2часть - Семья
Умышленно не буду делать описание точного состава моей семьи, так как это не особо важно. Не претендую на библиографическую и историческую строгость изложения. Пишу потому, что я хочу, чтобы мои родные, корни моих детей и внуков, после меня не остались всего лишь табличками на кладбище, но в памяти моих детей и внуков, которые их и не видели, были бы как полагается узнаваемы и почитаемы!
Бабушка – юзовская девочка начала прошлого двадцатого века, из многодетной еврейской семьи, работавшая с 9 лет и платившая 5 копеек гимназистке, учившей её грамоте. Красивая, зеленоглазая, с чисто национальными - загривком и ножками, ровным небольшим носиком, кроткая, но гордая, души не чаявшая во внуке: «Весь в меня!»
Дедушка - во многих отношениях загадочная личность. Деревенский русский мальчик, бывший дружкой (ребёнок, которого нанимали зажиточные семьи другом для своих чад), окончивший три класса церковно-приходской школы. Преподавание в этой школе, наверное, было на заоблачной высоте, так как дед имел каллиграфический почерк, абсолютную грамотность, довольно свободно играл на рояле Шопена или Баха, в совершенстве владел польским и хранил нательный серебряный крест лейб-гвардии Преображенского полка - в коробочке с орденами. Невысокий, сухощавый, сероглазый, по-военному организованный и выносливый. Был справедлив, рассудителен и как никто другой умел держать данное им слово.
Детство 60х годов. Люди уже перестали прислушиваться к ночным шагам на лестнице, к рокоту мотора в ночи, Страх сталинского времени отступил, я его почти не застал. Бабушка, с переделанным паспортом, где вместо Бетти Самуиловны, красовалось Белла Семеновна, могла спокойно, не очень опасаясь за карьеру мужа, раз–два в месяц, посещать синагогу, а дед – самозабвенно спорить с друзьями о культе личности, перегибах на местах, о заградительных отрядах и загубленных миллионах, как на передовой, так и в лагерях. Частенько слышал из уст деда ругательства типа «сексот», в отношении какой – ни будь из соседок, удивлялся спокойной реакции на "ругательства" бабушки и никак не мог понять, как эти старушки-соседки могли заинтересовать кого-то, с точки зрения дел сердечных.
Помню рассказы деда о войне, после чего зачитывался толстенной, в малиновом переплете, книгой "За Родину, за Сталина". Я вырос на примерах Гастелло, Талалихина, Лени Голикова, брата и сестры Космодемьянских, так как в книге были очерки о всех героях Советского Союза и были описаны их подвиги. Я восхищался трижды героями Покрышкиным и Кожедубом с их 59-ю 62-мя сбитыми самолетами и не знал, что в немецкой армии Герхард Баркхорн имел 301 сбитый самолет, а Вильгельм Батц – 237… – ну да ладно, свои – всегда большие герои!
Все это, не проходило стороной, и сыграло не малую роль в становлении меня как личности.
Попав между "двух противоположностей" - обожания, вседозволенности, покровительства и умиления бабушки с одной стороны и суровым, отрезвляющим, взглядом, личного примера в области патриотизма и долга, с другой стороны, я рос добрым, открытым, любознательным, с обостренным чувством патриотизма и долга, но в тоже время упрямым, своенравным и самостоятельным в поступках. И все бы ничего, но вот напасть. Был я отчаянным озорником, из-за чего между опекавшими сторонами разгорались порой нешуточные бои местного значения, где иногда в ход шли даже предметы посуды, но бабушка в основном одерживала победу.
Знаменитое бабушкино изречение, вошедшее в семейный фольклор, было связанно с моим периодическим не желанием идти в школу, тогда у меня болело все, начиная от волос не голове, заканчивая ногтями на ногах. Бабушка несколько секунд смотрела на деда как кобра на добычу, а потом изрекала:
– Ничего страшного, пусть ребенок побудет дома, на день позже станет профессором.
В том, что профессором я обязательно стану, конечно, она ни на минуту не сомневалась.
Дома мне разрешалось почти все, чем, конечно, я с превеликим удовольствием и пользовался, предаваясь любимым шалостям, коих было превеликое множество. И если день был прожит спокойно, значит – он был для меня потерян!
Одной из таких шалостей, было строительство штаба из обеденного стола, стульев и раскладушки. Все покрывались одеялами, а внутри на ковре, на котором стоял стол, лежали подушка, несколько любимых игрушек, дедовский полевой бинокль (морской цейсовский висел на шее), охотничий патронташ со стреляными гильзами, котелок и настольная лампа с зеленым абажуром, которая была включена, так как под столом было темновато и страшновато! В узкие щели-амбразуры выставлялись два дедовских охотничьих ружья, а пространство вокруг, опутывалось "колючей проволокой" из бабушкиных шерстяных клубков. Кто бы ни проходил мимо штаба, соседи в том числе (миновать его было невозможно), обязаны были предъявлять пропуск, самому начальнику штаба в полковничьем кителе, волочившемся по полу, в яловых, сапогах 42-го размера на не сгибающихся ногах, планшетом и грудью, полной регалий, коих насчитывалось 28 штук. Орден Ленина и два Ордена Красного Знамени, трогать было нельзя - святое!
Среди любимых бабушкой моих игр были: "хождение в школу", это когда, брался старый портфель и с ним я шел на черную лестницу и просиживал там час или два на уроках. В это время бабушка спокойно занималась домашними делами, не волнуясь, за меня. "Партизанские вылазки за продовольствием" - тут мне подсовывалось все, что мне надо было съесть. Многие мои игры, бабушка с ловкостью фокусника использовала в необходимом ей обрамлении. Но были и те, которые бабушка выносила только из безграничной любви ко мне. Это разбавление керосина в керосинке водой, после чего приходилось менять фитили, спаивание кота Васьки валерьянкой, оккупация швейной машинки Зингер и многое еще, что приходило мне на ум экспромтом. Бабушка все стоически терпела.
Были и штучные шедевры. У нас был балкон с решеткой, сквозь которую, моя голова, обычно не пролазила, но однажды я все же изловчился и просунул-таки голову меж прутов. Радость была неописуемая, так как я мог увидеть не только то, что делалось под балконом, но и мог заглянуть в окно соседки снизу, которая непонятно зачем постоянно била шваброй в свой потолок. Бабушка говорила, что она это делает, так как у неё нет детей, видимо от скуки.
Но скоро радость сменилась растерянностью, так как обратно голова не пролазила, мешали уши. Кричать о помощи я не решался, так как понимал, что сыромятный ремень деда мог пройтись по заднице раньше, чем вынут из прутьев мою голову. Так, в согнутом положении я простоял минут 10, пока бабушка не почувствовав подозрительную тишину, не заглянула на балкон. Всплеснув руками и причитая что-то непонятное, она попыталась мне помочь, но не тут-то было. Тогда она принесла мне детский стульчик, на который я с превеликой радостью и уселся. Голова торчала наружу с третьего этажа.
Дед про ремень и не вспомнил, так как минут 5 хохотал до слез. Я успокоился и даже поел через решетку яблоко. Никакие ухищрения не поморгали, ни смазывание прутьев маслом, ни попытки раздвинуть толстые прутья руками. Постепенно подтягивались соседи. Принесли второй стул, для бабушки и периодически поили её валерианой. Голова моя по-прежнему была снаружи. Решения предлагались разные, от ножовки до сварки, ножовка звучала чаще, просто её не было. Спасение пришло неожиданно! Приехал сосед – единственный владелец "Москвича" во дворе и домкратом раздвинул решетку. Если присмотреться с улицы, то и теперь можно увидеть раздвинутые прутья.
Помнится многое. Одевались на талию металлические теткины пиальцы, привезенные аж из Москвы. Потом долго шли острые дебаты, бабушка предлагала резать пиальцы, тетка - меня, уверяя всех, что ее предложение избавило бы всех от всего разом. Но так как обе стороны не соглашались на предложение другой стороны, в ход шло сливочное масло, которым жирно смазывали мое тело.
Запускались ракеты - дымовушки из старой кинопленки в раскрытые соседские окна и многие другие проказы, за которые особо на «орехи» не доставалось, просто заставляли один час читать что-нибудь вслух. Потом я стал читать и без наказания. Лишь две вещи в доме были для меня неприкасаемые и поэтому, желанные донельзя. Это пишущая машинка, на которой дед подрабатывал, корректируя кандидатские и докторские диссертации и трофейный дарсенвалевский аппарат. Из-за аппарата приходилось раз-два в неделю ныть от "болей в ногах" и тогда торжественно с большой осторожностью, достойной яиц Фаберже, спускался аппарат со шкафа. Затем с потрескиванием и покалыванием проводился массаж стекляшками, завораживающе горящими внутри разноцветным неоновым свечением. Конечно, я добирался и до них, но когда это обнаруживалось, в виде заклинившей каретки или сломанной стекляшки, «орехами» дело не ограничивалось, и даже отчаянные маневры бабушки не спасали мой зад от ремня.
Но не только отчаянным озорством был озарён этот промежуток моего детства. Были, конечно, и неприятные для меня, однако не менее постоянные ситуации, без которых трудно было обойтись.
Это – стрижка волос старой ручной безумно тупой машинкой, приём по воскресеньям рыбьего жира и купание в "кипятке" с многократным намыливанием головы щипучим мылом.
Стрижка длилась в течение нескольких дней. За один заход, обычно, удавалось постричь лишь небольшую часть головы. После чего я как вождь краснокожих, вырвался из дедовских объятий и сбегал на спасительную улицу. Вид, клочками выстриженной, моей головы был делом обычным, а потому особых эмоций это ни у кого не вызывало.
Рыбий жир, кто его не помнит, это с послевоенных голодных лет, видимо, было единственной возможностью пополнить организм
необходимыми элементами. Я хорошо помню эту экзекуцию.
После долгих споров и попыток бабушки смягчить мои рыбьи страдания соленым огурцом, лимоном и даже вареньем, дедом было предложено мудрое решение проблемы. В воскресенье в 9:00 пьем ложку ненавистного рыбьего жира и идем на 10-ти часовой, воскресный просмотр, научно-популярных фильмов в малом зале кинотеатра "Руставели" с обязательной промежуточной остановкой у гастронома, в здании по пр. Руставели №1, где на углу, при входе в гастроном, стоял лоток, похожий на лоток для мороженного. Именно там и продавались маленькие булочки с заварным кремом внутри (может, кто помнит?), какие же они были вкусные, никакой рыбий жир не мог затмить их божественный вкус, смачно сдобренный порцией кинофильма! И даже, когда рыбий жир иссяк, воскресные посещения кинотеатра, остались надолго, за, что я, деду премного благодарен. Как много интересного и поучительного, узнал за эти годы, а мог ведь и не увидеть, не будь на свете рыбьего жира!
Купание - это была единственная процедура, где я постоянно и безнадежно проигрывал! Этой, обычно приятной процедурой командовал – дед, и умудрился превратить её в пытку. Да, забыл самое главное: дом у нас был коммунальный, коридорного типа, об этом, в полной красе, ниже. Условия тоже были минимальные, вернее, их вообще не было! Ванная комната в нашем доме была понятием иррациональным, чем-то средним, между, буржуазным пережитком, чего при нас уже не было, и радостью из светлого коммунистического будущего, которое, неизвестно когда еще должно было наступить. Процедура проходила на кухне, в корыте многоцелевого назначения. Вода грелась в ведре (Это через пару лет, Гагарин полетел в космос), на кирпичной, дровяной печке, на третьем этаже столичного города Тбилиси и потом разбавлялась до нужной температуры. Температуру воды, для купания ребенка, мамаши обычно определяют нежным локотком, дед же, свой указательный палец считал термометром не хуже, из-за чего температура воды была, обычно, выше приемлемой градусов на десять, в связи, с чем купание и превращалось в некое подобие муштры на плацу, где царил армейский девиз – не можешь, научим, не хочешь, заставим. Но, если в двух предыдущих случаях был простор для манёвра, и как то можно было, или вырваться, или договориться, то в последнем случае положение было безвыходное. В чем мать родила - не сбежишь, и договариваться было особо не о чем, поэтому оставался один выход – орать, орать как можно дольше и громче, чтоб перед соседями ЕМУ "было мучительно больно" за причиняемые ребёнку муки. Поэтому, когда в доме раздавался вой иерихонской трубы, все жильцы знали – КУПАЮТ!