Шёл дождь. Не капал — нет! - лился унылыми тонкими струями, заполнял ледяной водой незаметные летом ямы на узком тротуаре, и Машке приходилось пробираться по решёткам, любовно укрывшим приствольные круги деревьев. Эти круги завораживали её с детства, никогда раньше она не посмела бы ступить на них — ажурных, обнимавших дерево «с запасом» - широким ободом был оставлен просвет ради грядущего утолщения ствола... Теперь ступила.
Прохожие цеплялись зонтами, обливая друг друга небесной водой, ненавистью и тоской во взорах. Шёл ноябрьский дождь. Шёл 1992 год... Вот он, кажется не шёл — он придавливал, венчая собой годы тоскливого метания с одной работы на другую, что начались, когда вдруг, неожиданно, был уничтожен Институт, а потом и Министерство.
Теперь трудно стало вспоминать те дивные годы, когда ещё ничто не предвещало заката. Радостный вольный труд, планы, проекты докторской диссертации, экспедиции и конгрессы, друзья... солнце. Как-то и не вспоминалось солнце — будто от века было так: ледяной дождь, мокрые туфли и тоска.
Она опустила руку в карман в тщетной надежде найти там сигареты, заранее зная, что отдала последнюю «Приму» подруге, и в кармане только пустая намокшая картонка. От голода кружилась голова. Как доехать домой через пол-Москвы, сохранив сознание, если больше нет сигарет?
Дома «чинарики» - «бычки» складывают в банку, даже самые маленькие — те потом потрошат и используют горелую вонючую труху на самокрутки. Ничего не попишешь. Сигареты дешевле любой еды, а зарплату не дают уже давно, и муж без работы. То есть, работа есть. Эпизодическая. Клеить картонные модели домов. И руки его теперь трескаются и почернели. Трещины кровоточат — трещины на его холёных в прошлом, ухоженных, длиннопалых интеллигентных руках. Сжимается сердце от этих рук. Дети студенты, им отдают половину того, что изредка возникает в виде зарплаты, и дочь отказывается от курсов китайского языка, куда её отобрали за таланты — там сидеть по вечерам долго, без еды и сигарет... Вернее, предлагают — травку, и продавать эту травку — так живут почти все студенты в группе... Она не хочет, она, девочка, тоже курит «Приму». Дотерпеть.
Машка и приехала сюда, в Университет, где работала когда-то, чтобы сбежать из лаборатории хоть на пол-дня.
Жуткий был день. Она уже начала понимать, что не в состоянии выполнить задание шефа в таких кустарных условиях — ни приборов, ни реактивов, ни людей, а главное, задача требовала иных подходов и иных исполнителей, её специальность была бессильна. Не привыкла Машка к полной беспомощности. Она была хорошим экспериментатором, но всю жизнь выбирала темы сама, темы пусть сложные, но решаемые — и ясные ей в теории. Не может ученый ходить на работу и выполнять. Нет самостоятельной разработки теории — нет верно поставленного эксперимента. В общем, не место ей на той работе... где хоть иногда, но платят.
Нищета накрыла Академию Наук. Исчезли привычные оттиски статей, информационные бюллетени, читать надо в Ленинке, а там тоже мало денег и всё Уже набор журналов... Вот и не пошла она в библиотеку, а навестила старую лабораторию. Сбежала туда, где когда-то работа доставляла радость.
Холодно и мокро. Вернулась её застарелая от вредных работ анемия, Машка зябнет даже летом. Снова голодный спазм в желудке: из двора запахло жареными пирожками — теми, что они ели с борщом в университетской столовой в иные времена. Теперь ларёк, притулившийся к чугунной решётке, завлекает пирожками. Ох, этот Машкин нюх! Нюх, что проверявшие её физиологи назвали «собачьим»: разводили растворы в сто раз, а она всё чуяла и верно определяла вещества... Как он ей теперь мешает!
В полдень пили чай в этой её, новой лаборатории. Каждый — со своим пакетиком чая и домашним завтраком. А Машка с мужем делили еду так: ей пол-батона хлеба, ему тоже, и ещё — мужчина же! - китовую колбаску. На остатки денег кормили оставшихся от былой большой коллекции птиц. Хотя птички исправно приносили потомство, что и расходилось по любителям редких видов, и, тем самым, птички сами зарабатывали себе на хлеб...
Ну не жевать же Машке батон при всех?
Сосиска! Вот что выжало её в город: лаборантка шефа вынула копчёную сосиску. Ситуация напомнила Машке детство, когда сосед по парте уминал редкие в ту пору мандарины, и она завистливо глотала слюну над своим яблоком.
Мутит. Машка степенно покинула общую комнату с кружкой полусладкого чая и бросилась рыдать в туалет. Неужели шеф со своим сыром и благоденствующая за мужем-экскаваторщиком шефская лаборантка не понимают, что их еда ПАХНЕТ, что запах просачивается под дверь, заглушая сухой запах металла и машинного масла, защищавший Машку от голода?
- Пойду в столовую, пообедаю, потом в библиотеку, - лживо сказала она и ушла под дождь. Она уже была в этой столовой однажды — думала хоть суп взять. Никак. Даже полпорции супа были ей не по деньгам, а вокруг с двойными порциями, с переполненными подносами бродили в поисках свободного места пышущие румянцем мужики, и оглушающе благоухал их источник питания — шоколадная Бабаевская фабрика.
Пришлось презрительно сощуриться — мол, выбор плох — и гордо удалиться.
- А мы кукумарию с рисом едим, - сказала ей университетская подруга. - Самое дешёвое. Попробуй.
Господи! У неё же дети! И они — кукумарию? Надо попробовать. Действительно, может, лучше китовых колбасок.
Так. Чтобы не разрыдаться в метро, надо купить сигарет. Машка обошла здание Ленинки — у другого входа в метро есть киоск.
Киоск сиял отмытыми дождём стёклами, являя миру богатый выбор дорогих сигарет с фильтром. «Примой» тут и не пахло.
Отсырела искусственная кожа пальто, и замёрзшая рука никак не могла залезть в карман. Сколько у Машки мелочи?
Мелочи было в обрез: на дорогу и пачку «Примы», только вот «Примы» не было... В Центре нищих учёных дам не обслуживают.
Она растерянно стояла у киоска, щурясь от дождя. Заело механизм зонта, что покорно закрылся на время поиска мелочи, а теперь не желал открываться.
По лаковому тротуару подбежал цыганёнок, за ним — молодая, красивая, насквозь мокрая, пёстро наряженная мать.
- Хочешь, погадаю? - буднично спросила цыганка.
Машкины слёзы хлынули фонтаном.
- У меня совсем нет денег, даже на сигареты, - прошептала она.
Силой ударили, блеснули яркие карие глаза, окинули всю Машкину ощипанную фигурку.
- Я тебе так погадаю! Знай! - её голос завибрировал. Не низко, нет! Не жалостливо. Не кодируя. Просто сильно. - Знай, у тебя всё будет хорошо! Запомни навсегда!
Цыганёнок уже тащил мать за руку, но она оборачивалась и смотрела на Машку, шептала уже тихо-тихо: «Всё будет хорошо!».
- Спасибо! - сказала Машка, махнула ей рукой, вытерла слёзы и спустилась в метро.
Много лет прошло. Много бед и не так уж много радости они принесли. Скорее, Машка так и карабкалась по высокой деревянной лестнице в небо, а ступени падали и падали позади, ожидая мига, когда она не успеет поставить ногу на твёрдое... Но когда приходила очередная беда, дружеское «Всё будет хорошо!» той цыганки давало Машке силы бороться.
И всё равно она плакала, завидев чужой пустой холодильник, а сама запасалась продуктами с избытком. «Словно блокадница!» - однажды сказали ей.
Что, разве нет?