Весенняя грязь смачно чавкала под сапожками. Равнодушные лужи беспристрастно отражали белые ватные облачка, размеренно плывущие в высоком, с легкой голубизной, небе. Апрель выдался плаксивым, как бразильский сериал. Мелкие слезы-капли сыпались с вышины дождевым конфетти. А вот май порадовал. На праздники солнце щедро гладило жаркими ладошами и продрогшие деревья, и хризопразовую траву, и толпы народа в ярких одеяниях. Люди поспешили убрать теплые вещи подальше в шкафы, забыв, что подходило время цветения коварной прелестницы черемухи. Белой кипенью вспухли тонкие ветви, дурманным ароматом пьянило головы, но строптивая черемуха жары не любит, и когда она зацветает, ведет следом за собой заморозки. Тут не теряйся, не ленись, одевайся потеплее, иначе уложит тебя в постель зябкая простуда.
Оля Шамраева, девушка восемнадцати годов, приятной наружности, спешила на работу. Терапевтическое отделение только открыли после капитального ремонта, по широким и длинным коридорам еще плавал запах краски, светлый линолеум блестел под солнечными лучами, евро-окна радовали простотой в эксплуатации. В уютных палатах на современных кроватях ждали врачебного обхода больные. Лежали, переговаривались между собой, делились симптомами болезней, вследствие чего, затрудняли докторам установление диагноза. Процедурные сестры с умилением и гордостью поглядывали на новое оборудование, вскрывали упаковки с ампулами, выкладывали на стерильный лоток шприцы. После обязательной пятиминутки начинались лечебные процедуры.
Ольга, для своих - просто Леля, работала палатной сестрой. В ее ведении было две мужских и две женских палаты. Люди, разные по возрасту, по социальному статусу и положению, были объединены только одним. Болезнью. У Лели «тяжелых» больных не было. Четверо с пневмонией, пятеро гипертоников, двое лечили язву желудка, заработанную от неправильного питания, парнишка-одногодок, направленный военкоматной комиссией на обследование, трое проходили реабилитацию после инфаркта, и две молодые дурехи лечились от неразделенной любви, после попытки отравиться столовым яблочным уксусом.
Ольга приняла смену у напарницы, Светы Куницыной, сорокапятилетней старой девы, зашла в палаты, поздоровалась с подопечными, и взяв журнал назначений, отправилась в ординаторскую. На пятиминутке, заведующая отделением, Лариса Ивановна, огорошила Лельку, как только она присела на краешек новомодного, объемно-пузатого дивана:
- Так, Шамраева, пойдешь на третий пост, там смену отработаешь. Елена Меньшова заболела, ты за нее.
- Лариса Ивановна! Я уже смену приняла, кто за меня останется?
- Куницина отработает. Да, Света? Тебе перед отпуском лишние денежки не помешают.
Лелька скисла. Хорошего настроения как не бывало. Третий пост имел четыре одноместных палаты, но там все «тяжелые»: старики, раковые больные. Чтобы там смену отработать, надо иметь нервы наподобие стальных канатов, или лучше вообще их не иметь. Зрелище было не из приятных. И запах. Немощных старческих тел, сгрызаемых жуткой болезнью. Леля попробовала отвертеться.
- Лариса Ивановна! Ну, можно я на своем посту останусь, а Светлана на третий пойдет?
- Шамраева! Ты что, в детском саду что – ли? У вас «тяжелых» нет, и ты учитывай, Света после ночной смены. Иди на пост и не кочевряжься. Да и не помешает тебе, больше знаний, больше опыта.
- Ага. А как помрет кто? Чего я делать буду?
-Оля! Тьфу на тебя! Кандидат в покойники там один – Русаков. Каждый день обещают любимые детки домой забрать, и все никак. Звоню по двадцать раз, и все у них отговорки. Предпочитают, чтобы отец в больнице умер. Ограждают себя, нервы берегут. Так, все! Работаем!
И пятиминутка пошла по обычному сценарию.
Когда медсестрички возвращались на пост, Леля шла по коридору и горестно вздыхала, с натугой, как тяжеловоз, идущий в гору. Света обняла Лельку за плечи:
- Да не дрейфь, ты, подруга! Днем мало умирают. Раз ночь перекантовались, значит и день проживут. Обычно на рассвете Богу душу отдают. А как солнышку улыбнулись, все, живы курилки! Ты первым делом к Татаркиной зайди. Она тебе сон свой расскажет, яблочком угостит, и все, больше тревожить не будет. Абаевой обязательно спиртом спину протри, там пролежни большие. Их тоже обработать не забудь. И не вздумай нос морщить, если увидит, что ты морду воротишь, обревется вся, потом обязательно сердце прихватит, она очень болезненно реагирует. Лучше ты с ней ласково, с шуткой. А вот с Девальской наоборот построже, пожалеешь, посочувствуешь, она тебе работать не даст. Всю смену дергать будет. Самый тяжелый – Русаков, но он классный дед. Не капризничает, не стонет. Боли адские, а он терпит. Ты минут пятнадцать выкрои, почитай ему, он любит. Поняла?
- Ой, спасибо тебе, Светик! Я ж с такими не работала, в первый раз.
- Ну, все когда-то в первый раз бывает. Если чего, зови, не стесняйся!
- Спасибо! – кивнула Ольга и пошла трудиться.
Старик умирал. Об этом знали все: врачи, еще месяц назад признавшие свое бессилие перед болезнью, взрослые дети, уже начавшие делить наследство; единственный оставшийся в живых верный друг, такой же старик, но еще бодрый, любящий поддержать крепким словцом, знал и сам старик. Смерти он не страшился. Лежал и думал: жизнь была долгой и щедрой к нему. Подростком он избежал кровавой резни в родном селе, устроенной белоказаками, и Отечественную прошел всю, от горького июня сорок первого, до победного мая сорок пятого. Выжил, не смотря на три тяжелых ранения и контузию. И любовью его жизнь не обделила. Повезло с женой. Ласковая, да сердобольная Василина его была. Всякую тварь до слез жалела. В послевоенные годы самим есть нечего было, голодно жили, а она, то кошку, то собаку во двор тащит. Но он не ругался, веселее с животиной-то. Троих сыновей ему Василина подарила. Жили как все. На заводе работали, не жалея хребта, за что грамот благодарственных полна стопка накопилась. И ордена вручали, и денежными премиями баловали. Жили дружно, в любви, друг друга берегли. Сынов в люди выводили. Все сыновья институты позаканчивали, на хороших должностях трудились. Только видно, чего-то упустили они с Василиной в воспитании. Сами последней крошкой делились, а детки жадноваты выросли. Да и на ласку-заботу скупы. Да не просто скупы, а как злыдни последние. Пока сам в силе был, сам хозяйство тянул, без помощи. А как померла Василина, так и он, как дуб молнией вдаренный, почернел, да гнить стал.
Поначалу детки помогали, а как совсем занедужил, сплавили в больницу, и носа неделями не кажут. Только по своей надобности забегают. Вчера старший сын приходил, с нотариусом. « Напиши, говорит, отец, завещание. А то хоть много добра накопил, а оно все ж на троих не делится. Напиши, говорит, кому квартиру, кому машину, кому сад с огородом. Да и про деньги на сберкнижке не забудь. Кому, говорит, больше отпишешь, тот тебя и хоронить будет. Да не вздумай чего Аньке отписать, она ваша с матерью прихотью была. Сами сироту на воспитание взяли, нас не спросили. Да и ты, говорит, отец, в свое время на нее никаких документов не оформил. Фамилия у нее чужая, не наша, и она сама по крови родной не является. Я, говорит, батя, как самый старший самое лучшее получить должен…»
Следом младший приплелся. Личико скорбное, платочком надушенным утирается. « Как ты, говорит, отец, себя чувствуешь? Месячишко протянешь еще, или нет? А то у нас путевки на курорт взяты, уедем, возвращаться на похороны не с руки, в чужую страну едем, за границу. Ты, говорит, потерпи, отец, не помирай, а то нам весь отдых испортишь…»
Средний сам не пришел. Сноху прислал. Посидела сноха. Носик поморщила, пакетик молока на тумбочку поставила, бровки в недоумении вскинула: « Что это вы, Матвей Михайлович, домой проситесь? Кто ж за вами ухаживать будет? Мы не можем, заняты сильно, дачу за городом строим, целыми днями там пропадаем. А в больнице уход, лечение. Всегда под присмотром. А вдруг помирать соберетесь - внука напугаете. А он слабенький здоровьем, только с армии пришел, ему отдохнуть надо, а тут вы. Нет уж, лежите в больничке и не ...» С тем и ушла.
Одна отрада – Анютка. Дочка побратима фронтового. С ним на войну уходили, да не вернулся Ваня, на Курской дуге голову сложил, а жена его от работы надорвалась, сердце не выдержало, в сорок седьмом похоронили. Тогда и пригрел он соседскую девчонку, совсем кроха была, пяти годов, ростили ее как своих, а гляди, какая душевная девка получилась. Каждое утречко спозаранку прибегает, домашними обедами кормит, руки-ноги растирает, голову моет, да все с прибауткой. Смотрит жалостливо, да упрашивает: « Пап! Давай я тебя к себе заберу! Чего ты здесь один маешься! А у нас веселее будет! И уколы я делать умею, дай согласие, напиши врачам расписку, и прямо сразу домой!» Только куда же он поедет? Живет Анюта в малой однокомнатной вместе с мужем, да с троими ребятами взрослыми. Уж кому, кому, а Анютке он веригу не наденет. В больнице полежит. Недолго осталось. Потерпит.
Время близилось к обеду. Ольга все, что положено, подопечным сделала, сидела на посту, назначения в журнал выписывала. Сейчас покормит старичков, потом тихий час, потом еще процедуры, а там и смена закончится. Ничего страшного не случилось. Справилась.
Обедали старики плохо. Девальскую, дочка домашним обедом покормила. Абаева съела пару ложек первого, пару второго, и все, сыта. Татаркина хорошо супа поела, а от второго отказалась. Русаков вообще к пище не притронулся. Как стояли полные чашки, так обратно на кухню и унесла. Только компоту попил. Ольга, в тихий час, перекусив в столовой, после зашла в его палату.
- Ну, Матвей Михайлович, у меня время свободное есть, что вам почитать?
- Спасибо, Олюшка. Ничего не надо. Просто рядом посиди.
- Хорошо.
- Как там, на улице? Тепло?
- Нет. Черемуха же цветет. Вроде солнышко, а ветер холодный.
- А сирень? Сирень зацвела?
- Начинает. Возле больничного корпуса шикарный куст растет. На остальных еще только листья, а этот цветет.
- Оленька! Принеси мне гроздь…Одну…Сейчас…
- Да не могу я с поста уйти. Нельзя.
-Дочка…пожалуйста…порадуй старика. Мы с женой сильно сирень любили. Возле дома нашего сколько кустов росло, и белая и сиреневая и розовая. Чудо, как хорошо! Мне сиреневая веточка, как с женой, Василиной повстречаться. Василины-то, уж десять годов как нет на свете, а как сирень понюхаю, будто с ней, женой любимой, в обнимку посидел. Душа от счастья поет. Принеси…
- Ну…а давайте я завтра…на работу пойду, нарву, и сразу к вам в палату…
- Худо мне, дочка…вряд ли до завтра доживу…
- Да вы что! Температуры у вас нет, анализы хорошие, чего это вы придумали! Все будет хорошо!
-Славная ты. Не зачерствела еще душой-то. А вот врать не умеешь. Принеси, богом молю…
Лелька глянула на часы. Полчетвертого. Врачи уже ушли, один дежурный остался.
- Хорошо. Я сейчас.
Ольга подошла к Светлане.
- Свет! Ты пригляди за моими. Я на минутку, на улицу.
-Зачем?
-Надо! Я быстро!
- Ладно, иди…
Лелька в гардеробной скинула халат, надела свою супермодную курточку, ярко-красные сапожки, и вышла на улицу. Сиреневый куст отдавать ветви не хотел. Чего острого она взять не догадалась, и ветви пришлось выкручивать, дергать, потом обламывать. Куст боролся до конца, но молодая сила победила. Оля возвращалась в отделение, неся три великолепные сиреневые грозди. Терпкий аромат шлейфом тянулся за ней. Вот и палата Русакова.
- Пожалуйста. Держите.
- Спасибо, дочка. Храни тебя Господь.
Старик прижал грозди к самому лицу, закрыл глаза, улыбнулся.
- Вы подождите, Матвей Михайлович, я сейчас баночку принесу, в воду поставим.
Лелька сбегала в процедурную, нашла пустую литровую банку, налила воды, пошла в палату.
- Вот, давайте свои веточки. Матвей Михайлович, Матвей…ма… Мамочка!…
Матвей Михайлович Русаков, лежал на спине, пушистые сиреневые грозди нежились на впалой старческой груди, руки безвольно свесились с края кровати, но он по-прежнему улыбался. Он умер счастливым…