эвтаназия или спасите наши души...

Любовь Винс
                В древней Спарте был прекрасный обычай – родившегося ребенка осматривали мудрецы. И если ребенок имел физические  отклонения, его сбрасывали в глубокую пропасть.  Я жалею, что я родилась много веков спустя и не в Древней Греции.  Я за то, чтобы ко  всем уродцам появившимся на свет, люди проявляли бы  милосердие – сразу после рождения, сбрасывали бы в провальную бездну.  Только не надо набирать в грудь побольше воздуха, чтобы обрушить на мою голову гневные речи, обвиняя меня в жестокости. Как раз, я более милосердна и жалостлива, отстаивая забытый обычай. Я знаю, что говорю. Сытый голодного не поймет, так же и здоровые люди не в силах понять даже маленькую толику  бесконечных  жизненных страданий  неполноценного человека…
                Когда мы с сестрой идем по улице, всегда проходим под пристальными взглядами встречных людей, что выворачивая шеи, а порой тыкая пальцем вслед,  смотрят на нас  с выражением брезгливой жалости, какая бывает, когда человек взяв и надкусив румяное яблоко, вдруг видит жирного белого червяка, еле ползающего от обжорства, между темных  семян. Такая реакция получается по двум причинам: во первых – мы с Машкой абсолютные близнецы. У нас все одинаковое – платиновые волосы, свободно лежащие на плечах, васильковые глаза,  греческий тонкий нос с небольшой горбинкой. Даже родинка над верхней резной губой, у нас прилепилась в одном и том-же месте. Во вторых – мы имеем одно и то же заболевание. Идентичное, хотя я получила его из-за ошибки акушерки, а Машка  за компанию, видимо, решив еще в утробе матери ничем от меня не отличаться.
               Все началось с неправильного прилежания плода. Мы с Машкой, плавая в невесомости околоплодных вод, сильно испугались, когда наше уютное уединение нарушил сильный удар – это будущий папочка решил поучить молодую жену, как надо правильно встречать гостей. Он решил, что его пьяный язык не объяснит, и начал учить с помощью пудовых кулаков. К его удивлению, вместо того, чтобы рысью бежать за бутылкой, жена, сильно побледнев, закатила глаза и начала орать дурниной: «рожаю…рожаю!!!»
               Роды папа принимать не умел, поэтому быстренько отвез плачущую жену  в родильный дом. Нелепо раскорячившись на жестком холодном металлическом кресле, мама с криком и потугами начала выталкивать меня на свет божий. Все бы ничего, но я рождалась ножками вперед, и молодая акушерка, испугавшись, что ребенок задохнется, еще не родившись, сильным рывком  выдернула меня  из материнского лона.  Я родилась и тут же заорала от боли и обиды, предчувствуя, что за ошибку  акушерки, придется расплачиваться  мне. Всю жизнь. Врожденный вывих бедер, вот что подарила   неопытная  девчонка, вместе с первым глотком воздуха.  Машка  родилась через семь минут, без  особых проблем. Но с той-же болячкой.
              Все мы родом из детства, сказал классик. Мое первое воспоминание о детстве – это поездка в цирк. Лето. Жара. Я сижу у мамы на коленях, на мне белое шелковое платье с пятнышками красных розочек, толстая коса радует глаз вплетенным в нее белым капроновым бантом, на ногах белые гольфики и желтые, скрипящие при ходьбе, сандалии.  Я сижу у раскрытого окна, монотонно отстукивающего ритм  трамвая, высунув ладошку, по которой не  больно бьют пушистые ветки белой акации и сирени, посаженные вдоль трамвайного полотна,   и пою во все горло: « Моряк в развалочку, сошел на берег…».  На остановках я благоразумно замолкаю, но как только вагоновожатая усталым голосом объявляет: « Осторожно, двери закрываются…Следующая остановка « Плавательный бассейн»», и трамвай трогается,  вновь пою. Пою и улыбаюсь, и сидящие рядом люди, тоже улыбаются мне…Машка сидит тихо. Испуганно прижавшись к маминому боку.  Машка не любит  выходить из дома,  ей не нужен цирк и веселые клоуны, смешные забавы толстого неуклюжего медведя, разноцветные шарики, мелькающие в руках жонглера. Ее не радует обещанное катание на карусели, где раскинув руки, не сопротивляясь целующему тебя ветру, можно лететь над землей, ощущая свободу…
                Мы – абсолютные близнецы. Мы одинаково выглядим, мы одинаково одеты, мы двигаемся и говорим одинаково, но мы абсолютно разные. Я – твердолобая, упрямая, поперешная, активная. Машка – ангел во плоти, скромная, тихая, безответная, боящаяся всего на свете.
                В детском саду воспитательницы нас любили. Умиленно улыбались, когда мы с Машкой, худенькие, голенастые, чинно взявшись за руки, водили хоровод или читали стихи, громко выкрикивая  понятные рифмы: «Наша Таня…»  Гладили по голове, уговаривая съесть еще кусочек ароматной, посыпанной сахаром, крутобокой булки и  допить молоко. Машка покорно жевала, глотала, я же захлебывалась слезами, смыкала челюсти и наотрез отказывалась пить теплое противное молоко и жевать вязкое тесто. Пока  нас не выводили  на прогулку,  воспитательница особо за мной не приглядывала. Но, только выйдя на детскую площадку, она брала меня за руку,  усаживала возле себя и крепко держала. Если мне хотелось повозиться в мокром песке, где можно построить  башни и налепить куличики, Нина Григорьевна отводила меня к песочнице и вставала рядом, ни на минуту не выпуская из поля зрения. Тотальная опека имела причину: я не могла долго находиться без мамы. Я без нее умирала. Она была нужна мне как воздух, как солнце, она была для меня живительным родником, припав к которому можно было жить дальше. Мама была на работе, я в детском саду. Эту несправедливость  нужно было исправлять. Пока Машка  «пекла» пирожки из сырого песка, я, улучив момент, удирала к маме. Перелезала через забор, находила узкую щель, сквозь которую просачивалась, как вода через ладони. У меня побегов из детского сада было больше, чем у закоренелого уголовника из тюрьмы. Маму я находила, в гордом одиночестве путешествуя по улицам города, где бы она не была. Дома, на работе, в техникуме, у соседей. Несчетное количество раз меня вылавливали с милицией, и если к тому времени я не успевала повидать маму, милиционерам приходилось несладко. В самом деле, не могли же они пинками загонять в машину шестилетнюю соплюху, что пинаясь, кусаясь, не давалась в руки и благим матом орала на все отделение: « Мама! Я хочу к маме!» Ни игрушки, ни уговоры, ни взрослые страшилки на меня не действовали. Мне нужна была моя мама. Мне надо было вдохнуть ее запах, потереться носом  в шею, услышать родной голос: «Доченька, Дашенька, все хорошо, я с тобой, я тебя люблю…» и тогда из дикого обозленного зверя, я превращалась в пушистую кошечку, соглашаясь на все условия. Мне плевать было на погоду, я удирала и зимой и летом с завидным постоянством. Я знала куда идти. Мамина работа называлась « Кулинария», там изготавливались хрустящие булочки,  выпекались дивной красоты торты, пироженные, рассыпчатое печенье, сладко тающее во рту, пирожки с разными начинками. Для меня «кулинария», по запахам, ассоциировалась  с бабкой Настей, что жила на нашей улице,  доброй, приветливой, ласковой, что постоянно угощала нас  янтарными оладушками или  ажурными тонкими блинчиками. Когда я появлялась на маминой работе, телефон, уже став черным  в гневе, от настойчивых звонков, тут же замолкал. Меня ждали. Отводили в подсобку и вкусно кормили. Однажды я  сподобилась схарчить за разговорами и объяснениями внушительную миску кондитерского крема, чем убила в себе  пристрастия к сладкому, на всю оставшуюся жизнь. Потом приходила мама. Размазав по физиономии счастливые слезы, я подбегала к ней, крепко обнимала, успокоено вздыхала и…возвращалась в детский сад. Машка, встретив меня, говорила всегда одно и тоже: « Где ты так долго была? Я без тебя скучала…»
                Пока мы ходили в детский сад, никто не тыкал нам в нос нашим уродством. Ну и что, если мы с Машкой напоминали двух уток, грузно переваливающихся с боку на бок, не могли быстро бегать или долго ходить на приятные «загородные» детсадовские прогулки. Зато мы всегда делились конфетами, не ябедничали воспитательнице, и никогда не выдавали зачинщиков проказ. На моем теле много шрамов. Еще больше их на душе, но об этом потом. Первый нательный  шрам я получила в пятилетнем возрасте. Наташка Стигачева – маленькая, пухленькая, с большими карими глазами, всегда одетая как принцесса, подбила попробовать полетать, как Юрий Гагарин. Ракеты у нас не было, зато в туалете были высокие крутые ступени, ведущие к белоснежным унитазам. С этих ступенек, мы и прыгали. Наташка, я, Олег Лурин и Мишка Коростылев. Пацаны прыгали первыми. Глядя на них, я думала: « это же так просто! Чуть разбежаться, оттолкнуться и – полет!» Разбежаться у меня не получилось, мои колченоги заплелись на полдороге, и вместо полета, с размаху я подбородком ударилась о кафельный край. Кровищи было! Что удивительно – не плакала, хотя было очень больно. Только сильно жалела испорченное новое фланелевое платье: нежно сиреневое, с белыми лилиями по краю подола. Машка, увидев мою кровь побледнела, затряслась и заорала. Так что сначала первую помощь оказывали ей. Мне потом. И как не выспрашивали воспитатели о зачинщике, Наташку я не выдала.
                В школе все стало по другому.  С первого класса, с первого дня обидные до слез прозвища, клички, насмешки преследовали нас.."Хромоножки, уродины, косиножки,  бабки-еги», как только нас не называли…Детская правда, изощренная, откровенная впервые заставила нас с Машкой почувствовать свою ущербность.  Если дразнили меня, я долго не думала – лупила от души обидчика всем, что попадалось под руку: портфелем,  указкой, учебником, цветочным горшком…Или просто кидалась в драку, царапалась, кусалась, била тонким кулачком  по чему придется, отрывала рукава у рубашек, а уж бедным пуговицам доставалось больше всех. За защиту собственного достоинства  меня стыдили на собраниях, корили в учительской, грозили на педсоветах и строго выговаривали в директорском кабинете. Машку ругать было не за что. Если ее дразнили, она забивалась в угол в школьном туалете, сжималась, и горько плакала. Через полчаса от начала урока, Машку выуживали из клозета, умывали, вели к врачу, давали глоток валерьянки и журнал « Мурзилка». Посидев пару уроков в кабинете врача, изредка всхлипывая, заново переплетя  растрепанную косу, Машка возвращалась в класс. Я всегда заступалась за Машку, она за меня – никогда.  Учителя хвалили меня за бурную фантазию, активность, любопытство. Машку за усидчивость, прилежание, аккуратность.  Словно атомоход « Ленин»  мы прошли  сквозь льды равнодушия и жестокости, с трудностями и преодолевая преграды к 5 классу. Обычный урок по истории я запомнила на всю жизнь.
           Наша Анна Степановна, преподаватель истории, стоя у  коричневой школьной доски, рассказывала о Древней Спарте. С воодушевлением она говорила о гордом, сильном народе, чьим культом стало физическое совершенство. Рассказала о тренировках и испытаниях, о закаливании, о кулачных боях и спортивных состязаниях, и почти перед звонком, стала  с надрывом в голосе, вещать о неумолимой жестокости древних греков, что сбрасывали в море, с высокой скалы, уродливых новорожденных. Первым подал голос мой злейший враг Юрка Каевский. Сын высокопоставленных родителей, избалованный, выросший в твердом убеждении: он, Юрка – пуп земли, остальные никто, пыль под ногами…
– Жалко мы не в Спарте живем…
–  Почему, Юра?  Ты хочешь сказать, что тебе по душе атлетика и гимнастика, правила древних спартанцев?
     Юрка оглянулся на нас, криво ухмыльнулся, боднул головой в нашу сторону и заявил:
– Мне по душе, чтобы поменьше уродов, калек всяких, жило рядом со мной. Это греки здорово придумали…Башкой вниз, в море…Жалко у нас такого нет… Я бы…
              Чтобы он сделал, класс так и не узнал. Мы сидели в первом ряду, прямо возле окна, на котором вольготно росли в беленьких глиняных горшочках разные примулы и фикусы. Сидящий впереди меня,   Юрка только глухо охнул, когда горшок с вонючей, ярко-красной геранью, разбился о его голову.  Юрка рухнул на парту, по его лицу, смешиваясь с землей, зигзагами потекла кровь. Рядом, глубоко вздохнув, брякнулась в обморок наша изнеженная особа – Аллочка Божухова, обладательница тонкой натуры, не выносящей малейшего насилия. Вовка Коновалов, сын директора завода, толстогубый, вечно жующий  добряк – увалень, единственный, кто не дразнил нас с Машкой, негромко пробурчал: « во, дурак!..» и глядя мне прямо в глаза, добавил: « Держись, Бастракова!...Щас тебе…» и провел ребром ладони по горлу.
            Мне досталось по первое число. Бедную маму выдернули прямо с работы. Мы стояли с ней вдвоем в просторном директорском кабинете, а вокруг бушевал ураган.
– Как можно! Ты же девочка! Что ты себе позволяешь! А если он останется калекой? Сколько можно! Это невыносимо! Будем ставить вопрос об отчислении! А вы, мамочка, понимаете, что вырастили настоящую бандитку! С ней никто не дружит! Ее боятся! Она хуже всякого хулигана, чуть что, сразу в драку! А сейчас еще родители Юрочки приедут, вот с ними будешь объясняться! Как тебе не стыдно!
     « Милейшая» завуч Анна  Ивановна трещала как пулемет, гневно тыкая сухоньким кулачком в мою сторону. Я молчала. В свои одиннадцать лет четкое понятие сформировалось в мозгу: в школе, если ты – хромой; кривой; сутулый; очень высокий или очень низкий; сильно полный или наоборот, худой; если ты носишь очки; у тебя есть веснушки и огненная шевелюра; если ты заикаешься; имеешь большой нос или пухлые губы, все! Ты изгой! Ты – белая ворона, которую будут тюкать, дразнить, шпынять, обижать, доводить до слез, придумывать злые прозвища, и ты будешь вечно виноватым, даже если не виноват. Словесный понос завуча прервал директор. Седой, грузный, он жестом остановил Ниагару обвинений:
– Ты ударила Юру, потому что после его слов посчитала себя уродом?  Ты приняла его слова на свой счет? Так, Даша?
     Свой ответ, слово в слово, я помню до сих пор:
–  Я себя уродом не считаю. Меня так называют. Поэтому и бью….И буду бить. Всех, кто обзывается.
            Директор покрутил в руках круглые очки, вздохнул, и попросил меня пройти в коридор. Мама осталась в кабинете. О чем они говорили, осталось неизвестным. Отчислять меня не стали, но на пионерском сборе, шустрая пионервожатая прочитала долгую нудную лекцию о дружбе и товариществе, о доброте и милосердии к ближнему, и очень долго била на жалость к нам с Машкой, выставляя нас полными идиотками, произнося бессмертные фразы:
–  Ребята, вы должны жалеть Дашу и Машу, они не виноваты, что родились калеками…
–  Ребята, инвалиды почти такие же как мы, только другие…
–  Юра, у нас сосед в квартире урод,  безногий, инвалид войны, но я же его не дразню…
–  Пионер должен помогать и сочувствовать инвалидам, они же живут рядом с нами…
                Помощь и сочувствие я получила сразу после сбора. На всю катушку. Юрка с дружками затащил  меня в мальчишеский туалет, надавал пощечин, поставил синяк под глазом, разодрал школьный фартук, и залил чернилами мои тетради. Жаловаться я не пошла.  Зачем?  Уже тогда было ясно, хочешь выжить –  полагайся только на свои силы. На тот момент силы были не равны. Я надумала расквитаться с обидчиком чуть попозже. Но не успела.  Через две недели пришел вызов в больницу, на операцию.
             Далекие 70-тые годы, времена застоя, как  их определят позже, при тотальном дефиците, при лжи и притворстве правящей власти, имели одну положительную сторону: наша медицина действительно была бесплатной. Самоотверженные врачи, при скудной зарплате  с добрым сердцем выхаживали больных, бескорыстно отдавая  заботу, ласку, внимание, свой профессионализм  больным людям.  Когда меня спрашивают, кто меня вырастил, и оказал большее влияние, мама или папа, я отвечаю – детская ортопедия. Больница, где мы с Машкой провели почти безвылазно все свое детство. Санитарочки и медсестрички, лечащие врачи и груз болезни. Вот кто воспитал нас.
            Больница находилась в другом городе, и мама повезла нас туда.  Трехчасовая поездка на междугородном  комфортабельном «Икарусе», обед в привокзальном ресторане, произвели на меня  большое  впечатление.  Мама, насколько могла, старалась подготовить нас к разлуке. Особенно меня. Я впервые должна была остаться среди чужих людей, в другом городе на долгое время. И мама очень за меня переживала. Оказалось напрасно. Мы с Машкой, зачарованные увиденным, спокойно пошли вверх по лестнице, из приемного покоя, чистенького, по домашнему уютному, на второй этаж. Непосредственно в отделение. Мы уходили от мамы держась за руки, весело переговариваясь между собой. На середине лестничного пролета я оглянулась. Мама плакала, не вытирая слез. Она – то знала, на какие муки мы идем, а мы дурашки, даже не догадывались.  Нас прооперировали через день.  В операционную меня увозили первой. Расхлябанная коляска, скрипя колесами на все отделение, бодро покатила меня  в операционный блок…
               Пробуждение было ужасным.  Тошнота, головокружение, рвота, после «эфирного» наркоза.  Не выносимая боль в колене, через которое была проведена блестящая тонкая стальная спица, а спица  крепилась  к толстой металлической «подкове», к «подкове» привязан прочный капроновый шнур, на нем груз в 7 кило. Вся эта   штуковина называлась ужасающе - страшно:  скелетное вытяжение. Будто белый отполированный веками скелет, растягивали на канатах в разные стороны… Кто ломал ноги тогда, давно, и не приведи, Господь, ломает сейчас, знает такую «бяку». Ты лежишь четко только на спине, кровать приподнята под углом  градусов в 35, твоя бедная голова находится внизу, ноги вверху, и тебя постоянно стягивает привязанный к ноге груз.  В таком положении мы с Машкой пролежали полтора месяца.  Я бесилась от ничего не делания. Моя активная натура требовала движения, а фигушки!  Можно было только сидеть и лежать.  Я лежала и горевала.  Мою толстую косу, знак тайной гордости, косу, что любила переплетать мама, и все время  дергали мальчишки – отрезали под корешок, из-за того, что первую неделю я не могла поднять башку   от  подушки.  Мне хотелось бегать, прыгать, играть в «войнушку» с дворовыми ребятами, или лазить по деревьям, изображая Чингачгука, вместо этого проклятый постельный режим, против которого восставала вся моя  душа.  И напрасно милые медсестрички: Луизонька, Валюша, Ниночка старались утешить меня. Машка заделье нашла быстро. Нянечка принесла ей пряжу, спицы, и вперед, с песнями, Машка  навострилась  вязать.  У меня при виде спиц и мотка шерсти начиналась нервная почесуха.  Спасение пришло от  воспитателя   Людмилы Петровны. Ласковая  обладательница мягкого «грудного» душевного голоса, принесла мне «Арабские сказки»,  толстенный фолиант, с красочными яркими картинками. Книга меня захватила.  Я читала, читала, читала, отвлекаясь от боли. Вместе с Али-бабой  дружила с джином, с Синбадом убегала от чудовищ, и ловко обводила вокруг пальца глупого падишаха.  Книгу, по виду напоминающую один из томов БСЭ, «проглотила» за три дня.  Потом русские сказки, потом  пошла в ход библиотека приключений, потом  стихи Есенина, Цветаевой, Друниной… Астафьев, Лиханов, Каверин, Крапивин, я читала взахлеб. Это меня и спасло.  По книгам я училась жить,  переживала с героями  приключения, или разделяла страдания;  училась не киснуть, не сдаваться под лавиной неприятностей, а бороться. Вопреки всему. Потом была еще операция, потом еще и еще. Гипс стылый холодный, «прелесть» пролежней, грусть от разлуки с близкими и боль. Вечная, постоянная. Боль, сродни жующему тебя капкану мясорубки, с тупым упрямством и равнодушием, не отпускающим ни на час, ни на миг.
                Шли годы, наши сверстники катались на коньках, на лыжах, строили снежные крепости и играли в снежки. Купались на речке, свежими брызгами прогоняя стойкую жару. Разгонялись на велосипедах, выкручивая руль, совершали немыслимые каскадерские пируэты. Ходили в походы, в кинотеатр,  да просто носились как угорелые по широкой улице. Позже, они бегали на свидания, или устраивали культпоходы на природу, с гитарой и шашлыками… Мы с Машкой уныло наблюдали через оконное стекло за буйством праздника.  Нам было не дано участвовать в нем. Нас отвергли, о нас забыли, нас для других просто не существовало. Тоска, одиночество, осознание собственной никчемности стали нашими друзьями.  В довесок - костыли, ограничение движений, и уже ставшая родной, прилипчивая боль.
    Однажды, после бессонной ночи, я подумала: так ли уж не прав был Юрка Каевский? Что видит больной человек? Равнодушие, пустоту, одиночество, жестокость, унизительную притворную жалость,  издевки и  насмешки. Наверное, было бы более милосердным еще при рождении избавить нас от этого. Любой животновод уничтожает уродливое потомство. Понимая, что жесткий отбор, улучшает породу. Почему люди поступают иначе? Почему оставляют жить, заведомо обрекая на вечные муки гидроцефалов, имбицилов, паралитиков? Кто видит их мучения? Кто разделяет их страдания? Нам оставляют жизнь, отбирая сущность жизни…  Какой толк от нас, инвалидов?  Нас не берут на работу, нас не видят в упор в длинных очередях, нас не любят здоровые люди. Правильно, мы своим уродством принижаем их здоровую красоту. Ставим в неловкое положение. Заставляем обратить внимание на наши проблемы, отвлекая их от таких важных и нужных дел.
            Кого возьмут на работу: эрудированную, грамотную, остроумную, знающую два иностранных языка  косоглазую хромоножку или молодую красавицу, у которой из достоинств – немного ума, но зато красивая внешность? Конечно, красавицу!  Она не будет, стыдливо прятать глаза и робея объясняться: «извините, это мне не под силу…»  Она не будет часто уходить на больничный, или требовать особых условий. Да, в конце концов, на  красавицу просто  приятно смотреть.  Вы много знаете инвалидов проявивших себя в литературе? В искусстве? Только не надо напоминать про бедного Николая Островского!  Спору нет, сильная личность, но с другой стороны, если бы он не был «певцом комсомола», не попал в поле зрения людей, которым нужна была новая идеология, а просто бы  был инвалидом, без героических подвигов? Заметили бы  его тогда?  Вряд ли. Все знают Островского, а кто знает Николая Бирюкова?  Журналиста, писателя, имеющего такое же заболевание, как Островский? Он тоже жил в эпоху строительства коммунизма.  Кто помнит его очерки из Средней Азии?  Кто помнит о нем самом? Кто знает Ирину Триус? Мужественную женщину, нашедшею в себе силы не сломаться после катастрофы, а будучи почти полностью обездвиженной делать удивительно точные технические переводы?  Людмилу Туманову, прикованную к постели, талантливую поэтессу, пишущую чистые, лирические проникновенные стихи? Кто знает слепого скульптора Лину По?  Лидию  Тихолаз, рисующую яркие красочные полотна ногами, потому - что руки с рождения не действуют? Кто знает о них?   В большинстве случаев,  люди-инвалиды, люди – НЕ ТАКИЕ, КАК ВСЕ, прячутся в четырех стенах, погибая от забытости и ненужности, захлебываясь талантом, который не востребован. Замерзают от равнодушия. Сгорают в огне несправедливости, черствости, жестокости…
       Мы с Машкой выросли, так и не став здоровыми. Прокаженной бляхой неся по жизни клеймо инвалида. Много у нас было всего, и плохого и хорошего. Была любовь, от которой вырастали крылья за спиной. Было предательство, после которого душа долго саднила и не хотела зарастать живая рана, обильно посыпанная солью пренебрежения и перцем унижений.  Мы  заводили друзей и теряли их. Мы тянулись к людям, а нас предавали и продавали. Ради благ, ради спокойствия… Мы научились вгрызаться в жизнь, стараясь не  комплексовать, и не чувствовать себя ущербными, делами доказывая – мы такие же, как вы, люди! Мы можем любить, дружить, работать, блистать талантами, только заметьте нас! Не отворачивайтесь!  Посмотрите – мы живем среди вас! Не рядом, как  собаки или кошки, среди ВАС! В соседнем подъезде, в квартире за стенкой, на  параллельной улице…
             Мы нуждаемся в ласке и заботе, в участии и внимании, в любви и нежности….Так же, как вы…Нам больно от предательства или измены, мы плачем от обиды или разочарования… Так же, как вы…Мы радуемся звонкому шаловливому капелистому апрелю и  печем пироги под Новый Год…Так же, как вы. Мы рожаем детей и учим их добру и справедливости…Так же, как вы…
               «Плохо не должен жить тот, кто не живет хорошо» – говорили древние греки и выпивали чашу с ядом. Они уходили победителями, достойно завершая свой жизненный путь. 
              Я тоже победитель.  Я живу, каждый день одерживая маленькую победу: над болезнью, равнодушием, подлостью… Но все чаще мне хочется встать посреди городской площади и крикнуть: « Люди! Будьте  милосердны! Если вы оставили нам жизнь, дайте возможность жить, а не прозябать, приспосабливаясь  под жестокость вашего мира!  Не можете – проявите милость, сбросьте меня с высокой скалы. Я не буду сопротивляться. Раскинув руки,  отдамся целующему меня ветру и  упав в кипящее зелеными  волнами море, стану  россыпью радужных капель в вышине голубого неба…
    Может там мне будет лучше…Только Машка без меня совсем пропадет…»