Азариха

Любовь Винс
              Азариха ругалась с молоденькой продавщицей. С упоением, со знанием дела, виртуозно перемежая изысканные выражения  с хамскими просторечными оборотами. Девчонка, видно только-только, вставшая за прилавок, после курсов или техникума, еще не успевшая поднатореть в разборках с покупателями, вся заалевшая, с широко распахнутыми глазенками, где уже блестела непрошенная слезинка, нервно комкая уголок нарядного передничка, время от времени пыталась вставить в обвинительную Азарихину речь слова оправдания, но не получалось. Глупышка не знала, что Азарихе сегодня испортили настроение, значит, всем  кто попадется ей под руку, достанется по первое число. За дело или просто так, не важно. Лишь бы была возможность сорвать зло. Внешний вид сорокапятилетней тетки, красным фонарем светофора предупреждал: не связывайтесь! По возможности – спасайтесь! И чем быстрее, тем лучше!
    Невысокого роста, пухлая, с толстыми ногами, опутанными  варикозными синими венами, почему-то выставленными напоказ,  а не спрятанными под длинную юбку, с объемной грудью, на которой всегда топорщились шелковые блузы и с легкостью отлетали вставшие в оборону пуговицы, с крепкими цепкими руками.   На голове мелкая  химическая завивка  напоминала о походе аргонавтов за золотым руном. Узкий лоб, без единой морщинки, маленькие «кабаньи» глазки неопределенного цвета надежно были прикрыты густыми  вздыбленными бровями, мощный нос  не затерялся среди пухлых щек, а  тонкие вялые губы, подведенные ярко-красной помадой – завершали полный образ «базарной» торговки. Глядя на Азариху, несведущий человек и помыслить не мог, что за ее плечами 2 института. Получив два высших образования и став хорошим, почти незаменимым специалистом, Антонина  Егоровна, в душе, так и осталась вздорной, недалекой, твердолобой деревенской девчонкой, какой была  в юности. В далеком прошлом, уже стремительно убежавшим за горизонт времени.
             Натешив душеньку, спустив пары, Азариха с чувством глубоко удовлетворения, положив в  объемную кожаную сумку купленные продукты, отправилась домой. Двухкомнатная квартира на первом этаже, с маленькими окнами,  бестолковой планировкой  уютной не была. Не сумела  Тонька-заноза, как ее звали в детстве, за долгие годы проживания в городе, взрастить в себе способность создавать  гнездышко. Серые обои, кособокая мебель из далеких семидесятых годов,  выцветший ковер на стене, затоптанные «лысые» дорожки на полу, разномастная посуда в серванте – тыкали в нос бедственным положением и отсутствием достатка.  Жадная Азариха, получая зарплату, откладывала на еду, хозяйственные мелочи, оставшуюся внушительную сумму быстренько  сплавляла на сберегательную книжку,  где вспухающий, как тесто, счет радовал глаз.
          В маленькой кухне, где  тесня друг друга примостились узкий кухонный стол, старый залавок, еще помнивший  времена Сталина, холодильник с громко тарахтящим мотором и пара табуреток на одной стороне, уныло смотрели на газовую плиту, ржавую мойку  и  шкаф-пенал с другой. Голая лампочка,  засиженная мухами, горела тускло, нехотя освещая  убогую обстановку.
         Антонина  достала из шкафа маленькую кастрюльку, налила в нее воды, поставила на  плиту.  Распотрошив сумку с продуктами, переложив часть в залавок, часть в холодильник, экономно отрезала три кружка от ливерной колбасы, пару кусочков хлеба, помыла огурец, и стала ждать, когда закипит вода. Яичная вермишель сварилась быстро, чуточку масла – ужин готов. Покушав, помыв посуду, Азариха прошла в зал, переоделась в домашний халат, прилегла на горбатый диван, включила телевизор и стала смотреть местный канал. Слушала вполуха, невесомо плавая в  сладкой дремоте, как вдруг знакомая  фамилия привлекла внимание. Антонина открыла глаза: с голубого экрана, улыбаясь, с умным лицом, о чем-то говорил ее сын. Лешка. Абсолютно не похожий на мать, без единой кровной черточки, Лешка был вечным напоминанием о Тонькином грехе. Не нужный, выросший сам по себе, обделенный не только отсутствием отца изначально, но и  любовью матери. Тонька смотрела, слушала, не понимая, о чем говорит ее сын и вдруг  в памяти всплыли мгновения  безалаберного прошлого…
           …Тонька родилась в деревне, что скромно расположилась  на  ровных еланях, среди векового хвойного леса, в 70 километрах от большого города.  Когда – то,  имея опору-колхоз, там  было неплохое хозяйство. Молочная ферма,  свинарник, механизаторская мастерская,  давали работу  многим сельчанам. Деревня в   четыреста дворов, имела свой клуб, магазин, почту, медпункт и школу. Родители Тоньки  были обычными людьми, без полета фантазии, без особых запросов, скромно жили, имея  обычное хозяйство: кормилицу корову, держали поросят, с весны до поздней осени, потом забивали «на мясо»,  истошный кагал куриного войска  с драчливым петухом, не пускавшего во двор чужих  не хуже сторожевой собаки. Сад-огород, где по весне цвели  розовым облаком  разлапистые яблони, белой метелью курчавилась черемуха, гордо пыжился колючий крыжовник, и росли  высокие кусты малины, вперемежку со жгучей крапивой. К середине лета в огороде поднималась стройными рядами картошечная ботва, на грядках изумрудной зеленью топорщились укроп с луком и петрушкой,  вился навстречу солнцу по тонким кольям цепкий горох, а на отдельных грядах зрела, наливаясь сладкими соками, ягода-виктория. Держали рыжего котейку – баловня в доме,  и  угрюмого пса, со щенячьего возраста, сидящего на цепи.
             Тонька была младшей и единственной. Братья – погодки, Иван и  Василий, погибли на пожаре, спасая  народное добро. Загорелась старая ферма, ночью. Молодые парни, возвращались с гулянки, чуть хмельные, ведя под ручки нарядно одетых  девчат, распевая во все горло матерные частушки.  Старший, Василий, первым увидел  малиновые  зубья  пламени, жадно грызущие  деревянные стропила и черный дым, тянувшийся из-под черепичной крыши. Тоскливое, утробное мычание коров услышали позже, когда подбежали. Рядом с запертой дверью, где на длинном железном засове висел пудовый замок, лежал в пьяном забытье сторож. Парни отправили девчат за подмогой в деревню, сами, найдя ключи у сторожа и отперев замок, широко распахнув ворота, стали выводить несчастных буренок. Уже тушила огонь приехавшая  по вызову « пожарка» и сельчане заливали водой из ведер  рдеющие угли,  братья, вызволив из пламени почти все стадо, вдруг вспомнили, что в самом конце фермы, была клеть, где жила лошадь, только на днях  родившая тонконогого, смоляного, со звездочкой на лбу, жеребенка.  Братья снова бросились в огонь. Кобылица выбежала сама, с дико выпученными глазами, подпаленной гривой, с тревожным ржанием, призывая к себе малыша.   Обвалившаяся крыша похоронила вмиг, на глазах у всего народа молодых братьев, несших на руках лошадиного несмышленыша. Чтобы остаться жить,  им не хватило трех шагов.
           У семилетней Тоньки после смерти братьев, по малолетству, особого душевного надлома не произошло.  Разница  в возрасте между ними была большой,  Тонька – поскребышек, родилась, когда мать уже и не думала, что сможет опять забеременеть. И росла Тонька не особо  любимая братьями. Слишком вздорный капризный характер был у младшей сестренки.
             После похорон, обезумевшая от горя  Тонькина мать, начала заговариваться. Слепо бродила по избе, хватаясь то за недовязанные носки, из собачьей шерсти. То начинала готовить обед, приговаривая: « Сыночки, родные, сейчас кушать будем…», то взяв в руки старые фотографии сыновей, мочила их слезами, целовала, потом выла в голос и каталась по полу, собирая на себя домотканые половики. Перестала мыться, расчесываться, не ела, если не кормили насильно, забросила хозяйство. На работу тоже не ходила, каждый час бегала к пепелищу и разрывая голыми руками обгорелую землю, все пыталась  вернуть ушедших в вечность сыновей.  Месяца через три, отец съездил в город, привез оттуда  крепкого мужика, хорошо одетого, с кожаным чемоданчиком в руках. Мужик поговорил с матерью, понаблюдал за ней, потом уговорил поставить ей маленький укольчик, после которого мать, почти не спавшая все это время,  свернулась калачиком, и сладко уснула  на длиной лавке, возле пузатой печи. Так, спящую, ее и увезли в психушку, через полгода  выписали, ввиду резкого улучшения самочувствия.  То ли правда помогли лекарства, беседы врачей, то ли сработал лучший лекарь – время, только мать успокоилась. Стала как раньше, но иногда,  вдруг замирала посреди избы, опускала руки, глядела куда-то в неведомое пустыми глазами, и лишь одинокая слезинка  медленно сползала по щеке. После гибели любимых сыновей, мать стала опекать Тоньку  вдвойне.  Баловала, прощала глупости и не замечала, что хитрая дочка использует мать без ответной любви. Жадная, завистливая, острая на язык, избалованная непривычной для деревни вседозволенностью и всепрощением, Тонька  в деревне  уважения  не имела.  Ребята  избегали  из-за  недалекого ума, некрасивой внешности и способности в самый неподходящий момент, выложить родителям правду-матку. За что бита была Тонька обиженными ровесниками не раз. Девчонки не любили ее за вранье, гордыню, за язык без привязи. Очень любила Тонька вываливать сердечные тайны подружек на всеобщее осуждение. Да одновременно привирая, сочиняя на ходу, развитие событий.. За что тоже, местные девчонки, обозленные до нельзя, за такие штучки,  по головке  не гладили. Училась средне, в двоечницах не ходила, но пятерки получала только по двум любимым предметам – алгебре и геометрии.
                К  пятнадцати годам Тонька, выросшая на парном молочке,  натуральной сметанке и маслице, не загруженная домашней работой, избалованная матерью, округлилась в «интересных» местах, стала больше крутиться у зеркала, начала почитывать романы «про любовь», строила глазки парням постарше. Те,  на малявку внимания не обращали, на свидания не приглашали, обходили стороной. Поэтому громом среди ясного неба, оказалось известие о Тонькиной беременности. Первой, неладное почуяла не мать, а школьная учительница. Слишком часто стала  бледнеть и терять сознание на уроках, сдобная как булочка, румяная  ученица.  Да и ее тошнота в столовой, при запахе  кислых щей, тоже не осталась без внимания. Умудренная жизнью  учительница, пошла поздним вечером, выяснять причину к Тонькиным родителям.
            Тонька отпиралась недолго. С бурными рыданиями на груди у матери покаялась в грехе. Ребеночка смастачил  соседский сынок, успевший  за месячный отпуск, соблазнить девчонку.   Шума особо поднимать не стали. Опозоренный отец, как представил, что если он напишет заявление в органы, начнется следствие, выяснение деталей, о вопиющем случае обязательно напишет  местная пресса и начнется травля. В конце семидесятых  блюстители нравственности даром свой хлеб не ели. Поэтому писать заявление отец отказался, хотя участковый и следователь сильно упрашивали. Да и если бы и написал, толку было бы мало. Попробуй пакостника привлечь к ответственности за соблазнение малолетки, если  родители и те не знали, где находится их  блудный сын. Приехал за десять лет неведомо откуда и уехал туда же незнамо насколько. Не во всесоюзный же розыск его объявлять, тем более, что Тонька призналась, не силком брал, все по ее согласию получилось. Дело замяли. Тонька в школу больше не ходила. Училась дома, по вечерам, когда приходила с фермы мать, а следом за ней, школьная учительница. Когда Тоньке исполнилось 16 лет и четыре месяца, в праздничный день 8 марта, в местной больничке, она родила крепыша – сына.
     После легких родов болью не мучилась, вертелась на койке, с любопытством  приглядываясь и прислушиваясь  к разговорам в палате.
–   Господи, что делается! У самой еще мамкино молоко на губах не обсохло, а  гляди, уже родила! Ни стыда, ни совести, тьфу! –  честила в «хвост и в гриву» молодую мать, тетка из соседней деревни, мать – героиня, родившая десятую девчонку. Отец, говорят, от такого подарочка пил беспробудно уже неделю, сильно мужик надеялся, что родится наследник, да опять, мимо. Так и останется мечта о сыне только мечтой. У мамаши – героини, роды были сложные, еле выжила, и врачи честно предупредили: рожать она больше не сможет.
–  Не говори, Матрена, у нас, в Городище, тоже такая нашлась, вертихвостка! Принесла в подоле отцу-матери…Сама ни на что не годиться, одни танцульки на уме, учиться не желает, а как можно  срамным делом заниматься, сразу смикитила!
– Вы чего к девчонке привязались?  Ей и без ваших нотаций тошно!  Поди, голова кругом, что с ребенком делать? Отец-то вон чего в записке написал – откажись, тогда домой заберу, а нет, так поди вон, вместе с выб… – заступалась за Тоньку молодая девка, что приехала к матери в отпуск вместе с мужем,  да поскользнулась в темных сенцах, упала, и родила через два часа семимесячных близняшек.
      Тоньку досужая болтовня занимала мало. Верно, написал отец грозную петицию, да только мать, крадком пробравшись в больничный коридор, успокоила дочку:
– Не бойся ничего! Как только разрешение дадут, сразу домой! Счастье бог послал! Сынов забрал, так хоть внучка растить буду!...
     Молодая мамаша  родившихся близняшек, поздно вечером поманила Тоньку в коридор, подальше от любопытных глаз.
– Ты вот, что… Поезжай-ка, лучше в город…Пойди на курсы какие-нибудь…Лучше в секретари…Сумеешь пристроиться, потом пацана заберешь…В городе его можно в ясли оформить, да и пособие получать будешь, как мать-одиночка…Уезжай, Тонька!  Если дома останешься, загрызут тебя деревенские…И мальчишке прохода не будет. А в городе легче, там другим все равно, кто ты и что ты…Уезжай…
     Тонька прожила в деревне еще полгода. В середине  сентября, когда с огорода выкопали картошку, забили свинью, утеплили окна к долгой зиме, Тонька, собрав вещички, уехала в город.  Там, на окраине жила материна родня, седьмая вода на киселе, то ли двоюродная сестра, то ли сватья, Тонька в подробности не вдавалась. Есть где голову притулить первое время, и ладно!  По сыну не тосковала, не проснулось в ней материнство. Мальчонком занималась бабка, с зари до зари пестуя нечаянную радость. Лешка, толстый, чернявый, с большими зелеными глазищами, бабку признал за мать. Гонялся за ней, тянул ручонки навстречу, плакал, если бабка уходила. Бабку звал мамкой,  а Тоньку – тетей.
     В техникум Тоньку не приняли, опоздала на приемную комиссию. Сказали приходить на будущий год. Пожилая, молчаливая родственница устроила Тольку на пищевой комбинат – полы мыть. Поначалу  Тонька кочевряжилась: не привыкла она руки пачкать, дома мать хозяйство вела, баловала доченьку, а тут бегай весь день, спины не разгибая, с тряпкой грязной, да таскай тяжелые ведра…Неохота. Поворчала Тонька, а деваться некуда – образования нет, годами не вышла, так что, хочешь, не хочешь – мой полы и не вякай.
   Тонькин талант проявился неожиданно. В приемной директора, где Тонька с тоской елозила тряпкой по желтому линолеуму, дожидалась встречи с начальством, старая бухгалтерша. Сидела молчком на  узком диване, хмурила брови, суетно проверяла содержимое красной объемной папки. В очередной раз, доставая бумаги, бухгалтерша неловко повернулась и белыми чайками листки рассыпались по полу. Молодая секретарша не выдержала:
–  Что это вы, Ольга Ивановна? Прямо, как не в себе! Случилось что?
–  Ой, не спрашивай, Галочка! Иду вот квартальный отчет подписывать, а сердце не на месте, вот прямо чую, что-то не так.
–  Ну…дебит с кредитом сошелся? Или что там у вас?
–  Да вроде все нормально…Вот только ведомости по зарплате не сходятся…Пять раз проверяла…и  никак… – бухгалтерша заплакала.
   Тонька во время разговора  легко поднимала с пола упавшие документы. После слов Ольги Ивановны невольно вгляделась в ведомость, что держала в руках.
– Вы меня простите, Ольга Иваннна  …. Только тут вот ошибочка у вас. При умножении другая сумма будет…Вы не там запятую поставили и умножили неправильно…Вот и не сходится…
   Куда там Гоголевскому  ревизору с его «немой» сценой!  В приемной  долго стояла звонкая тишина. Первой очнулась бухгалтерша:
– Немедленно покажи где!!!
– Да вот, туточки… и здесь еще…
–  Галя!  Я позже приду! Перенеси  встречу!  Придумай что-нибудь!  А ты, милочка, бери свои  тряпки, ведра и быстро, ко мне в кабинет!!!
    Через месяц, по настойчивой просьбе  директора комбината и ходатайства  целого бухгалтерского коллектива,   Тоньку, пусть с опозданием, но зачислили на первый курс техникума, на экономическое отделение.
     Студенческая жизнь Тоньку захватила.  Все было новое, необычное: лекции в холодных просторных кабинетах, скороспелый  обед в маленькой столовке, правила, встречи, знакомства, умные разговоры на переменках и после лекций.  Постепенно влилась Тонька в бурную широкую реку под названием « студенты, золотая молодежь…»  Худо-бедно научилась одеваться прилично. Отучилась, хотя и с трудом от деревенского акцента с проглатыванием окончания слов.  Читала с неохотой,  и литераторша  техникума так же закатывала глаза от  недоумения, как  школьная учительница. О сыне Тонька не вспоминала, хотя регулярно получала подробные письма матери из деревни. Мать даже исхитрилась свозить внука в райцентр и сделать фотокарточку. Тонька почти с брезгливостью смотрела на фото, где широко и с доверием улыбался миру толстощекий бутуз. Денег на проживание хватало. Получала стипендию, да и родители иногда подбрасывали деньжат непутевой дочери. Как-то быстро пролетели годы обучения, а в Тонькиной жизни ничего не менялось. Случилось пару раз  завести шашни  с молодыми людьми, но дальше  пустых разговоров, хождения в кинотеатр, торопливых поцелуев на обветшалом крыльце студенческого общежития дело не шло.  Тоньке еще на первом курсе, как иногородней студентке, выделили койку в общежитии, куда она незамедлительно переселилась, забыв поблагодарить за приют дальнюю родственницу.
         Так как учиться Тоньку направил комбинат, после получения диплома она туда же и вернулась. Работать начала в плановом отделе, младшим бухгалтером. Работа первоначально не понравилась. Отчеты, ряды цифр к концу дня в Тониной голове сливались в сплошную черную ленту, пестрело в глазах, виски ломило от постоянного напряжения. Потом втянулась, привыкла, и уже без ужаса садилась разбирать накопившуюся пачку документов.  За время учебы, даже на каникулах, Тонька в деревню не ездила, но вот подошло время отпуска и Тоньке отчаянно захотелось похвастаться перед деревенскими подружками и новой прической, и нарядами, и просто поговорить о том, как она хорошо устроилась. По давней привычке можно было и чуть-чуть приврать, благо проверить некому.
          Маленький автобус, с круглыми выпученными фарами, надсадно дребезжа мотором, привез Тоньку  вечером в родную деревню. Она шла по улице с гордо поднятой головой, вежливо кивала на приветствия, но как положено по деревенской привычке, остановиться, поговорить, подробно рассказав о своей жизни, не захотела. Чего напрасно время терять, все равно или сегодня вечером, или завтра с утра, вся деревня побывает в гостях у Азаровых, и ей волей-неволей придется каждому гостю повторять новости и слушать надоедливые и не меняющиеся деревенские сплетни.
    Возле родного  двора, у распахнутой калитки, Тоньку чуть не сшиб с ног, трехколесный велосипед, на котором  браво сидел, рулил, крутил педали упитанный, незнакомый мальчишка. Тоньку от неожиданности и от испуга повело в сторону и она со злость пнула по раме лилипутской раскоряки.
– Ишь, ты, говнюк! Разъездился здесь!  Быстро мотай к себе во двор, и там разъезжай!  Нечего тут людей пугать! Иди отсюда, кому говорю!
    Мальчишка покрутил чернявой, лохматой головой, поморгал  изумрудными глазищами, потом скуксился, скривился лицом, и хапнув полную грудь воздуха обиженно запричитал:
– Ба-а-а-а!  Ба-а-бу-e-ля!  Тут…меня…она…ба-а-а-а!
            Выскочившая  на крыльцо Тонькина мать подхватила на руки плачущего малыша, прижала к груди, и утирая  ладошкой слезы с его лица, ласково приговаривала:
– Ты, что, дитятко?  Кого испугался? Никому , никому в обиду не дам, моего хорошего, моего сладкого…Кто тут тебя обидел?  Щас мы ему!!!
     Старшая Азариха покрутила головой, отыскивая супостата, что обидел внука, наткнулась взглядом на застывшую Тоньку:
–  Доча…Приехала… Алешенька!  Мамка твоя приехала!  Радость то какая!  Тоня, доченька, проходи, проходи в дом…Алеша…Мамка…вот…твоя…Иди к ней…
    Толстощекий  Алеша клещем впился в бабку.  Крепко обняв ручонками за морщинистую шею, уткнувшись носом в бабкино ухо,  зыркнув глазенками в Тонькину сторону коротко заявил:
– Не пойду. Она плохая.
– Да что ты, Алеша…Это же мама  твоя…Иди…Погоди, ты, Тоня напугала его что ли? Парнишка сам не свой…
    Тонька дернула плечом.
– Да…шумнула маленько…Я ж не знала кто это, думала чужой кто по двору катается…
–  Как же это? Неужели сына родного не признала? Да, что ты, Тоня…
–  Да, ладно, мам, подумаешь проблема какая…Ну не признала…Я его в последний раз еще в ползунках видела…а ему сейчас уж года четыре, вот я  и …
– Пять. Твоему сыну, Тоня, пять лет и 3 месяца….Пойдем в дом.
   Тоньку покоробил холодный тон матери. Особой вины она за собой не видела. Ну, ошиблась, ну не признала, ну и что?  Ничего страшного…
    В доме  произошли изменения. Из бывшей Тонькиной комнатки и комнаты покойных братьев, разломав перегородку, сделали большую детскую.  Кроватка, застеленная  пестреньким покрывалом, с веселым узором. Письменный стол, новый, с темной полированной поверхностью. Ажурная этажерка с детской литературой. Половину комнаты занимали игрушки. Машинки, плюшевые медведи всех мастей, самолетики, детская железная дорога, автоматы, пистолеты, алюминиевый конструктор не валялись, как попало, а аккуратно были разложены и расставлены на невысоких деревянных  стеллажах, тянувшихся вдоль стены. На  противоположной стороне на домотканом ковре с желтыми лилиями и яркими рыжими ромашками висели фотографии. Сверху отца и матери, сделанные после войны. Портреты братьев, Тонькина, что она прислала в прошлом году. Остальные были Алешины.  Первой шла та самая, что получила  Тонька. Другие новые. Алеша в морском костюмчике, в бескозырке, лихо сдвинутой на бок. Алеша, кормит кур. Алеша  с книжкой. На велосипеде, на качелях, с дедом, с бабкой, возле колодца с крохотным игрушечным ведром, на огороде среди  глазастых подсолнухов,  с длинными удочками в одной руке и тройкой пескарей на кукане в другой. Фотографий было много. Тонь повернулась к матери:
–  Откуда столько? Кто это у вас умелец такой?
–  Дак отец. Я ж писала тебе. Фотоаппарат купил года четыре назад, с той поры все пленки только на Алешку и тратит. И проявляет сам, и печатает. Специально в город старшего  Рукинова  за  станком гонял. Отец-то теперь в Алешке души не чает. Как расставаться с ним будем, ума не приложу. Помрем, видать с тоски сразу.
–  Мам, погоди. С кем расставаться?
–  Да ты разве не за Алешей приехала?  Я думала за ним. Сердце заходиться, как подумаю, что одни с дедом останемся…
–  А он что, вам мешает?  Или денег на него много уходит? Чего норовите от родного внука избавиться?  Куда я его возьму?  В общежитие?  А на работу пойду, кто с ним нянькаться будет?  Мне что теперь, в ноги вам падать, чтобы еще год-другой он у вас пожил? Дочери помочь не хотите?!  Только на порог, и сразу, здрасьте!  Расставаться они собираются! А я могу или нет,  его забрать, меня спросили?!
        –  Да ты что орешь на мать?! Чего я тебе такого сказала?  Не пойму я тебя, Тонька! Парню шестой год идет, а он мать только по рассказам нашим знает, да по фоткам, что ты высылаешь!  Нам –то видать, он больше нужен, чем тебе? Что ты за мать-то такая? Ты о ком больше думаешь?  О себе, аль о нем?  У нас детсад закрыли, он со мной по дому валандается. А через пару лет ему в школу.  Для нас он отрада, свет в окошке, да если бы возможность была, век бы тебе не отдали!   Ты за пять годов к сыну не приехала ни разу! В письмах только о себе заботишься…Ни разу не написала – как вы там, папка с мамкой, живы ли, здоровы? Как сыночек мой?... А ты про что пишешь? Все хорошо. Некогда. Все нормально, работаю, напишу позже. Вон, у божнички все твои цидульки куцие лежат…Ой, Тонька, как-то неладно получается. Не болит, видать, душа у тебя за сына – то.   Пусть у нас остается. Он нам не в тягость, а в радость. Только боюсь, помрем мы с отцом, у него ни одной родной души не останется…Ты то, как чужая…Полчаса в доме, а сына  не приласкала…Эх, Тонька…
           До позднего вечера, пока не пришел отец, Тонька ходила неприкаянно по дому. Полежала, поглядела картинки в журнале мод. Переоделась. Навела красоту у тусклого зеркала. Посмотрела телевизор. Чего делать дальше не знала. Мать с ней не разговаривала, сын смотрел исподлобья, жался к бабке. Мать разговоры вела только с внуком, как ни в чем не бывало, давала ему несложные поручения. Кур накормить, отнести в амбар старую корзину, набрать картохи поросенку, помыть, ссыпать мелочь в крутобокий чугунок. Нарвать травы кролям, новым жителям в хозяйстве, что сидели в клетках  в дровяном сарае. Мальчишка работу выполнял с усердием и удовольствием. Выполнив работу, отчитывался бабке, получал похвалу, и тут же лез с вопросом: « Баба, а еще чего надо? Я сделаю…»
       Тонька смотрела на маленького работника и ничего, ни единая струнка в душе не запела от радости, от умиления, от восторга « вот мой сын!  Мой!  Сын!…»  Не сын, не мой. Чужой. Все вокруг чужие.  И даже не было стыдно за свою ложь. Тонька  давно уже не жила в общежитии.  Ей сказочно повезло. Комбинату квартиры выделялись редко. Очередь на жилье была огромной. Много льготников. Квартиры давали лучшим: передовикам производства,  многодетным, нужным специалистам, ветеранам. Тонька  ни к одной категории не принадлежала. Так и жила бы в общаге, не имея своего угла, да только  работала у них в бухгалтерии  Ломакина. Фронтовичка. Одинокая. Опытный специалист, не раз награжденная  всяческими наградами и грамотами. Жила  Нина Юрьевна в убогом домишке, на окраине города, ничего не требовала, новое жилье не просила. Всем довольна была. А тут возьми, да сгори ее дом. Соседи помогли. Пьяницы горькие. Толи заснули с сигаретой, то ли уголек из печи выпал, не узнаешь. Сгорели заживо. Вся семья. Отец с матерью, да беспутный сын. Не только сами пострадали, а еще пламя, вовремя не потушенное, под сильным ветром переметнулось на соседние дворы. Июль, жара, ветер – трех часов не прошло, как слизнул огонь три дома. Кто в чем выскочил, кто чего прихватить успел, а только погорельцам деваться некуда. На месте домов головешки малиновые  дотлевают. Вот и пришлось в спешном порядке городской администрации выделять жилье. Всех расселили. Осталась одна  Нина Юрьевна. И  маленькая двухкомнатная квартира. Одну ее туда не поселишь – не смотря на заслуги, такие хоромы одной не положено. Остальные все семьями, а тут погорелица, работавшая с Тонькой, возьми да заяви  на профкоме: « Поселите мол, со мной Антонину. Работник она первоклассный, ругать не за что, на хорошем счету. Общественную работу ведет. Молодая, может скоро захочет свою семью иметь. Не в общежитие же вести кавалера. А тут сразу двух зайцев – и погорелице помощь, и молодого специалиста не забыли.» Начальство подумало и решило: самый выгодный вариант. Да и поселило Тоньку и Нину Юрьевну в одну квартиру. Через полгода старая бухгалтерша занедужила, попала в больницу, из которой уже не вышла. Так и осталась Тонька единовластной  хозяйкой. И  Алешку пристроить в комбинатовский садик, проблемы бы не составило, были места. Только зачем? Не готова Тонька хомут на шею надевать. Она молодая, ей свою личную жизнь устраивать надо... А сын? А что сын, ему у деда с бабкой хорошо.
       Вечером пришел отец. Подхватил внука на руки, потискал, одарил пряником в табачной крошке, передал внука бабке и шагнул к Тоньке. Вроде  улыбается, а в глазах страх и тревога. Дочь сразу внесла ясность:
– В отпуск я. Ненадолго. Алешку не забираю. Некуда пока. Еще немного у вас поживет. Ладно, пап?
–  Хорошо, хорошо. Понятно. Ну, давай, дочь, расскажи, как оно там в городе? Как работа?  Как живешь?  Пойдем за стол, поговорим….Мать! Дай графинчик! Умотался я седни, сил нет…Да и не грех, за встречу-то, все-таки дочь, не хрен собачий в гости приехала! Пошли за стол, Тонька, мои-то без меня есть не приучены…
    Посидели. Поужинали. Разговор не клеился. Отец приметил – между матерью и дочерью черная кошка пробежала. Да и дочь, ровно на посольском приеме сидит. Разговаривает с неохотой, говорит коротко. Сухо.  А на кровинку свою, сына, и вовсе внимания не обращает. Ближе к одиннадцати, убрав посуду со стола, бабка нагрев воды, помыла Алешку, переодела его в байковую синенькую пижамку, отвела   внука в постель. Тонька сидела за столом, как пришитая.  Бабка закрыла за собой  двери, но все равно было хорошо слышно. Бабка пела колыбельную. Потом еще и еще. Отец и дочь сидели молча. Все понял старик. Сгорбился, опустил голову, положил тяжелые руки с синими венами на обеденный стол:
       – Вот оно значит, как…Не нужен тебе Лешка. Ну и ладно…Бог даст, сами на ноги парня поставим.  Только и ты, доченька ненаглядная помоги. Не хочешь сыном сама заниматься, так хоть деньги какие пришли. За все время от тебя грошика ломаного не получили. А ведь работаешь. У Самойловых вон, и Верка и Андрей, родителям из города каждый месяц по 50 рублей посылают.  Марычевы тоже не жалуются. Васильевы, Рукиновы, все помощь от деток имеют. Одни мы со старухой как бездетные…Эх,  были живы бы сыны, может и легче  пришлось…А от тебя толку…Спасибо хоть, что внука оставляешь. При такой матери пропадет парень…А мы вырастим, не сумлевайся. Только сделай милость, деньгами помоги…
     От родителей Тонька уехала на следующий день. Даже не распаковывая чемодана, вернулась  в городскую квартиру. 
      Пошли годы, один за другим. Тонька, скрипя сердце, выполняла тяжкую повинность – ежемесячно высылая в деревню 30 серебренников от своей  150 рублевой зарплаты. Больше в отчий дом не приезжала. Почти не писала. Раза два в год, посылая открытку с поздравлениями и краткой информацией о себе. Здорова, работает, поступила в институт, закончила, еще поступила, закончила, работает, здорова… Сначала умер отец. Тонька получила скорбную телеграмму сидя на чемоданах. Она уезжала с  очередным кавалером на курорт, и не пожелала  заниматься тяжкими хлопотами, отписав матери, что ее не отпускают с производства. Когда Лешке исполнилось 15 лет, умерла  Тонькина мать.  Тонька приехала, скупо справила поминки, быстро нашла покупателей на дом и хозяйство, собрала  хорошие вещи и уехала. Определив, правдами и неправдами, сына в интернат.  Накануне Лешкиного совершеннолетия, забрала его в город, прописывать не хотела, но пришлось. Парню «светила» армия, без прописки бы, на учет в военкомат не попал. Как сыночку жилось в интернате при живой мамочке, Тоня не интересовалась. Живой, здоровый, вон какой лоб вымахал, потолки задевает. Пусть в армию идет, защищает Отечество. Глядишь, еще два года пройдет.  Лешка армию отслужил. Так же как в интернате, мать посылками не баловала, скупилась на письма. Лешка тоже не надоедал, Тонька читала  письма, похожие на телеграмму и была рада. Никаких тревог, никаких забот: жив-здоров и ладно…
           …Краснощекая рябина тонкой кистью робко стучалась в окно. О чем-то просила? Сожалела?  Напоминала?  А дел и вправду было много.  Навести чистоту в доме, приготовить обед, постирать немудреное барахлишко, сходить в магазин, где был присмотрен красивый голубой драп, на пальто старшенькой – Настеньке.  Братья, младшие по возрасту, еще не требовали модной одежки, носили без претензий, то, что было. Хоть и не обноски, но довольно скромные костюмы, рубашки, болоньевые курточки.    Лидия  Романовна, или как ее звали все знакомые и родственники – Лидушка, переделав споро домашнюю работу, засобиралась в магазин.  Отложенные на покупку деньги, лежали в резной деревянной коробочке, что подарил муж на 8 марта.  Открыв шкатулку – обомлела. Денег не было. «Эх, паразит, все таки притырил заначку», с горестью подумала Лидушка. Ну и как теперь?  Снова придется откладывать по рублику из скудного дохода, чтобы побаловать девчонку.  Сердце отчего-то сжалось, занемело, потом нехотя вновь погнало кровь по сосудам. Тоска взяла. Неуж-то,  муж не понимает: заневестилась девка, хочется выглядеть ни хуже других. Парни рядом хороводятся,  и хоть баская девка уродилась, да все же не зазорно приодеть ее получше. А может, ревнует?  Злится муж,  всежь не своя, не кровиночка…приблудный грех! Да еще какой!...
            Лидушке было всего16 лет, когда после шумного праздничного выпускного вечера,  на тихой улочке, в  глухой подворотне распяли ее два подонка, да надругались над избитой в «живое» мясо девчонкой.  Нашли Лиду только под утро. Крепко матерящийся мужик, завернув  еле дышавшую девочку  в пиджак, донес ее до больницы, сдал врачам на руки, дождался приезда милиции, рассказал все как есть. Мужика за проявленное благородство, чуть не упекли в кутузку, пока не пришедшая в сознание Лидуша категорично не отвергла  его причастность к преступлению. В больнице лежала долго.  Травмы, стресс, шок – трудно молоденькой девочке привыкнуть и осознать произошедшее. Но, ничего. Справилась.  Мама помогла, отец. Друзья пальцем не тыкали, не отвернулись. Через два месяца  стала Лидуша такой, как была.  Веселой, доброй, отзывчивой девчонкой. А еще через два месяца увезли ее прямо с училища  на «скорой» с сильной болью внизу живота. Вызванный хирург, только глянул, и велел везти в гинекологию, где кирпичом по голове, преподнесли Лидуше известие: беременна.  Ровно четыре месяца.  Оставили на сохранение.  Лидина мать приходила к врачам. Плакалась. Откуда и что. Не ветром надуло, а памятка осталась  от насильника.  Задумались медики, стали решать, как без опасных последствий избавиться  девчонке от тяжкого подарочка.  Придумали, да только Лидуша рогом уперлась: не дам  новую жизнь губить!  Не виноват ребенок, коль таким способом  зародился! И рожу, и воспитаю, и любить буду и не отдам ни кому!  Моя кровь, моя плоть!  Отстояла. Хотя крику много было.  А как родила, смирились все. И мать и отец. Да и дочка родилась как ягодка. Розовощекая, да кареглазая, с крохотным каштановым чубчиком – вылитый Лидушин отец в молодости. Росла дочка в холе да неге. Мать  лелеяла да баловала девчонку. Ни на шаг от себя не отпуская. Лишняя копеечка – для  Насти. Вкусный пряничек – для Насти.  Новое платье, тоже дочке. Пласталась Лидушка на трех работах. И почту носила, и полы мыла, и двор мела. И все с улыбкой, с задоринкой.  Тут, во дворе, с облезлой метлой и приметил ее будущий муж.  Долго кругами ходил,  потом насмелился, подошел, в кино позвал. Лидуша пошла. Да на первом своем свидании, всю правду-матку парню о себе и выложила. Да еще смотрела вприщур, с ехидцей – так  и так, я перед тобой как лист на ладони, а ты дружок решай: завтра мимо ли пройдешь не заметишь или дальше  в кино звать будешь. Огорошился парень, но быстро с собой совладал: « Всяко в жизни бывает…Выходи за меня…Не упрекну, не укорю…Только и для меня постарайся, хоть одного роди…»  Не подвела Лидуша, через год после свадьбы  Митьку родила, еще через три – Петьку.  Росли дети, муж клятву держал. Плохого слова ни разу девчонке не сказал.  Все вместе. Всем кагалом. Плохо ли, хорошо, а вместе. Вот только последнее время темнеет взгляд у мужа, когда на Настю смотрит.  А поглядеть есть на что:  фигуристая девка, красивая.  Каштановые вьющиеся волосы  густой волной по плечам ходят, лицом бела да румяна, глазищи в обрамлении черных длинных ресниц огнем жгут, улыбка с губ не сходит. Хотя и баловала дочку Лидуша, а выросла  та работящей. Ласковой да приветливой. Да и за словом в карман не лезла.  На все у нее свой ответ имеется.
     Вздохнула Лидуша, больно быстро годы пролетели. Дела-заботы,  лет за плечами немного, а чувствует себя старухой. А с другой стороны - незачем  на себя тоску нагонять, есть у неё все, что для счастья нужно. Семья, дети, муж...коли им хорошо, значит и Лидуша не напрасно век свой проживает...
 Шумная возня в коридоре известила: сыновья пришли из школы
  –  Мама!  А Настька наша с парнем в беседке целуется!  Мы сами видели!  Он большой такой! В форме солдатской!  Настьке цветы подарил, а она улыбнулась и его поцеловала! Пусть только придет домой, я папке скажу!  Моду взяла…Целоваться со всякими!
–   Ладно, ладно, не шуми. Настя у нас девушка взрослая. Ничего страшного, если за цветы поблагодарила…Лучше сказывайте, двоек много нахватали?
–   Н-е-е-е…У меня трояк по ботанике, а Петька четверку по литре принес!
–   Ну и хорошо…Давайте бегом руки мыть, да обедать будем…
–   А папку ждать?
–    Нет…они надолго в гараже застряли. Там у машины и колеса подкачать надо и еще какой-то курбуратор перебрать…
–   Карбюратор, ма! А что есть будем?  Я лапшу не хочу…Я картошки поем…
–   Давай, садись за стол, привереда!  Чего дам, то и лопать будешь!
        Обед, как говорят по телевизору, прошел в теплой и дружеской обстановке.  Петька подсыпал соли Митьке в перловую кашу, за что получил от брата по шее. Потом сыновья стали мыть посуду, а Лидушка прилегла на диван.  Щелкнул   замок, на входной двери, разжимая усталые челюсти. В комнату вошла Настя, спрятав пунцовые щеки за пламенеющим букетом  взъерошенных пионов.
–  Мамуля! Я пошептаться с тобой хочу…Пойдем ко мне в каморку…
       В маленькой,  с девичьим убранством комнате, мать присела на  компактный диванчик, дочь – рядом. Помялась немного, накручивая на палец каштановый завиток волос, вздохнула…да и огорошила!
–  Мам!  Я замуж выхожу. Ты его не знаешь. Он недавно из армии вернулся. Его Леша зовут. Он, мам, очень хороший! …И….люблю я его…
–   Что  скажешь доченька…С одной стороны рановато конечно, ведь тебе едва 18 исполнилось, а с другой… Если парень хороший, да еще и сердцу мил, так что, выходи, мы с отцом перечить не будем…
       Улыбающаяся Настя прижалась к матери. 
–   Мам!  Ты папке не говори пока ничего…Алеша собирается в воскресенье прийти…поговорить…познакомиться…ладно?
–    Ладно, ладно…Поздно уже, доченька…Давай делай свои дела да ложись…Утром то в техникум рано вставать…Спокойной ночи…невеста…
      Лидуша вышла, плотно закрыв дверь, еле сдерживая слезы. Вот и выросла дочка. Еще немного и улетит из родительского гнезда. Одно хорошо – не совсем пусто будет в доме. Надо еще мальчишек до ума довести. Они-то, не скоро из под мамкиного крыла упорхнут. Лидуша сидела на кухне, давно угомонились непоседы сыновья, спит и дочь,  плавая в сладких грезах будущего… А Лидуша не спит, думает: Как оно все сложиться?  Какой парень из себя? Чьих кровей? Кто мать-отец? Не пьет ли горькую? Работает ли? И самое главное – сможет ли незнакомый пока Алеша дать счастье любимой дочери?
          Шумнуло в коридоре. Усталый работник вернулся домой. Лидуша вышла встречать мужа.
–  Здравствуй мать…Ну, как тут у вас? Мальчишки не сильно проказничали? Настя как? Ничего не говорила?
–   Пойди, поешь сначала, торопыга…потом разговоры говорить станем…
–   Лидуша…ты, это…не сердись только…глянь, чего принес…
      Муж засмущавшись, пошуршав в кармане, протянул Лидуше потаенный сюрприз.
–  На-ко …
       Лидуша  открыла  маленькую коробочку. На малиновом бархате  переливался под светом лампы ювелирный набор:  сережки с прозрачно-голубым камушком, и  ажурный, легкий перстенек, с такой же вставкой.  Лида ахнула.
–  Отец! Что это?
–   Ты, это…не сердись…я деньги из комода взял, немного от заначки добавил…и  купил. Насте это.  Мало мы ее подарками  то баловали. А девка того и гляди замуж вскочит…Так пусть от отца-матери памятка будет…
     Лидуша, упав на грудь мужа, зашлась слезами.  Она-то, дура, худое подумала. Забрал муж деньги для своих нужд, на бензин-масло, а он вон чего…О Насте позаботился.
–  Пойдем, Степа, поговорим…
     Рассказала Лидуша  не таясь, о Насте. Помолчал отец. Покрутил седые усы, обнял жену:
–   Знаю я Лешку – то. У нас он в мастерской работает. Недавно с армии пришел. Серьезный парень. Подходил он ко мне. Про Настю говорил. Они, шельмы, еще, оказывается до его призыва, познакомились. Настя – то ему в армию письма пачками слала. А он ей. Уж два года, как любовь крутят, шельмы. А мы ни сном ни духом…
–   Как два года? Какие письма? Да ни единого не видала.
–    Да он, мать, ей  «до востребования» писал. Может, мальцов опасалась, может нас. Не хотела раньше времени то…а вдруг не сложилось бы у них…Чего будоражиться зря…
–   Ты посмотри на нее!  Чисто шпионка какая! Два года молчала! Ай да Настя! Матери ни словечка! Вот характер!
–   Ну, не шуми, мать, не шуми…Придет Алешка в воскресенье, тогда и претензию предъявишь…Давай, корми…проголодался я.
        Свадьбу играли с размахом. Поскребли по сусекам, немного заняли деньжат, где родня помогла, только никого не обидели: ни молодых, ни гостей. Все, как положено, сделали.  И платье белое невесте, и кольца золотые и шумный пир в ресторане, под заливистую гармонь  и магнитофонные буги-вуги. Одно жаль, с жениховой стороны только друзья  были. Что поделаешь, коли парень сирота, откуда родне взяться, из пальца не высосешь…
….      –   Свадьба?  Какая еще свадьба? Ты что сдурел?  Только с армии пришел, пятый месяц работаешь и уже свадьба!?  У самого за душой гроша нет, на маминой шее хочешь в рай въехать? – исходила визгом Азариха. Колотило Тоньку, аж подбрасывало. За что ей наказанье такое?  Только устроилось все. Вернулся сын, на работу устроился. К матери с глупостями-нежностями не лез. И правильно, взрослый уже, чего слюни пускать. Думалось: устроился на неплохую работу, все деньги в дом, матери с поклоном, она их на книжку, как положено…А он вон чего удумал – жениться!  Это значит – ни денег, ни покоя, еще к новой родне привыкай!  Подарки да улыбки раздаривай. А почему? Да потому что непутевому сыну заприспичило в ЗАГС  сбегать, как будто нельзя просто так с девкой в любовь поиграть…Орала Азариха, слюной брызгала. Посмотрел Лешка, послушал, прошел в комнату, собрал быстро свой небогатый скарб в облезлый чемодан, документы с серванта в целлофановый пакетик завернул, плюнул под ноги матери, да так молча и ушел.
    Что с сыном, где он, как, что, Азариха не знала. Как ушел тогда после ссоры и   больше о себе весточки не подавал, а она его не искала. Ни к чему ей за грубияном бегать.  Надеялась - одумается, похлебает лиха, деться некуда – вернется. Однако, шло время – год, третий, пятый, не было  о сыне ни слуху ни духу…
    Менялось время, менялась страна, условия, жизненный уровень, а в жизни Тоньки все оставалось по прежнему.  Работала, копила деньги, даже во время дефолта, исхитрилась не потерять капиталы. Пострадала, конечно, но не так сильно, как простые люди. Были у Тони связи, нужные люди, вовремя шепнули словечко, успела Тонька  пристроить деньгу. А потом на ее барыши и вовсе  мед пошел – обменяла Тонька рубли на валюту, открыла долларовый счет.  Сердце вдвойне радость грела – и простой счет, рублевый, пополняется, и валютный растет. Была у Антонины мечта – скопить миллион, и в рублях и в валюте. А уж потом развернулась бы она: уехала бы за границу, купила бы белоснежную  виллу на берегу лазурного побережья, жила бы в свое удовольствие, сверкая бриллиантами на светских раутах среди миллионеров и другой знати.
       А пока   жила одиноко, лишь изредка приманивая мужиков  соблазном большого богатства. Но почему – то, даже узнав про тугую копеечку, мужики не задерживались. Одному Тонькино скупердяйство не в жилу пришлось, другой все о плохом характере да неласковости нудел.  Третий  сам жмот, сбежал от  Тонькиных глупых заумностей.  Так что, как не старалась Азариха, а  с одиночеством   родню свела,  в холодную постель спать ложилась….Попривыкла к положению такому, ни сожалела ни о чем,  муками совести не мучилась,  жила для себя и о близких своих не вспоминала.  Ни мать – отца, ни  сына…
       А тут, гляди, выступает ее Лешка по телевизору. Интервью дает. Важный, уверенный, красивый…
    Встала Тоня с дивана, звук в телевизоре прибавила. Интересно стало, о чем таком ее Лешка, пропащая душа, говорит с улыбкой?
–  Алексей   Егорович…Скажите, пожалуйста, о своих близких…Вы достигли успеха, у вас своя фирма, большие современные комплексы по обслуживанию автомобилей…Ваши близкие помогали вам в трудные времена?  Вы получали от них поддержку?  Сочувствие?..
–   Я сирота. Вырос в интернате. Хотя попал туда в 15 летнем возрасте. С большой любовью и благодарностью вспоминаю  бабушку и дедушку, что заменили мне родителей. Я рано женился, почти сразу после армии. И родители моей жены стали для меня родными. У нас дружная семья. Мы  все любим друг друга, заботимся.  У меня  растут два сына  –  Иван и Василий.  Без поддержки жены, тестя, тещи– моей второй мамы, я бы не смог стать тем, кем стал…
      Лешка еще что-то говорил в подставленный микрофон, но Азариха не слышала ни слова. Тугой обруч сдавил голову. Как сирота? А она? Какая теща? Какая жена? Это она, Антонина – мать!  Сын, оказывается, большим человеком стал, огромные капиталы имеет, а про мать забыл?  Сирота, значит?  Мутная, едкая злоба душила Тоньку. Пульсировало в висках. Вон, значит как! Ну ничего!  Она найдет способ напомнить о себе!  Она заставит неблагодарного поделиться!  У нее все права!   Тонька резво соскочила с дивана. Где-то на антресолях лежали старые документы: Алешкина метрика, справка из роддома, его письма. Сейчас она все соберет, да завтра с утра и отправиться к юристам, все узнает, да и в суд – заявление.  Отрекся от матери, сынок, а по закону – плати алименты на содержание, раз такой богатый…
           Азариха достала ветхую стремянку.  Сделанная наспех, для ремонта, очередным ухажером,  из алюминиевых трубок,  лесенка скромно стояла в пыльном углу, за ненадобностью. А вот сейчас пригодилась.  Азариха взгромоздилась под потолок, открыла дверцы, потянулась в картонной коробке, лежащей в углу, переступила ногами, и вдруг от неловкого движения, потеряв равновесие, полетела вниз. Дикая боль захлестнула тело и отключила сознание…
           Азариха очнулась поздно ночью. Мерцал голубым светом немой телевизор, в доме была тишина.  Антонина лежала на правом боку. Попробовала шевельнуться, и заорала во всю мочь. Правая нога и правая рука не двигались, стреляло болью в бедро, в плече  белой лозой торчала из тела кость, и черная липкая кровь медленно заливала немытый пол. Тоня стала звать соседей. Исходила криком, моля о помощи. Тишина.  Покричав часа три, вспомнила, как третьего дня, соседка хвасталась: уезжаем в отпуск, в Египет. Рядом, в другой квартире, жила  ветхая бабка, которая по старости начала заговариваться, и разумные дети, спровадили старушку  в дом престарелых.  На этаже никого, кроме Тони, не осталось.  Хоть закричись,  некому прийти.  Тоня пробовала ползти. Не получилось. Только шевельнулась, жгучая боль скрутила тело.  А кровь все текла и текла, застилая пол тонкой блестящей пленкой, отражая равнодушный отсвет желтоглазой луны.  Тонька заплакала. Сначала, исходя злобой, проклинала всех: покойных мать, отца.  Потом переключилась на сына.  Голос сел, хрипел, но Тонька все шептала и шептала проклятия.         
    За окном просыпался рассвет, солнце робкими лучами щупало тучи, небо  бледнело, прогоняя спать отдежурившую ночь.  Тонька, окончательно обессилев, вдруг начала молиться. Голова кружилась. Хотелось пить. Слова молитвы путались, перемыкало сознание,  мешал шум в ушах, но сухие белые Тонькины губы, на последнем дыхании шептали: «Господи, помоги… простите…не  хочу… спасите…Христа ради   простите…мама…сынок…простите…не правильно…жила…боже ж ты мой, помоги…простите…»  Время остановилось.   
      Тоньку нашли через неделю.  Тошнотворный запах  сочился из квартиры.  Возле двери начинали скулить собаки, идущие на прогулку,  и обеспокоенные соседи вызвали милицию. 
    Тонькин директор тоже захотел узнать, куда запропастилась его бугалтерша... И отправил на разведку молодую секретаршу. Та, прихватив подружку, появилась возле квартиры Азаровой, именно в тот  момент, когда хмурые санитары выносили из подъезда пластиковый мешок, на брезентовых носилках.  Квартиру опечатали. Документами занялись юристы.
    Лешка узнал о смерти матери из маленького газетного некролога: « С прискорбием сообщаем о безвременной кончине….»  Ничто не дрогнуло в  душе. Чужая  тетка.  Вечером того же дня в квартиру пришел участковый. Поставил в известность о трагедии,  дал адрес морга, где ждало  похорон бренное Азарихино тело.  Лешка, ныне Алексей Егорович,  позвал в большой зал  тещу и тестя, и бесперестанно  дымя едкими сигаретами, заново рассказал о себе. На этот раз всю правду, ничего не скрывая. Про бабку и деда, интернат и отречение от матери… Во время  исповеди тесть время от времени сжимал кулаки,  тяжко вздыхал, теща захлебывалась слезами и вопрошала у мужа с недоумением в голосе: « как же это? Да разве можно так? Бедный Алешка…»  После, стало понятно, отчего молодой отец дал  такие имена своим сыновьям. В память  дядьев, безвременно погибших на пожаре. И про отчество объяснил: по метрике он  Станиславович, отчество поменял  в 18 лет, взял его по деду.
   Алексей наотрез отказался заниматься скорбными делами. Съездил в похоронное бюро, заплатил деньги, чтобы все сделали, как положено, но без него.
           Через несколько лет, поздней осенью, когда шуршащая  желтая листва, стелилась ковром под ноги, лысая земля стыдилась проплешин, а  злой холодный ветер пронизывал до костей, на городском кладбище черные наглые вороны и  беспокойные белки, разглядывали гостя. Возле могилы,  с мраморным памятником, стоял моложавый мужчина. Стоял, курил, неловко зажав под мышкой алые гвоздики. Потом, что-то смахнув с глаз, положил букет на холодную полированную плиту, хрипло вздохнул и ушел, не оглядываясь.
   Любопытная белка спрыгнула  с высокой ели и  долго цокала  на цветах, перед  черным монолитом, где  в лучах заходящего солнца, золотом  горели недавно выбитые слова:
« Спи спокойно. Я простил тебя, мама»…