, которое бы мы - «в каждую бочку затычки» -  не обследовали.
 
Зимой удирали за прииск, на сопки, где строили многометровые изогнутые ходы под снегом, безмятежно объявляясь тогда, когда не только родители, но и все знакомые родителей бросались в  розыск.
 
Весной  катались на льдинах, а когда они таяли, строили самодельные плоты, или просто на брёвнах.

Летом сматывались на озёра, под кодовым названием «за рыбой». Возвращались, естественно… Да кто её ловил? И когда? У нас и без рыбы дел – во!

Осенью…

Да, мало ли что мы делали.
 
Домой я являлась мокрая, грязная,  ободранная, в синяках и царапинах, со сбитыми коленками и локтями, с подпаленными волосами и ресницами.

- Господи, что за ребёнок! Кошка драная!  И ни одна одёжда на ней не держится, всё горит, как на огне! – в отчаянии жаловалась мама подругам.
 
Родители неумело проводили со мной воспитательные беседы, срывались - драли ремнём и лозинкой, ставили в угол.
 
А потом мы встречалась с Колькой, и…
 
Но если со мной действительно приключалось  что-то  серьёзное, он становился -  взрослым.
 
До тех пор, пока не появлялись они - настоящие взрослые.

   
В первый класс я пошла из отдельной – двухкомнатной! – квартиры, которую незадолго до этого мы получили в новом, только что отстроенном, доме.

В памяти из моего детства остались бабушкин  деревенский дом с земляным полом на Кубани, бараки и ещё раз бараки, а последнее  -  коммуналка. Нет,  не  такая, где «на 38 комнаток всего одна уборная» (это вам  всё-таки не столичный город), а всего на две семьи, но и этого оказалось  достаточно, чтобы за год от взаимной симпатии между семьями не осталось и следа.

Мы с Колькой стали встречаться реже. Не знаю, может, это был «ход конём»,  дабы избавить меня от пагубного влияния?  Ну, по крайней мере, разные классы. Напрасный труд. Этот простой мальчишка чутко уловил во мне родственную душу и ту самую страсть к приключениям, которой страдал сам. Да и могло ли быть иначе – родители мечтали о мальчике, а родилась опять девочка.
 
Когда  он исчез из моей жизни, я забыла его… очень быстро и… напрочь, будто его и не было вовсе.
 

И почти сразу же (после нашего позднего возвращения из отпуска) появилась Валька.
 
Мы подрались с ней в первый же день знакомства, каждая страшно недовольная тем, что после уроков (а мы оказались в одном классе)  «она - вторая, то есть - тащится за мной как приклеенная».
 
Это потом уже выяснилось, что мы живем не только в одном доме, но ещё и – дверь в дверь.
И всё повторилось.
 
Стоило нам  сойтись вместе, а вместе мы были просто всегда, как начиналось вот это самое.
   
«Тарапунька и Штепсель» звали нас на прииске по фактурному признаку - Валька длинная, тощая и голенастая, я мелкая, с круглым лицом  и пухлыми щеками (эти круглые красные щёки были предметом моей особой лютой ненависти, а лет в тридцать пять неожиданно и безвозвратно исчезли, подчеркнув резкую выпуклость скул и томные круги под глазами – мечта долгих детских и юношеских лет, воплотившись в реальность, сильно разочаровала).
 
Мы  почти по пояс провалились в подтаявшую весной помойку, за  что были выдраны нещадно («вот, зачем вы туда полезли?!») по причине новых Валькиных  сапог, хотя у меня таких сапог отродясь не было.
 
В порыве домашних заготовок дернули  на дальние шахты на рабочей развозке по ягоды. Вернулись с последней сменой часа в три ночи без ягод и даже без посуды.   Увидев нас, родители дружно прекратили пить валерьянку и схватились за ремни.

Ну, и... в общем, всё в том же духе.
 
Там, где мы появлялись – жди беды. Вдвоём мы  разворотили единственную в посёлке копну сена, заботливо собранную и упакованную хозяевами единственной же коровы. Хозяин коровы с километр  гнался за нами с дрыном, выкорчеванным из бывшего забора вокруг бывшей  копны.
 
Мы всё делали  синхронно, не сговариваясь, с  абсолютным взаимопониманием.  И биты были  до самого десятого класса одновременно  (иногда совершенно по разным поводам) – такая вот синхронизация.
 
Программа сбилась, стоило нам разъехаться.  И жизнь у каждой стала выстраиваться своим порядком. Мы живём в разных странах. И дружим.  Иногда встречаемся. И тогда обязательно происходит что-нибудь из ряда вон – в нашей, особой, манере. Но о Вальке я расскажу как-нибудь в другой раз.


Наша последняя - кто ж об этом тогда знал? - встреча с Колькой стоила мне кончика языка и четвёрки по любимому предмету.

Я наткнулась на него, едва  вышла на тёмную улицу. И шла-то по делу – в библиотеку.
 
Уроки - предположительно - были сделаны  (почти все школьные годы – почти - мне удивительным образом удавалось производить на учителей ложное впечатление прилежной ученицы, не прилагая к этому ровным счётом никаких усилий).  Читать нечего, скучно. Дома книг не водилось. (Телевизор? Да вы что?! У нас?! Тогда?!)

Знаете, Север – это такое особое место, где люди могли жить десять, двадцать и даже тридцать лет, и всё - временно, с надеждой, что вот потом, когда они, наконец, уедут, у них и начнётся настоящая жизнь. (Может быть, вот это ожидание настоящей жизни, которая будет потом, у меня оттуда?)  Поэтому имуществом не обрастали. Родителей моих нельзя было назвать очень образованными или даже просто читающими людьми. В нашей семье самой читающей – оказалась я. Да и то - что уж там, признаемся честно – очень странно читающей. Едва научившись этому процессу, я начала с того, что попалось  под руку – ну а как же, с романов.   Некоторые помню до сих пор и… вздрагиваю. Зато Чуковского, Маршака, Барто, Носова и иже с ними  открывала уже хорошо после тридцати, вместе с сыном, и восхищалась и  хохотала  по его тонкому и прозорливому заключению «как в первый раз».

А вы помните, что  читать, писать и считать нас учили в первом классе?  И тщательно следили за тем, как мы берём  ручки и держим спины.  Это я к тому, что мой сын держит ручку каким-то немыслимым образом,  пишет так, что и сам не всегда может прочесть (никогда!), а сидит, завязавшись в несколько узлов  всем своим длинным узким телом.  Ну, конечно, сколиоз. И если бы только у него одного. Почти у всех.
 
А ещё… Вот вы когда-нибудь пробовали поднять эти рюкзаки, с которыми они ходят в первых классах?  Я - да. И не могу избавиться от страшного подозрения, что это тонко спланированное масштабное преступление, целеустремленно направленное на то, чтобы наши дети выросли больными. А как ещё можно объяснить тот факт, что школьные учебники издаются на толстой глянцевой бумаге с глянцевыми же обложками – каждый такой учебник в кило  весом.
 
К старшим классам дети умнеют, и носить учебники – перестают.  Как-то раз, глядя из окна  на сына, стремительно удаляющегося в сторону школы, на плечах  которого болтался совершенно пустой рюкзак (зачем?!), мой муж вывел закон, что вес ученика с рюкзаком в течение всех школьных лет есть величина постоянная.

Первая  попытка отдать  сына в школу… Оказалось, что надо пройти такой… миниэкзамен.  Состоявший,  ни много, ни  мало,  из двух туров. В первом - ребёнок должен был бегло прочитать и пересказать текст и производить операции с  числами до двадцати. Во втором  - почему-то петь и что-то  там ещё – туда мы не дошли.
 
Наш мальчик - светлейшая голова - читавший на тот момент только по слогам, не выговаривая при этом примерно половину  звуков  (ну, да - все шипящие и свистящие) – а мы нахально отдавали его в языковую школу - и числа знавший только  до десяти, ну… понятно.

Мы не стали настаивать.
 
Ознакомившись с требованиями для  зачисления  в первый класс, вывешенными на стенде, мой муж, получивший среднее образование в далёкой  латиноамериканской стране, спросил: - Я не понял, мы сына отдаем в школу или сразу - куда?  Видимо, их там  тоже - учили.
 
Нет, я не оговорилась.
 
В старших классах, когда проблемы со школой встали уже совсем серьёзно, одна из преподавательниц, в целом мне симпатичная, сказала: - Мы учим только тех, кто хочет учиться.  А воспитывает детей - семья. ("Вот интересно, подумала я,- а что они тогда делают, если и не учат и не воспитывают?"). – А всех остальных? – спросила я с нажимом, намекая на всеобщее среднее образование, возведенное вроде как в ранг закона.

Потрясенная, сходила к директору, тоже не самому плохому, дабы получить ответ на два вопроса: должна ли современная школа учить всех детей без исключения и обязана ли она помимо образования (ну, да!) заниматься ещё и воспитанием. Если вы помните, в наше время занималась. Вразумительного ответа так и не получила.
 
Поэтому, при слове «школа»  ещё несколько лет после  чувствовала, как внутри поднимается желчь и слюна становится ядовитой. И это, несмотря на то, что каких бы то ни было непоправимых потрясений, конкретно у нашего сына, не случилось. Ну, двойка в четверти по испанскому, отнюдь не за знания, а по причине крайней стервозности учительницы и непримиримо-бойцовского характера сына, (знаете, двойки в четвертях – это почти всегда бессилие преподавателя и его месть за то, что ты «не такой»). Ну,  троечный аттестат за девятый класс.   Ну,  некоторые неприятности, связанные с плохой учёбой и поведением. И всё. Впрочем, тогда это казалось важным.

Вполне адекватная - другая - школа в последних классах, по поводу которой я уже только шутила: - У нас физико-математический класс с сильным историческим уклоном (классный руководитель в физматовском классе оказалась преподавателем истории,  со всеми отсюда вытекающими). Вполне приличный аттестат. Но всё это уже не могло исправить того кисло-горького привкуса, который остался от элитной испанской школы, густо приправленного острой ненавистью сына к одноименному языку - результат, прямо скажем, абсолютно противоположный желаемому.
 
Умудренная родительским  опытом больше, чем психологическими знаниями, я говорю родителям дошколят, которые приходят на консультации:- Если вам дорого здоровье вашего ребёнка, отдайте его в хорошую, но обычную школу.  А еще лучше - ищите не школу, а учителя. Ну, как  вы можете знать в его шесть-семь лет, чем он захочет заниматься? Зачем вам английский – с первого, французский - со второго и информатика – с третьего? Всему, что вашему ребенку понадобится, он научится, а всё, что ему не нужно -  всё равно  – выбросит из головы и забудет.  Пусть он гуляет, играет в снежки, катается на велосипеде, лазает по деревьям, дружит, враждует, выясняет отношения, хулиганит, дерётся, ломает, изобретает… чтобы,  когда в действительности понадобится, у него на это были силы, здоровье  и ещё не отбито желание.
 
Мало кто из них меня слышит. Родители продолжают соревноваться друг с другом кто круче и доказывать окружающим, что их ребёнок талантливей.
 
А потом приводят этих несчастных талантливых детей (и многие из них действительно талантливы) с обкусанными губами и ногтями, с опущенными от непомерного груза плечами, с упавшей в минус самооценкой, с затравленным и виноватым  взглядом – и это ещё ничего, потому, что бывает хуже: дерматит, псориаз, заикание, нервные тики и  много чего разного, весёлого. И просят -  а часто  и требуют! - сделать его «нормальным», то есть соответствующим той школе и нагрузке, которую они для него выбрали.


   
Ой,  кажется, я опять отвлеклась.  Но ведь это обычное дело в разговоре?

Ну, ладно.

– Ты куда?- шмыгая носом, без околичностей спросил Колька, неодобрительно покосившись на книги.
– В библиотеку. Пойдешь?
– Не-а,- в библиотеку Колька не ходил принципиально.
 
И мы - конечно же! -  отправились на стройку.  Прыгать из окон второго, третьего или даже четвёртого этажа  строящегося дома (выше у нас не строили по причине всё той же вечной мерзлоты) летом в кучи песка, зимой – в сугробы было одним из самых главных наших развлечений.
 
Сегодня бы сказали: экстрим.
 
Мы таких умных слов не знали.
 
У нас всё было просто: ты стоишь в оконном проёме а дальше – пустота, и сердце замирает от страха и предчувствия вот этого шага в пустоту, а потом – летишь и, кажется, что оно вообще остановилось где-то в горле, и дух захватывает и - ни вздохнуть, ни выдохнуть.
 
Но в тот раз  - не задалось.  Приземление оказалось сильно неправильным – мимо горки -  и жёстким - подбородком с лету обо что-то твёрдое, зубы клацнули, соединившись на языке, во рту появился привкус крови  (так тебе и надо – иди куда шла!).

Кратко и  отчаянно взвыв, я вскарабкалась наверх и сплюнула сгусток  крови, как обнаружилось впоследствии, вместе с откушенным кусочком языка. Язык мгновенно распух. С разбухшей челюстью, тихо, но непрерывно скулящую и страшно обозлённую на него, Колька довёл меня до дома, по-собачьи виновато отводя глаза в сторону, беззвучно дыша и не шмыгая носом – хронический насморк как рукой сняло!  И быстренько смылся.
 
Дома косноязычно и жалостно я наплела про хулиганов-мальчишек, толкнувших меня, когда я хотела прокатиться по ледяной дорожке. Скажи  правду -  пожалуй, ещё и добавили бы.
 
А на завтра по литературе было стихотворение. Наизусть. И Нина Ивановна несказанно удивилась, не увидев среди малочисленных поднятых рук моей.  И от удивления вызвала.
 
А ведь советовала, советовала мама подойти и предупредить учительницу перед уроком. Но отметок у меня  хватало, на что  и был расчёт, наивный и  опрометчивый. Да и что сказать? Язык себе откусила? Ну, уж нет! И тем более не могла этого сделать перед всем классом.

Поэтому обречённо вышла к доске и, страдальчески морщась, с завываниями промычала что-то абсолютно невнятное, но ритмически сообразное, вызвав своим выступлением всеобщий  восторг и безудержное веселье.  Еще более изумленная, Нина Ивановна растерянно поставила в журнал «4» (видимо, за прошлые заслуги), а меня с опущенными долу глазами, полными слёз, отправила на место.
 
На перемене одноклассники, охотно привлекая всех желающих поучаствовать из других классов, оживленно обсуждали урок литературы, пытаясь как-то вовлечь в беседу и меня, страшно заинтригованные, но неспособные самостоятельно решить, что это было: тонко разыгранный спектакль или – что?!
 
Я уклонялась от общения, только молча стреляла такими злющими глазами, что меня предпочли оставить в покое, покрутив у виска пальцем.  Связываться особо желающих не было: все знали, что при случае могу и подраться и тогда, невзирая на мелкий рост, ещё неизвестно кому повезет.  Колька на глаза предусмотрительно не попадался.

Эта первая в жизни четвёрка по любимому предмету казалась тогда катастрофой. Я жаловалась на несправедливость судьбы и плакала от обиды. А мама смеялась.  И больше ни-ког-да я не делилась со взрослыми своими обидами. И навсегда «забила» на оценки.
 
Собственно, и…  всё.  Наше общение прервалось на том же, с чего и начиналось.

Его положили в стылую мёрзлую землю.
 
Однажды, когда Кольки уже не было, я услышала, как его мама, разговаривая с приятельницей, сказала, кивнув  в мою сторону: - Невеста наша была.
И стала её избегать.

 
Летом мы уехали в отпуск на Украину, где у нас строился дом и где я заболела скарлатиной.  Болела долго, тяжело, и по свидетельству мамы, чуть не умерла. Не стану утверждать, что это каким-то образом было  связано с Колькой. Но и отрицать не буду. Просто так было. Хотя до маминых рассказов не помнила даже самого факта болезни.  Только: как  я неприкаянно брожу по пустому неуютному дому, где пахнет сырым цементом, краской, деревом и ещё чем-то таким…   На улицу меня не выпускают, и я  тоскливо смотрю в окно, за которым стоит такая же тоскливая и неуютная серая дождливая осень, с редкими пожухлыми листочками на деревьях.

 
Мы вернулись поздней осенью, то есть,  это если  по календарю - у нас-то была уже глубокая зима.


Это было очень, очень давно, в моем далёком  детстве.
 
У меня взрослый сын.
 
А я пишу эти строчки и плачу о мальчишке, самого облика которого не в силах восстановить, да что там облика, когда  даже в имени его не уверена.  Пишу…  и плачу.

Если бы не рисунок.   Два профиля:  густо-синий и ярко-алый, направленные друг на друга,  и разделенные белесым, безмолвным и непреодолимым   пространством.

                *       *      *

Ну и что, скажете вы. И в чём фишка? Где  здесь  терапия, пусть  даже   с приставкой «арт»?  Хороша терапия, если она доводит человека до такого состояния и... бросает.  И что ему, бедолаге, с этим состоянием делать?

Иногда, как в моем случае -  ничего.
 
«Детские рисунки» - специальная техника, помогающая вскрыть психологическую травму, пережитую человеком в детстве (впрочем, не обязательно в детстве). Но необходимость в этих рисунках есть только тогда (это уже мое личное мнение), когда существует подозрение, что эту  травму человек не преодолел и она сказывается на его последующей жизни (психологи говорят: формирует порочный  жизненный сценарий). В таких случаях иногда полезно вернуться назад и найти, с чего всё началось,  дать возможность осознать первопричину и заново прожить, перестрадать и преодолеть этот кризис. И выстроить новый сценарий. В арттерапии это делается часто  тоже с помощью рисунков (хотя есть и другие методы), ведь рисунок всегда можно нарисовать заново, а прежний – ужасный – уничтожить.

Я не буду вдаваться в тонкости и нюансы арттерапевтических  техник – их много,  и это особая тема.
 
А мы ведь просто разговариваем. Вернее, пытаемся. То есть, это я пытаюсь.

Почему пальцами? А, это просто. Вы ведь знаете, что дети любят рисовать-размазывать что-нибудь -  пальцами. Так вот -  прямое соприкосновение с материалом (в данном случае с красками) помогает снять  сопротивление,  внутренние защиты, выстроенные взрослым человеком, делает его вновь ребенком, беззащитным, открытым и искренним. Такой вот хитрый  ход. Их тоже много.

Почему в моём случае -  ничего?  Да потому, что рисунок был о том, что называется  экзистенциальной  травмой, т.е. такой, которая  закономерно переживается в определённом периоде жизни и  чего невозможно избежать вовсе.  В  возрасте  пяти-семи лет мы узнаем, что существует смерть, и  что все: и бабушка, и дедушка, и мама, и папа, и сами мы  – умрём когда-нибудь, уйдём окончательно и безвозвратно. И это потрясение. Его можно перенести только более… или менее болезненно. Иногда это связано со значимостью ушедшего, иногда с особенностями нервной системы. Но, так или иначе, это неприятное открытие  переживают все, и большинство - без особого  ущерба для психики. 

Моя психика защищалась отчаянно  и вытеснила это событие так глубоко в подсознание, что от него почти не осталось следа - я просто-напросто забыла об этом мальчике.
 
Но психологическая травма и процесс её вытеснения требуют огромных энергетических затрат организма, поэтому часто сопровождаются соматикой, т.е. физическим заболеванием.  В этом смысле мой случай – классический пример.

 
 А рисунок… Я очень долго не могла с ним расстаться. Но, тренер настойчиво объясняла, что такие рисунки, как факт преодоления, должны быть уничтожены. В конце концов, я порвала его и выбросила. И знаете что я скажу: никогда не слушайтесь сторонних советов, если всё внутри вас сопротивляется. Вот я - слушалась всю свою жизнь, и что хорошего из этого получилось? Никто лучше вас не знает и не чувствует, как вы должны поступить.

Никто не знает лучше вас.
 
Иногда, задумавшись,  я вижу его, свой рисунок, расплывчато, будто сквозь дымку. И не то, чтобы я мечтала повесить его на стенку в рамочке. Просто хотелось бы знать, что он лежит где-то и иногда… натыкаться. Ведь смотрим же мы альбомы со старыми фотографиями. А там тоже всякое.

Нарисовать заново? Нет, это вы здорово придумали. Думаете получится?  И опять удастся испытать это неопределенное и необъяснимое ощущение опасности приближения к той двери, за которой все страшно, и заново пережить те же чувства, и вот это странное и пугающее перетекание чувств и состояний. А ещё - невероятное открытие… которого… совсем не хотел совершать. И всё это будет в моем рисунке? А вот это: здесь, над бровью краска легла бугорком, он очень важен этот бугорок, а вот здесь – царапина, будто морщинка, а тут краска немного  размазалась, и образовался чуть размытый ореол, а в этом месте… - а, ладно.  Так что, всё это можно повторить?  Вы, правда, так думаете? 


                *       *      *

Я помню.
 
Помню его - мальчика из моего детства, рыцаря, исследователя и хулигана.
 
Помню их всех.
 
Наверное, это важно, когда о тебе помнят.

Даже, если очень больно.

Даже, когда… непереносимо больно.
 
И, уж если  становится совсем невмоготу, вспоминаю слова Виржинии Сатир. И повторяю, повторяю, повторяю их про себя. Как заклинание.
 
Вот эти: «Жизнь не такая, какой она должна быть,она такая, какая есть.
Все дело в том, как вы проживете её».

Иногда помогает.

Помогает.

Иногда.

2009-2010.