Ворвался стремительно, толкая впереди себя охромевшую тележку. Нарочито долго и гулко топтался у входа на сквозняках. Пока раздевался, усиленно сморкался, кашлял. Напрасно. Все давно привыкли к шумным и поздним его приходам. Ночь уравняла, обезличила непохожих между собой при дневном свете строптивцев общежития. Приговоренное к сносу, вечное пристанище неудачников. Бежали из провинций, оседали бесправной накипью в копеечных московских ночлежках.Раздвигание вод, манну небесную и прочие чудеса в расходы по переселению столичные чиновники не включили. С исполнением затягивали.Томили обыденностью исхода пытавшихся выкарабкаться из душного нутра нищеты. Очевидность грядущего убивала: сумку через плечо и под мост.
Никто не приподнялся, не повернул головы. С досады зазвенел посудой, зашелестел старыми газетами. Отыскал молоток колесо выправить. Тусклый свет ночника выпростал на стену птеродактиля. Дверь вызевнула коменданта. В левой руке бывший боксер держал биту.
- Пьешь, буянишь, Почтальон! Я, вот, доктора позвал, - сказал он, помахивая дубинкой.
- Не надо. Покушаю и спать.
- Смотри! - пригрозил, вышел.
Тень ящера перебралась на потолок, приспустила крылья. В глубине просторного помещения щелкнула зажигалка, взвился дымок.
- Допыхтелся, Ильич! - просипел закуривший.
- Не спишь? - обрадовался Почтальон, - пельмешками побалуемся?
- Разбудил ты меня.
- Наш-то надсмотрщик не в духе, ай? Никому не мешал, понимаешь. Он, пузий блин, угрожает. До одиннадцати полное право имею!
- Три двадцать утра.
- Ух, эбени-фени, котлы рванули!
Изуродованное лицо Ильича выражало крайнюю степень признательности. Перебитый нос пунцовел деревенским самогонщиком. Губы с выводком ближайших морщин плыли улиткой по склону. Левая щека штопана. Белым пунктиром до уха следовал шрам. Продолговатые глаза с выгоревшей бахромой ресниц поражали меткой прицельностью. Стригся наголо, скрывая лысину. Собеседник выглядел неудавшимся поэтом с невесомым, мечтательным выражением, тяжеловатым в подбородке. Обладал строевой выправкой, отчего казалось, всегда носил про запас воздух в груди. Резкая складка отделяла мелкий лоб от изящной переносицы. Опытный физиогномист мог бы судить по ней о внутренней непримиримости. Сошлись многие противоположности в характере, чтобы не разлететься, согласились на компромисс: вылепилось вместо приятной наружности обыкновенная, но с некоторым благородством в жестах и взгляде.
- Блюдей готов! - пригласил к столу Почтальон.
Званый, потягиваясь, прошлепал на трапезу босиком.
- Я сегодня попал! - спешил выговориться Ильич, - возьми вилку. Приколись, на разгон опоздал, правда, успел наряд выхватить. Не хотелось гроши терять. На районе машина с почтой сломалась, пришлось бригадирские лычки спрятать и рядовым разносчиком ишачить...
- Ксюндря забегала, тебя спрашивала, - вклинился между прочим.
- ...Один хрен, не успел, у телеги восьмерка случилась.
- До сих пор мутите?
- Чего? А, нет!
- Да ладно?
- С голодухи кинулся. Ты же знаешь мой принцип, Схимник. Спать нужно с любимой женщиной.
- К чему позерство, коль за бортом оказался.
- Перец подай. Сам, как думаешь, зачем мы здесь?
- Старый анекдот в тему. Решил Господь грешника покарать. Тот взмолился, обожди, исправлюсь. Боженька смилостивился, отсрочку дал. Мужик за прежнее взялся. Прошло некоторое время. Отправился развратник в круиз по морю. Пароход ко дну идет. Паника. Понял козлище - расплата. Снова обратился к Всевышнему. Неужели из-за меня одного тысячу невиновных погубишь? В ответ: я всех вас в одно место несколько лет собирал!
- Оптом, значит. Разве справедливо. Ерунда! Поповские байки. Надо с каждого наедине спрашивать. Совершал по недоразумению. Виноватым себя не считаю.
- Не считаешь или не чувствуешь?
- Отмолил свое, и об угол того, кто мир придумал! Ты, гляжу, иконками обставился, а попробуй пятилетку на воде и хлебе в скитах выстрадать, до баб не дотрагиваться!
Схимник заерзал, отвел взор. Онемевшее пространство наполнилось человеческими испарениями, тараканьими бегами, шкрябаньем мышей за неисправным холодильником, замораживающим продукты до ледовитых окаменелостей.
Комната, где обитали, сводила постояльцам скулы своей препаршивостью. На просевшем, отсыревшем полу от постоянно парившего подвала, разместилось семь коек. Матрасы, на которых, поди, множество бродяг скрючилось. Подушки сокращались в размерах. Пух сыпался немилосердно. Три стула с изодранной обивкой, колченогий стол с подложкой для пущего равновесия. На нем двухконфорочная дачная плита. Возле окна с треснувшим стеклом тумба без ручек.
- Я к тому, думающий человек логике доверяет, - прошептал Схимник, - чувствующий - сердцу. Перед самим собой стыдно.
- Прямо и стыдно, - усомнился Ильич, - ентот фонтан заткнуть можно. К примеру, сотворить мерзость, следом благость. Хорошее дело перебьет плохое.
Воздух опять обвис липким, как лента для мух, молчанием.
- У меня винишко имеется, - отодрал язык Схимник, - возрадуемся?
- Наливай!
Распатронили дешевку краснодырского разлива. Стукнулись стаканами. Послышались голоса из дальнего полумрака: угостите, плесните, мне насыпьте! Почтальон оторопел. Схимник успокоил, мол, бредят ребяты. Ильич по новой завелся:
- Утверждаешь, в душе паучки, жучки разные. В моей столько, гербарий можно сушить. Любой ботан позавидует.
- Это ж из растений...
- Не важно! Суть в ином. Не стоило мне хмельным. Кореш права забыл. Его пожалел и тех, на остановке. Одну жизнь вместо десяти. Виноват косвенно. Выскочила на дорогу. Руль недовернул. Нельзя мне тут оставаться, понимаешь?
- В Москву уехать не напасть, кабы в столице не пропасть, - насмешливо продекламировал Схимник.
- Я раньше, пузий блин, косарь зелени в день тратил. С шестнадцати лет в Прибалтику за шмотками гонял. В двадцать магазин открыл, - не то хвастался, не то жаловался Почтальон, - после аварии посыпался бизнес, жена отшатнулась, деньги на суды извел.
- Не знаю, не знаю, - растерянно проговорил Схимник, - сочувствовать не могу, ибо грех. Осуждать не могу. И за мной водится. Могу душу пожалеть мытарную.
- Не надо меня жалеть!
- Не тебя. Душу твою!
- Выискался, духовник!
- Не ярись.
- Я бы лучше кому другому открылся, только ты передо мной, больше нет никого.
Ильич сильно запьянел. Напитался шальным отчаяньем.
- В Ростове дело рассматривали. Давнее. Слышал, земляк?
- Эхе-хех! - грустно протянул Схимник, - кровь христова закончилась.
- Будь она не ладна! Елена, - удрученно бормотал Почтальон, - фамилию запамятовал, навроде польской. Петра потешный полк обзывался.
- Семеновская, - выдохнул помертвевше Схимник.
- Угадал! Иык, детишек осиротил.
- Мальчики. Близнецы.
- Ты кто? Откуда?
Вскочил, схватился за нож. Завязалась вялая, пьяная возня. Более трезвому Схимнику удалось вырвать кухонный и бросить обидчика оземь.
- Тихо! - приказал и, нагнувшись, крепко встряхнул Ильича за грудки.
- Обожди, - уселся, остекленевше вперился, словно хотел насквозь прожечь, - знать хочу!
- Завтра, завтра. Комендант услышит, выгонит раньше срока! - помог подняться.
Почтальон мячищем отрекошетил к лежанке. Не раздеваясь, пал поперек, захрапел. Схимник горестно вздохнул, перекрестился. Вытащил из необъятных карманов мешковатых брюк изображения святых, яростно плюнул перегаром в кроткие очи. Пополз на коленях, заглядывая свечкой в паутину и копоть углов, выискивая, пылающую охрой великолепную колоннаду горсуда, транзитные номера диковинной иномарки. Накануне процесса дюжий молодец передал брикеты в банковской упаковке в обмен на обещание не свидетельствовать. Сдержал слово. Глеба Ильича Феоклистова оправдали.
Москва. Апрель, 2007г. - Норильск. Март, 2011г.