Киевская жизнь с самого начала складывалась непросто. Тому было множество причин. По приезде из Ленинграда маму ожидало разочарование. Жилище выглядело удручающе. Дом барачного типа, маленькая неудобная квартирка без удобств, состоящая из двух тёмных комнат, старые родители и двенадцатилетняя дочь — это то, куда нас с мамой привёз отчим.
Уходящий 1958-й запомнился мне тем, что в этот год коренным образом изменилось абсолютно всё и сразу. Вместо папы рядом с мамой был чужой строгий дядя, вместо старшей сестры — другая незнакомая девочка, вместо бабушки и тёти Тони — недовольная чужая бабушка и пугающий, больной непонятной болезнью дедушка, который неподвижно сидел в кресле и молча следил за мной бесцветными глазами.
Вместо светлой прекрасной комнаты с большими окнами и видом на Исаакиевскую площадь — в тупике длинного двора чужая тёмная комната на первом этаже двухэтажного дома, вытянутого на целую улицу. Под окнами росли сирень и высокая акация, отпугивающая меня незнакомым ароматом, который я судорожно вдыхала. Во второй комнате жили бабушка с дедушкой и внучка. Бедному больному старику доставалось от активной бабушки, которая постоянно оттаптывала его длинные ноги, он просто не успевал их убирать.
Первое время спать меня укладывали между стариками, составив два чемодана на полу. Ночью особенно было страшно, мамы рядом не было, а трясущийся, сгорбленный, ветхий дедушка издавал страшные звуки.
Однажды, проснувшись среди ночи, я отчаянно стала колотить в стену. Мне показалось, что эта новая жизнь среди чужих людей — страшный сон, и стоит проснуться, как всё станет по-прежнему. Мы окажемся в привычной обстановке — папа работает у мольберта, в печке весело потрескивают дрова, вокруг мои игрушки, рядом добрые соседи нашей коммуналки, мама накормит завтраком и пойдём гулять в скверик у гостиницы «Астория». Из школы прибежит сестричка Регина со своими неразлучными подружками Аллой и Томой, всем нам хорошо, в доме мир и покой.
Вошла мама, зажгла свет. Я сижу между разъехавшимися чемоданами. Мама недовольна моим поведением: «Тебе шесть лет, большая девочка, чего ты испугалась? Как ты себя ведёшь?! Весь дом разбудила». Было горько и обидно. Но это полбеды. Трагедия в том, что я находилась не там, где хотела быть, и ничего не могла изменить. Стало страшно — вот сейчас выключат свет, мама снова уйдёт — и я, вцепившись в неё, отчаянно зарыдала, повторяя один и тот же вопрос: «Мамочка, когда мы поедем к папе?!»
После этой ночи меня переселили в другую комнату, в кабинет отчима, где была и их спальня. И много лет я провела за ширмой, в дальнем углу комнаты. Он так и назывался — «мой угол». Здесь сосредоточилась вся моя жизнь.
Часто, по ночам, проснувшись, я пугалась безудержных проявлений бурных страстей взрослых людей. Боясь вздохом выдать себя, обнаружить, я не понимала, что происходит, и от этого было ещё страшней. С открытыми глазами неподвижно смотрела в потолок, хотелось уменьшиться, исчезнуть, совсем и навсегда, cо своими недетскими страданиями, с ощущениями непосильной тяжести и жестокости взрослого мира. Это был самый глубинный уровень моих ранних переживаний. Я часто просыпалась от кошмаров и долго не могла уснуть, свет луны проникал сквозь ставни, тревожил и страшил.
Думаю, тяжело было всем. Ночи сменялись ожесточёнными повседневными ссорами с бабушкой. Мама, попав в другой мир, в другую социальную среду, не могла наладить отношений со свекровью. Отчим встал на сторону мамы, которую нужно было делить со мной. Он рьяно взялся за моё перевоспитание, был излишне строг и требователен, что усугубляло ситуацию. Мама пыталась защищать меня. Я безумно боялась этого человека, но как-то внутренне сопротивлялась. Первое время мама уговаривала называть его папой, но я, расценив это как предательство своего папы, стала избегать обращений напрямую.
Единственной радостью была новая сестра. Мы подружились, хотя были не в равном положении, во-первых, она была старше, во-вторых, любимица этой семьи, ее радость и надежда. Помню, как бабушка говорила: «Внуки это мстители за слёзы родителей».
Бабушке было обидно за внучку и за себя, она не могла простить сыну эту всепоглощающую, сильную любовь к женщине из другого мира. Бабушка целыми днями готовила всякие полезные блюда для внучки. Положив рядом с тарелкой, наполненной едой, нож, она пугала, что зарежется, если та всё это не съест. Я с замиранием следила за процессом, про себя шептала «пожалуйста, съешь ложечку, очень тебя прошу».
И по темпераменту и внешне бабушка была похожа на Фаину Раневскую. Статная, высокая пожилая дама, маму она называла исключительно именем прежней невестки, ссылаясь на старческий склероз. Хотя её памяти позавидовал бы любой. На досуге она распутывала сложные ребусы и задачи из журнала «Наука и жизнь», потом отправляла ответы по почте в редакцию и получала призы.
Другим бабушкиным развлечением после дневных праведных трудов было такое действо. Она часами стояла под дверью в нашу комнату и темпераментно, энергичным голосом извергала оскорбления в мамин адрес, клялась памятью погибшего сына, что не перешагнёт порог этой комнаты ни при каких обстоятельствах, и в завершение многочасового монолога театрально отрекалась от единственного сына.
Отчим придумал изощрённую месть. Он купил детскую музыкальную игрушку —«шарманку», и только бабушка заводила свою «музыку», я должна была встать с нашей стороны двери и крутить «шарманку», заглушая бабушку. И вот как-то, не выдержав издевательств, бабушка со всей силы рванула дверь, задвижка с треском отлетела, едва не выбив мне глаз, и бабушкин живот уткнулся в мое лицо. Холодея от ужаса, вжимаясь в стену, пересохшими губами я прохрипела: «Бабушка, вы же поклялись не переступать порог!» Она была вне себя от ярости, а я умирала от стыда и отчаяния…
Так начиналась моя жизнь в этой вполне интеллигентной, образованной семье. Отчим был крупным учёным. Но это не помешало ему отчаянно влюбиться ни на жизнь, а на смерть в мою маму. Разыскивать её повсюду, дарить цветы охапками, писать письма на ста страницах в течение восьми лет. И, несмотря на, казалось, непреодолимые препятствия, добиться своего. Ни в его характере было отступать.
После случая с «шарманкой» отчим придумал более искусный метод воздействия на свою мать. Когда она, переделав все свои домашние дела, начинала свою вечернюю «молитву» под дверью, мама с отчимом тихонько одевались, вылезали через окно, благо жили на первом этаже, и шли в театр. Но бабушка, не зная об этом, устраивала свою музыку, используя в качестве инструментов сковородку и крышку. Это было убедительным дополнением к речам. Целыми вечерами скороговоркой выкрикивала она проклятия, хлопая при этом тяжёлой сковородкой.
А слушала этот сумасшедший концерт только я, шестилетняя забитая девочка, тихо сидящая в своём уголке без света и тепла, совершенно одна в этом непонятном взрослом мире. Никому не было дела до детских горестей, ужаса и страшной тоски. Все выживали как могли.
После спектакля мама с отчимом возвращались радостные, оживлённые, с шумом открывали входную дверь — и повергали бабушку в шок. Она, как рыба, глотала воздух, хваталась за сердце. На время наступала тишина.
Тогда мы садились пить чай, бабушка начинала рассказывать про свою молодость, как она училась в гимназии, а молодой дед ночью по высокой лестнице, которую загодя прятал в укромном месте, залезал к окну и бросал ей живой цветок прямо на подушку, ни разу не промахиваясь, и так каждую ночь, пока она не созрела до записок. «Уж как я его помучила!» — удовлетворённо заканчивала бабушка свою романтическую историю. Я ей верила… А потом просила рассказать сказку. Я не могла связать эту пару — безучастного больного дедушку и пожилую взбалмошную бабушку — с красивой историей о любви.
Когда мы были одни, бабушка иногда плакала, выглядела совершенно беззащитной и трогательной. Но чаще она находилась в своем обычном агрессивном состоянии, всегда готовая к противоборству. Бабушка не была создана для тихого существования. Она всегда была не согласна с сыном. И не только с ним.
С шести утра начинался её день. Главное — создать неудобства всем, чтоб не забывали, кто в доме хозяин. Поиграв на нервах у сына и удостоверившись, что он, взвинченный, отправился на работу, она принималась за маму. Времени было предостаточно, до самого вечера.
В один из таких дней бабушке показалось, что «разминка» прошла вяло — мама совсем не реагировала. Второй заход был удачней, мама стала огрызаться. Бабушку это вдохновило. Она уже вошла в раж, неистово прочищая мозги невестки. С высоты внушительного роста и тряся космами, в которые превратились ее завитушки, бабушка стала давить своей немалой массой, страшно выпучивая глаза. Я спряталась в шкаф — передо мной была не бабушка, а Баба-яга. А вместо помела в руках была чугунная сковорода, которую она обычно по утрам начищала.
И тут маминому терпению пришел конец. Она одним прыжком оказалась напротив бабушки, повернулась и — поступила без затей — сняла штаны и показала голый зад, оглушив словами: «Да, я простая! Вот вам доказательства!» Мама явно переиграла бабушку. Та одной рукой схватилась за сердце, второй высоко подняла с плиты сковороду и, на неожиданно высокой ноте проверещав: «Дикарка!!!», потеряла дар речи. Я выскочила из шкафа и бросилась прикрывать маму, чтоб она не получила горячей сковородой по неприличному месту. Не помню, как все пришли в чувства. Но эта сцена перед глазами до сих пор.
Жили мы в самом центре Киева на Владимирской улице. «Удобства» отсутствовали. Водопровода не было. За водой приходилось ходить в другой двор, там находилась колонка, которую нужно было с силой качать, набирать в вёдра воду и нести довольно далеко. Поэтому, когда начинался дождь, отовсюду бежали с вёдрами, тазами и подставляли под водосточные трубы. Так как мы жили на первом этаже, бабушка успевала быстрее всех расставить свою утварь под трубы.
Как-то раз соседка, отодвинув бабушкин таз, подставила свой. Что тут началось, описать невозможно. Их пытались усмирить соседи, на головы лилась вода из вёдер, прибежал дворник. Кончилось тем, что вызвали наряд милиции. Мокрых бабушку с соседкой увезли в участок. Вернувшись домой поздним вечером, бабушка заявила: «Я это безобразие так не оставлю!» Поутру, надев шляпку, строгий костюм, она отправилась в суд писать заявление. Назначили день суда, бабушка стала обхаживать соседей, чтобы они выступили свидетелями с ее стороны. Соседка тоже не сидела сложа руки. Каждая хотела перетянуть побольше людей на свою сторону. Кончилось тем, что штраф присудили и той, и другой. Долго во дворе обсуждали эту схватку под ливнем.
Ненадолго восстанавливался мир. Бабушка пристрастилась играть в карты с супружеской четой Пятковских, которые жили над нами на втором этаже. Играли они с азартом в «501», иногда до глубокой ночи. Как-то приходит бабушка взбудораженная — заметила обман, пожилые супруги подыгрывали друг другу. Она была так возмущена, что и перестала с ними общаться. Навсегда. Вот такая принципиальность.
Бабушка хоть была очень властной, но в отношении детей ее страсть сочеталась со справедливостью. Я понемногу к ней привыкала и перестала бояться.
На стене в её комнате висел портрет младшего сына, погибшего во время войны в шестнадцать лет. Всю жизнь она его ждала и не верила в его гибель. Историю о сыне я узнала через много лет.
…До войны жили они в Киеве на территории Киево-Печерской лавры. Отчим закончил институт в июне 1941 года, получил диплом инженера.
Началась война, его как дипломированного специалиста отправили на Урал руководить заводом, который выпускал танки для фронта. А бабушка с младшим сыном осталась в оккупированном Киеве. Она была из «бывших», ненавидела советскую власть и лояльно относилась к новому режиму оккупантов, тем более, что в её жилах текла и немецкая кровь. Порядок и дисциплина были ей свойственны. Однажды она узнала, что её младшего сына должны отправить в Германию на работы. Ей удалось добиться разрешения на сопровождение.
Нужно было отмечаться в определённых населённых пунктах. Собравшись, они отправились в дальнюю дорогу. Когда добрались до пограничного города, староста, у которого делали отметку, шепнул бабушке, что вот-вот сюда придут наши войска, и она может не ехать дальше, а переждать у него в подвале. Так и решили. После ожесточённых боёв город освободили от немцев. Бабушка с сыном вышли из подполья и отправились в комендатуру в надежде, что их отпустят домой. Но судьба сложилась по-другому. Армия шла в наступление, и юношу тут же призвали служить Родине.
Бабушка ждала его возвращения всю свою жизнь, она не знала, что он геройски погиб в первом же бою… Шли годы, а она убеждала себя, что сыну удалось сбежать, он просто не может дать о себе знать, но придёт время и он обязательно вернётся. Уже после бабушкиной смерти отчиму сообщили место, где в братской могиле покоится его младший брат. Он поехал туда, а когда вернулся, сказал: «Второй раз потерял брата, увидев его фамилию на обелиске».
Бабушка так этого и не узнала, или не хотела знать. Война, война… По прошествии многих лет мы с сестрой часто вспоминаем притчу, рассказанную бабушкой: «У одной женщины был сын, рос он рос, пришло время ему влюбиться и жениться. Так и произошло. Но молодая женщина не хотела делить любимого со старой матерью и приказала мужу убить её, вырвать сердце старой женщины и принести, чтобы она могла удостовериться, что отныне он принадлежит только ей. Сын убил мать. Чего не сделаешь, когда влюблён. Несёт он сердце матери в ладонях и плачет.
Неожиданно споткнувшись, он падает, выронив материнское сердце, которое покатилось по дороге. Остановившись, сердце оглядывается и с тревогой спрашивает: «Сынок, ты не ушибся?» У бабушки была дикая любовь к сыновьям, но одного забрала война, а другого отобрала «недостойная» женщина. Она никак не могла с этим смириться.
А папа, оставшись в Ленинграде с тринадцатилетней дочерью, вынашивал планы, как вернуть маму. Он был обижен, унижен и жаждал возмездия. Развода он не давал, упорствовал. И наконец план созрел. Он прилетел в Киев. Разыскал бывшую жену моего отчима, пришёл к ней домой.
Через много лет она сама мне рассказала об этом визите: «Открываю дверь, стоит красивый мужчина с выразительными серыми глазами, правильными дугами бровей, пушистыми чёрными ресницами, волевым подбородком и удивительным приятным голосом. Он попросил разрешения войти. Я сразу поняла, кто это. Прошли в комнату. Когда он заговорил, стало ясно, как тяжело он переживает, как любит семью и скучает без дочери. Тогда я ему сказала, что, может, и дочь ни его, ведь их связь длилась с 1951 года, а ты родилась в 1952м. Может всё напрасно. На что он твёрдо ответил: "Нет, дочка моя, я как в роддоме увидел, сразу понял и всё простил”».
До утра они проговорили, ведь оба пострадали и отлично понимали друг друга. А цель визита отца заключалась в том, чтобы, узнав расположение комнат в нашем доме, выкрасть меня и вернуть таким образом маму. (Когда отец открыл чемодан, бывшая жена отчима увидела куклу и пуховый платок… Женщина недоумевала, зачем от такого мужа уходить.)
Ранним утром отец громко постучал к нам в дверь…
— Кто там? — спросила бабушка.
— Почтальон, вам срочная телеграмма, — бодро ответил папа.
Бабушка стала открыла дверь. Не успев опомниться и что-либо понять, она оказалась прижатой к стене. Ловко сорвав задвижку в комнате, отец крикнул, чтобы одели ребёнка, и двумя прыжками очутился у ложа. Скинув одеяло, он накинулся на «противника».
Я проснулась от шума, криков мамы и бабушки, а сестра с трясущимися руками уже натягивала на меня платье, чулочки, застёгивала резиночки. Все были перепуганы до смерти. Схватка была короткой, но убедительной. Папин план удался.
— Ничего, ничего, вы у меня ещё не так запоёте, мать его! — выкрикнул папа и с силой лягнул дверь на прощанье. Освобождаясь от страха, понемногу приходя в себя, я наконец узнала своего папу. Мы бежали дворами к воротам, за которыми нас ждало такси. Сели в машину.
— В аэропорт, — выдохнул папа и подмигнул мне, — не бойся, скоро будем дома. Машина помчалась, выжимая предельную скорость. Когда самолёт набрал высоту, папа весело сказал:
— Смотри, над железнодорожным вокзалом пролетаем, вон мама бегает у поезда, нас ищет.
Я еле сдерживалась, чтобы не заплакать.
Летели мы через Минск. Стояла зима, мы вышли из самолёта, было холодно, крупными хлопьями падал снег, из иллюминатора на меня смотрела моя кукла, а когда возвращались в самолёт, я почему-то искала её глазами.
Прилетели в Ленинград вечером, от снега в городе было светло. Мы дошли до улицы Герцена, вышли на Исаакиевскую площадь, и я радовалась, вспомнив, как папа здесь учил меня кататься на велосипеде. Поняла, как соскучилась по городу и по папе с Региной, захотелось к своей бабушке.
Шли по переулку Антоненко, мимо регининой школы, всё было знакомо, наш дом 33 на улице Плеханова. Зашли в подъезд с мраморной широкой лестницей, справа наш сарай с дровами, знакомый запах, между этажами витражи из разноцветных стёкол, всё на месте, на третьем этаже огромная коричневая дверь с множеством звонков, кнопочек, а под ней чёрными печатными буквами фамилии жильцов — Фельдманы, Соколовы, Станкевичи, Крыловы, Михновский, Пановы, Петровы, общий звонок. Жили в то время более пятидесяти человек в этой ленинградской коммуналке, каждый со своей судьбой.
Папа открыл дверь, мне вдруг страшно, немедленно захотелось увидеть сестру Регину. Пытаясь унять дрожь, я толкнула ещё одну дверь, поменьше первой, и замерла на пороге. Старый зеркальный шкаф стоял на прежнем месте, дальше начинался длинный коридор-лабиринт, за поворотом на стене висел массивный чёрный телефонный аппарат, стена была испещрена разными надписями и номерами телефонов, А-5–32–62, это наш номер. За дверью слева жила подружка Наташа, у неё был кукольный домик с мебелью, в котором жили крошечные зверушки и ещё замечательные игрушечные саночки и пупс с красным бомбоном, в шубке. За поворотом комната Ривекки Павловны, жила она одна, не любила детей, но пекла вкусные пироги и всех угощала.
В дальней комнате жил профессор Панов. Когда к телефону звали его сына, ему надевали ушанку, чтоб не простудился. А на улице няня, которая всегда была рядом, ему говорила: «Илья, ветер справа», и он опускал ушанку справа. «Ветер слева» — и он опускал слева. По этому поводу соседи шутили, ведь мальчик был уже взрослый. В следующем коридоре жила балерина Мариинского театра Элеонора Станкевич (кажется, так ее звали), благодаря ей соседи по очереди ходили смотреть прекрасные балеты. Я с тех пор на всю жизнь запомнила «Лебединое озеро» и «Щелкунчик». Просто стала бредить балетом. Сердце замирало, когда слышала по радио музыку Чайковского.
В следующем коридоре жили Елизавета Петровна и Борис Петрович с внучкой Мариной, моей подружкой, у них был телевизор, и соседи по вечерам ходили смотреть передачи. За каждой дверью нашей большой квартиры судьбы интересные и неординарные…
Дальше, за зигзагообразным поворотом, ещё один коридор, упирающийся в две двери санузла с унитазами, стоящими на подставке, и множеством стульчаков, висящими на ржавых гвоздях. Бачки висели под потолком, от них свисали цепочки с фарфоровыми ручками. И наконец кухня невероятных размеров с множеством столов, плит, крашеным полом. Сбоку дверь «чёрного хода». Окна кухни выходили во двор-колодец, а на двери висел список жильцов, включая детей, где строго отмечались даты уборки мест общего пользования. Расписание уборки висело и на двери ванной.
…Заходим тихонько в свою просторную комнату и видим: Регина сидит на маленькой скамеечке у печки и читает книжку. Уютно потрескивают дрова, в комнате тепло, и я зажмурилась от переполнившего меня счастья. Мы обнялись, я обессиленно повисла на сестре, уткнувшись в её родное плечо, а открыв глаза, увидела знакомые лица соседей. Папа всех позвал. Кто плакал, кто улыбался.
Хотя и было что-то постановочное в этой сцене — всё же папа был человеком искусства — но наши страдания были настоящими. Это возвращение я хорошо помню в мельчайших подробностях, было бесконечное счастье, только очень не хватало мамы… Комната наша была красавицей. Около пятидесяти метров площадью, квадратная, на полу настоящий паркет разных пород дерева, выложенный сложным рисунком, лепной высокий потолок, мебель старинная красного дерева, кровать с красивыми овальными спинками, круглый стол, картины.
Через какое-то время я затосковала, стала бесконечно болеть. Как-то не налаживалась жизнь. Сестра ходила в школу, папа подолгу работал в мастерской. Меня он закрывал на ключ. Соседская бабушка открывала нашу дверь, давала мне еду и снова закрывала. Я целыми днями была дома одна. Папа боялся, что мама меня выкрадет. Часами я сидела на подоконнике огромного эркера. Моя родная бабушка и Тоня, мамина сестра, не приходили. Я не понимала, почему. Впрочем, я многого тогда не понимала. Как-то папа растопил печь и стал жечь мамины фотографии, сказав, что она умерла и у нас больше нет матери.
Шло время, однажды мы пошли с папой в какое-то учреждение, зашли в кабинет, за широким столом сидела строгая дама, с близорукими глазами, нос с горбинкой, уголки рта опущены вниз. Она стала задавать мне вопросы, но я от испуга не могла открыть рот. Папа стал объяснять ситуацию, в конце концов дама дала какие-то бумаги, и мы ушли.
На улице гулял ветер, шёл мокрый колючий снег. Когда подходили к дому, папа, присев, обнял меня и грустно с болью сказал: «По мере возможности я буду забирать тебя, будем вместе гулять, в музей ходить, а сейчас… ну… так нужно.., ты потерпи…» Я ничего не понимала, но всё чувствовала. Ответом были мои бесконечные болезни. Как-то пришла пожилая женщина доктор и пристыдила папу: «Ветрянка, грипп, ангина, кожа да кости, одумайтесь, отдайте девочку матери, кого вы наказываете?» Но у него было своё видение, он боролся за свою семью, а дети были заложниками ситуации. Со временем многие моменты стёрлись из памяти, но остался яркий образ папы, любящий и трагический.
Однажды,он взял и нарисовал сказку на стене нашей огромной комнаты — зимний лес с зайцами, совами, полумесяцем оранжевая луна, на ней Дед Мороз в красивой шубе, в берлоге спит медведь, кругом ели, сосны, пушистый серебристый снег, на окнах голубые морозные узоры. Он так мечтал о большой дружной семье и так страдал, когда всё разрушилось… Родился папа на Волге, рано осиротел, родителей не помнил. Куда только не бросала его жизнь, и поварёнком был у рыбаков на реке Хопёр, так живописно и вкусно рассказывал, как варил тройную уху, как ложками ел икру, как прекрасна река на рассвете. Рассказывал, какая огромная и холодная река Волга, какое быстрое в ней течение, — «мать родная, русская река».
Мальчишкой лет десяти на крыше поезда долго и тяжело добирался в Петроград–Ленинград, попал в детдом, сбежал и беспризорничал с такими же бездомными мальчишками, сиротами. И голодали, и замерзали в холодные северные зимы, спали на канализационных люках, завернувшись в афиши. Как-то старший из них сказал: «Рисуй, Бориска, мужиков с портфелями», и дал ему карандаш. Он рисовал, потому что очень любил это занятие. Затем всё же попал в детский дом, где ему дали фамилию Петров. Там заметили одарённого, смекалистого мальчика и определили в Школу ворошиловских стрелков.
Закончил военное училище, получил направление в Ленинградскую Академию художеств на отделение живописи. Поступил и с упоением учился. На жизнь зарабатывал, устроившись работать дворником на Петроградской стороне. Там в крошечной комнате и жил.
Шёл 1938 год. Когда папа был на втором курсе, художник Рудаков, иллюстрировавший романы и рассказы Ги де Мопассана, после длительного поиска натурщика предложил папе с ним поработать. Так знаменитый «Милый друг» и есть мой папа. Кстати, именно эти иллюстрации во Франции были признаны лучшими, а в Париже есть улица, названная в честь художника Рудакова.
Папа был человек творческий, одарённый от природы, с огромным мужским обаянием, но далёкий от быта, от житейской суеты. С одной стороны, мечтал о семье и был предан ей, с другой — ему нужна была женщина-муза, которая бы вдохновляла. Такой для него была мама. Но муза не смогла быть примерной женой, матерью и обихаживать всю семью.
Папа на всё в жизни смотрел глазами художника, прикидывая, как это можно нарисовать. На лица стариков или красивых людей, на силуэты города, на Неву с плывущими льдами, на гранитные набережные, на мосты, на изменчивое небо. Подолгу наблюдал, как меняется свет.
При маме были созданы его лучшие работы. Он был членом Союза художников, работал в Русском музее, в Эрмитаже. У него было прекрасное цветовидение, что позволяло делать копии работ выдающихся художников разных эпох, разных направлений для крупнейших музеев мира. Ему было всё по плечу. Он занимал своё достойное место среди ленинградских художников послевоенного времени. Папа любил повторять: «Культура это то, что не даёт деградировать». Бог помог ему не пройти мимо своего призвания.
С уходом мамы папа долго не мог заниматься творчеством. От отчаяния делал глупости, почва уходила из-под ног, а он всё надеялся. Я болела, дома царил беспорядок, сестра ходила в школу. С подругой Томой они ночами мыли огромную квартиру, когда подходила наша очередь. А Томина мама жалела девочку и заботилась о ней. Сестре было в сто раз тяжелее, чем нам всем. Зима приближалась к исходу, но белая метель кружилась, заметая улицы, вьюга срывала с соседних крыш пушистые шапки снега, из труб шёл серый дым — отопление было печное, на чердаках жили коты, которые гуляли по крышам, выходя из фигурных отверстий.
Я просиживала на подоконнике большого окна с утра до самых сумерек, как завороженная, смотрела вниз на фигурки людей, спешащих по делам. Из огромного углового окна мне был виден другой кусок улицы Плеханова с булочной на первом этаже. И вдруг я увидела маму. Она стояла в сугробе, прислонившись к витрине булочной, и смотрела на меня. Почему-то я встала во весь рост, ладонями прижалась к стеклу, не зная, что делать. Так мы стояли и смотрели друг на друга, я сверху вниз, она снизу вверх.
Волосы у мамы были уложены по-новому, одной рукой она держала шляпку, а в другой — большую коробку, точно куклу. Глядя на неё, я повторяла и повторяла: «Мама, мамочка, я знала, знала, что ты не умерла». Горло моё была завязано шарфом, косы давно никто не заплетал, их просто невозможно было распутать, сквозь дырки в чулках торчали голые пальцы…
Я стала терпеливо ждать маминого появления у нас. Папу ни о чём не спрашивала. Да и что я могла спросить: «Почему люди мучают друг друга?» Но время шло, а ничего не менялось.
Как я потом узнала, мама, вернувшаяся в Киев, тоже была в отчаянии. Удалось через посредников начать переговоры с папой, но они ни к чему не привели, он упорствовал, общие знакомые были на его стороне, соседи и общественность тоже, мамина позиция была слабой. Бесконечные суды мама проигрывала. Папа успел выписать её из квартиры и из Ленинграда. Тогда отчим ей посоветовал ждать: «Когда поймёт, что ты никогда не вернёшься, сам ребёнка отдаст». Лишь много лет спустя мне стало ясно, что так и произошло.
Ещё одно воспоминание, связанное с папой. Как-то, глядя на меня, он сказал: «Тютенька, ты такая худенькая, бледненькая, будешь пить рыбий жир и поправишься». Очень хорошо помню этот ужас. Папа упорно изобретал способы влить в мой рот то, что вызывало рвотный рефлекс. Он лил жир на чёрный хлеб, на селёдочку, заворачивал шариком с картошкой. Всё, было тщетно. Я была тихим ребёнком, но этот рыбий жир папа впихивал в меня с моим диким сопротивлением. Кто близок ко мне по возрасту, легко представит моё отвращение.
Однажды мы с сестрой пошли кататься с деревянной ледяной горки в Александровский сад. Катались и лёжа, и на спине, и на животе, и на санках, и на корточках, и «паровозиком». Вокруг горки собралось много детей. Cтаршие катались на прямых ногах, выставляя одну ногу вперёд, а руки разведя в разные стороны для равновесия. Это был, как бы сказали сейчас, крутой экстрим.
Малыши замирали от восторга, глядя на старших. Было весело. Дети с пунцовыми щеками, в раздувшихся под тяжестью снега шароварах. Здорово! Настоящая русская зимушка-зима. Как в сказке. И вдруг я увидела девочку в хорошенькой шубке из белой белочки с чёрными пятнышками, такие же были шапочка и варежки. А на ножках розовые, аккуратные бурочки. Я просто остолбенела от такой красоты, стояла и любовалась, ведь одежда почти у всех была одинаковая, чёрного или коричневого цвета.
Стряхнув с себя снег, я посмотрела растерянно на сестру, на её старое, выношенное пальто с короткими рукавами, на войлочные боты с грубыми металлическими застёжками по бокам, и мне показалось, что мы выглядим обтрёпанными нищенками — рядом с этой девочкой, похожей на принцессу…
Часто папа водил нас в Русский музей. Я с гордостью наблюдала, как прислушиваются к папе люди, переходящие за нами из зала в зал, как много он знает, как красиво и интересно рассказывает.
Моё сознание, как губка, впитывало всё вокруг. В Ленинграде всё было пропитано атмосферой творчества, альбомы, фотографии, наброски, картины, интересные разговоры увлечённых людей царили вокруг. Уже во взрослой жизни мне посчастливилось побывать в лучших музеях мира, и везде я смотрела на произведения искусства папиными глазами. И вспоминала его слова о том, что искусство помогает людям увидеть, как прекрасна жизнь.
С сестрой Региной у нас большая разница в возрасте — восемь лет. В детстве я постоянно ходила за ней хвостиком, с годами разница стёрлась и мы стали близкими подругами, поддерживающими друг друга во всём. Она человек редкой доброжелательности, порядочности. Главным в её жизни всегда были семейные интересы, домашний очаг и забота о близких. С детства я очень люблю её школьных подруг Аллу и Тому, которые давно стали Аллой Львовной и Тамарой Васильевной. Нас связывают глубокие человеческие отношения. Это замечательные, необыкновенные, надёжные люди, общение с ними обогащает. Меня всегда тянет к ним, они мне интересны, они по-житейски мудрее меня. Мы совпадаем друг с другом в понимании очень важных жизненных вещей. Я каждый раз радуюсь нашим встречам.
…Наступил 1960 год. Мы по-прежнему жили втроём, папа, Регина и я, в ленинградской квартире. За нашими окнами таял снег, сугробы превращались в жидкую вязкую грязь, начиналась весенняя капель и небо стало светлеть с каждым днём. Комната словно раздвинулась, стала шире, впуская в себя солнечный свет, и всё, что было там, снаружи, отражалось на потолке, на стенах. И настал день, когда свершилось чудо! Сначала я услышала оживлённые голоса за дверью, потом ясный женский голос позвал меня.
И вдруг дверь открылась, на пороге стояла мама. Я вижу её любящие глаза, её улыбку. «Мама, как хорошо, что ты пришла, я тебя так долго жду», — хочу сказать я, но почему-то говорю: «А у меня зуб выпал». По маминым щекам текут слёзы. Через много лет я узнала, что мама получила телеграмму от папы, в которой было два слова: «забирай ребёнка». У неё хватило терпения дождаться. С того момента моя судьба определилась окончательно и сложилась так, как сложилась.
Продолжение - http://www.proza.ru/2011/05/07/954