Сирень

Любовь Винс
                Весенняя грязь смачно чавкала под сапожками.  Равнодушные лужи беспристрастно отражали белые ватные облачка, размеренно плывущие в  высоком, с легкой голубизной, небе.  Апрель выдался плаксивым, как бразильский сериал.  Мелкие слезы-капли  сыпались  с вышины дождевым конфетти. А вот май порадовал.  На праздники солнце щедро гладило жаркими ладошами и продрогшие деревья, и хризопразовую траву, и толпы народа в ярких одеяниях.  Люди поспешили убрать теплые вещи подальше в шкафы, забыв, что подходило время цветения коварной прелестницы черемухи.   Белой  кипенью вспухли тонкие ветви, дурманным ароматом пьянило головы, но строптивая черемуха жары не любит, и когда она зацветает,  ведет следом  за собой  заморозки. Тут не теряйся, не ленись, одевайся потеплее, иначе уложит тебя в постель  зябкая простуда.
                Оля Шамраева, девушка восемнадцати годов, приятной наружности, спешила на работу.  Терапевтическое отделение только открыли после капитального ремонта, по широким и длинным коридорам еще плавал запах краски, светлый линолеум  блестел под солнечными лучами,  евро-окна  радовали простотой в эксплуатации.  В уютных палатах на современных кроватях ждали  врачебного обхода больные. Лежали, переговаривались между собой, делились симптомами болезней,  вследствие чего, затрудняли докторам установление диагноза. Процедурные сестры с умилением и гордостью поглядывали на  новое оборудование, вскрывали упаковки с ампулами, выкладывали на стерильный лоток шприцы. После обязательной пятиминутки начинались лечебные процедуры.
               Ольга,  для своих -  просто Леля, работала палатной сестрой. В ее ведении было две мужских и две женских палаты.  Люди, разные по возрасту, по социальному статусу и положению, были объединены только одним. Болезнью.  У Лели «тяжелых»  больных не было. Четверо с пневмонией, пятеро гипертоников, двое лечили язву желудка, заработанную от неправильного питания, парнишка-одногодок, направленный военкоматной комиссией на обследование, трое  проходили реабилитацию после инфаркта, и две молодые дурехи  лечились от неразделенной любви, после попытки  отравиться  столовым яблочным уксусом.
             Ольга приняла смену у напарницы, Светы Куницыной,  сорокапятилетней старой девы, зашла в палаты, поздоровалась с подопечными, и взяв журнал назначений, отправилась в ординаторскую.  На пятиминутке, заведующая отделением, Лариса Ивановна, огорошила Лельку, как только она присела на краешек новомодного, объемно-пузатого дивана:
         - Так, Шамраева, пойдешь на третий пост, там смену отработаешь.  Елена  Меньшова заболела, ты за нее. 
         - Лариса Ивановна! Я уже смену приняла, кто за меня останется?
         - Куницина отработает. Да, Света? Тебе перед отпуском лишние денежки не помешают.
                Лелька скисла. Хорошего настроения как не бывало.  Третий пост имел четыре одноместных палаты, но там все «тяжелые»: старики, раковые больные. Чтобы там смену отработать, надо иметь нервы наподобие стальных канатов, или лучше вообще их не иметь. Зрелище было не из приятных. И запах. Немощных старческих тел, сгрызаемых жуткой болезнью. Леля попробовала отвертеться.
         - Лариса Ивановна! Ну, можно я на своем посту останусь, а Светлана на третий пойдет?
         - Шамраева! Ты что, в детском саду что – ли?  У вас «тяжелых» нет, и ты учитывай, Света после ночной смены. Иди на пост и не кочевряжься. Да и не помешает тебе, больше знаний, больше опыта.
      - Ага. А как помрет кто? Чего я делать буду?
       -Оля! Тьфу на тебя! Кандидат в покойники там один – Русаков. Каждый день обещают любимые детки домой забрать, и все никак. Звоню по двадцать раз, и все у них отговорки. Предпочитают, чтобы отец в больнице умер. Ограждают себя, нервы берегут. Так, все! Работаем!
                И пятиминутка пошла по обычному сценарию.
                Когда медсестрички возвращались на пост, Леля  шла по коридору и горестно вздыхала, с натугой, как тяжеловоз, идущий в гору. Света обняла Лельку за плечи:
        - Да не дрейфь, ты, подруга! Днем мало умирают. Раз ночь перекантовались, значит и день проживут. Обычно на рассвете Богу душу отдают. А как солнышку улыбнулись, все, живы курилки! Ты первым делом к Татаркиной зайди. Она тебе сон свой расскажет, яблочком угостит, и все, больше тревожить не будет. Абаевой обязательно спиртом спину протри, там пролежни большие.  Их тоже обработать не забудь. И не вздумай нос морщить, если увидит, что ты морду воротишь, обревется вся, потом обязательно  сердце прихватит, она очень болезненно реагирует. Лучше ты с ней ласково, с шуткой. А вот с Девальской наоборот построже, пожалеешь, посочувствуешь, она тебе работать не даст. Всю смену дергать будет. Самый тяжелый – Русаков, но он классный дед. Не капризничает, не стонет. Боли адские, а он терпит. Ты минут пятнадцать выкрои, почитай ему, он любит. Поняла?
      - Ой, спасибо тебе, Светик!  Я ж с такими не работала, в первый раз.
      - Ну, все когда-то в первый раз бывает. Если чего, зови, не стесняйся!
       - Спасибо! – кивнула Ольга и пошла трудиться.
                Старик умирал. Об этом знали все: врачи, еще месяц назад признавшие свое бессилие перед болезнью, взрослые дети, уже начавшие делить наследство; единственный оставшийся в живых верный друг, такой же старик, но еще бодрый, любящий поддержать крепким словцом, знал и сам старик. Смерти он не страшился.  Лежал и думал: жизнь была долгой и щедрой к нему.  Подростком он избежал кровавой резни в родном селе, устроенной белоказаками, и Отечественную прошел всю, от горького июня сорок первого, до победного мая сорок пятого. Выжил, не смотря на три тяжелых ранения и контузию. И любовью его жизнь не обделила. Повезло с женой. Ласковая, да сердобольная Василина его была. Всякую тварь до слез жалела. В послевоенные годы самим есть нечего было, голодно жили, а она, то кошку, то собаку во двор тащит. Но он  не ругался, веселее с животиной-то.  Троих сыновей ему Василина подарила.  Жили как все. На заводе работали, не жалея хребта, за что грамот благодарственных полна стопка накопилась. И ордена вручали, и денежными премиями баловали. Жили дружно, в любви, друг друга берегли.  Сынов в люди выводили. Все сыновья институты позаканчивали, на хороших должностях трудились. Только видно, чего-то упустили они с Василиной в воспитании.  Сами последней крошкой делились, а детки жадноваты выросли. Да и на ласку-заботу скупы.  Да не просто скупы, а как злыдни последние. Пока сам в силе был, сам хозяйство тянул, без помощи. А как померла Василина, так и он, как дуб молнией вдаренный, почернел, да гнить стал.
                Поначалу детки помогали, а как совсем занедужил, сплавили в больницу, и носа неделями не кажут. Только по своей надобности забегают. Вчера старший  сын приходил, с нотариусом. « Напиши, говорит, отец, завещание. А то хоть много добра накопил, а оно все  ж на троих не делится. Напиши, говорит, кому квартиру, кому машину, кому сад с огородом. Да и про деньги на сберкнижке не забудь. Кому, говорит, больше отпишешь, тот тебя и хоронить будет. Да не вздумай чего Аньке отписать, она ваша с матерью прихотью была. Сами сироту на воспитание взяли, нас не спросили. Да и ты, говорит, отец, в свое время на нее никаких документов не оформил. Фамилия у нее чужая, не наша, и она сама по крови родной не является. Я, говорит, батя, как самый старший самое лучшее получить должен…»
                Следом младший приплелся. Личико скорбное, платочком надушенным утирается. « Как ты, говорит, отец, себя чувствуешь? Месячишко протянешь еще,  или нет? А то у нас путевки на курорт взяты, уедем, возвращаться на похороны не с руки, в чужую страну едем, за границу. Ты, говорит, потерпи, отец, не помирай, а то нам весь отдых испортишь…»
                Средний сам не пришел. Сноху прислал. Посидела сноха. Носик поморщила, пакетик молока на тумбочку поставила, бровки в недоумении вскинула: « Что это вы, Матвей Михайлович, домой проситесь? Кто ж за вами ухаживать будет? Мы не можем, заняты сильно, дачу за городом строим, целыми днями там пропадаем. А в больнице уход, лечение. Всегда под присмотром. А вдруг помирать соберетесь - внука напугаете. А он слабенький здоровьем, только с армии пришел, ему отдохнуть надо, а тут вы. Нет уж, лежите в больничке  и не ...» С  тем и ушла.
                Одна отрада – Анютка.  Дочка побратима фронтового.  С ним на войну уходили, да не вернулся Ваня, на Курской дуге голову сложил, а жена его от работы надорвалась, сердце не выдержало, в сорок седьмом похоронили. Тогда и пригрел он соседскую девчонку, совсем кроха была, пяти годов, ростили ее как своих, а гляди, какая душевная девка получилась. Каждое утречко спозаранку прибегает, домашними обедами кормит, руки-ноги растирает, голову моет, да все с прибауткой. Смотрит жалостливо, да упрашивает: « Пап! Давай я тебя к себе заберу! Чего ты здесь один маешься! А у нас веселее будет! И уколы я делать умею, дай согласие, напиши врачам расписку, и прямо сразу домой!»  Только куда же он поедет? Живет Анюта в малой однокомнатной вместе с мужем, да с  троими ребятами взрослыми. Уж кому, кому,  а Анютке он  веригу не наденет.  В больнице полежит. Недолго осталось. Потерпит.
               Время близилось к обеду.  Ольга все, что положено, подопечным сделала, сидела на посту, назначения  в журнал выписывала.  Сейчас покормит старичков, потом тихий час, потом еще процедуры, а там и смена закончится. Ничего страшного не случилось. Справилась.
               Обедали старики плохо.  Девальскую,  дочка домашним обедом покормила.  Абаева съела пару ложек первого, пару второго, и все, сыта. Татаркина хорошо супа поела, а от второго отказалась. Русаков вообще к пище не притронулся. Как стояли полные чашки, так обратно на кухню и унесла. Только компоту попил.  Ольга, в тихий час,  перекусив в столовой, после  зашла в  его палату.
       - Ну, Матвей Михайлович, у меня время свободное есть, что вам почитать?
       - Спасибо, Олюшка. Ничего не надо. Просто рядом посиди.
       - Хорошо.
       - Как там, на улице? Тепло?
       - Нет. Черемуха же цветет. Вроде солнышко, а ветер холодный.
       - А сирень? Сирень зацвела?
       - Начинает. Возле больничного корпуса шикарный куст растет. На остальных еще только листья, а этот цветет.
       - Оленька! Принеси мне гроздь…Одну…Сейчас…
       - Да не могу я с поста уйти. Нельзя.
       -Дочка…пожалуйста…порадуй старика. Мы с женой сильно сирень любили. Возле дома нашего сколько кустов росло, и белая и сиреневая и розовая. Чудо, как хорошо! Мне сиреневая веточка, как с женой, Василиной повстречаться. Василины-то, уж десять годов как нет на свете, а как сирень понюхаю, будто с ней, женой любимой, в обнимку посидел. Душа от счастья поет.  Принеси…
      - Ну…а давайте я завтра…на работу пойду, нарву, и сразу к вам в палату…
      - Худо мне, дочка…вряд ли до завтра доживу…
     - Да вы что! Температуры у вас нет, анализы хорошие, чего это вы придумали! Все будет хорошо!
       -Славная ты. Не зачерствела еще душой-то. А вот врать не умеешь. Принеси, богом молю…
                Лелька глянула на часы. Полчетвертого. Врачи уже ушли, один дежурный остался.
      - Хорошо. Я сейчас.
                Ольга  подошла к Светлане.
      - Свет! Ты пригляди за моими. Я на минутку, на улицу.
      -Зачем?
       -Надо! Я быстро!
      - Ладно, иди…
                Лелька в гардеробной скинула халат, надела свою супермодную курточку, ярко-красные сапожки, и вышла на улицу. Сиреневый куст отдавать ветви не хотел. Чего острого она взять не догадалась, и ветви пришлось выкручивать, дергать, потом обламывать. Куст боролся до конца, но молодая сила победила. Оля возвращалась в отделение, неся три великолепные сиреневые грозди. Терпкий аромат шлейфом тянулся за ней. Вот и палата Русакова.
       - Пожалуйста.  Держите.
       - Спасибо, дочка. Храни тебя Господь.
                Старик прижал грозди к самому лицу, закрыл глаза, улыбнулся.
      - Вы подождите, Матвей Михайлович, я сейчас баночку принесу, в воду поставим.
                Лелька сбегала в процедурную, нашла пустую литровую банку, налила воды, пошла в палату.
      - Вот, давайте свои веточки. Матвей Михайлович, Матвей…ма… Мамочка!…
                Матвей Михайлович Русаков, лежал на спине, пушистые сиреневые грозди нежились на впалой старческой груди,  руки безвольно свесились с края кровати, но он по-прежнему улыбался. Он умер счастливым…