Опыт выращивания анчаров в условиях севера

 
  Больной Кириллов из семнадцатой палаты во время уборки помещения напал на уборщицу, отобрал у нее ведро и, пока она звала на помощь санитаров, надел ведро себе на голову и, ударяясь им о батарею, сплющил ведро так, что пришлось вызывать слесаря Палыча с ножницами по железу, чтобы снять ведро с головы больного. В результате испорчено казенное имущество и наложено четыре шва на рваные раны лица больного. Это самое интересное событие за прошедший год, не считая кризов больных белой горячкой, и явно сплагиаченных фобий из популярных книжек по психиатрии парнями, косящими от военной службы.
  Но так было не всегда.
   
  Через двенадцать дней окончательно ухожу на пенсию. У нас, у психиатров, пенсия ранняя, ибо работа вредная, но без работы трудно - уж больно мало платят врачам-пенсионерам, поэтому стараемся работать, сколько можно. Просто мне через двенадцать дней исполняется шестьдесят и я решил - баста! Ни дня не задержусь в этой дурке. Отдохну и засяду за мемуары - надо привести в порядок многолетние записи, за тридцать пять лет работы в психушке материала накопилось не на один том воспоминаний. Проклятое тщеславие и желание прославиться толкает, сажает за перо. Помимо тяжелых чисто медицинских случаев были такие встречи и события, о которых смогу рассказать только теперь. Однажды с меня даже подписку взяли в КГБ о неразглашении государственной тайны.
  Это вообще уникальный случай.
  Но - всему свое время.
   
  Ну вот, наконец, отпьянствовали, опохмелялись, я отоспался и, взглянув в зеркало ванной, увидел там несколько помятое, но еще моложавое лицо теперь уже бывшего врача-психиатра со страшно сказать, каким стажем работы сначала в советском, а потом и в российском здравоохранении.
  Положа руку на сердце, могу признаться самому себе, что я - мудак и чмо, потому что врач из меня, как из дерьма пуля, то есть никакой, хотя пациенты меня уважали, а коллеги считали за хорошего практика. Если бы не папа, который требовал продолжить семейную традицию, начатую еще моим прадедом, земским врачом, я бы подался в артисты. Честное благородное слово!
  Но что случилось, того не изменишь.
  Еще не все потеряно, в артисты мне уже не выйти, а в писатели - сам бог велел!
  Перо у меня легкое, слог бойкий, слух - отменный, ритм и звукоряд чувствую, так сказать, нутром.
  Решено - начинаю писать.
  А чтобы сразу заявить о себе, с тягомотных мемуаров не начну, а опишу те удивительные, а порой и невероятные события, свидетелем которых довелось быть мне, врачу городской психиатрической больницы номер один Бохману Олегу Ефимовичу, потомственному психиатру и советско-русскому еврею.
   Порою меня одолевают сомнения, верно ли я поступил не уехав отсюда в Израиль, но ведь и сейчас будет не поздно это сделать, после ухода на отдых. А так ведь, если между нами, то более благоверного и упертого приверженца российских патриотических взглядов трудно было сыскать. Одно время меня за глаза звали "Комиссар". Когда наступила гласность, когда начались выборы на первый съезд народных депутатов, я, вместо того, чтобы в те голодные времена выращивать съестное на своих шести сотках с женой Любой, ходил на митинги, вещал, трибунил, даже баллотировался в городской Совет первого, как мы считали, демократического созыва, да не прошел - обещал мало жаждавшему всего и сразу электорату, а я знал, что так не бывает.
   По мере того, как открывался доступ к информации, когда Коротич со своим "Огоньком" обличал сталинизм и его прихвостней, когда мы узнавали, что дружба народов в СССР была не очень дружелюбной и, порой, очень даже недружелюбной, когда узнали, что советские достижения в военной области (а других как-то и не наблюдалось) очень часто базировались либо на добытой шпионами информации, либо у их истоков стояли люди с нерусской кровью, все чаще вспоминал я одного таинственного пациента нашей психиатрической клиники, с которым свела меня судьба. И немало того, что рассказал он мне в период нашего общения, подтвердилось потом, через четверть века. И кем он был, этот пациент, с лицом человека, такого родного и близкого в свое время всему советскому народу?
   
  Дело было, как сейчас помню, 7 ноября одна тысяча девятьсот семьдесят первого года.
  Я, как молодой специалист и холостяк, а так же врач с маленькой заработной платой, вынужден быть бессменным дежурным по отделению абсолютно на все праздники, начиная с новогодних и заканчивая новогодними, только уже в следующем декабре. Это в КЗОТах и в газетах у нас все в шоколаде, а за дежурство и в полуторном размере можно заработать и даже в двойном - как договоришься с молодыми мамашами, да мало ли кому не хочется в праздники дома побыть, а молодому врачу - хороший приработок.
  - Олег Ефимыч, вас к телефону! - вбежала в ординаторскую испуганная дежурная из приемного покоя сестра Валя. У нас городской телефон только там.
  - Кто? - спросил я удивлённо.
  - Ой! - и дальше полушёпотом, - из КГБ...
  Я растерялся и задал идиотский вопрос:
  - Зачем?
  - Не знаю. Но просят срочно дежурного врача.
  Я скорым шагом, переходящим в лёгкую рысь, последовал за Валентиной.
  - Бохман слушает, - с некоторым волнением в голосе сказал я в трубку.
  - Городское управление комитета государственной безопасности, майор Жарковский. Вам следует в срочном порядке подготовить специальную палату, - раздался командный голос, - мы вызвали вашего главного врача Кляйзмера, он получил распоряжения, а вам пока следует обеспечить скрытность получения спецбольного. Вы меня поняли, доктор?
  - Понял. Я жду Леонида Яковлевича и действую, согласно его указаниям.
  - Правильно понимаете, и предупредите дежурную сестру, чтобы держала язык за зубами. Это относится и к вам, - в трубке раздались частые гудки. Валентина возбужденно теребила пуговицы на халате. Она боялась, что ей не удастся сегодня пораньше уйти - Борис Иванов, терапевт, только что разведенный со своей супругой и выходной сегодня, назначил ей свидание.
  - Ждём главного врача и об этом звонке никому ни слова, ни коллегам, ни домашним, Валя.
  - Поняла.
   
   Леониду Яковлевичу, судя по дальнейшему развитию событий, было не впервой принимать спецбольных. Он отдал распоряжения санитарам, которые загнали всех до единого больных в палаты, предварительно опустив на окнах, выходящих во внутренний двор, плотные шторы. Двери палат заперли на ключ. Санитары собрались в своей комнате, которую уже Леонид Яковлевич запер собственноручно.
   Оказывается, что в больнице существовала спецпалата для таких вот странных и важных для СССР случаев. Раньше я думал, что вечно запертая дверь ведет в какое-либо хозяйственное помещение, типа кладовки, но это оказалось не так.
   Кляйзмер и я вошли в маленькую комнату с двойными дверьми, внутренняя из которых была тяжелой, металлической, без окон, в которой стоял топчан, привинченный к полу и выкрашенная белой краской тумбочка, прикрепленная к стене.
  Лампа под потолком мощностью ватт в двести, выключатель которой был расположен между первой и второй дверьми, в этаком мини-тамбуре, зарешеченное вентиляционное отверстие - вот и вся обстановка спецпалаты. В двери, оказывается, был глазок, искусно замаскированный заслонкой, практически незаметной на двери. Сама дверь в палату соседствовала с черным ходом во двор, так что больного, выгружаемого из двери скорой помощи, подогнанной к черному ходу, никто не мог видеть.
   
   Через час у ворот больницы загудел клаксон. Открывать ворота велено было мне. Кляйзмер встречал спецбольного внутри здания, у двери спецпалаты. Так что я, открыв ворота, видел лишь рафик защитного цвета с закрашенными окнами салона, который подъехал плотно к двери черного хода, из кабины выскочили двое - водитель и сопровождающий, вынесли носилки с человеком, накрытым, как покойник, простыней, внесли носилки через черный ход внутрь больницы, отдали Кляйзмеру пакет, за который он расписался и через пять минут пустые носилки погрузили обратно в машину и уехали.
  Я закрыл ворота и прошел в ординаторскую.
  Включил электроплитку, поставил на нее чайник, вынул из портфеля мамины бутерброды.
  Чайник еще не успел закипеть, как в ординаторскую вошел Кляйзмер.
  - Давайте-ка выпьем, доктор, как-никак праздник, - неожиданно для меня предложил главврач и достал из-под халата бутылку армянского трехзвездочного коньяку.
   Пили молча.
  Когда бутылка опустела на три четверти, Кляйзмер, задумчиво глядя в окно, спросил:
  - Вы не думаете уезжать?
  - Куда? - не понял я вопроса.
  - Туда...- главврач большим пальцем правой руки ткнул себе за спину, - в Израиль, куда же еще.
  - Нет, я не думал об этом... - несколько опешил я.
  - Вот и я не думал, - Кляйзмер замолчал, потом, выдержав паузу, сказал загадочный тост, - а теперь давайте выпьем за то, чтобы все люди были всегда одного сорта.
  Мы выпили.
  - Как вы думаете, почему я разговариваю с вами, молодой человек, а не с кем-либо из других врачей или своим заместителем?
  - Понятия не имею.
  - Во-первых, вы - еврей, а евреев здесь можно пересчитать по пальцам, то есть трое: вы, я и Майя Робертовна, во-вторых, вы человек новый в нашем коллективе, а в-третьих, наш народ не пьет (на нашем народе он сделал ударение) до такой степени, чтобы проболтаться по-пьяни. А проболтаться есть о чем, но - пока хватит.
  Кляйзмер разлил остаток коньяка по стаканам и очень серьёзно и очень тихо, почти шепотом, произнес:
  - Олег, сегодня вы стали носителем государственной тайны. Это очень нелегко и весьма накладно. Вам придется молчать о том, что вы видели всю свою жизнь. Это трудно.
  - Я ничего не видел на самом деле... - ответил я.
  - Это не имеет значения. Важно, что вас предупредили из Конторы.
  - Простите, но это очень похоже на романы Дюма: человек под простыней сродни Железной Маске.
  - Если бы...- Кляйзмер ударил себя по колену, будто останавливал свой язык, готовый сказать лишнее, - одним словом, Олег Ефимович, работать со спецбольным имею право только я лично и старшая сестра, Майя Робертовна.
   Кляйзмер встал из-за стола, подошёл к сетевому радиоприемнику, висевшему на стене, включил громкость. 'На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы' бодро разнеслось по ординаторской. Пел Владимир Трошин.
   - Когда-нибудь жизнь переменится, причем это произойдет уже на веку одного из нас... - закуривая папиросу, сказал Кляйзмер, - остановить движение жизни невозможно, как бы того не хотелось даже очень большим людям.
   Я смотрел в окно. Похолодало. С неба посыпалась снежная крупа. Кляйзмер передернул плечами, потрогал чугунную, крашеную в ядовито-зеленый цвет батарею центрального отопления. По заявкам радиослушательницы из Кустаная из приемника лилась романтическая песня про любовь 'Ты видишь, пролетает звездочкой ракета, а это добрая примета...', хотя сегодня этой слушательнице из далекого города положено бы слушать "И Ленин такой молодой и юный Октябрь впереди"
  - Холодновато. Пойду в котельную, Ильич уже наверняка нализался по случаю праздника и спит, а больным холодно.
   Я налил вторую кружку чаю и, грея озябшие руки, смотрел, как через двор в котельную шел главный врач в своем габардиновом пальто с серым каракулевым воротником, из-под которого торчал длинный белый халат.
   
   Прошел год. Работа стала для меня обыденным делом, я научился 'строить' больных и сестер за исключением старшей сестры Майи Робертовны, которая по возрасту годилась мне в бабушки и являлась доверенным лицом Кляйзмера и, соответственно, единственная имела право входить в спецпалату. Кстати, она получала дополнительные полставки за то, что эту палату убирала.
  Майя Робертовна была нема как рыба по поводу жильца спецпалаты, хотя никто из персонала никогда не спрашивал ее о нем.
   Так было надо.
   
   Но однажды наступил день, который изменил мою жизнь навсегда.
  Совпали два события: в один день скоропостижно скончалась Майя Робертовна и с обширным инфарктом попал в реанимацию Кляйзмер.
  Раздался звонок, звонили из больницы, куда направили Кляйзмера.
  - Товарищ Бохман? - раздался мужской голос.
  - Да.
  - Олег Ефимович?
  - Я слушаю.
  - Больной Кляйзмер, пока находился в сознании, настоятельно просил сообщить вам, чтобы вы открыли сейф в его кабинете и прочли письмо, адресованное вам. Ключ от сейфа на гвозде за портретом Брежнева. Вы все поняли? - строго закончил фразу мужчина и мне очень показалось, что звонили не из больницы.
   Я вошел в кабинет главврача (запасные ключи висели, как положено, в застекленном шкафчике за дежурной сестрой) включил свет - темнело, пошарил левой рукой за портретом генсека и обнаружил на гвоздике ключ.
  В сейфе стояла пятилитровая стеклянная бутыль со спиртом, лежал журнал расходования этого же спирта, печати нашего учреждения, незаполненные бланки больничных листов, еще какие-то папки, поверх которых я увидел письмо, на конверте которого крупными буквами почерком Кляйзмера было написано: 'Доктору Бохману лично в руки. Секретно. По прочтении уничтожить путем сжигания.'
  На листке тетрадки в клеточку тем же почерком значилось: 'Ув. О.Е.! Вы, до моего возвращения на работу, становитесь ответственным за спецбольного. Если что-либо экстренное произойдет с М.Р., на вас возлагается и уход за больным. Помните, что спецбольной - государственная тайна особой важности. Ключи от спецпалаты в маленьком железном ящике в сейфе слева. Всегда имейте их при себе и не передавайте никому.
  В случае возникновения экстренной ситуации звоните по телефону номер 666888, спросите подполковника Ошуркова, представитесь и сообщите о характере проблемы - он примет меры.
  На самый крайний случай: если не будет возможности обратиться за помощью к Ошуркову, любым способом вы должны принять меры, чтобы спецбольной принял препарат, находящийся в ампуле.
  Кляйзмер.'
  На дне конверта лежала, завернутая в бумажную облатку, стеклянная ампула с порошком серого цвета.
  Я вытер выступивший обильный пот, выпил воды и посмотрел на часы. Было 19.30. Время ужина.
   
  Дождавшись, когда дежурная сестра поставит поднос со стандартным ужином из куска рыбы минтай с картофельным пюре, стаканом киселя и тремя кусками белого хлеба на тумбочку возле двери спецпалаты и удалится, я открыл первую дверь. Там стояла такая же тумбочка, на которую я переместил поднос с едой. Закрыв входную дверь, отпер внутреннюю и шагнул в палату.
  На койке сидел человек.
  Его я узнал сразу.
  Это был Лаврентий Берия.
  - Здравствуйте! - сказал я севшим от волнения голосом, Поднос с едой заметно дрожал в моих руках и кисель грозил расплескаться.
  - Здравствуйте, товарищ Бохман! - с явным грузинским акцентом ответил спецбольной, - давайте сюда поднос, не то от киселя ничего не останется, а кисель, надо отметить, ваша повариха Люся варит отменный. Она, кстати, через две недели в декрет уходит, верно? - и спецбольной прищурился поверх потертого пенсне.
  - Да, уходит, товарищ Берия, - само собой вырвалось у меня.
  - Присаживайтесь, Олег Ефимович, пока я ужинаю, тем более что это быстро, - и Берия указал мне на край койки, - уж извините, но табуреток нам, сумасшедшим, не положено, более посадить вас некуда.
  Спецбольной действительно очень быстро управился с едой, вытер рот сложенным вчетвером не очень свежим клетчатым платком, затем повернулся ко мне и поблагодарил.
  - Спасибо за ужин, товарищ Бохман! Говорят, что у Кляйзмера обширный инфаркт? Жаль, искренне жаль. Ну, что же, пожелайте ему скорейшего выздоровления. Да, дорогой, - несколько фамильярно сказал спецбольной, - не сочтите за труд сменить постельное белье, завтра положенный срок.
  И - попрощался.
  Я вышел. Двери защелкивались за мной сами собою.
  Состояние Кляйзмера оказалось много хуже, чем хотелось бы и он с большим трудом выкарабкивался из своего недуга.
  Сказывались и рана (он был фронтовым врачом) и диабет.
  Оттого работать мне пришлось много и долго.
  Общие должностные обязанности Леонида Яковлевича исполнял его заместитель по лечебной части Звягинцев Михаил Иванович, человек добрый и пьющий.
  Ну а я работал и со спецбольным и с просто больными, число которых резко увеличивалось дважды в год: после новогодних и после майских праздников.
  Ноябрьские торжества давали процент обострений меньше, видимо, просто не пользовались такой популярностью в народной массе, когда душа просто жаждет обширно и много выпить.
  К тому, что мой спецбольной - это настоящий Берия, я относился скептически, поскольку, после первых знакомств между завтраком и обедом спецбольного, мне удалось посетить библиотеку и прочесть все, что можно о легендарном наркоме.
  В начале 70-х о Берии мало что было доступно, в библиотеке я впервые столкнулся с тем, что в томе Большой Советской Энциклопедии страницы о Берии были изъяты и на мой вопрос, кто это сделал, старенькая библиотекарша Мария Григорьевна, с которой я был знаком много лет, шепотом ответила, что это было сделано в массовом порядке под контролем партийных органов, ходила спецкомиссия, которая собственноручно вырезала крамольные страницы из красивых, в синем дерматине, томов БСЭ.
  Но кое-что мне всё же удалось прочесть и узнать от сведущих людей. В частности, что расстрелян Берия был чуть ли не самим маршалом Жуковым собственноручно в самом конце 1953 года за сотрудничество с англо-американскими разведками и за прочие смертные грехи того лихого времени.
  Еще я узнал, что главным делом Лаврентия Берии было не уничтожение миллионов зэков, не продажа советских секретов англо-американским спецслужбам, агентом которых Лаврентий Павлович был объявлен, а создание советской ядерной бомбы. Термоядерную бомбу доводили до ума уже без него, но не нарушая порядка вещей в системе, созданным им. А это значит, что система та организована была с умом и добротно, на совесть.
  О цене этих достижений я не задумывался да и не мог - был правоверным советским человеком и, по-еврейски, осторожным.
  Поначалу я был уверен, что в спецпалате установлены специальные устройства, которые позволяли не только слышать, но и видеть все, что там происходит.
  И вел себя соответственно, тем более, что спецбольной и не поощрял к сближению.
  Однажды, когда Звягинцев был в очередном запое и мне пришлось исполнять обязанности главврача, будучи на ночном дежурстве, мне пришла в голову мысль: история болезни - это основополагающий государственный документ и должна быть у любого больного, в том числе и у нашего спецбольного, вдобавок я вспомнил про пакет, который получил Кляйзмер от сопровождающих.
  Я проинспектировал стол и сейф Кляйзмера и нашёл прелюбопытный документ, лежавший в сейфе в одной из папок с кальсонными завязками. На конверте были страшные надписи 'Спецбольница МГБ, Лефортовский изолятор' и тому подобное. В конверте, помимо стандартной медицинской карты, лежал паспорт на имя Кончелия Павла Лаврентьевича, 1900 года рождения, уроженца города Батуми, на фото был наш спецбольной.
  А в медкарте в графе 'диагноз' значилось 'вялотекущая шизофрения'.
  Я вздохнул с облегчением - всё объяснялось просто.
  А меры предосторожности и эта ненормальная секретность объяснялись элементарно: удивительным сходством этого самого Кончелия П.Л. с Берией.
  Легко себе представить последствия, которые могли возникнуть со столь специфическим народом, как больные психиатрической клиники, получи они себе в качестве соседа человека, как две капли воды похожего на злодея, именем которого до сих пор матери пугают детей, а люди старшего поколения даже шепотом и с оглядкой стараются не произносить.
   И я перестал опасаться, что спецпациента подслушивают и подсматривают.
   И вести себя стал с ним гораздо свободнее.
   Как раз подходил очередной осмотр.
   Я должен был провести его в одиночку, как сообщил мне через супругу Кляйзмер, которого еще держали в реанцимации, правда, обещали через неделю перевести на интенсивную терапию и тогда с ним можно будет встречаться, что я и собарался сделать в срочном порядке.
   Я вошел в спецпалату, держа в руке историю болезни Кончелия.
   Больной лежал ко мне спиной, уставившись в стену.
   Я потрогал его за плечо, плечом дернули.
   - Здравствуйте, больной. Сегодня у нас очередной осмотр. Повернитесь, пожалуйста, ко мне.
   Кончелия повернулся. Пошарил рукой по тумбочке, взял пенсне, надел его на нос.
  - Здравствуйте, доктор. Только осмотра не будет, поскольку история болезни не моя и я отказываюсь от общения с вами, чтобы избежать подлога. Кстати, можете посмотреть, когда в последний раз проводился осмотр этого самого Кончелия.
  Я открыл историю болезни и присвистнул от удивления. Там значилось 12 января 1954 года, то есть 17 лет назад.
  - Вот так, молодой человек, из-за идиотизма и глупости проваливаются великие начинания! - назидательно поднял правый указательный палец спецбольной, - меня, то есть Берия Лаврентия Павловича, родившегося 17 (29) марта 1899, в селении Мерхеули, Гумистинского участка, Сухумского округа, Кутаисской губернии, расстреляли 23 декабря 1953 года, а этого самого Кончелия расстреляли 1 января 1954 года, а потом Кончелия чудесным образом воскрес, вроде Лазаря, которого, правда, никто не расстреливал, потому что после контрольного выстрела не выживают даже ангелы безгрешные.
  Я хлопал глазами от удивления.
  - Ничего не понимаю, - только и смог сказать я.
  - А тут и понимать нечего. Все очень просто. Меня, Берия Лаврентия Павловича, никто не расстреливал, потому что невыгодно было. Подобрали мне подходящие документы, отвезли на закрытую дачу, посадив под охрану, тем самым лишив, как они считали, возможности, влиять на мышиную возню хрущовых-микоянов-булганиных и оставили руководить Спецкомитетом.
  - Извините, я не знаю, что такое Спецкомитет.
  - Да был такая контора, которую я и придумал и руководил ею. Только рано на эту тему говорить, как-нибудь лет через двадцать пообщаемся, коли живы будем, - усмехнулся, перекрестившись, спецбольной, - короче, попал я на шарашку, стал обычным зеком ну и, что само собой, исчез я с лица земли. Сейчас же, когда недруги мои политические уже в могиле, а мне только 71 год и я еще в форме - бабы регулярно снятся, кончаю, знаете ли, - хихикнул спецбольной, - можно было бы еще дел наворотить таких, что огого! Конечно, среди народа я имею образ монстра, этакого людоеда, но это и неправда, да и любят у нас обиженных властью, смотрите, как меня до сих пор боятся, даже под простыней, как покойника, перевозят из психушки в психушку. И это - хорошо, что боятся, потому что если в России боятся, то будут делать то, что нужно. Боялись - и войну выиграли, боялись - и в космос первыми полетели.
  - А как вы, будучи настолько изолированными, в курсе событий? - в впервый раз я решился проявить любопытство.
  - Это, извините, святой принцип любой тайной службы, а тем более, ее руководителя, никогда и ни при каких обстоятельствах не раскрывать источники информации. Ни под пыткой, ни в постели с любовницей, ни, тем более, продавать. Тут не только принципы и честь, тут обыкновенная выгода - если агент знает, что его не сдадут, то он честно работать будет и давать верную информацию. Ладно, доктор, разговорились мы тут и почти лишнего наговорили. Отказываюсь я от осмотра, вот и все. Хотите пишите, хотите нет, ваше дело. Психически я совершенно здоров, физически тоже - гимнастику, знаете ли, делаю-с... - и, положив пенсне на тумбочку, спецбольной встал на руки и прошелся по палате от кровати к двери и обратно, встал, не запыхавшись, надел вновь пенсне и спросил, - а вы так сможете, молодой человек?
  - Нет, - честно признался я.
  - Вот то-то и оно. Заходите, поговорим о пустяках, а может быть и не о пустяках, вы мне симпатичны.
  Я попрощался и, уже открывая дверь, услышал:
  - В Спецкомитете у меня было много евреев - основные теоретики и главные управленцы были у меня практически все евреи, прекрасно работали и многое сделали для СССР и для своей будущей страны...
  Я с недоумением обернулся.
  Спецбольной лежал лицом к стенке.
  Утром, когда я вернулся с дежурства, мама сообщила мне, что Гонтмахеры подали документы на отъезд в Израиль.
  - Ну со старшими у меня вопросов нет, что могут знать стоматологи, - заканчивая омлет, поинтересовался я у мамы, - но как же Леонид и Зоя, ведь они работают в закрытых НИИ?
  - Леня и Зоя увольняются из своих ящиков и пойдут работать, куда придется. А что делать, - ответила мама, - твой папа, когда объявили о создании Израиля, так мечтал туда уехать, но куда может уехать человек, работающий главным врачом поликлиники секретного авиазавода? Разве что летом на дачу или в тюрьму. Да и времена были другие.
  - Мама, я никуда не хочу уезжать. Моя родина - здесь! И прекратим этот разговор.
  - Моя тоже. И всех наших родственников из-подо Львова, убитых во время погромов и семьи Кацов, которые лежат в Бабьем Яру, это тоже была их родина. Только она их не защитила. Защитить себя сможем только мы сами.
   Я включил телевизор, начиналась программа 'Вести с полей', когда раздался телефонный звонок.
  - Это тебя, - позвала мама.
  - КГБ, майор Жарковский. Как чувствует себя пациент? Вы понимаете, о ком я спрашиваю?
  - Здравствуйте, товарищ майор. Вчера он отказался от обследования.
  - И что при этом говорил?
  - Да ничего особенного. Прошелся на руках по палате, показал, в какой он форме.
  - Ну и какая же форма?
  - Я так не могу.
  - Долго еще этот пердун протянет, крепок! - на том конце положили трубку.
  Через два дня спецбольной рассказал мне историю о четырехруком пилоте межконтинентальной ракеты. Оказывается, что в конце сороковых возникла проблема доставки ядерных зарядов и не ракета не просто должна долететь до Америки, но и упасть в черте определенного города. Ни опыта, ни автоматики, подобной германской времен войны для наведения их самолетов-снарядов "фау" на Лондон, у нас не было. И тогда возникла идея использовать людей-камикадзе. Но вторая проблема заключалась в том, что тогдашние ракеты были очень ограничены по грузоподъемности, а всяких ручек управления и тумблеров в крошечной кабине было столько, что управиться мог разве что спрут.
  И вот тогда знаменитый ученый, который создал двухголовую собаку, предложил сделать четырехрукого пилота, то есть имплантировать ему две дополнительные руки, взятые у донора.
  Сказано - сделано. Человек сто из числа зеков и добровольцев погибли, но на сто первом случилась удача. Человек-спрут ловко управлялся с таким количеством передних конечностей, что диву давались: он мог одновременно стрелять из автомата и двух пистолетов, работать сразу за двух станочников, но самый большой фурор произвела возможность такого монстра открывать одновременно и бутылку водки и бутылку пива, это называлось 'стахановский ерш'. Человека-паука возили даже на какой-то новогодний кремлевский банкет членов политбюро, откуда он явился совершенно пьян и с орденом 'Знак Почета' на нательной рубахе.
   Однако, как известно, дело до войны не дошло, научный прогресс двигался вперед и нужда в четырехруком водителе межконтинентальной ракеты отпала.
   Одно время орденоносец работал кочегаром в воинской части, потом очень быстро спился, поскольку трюк под названием 'стахановский ерш' шел на бис и вскоре чудо-человек погиб, упав по пьянке в топку.
   Спецбольной закончил свою историю и, подойдя к вентиляционной решетке, которая была ему вместо окна, сказал вдруг:
  - Чисто гипотетический вопрос к вам, доктор, зная, что у вас есть окна на границе, через которые можно переправиться хоть в Европу, хоть в Китай, имея в распоряжении неограниченные суммы в инвалюте, покинули бы вы родину или нет?
  - Шутить изволите? - с некоей обидой задал я встречный вопрос.
  - А если нет?
  - Нет, - ответил я зло и вышел из спецпалаты, не попрощавшись.
  - Мы вольные птицы, пора брат, пора, туда, где за тучей белеет гора... - сказали мне в спину.
   Потом спецбольной рассказывал мне об интригах между учеными в атомном проекте, к примеру, между Зельдовичем и Курчатовым, о том, как Курчатов откровенно подсиживал, не гнушаясь доносами, коллег-евреев, причем этих доносов было столько, что спецбольному пришлось организовать в закрытых городках спецпочтовые отделения, где работали офицеры МГБ и отфильтровывали эти доносы, чтобы они не попали в ненужные руки, о халтуре в работе даже такой ответственной отрасли из-за непрофессионализма и некомпетентности и еще многое другое.
   - Свободного времени у меня - масса, книг мне почти не дают, бумаги и карандашей тоже, заниматься приходится мыслительно, творить в голове, так сказать, и анализировать материал, получаемый с воли, и складывается у меня впечатление, что стране нужен капитальный ремонт. Ведь появились тревожные симптомы - звездизм вождя, стремление его ближайшего окружения к роскоши, в то время, когда советский народ испытывает временные трудности с продовольствием и промышленными товарами. Но более всего меня беспокоит начинающийся массовый исход евреев, а это хорошие головы, это специалисты, это золотой фонд народа, которые, после эмиграции, будет работать уже против нас. Но в СССР перестали понимать, что кадры, то есть люди, решают все. Начали думать по-другому: как решила партия, то есть та самая прогнившая и зажравшаяся верхушка, то и есть истина. Пора, ох, пора устроить чистку, только не к стенке ставить, как Коба это делал, а на рытье каналов партийную бюрократию, да на лесоповал командировать лет на десять. Страх потеряли руководящие страной чиновники. А потеря страха баланс между кнутом и пряником нарушает, - и, немного помолчав, продолжил, - хотя некоторых особо проштрафившихся лиц для подъема народного духа можно и публично казнить, не помешает, - сверкая стеклами пенсне говорил спецпациент. Я испугался - и у стен ведь бывают уши и ушел.
   
   А в ночь на воскресенье спецбольной скоропостижно скончался от острой сердечной недостаточности.
  Дежурил по больнице в ту ночь доктор Варсонофьев, приятель и собутыльник Звягинцева.
  Когда я приехал, Варсонофьев сказал, что тело уже увезли в крематорий.
   Звягинцев опять пил и оформлять документы на кремацию пришлось мне. Я достал конверт с историей болезни и паспортом гражданина Кончелия. На дне конверта лежала пустая бумажная облатка. Ампулы с серым порошком там не было.
   
  И, чтобы покончить с этой историей: 18 августа 1991 года Люба все-таки вытащила меня на дачу. Урожай яблок был богатый, убирали допоздна и с грузом решили не возвращаться домой. Заночевали на даче, а утром отправились в город. Уже в электричке почувствовали неладное - народ шушукается, транзисторные приемники слушает. Спрашиваю у одного, что там такое? Танки в Москве, Горбачев арестован. Я возбудился, как демократ и патриот. На чьей стороне правда, спрашиваю? На стороне тех, кто танки ввел или на стороне президента, который не может удержать страну от развала? Никто не знает. Приезжаем с Любой домой. Не успели войти, как звонит моя мама и сообщает, что вчера дважды звонил человек и спрашивал меня, доктора Бохмана. Мама представилась и ответила, что доктор давно здесь не живет, однако она непременно в ближайшее время передаст ему все, что скажут. И человек попросил записать, что если доктор Бохман помнит одного давнего своего пациента, который в 70 лет мог делать то, что доктор не мог в 25, тогда сообщите ему, что власть в стране должна быть жесткой и твердой и, если нужно, обязана поступить так, как поступили китайцы два года назад на площади Тяньаньмэнь, поэтому завтра они выступают. Кто такие "они" и где выступают, уточнила мама? Вместо этого человек на другом конце провода прочитал строчку из Пушкина "Мы вольные птицы, пора брат, пора, туда, где за тучей белеет гора" и попрощался. Голос был с грузинским акцентом. Я сразу вспомнил спецпалату и спецбольного. И вдруг понял, что трупа-то его я не видел, а поверить старому стукачу Варсонофьеву я мог только очень давно, в ранней молодости, да и что было в той злополучной ампуле мне неизвестно, вдруг лишь что-то вроде препарата, имитирующего смерть. И кто приезжал за спецпациентом я тоже не проверил - машина с городской станции скорой помощи или нет.
  Теперь мы понимаем, что люди, руководившие путчем-переворотом, не смогли перешагнуть старую кровь, пролитую так щедро их предшественниками, ими самими и коллегами, чтобы путем пролития крови новой разобраться с пройдохами и циниками, которые прятались за живым щитом из людей возле Белого дома, а затем захватили власть, уничтожили страну и смачно и долго ее грабили.
  А вот китайцы - смогли.
  Теперь, когда я ношу все китайское, от нижнего белья до верхней одежды и обуви и жарю на сковородке китайского производства китайские же овощи, мне хочется спросить того спецпациента: у вас руки тогда, в августовские дни, ослабли или все-таки настолько изменились мы, русские, с вашей же помощью, господин "Как вас теперь называть"? И где же она, истина?

                ЕND