философ

Любовь Винс
   В лазуритовом, без единого облачка небе, раскаленной сковородкой висело солнце.  Лес загадочно молчал, лишь изредка о чем-то сплетничала с ветерком зеленая листва. Празднично одетые березоньки красовались перед могутными елями, те, раскинув мохнато-колючие лапы в разные стороны, пытались объять необъятное. Высокомерные сосны задирали нос в небо и, видимо, из вредности пулялись шишками, что разлетались по окружности и иногда попадали мне по макушке, потому что я сидела на пенечке в непосредственной  от них близости.
   Мне было очень жарко, пот давно промочил легкую маечку и теперь норовил едкими каплями пробраться по спине ниже пояса, вынуждая меня яростно чесаться и нервно передергивать плечами. Я устала, перегрелась и была сильно напугана. Эх, грибы- грибочки!  Завели меня  ядреные молодцы в непролазную чащу. Сидела я на пеньке и горько рыдала. Я заблудилась. Время от времени,  утерев сопливый нос, подняв голову вверх,  жалобно взвывала:
- Люди! А-у-у-у!  П-о-м-о-г-и-т-е-е-е-е-е!  А-у-у-у!!!!
   Куда идти я не знала. Еще часа два назад, сообразив, что иду куда-то не туда, я пробовала сориентироваться по тем приметам, что учили в школе. Ничего не вышло. Муравейника  не нашла, ветви у деревьев равномерно росли в стороны, без намека на знойный юг, солнце висело прямо над головой, и поблуждав вокруг да около приметного пенечка, я решила просто поплакать для снятия стресса и потом поорать от души, вдруг более опытный грибник окажется рядом и услышит. И двадцать минут, и тридцать прошло, а может и больше, но никто не появлялся. Промочив горло последним глотком воды из фляжки, прибавив в голос визготы, я начала выводить новую серию:
 – Лю-ди-и-и-и!!!! А-у-у-у!
  – Девушка! Не кричите!!! – вдруг раздался строгий голос за спиной, и грязная ладонь с заусенечными ногтями, легла мне на плечо.
   Сказать, что я испугалась, значит, ничего не сказать. Меня обуял первобытный ужас, прошибло враз холодным потом и заклинило на последней букве. Скоро мой вопль напоминал  соло голодного волка-одиночки в холодную зиму. Обернуться я не спешила.
- Не кричите! – повторил голос, на плечо чуть надавили, легкое движение и…Предо мной появился натуральный леший. Седой сгорбленный дед, ста лет, росточком  в полтора метра, босой, одетый в грязные портки, закатанные до колен. Выбеленные тонкие волосы до плеч, такая же седая борода, густо вздыбленные брови и пронзительно ясный синеокий взгляд. На впалом животе, почти на уровне пупка, болтался на толстом шнурке серебряный крест, таких размеров, что любой браток обзавидовался бы до икоты. Крест привлек мое внимание, да и воздух в легких кончился, поэтому вздохнув, я уже не визжала. Но сидела с расстегнутым ртом.
- Заблудилась? – вежливо осведомился абориген.
  Я мотнула головой.
- Пить хочешь?
   Снова кивок.
- Ты что, говорить разучилась?
   Я проглотила комок слюны и нервно хрипло просипела:
- Очень хочу.
   Колоритная личность отошла чуть в сторону, подняла из травы полиэтиленовый пакет, и достала оттуда пластмассовую бутылку.
- на, пей, только не торопись…Родниковая водичка…зубы ломит…Только набрал…
   Вода действительно была очень холодной и очень вкусной. Сделав несколько глотков, переборов страх, все еще сидевший внутри, где-то около трепыхавшегося сердечка, я вежливо попросила:
-  Дедушка! Миленький! Пожалуйста, выведите меня из леса…Я заплачу…
   Реакция меня удивила. Дедок вдруг распрямил плечи, потом выпятил вперед голый живот и почесав грязной пятерней бороду, неожиданно изрек:
- Какой я тебе дедушка?! Меня зовут Григорий Данилович. Мне в прошлую субботу пятьдесят только исполнилось.
    После такого признания моя челюсть начала отваливаться самопроизвольно и наверное, упала бы на мои коленки, отшибив косточки, но я, сделав неимоверное усилие над собой, захлопнула варежку, секунду помолчала, и повторила просьбу, с поправкой на полученную информацию:
- Григорий Данилович! Пожалуйста, выведите меня… Я домой хочу…И мама, наверное, уже волнуется…Я тут с шести утра хожу…
 - Ну, если мама волнуется, тогда пошли…
   Резво вскочив с уже ставшего родным, пенечка, я быстро пристроилась в кильватер уходящему вперед деду. Мы прошли примерно метров пятьсот, как вдруг, развернувшись ко мне всем корпусом, Григорий Данилович, опять почесав бороду, спросил:
- А лукошко-то твое где?
  Мне захотелось выругаться и заплакать одновременно. Почти полная корзина с отборными подберезовиками, горсткой белых и маслят, осталась возле пенька. Дед смотрел на меня, не мигая.
- Чего застыла? Давай обратно. Иди по прямой, вон на ту березу ориентируйся. От нее чуть вправо…Давай, беги…
-  А вы?
- А чего я? Я тебя тут подожду. Не бойся, не уйду. Только возвращаться не буду. Принцип у меня такой. Только вперед, и ни шагу назад.
   Если бы Данилович не сказал о своем возрасте, после такого заявления, я чуть не причислила деда к легендарным панфиловцам, защищавшим нашу столицу, но дед не вписывался по прожитым годам. Чертыхнувшись про себя, развернулась, и пошла обратно. Конечно, моя корзинка сиротливо скучала возле пенька. Я подхватила ее и резво отправилась к деду. Данилович не обманул. Он сидел на малахитовой траве, раскинув ноги, задрав голову,  любовался пышными белыми облачками, бараньим стадом разбредшимся по небу. Мельком глянув на меня, дед опять стал глядеть вверх.
- Быстро управилась, – похвалил Данилыч и  в очередной раз, почесав бороду, изрек:
- Торопиться надо. Тучки нагнало, пауки попрятались, мошка летает низко – по всему дождь скоро пойдет. Ну, пошли? Или передохнешь немного?
   Я тоже глянула  на небушко. Синевы как не бывало. Солнце закутывалось в матовые облака,  по бокам отдающие фиолетовым. Белые тучки перерождались на глазах.
-  А далеко нам идти? – Поинтересовалась я.
   Данилович, прежде чем ответить на этот раз стал чесать не бороду, а затылок.
-  Так как пойдем. Если напрямик, верных пять километров. А если в обход болоту, то и все семь наберется.
-  Так далеко? – изумилась я.
-   А ты как хотела? Заплутала-то сильно. В эту часть леса и не ходит никто. Только редко, кто вроде тебя,  блукать начнет. Я, да еще Ниловна с соседнего села за травками прогуливается. А больше некому.  Здесь места гиблые. Мы вот еще малость пройдем,  там поле, а за ним, почти сразу топи начинаются. Да сам лес глухой, здесь пропасть, как два пальца…кхм…намочить… Ты, молодец, что дергаться не стала, сидела тихонько, да горло драла…А начала бы метаться, точно бы в топь попала. От той полянки, где ты сидела, налево  метров двадцать, и вот она, родимая…А там хоть закричись, все, пропал…
            У меня второй раз за день начала отваливаться челюсть, и не то что мурашки, крупные особи размером с крысу, пробежали вдоль позвоночника. Я вспомнила, что когда лихорадочно металась по лесу, вышла к какой-то длинной и широкой  луже, затянутой темно-зеленой травой с желтушными кочками посередине. Мне еще тогда пришла мысль, перейти через эту преграду, на другой берег, потому что там росли не такие высокие кусты, а какие-то чахлые, тонкие, с болезненно-искривленными стволами. Кто меня уберег – интуиция, усталость, мамины молитвы или заботливый ангел-хранитель, не знаю. Но, постояв у грязной воды минут десять, я развернулась и пошла прочь, и вскоре, действительно вышла на милую полянку  с удобным пенечком.
- Ну, идем, тропиться надо. Не ровен час, дождем накроет.
               Я взяла корзинку в руки и поспешила за Даниловичем, ощутимо прибавившим шаг. Минут через тридцать, мы вышли к большому полю, и моя многострадальная челюсть начала отваливаться в третий раз. Такого великолепия я никогда не видела, и наверное, не увижу никогда.  На поле росли ромашки. Большущие, на высоких зеленых стеблях, они нагло пялили желтые глазищи, в обрамлении белоснежных ресниц. Поднявшийся ветер, прогонял бело-желтую волну то вправо, то влево, то пытался пригнуть красавиц к земле, но ромашки, мило сделав поклон, тут же выпрямлялись, и мне кажется, про себя посмеивались над незадачливым баламутом ветром. Григорий Данилович молчаливо ждал, пока я выйду из ступора, лишь пару раз почесал бороду и макушку.  Видимо, чесание бороды было одной из вредных привычек. Мы встретились с ним глазами, и дед, улыбнувшись, показав ряд кривых, прокуренных  зубов, сказал:
- Ну, сорви пяток, раз уж так понравились. Больше-то не рви, не порти красоту.
                Я послушно сорвала пять ромашек, положила их  поверх грибов в корзину. Мы шли, все убыстряя шаг, но даже мне стало ясно, от дождя не уйти. Сильно похолодало. Небо наливалось чернотой, ветер, обозлившись, дул все резче и сильнее. От его пронизывающих объятий не спасала даже джинсовая курточка, которую я надела сразу же, как почувствовала, что становиться прохладно. Где-то в высоте начало погромыхивать, и пару раз ослепительная  вспышка  молнии прочертила небо. Данилович, не смотря на возраст, шел быстро,  шустро отмеряя метры босыми ногами, а я, как говорится, спортсменка и комсомолка, и вообще красивая девушка в расцвете юных лет, еле за ним поспевала. Дед вдруг притормозил, поглядел налево, направо, потом вверх, зачем-то послюнил палец, подержал его над головой и потом кратко проинформировал:
- Идем ко мне. Пересидим грозу. После выведу. Не след по дождю шастать. Пошли.
                Куда деться с подводной лодки бедной девушке? Возразить мне было нечем, да и не зачем и я поплелась за Даниловичем, который круто изменил направление и вел меня в обратную сторону. Я остановилась, чтобы удобнее перехватить корзинку, как противно-холодная, тяжелая капля долбанула меня по темечку. За ней другая, еще и еще…Через минуту я была мокрой как мышь, что попала в бочку с квасом. Ливень обрушился стеной. Григорий Данилович ждал меня, стоя столбом под струями дождя, лишь на голову натянул полиэтиленовый пакет, что раньше нес в руке.  Мокрые портки облепили тело, явив взору узкий таз и тонкие бедра. По бороде стекали капли и мерно распределялись на впалой грудине. Кожа деда покрылась пупырками, начала отдавать синевой, и я с ужасом поняла, что дед замерз, устал, и сильно злится…
- Что копаешься? Бегом давай! – прорычал он и припустился бежать ровной трусцой. Я следом. Мы  драпали минут пять, и остановились возле большой кучи наломанных ветвей. Жилье я признала только  немного позже, приглядевшись, узрев  маленькую трубу. Дед отшвырнул в сторону  несколько веток, прикрывающих вход, и передо мной появилась избушка бабы-Яги. Только без куриных ножек. Крепко срубленная, из толстых бревен,  в пазах щетинился мох.  Темное окошечко, почти на уровне земли,  слепо щурилось грязными стеклами. Открыв дверь, на  ржаво скрипящих  петлях,  дед шмыгнул внутрь, я за ним. Если учесть мой  рост, входила я, согнувшись в три погибели, но все равно тюкнулась лбом в притолоку.  Дед, уже  сидел на корточках возле маленькой печурки, складывал туда сухие полешки, потом почиркал спичками, поджигая лист бересты,  и вскоре яркое пламя осветило убогий быт. Я огляделась. Рядом с печью стоял топчан, на нем тонкий матрац и подушка с одеялом. Все застелено постельным бельем. Ветхим, но чистым. У окошечка стол, застеленный клеенкой.  На столе ворох бумаг, отдельно в стороне папочка с аккуратно завязанным бантиком, почти на краю примостилась лампа «летучая мышь».  Над столом полка с посудой, чуть дальше еще полка с книгами. За моей спиной, на стене, на гвоздиках висел весь гардероб  Григория Даниловича: кожаная потертая куртка, синие джинсы, пара рубах, длинный махровый халат, истершийся на локтях, с ремками по подолу  и почти новая фетровая шляпа с большими полями. На земляном полу рядом с дверью стояли большие болотники и растоптанные кроссовки.
                Григорий Данилович не спешил подниматься. Так и сидел на корточках  с закрытыми глазами, возле печурки, а в топке уже вовсю бушевало яркое пламя. Вскоре ощутимо потянуло теплом и начал гудеть старенький чайник, даруя надежду согреться крепким горячим чайком…
   Я не решилась проходить дальше, стояла, согнувшись вопросительным знаком. Дед, наконец, оттаял, раскрыл глаза…
- Чего стоишь? Проходи, садись. Сейчас все будет и чаек и паек…есть-то хочешь?
- Ага…
- Ну потерпи еще немного…
- Я терплю.
- Ну и ладненько…
                Дед отошел в дальний угол избушки, открыл какой-то сундук, и пошарил там, в разных углах, через минут пять на стол легла заскорузлая копченая колбаса, пара помидор, краюха черного хлеба, банка говяжьей тушенки и три яичка. Дед оглядел свое богатство, разлил крутой кипяток в две алюминиевые кружки, предварительно сыпнув туда по щепотке заварки  и сделав широкий взмах рукой, пригласил  отобедать. Я жевала колбасу с хлебом крепкими зубами, откусывала спелый помидор, потом запивала все чаем. Данилович наворачивал тушенку с хлебом, черпая прямо из банки ароматные куски мяса. Минут через пять по продрогшему телу прокатилась теплая волна, я согрелась.
               За окошечком, снаружи, полиэтиленовым пакетом шуршал дождь, убаюкивая лес. Меня тоже потянуло в сон. Встала рано, набегалась, устала, и хотелось лечь в кровать, укрыться чем потеплее и заснуть…Но! Я вспомнила о маме. Представила, как она в тревоге и с нарастающим волнением( как бы чего не случилось!) мечется по пустой квартире, часто поглядывая на настенные часы, курит у окна, выходящего на широкий проспект, смотрит на автобусную остановку,  пристально вглядываясь в пассажиров, с надеждой, что вот – вот  среди них мелькнет моя долговязая фигура…Позвонить и сказать: « Мамуля! Не волнуйся! Я жива и здорова!» я не могла. Сотовый телефон забыла на полочке у входной двери. Да и вряд ли телефон заработал бы в такой глуши. Оставалось только смирно ждать, пока не прекратит плакаться дождь.
              Григорий Данилович пошкрябал в банке, облизал ложку, одним глотком допил чай, сыто икнул, и поднявшись из-за стола, вновь присел возле печки. Достал пачку «Беломора», закурил, пуская дым колечками под черный потолок.
- Ну, наелась? – спросил он, после очередной затяжки.
- Да, спасибо.
- Ты не нервничай, еще часок и конец дождю. Выведу, как обещал. Ну и ты не забудь, сулила денежку-то дать?
- Да, да …конечно я заплачу. Сколько?
- Ну…пригрел тебя, накормил, да еще чтобы вывести из леса, буду время свое тратить…Рублей на триста потянет…Есть?
- Да. Я отдам. Хотите, прямо сейчас отдам?
- Да чего уж…Вот доведу тебя  до санатория, там и отдашь, лады?
    От санатория, находившегося в лесном массиве, каждые два часа уходил автобус в город. Я приехала на нем, на нем и поеду обратно. Лишь бы вывел меня Данилович до остановки.
- Хорошо.
              Что-то царапнуло в душе. Дед все посчитал. И за приют, и за еду, и за то, что цацкается со мной. Не был, он оказывается добрым самаритянином, как я подумала вначале. Хотя, с другой стороны все правильно, сама пообещала деньги отдать, лишь бы выйти из глухой чащобы. Но все же…
-  Как зовут-то тебя? – спросил дед, отвлекая меня от раздумий.
-  Сима. Серафима.
-  О как! Это кто  ж тебя в наше время таким имечком наградил? Мать? Или отец?
- Бабушка.- пробурчала я.
                Имя мое мне совершенно не нравилось. Сколько насмешек вынесла, не счесть! В раннем детстве еще ничего, называли по-разному: бабушка – Фимой, мама – Симочкой. А вот в школе, досталось по полной программе, особенно после того, как в привычный обиход вошли сотовые телефоны. Стоило назвать имя, как все начинали неприлично ржать и прикалываться. « А ты какая симка? «Билайн»? Или «Мегафон»?» вопрошали ребята, а мне оставалось лишь злиться или отшучиваться.
                Бабуля маму родила рано. «Нашустрила», как говорила бабушка.  Замуж бабушка вышла «увозом». Уже колхозы были, а она все батрачила у дальнего родственника,  и за детьми его присматривала, и по хозяйству пласталась. А тут на побывку воин бравый к матери приехал,  поутру у колодца и приметил соседскую девчонку. Понравилась. Сначала, как полагается, сватов заслал, а бабушкин хозяин отговариваться стал. Молодая еще. Всего пятнадцать годов на пасху исполнилось. Да только по другой причине отказывал – кому охота дармовую работницу терять? Жених поглядел, спорить не стал, а вечером хватились – нету девки. Увез. В соседней деревне за бутылку самогонки бабушке годов прибавили, да поженили. В сельсовете и бумагу выдали. С печатью.  Воин в армию с отпуска вернулся, а у бабушки  через девять месяцев дочка родилась. Надеждой назвали. Отец дочь не увидел. В июле сорок первого под деревенькой Курсаровкой без вести пропал. То ли убили, да не нашли труп, то ли в плен попал и там сгинул – неизвестно. Погоревала бабушка, да делать нечего, дальше жить надо. Дочь поднимать. Стране помогать. Замуж больше не вышла. Верность хранила своему Василию. Хоть и в тяжкое время ей жить пришлось, не закисла, не ожесточилась.  И до сих пор, не смотря на свои 87 лет, бабуля оставалась энергичной, подвижной, веселой оптимисткой. Маленькая, худенькая, с лицом, напоминающим фрукты для компота: глаза-изюминки, нос - розовая курага, щеки – сушеные абрикосы, губы – черносливины, темные и влажные. Она была доброй старушкой, без ворчания и жалоб на болезни. Мы с ней дружили. Бабуля никогда не ругала меня, а спокойно объясняла, что я сделала не так. Иногда баловала, тайком от мамы покупая запрещенное для  меня мороженное из-за частых ангин. Именно с бабушкой связано много светлых воспоминаний из моего детства. Но больше всего врезались в память бабушкины слезы, на кладбище, на родительский день,  ее причитания по мужу, с которым она прожила всего четырнадцать дней,  Она пала на колени возле памятника воинам. Прижавшись лицом к холодной плите, плакала,  гладила старческими высохшими ладонями постамент и тихонько говорила:
             Родимый мой, Васенька! Не сложилась судьба пожить-то с тобой! Спасибо, памятку оставил, иначе пропала бы…Только горько мне от судьбы твоей безвестной, где же косточки твои похоронены? Плачет ли кто над тобой, любимый мой? Или истлела плоть твоя под ветром - дождями? Или в плену Богу душу отдал от мучений невыносимых? Нет мне ответа …мучаюсь я, душа мается …Прости меня, Васенька…
             Я появилась на свет, когда маме исполнилось 38 лет. Родилась 1 августа, в день посвященный святому Серафиму Саровскому. И бабуля, не долго думая, назвала меня  Серафимой. Мама не возражала. Слишком велико было ее счастье, при рождении дочери, чтобы задумываться о том, кто и как меня будет называть, когда вырасту… Дело в том, что у мамы долго не было детей. Замужество, годы ожидания желанной беременности, горечь разочарования,  долгие курсы лечения, опять ожидание, разочарование, развод с мужем…Второй брак, вновь  годы ожидания и безрезультативное лечение, разочарование, боль, развод…Так и проходила мамина жизнь. Мужчины приходили и уходили, при разводе упрекая в бесплодии. Мама мучилась, страдала, плакала горькими ночами и страстно молилась Богу…Ничего…
             Когда мама отчаялась, и перестала ждать, определив для себя, что матерью ей никогда не быть, она замкнулась, с головой окунувшись в вязкую тину депрессии. Стала прикладываться к бутылочке. Бабушка недолго смотрела на это безобразие. Вместо того, чтобы жалеть, сочувствовать она устроила маме настоящий скандал, с воплями, битьем посуды и даже, что вошло в наши семейные хроники – отлупила маму ремнем, минут двадцать бегая по квартире за великовозрастной дочерью…Мама еще поплакала, в свою очередь покричала на бабушку, потом они вместе собрали разбитую посуду, подмели полы, умылись и решили сходить в магазин, развеяться. В магазине бабушка встретила свою старую приятельницу, та похвалилась, что выглядит так хорошо, потому, что отдохнула в санатории. Бабуля записала адрес курортного городка и через две недели, не смотря на возражения мамы, быстренько ее туда сплавила.
                Остальное я знаю по бабушкиным рассказам. Она говорила о моем появлении на свет,  как о великом чуде, и перед сном, начиная лет с двенадцати, набаюкивала меня этой былью, как сказкой…Это происходило так. Бабушка включала ночничок, укладывала меня в кровать, целовала, заботливо поправляла одеяло, брала в руки спицы, начинала вязать, и негромко, задушевно говорила: « Возвернулась, значит, Надежда…смотрю, посвежела, румянец на щеках играет, мне говорит, спасибо, мол, мама, все хорошо…Ну и правда, повеселее стала. А на другой день, после приезда,  отчего-то альбом свой достала, да старые фотки-то давай смотреть. И мне все: « а помнишь»? Ну я головой киваю, чего ж не помнить, родное дите, все как на ладони…Тут до школьных фотографий добралась,   она  в руках держит фото-то, а у самой ручонки-то дрожат, дрожат…Я ей: « Чего ты, Надюшка? Взволновалась что ли»? А она: « Знаешь, мам, кого я в санатории встретила? Славика Егорова! Помнишь, как он за мной с шестого класса бегал»? Я ворчу малость, что толку, мол, бегал, да не добегал…как в армию ушел, да оттуда и не вернулся. Как служил где-то под Москвой, там и остался. Слухи то были, мол на дочке какого-то начальника женился, тот о зяте и побеспокоился…На хорошее место устроил… Ну встретила, говорю,  и встретила, хорошо, все со знакомцем-то веселее отдыхать. Не так скучно. Поговорили и все… Ну и дальше живем. Месяц, другой, а потом гляжу, Надежда моя лопать-то стала за двоих, раньше все кожевряжилась, это мол, не хочу и это не надо…А тут как прорвало. А на праздник мартовский как поела, да рюмашку выпила, так сразу в туалет…Тошнило долго. Выходит оттуда, зеленая вся, как не в себе. А я ей: «Да ты никак беременная, девка»! Она на меня глазищами полными слез: «Как ты можешь! Знаешь, ведь…бесплодная я!»  И в рев. А я ей, погоди, не реви! Скажи только, было ли что со Славиком-то? Девонька моя глаза в пол, а сама головой кивает – было. Я ей опять – сходи к доктору-то, пусть посмотрит. Она мне – не пойду! Глупости все это! Съела мол, несвежее, да еще водочки выпила, вот и стошнило. Но я то вижу, не спроста рвало то. Округлилась мать-то, похорошела. Ну и последний вопрос задаю, вроде как невзначай: «А когда последний раз у тебя неприятности-то женские были? В прошлом месяце или раньше?» Надежда плечиком-то дергает, да давно уж говорит, нету, месяцев пять, наверное. Климакса говорит, начинается. Помолчали мы, да разошлись по углам. Мать-то твоя все ж не совсем дура-то, после праздника бегом к доктору, а тот ей – запасайся, дорогуша, пеленками, в декрет через два месяца идешь! Надежда опять в слезы – не может быть, ревет, вы ж сами мне бесплодие ставили…Ошибка, наверное, поверить боюсь…Врач-то ей – подумай умом-то, какая ошибка? Будет ребеночек и точка! Так, вот о тебе внуча и узнали…А уж как родилась ты у нас, дак как солнышком приласкало… Смотрю на тебя, да Богу молюсь, спасибо говорю, сотворил он чудо великое. Матери твоей родить дозволил, а то  зашлась бы она в тоске-то…И тебе не след мать обижать, она подвиг совершила, в таких годах-то и родила. Тяжело это, трудно, береги мать-то, она у тебя славная, добрая…Роднее матери ни кого боле  для человека нету… »
- Эй, Серафима! Чего примолкла? Дремлешь? Не спи! Поговори со мной, у меня гости-то редко бывают…- вдруг попросил Григорий Данилович.
  Я очнулась от воспоминаний, покрутила головой и от неожиданности, задала глупый, на мой взгляд, вопрос:
- А вы здесь живете?
 Данилович покряхтел, выпустил очередной клуб дыма, и ответил:
- С ранней весны, до поздней осени здесь. На зиму ухожу в деревню. Там дом заброшенный стоит, в нем зиму и пережидаю.
-  А продукты? Покупаете? Или сами выращиваете что-то в огороде?
- Продовольствием бабки снабжают. Деревня заброшенная, мужиков нет, а бабки живут. Одна корову держит, вторая пару коз, им летом сено надо готовить, меня нанимают. Потом расплачиваются. Кто картошки даст, кто молока, кто деньгами…Да я на все руки мастер. Кому крышу залатать, кому забор поправить, крылечко починить, и по мелочам разным. Огороды по весне всем копаю, осенью, опять же меня просят помочь. А зимой я  иногда в санаторий нанимаюсь, сторожем. Там конурка есть, в ней живу. И кормлюсь там. Только скучно это, редко хожу. Я ведь, Сима,  десять лет, как от прежней жизни ушел. Работал на заводе, токарем. И квартира была. Отработаешь смену, домой придешь, поешь, и к телевизору…Скучно…Тоска задавила…Мечусь, сам не знаю, куда деться. Случай помог. От нашего цеха профком вылазку в лес организовал. За грибами, за ягодами. Приехали, да разбрелись по лесу. Я дальше всех ушел, и наткнулся на избушку эту. Кто в ней раньше жил, мне неведомо, на зимовье похоже. Может охотники, может егерь для себя делал, не знаю. Крепкая изба, с лиственных стволов сделана, еще сто лет простоит, ничего ей не сделается. Вот, нашел я избушку, рядом родничок есть. Водички попил, посидел, и вдруг на меня такая благодать снизошла. В душе-то так хорошо стало, спокойно. Почти весь  день я возле избушки провел, о грибах и не думал. Вечером в город вернулся, в квартиру. Спать надо, утром на работу, а я не могу. Ворочаюсь с боку на бок, да одна мысль в голову лезет, как бы, думаю, хорошо было, в избушке пожить. Без людей, без сутолоки городской, без начальства…Устал я от людей. Покоя захотелось. На следующий день еле отработал, а в обед к мастеру зашел, давай, говорю, отпуск, невмоготу мне. Мастер, хороший мужик, все подписал, через неделю отпускные получил, да на книжке маленько деньжата были, все снял, накупил провианту, вещей разных и сюда. Хорошо мне здесь. Душа радуется, я даже книгу стал писать: « о положительном воздействии природы на человека».
 Я усмехнулась про себя. Это целительное воздействие известно еще со времен Герострата. Ничего нового не придумаешь. Но критиковать не стала. Спросила о другом.
- А не тянуло назад?
- Нет, и не думал даже, ни разочка не пожалел, что из города ушел.  Я ведь уродился такой, что решу, и точка. Обратно ходы не делаю. Только вперед. Там плохо было, здесь хорошо…Здесь свобода…
             Я посмотрела на Даниловича другими глазами. С долей уважения. Надо отдать ему должное, не каждый способен, в наш урбанизированный век, отречься добровольно от цивилизованных благ, и вести жизнь затворника, создавая себе дополнительные трудности. Не ради прихоти, а  для выживания, и при этом еще получать удовольствие. Стала понятной и материальная заинтересованность деда. Для него лишняя копеечка – это средство прожить, перемочься в долгую зиму. Да и голым и босым не походишь. Не в Африке живем, чтобы в одной набедренной повязке ходить, и бананы кушать.
- А квартира? Пустая стоит? Или жильцов пустили?
- Зачем пустая? В ней жена и сын остались. Как жили, так, поди, до сих пор и живут. Квартира хорошая, теплая, большая.
  У меня опять отвисла челюсть. Безмерное удивление приподняло с лежанки.
- Как жена? И она вас отпустила?
- Да я и не спрашивал. Отпустит или нет. Тайком ушел.
- И она не знает что вы здесь?!!!
- Нет, конечно. Никому не докладывался, и весточки о себе не подавал…Зачем? Жена надоела…Задавила любовью своей… и сынок, четырнадцати лет, замучил. То в школу вызовут, то из милиции позвонят…Сил не было оболтуса воспитывать…Ушел и все. С концами. Даже записки не оставил.
- Но он-на же вас нав-верное искала? – от волнения я начала даже заикаться.
- Может и искала. Не знаю. Нет мне интереса о прошлой жизни. Пустое…
               Я замолчала. Глухая волна возмущения, разочарования, презрения прошлась по телу. Захотелось немедленно встать и бежать подальше от этого страшного человека, с упоением живущего по философии абсолютного равнодушия и эгоизма.
              Когда человек живет один, он волен распоряжаться своей жизнью, как ему заблагорассудится. Волен прыгать с самолета без парашюта, жить в глухом лесу, нырять в глубины океана или залезать на высокие скалы, чтобы полюбоваться восходом солнца. Он один. Он отвечает за себя и рассчитывает только на себя. Но если ты имеешь близкого тебе человека: жену, ребенка – ты, в первую очередь несешь ответственность за них. Живешь для них, и потом, если что-то не складывается, (всяко в жизни бывает) расходишься с человеком, давая ему свободу, освобождаешь себя и его от обязательств. Но по хорошему, по человечески. А не крадком, втихую,  предавая, оставляя в неизвестности, без денег, без поддержки…
             Услышанное, не укладывалось в голове. Подлость. Какая подлость! Человек предал другого человека. Что ж, бывает. Кто-то предает из-за корысти, кто-то из-за любви…Григорий Данилович предал жену и сына ради собственного спокойствия.  Зачем заниматься сыном подростком? Зачем решать его проблемы, уделять ему внимание? Зачем терпеть  женщину,  которую разлюбил? Зачем объясняться? Зачем мучиться разводом? Можно сделать проще. Уйти. И он ушел.
           Мне тоже захотелось уйти. Прочь. Подальше, куда угодно, только бы не видеть этого человека (человека ли?). И еще я очень жалела, что прекратился дождь. Хотелось вымыться, словно я испачкалась в чем-то противно липком, грязном.
- Проводите меня. Дождь прошел.
   Абсолютно свободная от долгов и обязательств, особь мужского пола, встал, молча надел болотники, куртку и открыл дверь…
             На остановке у санатория, я отдала ему деньги и вошла в автобус. Двери закрылись. Я сидела у окна и думала. Что пережила женщина, которая вернулась домой после работы, приготовила ужин, пообщалась с сыном, и стала ждать мужа…Вечер – его нет. Ночь – нет. Дрожащими руками набирается телефонный номер больницы, милиции, наконец морга…Проходят сутки, недели, месяцы, а женщина ждет. Плачет. Ходит в церковь, ставит свечи, смотрит в глаза сотрудникам милиции с надеждой…и ждет. А люди в погонах, пряча взгляд,  дают ответ: пропал без вести. Извините, ничем помочь…Проходят годы, а нет-нет и вздрогнет женщина от резкого телефонного звонка, или возьмет за плечо  мужчину в толпе прохожих: «Гриша?» И сын, выросший без отца, тоже всю жизнь будет задаваться вопросом: где отец? Что с ним случилось? Много будет вопросов, но ни на один они не получат ответа. А жить в неизвестности, это самая худшая пытка.
     А может я не права? Может быть, отношения между ними настолько были плохими, что женщина, прождав для приличия какое-то время, и поняв, что муж не вернется, спокойно вздохнула, и начала другую жизнь? Может быть…Но мне почему-то в это не верилось. Не давала покоя одна фраза, вскользь брошенная дедом в адрес жены: « надоела…задавила любовью своей…»
   Родной дом ждал меня. Ждала мама. Ждала бабушка, что вернулась с дачи. Ждал мой сосед Лешка, я обещала пойти с ним в кино. Моего звонка ждала подруга.  Меня ждали люди, которых я любила, а они любили меня. Я была нужна людям, а они мне, и я шла к ним навстречу…
   А в глухой чаще, в маленькой избушке, незряче смотрел в темноту  человек, которому никто не нужен…Без вести пропащий…
-