Пожидай, воистину, был гений. Своеобразный. Ибо почему-то принято полагать, что гении – они сплошь положительные, несущие человечеству свет и благо. Гм, гм… Нильс Бор, Оппенгеймер… вроде как гении, но при всем при
том та-акую дрянь создали, что никому мало не покажется. И вообще – вне всяких сомнений, имеются на белом свете талантливые (или даже гениальные) алкоголики, хулиганы, блудодеи и иные асоциальные личности. Просто им не повезло – их гениальность идет вразрез с принятыми в обществе правилами приличия.
Пожидай был из таких. Он был гений молниеносной импровизации. Этакой… не всегда доброй импровизации. Впрочем, по общечеловеческим критериям он тоже был талантлив: обладал прекрасным слухом, отлично играл на гитаре и баяне (!). Да-да; так он по воле был, ежели мне память не изменяет, завклубом в райцентре Маслянино, так что сей колхозный инструмент там был в самый раз.
Да что там – меня и самого едва не выучили играть на такой гармошке – маманя в детстве, выковывая из меня вундеркинда (мой ребенок будет самый талантливый! в два года читать научила! немецкому языку обучаю – хрен с ним, что у дитяти уже стойкое к нему отвращение на всю жизнь! я вам всем покажу! вот так! как еще на фигурное катание не записала), почитала обязательным музыкальное образование и говорила: если, мол, научишься, то всегда тебе будет кусок хлеба. На свадьбах, там, играть, или еще на каких торжествах. Да-а… Представляю себя этаким записным весельчаком-гармонистом. Особенно – в теперешние времена, когда баян в каком-то особенном почете… у-ух! Братья Заволокины, «Играй, гармонь!». Тут бы еще, конечно, надо кучерявый чуб, да фуражку с незабудкой, да румяные шеки – эх-ма! сапоги с галошами! -- а у меня ни того, ни другого, ни третьего. Мамане-то было, в принципе, все равно, на чем сыну учиться – баян так баян, фоно так фоно. Скрипка так скрипка. Хоть семейство и не еврейское. Потащила меня в оконцовке как раз на фоно. Дело было в первом классе, я отчаянно упирался и рыдал – ибо считал, что пианино есть инструмент сугубо девчачий и пацаны станут насмехаться. Еще бы на виолончель отвела! Доставила меня в музыкальную школу. А там – стыд и срам – сидят мои, так сказать, будущие однокашники -- лет пяти-шести от роду. А я уже тогда ощущал себя вполне взрослым и солидным мэном, восемь вот-вот сравняется и, разумеется, кроме как с презрением, смотреть на эту мелкую шелупонь просто не мог. И вот МНЕ надо будет при них постыдно кривляться перед экзаменаторами, выполнять какие-то дурацкие требования!?? Я, разумеется, сковался, надулся и зажался. Смастерил самое что ни на есть трагическое лицо. Стукнули по клавише пианино, там прозвенело, и сказали: вот теперь с этой ноты пой свою любимую песню. Ну ладно, положим, любимая песня у меня тогда имелась. Мужская, суровая: «Погоня». «Есть пуля в нагане, и надо успеть сразиться с врагами и песню допеть»… Мне вообще казалось, что лучше песни просто нету. Но сперва бы объяснили ребенку, что означает «с этой ноты». Вообще, то, как взрослые разговаривают с детьми – тема отдельного лирического отступления, и, быть может, я ее разовью еще в этом рассказике. И действительно – ну что за свинство: например, читаю детскую сказку, а там написано «пал ниц». Вот же херня какая: «ниц». Что за ниц такой. И никаких намеков, чтоб дети поняли.
Потом – еще одно дурацкое испытанье: мы тебе пробарабаним пальцем по столу ритм – та-дара-да-дам – да-дам! – а ты повтори! Поскольку весь этот музыкальный идиотизм я проделывал сквозь зубы, «на «отъебись», то мамане после экзамена интимно сказали: дескать, сынок у вас, конечно, оч-чень талантливый… но, вероятно, с иных областях. Не знаем точно в каких. Но точно далеких от святой музыки. Не приводите его больше в музыкальную школу… не надо. По пути домой маманя меня утешала: дескать, Шаляпина тоже когда-то с треском провалили на певческих экзаменах… Я же был беспредельно счастлив, душа буквально пела. К слову: когда года через два мне страсть как захотелось играть на гитаре (типа как старшие пацаны во дворе – лупить по струнам и горланить маккартневское «хоп – хей-хоп»), то я самолично ухватил маманю за подол, отттащил в ту самую музыкалку и, к ее вящему удовольствию, сдал все те же экзамены исключительно на пятерки. Кстати, сэкономив семейный бюджет, ибо за фоно надо было платить двадцать три рубля в месяц, а за гитару – только полтора. Однако процессом учебы я был безмерно разочарован: ни тебе песен про Сережку Фомина, ни тебе хей-хопа… наяривай себе в удовольствие по два часа в день какие-то гаммы да этюды. И казалось, что, обучившись, я эти песни так и не смогу играть – уж очень все не походило на дворовую-то гитару. Так что через два года мучений я это дело с удовлетворением оставил, а на гитаре учился уже как все нормальные граждане, с частушек в три блатных аккорда: ля минор, ре минор и до мажор. «Девки спорили на даче, у кого ****а лохмаче. Оказалось, всех лохмаче – у самой хозяйки дачи!».
Впрочем, мы отошли от темы. Пожидай, ко всем его талантам, еще и замечательно, проникновенно пел. У него был высокий чистый голос, и когда он пел, например, «Беловежскую пущу», то на словах «как олени, с колен, пью святую твою родниковую правду, Беловежская пуща», когда берется особенно высокая нота, меня всегда пробирало, а по коже бежали мурашки. В такие секунды всегда казалось, что Пожидай просто не может быть негодяем и мерзавцем – так чисто и жалобно он все это выводил. Да и вообще был далеко не дурак. Хотя многие предполагали прямо противоположное. Я и узнал-то о нем, когда пацаны из бригады со смехом сообщили, что да, проживает тут такой бэблс, дурко тот еще! И рассказали пару историй. Он вообще из той категории, которая очень хороша в моменты, когда не о чем говорить. Тогда надо просто вспомнить про него – и сразу найдется тема. А что дурко -- ну да, действительно, как еще можно охарактеризовать человека, который на голубом глазу, с приличным выраженьем лица, благожелательно улыбаясь окружающим, начинает петь в переполненном автобусе «Союз нерушимый республик свободных»?.. Причем пел он зычно, хорошо поставленным голосом, так, что весь автобус, от «задней площадочки» до передней, основательно забирало.
Кстати, о задней площадочке. Сейчас вроде как уже это понятие отцвело. А в незабвенные советские времена было ой как всем понятно. Кто-нибудь когда-нибудь слыхал из уст кондуктора или водителя автобуса слова «передняя площадочка»? Нет. Как-то само собой предполагалось, что на передней площадке ездят положительные, честные, принципиальные и общественно полезные пассажиры, которые обязательно и своевременно «оплачивают за проезд». А жуликоватые и некредитоспособные граждане, так называемые «зайцы», обязательно ошиваются как раз в районе задней части автобуса, трамвая или троллейбуса – подальше от расплаты. И само слово «площадочка» несло в себе и некую иронию, и некое уничижение, и подозрение. «На задней площадочке – все оплатили за проезд?..» Зато лично мне эта часть общественного транспорта всегда нравилась куда больше передней – отчасти в силу того, что я нередко «за проезд» не оплачивал, отчасти же – потому что там было как-то уютнее, да и контингент повеселей. А кроме того – забился там в уголок, и никто мимо тебя не шныряет то и дело на выход.
Когда Пожидай в автобусах пел-заливался – пассажиры начинали улыбаться. Стоит себе приличный синеглазый молодой мужчина в шляпе – лицо загорелое, упитанное, доброе, с аккуратными усами, – и поет себе, индифферентно глядя в окно, как будто все происходящее его и не касается. Так что он был, некоторым образом, неплохим (хотя и спонтанным, невольным) психотерапевтом. А что – ежели с утра человека приятно насмешить, то у него и настроение, возможно, на целый день будет хорошим.
Пел-то он вообще где попало. Причем никогда не повторялся. Тот же гимн он, например, при мне пел только однажды. Он вообще был не из тех, кто всегда действует по одному, когда-то удачно найденному или спизженному у кого-то, сценарию. Таких-то ухарей – море. А Пожидай, я же говорю, – гений импровизации. И загорланить он мог в самый неожиданный момент. Например, видит на другой стороне дороги приятную дамочку. Встает в оперную позу, прижимает руки к груди и, постепенно разводя их в стороны, поставленным голосом мощно выдает: «Ты постой, посто-о-ой, красавица моя-а! Да-азволь нагляде-еться, радость, на тебя!…». «Красавица моя», конечно, приятно поражена, улыбается, у нее тоже настроение улучшается. Но про себя, конечно, думает: во идиоты! А все равно лестно.
Узнав Пожидая за девять месяцев пребывания на «химии» довольно неплохо, я могу точно сказать: он почти никогда не обдумывал своих реприз заранее. Больше того: иногда он буквально за секунду не знал, что скажет или произнесет. Вот пример. Стоим как-то зимним вечером на остановке, поджидаем автобуса, чтобы ехать «домой» -- в общагу на «химии», по-официальному – комендатуру. Вблизи стоят, тоже транспорта ожидают, две девицы. От нечего делать Пожидай, как обычно, подходит к ним с разговором. Ей-богу, сам еще не знает, о чем речь пойдет.
-- Девушки, а можно вам задать один вопрос?
– Ну… задавайте
.– Только, девушки, -- включается импровизация; тон становится приглушенным, заговорщицким, -- сейчас идет перестройка, так что надо на все вопросы отвечать честно! – Я начинаю хихикать. А те дуры дурами, мисс ПТУ.
– Ну задавайте! – А Пожидай еще не знает, что у него за вопрос такой. Однако не зря же он импровизатор.
-- Девушки… а вы, вообще… девушки?.. – Я балдею, а те вовсе не смеются, у них ума для этого мало, изображают этакую пэтэушную неприступность:
-- А что, не видно, что ли? – Тут уж я, давясь от смеха, резюмирую: «Да видно, видно…».
Знакомства в транспорте вообще были нашим коньком. А то: автобус номер двенадцать довозил до самого конца сплошь работников ТЭЦ-5 (коими значились и мы, «химики») и студенток пединститута. Так что к концу маршрута оставалось примерно пятьдесят на пятьдесят. Девки были, как правило, разбитные – пединститут, рассадник… кому, на хрен, доверяют детей учить? -- а мы и того лучше. А что ж: у каждого за плечами такая школа светской развязности, как советский лагерь, так что, как говорится, «метла метет», то есть язык подвешен, и разговор можно поддержать, при некоем наличии интеллекта, с кем угодно, хоть с академиком, хоть с бомжом. Так что порой из этих приятных, но априори мимолетных знакомств, вырастали маленькие романчики. Правда, один разок было: потерял я всю свою развязность, пыхтел и потел, как отличник-очкарик на чужих ****ках. А было это вот как. В жаркий денек, весь причесанный, наглаженный и надушенный (одеколон «Консул», хит денди 87-го года, советско-французский!), залажу я (или правильно -- «залазию»?) в этот автобус. На заднюю, разумеется, площадочку. Прямо к окну. Однако лицом к водителю. А народа набилось – ну, одним словом, набилось. И лицом к лицу ко мне – симпатичная девка. Все при ней, в том числе титьки. Всем хорошая девка. И она не делает абсолютно никаких усилий, дабы хоть ради приличия отслониться от меня. А, напротив, хладнокровно ко мне прижимается всеми своими прелестями, слегка пошевеливается туда-сюда и смотрит весьма спокойно в глаза. Уй, бля… Я, разумеется, отворачиваться не собираюсь, -- но в то же время слюни во рту пересохли, язык куда-то запал и, хотя в голове крутится одно, что, мол, надо бы заговорить, а ни хрена не получается. А дорога дальняя, ехать еще с полчаса, жарко, тесно… Уй… Напоследок еще посмотрев мне в лицо спокойно, девка не спеша вышла на своем пединституте, а я чуть не рванул за ней с гнусным предложением. Однако – застеснялся! Так, ей-богу, до сих пор жалко.
Почти так же, как в истории с мулаткой.
А с мулаткой было так. Я тогда, паренек девятнадцати лет от роду, был уже под следствием и болтался в Киеве, из института уже изгнанный за добрую массовую потасовку с киевлянами. И вот из Москвы по моему делу приезжает опер Василий Николаич. Внешне неказистый, но зато общительный такой, обаятельный – я, кстати, кое-чего из его манер перенял и до сих пор пользуюсь. Приходит в общагу, мигом составляет опись моих вещей – «имущества, подлежащего конфискации, не имеет», -- опрашивает моих случайно встретившихся дружков на предмет того, какой я вообще парень (вот же сука, потом одного из этих приятелей вызвали в Москву на суд как свидетеля! крючкотворы херовы! за мой, кстати, счет!), а потом и говорит:
-- Ну что, Егор, дела вроде закончены… а я же в командировку прилетел, первый раз в Киеве… пошли-ка, покажешь мне кабаки здешние?
Я прямо заявляю: денег у меня йок! А тот опять: ну, мол, я же в командировке, так что… И пошли по кабакам. Благо тогда даже самые дорогие были все равно дешевы. Запомнилось мне, что шампанское он пил особо. Сперва из проволочки, которая опоясывала пробку, делал стильный трезубец, а после этим трезубцем тщательно разбалтывал вино, чтоб из него ушел весь газ. Мещанская такая заморочка, но мне тогда понравилось.
Уже вечерком отправились к нему в гостиницу, добить последнюю чекушку. Как говорят англичане, принять «ночной колпак». И вот стоим на остановке «Завод «Большевик», ожидаем троллейбуса. Уже темно, ибо на улице зима. Ну, там зима – типа нашего октября. То есть слякоть и градусов пять – семь тепла. Я стою этакий – чуть поддатый, в расстегнутом плаще, обмотанный длиннючим красно-белым шарфом (в Москве мусора постоянно доебывались – дескать, что, «спартаковский» фанат, что ли? там тогда фанатов гоняли как сидоровых коз), без шапки, улыбаюсь белому свету. В том числе – и мулатке-кубинке. Почему знаю, что кубинка, – потому что им, студентам-кубинцам, коих в Киеве было как собак нерезаных, выдавали казенную зимнюю одежду: стремные пальтеца с цигейковыми воротниками и шапки – тоже цигейковые, только черные. Новые, конечно, но, ей-богу, как в сиротском приюте. Ну так эта мулатка была одета в такое вот новенькое пальтецо. Она-то, видно, еще не осознавала, что советские товарищи ее принарядили самым что ни на есть позорным образом. На Кубе-то зимы и зимних пальто нету. Светло-серое, в черную клетку, с коричневым воротником. Я поглядел, отметил про себя, что вот, такая красота пропадает… не для меня, не для меня… ну и все. Сели в троллейбус. Там темно – водила свет экономит. Тут мне кто-то на ногу наступает, и довольно ощутимо, и сходить с нее отнюдь не собирается. Я, паренек тогда резкий, возмутился и собирался уже было дать кому-то в пятак. А предварительно посмотрел – кому? Оказалось, что на ногу мне наступила та самая мулатка. Стоит себе безмятежно, смотрит в окошко – и давит мне на ногу со всей силы. Сапожки у нее были, кстати, не сиротские – вполне нормальные были сапожки. Это я даже в темноте рассмотрел. Эх, бля, Кузнецов, -- вот ни хера тебе удача покатила! Не будь дурак, снизу своей стопой тоже подергал – есть контакт! И, увы, – наша остановка. Выходим. А девочка тоже. И – цок-цок – за нами. Я говорю оперу: мол, Василий Николаич, так и так, мулатка на ногу наступила, сейчас за нами топает. Тот отвечает приветливо: ну так надо ее закадрить! «Закадрить»… словечко-то какое выискал… москвич! Шестидесятник ***в… Еще, поди, слово «бузить» в лексиконе имеет… А сам, сучара, идет, не останавливается. А мне неудобняк его оставить: и в кабаках за его счет гулял, и вообще он теперь как бы начальство. Заходим в гастроном -- за закускою. Мулатка – следом. Ходит рассеянно вдоль стеллажей, искоса пасет. Мы взяли поллитровую банку кабачковой икры с чесноком. Покуда стояли к кассе, я надеялся: раз уж она такая самоотверженная, то, может, подождет у выхода? Нет, не подождала. То ли разглядела меня получше при свете, то ли разнадеялась, -- словом, ушла. Выкушали мы в гостинице ту чекушку, опер аккуратно ее выбросил, сказав профессионально: «Следы преступления надо уничтожать сразу!». А я потом недели две по вечерам ездил на «Завод «Большевик», все надеялся кубинку повстречать. Не повстречал, о чем до сих пор жалею.
Вечно вот так: все кажется, что много еще будет в жизни сена и молока. А Бендер правильно говорил: не будет больше молока и сена. И кто бы вовремя подсказал, что тебе дается шанс, и второго не будет…
Этот двенадцатый автобус… Не поверите – я обожал в нем ездить, даром что дорога от родимого дома – остановки «Дом одежды» -- до ТЭЦ-5 занимала едва ль не час. Я с удовольствием ездил на «химию». Где-то с середины маршрута начинали подсаживаться коллеги: кто пьяный, кто вполпьяна, а кто и вообще тверезый, -- и почти у каждого есть что рассказать о бесцельно прожитом дне. Опять же, девки… Хохот, треп ни о чем.
-- Я от дедушки еду, он у меня наемником работает в Штатах…
-- Что, правда, что ли?
-- Ну… постоянно то в Африке, то в Ливане, то во Вьетнаме. А сейчас в отпуск приехал, на родину, в Колпашево.
Пожидай, приветливо улыбаясь, добавляет:
-- Ага… колпашит там всех подряд! Вот такой вот у него дедушка.
Как-то раз, хмурым осенним утречком, где-то в начале октября, вышли мы с Пожидаем из комендатуры раным-ранехонько, к первому автобусу. По пути он рассказывает: «Прикинь, вчера. Стоим с пацанами из бригады, смотрю – идет женщина. Рыжая такая… симпатичная. Ну, я, конечно, подбегаю к ней, становлюсь на одно колено, целую ручку, а потом встаю, резко – как гусары—разворачиваюсь и ухожу. И ни слова не говорю. Типа, сурово и мужественно. А она потом подходит к пацанам и спрашивает: мол, кто это у вас в бригаде такой дурак? А с виду-то, мол, интеллигентный…». Посмеялись. Подходим на остановку – там стоит, кутается в новенькую телогрейку, симпатичная маленькая девушка. Замерзший и крайне серьезный воробышек. Сумрачная такая. Работница ТЭЦ. Едет домой со смены, отдыхать и греться. Пожидай, недолго думая, и не говоря худого слова (и вообще ни слова не говоря), начинает выплясывать вокруг нее вприсядку, выкидывая ноги вперед. Я называл его пляски «краковяком», и впоследствии он на полном серьезе также стал их так обозначать. Мне смешно – день, несмотря на пасмурность, начинается весело. А девка смотрела-смотрела на плясуна Пожидая, не меняя мрачного выражения лица, а потом говорит: «Мужик! Ты ебу дался?» Пожидай надулся, танцевать перестал и отошел в сторонку.
Однако день был точно не его – с самого утречка. Ибо там, в сторонке, мы наткнулись на Галию.
Галия была свежеиспеченной супругой Сереги Михаля, нашего бывшего коллеги по «химии», который поле того, как окончился срок, остался работать на ТЭЦ. С Галией они познакомились еще когда он отбывал наказание. Любовь-морковь, а потом и поженились. Колхозник Михаль вообще бабами был не избалован, так что западал на любую, какая даст. Таких мужичков дамам, в принципе, надо бояться. А то бывает – осчастливит легкомысленная девочка вот такого задроченного индивида, даст ему, как сотне других, -- а он все, прикипел мгновенно. Ибо другие-то никогда не давали, а тут такое счастие. И начинается – проблемы, сцены, психозы, и уже не отделаешься просто так. Вплоть до того, что зарезать может. Сперва ее, потом и себя. Таких озабоченных правда надо бояться, ибо противоядия от них нету. Разве что другая какая сдуру невзначай даст, что ли. Переймет, так сказать, крест, подхватит знамя. А вообще – сразу надо таким давать понять, что ваши не пляшут и вообще от вас, любезный, курицей пахнет! Они не обидятся – им это куда привычней, чем женское внимание.
Галия была татарка – со всеми плюсами и минусами национального характера. Кстати, довольно симпатичная. Не дура. Саркастичная такая дамочка, яд с зубов капает. *** доской на месте ушибешь. Ох, не стоило Пожидаю с ней разговоры начинать. А он начал. Этак вольготно к ней подошел:
-- О, привет, Галия!
Она, однако, была настроена агрессивно:
-- Привет, Поджигаев! Или у тебя правильная фамилия Поджидаев? Ты как – все со старухами спишь? Сколько, ты говорил, твоей бабе лет? Шестьдесят шесть? А-а… Ну так тебе, наверно, только такие и дают. Или у тебя уж совсем «на пол-шестого», а?.. Нормальные-то на тебя не позарятся… Да и вообще, ты ж – дурак дураком!..
М-да. Начало светской беседе положено. Пожидай обиделся жутко. Надулся. И стал стремительно, позорно оправдываться – некоторым образом и передо мной: «Ты не поняла, потому что сама дура! Это я рекорд ставил! Да! У меня самая младшая женщина была четырнадцать лет, а самая старшая – да, шестьдесят шесть! Это чисто из спортивного интереса! А ты-то сама – тоже ****ища первостатейная! Уж кто-кто… А меня, наоборот, женщины любят! Вот, человек не даст соврать, -- только буквально вчера подходит у мужикам из бригады женщина, совсем незнакомая, и спрашивает про меня: «А кто это у вас такой интеллигентный?..».
Однако тут автобус, который давно разогревал мотор, таки подошел, и беседа прервалась. Галия вошла первой, а Пожидай, строя таинственные гримасы, подтолкнул меня к сиденью прямо за ней. Ну что ж, уселись. Пассажиров было не так чтобы много, но и не так чтобы мало. В середине салона расположился на сиденье вусмерть пьяный ментяра. Он спал еще до того, как вошли пассажиры – видать, водила с ночи пустил. С угла губ свисала ниточка слюней, а фуражка валялась на полу, кверху козырьком. Я аккуратно надел ее на мента козырьком назад, по-хипановски, а Пожидай вынул из сумки свой магнитофон – не то «Романтик», не то «Сонату». Это, знаете, были такие советские магнитофоны, плоские такие. ***ня страшенная, но в восемьдесят седьмом лучше была только разве что «Комета-212», громоздкий шедевр завода «Точмаш». А Пожидай вообще очень часто таскал с собой магнитофон и штук по тридцать-сорок кассет, причем исключительно с блатными песнями – то, что нынче изысканно и стыдливо обозначают эвфемизмом «русский шансон». Любил он музыку. Отыскал нужную кассету, поставил и врубил на полную. На весь салон полилось залихватское новиковское: «У павильона «Пиво – воды» стоял советский постовой, он вышел родом из народа, как говорится, парень свой»… Пассажиры стали, хихикая, переглядываться. Песня-то была известная. Этот постовой там по сюжету накушался, побил лейтенанта, а потом: «У павильона «Пиво – воды лежал советский человек, он вышел родом их народа, он вышел и упал на снег. Деревня старая Ольховка ему приснилась в эту ночь – сметана, яйца и морковка, и председателева дочь»… Так что все было в тему. Однако музыкальный комментарий закончился, и надо было что-то делать дальше. Езда предстояла долгая.
Пожидай расположился и стал громко, с интонациями, рассказывать, адресуясь ко мне. А заодно и к остальным пассажирам. «Вот, Егор, например, та же Галия… которая сейчас впереди нас сидит. Она же татарка. А татарки знаешь какие ревнивые. Вообще не то слово. И вот она замуж вышла за Серегу Михаля – знаешь же его… колхозан такой, конченный. Типичный степан. Живут себе. Только он вечно то исцарапанный ходит, то с фингалами. Татарки – они уж да, ревнивые, это тебе хоть кто скажет». Я опасливо поглядывал на галиин затылок. Ну, что… шея всяко пятнами красными покрываться начала. Однако сидит покуда индифферентно. Типа в окно смотрит. Ее эти грязные инсинуации не касаются. -- Ну дак вот. Как-то раз утречком мы с Мишаней Волком купили винища у спекулянтов, полную сетку, и надо где-то бухануть. А тут как раз Михаль идет – с ночной смены. И говорит: да какой базар, пацаны, пошли ко мне! Мы ему: так у тебя же Галия, там такой кипиш будет… А он: да ну, она у меня по струночке ходит, свое стойло знает твердо, щас салатик построгает, посидим… закусим…» А у самого вся рожа исцарапана. Татарки, они такие… ревнивые. И, главно, им пофигу – есть повод, нет повода».
Галия сидела впереди очень ровно. Как секретарша на собеседовании у директора банка. Уши только стали совсем алые. Как советское знамя.
-- «Ну чего. Поверили. Мы же – а особенно Миша Волк – вообще доверчивые. Как все интеллигентные люди. Поверили и пошли к Михалю. Ну и чего? Приходим – а там вот эта самая Галия. – Пожидай развеселился, разошелся, рассказывал вкусно, с истинным удовольствием. А толпа жадно вслушивалась. Даже никаких обычных шумов, типа «передайте на билет» или «вы сейчас выходите?». – И как спустила она полкана: дескать, вот где шарохался всю ночь, вот к той и иди! А Михаль оправдывается – да я с ночной смены, да я пахал как мустанг, вот, и одежда на мне рабочая! А Галие-то это все по барабану: она ж татарка, там логики вообще не ночевало. В оконцовке вроде утихла и ушла в комнату. Ну, Михаль расцвел и говорит: во, пацаны, видали? в железном кулаке бабу держу. А что ревнует – так любит, сучка! А чуть что не так – между рог!». И начинает нам помогать шубы на вешалку размещать. И – бдительность потерял! Отвернулся -- к вешалке-то. А мы глядим – из комнаты на цыпочках появляется вот эта самая Галия – которая вот, впереди нас-то сидит, а в руках у ней швабра… Хорошая такая была швабра. Сейчас таких уже не делают… а жаль. Ну, татарки – они ж ревнивые… у них из-за этого дела влет крышу срывает. И Михаль, не оборачиваясь, нам говорит: «Идите, пацаны, на кухню пока. Я щас супруге маякну – пускай салатик покрошит». А Галия уже подходит тихонько, как пантера… и ка-ак этой шваброй, со всего размаху, по башке…»
Внимательную тишину салона распорол пронзительный визг. В нем не было смысловой нагрузки. В нем не было человеческого. Это был инстинктивный вопль ярости, крик раненой рыси, парализующий волю врага. Галия прямо из того ровного сидячего положения взвилась вверх, одновременно винтом разворачиваясь назад. И обрушилась на благодушествующего Пожидая как коршун, всеми своими когтями и, по-моему, зубами. Она, так сказать, потеряла лицо. Но ни о чем таком, конечно, не думала. Обороняться было бесполезно, тем более сидя. Как у Пожидая глаза остались целы – вообще не понятно. Но сайку она ему располосовала крепко… да! Это был не его день. Тем более что ехал он к своей двоюродной жене (родной не имелось; а зачем?), а та, хоть и не татарка, но тоже была ревнива. А пассажиры в автобусе… им что? Хохочут, гады, развлекаются. Да и я, кстати, тоже.
Да, татарки – они, наверно, и впрямь безбашенные. Особенно если кровно обидеть.
А та его дама – двоюродная-то жена -- была что хороший опер: вмиг отыскивала улики, порочащие пожидаевское облико морале. Он с женщинами знакомился много и охотно, и записывал координаты на всяческие бумажки. Дома карманы подвергались негласному досмотру, а затем следовали сцены семейной жизни. Пожидай стал наискивать противоядие. Вроде бы нашел. Как-то вечерком он, посмеиваясь, сообщил: «Во. Я тут додумался. Познакомился с женщиной… интеллигентная такая. Штукатуршей у нас работает. И телефон записал не в книжку, а на трамвайном абонементе. Дома проглядел, запомнил, а абонемент спрятал знаешь куда? У нас в туалете детский горшок стоит, чтоб в него использованную туалетную бумагу выкидывать. Ну так я на самое дно, под бумажки, палочкой этот абонемент запихал. Там-то точно не найдет».Следующим вечером Пожидай был грустен. Потеряв обычную жизнерадостность, он тоскливо сообщил: «Нашла, прападла! Абонемент тот нашла! Я ей говорю русским языком – это мне по работе, крановщица у нас работает, на случай аврала. А она мне: «Ну давай, я позвоню, узнаю, что за крановщица!». Никакого чувства тактичности!».
У каждого свое главное хобби в жизни. Я знал множество алкоголиков, наркоманов, гурманов, экстремалов, меломанов, игроков, воров, трудоголиков, карьеристов, семьянинов, матерей, скопидомов, спортсменов, путешественников и так далее. И для каждого его страсть была по жизни главной; все остальное было второстепенным. Пожидай был – Бабник-****острадалец. Да, он мог выпить, мог даже изредка и напиться. Однако для него бухло было прежде всего средством для обольщения дамочек. Эк как он красиво им излагал: «Будет хорошее вино… (слово «вино» он произносил «изысканно», с интонацией). Музыку прекрасную послушаем… Шашлыков приготовим…» А уж потом, когда доверчивые девочки прибывали на хату, выставлял на стол старый добрый «Агдам» и на голубом глазу пояснял: «Вот… Как и говорил – очень хорошее вино. Очень. Я же никогда не обманываю – это мой главный недостаток! А вы, поди, думали, что какой-нибудь косорыловкой угощать вас будем, а? Если честно? Шашлыки, правда, мы пока сделать не успели – ну так вы зато картошечки пожарьте. Очень хорошая картошка, вы такой еще не ели!». Даже зная его, я порой подозревал (из-за убедительных интонаций), что он взаправду полагает «Агдам» или там «Анапу» по два восемьдесят семь хорошим вином. Однако – нет, ни в коем случае. Пожидай прекрасно знал цену реалиям 87-го года. Типчик был предельно прожженный. Впрочем, девки «Агдам» кушали за милую душу (по тем-то временам любой алкоголь был в дефиците -- «сухой закон». Да и вообще советский народ слаще морковки ничего не ел, так что я даже негодовал: ну хули этот Дюма пишет, что мушкетеры наслаждались изысканным букетом и вкусом какого-нибудь там анжуйского! Винище – оно и есть винище, хера ли там смаковать -- проглотить поскорей да желательно чтоб не блевануть!). А некоторые мэм даже умилялись такой пожидаевской наивности: вот, наверно, человек малопьющий, раз не знает самых очевидных истин! «Агдам» за хорошее вино считает!!! Зато, видать, все от души. «Прекрасной музыкой» оказывались пресловутые блатные песни, и, опять же, Пожидай преподносил их именно как нечто изысканное. И глаза были абсолютно честными, добрыми.
При всей пожидаевской любви к слабому полу бабы его чувствовали и, как правило, после некоторого знакомства сторонились. Ему бы девку с мужским развитым чувством юмора, чтоб ценила его как художник, как я. Но – почти что нету таких, а ежели и есть, то вплетение низменных житейских интересов все равно бы махом свело на нет все восхищенье.
А сам Пожидай в таких случаях на дам обижался. И, ей-богу, мстил. Причем с удовольствием, и нам рассказывал. Мстил нестандартно, но по-мелкому. Вот, например. Набил он контакты с той самой интеллигентной штукатуршей. А она – почувствовал – как-то не сильно к нему тянется. То есть вообще не тянется. Ей бы чего попроще. Чтоб мужик пришел, борща хаванул, стаканягу принял да отодрал как подобает. А тут – Пожидай с его заморочками. Она-то искренне полагала, что интеллигенты – они вот такие и есть. Да еще никак не поймешь, то ли подсмеивается, то ли в натуре комплименты делает. В общем, он смикитил, что тут ему не светит. И не пожалел времени на месть. Он был, все-таки, некоторым образом, человек искусства. Повел эту мадам в «Военторг», который уже к тому времени был не столько чисто военным лабазом, сколько галантерейным магазином. И вот парфюмерный отдел. «Хоть ты меня и не любишь, но я же благородный. Решил тебе сделать подарок. Выбирай – какие тебе духи больше всего тут нравятся?». Та оробела, покраснела – первый раз в жизни мушшына духи дарит! А то все больше водки или ****юлей. «Ну давай вон те вон, «Жасмин» за три рубля…». Пожидай вскипает джентльменским негодованием. Какие три рубля, какой «Жасмин»?! Выбирай что-то хорошее, достойное тебя – ты же Женщина, с большой буквы «жэ»! Ну тогда вон, «Красная Москва» за пять. Да какая, еб твою мать, извини за выражение, «Красная Москва»? Уважай себя! И меня! В конце концов подвел ее к тому, что надо подарить самые дорогие, совместного советско-французского производства.
Тогда в магазинах было интересно: вдруг откуда ни возьмись появится что-то сравнительно неплохое. Откуда, как, почему – тайна сия велика есть. Продают-продают – а потом как появилось, так и исчезло. Куда, почему – а *** бы его знал, извивы логики советской торговли. То какие-то ананасы вдруг возникнут, то вьетнамские мерзкие сигареты, (про сигареты северокорейских товарищей я уж вообще молчу: при том, что их вообще никто из советских граждан не курил, они с завидной регулярностию возникали на прилавках. Лучше бы мы у них корейскую морковку в порядке братской помощи закупали). Периодически в торговле появлялся то более-менее приличный парфюм, то импортные лезвия для бритья, то какая-нибудь зубная паста – не болгарская «Мери-члери» (!) и не «Поморин» (тоже названьице – это что, всех поморить, что ли?).
Штукатурша стоит сама не своя – не верит своему счастию. «Ты постой здесь, покарауль, вдруг этот флакончик последний. Я пойду в кассу, а ты, если кто вдруг будет прицениваться, говори, что уже куплено!». Уходит. Штукатурша ждет-пождет. Через час понимает, что либо с Пожидаем случилось несчастье, либо же ее легко и элегантно кинули. Впрочем, в последнее поверить трудно, ибо никто никогда так не делает.
А вот Пожидай делал легко.
Он вообще был легок. Как-то раз идем к метро «Речной вокзал». Метров за пять до входа он вдруг говорит: «А спорим, я сейчас без пятака пройду?» Тогда еще не было жетонов никаких, а были обычные советские медные пятаки, и были даже автоматы, где двадцатники, пятнашки и десятники разменивали. Спорить с ним я не стал, но посмеиваться начал заранее. Прошел через турникет первым и стал наблюдать. И вот он вплывает. Весь скрюченный -- и дергается, как человек с болезнью Паркинсона или с удаленным мозжечком. Немножко завывает. Слюни слегка текут и как бы даже пенятся. Подбирается таким вот образом к контролерше и жестами показывает: пропусти инвалида! Воет при этом жалобно, но негромко. А у контролерши в глазах сострадание чистой воды: ну надо же, такой молодой, симпатичный мужчина, одет прилично и опрятно (Пожидай вообще был очень опрятен), в шляпе, а такое несчастье! И сердобольно снимает с крючка особый загораживающий поясок из синего бархата: проходите, проходите!.. Я к тому времени еле стою, согнувшись от тихого истерического смеха как перочинный ножик. Однако еще не финита ля комедия. Пожидай добрался до эскалатора и обернулся поглядеть на добрую контролершу. А она в то время тоже провожала его глазами: надо же, вот беда-то какая! И тут происходит мгновенное исцеление: Пожидай молодецки исполняет на ступеньке эскалатора несколько па пресловутого «краковяка» с одновременным хлопаньем себя по груди, ляжкам и пяткам. Надо было видеть. Глаза у контролерши – абсолютно точные, математически выверенные маленькие кружочки… Вот какое изумление она испытала.
Воодушевленный, Пожидай вышагивает весь гордый собой. А навстречу, из поезда, в потоке пассажиров, -- Мишаня Волк с его многократно перебитым в битвах носом и мужественно-уголовной харей. «О! – кричит громко Пожидай. – Здорово, Миша! Ты давно с особого режима-то освободился?». Публика начинает на Мишку поглядывать опасливо. А тот хладнокровно, не понижая голоса, отвечает: «Да не, только что вот вольный лепень прикупил… А ты все по карманам работаешь?..» И в электричке, довольно плотно набитой, вокруг нас с Пожидаем был человеческий вакуум. Даром что с виду вроде приличные молодые люди, в светлых элегантных плащах.
Кстати, возле того же «Речного вокзала» разыгралась еще одна драма, связанная с тогда еще не женатым Михалем и одной девушкой по имени, ей-богу, Дженни. Как эта Дженни попала в поле зрения нашего химического коллектива, я уже не помню. Наверно, как обычно: кто-то из наших ухарей познакомился, потом общая компания – ну и почалось. Дженни была не весьма красива, но стильна: носила длинное клешеное пальто, косу и черную широкополую шляпу. Переборами играла на гитаре и любила старые романсы. Делая минет, деликатно держала члены двумя пальцами – большим и указательным. Словом, девушка воспитанная, интеллигентная, из хорошей семьи. И вот про нее, всю такую, прослышал – еще до женитьбы на Галие -- колхозан Михаль. А поскольку до посадки он кроме своих доярок ничего путнего не видел, то в городе глаза-то у него подзагорелись. Ну как же – оказывается, в принципе можно и городских, недоступных, драть точно так же, как и могучегрудых толстожопых свинарок! И он взмолился: познакомьте! Пожидая к тому времени Дженни уже раскусила и сторонилась. Со мной легкие приятельские отношения сохраняла. Не более, впрочем, того – у меня жадно следовал роман за романом, а один раз так даже пять одновременно. И вот Пожидай смилостивился – «Ладно, познакомлю». Звонит при мне Дженни и сугубо официальным тоном сообщает: «Здравствуй, Дженни, это Вольдемар!». Он себя порой так изысканно именовал. Хотя по паспорту был, конечно, Владимир. Дженни несколько удивлена и достаточно холодно вопрошает, а в чем дело? А дело вот в чем, говорит Вольдемар, надо очень срочно встретиться, есть серьезнейший разговор. Не телефонный. Та, напуганная, соглашается подъехать во столько-то к метро «Речной вокзал». Мы берем с собой Михаля, ничего не объясняем и прибываем туда. Дженни уже нервно тусуется туда-сюда, курит. «Вот, Дженни, -- вздыхает Пожидай, -- у меня проблема!» – «Ну? Не тяни!» – «Проблема у меня… как бы это сказать… ну, в общем, я болею!» – «Чем?» – «Да вот тем самым… гонорея по-научному называется… трипак, одним словом!».
Дженни несколько бледнеет. «Ну а я тут при чем?» – «Ну дак… у меня ни с кем ничего не было в последнее время… кроме как вот с тобой». – «А у меня так ничего… и что – ты мне предъявлять теперь будешь?» – «Ах, да что ты! Как ты могла только обо мне такое подумать! Я же понимаю – это просто несчастье, с каждым может случиться. Я и сам вылечусь – у меня все нужное есть… джентльменский припас. Просто я, вот несмотря на то что ты так ко мне относишься, благородный человек. Вот, даже доктора тебе привез». И показывает, сука, на Михаля. Ба-бам!!! Это для меня было сюрпризом. Пожидай, думаю, тоже за две секунды до этого не знал, куда его вынесет. А вот про Михаля и говорить не надо. Док-тор. Про-фес-сор. Филипп Филипыч. Светило, ****ь, венерологии. «Ну ладно, -- заторопился Пожидай, -- я свой долг выполнил, теперь доктор тебе поможет. А мы поехали. По делам».
Лишним было бы говорить, что вечером в общаге мы поджидали Михаля, мягко говоря, нетерпеливо. И вот он является. Довольный, но с предъявой: «Ну на *** так было делать? Хоть предупредили бы! Какой я, к ****ям, доктор?». Мы хором завопили: «Да ладно! Ты только скажи – отпепежил или нет?!!». Михаль, самодовольный, сознается: «Ну дак… было дело».
А было дело так. Оставшись с Дженни один на один – в башке полный февраль, -- Михаль наконец промычал: «Осмотр бы надо произвести». «О! – одобрительно констатировали мы. – И где ты его произвел?» – «Ну где-где –в вагончике строительном, где же еще-то?» Мы переглянулись. Самые смешливые спешно покинули комнату, дабы не рвать нить повествования. Не спугнуть рассказчика. А и правда – ну не в кустах же осматривать. Надо какой-то комфорт и хоть малую стерильность.
Там, в вагончике, Дженни все дивилась – странный какой-то доктор. И кабинет у него своеобразный… лопаты всякие, ломы, вибраторы… Не те, конечно, вибраторы, а здоровые, которыми жидкий бетон уплотняют.
Произвел Михаль осмотр. Возбудился, конечно, без меры. И напрасно, кстати, говорят, что «*** дымит – башка не соображает». Он все ж таки сообразил, вывел алгоритм действий, даром что колхозник. Но поначалу говорит ей растерянно: что-то никак не могу я понять, есть у тебя эта самая… как ее… гонорея, -- или же нету! Дженни начала психовать. «Один говорит – есть! Другой говорит – не знаю! Так есть или нет?! И что ты за доктор, если не можешь ничего понять?». И тут Михаль сделал гениальный ход. Он сказал буквально следующее: точный диагноз сейчас он поставить не может, но, как человек сердобольный, готов на вот какой шаг. Он сейчас Дженни трахнет, а уж потом если у него что-то обнаружится, то вместе, заодно, и вылечатся. Вот такой он гуманист. Все для блага ближней. Дженни поглядела на него очень странно, вздохнула и сказала: «Ну черт с тобой… вместе лечиться так вместе…»
Михаль к ней, разумеется, прикипел: ну как же, городская, да образованная, да ему, колхознику малообразованному, дала… Свиное рыло – да в самом что ни на есть калашном ряду. Надо было видеть его физиономию, когда как-то на гулянке в Инюшке он, потеряв Дженни, стал заглядывать в окошки соседних домов и в одном узрел сильную картину: она с двумя нашими одновременно. Пацаны говорили, что физиономия в окне даже их впечатлила, хотя они уж виды видали. Мало того что расплюснутая о стекло, так еще и выражение какое-то демоническое, дьявольское. Звер-рское!
Кстати сказать, Пожидай той Дженни тоже отомстил. Да как-то нехорошо. Позвонил к ней домой, попал на матушку – и сладким голосом рассказал ей про дочку что было и чего не было… «А вот ваша Дженни…». Святого для него, безусловно, не существовало. Равно как и простых человеческих привязанностей. Он никого не любил, ни о ком не грустил. Есть приятный человек – хорошо. А нету – ну дак и *** бы с ним. Однако время с ним проводить было весело. А что еще надо?
Жарким летом 87-го мы стали трудиться в одной бригаде возле техникума связи, близ пединститута. Ну, то есть как «трудиться»… Это, пожалуй, громко сказано. Разъебайство там цвело махровым цветом. Прорабом на нашем участке был некто Гена Дровосеков, которого звали просто – Гена Дровосек. Он сам был из химиков, сучка редкостная, и авторитета средь нас он не имел никакого. Прискачет на участок, увидит, что мы сидим прохлаждаемся или варим на костерке чифир в чайнике. «А! Вот! Почему не работаете?!». В ответ ему рассудительный и могучий – хотя и невысокий, зато квадратный -- Вася Чапышев тяжким басом убедительно говорит: «Гена! Ты сам знаешь: если надо – будем пахать как проклятые. Ты в курсе – и я, и пацаны пахать можем только так. И работы не боимся. Но где бетон? ГДЕ БЕТОН, я спрашиваю?! Будет бетон – будет и работа». А что, и правда. Пристыженный Дровосек сматывался, а мы продолжали расслабляться. А Вася – это отдельная поэма. Помню, я сидел в «нулевке», а за дверью комендатурские менты обсуждали васину «объяснительную». Там, в частности, было написано следующее: «Мы купили в магазине восемь флаконов одеколона «Русский лес» и пошли в гости к знакомой девушке». Менты ржали и констатировали: «Да-а… хороша, видать, «девушка»…».
Дошло до того, что на участок притащили гитару. Иногда, когда действительно был бетон, мы кое-что делали – в частности, прокладывали к техникуму бетонные дорожки. А иногда, когда и бетон-то был, но не было желания, просто сваливали этот бетон в кучку, где он меланхолично застывал. Когда прибегал Дровосек и хватался трагично за голову, Вася Чапышев убедительно, с расстановкой, обвинял: «Гена! Ты меня знаешь! Я могу пахать как мустанг! И пацаны могут! Но какой ты бетон привез? Мы его еле от кузова отковыряли, он уже схватился! И что – мы должны этой некондицией выкладывать дорожки, чтоб по ним потом люди ходили? Так тебя же первого выебут за такую работу!». Поскольку Дровосек превыше всего боялся начальства, то такие резоны его успокаивали. Он ломился заказывать новый бетон, едва ль не благодаря нас за то, что не допустили брака в работе. А потом он и вообще зарекся к нам заглядывать. Ну, действительно, какой толк. А то, бывало, приедет часов в одиннадцать – а мы уже сидим перекусываем. «Ого! У вас уже обед?» – «Ну да. Это ж наше личное дело, когда обедать. Вот перекусим – и попрем! Как кони гортоповские!». Часа через два – та же картина. «Ну ни *** себе – министерский у вас обед-то!..» – «Ну дак. Красиво жить не запретишь. Зато вот только закончим, так махом все уложим!». Каким-то чудом дорожки все же появлялись. А обедали мы все так же чинно. Как-то раз надо было купить хлеба в ближнем гастрономе. Мы на всякий случай взяли с собой пустой закопченный чайник – чисто подурковать – и отправились с Пожидаем в магазин. Полуголые. В верхней, конечно, части. Он взял с собой рубль с Лениным на аверсе. Приходим. Взяли с лотка батон, сунули в чайник, подходим к кассе. Там миленькая некрасивая девушка. Пожидай говорит приглушенно: «Здравствуйте, девушка! Мы – строители, тут вот рядом работаем… потом, может быть, и ваш магазин отремонтируем! Вы… продайте нам хлеба?». Та удивилась чуточку и отвечает – ну так берите! «Нет, -- отвечает Пожидай, -- а вот лично вы нам продайте!». – «Так покупайте, кто вам мешает?». Я вижу – Пожидай попал в непонятку, у него никак не может импровизация сложиться, он буксует. И тянется вот этот сюрреалистический диалог на тему «ну продайте – ну покупайте». Наконец Пожидай прояснился. Пришла идея. «Нет.. а вы вот нам… без денег продайте, а?». Тут и кассирша очнулась. Возмутилась. «Почему это я вам должна без денег продавать, у нас зарплаты знаете какие?!». Вольдемар Николаевич охотно поясняет: ну так мы же строители… рядом вот тут работаем… потом, может, ваш магазин станем ремонтировать. Однако не впечатляют доводы. Тут Пожидай делает совершенно оскорбленный вид, ставит чайник с батоном на прилавок и говорит: «Ну так знайте же! Если вы такая бездушная, то есть и сердобольные люди на белом свете!». И, натурально, идет сперва в другой отдел просить у продавщицы денег на хлеб. Я злобно шиплю, но он уже в роли и только знай отмахивается. Денег ему не дают. Зато добрая бабка из очереди вынимает ветхий кошелечек и по-самаритянски отсчитывает нужные копейки. Я протестую, но Пожидай подаяние принимает, со слезою благодарит, а потом идет и царственно швыряет мелочь кассирше. Типа, подавитесь, – не все такие черствые, как вот вы! И это не от жадности (хотя некоторая прижимистость в нем наблюдалась), а чисто из любви у искусству.
Трудились мы полуголые – красивые, стройные и загорелые. Охотно поглядывали на студенток. Знакомились, смешили. Что «химики» – не сообщали. А один товарищ, у которого со славных лагерных времен на груди гордо красовалась наколка в виде щита с буквами «ИТК-2», -- то есть исправительно-трудовая колония № 2, «двойка» в просторечии, -- так объяснял своим пассиям: это, мол, означает – «Институт торпедных катеров». Который он, якобы, закончил.
И как-то раз Пожидай познакомился с девушкой Галей. Она была большая, толстоватая блондинка семнадцати лет, глупая и очень опрятная. Ля, ля, тополя… «а подруги у тебя есть?» -- есть. И вот уже фирменная пожидаевская шняга относительно «хорошего вина», шашлыков и прекрасной музыки. Договорились встретиться на пристани да и поехать куда-нибудь позагорать. Заверили: ничего брать не надо, мы же благородные, сами все купим.
М-да. Разъебайство – оно как болезнь. Вечно вот так: полагаешься на счастливый случай, мол, кривая если не так, то этак вывезет. С финансами у меня был полный рамс, и я полагался на Пожидая. А тот, как выяснилось, рассчитывал на меня. Так что в итоге на место встречи мы явились без всякого припаса, но зато с ковриком и гитарой. Девки приехали нарядные, с самолично испеченным маленьким круглым тортиком. И все. Беда не ходит одна: для начала мы ухитрились найти такое местечко для отдыха, что просто караул. Посреди какой-то степи, дно у реки илистое, песка никакого, и так далее. Пробовали развеяться песняком, однако без бухла да под палящим солнышком как-то криво все это выходило. Полный пакет кикоза. В конце концов вечером вернулись в город все обгоревшие и злые. У меня хватило совести извиниться и пообещать, что в следующий раз все будет по-другому. Пожидай же, как обычно, знай расхваливал прошедший пикник, дескать, вот как замечательно повели время! Искусством «хорошей мины при плохой игре» он владел виртуозно. А для меня единственной отрадой того дня стало вот что. Когда стояли на автобусной остановке, какая-то девушка подошла и сказала: «А я вас знаю! Вы так замечательно пели «Michelle»…»
Да, пел! А было дело так. Все с тем же Пожидаем договорились заранее с одними подругами о пикничке. И надо же – как раз в намеченный день погода сильно подкачала. Промозгло. Холодина, дождик накрапывает… А у нас как раз ну все есть, что только душа пожелает: много бутылок с действительно хорошим вином, гитара, бокалы, магнитофон (ну конечно!), помидоры-огурцы, а Пожидай даже прихватил из дому с десяток больших вкусных котлет. И – полный облом! Позвонили подругам – а у них родители дома. То есть домашних посиделок тоже не получится. Решили пошляться, повстречали какую-то ****ь, похожую на даму из семейки Аддамс (то есть вроде как и симпатичную, с черными-пречерными волосами, но зато с синеватым лицом). Вроде все складывается, но только в два часа. А времени – ну от силы одиннадцать. Что делать? Тут мне пришла в голову разумная мысль. «А давай-ка, -- говорю, -- одну бутылицу сейчас маханем. А там само собой что-то покатит! Это ж так – пока первый глоток не попустишь, ничего не канает. А потом – только держись!». Пожидай согласился – о, точно, так и надо! Пошли за кинотеатр «Заря» (там сейчас церковь; обратный процесс – то из церквей кинотеатры делали, а то наоборот; историческая справедливость). Сели, расстелили, как положено, газетку, накатили, закусили. Потом, почувствовав кураж, я шваркнул пустую бутыль об стенку «Зари» – и отправились мы легкою ногой в архипелаг пединститутовских общаг. Здраво рассудив, что уж там, в цветнике, мы бесприютными не останемся – тем более при таком-то материальном богатстве. Пришли – да и сели просто-напросто на лавочку меж двух общаг-пятиэтажек. Достали. Налили. «Ваше здоровье, Владимир Николаевич! – Ваше здоровье, Егор Борисович!». Эх, хорошо! Стали поигрывать на гитарке. Песню он – песню я. В перерывах накатывали. Разошлись потихоньку. Вино – оно вообще хорошо на голосовые связки влияет. До определенного предела. Это пиво плохо.
Песни пели все больше хорошие. Битлов, там, Розика… он тогда в самой моде был, цеплял. Утки летят, есаул спит… наличники… пуля казака догонит… «Мираж», опять же. В то лето из каждого окна «Мираж» несся. «Завтра уле-чу в солнечное лето, буду делать все, что захочу!». Тогда вообще было хорошим тоном выставить колонки в окно и врубить на полную – чтобы все знали. Что у тебя, во-первых, аппаратура имеется, а во-вторых, что Пугачеву любишь. Или «Мираж». А что – хорошая, кстати, группа.
А вот нынче подобного рода идиоты где-то затаились. Не гремит нынче музыка из окон. И слава богу.
Вскоре в окошках общаг – и с той, и с другой стороны -- стали появляться первые любопытные головы. Дамские, дамские, заметьте! Мужичков-то в педе всю дорогу было маловато, а какие были – так и те убогие в основной массе. И женское внимание, конечно, не могло не прибавить энтузиазма. Потом нам стали хлопать. А головы – уже в кажинном окне, да не одна, а гроздьями. Потом стали деньги кидать. Мелочь. Типа, как уличным музыкантам. А мы гордые, у нас самих деньги ляжку жгут, так что не подымали. «Эх, мальчишки, -- кричат, -- здорово поете!». А мы радуемся, ногами притопываем. «Жаль, к нам в комнату нельзя – студсовет! Выгонят!» – «Ну так к нам спускайтесь, у нас на всех хватит!» – «Так, опять же, студсовет! Борьба же с пьянством и алкоголизмом!» – «Ну как знаете, как знаете… Ваше здоровье, Владимир Николаич!.. Ваше здоровье, девочки!..». А там, в окошках, облизываются и слюнки глотают. Ибо пили мы не что попало, а венгерскую сладкую вишневую настоечку, двадцать пять градусов, с праздничной красно-бело-золотой этикеткой и золотистой винтовой пробкой. И было ее много-премного, бутылок восемь. Это уж я постарался. А откуда она взялась тогда в магазинах и куда вскоре бесследно пропала – это см. выше. Про причуды советского товарооборота…
Настроение боевое, а вот в гости ну никак не проникнуть – студсовет ****ый. Ну что, если гора не к Магомету, то Магомет и сам тот еще пешеход… Пошли шататься, знакомиться. «Здравствуйте, девушка, -- это уже я. -- О, вы с физфака? Будущая Склодовская-Кюри? Уважаю девушек, склонных к точным наукам! Понимаете (с прибалтийским акцентом; я там бывал и пьянствовал с вилюнюсскими актерами, одного звали Роландас), мы – актеры Вильнюсского академического театра драмы, были у вас с гастролями… слышали? Ну так вот-т. Нам так понравилось – кстати, познакомимся, меня Роландас звать, а его – Вольдемарас, -- так нам понравилось у вас, что театр уехал, а мы задержались. Богема!». – Пожидай, сука: «Ага… цирк уехал, а клоуны остались. Кстати, я по амплуа – трагик, а Роландас – комик!». Ах ты, думаю, гад. Удав траншейный. – «Нет, Вольдемарас шутит. Он всегда шутит, потому что как раз он – комик, а вот я – трагик! Я здесь, а Новосибирске, Гамлета играл». Пожидай: «Да, конечно, он вам сейчас и монолог Гамлета сможет спокойно прочитать… если с горя не забыл». Ха! Откуда ему было знать, что я еще в четырнадцать лет как раз монолог Гамлета-то и выучил. Для общего развития. В переводе, кажется, Лозинского. «Что благородней духом – покоряться пращам и стрелам яростной судьбы иль, ополчась на море смут, сразить их противоборством? Умереть, уснуть…». И так далее. И я этот монолог таки выдал на одном дыхании. Пожидай удивился. Я его вообще постоянно удивлял. А девка растопилась и говорит: «Ой, ребята. Вы мне так нравитесь. Хотя и не знаю точно – актеры вы или нет. Имеется маленькое сомнение. Но все равно – хорошо бы ко мне в гости. Только есть проблемка: со мной в комнате отличница проживает, и она сейчас дома. Пойду, может, уговорю ее, чтоб вас пустить!». Сходила – не договорилась. Не люблю отличников. Хотя сам первые три класса был круглым. Только за поведение всегда был «неуд». Абсолютно всегда, я сам потом табели разглядывал и даже дивился. Всю дорогу вроде казалось, что детство было смиренным и благостным.
Раз со Склодовской-Кюри обломилось, то вернулись на прежнее обжитое место. Встретили нас, как говорится, шквалом аплодисментов. Однако к тому моменту настоечка уже сильно давала себя знать. Как потом рассказал Пожидай, он сыграл «цыганочку», а я душевно сплясал. С элементами чечетки. После чего присел, мирно свесил голову, пустил слюнку на пиджак и безмятежно заснул. Обнаружив такое убавленье бойцов, сразу нарисовался пресловутый студсовет в лице трех юношей бледных со взором горящим. От Пожидая потребовали, чтобы он брал меня и сваливал. А то милицию призовут. Тот на них рявкнул со всем лагерным опытом, обозвал «***ми мамиными», а потом подпряг к делу двух проходивших мимо узкоглазых красивых девок и с их помощью доставил меня до автобуса. Впрочем, уже часа через полтора я был в норме – «А поутру, пред эскадроном, в седле я буду свеж и прям. Просалютую эспадроном, как бы вчера я ни был пьян!». Тогда жизнь казалась лугом в мае, по которому ходят женщины и кони, и похмелье, как правило, затяжным не бывало.
То лето действительно было солнечным, и делали все, что захотим. Винно-водочный открывался в два часа, но контакты налаживались махом, так что винца можно было испить и в девять часов. Впрочем, сильно не злоупотребляли. Но и трезвые дурили хлеще пьяных. Как-то раз подходит на участок приятная дамочка, вся в макияже и завивке, из простых. И обращается – о горе ей! – как раз к Пожидаю: «Вы не подскажете, где бы я могла найти вашего начальника?». Гм… наверно, начальник наш сидел где-то очень далеко, ибо мы его и сами ни разу не видели. Разве что Гену Дровосека, ну дак тот не начальник, а так, мелкая сволочь. Однако Пожидай – сама галантность: «Конечно! Пойдемте, я вас провожу!». И идет рядышком, ведет светский разговор. «А что – решили к нам устроиться? – Ну да. – Конечно, конечно… тут и платят хорошо, и с жильем очередь куда быстрее, чем в других местах… -- Да-да, вы знаете, прямо в точку попали! – Да, здесь место очень хорошее. А у вас, наверно, и дети есть?.. – Да, есть – двое! А у вас? – И у меня двое…». Этот момент Пожидай называл «пиком доверия». То есть – когда в нем начинают чувствовать настолько родственную душу, что смотрят доверчиво в глаза и думают про себя: «Ну надо же – какой прекрасный человек! Буквально без слов полное взаимопонимание!». И вот в самый-то пик доверия прекрасный человек и начинал действовать. После слов «и у меня двое», сказанных самым что ни на есть задушевным отцовским тоном, Пожидай одним прыжком вдруг скокнул так, что они с дамой стали -- лицом к лицу. И принялся высоко прыгать на полусогнутых ногах, как Кинг-Конг, глядя на нее зверскими глазами и очень громко рыча и крича: «А-р-р!!! Мнны-ыы!!! Р-р-р!!!». Руки он держал наподобие орла, готовящегося ухватить добычу: поднятыми вверх, согнутыми в локтях и с растопыренными согнутыми, как когти, пальцами. Дама упустила нить реальности и стояла совсем потерянная. А то. Тут мало кто сумел бы рассудительность сохранить. А то дак и рассудок. Пожидай умело схватил даму на руки и резво побежал куда-то в чисто поле, все так же громко крича ей в лицо невнятные междометия. А та уж совсем дар речи потеряла. Вот ни *** себе, устроилась на хорошую работу. И коллектив, видать, благожелательный. Промчавшись метров пятьдесят, Пожидай резко поставил даму на ноги, секунду поглядел ей укоризненно в глаза, после чего по-военному развернулся на сто восемьдесят градусов и молча, четко, пошагал обратно. Дама еще минуты две стояла столбом, озабоченно крутя головой. Искать начальство она больше не рискнула. Ну-ка его на хрен… уж коли подчиненные такие… так чего от боссов ожидать.
В другой раз только что прошел хороший ливень. Мы стояли себе скромно, дышали озончиком. Увидели, что идет пара якуток – они настолько увлеклись беседой, что не заметили, как дождь кончился, -- так и шли под раскрытым зонтом. Пожидай ухватил чайник, полный воды, тихо подкрался сзади и стал лить воду на зонтик. При этом он отвлеченно, как бы сам себе, вполголоса, напевал: «А чукча в чуме, чукча в чуме полярной ночью ждет рассвета…». Это была тогда такая популярная песня. Якутки в конце концов его обнаружили и сбежали. Зато, возвращаясь, Пожидай увидал двух других девиц – те топали в общагу, помахивая купленным у бабок пучком редиски и батоном. Произошло нечто похожее на сцену с соискательницей работы: он высигнул прямо перед ними, вырвал из рук редиску и, прыгая и громко рыча, запихал половину пучка прямо в рот. Те, так сказать, удивились. Скажем прямо: не каждый день такая ***ня приключается. Наконец очухались и как завопят: «Мы на последние деньги эту редису покупали!!! Отдай, идиот!». Надо сказать, Пожидай благородно и гордо вернул им остатки пучка, всем видом показывая: «Ну и подавитесь своей редиской!». Потом стал было выковыривать и из пасти, но девицы ждать не стали – припустили так, что за ними турбулентный вихрь образовался.