Боги и звери. отрывки из романа. черновики
Екатерина САДУР
БОГИ И ЗВЕРИ.
( страшная сказка)
Часть1. ДЕТИ ДВОРНИКОВ.
Глава 1. Тёплые деньки.
...Это были медленные утренние сумерки, когда темнота отступает, как дым; как если бы в чёрную воду пустили проточную струю, и вода сначала потеряла бы свою плотность, потом сделалась бы свежее, а потом стала бы совсем чистой, как только что наступивший день...
Так утро боролось с ночью.
Редкие листья, уцелевшие на оголённых ветках, тянулись вслед за каждым порывом ветра, пытаясь оторваться от черенка и упасть вниз к своим уснувшим собратьям.
За окном, прикрытым тюлевой шторой с выбитым резным узором, можно было разглядеть девочку лет двенадцати. Она смотрела на улицу и смеялась до слёз.
Стоял ноябрь. Самый его конец. Последние прозрачные дни.
Старый , с крючковатым клювом голубь клевал хлебную корку. Он походил на торговца персиками с Палашёвского рынка, у которого кончик носа торчит из-под козырька круглой тёплой кепки и мёрзнет под дождём, и сам торговец тоже мёрзнет, но цену за персики не сбавляет.
Мелко моросило...
Голубь нахохлился и распушил перья. Его серые крылья и сиреневые с зелёным бусы-кольца на шее перламутрово переливались.
« Всё это сон листьев, - думала девочка у окна, - они спят, а я вижу всё, что им снится…» И она щурилась, чтобы тени веток и мокрые, блестящие птицы, скользящие под деревьями, виделись яснее. Иногда, засмотревшись на что-то особенно мелкое, она замирала, как будто бы целилась в тире…
Клюв старого голубя увяз в окаменевшей мякоти хлеба. Пытаясь освободиться, он мотал головой в разные стороны. Молодые голуби сидели поодаль, поджидая, когда корка слетит с его клюва и станет всеобщей добычей.
Девочка очарованно вглядывалась в серебряные сумерки утра.
Каждое движение птиц и дрожание теней по ноябрьской грязи имело для неё смысл. Она считала, что сама придумывает, что это её мысли, которые нужно записать в потайную тетрадку с серебряным оттиском "Дневник", но невидимый голос мягко и неотступно нашёптывал ей историю:
" Однажды в конце ноября, когда снега всё не было и не было, а снега хотелось также, как зимой хочется тепла, Старый Голубь собрал вокруг себя голубей помоложе. Он важно расхаживал взад и вперёд, требовал, чтобы слушали только его, улетать не давал, изредка, если голуби отвлекались, стучал клювом по хлебной корочке.
- Одна слякоть, - наконец сказал Старый Голубь присутствующим, - а снега всё нет. С утра до ночи ковыряемся в грязи. А на снегу - то всё видать - и крошки, и семечки, и даже рябину...
И он сурово посмотрел на голубей-подростков в мохнатых штанах, на молодоженов в серых тулупчиках на недорогом, но практичном пуху и на юных голубок с сиреневыми бусами вокруг шеек.
Голуби-подростки хмыкнули и посмотрели на молодых голубей. Но молодые голуби подтвердили со знанием дела:
- Снег - это неплохо, - и фатовато оправили пёрышки. - Тулупчики от снега блестят.
- Чего-чего? - хриплоголосо спросили голуби-подростки. Они жили на свете всего первый год и поэтому видели только лето и осень. - Чего надо-то?
За лето их мохнатые штаны стали им маловаты, и из серых, бахромящихся штанин торчали долговязые красные ноги..."
Иногда голос затихал, как будто бы невидимый рассказчик останавливался передохнуть, перевести дыхание, тогда девочка сосредоточенно вглядывалась в деревья, в зыбкое дрожание их веток, пытаясь выяснить, что дальше. Она беспокоилась, что голоса больше не слышно, - что мысли остановились, не приходят, и тогда голос продолжал:
« - От снега прохладно, - объяснили барышни-голубки нескладным подросткам.( Так мама в детстве читала девочке и её брату, а они боролись со сном в мягких постелях, чтобы послушать ещё хоть чуть- чуть, ну, хотя бы полстранички, ну, пожалуйста, милая мамочка!) - Можно выхаживать вдоль дорожек, оставляя узоры крестом. Особенно красиво, когда ягодка рябины упадёт или мандариновая корка, а вокруг - наши следы-крестики...
- Столовые, столовые открыты, - перебил Старый Голубь, ему надоело слушать весь этот вздор. - И повара прямо на снег вываливают остатки каши и котлеты, а с кухни идёт тёплый пар. Можно греться, и от него тает наледь на стёклах…А снег…он похож на пушок, но только твёрдый… даже колючий…
А в это время в верхних ветках простачок Воробей по кличке Рюмочка, одетый пёстренько – простенько , вовсю выслуживался перед Вороной. Ходил вразвалочку, точь-в-точь, как Старый Голубь, изредка по-стариковски покашливал:
- Одна слякоть, а снега-то всё нет... Где снег, а? Я вас спрашиваю...Что-что? Что-то не слышу ответа. Уши заложило от холода! Пробки у меня в ушах, вы понимаете?
Ворона покатывалась со смеху, и голуби-подростки ухмылялись в сторону, остальные деликатно не замечали.
- Столовых в окр`уге много, - вдохновенно продолжал Старый Голубь, - в них тепло, в них вкусно, в них есть всё для нашего удобства …
- И шикарной жизни! - крикнула Ворона из ветвей.
Птицы ахнули и посмотрели вверх. И тогда обнаглевший Рюмочка, чтобы сорвать аплодисменты, слетел из высоких веток в круг голубей, пробежался в холщовой своей рубашонке коротенькой между глубокими лужами, клюнул два раза корочку в завитках плесени, лежащую перед Старым Голубем, и был таков...
- Видали нахала? - разорялся Старый Голубь.- Нет, видали?
- Нахал! Ха-ха-ха! - закричала Ворона.
- Что хочу, то и делаю! - крикнул Воробей, усаживаясь обратно на ветку..."
И тут голос ненадолго замолчал, - рассказчик улыбнулся.
«Ну и дела, - подумала девочка, - ну ничего себе! От скуки ещё и не такое вообразишь! Вот Андерсен, да? Он придумывал про аистов или про мух в прозрачных платьях-крыльях. Это я понимаю! А мне про кого придумывать? Про Воробья? Или про эту вот серую, развесёлую, которая посидит сейчас на ветках, а потом полетит котлеты клевать?»
Сумерки светлели, потому что холодное ноябрьское утро медленно, нехотя разгоралось. Оно стало нежным и ласковым, как последний сон перед пробуждением, когда слышится голос:"Пора в школу!", и с трудом, не разжимая глаз, отвечаешь: " Ещё минуточку, милая мамочка! ". Утро стало тихим, как последнее ожидание дня. Девочка у окна зевнула, тихо прошла через комнату, чтобы не разбудить спящего брата, и , как рыбка в воду, соскользнула под одеяло с головой...
Два ребёнка, Грустный и Весёлый, переглянулись. Весёлый улыбнулся, Грустный отвёл глаза.
- Ты опять, да?
- Опять... - оправдываясь, Весёлый сжал руку в кулак, три раза подул на неё и сразу же разжал. На ладони лежали разноцветные стёкла, обточенные морем.
- Смешно, - тихо улыбнулся Грустный и ударил снизу протянутую к нему ладонь. Стёкла взлетели, застыли на миг в воздухе, просияли и просыпались в траву. - Я ведь всё видел...
- Ну и что? - смутился Весёлый. - Я ничего не нарушил, я даже... - и он усмехнулся, как взрослые, которые вдруг вспомнили детство, - я даже игрушки за собой убрал, видишь?
Грустный ребёнок нагнулся, чтобы лучше разглядеть игрушки в траве: кукольный дом с узкими полукруглыми балконами в маленьком палисаднике с перекидными качелями во дворе, перед входом в арку, - в палисаднике опадали деревья , и стая птиц возилась в прелой листве; зеркало с позолоченной ручкой и самолёт с отломанным крылом.
- Надо полить кусты олеандра, а то он засохнет на такой жаре, - попытался сбежать Весёлый ребёнок.
- Нет, подожди...
Дети стояли в саду, обнесённом живой изгородью из розового и белого олеандра. Из шланга, упавшего в траву, узкой струйкой бежала вода.
- Я всё знаю...
- Но она даже не видела меня, - оправдывался Весёлый ребёнок.
- Зато слышала, - не отступал Грустный.
- Но она так хотела сказку, она так просила...
- Что ты наделал!
- Я только рассказал, прости...
- Ты приоткрыл ей наш мир, - перебил Грустный ребёнок. - Она теперь видит всё как есть, а понять до конца не может... Ей нельзя, она просто не вместит. Она не выдержит, ты что, не знаешь?
- Но она бы всё равно догадалась, она уже начала догадываться...
- Она в опасности...
- Нет...
Весёлый ребёнок дёрнул ветку олеандра, и с листьев пролился дождь. Грустный даже не улыбнулся, просто вытер капли с лица.
- Догадки - это ничто, - сказал Грустный. - Это как тени от предметов. Сегодня они одни, завтра - другие... А перед ней ясность, она не справится. Она маленькая, она просила у тебя сказку, а ей зачем-то открылось всё... Тёмная изнанка... Как она теперь будет, я не знаю...
- И я не знаю, - пожал плечами Весёлый ребёнок. Он начал скучать. - Она попросила меня, понимаешь? Я тут мяч нашёл на старом стадионе. Он очень долго служил, а теперь он наш.
- А как же её игрушки? - спросил Грустный ребёнок.
- Её игрушки пока с ней, - Весёлый ребёнок задумался, что-то припоминая, - но скоро многие из них уйдут к нам.
- И даже зелёный блокнотик? - заинтересовался Грустный ребёнок и неожиданно разулыбался.
- И даже зелёный блокнотик с серебряным оттиском "Дневник", - кивнул Весёлый.
- А где тот стадион?- Грустный заволновался. - И что за мяч? Почему его бросили?
- Откуда я знаю? Взяли и бросили! - Весёлый начал сердиться. - Сегодня утром я видел, как одноглазый кот толкал его головой и бил лапами. Он был последним, кто играл с этим мячом.
- Так где стадион? - Грустный нагнулся и торопливо затянул кроссовки. У него никогда не хватало терпения туго завязать шнурки, они развязывались и повсюду тянулись за ним.
- Совсем недалеко отсюда, - Весёлый указал рукой куда-то вверх. - Полетели, сыграем!
Через несколько минут они уже летели над океаном, и маленький садик с живой изгородью из олеандра казался зелёно - розовым пятном с прозрачным глазом-бассейном на острове Брошенных игрушек.
А тем временем под деревьями птичий переполох прекратился.
И голуби, и Ворона, и даже Воробей, - все замолчали. Зрелище было необыкновенным. Над лужами не слишком высоко, а как раз так, чтобы не запачкать деревянные башмаки с раздвоенным носком-копытцем, шла незнакомка. "Цок-цок-цок", - стучали её деревянные подошвы в воздухе. Несмотря на холод и дождь, одета она была очень легко, в тонкое жёлтое кимоно с осами и тиграми, вышитыми по шёлку. Но птицы не знали, что такое кимоно, поэтому решили, что на ней - блестящий халат. Больше всех была потрясена Ворона. Каждый раз, когда капля дождя попадала на шёлк, она тут же превращалась в чёрную жемчужину. Лицо незнакомки было, как если бы его нарисовали тонкой кисточкой на шелку. Из её чёрных блестящих волос торчали шпильки - стрекозы. В руке она держала зонтик, но не от дождя вовсе, а от солнца, а на зонтике были вышиты осы и тигры. На запястье, на тонком шнурке, висели веера, примерно с дюжину. Веера раскачивались в разные стороны, и каждый раз при новом движении мелькали цветные картинки: то старик смотрелся в ручей через цветные стёкла, а отражение было мальчиком, а то вдруг два близнеца летели по воздуху на драконе и вместо узды держали солнечные лучи, а то вдруг стрекоза с девичьим личиком кружилась над лотосами…
- Это кто это? Это кто это? - всполошились птицы.
- Parlez - vous francias? – спросила Ворона.
- Не сметь задавать вопросы! - приказал Старый Голубь.
А незнакомка исчезла.
Птицы замолчали, чтобы подумать, но поскольку мысли у птиц коротенькие, молчали они недолго.
Первой высказалась Ворона:
- Блестящая особа! - и даже тряхнула головой и прищёлкнула клювом. - Ослепительная!
- И какая беленькая! – подхватили голубки.
- Да не беленькая вовсе, - возразили молодые голуби. - Смуглянка!
- Наверное, как снег, - задумались голуби-подростки. - А росточку-то какого маленького!
- Высокая она, высокая, - возразил Старый Голубь. - И лет, должно быть, как мне. Почтенных она лет, всем ясно?
Один только Рюмочка ни с кем не спорил. Он поражённо молчал, внимательно вглядываясь в воздух, в котором только что исчезла дивная незнакомка. Потом вдруг он подскочил к луже и придирчиво оглядел со всех сторон своё отражение. Рюмочка отошёл на шаг от лужи, потом вернулся назад и покачал маленькой головкой. Молча и сосредоточенно Воробей принялся вычищать пёрышки до блеска и затем, взлетев высоко в воздух, звонко и тоненько зачирикал, как если бы струйка воды забилась в узком хрустальном горлышке, как если бы звонкие слова вырывались в морозный тёмный ноябрь... Песня Рюмочки была прекрасна.
Ворона покатывалась со смеху…
Покричав, пошумев и как следует устав, птицы решили, что незнакомка была ни бледна, ни смугла, одета ни в тулуп, ни в распашонку, росту ни высокого и не маленького, и что она не шла и не летела. Придя к такому соглашению, птицы угомонились и про незнакомку забыли...
Два ребёнка сидели на деревянных качелях. Мелко моросило. Дети были смуглые, чумазые, с блестящими глазами, похожими на семечки подсолнуха; в заношенных курточках с короткими рукавами и меховыми сосульками на воротнике, в шерстяных колготках со складками на коленках и в зелёных резиновых сапогах. Девочка сидела внизу, перевесив брата. Вместо ручек на качелях были выструганы лошадиные головы, и она держалась за деревянную гриву. Она прищёлкивала языком так, как будто бы стучат копыта , и иногда кричала брату: "Тпр-р-у!", а брат молча сидел наверху, втянув голову в плечи, и болтал ногами в воздухе. Качаться не выходило. Тогда девочка вытерла руки о куртку и сказала, глядя на брата:
- Может, лучше поймаем голубя за хвост?
- Какого?
- Конечно, вон того, старого. Он так медленно бегает, а летает и того хуже...
Мальчик тут же согласился:
- Пойдём !
- Наши сварят суп, - продолжала девочка. - Хоть попируем!
- Конечно, конечно, - часто закивал мальчик.
Тогда девочка спрыгнула с качелей и побежала к голубям. Равновесие нарушилось, мальчик упал вниз и закричал. Голуби разлетелись.
- Не плачь, Ренатик, - сказала девочка. - Вчера вечером я видела на старом стадионе футбольный мяч. Хочешь, пойдём туда и мячик будет нашим? Если, конечно, его никто не забрал!
- А как же голубь, наш пир, суп…Ты же обещала… - хныкал мальчик. - А старый стадион - это так далеко....
- Ну, тогда пойдём лучше домой! – властно сказала девочка и упёрлась маленькими кулачками в бока… - Нечего было падать, когда тебя не просят…
- Ну, я же не нарочно, - противно канючил мальчик и тоже сжал тёмные руки в кулаки и стал тереть ими глаза. Под глазами на смуглом личике появились узкие разводы грязи. – Ты же обещала…ты же сказала мне только что…
- Как мы теперь его поймаем? – искренне удивилась девочка. – Как мы бесшумно подкрадёмся к нему, толстому и старому? Как, я тебя спрашиваю, если он улетел из-за тебя? А хороший был голубь, что говорить!
- Ну, может быть, ещё покачаемся? – тянул мальчик, не зная, чтобы ещё попросить. – Ну, может быть ещё чуть – чуть, одну минуточку – секундочку – полсекундочки…
- Никаких минуточек, - взрослым голосом отрезала девочка, явно кому-то подражая. – И ты думаешь, Ренат, я тебе поверю?
- Поверишь во что? – не понял мальчик.
- В твои слёзы, малявка! – и девочка усмехнулась, опять вспомнив чью-то усмешку.
И тогда они свернули под арку пустого дома с вывеской " Рыба".
Никто из прохожих никогда бы не догадался, что в пустом доме с вывеской "Рыба" и маленьким палисадником вокруг, живут дворники Рукавишниковы и дворники Хусаиновы, и дети дворников, и один очень старый дедушка, если бы каждый вечер в пустых окнах второго этажа не вспыхивал свет - яркий и весёлый, переливающийся детским смехом и золотом.
Дети попрыгали под аркой, громко потопали ногами, слушая эхо.
- Может не стоит идти, Алсу? Может быть, подождать? – чутко прислушался мальчик к отзвукам шагов. Но девочка уже вошла во двор, и мальчик послушно шагнул за ней следом. Простыни на верёвках развевались на ветру, но моросил мелкий, едкий дождь, и они не сушились, а мокли. Девочка шла, раздвигая простыни, как театральные кулисы, мальчик внимательно шёл следом. Он перестал всхлипывать, ему стало интересно следить за девочкой. И вдруг ветер на мгновение затих, задумался, что бы сделать ему дальше, а потом рывком, туго запеленал детей.
- Мы заблудились в этих тряпках! – мгновенно понял мальчик.
Девочка молчала, пытаясь вырваться.
- Ты слышишь, Алсу? Мы заблудились… - почувствовав опасность, мальчик замер и перешёл на шёпот.
Из подъезда вышел очень старый дедушка, пристально посмотрел японскими глазками, дедушка был японец; как вырисовываются детские лица под мокрыми простынями и покачал головой.
Ветер ждал.
- Давай кого-нибудь позовём, Алсу, - изгибался мальчик в простынях, пытаясь выбраться. – Кого-нибудь из наших…
- Некого, - мрачно ответила девочка. – Нас никто не услышит…
Дедушка молчал и улыбался, полузакрыв длинные, слегка изогнутые глаза.
- Нет, не те, - наконец сказал он, - слишком маленькие и опасно глупые, ещё вытворят что-нибудь… необратимое… - и ушёл обратно в подъезд.
Ветер стих.
Простыни опали.
В двух больших комнатах жила дворник Тоня Рукавишникова с детьми Петей и Лизой. Петя был высокий одиннадцатилетний мальчик. Осенью он не хотел носить перчатки, и поэтому его руки краснели и покрывались цыпками. Как у всех тоненьких мальчиков у него сильно торчали ключицы. Лиза над ним смеялась.
Петя носил дома школьные брюки и вязаную кофточку на молнии. На спинке его кровати висел школьный пиджак и белая в клеточку рубашка. На стене, к обоям, была приколота карта всего мира.
Сама Лиза тоже была высокая, даже выше брата, с двумя тёмными косичками. Она вплетала в волосы цветные ленты или тесёмки от коробок с конфетами и дома ходила во фланелевом платье.
Над кроватью Лизы висел рисунок: горы Кавказа в сети тропинок. По одной бежала татарская девочка с большим кувшином на голове. Она спускалась к темнице, к кавказскому пленнику Жилину. Жилин сидел у окна, уронив голову в ладони, и думал. Ладони получились такими большими, что совсем не получилось лицо. Рядом на подоконнике стоял старенький чайник и глиняные куколки с кувшинами на голове. Картина называлась: «Лев Толстой. Офицер Жилин среди татар. Рукавишникова Л.11 лет».
В просторной, прозрачной комнате детей был очень высокий потолок с тяжёлой лепниной – разбросанные виноградные грозди вперемежку с яблоками, - и в середине висела бронзовая люстра с тремя лампами – свечами, но горела только одна. Окон в комнате не было, только высокие, закруглённые двери на балкон с тяжёлой медной задвижкой наверху. Двери балкона открывались в комнату, и следом открывались частые переплетения веток, и дворик с палисадником, и тёмной, похожей на разлом в горах, аркой на улицу… Но балкон был слишком узким, чтобы на него выходить, просто можно было сделать полшага из комнаты и облокотиться на чугунные перила и разулыбаться от красоты, счастья и невидимой, таинственной свободы…
- Не читай ночью, Петя, - приказывала Лиза, направляясь к выключателю.
Петя смотрел невинно:
- Не буду! – и глаза делались круглыми и прозрачными.
Но как только Лиза засыпала, он прятался под одеяло с головой и под одеялом зажигал фонарик, прочитывая всё подряд, а в комнату из щели между простынёй и пододеяльником лилось слабое свечение, как от майских танцующих светлячков.
- Не читай! – просыпалась Лиза, - ты испортишь глаза.
- Больше не буду, - слушался Петя и выключал фонарик.
И дальше дети переговаривались в темноте:
- И как ты понимаешь, что я заснула? – удивлялась Лиза.
Петя долго увиливал, не хотел признаваться.
- Ну как? – не отставала сестра.
- Твоего дыхания становится неслышно, - наконец сказал он. – Ты так далеко уходишь в свои сны, словно исчезаешь, и вдруг я чувствую, что в комнате тебя нет… Я остался один.
Но Лиза засыпала, не дослушав, а Петя продолжал читать.
От прежних жильцов в комнате осталась старинная мебель. Этажерка с резными стенками, с узкими полочками, спрятанными за резьбой, и зеркало – трельяж с выдвижными ящиками, затянутыми сверху тёмно-зелёным бархатом. Выдвижные ящики делились на глубокие и мелкие отделения для духов и украшений, но Лиза складывала туда старые, задубевшие ластики и поломанные карандаши. Зеркала трельяжа были довольно мутными, и отражения иногда не поспевали за своими хозяевами.
Как только Петя засыпал, начитавшись, просыпалась Лиза. Наступал её час. Она включала ночник на полках трельяжа и нажимала на потайную пружинку, - Петя о ней не знал, знала только Лиза; и тут же полочки для духов и помады послушно отодвигались, открывая глубокий тайник.
Свет от ночника отражался во всех трёх зеркалах, и комната опять наполнялась слабым, мерцающим свечением, - облако майских светлячков от кровати брата перелетало к зеркалам.
Лиза доставала свою зелёную тетрадку и садилась писать. И только когда на улице светлело, и комната вместо ночной темноты наполнялась утренними сумерками, она останавливалась.
За стеной, в соседней комнате, жила татарка Фатима и двое её детей Алсу и Ренат. Они мало говорили между собой. Баловались молча. Они тянулись к большим детям, но Петя и Лиза почти не играли с ними, только иногда ловили их в коридоре и больно щипали. Тогда татарчата вырывались и громко кричали Фатиме:
- Мама! Мама! – а дальше – длинную жалобу на своём языке.
Большие дети не понимали.
Фатима сидела на кровати и вязала коврики. Фатима была дворник. Почти каждое утро она развешивала простыни во дворе. Глаза у неё казались такими чёрными, что зрачок просто тонул в их черноте, и чернота плескалась в ярких белках, как будто бы ослепительный снег вдруг растаял двумя лунками до самой земли, показав её глубокие недра. Высокое, закруглённое окно Фатима завесила ситцевой занавеской в мелкий цветок. В комнате у неё стоял комод с клеёнкой, а на клеёнке – ваза с бумажной сиренью, а под вазой – старые открытки. Над комодом висело зеркало в бронзовой раме, оно угнетало Фатиму, и она завесила его цветастым платком с золотой бахромой в огненно- красных всполохах узора.
Дворник Тоня Рукавишникова заглядывала к ней в комнату, качала головой и говорила:
- Сразу видно, Фатима, что ты не москвичка. У нас так делают, когда в доме покойник. В Москве так нельзя!
- Татарам можно! – весело отвечала дворник Фатима, не отрываясь от ковриков. – У нас все живые! Говорят, смерти скоро не будет совсем! Ты только посмотри, какая красота! – и вдруг разворачивала варварски яркий коврик с вышитыми птицами на ветках цветущих деревьев. Птицы казались самыми обычными, но все, как одна, прикрывали головы крыльями, и вдруг из-под крыла выглядывало человеческое лицо, или показывалась морда собаки или кота…
- Ой, Фатима, Фатима, - корила дальше Тоня Рукавишникова, продолжая качать головой, - ты что, птиц нормальных не видела, ворону или воробья?
- Видела, - белозубо улыбалась Фатима, и её глаза превращались в длинные, чёрные щели, похожие на трещины в горах, ведущие в бездонные пустоты подземных дворцов. – Видела воробья и ворону видела! Вон, на ветке сидят, Антонина!
Тоня пристально смотрела за окно:
- Ой, Фатима, Фатима! Разве же они такие?
- Такие! – и Фатима задорно встряхивала головой с чёрными блестящими волосами. – А ты что, сама не видишь?
Одной ногой Тоня Рукавишникова стояла в коридоре, а другой - в комнате татарки. Она гордо усмехалась, пожимала плечами, громко хлопала дверью и шла на кухню.
Татарчата часто плелись за Фатимой и притворялись хромыми. Тогда Фатима останавливалась и кричала, чтобы они шли, как следует, как все нормальные люди. Дети молча выслушивали, поджидая, когда же, наконец, Фатима затихнет, кивали, что со всем согласны, и когда Фатима доверчиво отворачивалась, продолжали ковылять.
Калеки на улицах вовсе не пугали и не смешили Алсу и Рената. Они не понимали их изъяна. Хромые их поражали, но вовсе не уродством, а тем, что они так резко отличались от других, и даже не походкой, не изувеченной формой ног, а странным, как звук, свистящим взглядом. Так резко выделялись, что увидишь их на улице и вздрогнешь, как будто бы они, хромые и калеки, были посланниками из другого мира, но, проникнув сюда, к нам, не смогли принять правильный, совершенный образ. Татарчатам становилось интересно, и они специально выворачивали ступни, сгибали колени и шли, растопырив руки, приседая и озираясь по сторонам, как хромые с площади Восстания и Садово-Кудринской улицы.
Над старым стадионом моросило. Весёлый ребёнок сидел вверху на трибуне и смотрел, как Грустный бегает по полю. Его белая футболка вымокла от дождя, кроссовки были перемазаны грязью, но он не замечал. Он бегал по лужам, заглядывал под трибуны и осматривал каждый закуток футбольного поля.
- Не пойму, куда же он делся, этот мяч? – наконец остановился Грустный ребёнок.- Куда он мог закатиться?
- Не знаю, - удивлённо ответил сверху Весёлый ребёнок. – Мне его не видно.
- Может быть, его кто-то взял? – с надеждой спросил Грустный.– Может быть, он кому-нибудь понадобился, а?
- Сомневаюсь, - пожал плечами Весёлый. – Я сам видел, как его выбросили, и он валялся под дождём. Один только рыжий кот…
- Ну да, ты говорил, - перебил Грустный. – Только кот никогда не возьмёт себе лопнувший футбольный мяч… Он явно кому-то понадобился. Интересно, кому?
- Да никому! – Весёлый ребёнок перелетел через трибуны и приземлился на поле. -Скоро найдётся… Все брошенные игрушки рано или поздно попадают к нам, ты же знаешь…
- Знаю, - Грустный улыбнулся. – Но мне так хотелось поиграть…
- Думаешь, мне не хотелось?
- Ты же не любишь футбол! И вратарь ты никакой, - все голы пропускаешь! Ты просто уверен, что он никому не нужен, и что его жизнь в этом мире закончилась, вот ты и торопишься поскорее его забрать…
- Слушай, - Весёлый ребёнок даже спорить не стал, так удивился своей догадке. – А может он с нами в прятки играет, может, лежит себе спокойненько и ждёт, когда же мы его найдём…
- Что-то не похоже…
- Знаешь, если ребёнок любит игрушку, то у неё появляется душа, она одухотворяется…А потом ребёнок вырастает, игрушка ему надоедает, он забывает про неё…
- Без тебя знаю, - Грустный ребёнок заскучал. Ему хотелось забивать мяч в ворота, а не рассуждать. Он замёрз под дождём.
- Да подожди! – Весёлый рассердился. Он всегда сердился, когда его перебивали. – Ненужные игрушки сначала лежат там, где их бросили и всё надеются, что за ними вернутся, а за ними никто не приходит, тогда они понимают, что их предали, и тогда приходим мы, или они сами попадают на Остров…А этот мяч, он весёлый, понимаешь? Он решил с нами поиграть. Он не верит, что его предали…
- Может и так, - Грустный удивился. – Только такого раньше не было. Игрушки плакали, мы их утешали, а этот – весельчак. Что-то не верится…
Татарка любила смотреть во двор на три дерева, насквозь пробитые не то гвоздями, не то железными прутьями, чтобы удержать верёвки для белья. Днём она вязала коврики, а вечером продавала их у метро «Баррикадная».
Татарчата томились. Они знали, что у старших детей есть какая-то тайна. И когда Лиза читала в кресле под торшером, они льстиво кричали с порога:
- У вас красиво!
И Лиза иногда милостиво разрешала:
- Зайдите, уж так и быть!
Татарчата мягко входили и трогали всё, что попадалось на пути: порванные обои на стенах, ящик со старыми игрушками, покрывала на кроватях, - по всему пробегались тёмными пальцами, но тайна всё равно оставалась. И только раз Ренат задержал руку на рассохшейся полочке подзеркальника и что-то спросил у сестры на своём языке, но она торопливо ответила: «Нет!» и покачала маленькой головкой с чёрными блестящими волосами.
Однажды татарчата рассеянно остановились посреди комнаты, Алсу несколько раз равнодушно повторила: « У вас красиво!» и внимательно посмотрела на ящик с игрушками. Из ящика торчала оранжевая кукольная нога, голубоватая коробка «Подарок первокласснику» и высокие чёрно-белые счёты. К ящику с игрушками старшие дети давно остыли, только иногда Лиза широко улыбалась чёрно-белым счётам. Не могла сдержаться. Старые счёты Петя и Лиза доставали из ящика частенько, но вовсе не для того, чтобы решать задачки, складывать и вычитать, - нет! Когда Петя и Лиза оставались дома одни, они переворачивали счёты деревянными костяшками вниз, с разбегу усаживались на них и с грохотом катились по коридору, оставляя тонкие, глубокие полосы на полу. Никто из жильцов об этом не знал, только внизу от странного грохота очень нервничал японский дедушка, и каждый раз думал – не подняться ли, не пожаловаться ли на головную боль?
- Счёты! – вдруг крикнула Алсу брату. Ренат мгновенно замер и зрачки его глаз торопливо задвигались влево-право просматривая комнату. Он уже занёс ногу, чтобы сделать мягкий шаг в сторону ящика, но Лиза, которая всё это время напряжённо следила за татарчатами, вдруг взвизгнула:
- Коротышка, стой!
Ренат замер, так и не поставив ногу в клетчатой тапочке с белым распушённым войлоком вокруг лодыжки, на пол.
Алсу заискивала:
- У вас красиво…- и даже сложила маленькие ручки крест-накрест и прижала к сердцу.
- Ещё бы, - самодовольно ответила Лиза и гордо запрокинула назад голову. – Не то, что у вас…Это потому, что у нас есть вкус и всякое такое…необходимое…э–э–э… утончённому человеку…
В этот момент со столика перед трельяжем скатился огрызок карандаша и увлёк за собой старый задубевший ластик с отпечатками зубов, а Ренат осторожно поставил ногу на пол.
- Стой! – пресекла Лиза новую попытку.
И Ренат снова замер.
- Ну, ещё минуточку, - попросила Алсу, - такую маленькую, совсем крошечную секундочку, - и она даже показала пальцами, как мала будет эта секундочка, - мы побудем у вас, ладно?
- Ничтожные малявки, - холодно ответила Лиза, - и вы думаете, я вам поверю?
И Лиза даже не сказала: «Вон!», она просто, молча, указала пальцем на дверь и отвернулась. Татарчата повесили головы и печально побрели в коридор.
И татарчата стали мечтать покататься на счётах вместе с большими детьми.
На следующее утро Петя сощурился от света и посмотрел в окно:
- Мне всю ночь снилось, что кто-то стучится.
- Ерунда, - махнула рукой Лиза, - это ветка раскачивалась на ветру и билась о стёкла.
- А ты откуда знаешь? – спросил Петя, внимательно вглядываясь в сестру, словно желая её на чём-то поймать. – Может быть, ты не спишь по ночам?
Лиза посмотрела на него невинно и сказала:
- Конечно, сплю, - и глаза, совсем как у Пети, сделались круглыми и прозрачными. – Просто моя кровать ближе к балкону.
Петя прекрасно понял, что Лиза врёт. Когда они хотели обмануть друг друга, то пользовались одними и теми же уловками, и оба давным-давно знали эти уловки наизусть, и только Тоню Рукавишникову им иногда удавалось провести.
- А почему ты щуришься, Петя? – перешла Лиза в наступление. – Сколько листьев на ветке.
- Три,- нерешительно ответил Петя, даже не ответил, а скорее спросил: Три?
- Их два, - сказала Лиза. – Два последних листа. Просто они дрожат на ветру!
- Ну и что? Ну и пусть себе дрожат…
- А то, - сказала Лиза с торжеством, - что ты не слушался меня и вконец испортил зрение.
- Нет, я очень хорошо вижу, - оправдывался Петя.
- Нет, очень плохо!
И Лиза развеселилась, но совсем не оттого, что Петя испортил глаза, а оттого, что она оказалась права.
А когда в комнату вошла Тоня, и от неё повеяло лёгким холодком, дети вздрогнули. Летом от неё всегда веяло холодом, но зимой он растворялся в январских морозах.
- Ему нужны очки, - пожаловалась Лиза. – Он ничего не видит!
- Нужны, - согласилась Тоня ещё с порога разглядев, как он щурится. – Это ты не уследила… - бросила Лизе, уходя.
И Петя, развалившись на кровати, повторил: - Это ты не уследила! Это из-за тебя я теперь такой…
- Это я… - расстроилась Лиза, потому что она очень любила брата.
- И потом, ты постоянно врёшь мне, – продолжал Петя, окончательно перекладывая всю вину на неё, – ты что, думаешь, что раз из-за тебя я посадил зрение, то я глупее тебя? Вот уже несколько раз я просыпался под утро и видел, как ты что-то пишешь у зеркала. Ведь я найду и прочту!
Лиза испугалась, но стала дерзить:
- Там слишком мелко написано, глазки сломаешь!
- Нужна ты мне больно, - сказал Петя, - вместе со своим дневником. Ты же там стишки любовные сочиняешь, это всем понятно…
Но Лиза только засмеялась:
- Дурак!
Из обиженного Петя мгновенно стал серьёзным, даже злым. Он внимательно вгляделся в Лизу: она явно что-то прятала, а он знал и пытался найти. Он тщательно шёл по следу.
- А что, Лиза, - равнодушно спросил Петя. – Ты опять сегодня не пойдёшь в школу?
Лиза заволновалась:
- Я болею, ты что, забыл?
И у неё мгновенно заслезились глаза, потекло из носа, она даже стала немного покашливать, от чего голос сразу же сделался хриплым и густым.
- Ты это маме показывай, - отмахнулся Петя, - на худой конец Фатиме…Может на них и подействует… А я хотел бы болеть, как болеешь ты!
- А откуда ты знаешь, что со мной? – сипло спросила Лиза и гулко закашлялась.
- Всё дело в том, что я этого не знаю!
Фатима вышла на маленький круглый балкон и перегнулась через перила. Она была в голубом цветастом халате с пластмассовыми пуговицами, который ей подарили у метро. Из-под халата торчали голые ноги. Фатима никогда не мёрзла. На деревьях раскачивались кормушки, вырезанные Петей и Лизой из пакетов «Молоко» месяц назад. Первые две недели Петя и Лиза засыпали в них пшено, потом перестали. Забыли.
Фатима оглядела пустой двор быстрыми глазами и тоненько-тоненько запела:
- Детки мои, детки! У вас злая мамка!
И тот час из-под деревьев выступили Алсу и Ренат и побежали к балкону:
- Мамка добрая у нас, мамка хлебушка подаст! - запели дети в ответ, потому что это было время утренней игры.
Тогда Фатима засмеялась и стала бросать им вниз хлебные крошки. Они подхватывали их налету, по-птичьи чирикая и разводя в стороны руки-крылья.
- Ещё! Ещё! – кричали дети.
Тогда Фатима снова засмеялась и бросила с балкона горсть семечек. Семечки упали на холодную землю в сморщенных опавших листьях. Несколько Алсу удалось поймать в протянутую ладонь. Ренат тут же подошёл к ней и вытянул руку. Алсу молча поделилась с братом.
Петя с тяжёлым ранцем за плечами вышел из дома и равнодушно направился в школу.
- Куртку застегни! – отвлеклась на мгновение Фатима. – Замёрзнешь!
- Угу, - кивнул Петя и даже не обернулся, а только стряхнул с плеча хлебные крошки. Сейчас больше всего на свете ему хотелось спать.
- Семечки! – страстно прошептала Ворона Воробью Рюмочке и прищёлкнула клювом. – Ты видишь, сколько семечек пропадает зазря?
- Уже лечу, - звонко чирикнул Рюмочка и уже собрался вниз.
Но тут Старый Голубь, дремавший на соседней ветке, приоткрыл один глаз:
- Подождите немного. Дайте детям спокойно позавтракать!
- Какое нахальство, - томно подхватила молодая голубка. – Вам что, еды не хватает, что вы у детей последнее отобрать готовы?
- Уже и слова не скажи! – крикнула Ворона.
- Не скажи… не скажи… - весело подпел тут же Рюмочка.
А Лиза, оставшись одна, даже не стала закрывать дверь в комнату. Она выскочила из кровати и в два прыжка оказалась у зеркала. Её даже слегка трясло, так она торопилась открыть дневник и начать писать…
«28 ноября 1991 года …Если бы я только узнала, кто насылает мне сны каждую ночь, а перед пробуждением шепчет: «Что видела – забудь, а вспомнишь, так молчи...» ,то, клянусь! я бы никому не сказала, и даже, наверное, уничтожила эту тетрадь. Чем больше я сплю, тем мне интереснее…» - в этот момент тонкая фарфоровая чашка, ещё с вечера забытая на подзеркальнике и сейчас нежно порозовевшая от дневного света, - дзинь! - упала и разбилась.
А Лиза даже не заметила. Она торопилась: «Так вот, сегодня ночью я шла по улице мимо кирпичных домов и Палашёвского рынка, и вдруг, дверь одного из подъездов распахивается настежь, и старуха в платке и валенках выплёскивает воду из ведра прямо мне под ноги. А на улице очень холодно, но снега нет, одна застывшая грязь. От воды идёт пар. Я даже помню, он был очень тёплый этот пар от её мутной воды; а сама вода превращается в лёд. Я иду и боюсь поскользнуться, а лёд вдруг покрывается снегом, и в снегу распускаются красные и жёлтые цветы, такие яркие, что кажется, в них застыл огонь, как на цветастом платке Фатимы. И когда жёлтые цветы раскрываются, то я вижу, что они пустые внутри. Но когда раскрылся красный цветок, я увидела Петькино лицо. И потом раскрылись ещё несколько красных, и в них были лица других не знакомых мне детей. Или, может быть, я просто их забыла…И я бы даже подумала, что это мой собственный сон, но тут вдруг эта старуха прошамкала мне в лицо ввалившимися губами: « Что видела – забудь, а вспомнишь, так молчи!» И ещё цвета – неестественно яркие для моих снов, словно бы всё это происходило по-настоящему…Потом я сбилась, и я не помню, что было дальше, потому что эта глупая Алсу трясла меня за плечо до тех пор, пока я не проснулась. «Что тебе нужно?» - спросила я и села в кровати, а она всё ещё продолжала меня трясти. Я разозлилась: «Отцепись от меня! Убери свои ручонки!» - «Старуха плохая, - сказала мне Алсу. – Она тебя не любит! Никогда не покупай у неё красные цветы» - «Ты что, можешь везде входить? – удивилась я. – Куда хочешь, туда и заглядываешь?» Но она, кажется, не поняла. Она отбежала на середину комнаты и склонила голову на бок. Она всегда так смотрит, когда пытается что-то выпросить. «Можно я возьму твои цветные карандаши?» - «Зачем?» - «Что бы порисовать!» - « А я думала, чтобы послюнить!» Глупая Алсу стала водить ногой в тёплой тапке, показывая, как будет рисовать. Белая опушка вокруг тапки давно посерела от пыли. «Ну, всё, порисовала и хватит, - засмеялась я. – Теперь уходи, потому что я хочу побыть одна». Но она даже не обиделась: «Говорю тебе, Лиза, дай карандаши, хотя бы ненадолго!» - «Они мои, - сказала я. – Все до одного! И брать их нельзя. Особенно тебе и Ренату! Да и Петьке тоже…» - «Тогда я посмотрю «Подарок первокласснику»? - клянчила малявка.- Особенно счёты» - « И ты только из-за этого меня разбудила? – вдруг поняла я.- Из-за «Подарка первокласснику» и из-за счёт?» Алсу кивнула своей черной, блестящей головой. Конечно, нужно было встать и поддать ей, но я только засмеялась от её глупости: «Иди отсюда, это моя комната!» - «Куда хочу, туда хожу, ты поняла, поняла? И вижу всё, что захочу…- крикнула Алсу и убежала…- И красные цветы хуже всех…»
Лиза встала из-за столика и сделала шаг к окну, но вдруг скривилась от боли. Она порезала ногу, и кровь брызнула на осколки чашки и на жёлтый, паркетный пол.
…этот сад был в зелёном мареве жары, в бело-розовой пене цветения…
Весёлый ребёнок, насвистывая, поливал из шланга кусты олеандра. Бассейн фонтана за его спиной был заполнен почти до краёв. Радужно переливающаяся вода казалась неподвижной, спящей…И даже красно-жёлтый надувной мяч не плавал, не покачивался, а неподвижно застыл, задремав… И деревянный корабль с плоским днищем, плотными суконными парусами и узеньким жёлтым флажком прибился к мраморному краю бассейна и замер…
Весёлый ребёнок насвистывал. Казалось, что весело…
Над кустом гортензии завис шмель в полосатой пижаме и приглушённо, басовито загудел.
Плеск воды из шланга, жужжание шмеля и тихий свист Весёлого ребёнка, и ещё – море…Море лениво набегало на берег и сонно билось о каменные, с зелёным мхом, скалы бухты. Вот и все звуки полудня над островом Брошенных игрушек.
Весёлый ребёнок как-то неловко, слишком сильно сжал шланг и вдруг скривился от боли. Большой палец правой руки был в несколько слоёв заклеен пластырем…От боли он даже вскрикнул и выронил шланг и с опаской посмотрел на бледно-розовые заросли шиповника, на сад перед домом, на гамак, натянутый в саду между деревьями, на неподвижно висящие качели, перед которыми были свалены формочки для песка, - несколько металлических жёлто-розовых походили на морские раковины; пластмассовые совки и грабли, а так же вёдра и старый самосвал с синим вместительным кузовом, правда, без одного колеса…
Весёлый ребёнок напрасно волновался: всё было спящим, спокойным. Сквозь открытые окна террасы, прикрытые тюлевыми занавесками, угадывался круглый стол со стеклянным кувшином и стаканами недопитого лимонада, зеркало на стене и чёрный угол пианино с открытой крышкой и нотами «Болезнь куклы» на пюпитре.
Весёлый ребёнок снова посмотрел на кусты шиповника, но уже с надеждой, но подойти не решился. Рана под пластырем слегка саднила. Терпимо.
Весёлый ребёнок поднял шланг, вновь направил воду на кусты олеандра и с деланной независимостью засвистел.
Заросли шиповника задрожали. Розовые цветы затрясли головками на раздвигающихся ветках, выпускающих Грустного ребёнка.
- Ты забыл свою панамку, - но Весёлый даже не обернулся. – Если не наденешь, напечёшь голову… так и солнечный удар можно запросто получить… - Весёлый перестал свистеть, но по-прежнему не оборачивался. Его лопатки были сдвинуты. Он ждал. Грустный положил его белую панамку с полями песочного цвета на край фонтана. – Ну, и когда ты порезал палец?
Весёлый сделал вид, что не слышит из-за плеска воды. Грустный ребёнок нагнулся и выключил кран в траве. Вода в шланге тут же иссякла, и тут же проснулся фонтан и забил высокой струёй, и тут же запрыгал, закувыркался надувной разноцветный мяч и, легко покачиваясь, корабль с жёлтым флажком поплыл по кругу.
Грустный ребёнок разулыбался, сделал шаг к фонтану и уже протянул руки к кораблю, как вдруг резко развернулся и подошёл вплотную к Весёлому ребёнку.
- Немедленно говори, где ты порезал палец! Ты слышишь? – и принялся трясти его за плечи.
- Где надо, - обернулся Весёлый. – Сегодня утром, когда мы вернулись со стадиона…- и спрятал руки за спину.
- И надень панамку, - буркнул Грустный.
Весёлый послушно нахлобучил панамку на голову, но так, чтобы не было видно глаз.
- А ты хитрый, - усмехнулся Грустный, - но только меня ты с толку не собьёшь…- и он вытащил из кармана леску, завязанную петлёй. – Вот что я нашёл в кустах шиповника…
- Ну и что? – деланно удивился Весёлый.
- А то, что ещё, в сосновом лесу, если идти с того берега, где всегда осень , я нашёл птичью клетку, такую здоровую, что ты или я запросто могли бы в ней поместиться, если бы сели на корточки….
- Ну и что?
- А то, - продолжал Весёлый ребёнок, - что ещё вчера цветы шиповника были совершенно белыми, белее, чем рубашки, которые стирает Фатима для своих детей, а сегодня – бледно-розовые…С чего бы это вдруг?
- Ну, ты даёшь! – и Весёлый с облегчением вздохнул. – Да я просто стрелы для самострела строгал из веток, хотел тебя удивить…ну, и порезал палец ножом…Кровь брызнула и сразу же впиталась в землю… А ты же знаешь, какая здесь земля…Вот они и порозовели, цветы эти… - и он дёрнул влажные ветки шиповника. И с них, сразу же, заискрившись на солнце, полетели брызги.
Грустный в ответ молча покачал леску с маленькой петлёй и двумя колышками перед лицом Весёлого.
- Да, это силки…- Весёлый тут же согласился. – А я разве против… Просто, говорю, удивить тебя хотел…Поймал бы канареек, чтобы пожили у нас на террасе, попели бы… а ты так не вовремя меня разгадал, - и он весело, открыто улыбнулся.
Грустный с недоверием на него смотрел. На его груди на чёрном шнурке висел бинокль.
- Канарейки, говоришь?
- Ну да, две таких жёлтеньких, звонких…Помнишь, тебе нравились?
- Помню, -вздохнул Грустный. – Только та клетка из леса слишком велика для них…
Весёлый молчал. Даже свистеть перестал.
- Я бы даже поверил тебе, - продолжал Грустный, - потому что я очень хотел тех двух канареек, ну, хотя бы на время…Да вот только ты врёшь…
- Вру, - тихо согласился Весёлый.
Весело и звонко плескался фонтан, нежась в жаре, покачивая на воде игрушки. Грустный не мог не улыбнуться.
Весёлый молчал.
- Так жарко, как будто бы всё по-прежнему и ничего не случилось…
- А ничего и не случилось, - и Весёлый ребёнок опустил глаза. На босу ногу были надеты резиновые шлёпанцы, на правом колене цвела ссадина, - это он нырял у волнорезов и порезался о наросты из мидий.
Грустный ребёнок по-прежнему был в кроссовках и джинсах, так и не стал переодеваться после стадиона…
Казалось, что время слегка покачнулось и сдвинулось, как будто бы два этих ребёнка пришли сюда в сад к фонтану из разных времён года. Один только что выкупавшись в море, выбежал из лета, другой – вырвался из осени, где утром и днём всё ещё обманчиво тепло, а к вечеру наступают холода, и лужи хрустко схватываются пока ещё лёгким ледком.
Так оно и было…
- А я думал, ты музыкой занимаешься, - и Грустный ребёнок указал на террасу с открытым пианино.
- Да я всё задание сделал, - начал оправдываться Весёлый, - в отличие от тебя…
- Я пошёл через лес на берег Осени…
- Зачем?
- Сам не знаю, - пожал плечами Грустный ребёнок. – Я хотел посмотреть, созрели ли яблоки… Думал принести туда, на Вспольный переулок корзину «Славы победителей» или красного апорта Фатиме и Тоне, ну, и их детям…Ты же знаешь, им нужно…
- Мы на прошлой неделе приносили… - холодно оборвал Весёлый.
- Я не знаю, зачем я пошёл на тот берег…Там с пляжа виден остров осени с красными рощицами…я , правда, не знаю, зачем… - думал вслух Грустный ребёнок. – Там было очень холодно, моросил дождь… А я вот взял и дошёл до моря…
И Грустный ребёнок с вызовом посмотрел на Весёлого. В этот раз Весёлый выдержал его взгляд.
- И что же ты там увидел?
- Сначала я принял их за альбатросов. Они сидели на скалах вместе с бакланами и чайками… Чайки иногда взлетали, ныряли в волны за рыбой, да и бакланы тоже, а эти… как будто бы что-то выжидали…Их даже рыба не интересовала… Как будто бы ждали, когда я уйду…А я не уходил…Я взял и посмотрел в бинокль…И вот один из альбатросов обернулся, и у него было человеческое лицо…
- Да, я знаю…- тихо сказал Весёлый ребёнок. – Они уже несколько дней кружат над нашим островом.
- Это птицы смерти, я не мог ошибиться…
- Да, это они….
- Только почему ты мне не сказал? – с недоумением спросил Грустный ребёнок. – Думал, сам справишься, без меня?
- Я думал, что они улетят…покружат чуть-чуть и улетят обратно..
- А они и улетели, - Грустный взял Весёлого за руку и нечаянно задел ранку под пластырем. Весёлый скривился от боли. – Их было три, и две из них, действительно, улетели…А одна осталась…Так что ты хотел сделать? Только не ври…
- Я хотел приручить птицу смерти, - признался Весёлый. Он говорил с усилием, не желая раскрывать тайну. – Сначала я думал расстрелять их из лука деревянными стрелами, но вспомнил, что они бессмертны…И потом, я мог попасть в бакланов, они шныряют по небу, - только успевай…
- А ты видел, чьё лицо было у птицы смерти? Ты знаешь, за кем её послали в Большой мир?
- Нет…
И оба ребёнка насуплено замолчали.
- Я поставил силки, - продолжил Весёлый ребёнок, а шиповник напитал кровью из ранки, чтобы их подманить…Они же падки до крови… Я нарочно порезал палец и теперь долго не смогу играть на пианино…Но я выучил задание на неделю…Три этюда, две пьесы…Честно…
Грустный ребёнок мрачно рассмеялся:
- И ты всерьёз думал, что эти чудовища с человечьими лицами будут жить в клетке для попугаев?
- Никто бы не узнал, что они у нас…Мы бы их прятали в лесу…
- Их бы хватились!
- Мы бы сказали, что они потерялись в Большом мире! – Весёлый ребёнок цеплялся из-за всех сил за собственные слова.
- Это же птицы смерти, - безжалостно усмехнулся Грустный.- Они бы вырвались всё равно!
- Но мы бы их задержали, хотя бы ненадолго, на чуть-чуть… - и Весёлый ребёнок горько, по-детски заплакал.
Поиграв в птиц, Фатима решила смолоть кофе. Кофемолка осталась от прежних хозяев. А матерчатые мешочки с горьковатыми кофейными зёрнами она, лукаво улыбаясь, приносила откуда-то каждую неделю.
Фатима ходила по коридору, крутила чугунную ручку и напевала:
- Извините меня, мне неудобно к вам обращаться!
С Казани мы. Мы бедные беженцы.
Там наш дом с белоснежно цветущим садом
И все наши родственники…К нам даже ласточки
Прилетают на лето, надолго задерживаются…
Люди добрые, помогите, кто сколько сможет!
Мы собираем на билет, а нам немного не хватает.
Помогите скорее, хочется Родину увидеть,-
До слёз, до слёз, до слёз…
Без нас сады увянут, а ласточек сглодают кошки…
Татарчата Алсу и Ренат ждали кофе, звонко подтягивая последние слова песни. Фатима наливала им кофе в маленькие чашечки, синие в золотых звёздах. Ей нравилось, что дети начинают бегать и смеяться, и она смеялась вместе с ними. Она не знала, что кофе детям нельзя…
Окна японского дедушки Окадо выходили на плоскую крышу подъезда с низкой оградой, - чугунные перила оплетала чугунная виноградная лоза с тяжёлыми налитыми гроздьями. Весной крыша покрывалась редкой травкой. Обычно трава держалась всё лето и осень и даже немного разрасталась, оказавшись стойкой и выносливой…Она начала увядать только сейчас, в конце ноября, хотя снега всё ещё не было, а шли мелкие, колючие дожди.
Каждое утро японский дедушка Окадо с грохотом открывал своё высокое окно и выпускал на крышу трёх гусей – серого, белого и чёрного. Он откармливал гусей, чтобы под Новый Год продать их в ресторан «Пекин», а чтобы они не улетели, он подрезал им крылья.
Фатима с детьми пила кофе у окна с ситцевой занавеской и зачарованно смотрела вниз на гусей. Она попробовала было им посвистеть, но гуси не отозвались. Тяжело переваливаясь, они прогуливались по крыше, и нехотя, через силу, щипали подсыхающую траву. Фатима постучала пальцем по стеклу, но гуси не услышали. Тогда она припала лицом к окну и вдруг заметила, что с боку, почти у самой стены, на крышу поднимается узкая лесенка. Быстрая догадка как молния скользнула по лицу татарки. Она подтолкнула детей и звонко расхохоталась.
Белоснежные простыни развевались во дворе, пытаясь улететь, и следом за ними просились рубашки.
Часто во двор посмотреть на гусей прибредал рыжий кот. Кот был старый, тощий, с обвисшим животом. Поймать гусей он уже не мог, зато мог полюбоваться. Он садился, привалившись спиной к дереву, раскинув задние лапы, и тускло смотрел перед собой единственным глазом. Живот кота покрывался частыми складками и редкая шерсть топорщилась, открывая залысины.
- Ну что ты, Рыжик, расселся, как старуха? – укорила дворник Тоня по пути из магазина. – Хоть бы мяукнул мне что-нибудь, может, я бы и поняла, - и отломила коту кусок колбасы.
Тоня была добрая, но подозрительная. Ей всегда хотелось знать правду.
- А то, может, поговорим, как две бабы? – спросила кота, пока тот пережёвывал колбасу. – Как баба старая и баба средних лет?
Кот быстро наелся и тускло посмотрел на Тоню. Тоня заслоняла гусей. Кот замяукал, уговаривая её отойти, но Тоня ничего не поняла. Она взяла кота на руки и погладила по рыжей шерсти.
- Вот ты к старости многого добился?
Кот жидко заорал, умоляя отпустить, но Тоня опять не поняла. Коту удалось высвободить задние лапы и уцепиться ими за ствол дерева.
- Какой же ты старый всё-таки, - сокрушалась Тоня. - Вот уже и лапы сам отодрать от дерева не можешь, Рыжик - Рыжик!
И она потянула кота к себе, а он из-за всех сил вцепился когтями в ствол и вытянулся до невероятных размеров, как заношенный шарф с розовыми заплатами. - Может, ты, Рыжик, ещё хочешь колбасы?
- Хочу, - закричал Рыжик. – Давай! И побольше!
Этот вопль Тоня неожиданно поняла и разжала руки. Кот прытко соскочил на землю.
- Ну вот, - вздохнула женщина, - шлёпнулся, как бурдюк. Ты хоть лапы – то не ушиб? Старость, конечно, тяжела…
Рыжику было не до разговоров. Он жадно проглотил кусок колбасы и вдруг почувствовал, что объелся. Он прислонился к дереву и блаженно развалился. Теперь ему хотелось только одного, чтобы Тоня поскорее ушла, а он бы ещё полюбовался на гусиков. Но Тоня опять перестала понимать по-кошачьи. Она причитала, подперев руками бока:
- Рыжик, Рыжик, ты мне даже не говори, я и сама знаю, что у тебя к старости ничего нет. Вот и у меня нет, а ведь я – молодая…Кстати, ты как к Фатимке относишься? Она «Любительскую» колбасу не ест, там жир видите ли, она только «Докторскую» покупает…А я бы детям игрушек купила, а то они все старые разломали…Непослушные у меня дети стали, хитрят что-то, умничают без конца, как будто бы я не вижу… А мне так им игрушек хочется купить, ну, прямо до слёз иногда… Слышь, Рыжик, ты мне про Фатимку-то скажи, не томи…
Рыжик сыто икал и умолял:
- Тоня, ну, уйди…Я про Фатимку не знаю, клянусь!
Гусики, бросив щипать траву, взволнованно загоготали на крыше.
- Да ладно, Рыжик, - вздохнула Тоня. – Чего уж там! Только ты один меня и понимаешь на всём белом свете…
И Тоня побрела к подъезду, а в это время Окадо загнал гусей в тёплую комнату, и Рыжик опять ничего не увидел.
А Лиза тем временем лежала на кровати, свернувшись калачиком, и наматывала на палец прядь волос. « Всё-таки хорошо, что Петька в школе, а я здесь, дома, одна! Нужно ещё маме что-нибудь сказать эдакое, что бы она меня пожалела и не заставляла делать уроки. Жаль, что я не сплю, а то бы увидела во сне волшебство или …или колдовство. Интересно. Красиво. Душу захватывает…» И вдруг острая догадка вспыхнула в мозгу Лизы: «А что им до моей души? А если меня куда-то затягивают, и все эти сны присылают только для того, чтобы очаровать, отвлечь и расслабить? Что тогда?» Ей стало страшно, и хотя она не спала, она вздрогнула, как проснулась. Она села в постели и оглядела свою комнату. Теперь она видела всё ясно: смятая постель брата, он торопился в школу и не успел её убрать, а она, конечно же, не будет, у неё много других дел, поважнее; разбросанные учебники, в которые она не заглядывала уже неделю, тетради по русскому без обложек с неряшливо примятыми уголками, запылённая коробка «Подарок первокласснику», школьное платье, упавшее на пол со спинки стула и осколки чашки, которые Лиза так и не собрала. Зато зелёная тетрадка-дневник была аккуратно спрятана в потайной ящик за полками трельяжа. Как будто бы на мгновение пелена спала с её глаз…
Тюлевая занавеска и закруглённые двери балкона отражались в зеркале. Занавеска дрожала от сквозняка, а отражение за ней не поспевало. Занавеска приподнималась, отражение оставалось неподвижным, занавеска опускалась, и только тогда отражение вздрагивало, выгибалось и нехотя тянулось вверх. Лиза отвлеклась на эту игру отражений и предметов, засмеялась разнежено и представила, что вокруг неё туман. Он разлился повсюду, как белая пена в тёплой ванной, его уже так много, что он плещется ей в лицо ласково и мягко…Тревожная ясность сразу же прошла, и подступила дремота.
- Почему ты не в школе? – закричала Тоня с порога.
- Потому что я заболела, - пропищала Лиза, совсем забыв, что нужно охрипнуть.
- И что же это у тебя болит? – рявкнула Тоня. Холодок пробежался по комнате детей, растворяя вспенившийся туман.
- Горло, - пискнула Лиза и спряталась лицом в подушку.
- А ну-ка покажи! – грозно подступила Тоня, вытряхивая Лизу из постели.
- Не покажу! – Лиза попробовала захрипеть, но хрип не получился.
- Открой рот! – рявкнула Тоня, - и подойди поближе к окну!
- К балкону, - ехидно поправила Лиза.
- Не сметь мне перечить! – приказала Тоня.
Лиза покорно встала на свет, запрокинула голову и широко открыла рот. Тоня туда заглянула, и обе застыли.
Наконец Лиза не выдержала:
- Долго ещё, мама?
- Закрывай! – разрешила Тоня. – Горло нормальное. Здоровое. Завтра пойдёшь в школу.
- А почему ты так долго смотрела?- удивилась Лиза.
- Потому что я думала.
- О чём?
Но Тоня не ответила. Она вспомнила рыжего кота, как он жадно ел колбасу и трясся от старости, и её стало его так жалко, что слёзы навернулись у неё на глаза.
Умная Лиза тут же всё заметила.
- Хорошо, мама, - трагически сказала она безо всякой хрипоты и кашля. – Раз ты считаешь нужным, я пойду в школу. Хорошо…- и приволакивая левую ногу, заковыляла назад, к кровати.
Тоня вытерла слёзы с лица и удивлённо спросила:
- Что это ты хромаешь? Минуту назад ты прыгала по комнате как заяц.
Лиза со стоном повалилась на кровать:
- Моя нога! – и, закрыв глаза, скривилась от боли.
Когда Тоня подошла к кровати, Лиза неподвижно лежала, подняв ногу и нацелив пятку с порезом ей в лицо.
- Ты умерла? – спросила Тоня, отстраняя пятку.
- Да, мама! – и Лиза открыла один глаз, чтобы посмотреть, что происходит. – Ты что не видишь, что там рана, и она кровоточит?
- Какая рана? – Тоня с интересом вгляделась в пятку с крошечной царапиной. - Где?
- На моей ноге! – простонала Лиза. – О-о-о!
Наконец Тоня рассвирепела:
- Сейчас мы это поправим!
Она рывком открыла ящик подзеркальника и достала оттуда огромный флакон йода. Лиза тотчас отдёрнула ногу. Болезнь мгновенно прошла.
- Ой, не надо! Не смей! Не трогай мой нарыв! Ведь щипать будет…
- Может быть, лучше ногу отпилить? – весело спросила Фатима, всё это время стоявшая в дверях. – И болеть не будет, и щипать…- и протянула Тоне небольшую, блестящую пилу с мелкими острыми зубчиками.
- А заходи, - позвала Тоня. – К тому же инструмент при тебе!
Тоня и Фатима взяли пилу за обе ручки и направились к Лизе. Лиза с воплем побежала от них вокруг кровати.
- И хромота прошла, - заметила Тоня.
- Просто удивительно, - подхватила Фатима.
- Отстаньте, отстаньте от меня! – убегала Лиза.
Какое-то время они кружили по комнате.
- Заходи слева, - командовала Фатима. – Половче! Давай!
- Хватай её! Держи, держи девчонку!
Наконец, Тоня и Фатима загнали Лизу в угол.
- Ну что, отпилим ей ногу? – спросила Фатима. – Пусть снова будет хорошей девочкой?
- Конечно, отпилим, - согласилась Тоня. – Лучше хорошая девочка без ноги, чем плохая с ногой!
И они подняли пилу.
- Пойду я в вашу школу! Пойду! – заныла Лиза. – Только отпустите меня!
Тоня внимательно оглядела комнату.
Лиза и Фатима вздрогнули от неожиданного холода.
- Чашку разбила, да? Петькину постель не убрала? Платье валяется? – и Тоня посмотрела так, что Лиза сжалась.- Чтобы через пять минут комната сверкала, поняла?
- Поняла, - буркнула Лиза.
Остаток утра Лиза убиралась в комнате и мрачно думала: «Всё равно будет по-моему, как я захочу! Только бы ночь пришла поскорее, а то я уже соскучилась ждать!»
Но в эту ночь Лизе ничего не приснилось…
Над островом Брошенных игрушек сгустилась ночь. Тёплая, южная стояла над садом вокруг дома с террасой. Дверь на террасу и все окна были открыты. Лишь изредка от сквозняка раздувались шторы. Пианино так и осталось закрытым. О нём забыли…
Сборник нот упал на пол и громко захлопнулся.
От внезапного удара в соседней комнате проснулся Грустный ребёнок и сел в кровати. Весёлый потянулся, пробормотал сквозь сон: «Ну, ещё чуть-чуть», и что вставать он ни за что не будет, повернулся лицом к стене и заснул ещё крепче.
Грустный ребёнок неслышно встал, торопливо оделся, мгновение подумал, и вдруг, свернув плед, спрятал его под одеяло своей постели, чтобы казалось, что он спит, накрывшись с головой, и, стараясь очень тихо ступать, вышел из спальни.
В саду трещали цикады.
На границе с лесом, над одичавшими кустами роз и шиповника мерцали светлячки, сбиваясь в зеленоватый светящийся остров. По небу, с трудом передвигаясь от собственной тяжести и провисая в мягкой середине, медленно плыло белое облако. Если бы не жаркое лето, можно было бы подумать, что оно переполнено снегом, но облако несло тепло…
Мерцающий остров светлячков заманчиво светил, зависнув над растениями, как будто бы сигналил облаку, чтобы оно не сбивалось с пути, и вдруг – погас и рассеялся в темноте . И тут же облако остановилось посреди неба, вздрогнуло, но не пролилось ни снегом, ни дождём, а рассеялось на мелкие тучки… И тут же, нежно дрожа, вспыхнули мелкие островки светлячков и поплыли по воздуху, как медленные светила ночи.
Вода в фонтане спала…
Ночные совки и мотыли призрачно кружились под лампой в виноградной беседке. Лампу Грустный ребёнок забыл погасить ещё с вечера.
Издалека, с пляжа, доносились мягкие бархатные удары волн о береговой песок, и Грустный ребёнок подумал про два деревянных лежака, оставленных на берегу…что вода, наверное, до них достанет, и что с утра они будут немного влажными от волн. И что на синем лежаке вчера днём Весёлый ребёнок солнечными лучами через увеличительное стекло выжег «Лиза», а потом присыпал песком и мелкими камнями, чтобы Грустный не увидел…
Сад спал…
Грустный огляделся по сторонам: тёплый, разнеженный воздух ночи, заросли деревьев, два кипариса, куст туи, старый, с толстым стволом, платан. Даже вместе, обняв его с двух сторон, Грустный и Весёлый не могли обхватить его руками. На платан можно было с лёгкостью залезть, сидеть, или даже лежать на его разросшихся ветках, прятаться в листве.
Ветки платана вздрогнули, листья закачались. Грустный ребёнок обернулся, кто-то прятался в глубине…Нет, это ветер…Показалось…
В тазу с водой стоял кукольный домик с полукруглыми балконами и аркой, ведущей в палисадник с перекидными качелями, с ручками в виде конских голов…Это Весёлый ребёнок ещё вчера утром хотел отмыть их от песка, да так и забыл в тазу вместе с пластмассовыми кубиками и сломанным солдатом с ружьём без штыка.
На мгновение Грустный ребёнок нахмурился, что-то вспомнив – белые, развевающиеся простыни на холодном ветру и ледяную внимательную улыбку, и переставил перекидные качели во двор дома, чтобы их было видно из всех окон.
И снова ветки платана задрожали, зашелестела листва и даже тихо треснул сучок…
Грустный ребёнок внимательно вгляделся в разросшиеся ветки.
Да нет же, это ветер опять подул…С утра, наверное, будет шторм…
В беседке под слабой лампой стоял недопитый стакан молока. В молоко упала совка расписная и мелко задрожала треугольными крыльями, пытаясь взлететь.
Грустный ребёнок осторожно поддел её мизинцем и посадил на стол. Совка затрясла крыльями, стряхивая молочные капли. В руке у ребёнка так и остался стакан с остатками молока.
- Меня ищешь, да?- раздался голос из ветвей платана нежный, тягучий, слегка похожий на пение. – Меня-я-я?
От неожиданности Грустный ребёнок выронил стакан, и молоко пролилось в таз с игрушками. И тут же вода из прозрачной стала мутно-белой, как будто бы над кукольным домом, палисадником и качелями зависла снежная туча.
- Какой ты, - продолжал голос, - сам ждал меня и сам боишься…- и голос тихо засмеялся, и снова смех походил на пение. Голос был бы прекрасным, если бы не звучал равнодушно и бесстрастно, как будто бы его владелец знал, что здесь нужно смеяться и смеялся, а здесь нужно грустить и грустил. Но сам он не испытывал этих чувств, и не испытывал чувств, вообще, а только выполнял чью-то волю…
- Даже взглянуть на меня и то боишься…
Грустный ребёнок поднял голову:
- Я всю ночь чувствовал тебя…
- О да, это очень по-человечески чувствовать друг друга…- и снова раздался смех прекрасный, равнодушный, бесстрастный.
- Чего ты хочешь? – Грустному ребёнку очень хотелось заплакать от бессилия, и он боролся с собой.
- Меня послали в большой мир, разве ты не знаешь? – удивилась птица смерти. Вернее, изобразила удивление. – Вот я и должна лететь…
- И тебе всё равно за кем?
- Всё равно…
Лицо птицы смерти можно было бы назвать прекрасным, оно походило на лица греческих статуй с ровными, безупречно правильными чертами, но оно не было человеческим. Оно было маской, закрывающей пустоту. И его черты мгновенно менялись на детские, взрослые, старческие. Они могли даже превратиться в морду зверя или голову птицы, в зависимости от того, за кем отправлялась птица смерти в мир живых.
- И кого ты должна забрать на этот раз?
- А ты посмотри на меня, и узнаешь сам…- и снова её глубокий голос прозвучал как музыка.
- Не буду я… - Грустный ребёнок скользил глазами по стволу платана, который они совсем недавно обнимали , смеясь. – Не хочу я…
- Значит, не узнаешь…
- А тебе обязательно лететь в Большой мир?
- Я голодна…
- Но мы так хотели тебя утолить… - и Грустный ребёнок в отчаянии показал на кусты шиповника.
В белом шиповнике едва теплился красный огонь пролитой на него крови. Его лепестки бледно розовели. Шиповник спал.
- Кажется, здесь нужно рассмеяться? – уточнила птица смерти.
- Кажется, да… - и Грустному ребёнку снова захотелось заплакать, так неудержимо, что он опустил глаза. Смотреть на ствол платана больше он не мог.
- А я ведь чуть было не попалась в ваши силки…Я даже поклевала шиповник, который вы напитали собой, - продолжала птица смерти.
- И что, тебе мало? – устало спросил Грустный ребёнок. – Тебе дать ещё?
- Давно я так не смеялась…- и вдруг голос птицы смерти стал нежным. – Ты лучше посмотри на меня, малыш…
Грустный ребёнок вздрогнул:
- Не буду я, я же сказал…
- Ну, как знаешь, - и птица смерти снова изобразила насмешку.- И ты думал, ваша кровь утолит мой голод, и что я не полечу дальше?
- Думал, что да…
- А что такое ваша кровь? – спросила птица смерти. – Пустой подкрашенный воздух? Воспоминание о том, как вы были людьми?
- А мы люди…- с усилием прошептал Грустный ребёнок. – Ты слышишь меня?
- Вот как? – птица смерти изобразила сомнение. – Кем бы вы ни были, ваша прозрачная кровь не насыщает меня. Она ничто. Я её еле различаю… А где второй, Весёлый?
- Он спит…
- Не хочешь его будить?
- Не хочу…
- Чтобы он не плакал, да? – вкрадчиво выспрашивала птица смерти. – Чтобы ему больно не было?...Почему ты не смотришь на меня, маленький?
Грустный ребёнок молчал.
- Любишь брата, да?
- Ну, люблю… А тебе-то что?
Птица смерти задумалась:
- У вас есть чувства… Надо же…Может быть, вы и вправду люди?
- Мы люди, - повторил Грустный ребёнок, - и будем защищать людей…Служить сколько хватит сил…До конца…
- Хорошо. Защищайте…Только мне пора, защитник, - вспомнила птица смерти. – Большой мир ждёт меня…Здесь тоже нужно смеяться, да?
Но Грустный ребёнок не ответил, он не умел ехидничать.
- Ты лучше скажи, - торопился он, - тебе всё равно, кого забирать?
- Всё равно, - и птица смерти встряхнула огромными крыльями, собираясь взлететь. – Я голодна, говорю тебе….и я тороплюсь…
- Нет, подожди…- удерживал Грустный. – Значит, ты не должна забрать именно её?
- Если кто-то другой согласиться отдать свою жизнь, то… - и тут птица смерти осеклась. – А за кого ты так беспокоишься? Откуда ты знаешь, что это именно она, девочка или женщина?
- Я оговорился…
Птица смерти плавно кружила над фонтаном, разглядывая дом и перекидные качели в тазу с водой, забелённой молоком.
- А ты посмотри на меня, и ты поймёшь, оговорился ты или нет…Говорю тебе ещё раз: если кто-нибудь добровольно согласится отдать свою жизнь вместо неё…- и вдруг её голос сделался детским и смешливым: Ты что, правда, боишься на меня посмотреть? Ну, ты даёшь! Может быть, это не так страшно?
И тогда Грустный ребёнок не выдержал и посмотрел вверх: раскинув огромные крылья, птица смерти кружила над их маленьким садиком. И он почувствовал, что цепенеет от лютого холода и страха, и этот страх был настолько силён, что он даже не мог содрогнуться, он даже не мог говорить, и даже мысли его потекли совсем медленно, грозя обледенеть и остановиться. Лицо птицы смерти покрылось рябью, её холодные правильные черты превратились в месиво, которое бурлило, клокотало и пенилось, меняясь на глазах…И вдруг – наваждение прошло: перед ним было детское, слегка припухшее от сна, личико Лизы Рукавишниковой.
- Ты что, правда, боишься на меня посмотреть? – засмеялась Лиза Рукавишникова среди ночи, неожиданно проснувшись. – Ну, ты даёшь! Может быть, это не так страшно?
Петя даже не обернулся. Он стоял у окна и смотрел во двор.
Лиза только что проснулась, а Петя ещё не засыпал. Ей ничего не приснилось, и она заскучала, думая, чем бы заняться.
- Выпал снег, Лиза, - зачаровано сказал брат.
- Не может этого быть, - поразилась Лиза, - ведь на улице ещё тепло.
И она выпрыгнула из постели и подбежала к окну.
Двор спал.
Спали чёрные, облетевшие деревья. От холода и ночи их стволы казались чугунными. Спала опавшая листва: некоторые листья скрутились в трубочки, некоторые лежали плоские, а некоторые слегка приподняли края и походили на маленькие корабли посреди осени и ночи. Спали окна первого этажа, непроницаемо завешенные шторами, спала дверь, ведущая под лестницу в подвал, и даже арка на улицу походила на ленивый затянувшийся зевок.
В небе висело белоснежно-тяжёлое облако и, кажется, тоже дремало.
- Смотри, Петь, кто-то принёс деревянные качели, - заметила внимательная Лиза.
- Да они всегда здесь стояли, - отмахнулся Петя.
Сонное облако слегка сдвинулось и открыло луну, и тут же весь двор оказался залитым прозрачным серебряным светом.
Во дворе перед аркой горел фонарь. Его свет был как лунный, но теплее.
- Ну и где же здесь снег? – спросила Лиза.
- А ты что, не видишь? – удивился Петя.
Выступающие карнизы и водосточные трубы были, казалось, обведены серебром, и даже чёрные стволы деревьев стояли в слабой серебряной дымке, как будто источая свечение.
И тут облако заморосило мелкими каплями. Они попадали в лунный свет и походили на снежные хлопья или брызги молока.
Во двор на велосипеде «Салют», медленно прокручивая педали, въехал Роман Злодеев, старший из братьев, и покатился по кругу двора, то въезжая в полосы серебряного света, то скрываясь в темноте. Моросил мелкий дождь, но казалось, что на него мелкими хлопьями падает снег.
- Он что, спит? – не понял Петя.
- Сам ты спишь, - хихикнула Лиза. – У него же глаза открыты…
- Ты только посмотри, Лиза, он же в пижаме и босиком! Он как лунатик!
И тут Роман Злодеев поднял лицо на их окна, как будто бы услышал, как о нём говорят.
Лиза помахала ему рукой и хотела крикнуть, но Петя вовремя зажал ладонью ей рот:
- Ты что, ты наших разбудишь! И тогда такое начнётся! Такое!
- Да, - согласилась Лиза шёпотом. - Тогда придётся ложиться спать, а это кошмар!
- Даже не говори…
Роман Злодеев снова поравнялся с их окнами, неподвижно посмотрел на них и кивнул кому-то невидимому.
- Им что, управляют? - удивился Петя.
В окне на первом этаже зажёгся слабый мерцающий огонёк, как будто бы там ждали тайного гостя.
- Может быть, он слепошарый? – вслух размышляла Лиза. – Я ему машу, а он не видит…
- Да он много чего не видит! - разволновался Петя. – Он же в одной пижаме, и даже не замечает, что падает снег!
- Ты тоже слепошарый, - расстроилась Лиза, отвлекаясь от Злодеева. – Это же не снег. Это мелкий дождь…
Петя очень смутился, он хотел было сказать, что надо спуститься и разбудить Злодеева, но вместо этого кивком головы указал на дверь, ведущую в коридор. Лиза широко разулыбалась и кивнула в ответ.
Стараясь ступать шаг в шаг, чтобы не скрипеть рассохшимися досками паркета,
дети направились в библиотеку. Все двери комнат на их пути были открыты.
Петя махнул рукой и поднял два пальца: на их безмолвном языке это означало – замереть. И Лиза тут же остановилась.
Первой шла дверь в комнату Антонины. Петя бесшумно обвязал ручку двери шёлковой ниткой. Другой конец нитки он обмотал вокруг ножки стеллажа напротив, чтобы от сквозняка дверь не закрылась бы и петли не заскрипели.
Петя снова махнул рукой и поднял один палец. Это означало, что можно идти дальше. И Лиза бесшумно пошла.
Лунный свет бил в окна комнаты Антонины, вырывался сквозь дверной проём и молочно- серебряным прямоугольником падал в коридор, освещая путь детям.
Сама Антонина спала на диване с резными деревянными ножками, правда, одна была отломана и находчиво торчала из кадки с землёй, подпирая ствол фикуса. Но Антонина вышла из положения: она подложила под диван стопку толстых книг, - несколько словарей и одну энциклопедию.
Лиза ступила в прямоугольник света на полу и вдруг увидела чёрные полоски от счёт. Она не выдержала и прыснула развесёлым смехом. Петя снова прикрыл ей рот рукой.
Антонина зашевелилась во сне и что-то забормотала, её веки задрожали, пытаясь открыться. Дети замерли, но Антонина не проснулась, она только повернула голову на подушке так, чтобы её бледное лицо прямым потоком поливал прохладный лунный свет.
Петя и Лиза двинулись дальше. Следующие двустворчатые двери вели в пустую комнату со светло-зелёными стенами цвета первой зелёной листвы. Ближе к потолку были нарисованы ветки цветущего шиповника. Самые длинные из них тянулись навстречу друг другу и сплетались в свод, и в просвет между ветками виднелось нарисованное небо. У стены, ровно посредине, стояло чёрное пианино, и на подоконнике лежала стопка нот.
- Это называется гостиная, - однажды сказала Антонина, снисходительно глядя на Фатиму.
- А зачем она нам? – искренне удивилась Фатима. – У нас что, гости бывают?
- Ты, Фатима, совсем жизни не видела, - усмехнулась Антонина и вдруг сделалась таинственной: А гости…гости, они ведь разные бывают…Может и к нам заглянут как-нибудь…
Лиза внезапно остановилась на пороге пустой комнаты, так, что Петя на неё чуть не налетел. Но Лиза не сдвинулась ни на шаг: в лунном свете комната походила на летнюю беседку, из которой только что, отыграв концерт, вышел пианист и забыл нотные тетради…
Петя легко подтолкнул её вперёд, но Лиза не сдвинулась. Тогда он постучал пальцем у виска (этот жест переводить не надо), но Лиза, точно также, как Антонина, упёрлась руками в бока и, подняв подбородок, сощурившись, посмотрела на Петю. Тогда Петя указал пальцем в сторону комнаты Антонины, и, сложив вместе ладони и положив на них лицо щекой к низу, изобразил, как Антонина спит. Потом дёрнул головой и стал бешено вращать глазами, - это означало, что Антонина проснулась. Потом встал на цыпочки и принялся широко открывать рот прямоугольником и страшно потрясать руками, показывая, как закричит Антонина, увидев, что они не спят.
Какое-то время Лиза озадаченно на него смотрела, и Петя уже с облегчением решил, что сейчас они пойдут дальше, но Лиза вдруг чётким неумолимым шёпотом сказала:
- Ну и что?
Петя был потрясён. От удивления он даже открыл рот: говорить нельзя было ни при каких обстоятельствах.
- К нам в гостиную очень скоро придут гости, - громко прошептала Лиза. – И закрой свой рот, потому что они придут не к нам, а ко мне…
- А что они будут делать? – потрясённо прошептал Петя. Он забыл, что дом может проснуться.
Лиза задумалась. Неожиданно она заметила ноты на подоконнике.
- Они будут слушать, как я играю на пианино. Вернее, не они, а он…
- Кто – он? – насупился Петя.
- Мальчик музыкант из летнего лагеря. Я тебе о нём говорила…Его Денис звать…
- Но ведь ты же не умеешь играть, - озадачился Петя. – Как же он будет тебя слушать?
- Так я научусь…- и. вытянув руки, Лиза принялась перебирать невидимые клавиши. – С ним так интересно…
- Интереснее слушать мартовских котов, чем твою игру, - расстроился Петя. – И потом – он не придёт, потому что его нет…
- Как это нет? – возмутилась Лиза. – А кто тогда всё лето занимался в актовом зале на рояле, а я переворачивала страницы нот? – она не замечала, что говорит в полный голос. – С ним гораздо интереснее, чем с тобой!
- А я его не пущу! – чуть было не закричал Петя.
- А я ему открою чёрный ход на кухне, - не сдавалась Лиза. – А тебя мы в эту комнату даже не позовём!
- А я всё равно войду, - настаивал Петя. – Я спрячусь за пианино и буду следить за вами, чтобы вы не целовались…
- Ну, ты и свинья! – возмутилась Лиза и покраснела.
Петя захохотал. Хохотать, правда, пытался шёпотом.
- Только он не придёт, не придёт, не придёт… - и он стал очень противно, правда бесшумно приплясывать в такт словам.
- Ну, почему, почему он не придёт? – Лиза была очень смущена.
- Потому что его нет, его нет, его нет…- почти пропел Петя.
- А вот и увидишь сам! – крикнула Лиза. – И извинишься…
И она уже собралась отвесить брату звонкую оплеуху, но тут из комнаты Антонины раздался кашель и зазвенели пружины дивана…Петя изобразил пальцами птицу и тут же прихлопнул её кулаком, что означало: «Это ты всё испортила…На тебя лунный свет так действует, да?» Лиза дважды махнула рукой и сжала пятерню. Её ответ был: «На себя посмотри, умник!». Трёхногий диван Антонины иногда среди ночи собирался сам собой, и сонная Антонина скатывалась в середину, и с двух сторон её ласково зажимали две половинки матраса. Так случилось и на этот раз… Дети ждали – проснётся она или нет. Мелодично звенели пружины складывающегося дивана. Она не проснулась…
Наваждение рассеялось, и они неслышно пошли дальше.
Следующая открытая дверь вела в комнату Фатимы.
В двух маленьких кроватках спали Алсу и Ренат. Аккуратно, в ряд, стояли войлочные тапочки с белой опушкой и шёлковые, с загнутыми носами, туфли Фатимы. И точно также серебряная луна, прихватив с собой луч фонарного света, вливалась через окно в их комнату и гладкой дорожкой, как застывший лёд катка Патриарших прудов, падала в коридор.
Залитые луной дети скользили вдоль комнаты Фатимы. И вдруг Фатима села в кровати и выпрямилась. Её чёрные волосы струились по плечам вдоль рукавов ночной рубашки, падали на простыню, свисали с кровати и мягко раскачивались над полом. Концы завивались и тянулись друг к другу, как бы переговаривались.
Дети остановились. Дальше идти было опасно. Фатима могла проснуться в любой момент. И действительно, Фатима открыла глаза. Вернее, они распахнулись сами собой, чёрные и влажные, на спящем безмятежном лице. Рука Фатимы с вытянутым указательным пальцем поднялась сама собой и нацелилась на Петю и Лизу. «Туда!» - сказала Фатима. Петя и Лиза обернулись, за ними, слегка скрипя петлями, приоткрылась дверь в библиотеку. В дверь был вделан витраж – красный цветок, вмёрзший в лёд. Одно из стёкол витража выпало, - цветок уронил свой лепесток, и тот разбился. В просвет виднелись книжные стеллажи, письменный стол и кресло – качалка под жёлтым торшером. И ещё, казалось, что таинственные существа, как акробаты на трапеции в цирке, свесились из переплётов книг и машут прозрачными ручками и ножками, и хорошенькими головками…Но в темноте может многое привидеться, и мы понимаем, что детям это только казалось…
Глаза Фатимы захлопнулись. Она упала на подушку и ровно задышала во сне.
По ночам Петя и Лиза, частенько, что говорить! пробирались в библиотеку…
Вот и сейчас Лиза раскачивалась в кресле – качалке, из-за всех сил сдерживая счастливый хохот, а Петя, стоя на коленях перед раскрытыми ящиками книжного шкафа, собирал фильмоскоп и искал диафильмы в круглых пластмассовых коробках.
- Ты долго ещё будешь возиться? – нетерпеливо спросила Лиза и вдруг зевнула. Её веки вдруг стали слипаться. – А то мне страсть, как спать хочется…
Петя перебирал коробки с диафильмами, не зная, которую выбрать. Петя и Лиза часто не спали по ночам и поэтому пересмотрели их все.
- Ну, скоро уже? - капризно тянула Лиза. Кресло мягко покачивалось под ней, и она погружалась в дрёму.
- Да ищу я, ищу, - недовольно бурчал Петя. Он был слегка обижен. – А что это за Денис такой?
- Какой Денис? – сонно ответила Лиза. Её уже хорошенько укачало.
- Какой надо, - надулся Петя. – К нам же скоро гости придут, да? – Он обернулся и пристально посмотрел на сестру. – К тебе, извини…
- Ах, этот…- зевнула Лиза, прикрывая рот рукой. – Он не придёт, потому что его нет…
- Ври больше, - совсем помрачнел Петя, распутывая шнур голубого фильмоскопа «Слава».
- Не хочешь, не верь! – и Лиза снова зевнула. – Мне как-то всё равно…
- Так значит, ты всё выдумала?
Выгнутые полозья кресла тихо поскрипывали, подталкивая Лизу в сон…в сон…
- Угу, - кивнула Лиза. Она была со всем согласна.
Дети очень любили друг друга, и если вдруг ссорились или обижались, то совсем ненадолго, почти сразу же прощали и забывали. И Петя уже готов был простить и примириться, но почему-то спросил:
- Это ты про него по ночам в тетрадку пишешь? Про Дениса, да? - и тут же пожалел.
Кресло-качалка наклонилась, как бы сбрасывая Лизу. Она спрыгнула на пол и мгновенно проснулась.
- Так ты шпионишь за мной, да? – крикнула Лиза. – Подглядываешь, подслушиваешь? Может быть, ты ещё и в вещах моих роешься?
Лиза стояла бледная, сжав кулаки. Она чувствовала, что злится на брата и не находила слов, чтобы выразить злобу. Чувство было сильным, неприятным, оно не нравилось Лизе, и раньше она его не испытывала.
- Ах ты…ах ты…- шептала она, тяжело дыша.
Петя смотрел на неё круглыми от удивления глазами.
И вдруг он вспомнил : ровно год назад, в конце ноября, они с Лизой, сотрясаясь от беззвучного смеха, точно также пробрались в библиотеку.
- Интересно, кто здесь жил до нас? – восхитилась Лиза, глядя на шкафы и полки вдоль стен и маленький камин из бледно-зелёного мрамора с глубокой трещиной, похожей на ветку в разбегающихся отростках.
- До нас здесь жили – о-го-го кто! А теперь живём мы, не хуже…– с умным видом ответил Петя и рывком открыл дверцы нижних полок. Он называл их «только мой шкаф».
- Что значит «о-го-го»? – строго спросила Лиза. – Ты что по-русски говорить разучился?
А Петя не разучился. Ему было не до разговоров, потому что в «только моём шкафу», плотно прижавшись корешками друг к другу стояли самые прекрасные сказки на свете. Здесь были «Синяя птица» с облетевшим золотым переплётом, «Снежная королева» с тёмно-синей обложкой, как будто высеченной из арктического льда, нежный и печальный «Питер Пен», заглядывающий в чужие детские окна, «Золотой горшок» на корешке которого застыла изумрудная ящерица, «Братья Львиное Сердце» и «Хроники Нарнии» с сияющим львом в начале каждой страницы, «Дом с волшебными окнами» с мерцающими тёплыми огоньками в заснеженной чаще леса, «Вино из одуванчиков» и «Неспушка, кот Мурлыка и король Засонь», с очень капризной, правда очень хорошенькой девочкой, держащей на руках тяжёлого толстого кота, только что спасённого из мышеловки и королём в съехавшей короне, мышиной мантии и выпученными от бессонницы глазами. И, конечно, здесь стоял «Щелкунчик», «Смерть Артура» с серебристыми мечами и бледными лилиями и разрозненные тома с загнутыми страницами «Тысячи и одной ночи» с падишахами и красавицами, чем-то похожими на Фатиму.
- Это всё только моё…- упоённо шептал Петя и гладил руками растрёпанные корешки книг.
- Больно мне надо, - хихикнула Лиза. – Да я всё это наизусть знаю. Я ,между прочим, тебе всё это читала, когда ты был, как эти мелкие коротышки Фатимы! – и она придвинула раскладную лестницу, чтобы посмотреть, какие книги стоят на верху.
Но Петя не ответил. В библиотеке он всегда впадал в лёгкое оцепенение: весь остальной мир как бы отодвигался и становился неважен, и оставались только он и книги на полках с их пылью, растрепанными корешками и крыльями мотыльков и цветами, засушенными между страниц.
Петя улыбнулся и осторожно потянул к себе «Дом с Волшебными окнами». Лиза в это время поднималась по ступенькам раскладной лестницы.
- Ну и пылища здесь! – крикнула она откуда-то с недосягаемой высоты, открывая стеклянные створки шкафа. – Четыре тома «Мери Поппинс» рядом с сочинениями Жюля Верна, а так же карты звёздного неба и невидимых земель…Скинуть тебе? Не хочешь?
Петя молчал. «Дом с Волшебными окнами» не поддавался, слишком тесно он был зажат с обеих сторон другими книгами. Лиза звонко чихнула. Серое облако пыли поднялось в воздух.
- Ой, смотри, «Леди Джейн», - снова крикнула Лиза вниз.
- А это ещё кто? – неожиданно заинтересовался Петя и посмотрел вверх на сестру. Она стояла на самой верхней ступеньке лестницы на носочках и тянулась к последней полке под потолком.
- Ну, это девчонка такая, - рассказывала Лиза, пытаясь достать до тёмного корешка, исписанного странными буквами. – У неё была голубая цапля и шёлковые чулки с завязочками, и она потерялась. – Петя с интересом слушал, но его пальцы в это время сами собой зацепились за краешек «Дома с Волшебными окнами» и снова попытались его вытащить. – Она потерялась, и уже наступила ночь и сильно похолодало…- и тут Лизе удалось ухватиться за тёмный корешок, а книга, которую вытаскивал Петя, медленно сдвинулась.- И пошёл снег…- кряхтела Лиза, - и она стояла в свете фонаря и жалобно пела…- Лиза потянула к себе книгу с таинственной надписью, а Петя, наконец, выдернул вожделенную сказку, да так резко, что упал и толкнул раскладную лестницу. Лестница пошатнулась. Лиза вскрикнула и чудом успела спрыгнуть вниз, и с полки на неё упала таинственная книга. Но она оказалась пустым переплётом, из которого выскользнул зелёный блокнот с серебряным обрезом и серебряными буквами «Дневник» на обложке.
От неожиданности дети испуганно смотрели друг на друга, потом Петя натянуто улыбнулся и спросил:
- Ну и что Леди Джейн?
Но Лиза не ответила. Она повела себя очень странно: трясущимися руками она открыла блокнот и вдруг поцеловала его листы.
- Вот что я буду читать, - прошептала она.
- Но здесь же ничего не написано, - удивился Петя. – Здесь же пустые страницы.
- Вот как? – удивилась в ответ Лиза и очень странно посмотрела на брата. – Так я напишу…
Петя весело, звонко хохотнул и заплясал на месте:
- А я прочту, а я прочту…
Лицо Лизы вдруг скривилось от злобы и сдавленным, страшным голосом она сказала:
- Вот только попробуй…- и удивилась сама: что это с ней? И даже засмеялась и хотела откинуть блокнот в сторону, но в самый последний миг удержала его на кончиках пальцев.
- Ты чего, Лиза? – удивился Петя и, подняв пустой переплёт, положил его на каминную полку за выступ.
- Сама не знаю, - ответила девочка, искренне не понимая, что с ней происходит…
… И на этот раз Лиза пересилила себя. Она даже хотела сказать: «Прости, Петечка!», но круглые от удивления, печальные глаза брата показались ей такими смешными и родными, что она не выдержала, рассмеялась и обняла его.
- А я думал, ты меня больше не любишь, - расстроился Петя.
- Конечно, нет, - строго ответила Лиза, то ли изображая кого-то из учителей, то ли Антонину, укоряющую Фатиму.
Петя слабо хихикнул, пытаясь успокоиться.
- Что-то холодно, - поёжился он.
- Балкон открыт…
Дети стояли во фланелевых пижамах босиком на полу. На Лизе была белая с красными сердечками и атласным узеньким пояском, а на Пете – жёлтая в синюю клетку.
Стеклянные двери в стене оказались открыты, но только то, что дети называли «балконом», услышав назидательные разговоры Антонины с Фатимой, было на самом деле меленькой террасой с высохшим зимним садом. Увядшие растения – три фикуса и две пальмы стояли в кадке с землёй, похожие на огромный гербарий. Единственный живой фикус Антонина перенесла к себе; и ещё – маленький разлапистый кактус, который все считали погибшим, и на котором вдруг, в середине ноября, в самый день рождения Антонины, распустился огненно-красный цветок. Она перенесла его на кухню на подоконник и с умилением поливала по утрам.
На полу лежали сухие листья, опавшие с фикуса, а под потолком висела птичья клетка, сплетённая из веток, по-видимому, для очень большого попугая. Ко дну клетки была припаяна металлическая табличка «Morocco». Антонина долго её читала про себя, шевеля губами, потом снисходительно посмотрела на Фатиму и сказала:
- Марокко!
- Ну и что? – миролюбиво удивилась Фатима.
- А то…- и гордо подняв голову, Тоня Рукавишникова направилась в комнату детей и ткнула пальцем в карту мира над кроватью Лизы, куда-то в район Южного Полюса. – Это здесь… Ты, Фатима, здесь никогда не была! – и, помолчав, добавила: Правда, я тоже…
- Откуда ты знаешь, что не была? – юрко блеснув глазами, спросила Фатима и подпрыгнула, хлопнув себя ладонями по коленкам.
Лиза хотела закрыть балконную дверь, но тут с улицы донёсся тихий мелодичный звон, как будто бы разбилось стекло.
- Петька, смотри, - подозвала она брата, - спящий Злодеев объехал наш дом на своём велике.
Внизу, с другой стороны двора, велосипед Злодеева съехал с поребрика и упал. Словно внезапно проснувшись и выйдя из оцепенения, мальчик растерянно сидел на асфальте, не понимая, где он находится. И вдруг он беспомощно, по-детски, поджал ноги. Ему стало холодно…И вдруг он увидел, что он босиком.
- Он боится, - понял Петя. - Давай позовём его к нам… - и они с Лизой принялись стучать в оконное стекло, потому что именно в это окно высохшего зимнего сада Рома
Злодеев иногда влезал к ним в гости, но в этот раз он их даже не услышал.
Мальчик осторожно встал и поднял велосипед. Лунный свет серебрил асфальт, и казалось, что асфальт покрыт лёгким пушистым снежком. Он осторожно ступал, высоко поднимая ноги от холода, как будто бы разгребал невидимый лунный снег. Велосипед тихо звенел рядом. И вдруг Злодеев вздрогнул. Видимо, наступил на что-то острое и окончательно проснулся. Он сел на велосипед и, стремительно крутя педали и дребезжа звонком, понёсся домой…
И вдруг снова Петя Рукавишников почувствовал смутную тревогу, и к горлу подкатил ком обиды… Казалось, что в темноте разливается колдовство. Он внимательно следил за Лизой. Лиза очень легко, как на коньках, проскользила между засохшими фикусами, вернулась в библиотеку и направилась к камину, на полке которого, под выступом, ровно год назад, Петя спрятал пустой переплёт с неизвестными буквами, а с другой стороны – он сам не понимал зачем, - коробку спичек, свечные огарки и маленький флакончик с каким-то душистым маслом, которое Фатима втирала перед сном в свои перламутровые волосы.
- Сейчас она найдёт масло и начнёт им душиться, - с надеждой, как заклинание, шептал Петя. – Оно так хорошо пахнет. Оно должно ей понра…
Лиза равнодушно пробежала пальцами по той стороне полки, где лежали флакончик и спички.
Тихо, совсем издалека прозвенел велосипедный звонок. Это Роман Злодеев свернул со Вспольного переулка на Садово- Кудринскую улицу. Ночью, в темноте, даже самые тихие звуки отчётливо слышны. Лиза обернулась, минуя взглядом брата, как бы отыскивая, откуда раздался звонок ; беспокойство Пети нарастало; и вдруг вытянула тёмный переплёт.
- Положи! – невольно вырвалось у него.
- Почему? – удивилась Лиза. – Он же пустой. Разве ты не помнишь? – и она раскрыла его, а Петя почему-то вскрикнул. Там лежали старые открытки к праздникам.
- Ничего особенного, - пытаясь казаться спокойным, сказал Петя.
- Ну, давай, посмотрим, - капризничала Лиза.
Петя был умным. Он не стал спорить. К тому же на его вкус открытки, действительно, были скучными: какие-то еловые ветки с прилепленной красной свечкой и грубой мишурой, толстый кудрявый ребёнок с толстым голубем, похожим на курицу, и смеющиеся лица солдат со всполохами салюта, сложившимися в слово «Победа», пожалуй, эта была самой красивой…
- Полная ерунда, - Петя зевнул и успокоился.
Но Лиза так не считала. После каждой открытки она вздрагивала так, как будто бы что-то её пугало.
- Может, хватит? – попросил он.
- Я их уже видела, - мрачно ответила девочка.
- Надо же, как удивительно, - съязвил Петя. – Она видела старые открытки! Да таких было полно сто лет назад, когда Антонина была молодая…
- Наша мама молодая сейчас, - сухо отрезала Лиза. – Она молодая женщина, если хочешь знать!
- Ну, тогда они были в молодости Фатимы, - не сдавался Петя.
- А Фатима ещё моложе…
- И где же ты их видела тогда?
- Во сне…- вырвалось у Лизы. И тут она поняла, что сболтнула лишнее и замолчала.
В руках, веером, она держала три открытки. На первой была старуха с узкими внимательными глазами. К её желтоватому лицу жадно жались красные цветы, но не выдерживали близости, и края их лепестков чернели, как сгоревшая бумага. Вторая открытка изображала молодую, очень красивую японку, из собранных волос которой торчала тонкая шпилька. На шпильку сел лёгкий мотылёк. Было в её лице что-то такое, от чего становилось страшно, но она была так хороша собой, что на неё нельзя было насмотреться. И на третьей открытке кто-то нарисовал маленькую грустную девочку, похожую на фарфоровую куклу в шёлковом платье, из-под подола которого видны кружевные панталоны. Девочка казалась очень печальной. И её совершенно не радовало ни красивое платьице, ни то, что сама она очень хорошенькая, и за её спиной – новый трёхколёсный велосипед. Казалось, она о чём-то умоляет. О чём-то очень страшном…И ещё казалось, что это три возраста одной женщины.
- Короче, я их забираю… - пытаясь казаться беспечной, сказала Лиза.
- Нет…
- Ты что, против? – и она натянуто хихикнула. – Да я нашем в классе покажу. Они лопнут от зависти…
Петя действительно был очень умным мальчиком.
- Я против…
- С какой это стати? – и Лиза уже набрала воздуху в лёгкие, чтобы закричать.
- А с такой…- ловко опередил её Петя. – У вас в классе все собирают открытки, да?
- Ну? – Лиза готовилась к атаке.
- И когда ты их принесёшь, все будут говорить: « Покажи, покажи…» или «Поменяй, поменяй!» и совать тебе всяких новогодних зайцев на санках…
- Ну? – закипала Лиза.
- Все так будут говорить, - продолжал Петя, кроме Тамарки Мартынюк. Она промолчит. Она просто дождётся урока физкультуры или НВП, войдёт в раздевалку и просто вытащит их из твоего портфеля…И назад ты их не получишь никогда…
- А ведь ты прав! – и Лиза с шумом выдохнула. – Если Тамарка их заграбастает, то…
- Вот и я говорю, - мелко закивал Петя и вынул пачку открыток из рук Лизы, ставшей вдруг покорной, - давай-ка их спрячем…- и Петя торопливо засеменил, кланяясь по-японски после каждого шага, назад к каминной полке, и спрятал всю пачку открыток за выступ. И тут же, прежде чем Лиза успела что-то сказать, включил заранее приготовленный фильмоскоп. На гладкой стене вспыхнуло жёлтое ровное пятно.
- Искусственная луна, - заметила Лиза. – Что будем смотреть?
И диафильм тоже был заранее приготовлен, и Петя его тут же вставил в фильмоскоп. И тут же на месте « искусственной луны» показался бежевый квадрат, на котором красно-жёлтые буквы сложились в развесёлое название «Бродячий цирк».
Петя начал читать дурным голосом, специально нараспев растягивая слова, чтобы выходило как можно жалостливее:
- Стояла по-о-о-оздняя осень…Ма-а-а-аленькая сиротка ходила под дождём прямо по лужам…И тут же ходили собаки и ко-о-ошечки…
И тут раздался топот маленьких ног. Петя и Лиза обернулись: в дверях библиотеки, смущаясь и прячась друг за друга, стояли татарчата в белых, до пола, рубашках, перешитых из простыней.
- Как же вы натопали! – поразилась Лиза. И тут же увидела, что они босиком: Где ваши войлочные тапочки, коротышки?
Татарчата молчали, не смея ответить.
И тут Петя, а он был в прекрасном настроении, разрешил:
- Ладно уж, так и быть, входите!
Такого везения татарчата просто не ожидали. Они сели вместе в кресло-качалку и затаили дыхание от счастья.
А Петя, прокрутив кадр, продолжал:
- Та сиротка была о-о-очень бедная! Злые отец и мать выгнали её на улицу. А она всю жизнь мечтала выступать в цирке…
- Что-то я не поняла… - спросила Лиза, внимательно разглядывая изображение: девочка шла по лужам под дождём. Её лицо было завешено волосами. Следом по лужам семенила рыженькая собачка, три кошки, попугай и старый гусь… - Что-то я не поняла, если она сиротка, то откуда у неё отец и мать, пусть даже очень злые?
В кресле-качалке тоненько хихикнула Алсу. Ренат приложил палец к губам: молчи, а то, ведь, выгонят в две секунды.
Петя прокрутил следующий кадр: бедная сиротка уже развеселилась. Она сидела за круглым столом в нарядном, правда, покрытом заплатками платьице и пила какао из чашки с голубым цветком. И здесь же за столом сидели кошки и собаки перед такими же чашками с какао, но ближе всех к ней был гусь, которого она обнимала за длинную шею. За её спиной стояла добрая старушка, приютившая всю эту компанию, и прядь за прядью расчёсывала её длинные волосы, поэтому лицо сиротки было открыто.
Петя уже собрался дальше напевно, дурным голосом читать, а татарчата Алсу и Ренат уже спрыгнули с кресла, подбежали к стене и маленькими ручками принялись гладить изображение: и сиротку, и гуся, и даже старушку с гребешком, как вдруг Лиза крикнула:
- Это же Лика! Лика с Патриарших прудов! – и толкнула Петю локтем в бок. – Вы только посмотрите!
-Пожалуй, похожа, - согласился Петя. – Ну что, будем дальше смотреть?
- Это же она! Она! – разволновалась Лиза. – Как она попала в диафильм?
Лика жила в подвале дома с колоннами на патриарших прудах. Её окно до половины возвышалось над асфальтом, вторая его половина уходила вглубь, под землю. « Я – корни дома, - говорила про себя Лика, - поэтому пью много воды…» - и смотрела на верх колонн, как будто бы что-то выжидая. И дождалась…Как-то ветер нанёс земли на самый верх колонны, никто об этом не знал, пока однажды из земли не проросли две зелёные ветки. Весной на них распустились листья, и маленький невзрачный воробей раскачивался то на одной, то на другой и звонко чирикал.
Своё подвальное окно Лика вместо занавески закрывала простынёй. Иногда край простыни отгибался, и видна становилась её маленькая комната, дощатый пол которой находился глубоко под землёй.
Она сидела на узенькой кровати, прикрытой вместо пледа оранжевым в белых цветах одеялом и пила чай из белой фаянсовой чашки на перевёрнутой коробке из-под овощей или стояла у маленькой электрической плитки и кипятила воду в алюминиевом чайнике с красной надписью « Кофе». От лодыжек до колен ноги Лики были выгнуты горбами, как будто бы хранили запасы воды, поэтому она всегда ходила в брюках- клёш. У Лики были чёрные спутанные волосы, которые она никак не могла расчесать, и они стали всклокочено- пышными. Иногда она пыталась пальцами разделить их на пряди, и тогда они походили на ветки растений, вокруг которых обвились лианы и плющ.
Лику хорошо знали на Патриарших прудах. У неё никогда не было игрушек, но очень часто она приходила на детскую площадку у памятника Крылова и спрашивала: « Вы не видели моего мишку?», но никто не видел, и только однажды одна нянька протянула ей жёлтого, почти нового зайца и плюшевого медведя и ласково сказала:
- Возьми, девочка…
Лика внимательно на неё посмотрела и покачала большой головой:
- Нет, это не моё…Мой мишка всё время спит…- и её распушённые волосы упали завесой на лицо.
И тогда нянька грустно поняла, что разговор окончен, и что эта некрасивая девочка в заношенной одежде ничего у неё не возьмёт.
Лике часто оставляли еду на скамейках в сквере вокруг Патриаршего пруда. Иногда – недопитые пакеты молока или кефира, иногда булки хлеба и даже глазированные сырки, а однажды – творожную запеканку с малиновым вареньем прямо на тарелке. Запеканку Лика раскрошила и скормила голубям, потому что однажды слышала, проходя мимо школы, разговор двух девочек:
- Ненавижу, когда в столовой на обед дают творожную запеканку…Я бы её в помойку выкинула! – сказала одна, скривив хорошенькое личико.
Её подруга важно посмотрела перед собой; у неё были розовые лаковые туфельки и белые колготки; и ответила:
- Лично я предпочитаю крем-брюле или пудинг! – и даже притопнула ногой.
Лика никогда не ходила в школу. Она сидела на скамейке, бросала крошки от запеканки на аллею слетевшимся голубям и приговаривала, пытаясь казаться капризной:
- Я так не люблю запеканку…- и смешно морщила нос. – Мне бы пудинг или крем…Крем-брюле…
Тарелку она унесла к себе домой.
Но чаще всего ей оставляли хлеб. И тогда Лика спускалась к пруду, к самой воде, и бросала уткам и лебедям хлебные крошки. Лебеди привыкли к ней и иногда подплывали совсем близко, брали хлеб из её широких бугристых рук и выгибали длинные шеи, позволяя себя погладить. А если прибегала стая собак, Лика откусывала от булки, а потом протягивала собакам, каждой по очереди, потом снова откусывала и снова протягивала им. Она всегда делилась всем, что у неё было, правда, было у неё немного. Вожак стаи, хромой пёс, подгибающий сломанную заднюю лапу, никогда не подходил к Лике. Смотрел издалека, как наедается его стая.
- Трёхлапый, маленький, иди сюда, - ласково подзывала Лика, но огромный хромой пёс только рычал в ответ и хищно щерил зубы.
Лика любила гулять по ночам. Днём она боялась играть вместе с детьми, да они с ней почти и не играли. И только Петя и Лиза иногда разговаривали с ней, но неохотно и очень недолго, как бы отбывая повинность. А Лика не понимала, почему эти красивые высокие дети, которые никогда её не обижали, так торопятся уйти, и представляла, что у них очень много уроков в школе, что им совсем не до игр, и подолгу улыбалась своим мыслям.
Зато татарчата играли с ней вовсю. Однажды она запустила пальцы в свои спутанные волосы, и получились маленькие отверстия – глазки. Был конец июня, цвёл шиповник. Алсу и Ренат нарвали много красных и белых цветов, правда, Ренат несколько раз укололся шипами; и вставили ей в волосы. И получилось, что распустившиеся растения её волос зацвели. Лика завесила лицо и неподвижно, весь день, простояла на аллее. К вечеру к ней подошёл Петя:
- И надолго ты так?
Тогда Лика снова запустила пальцы в свои цветущие волосы и раскрыла их так, что видна стала половинка её лица:
- Разве ты не видишь, что я – куст? Что я – шиповник? – удивлённо спросила она. – Под липами вырос новый куст…
И тут Петя невольно съязвил:
- Интересно, Лика, а когда будет Новый Год ты станешь ёлкой? Ёлкой на Патриарших прудах? – и даже сам засмеялся собственной колкости.
Прежде чем ответить, Лика задумалась. Она не услышала насмешки.
- А ведь можно вставить еловые ветки вместо цветов, - рассуждала она вслух, - может быть, даже с шишками… И можно будет повесить блёстки и игрушки, и, может быть, даже огоньки…- и вдруг она робко улыбнулась Пете: Как ты думаешь, мне пойдёт? Я буду красивой ёлкой? Вы будете кататься вокруг меня на коньках?
Однажды Лиза остановилась перед её окном. Лика стояла у своей маленькой плиточки и что-то помешивала в кастрюле без ручек. Её волосы были затянуты в хвост на затылке точно такой же ленточкой от коробки конфет, как у Лизы, а глаза были закрыты, как будто бы она спала.
- Лика…- тихонечко позвала, присев перед форточкой.
- Да, Лиза…- тут же ответила , не открывая глаз.
- Мама Тоня сказала отнести тебе пирожки с мясом…Открой, пожалуйста, форточку…- и Лиза достала промасленный бумажный пакет.
- Положи у окна, - Лика по-прежнему не открывала глаз. – Я их вечером заберу.
- Но их съедят собаки или птицы…
- Нет. Они всегда чуть-чуть оставляют мне.
На перевёрнутой коробке, служившей столом, лежали две расчёски, деревянная и пластмассовая, ярко - розовая из кукольного набора, и засушенные головки роз. Их Лика насобирала у цветочного ларька на Малой Бронной. Она готовилась к ночи. К ночной прогулке на детской площадке.
- Лика, - поразилась Лиза, - ты живёшь так, как мы играем…
И тогда Лика открыла глаза и печально посмотрела вверх, на девочку, сидящую перед подвальной форточкой.
- А я играю так, как вы живёте, - мечтательно сказала она.
И тогда Лиза поняла, что она не спала, стоя над своей маленькой кастрюлькой, а просто смотрела вниз, и что её ресницы были такими длинными, что глаза казались закрытыми, и она просто боялась их поднять…
Поздно вечером Лика вышла на Патриаршие пруды. Детская площадка опустела. Только одна молодая долговязая нянька собирала забытые игрушки в огромную корзину.
- Это для того, - визгливо сказала она в сторону Лики, - чтобы их не украли за ночь.
Из волос Лики в разные стороны торчали сухие головки роз.
- Вы не видели моего мишку? – спросила она скорее по привычке.
- Как ты надоела, бродяжка, - снова взвизгнула нянька, прикрывая руками корзину. – Нет здесь твоего мишки и быть не может! – и ушла с площадки.
А Лика залезла на лестницу рядом с горкой и , зацепившись ногами за металлическую перекладину, повисла вниз головой и принялась раскачиваться. Её волосы, унизанные сухими цветами, походили на плетёную шаль…Ей нравилось, что мир перевернулся: если она поднимала глаза вверх, то видела своё полуподземное окно, а если смотрела вниз – то верхушки лип и чёрное, ночное небо. У её окна так и лежали пирожки, недоеденные собаками, и Лика подумала про детей со Вспольного переулка и тоненько запела…Они казались ей недоступно красивыми…
Ближе к зиме Лика часто уходила к метро «Баррикадная» погреться с нищими у костра…
- Я не понимаю, - задумчиво повторила Лиза, - как Лика с Патриарших прудов попала в наш диафильм?
- Да, Лиза…- и Петя присвистнул и затрясся от тихого хохота. – Похоже, ты совсем спятила от бессонных ночей…Да она просто похожа!
Татарчата молча закивали, поддерживая Петю.
- Да подождите вы, - перебила Лиза. – Вы что, не видите, что у неё цветы в волосах, и эта старушка, которая пытается её причесать, их вынимает…
И, действительно, на картинке, в доме старушки в стеклянном кувшине стояли засохшие цветы из волос девочки. Некоторые из них ожили и распустились…
Но никто из детей не успел ответить Лизе.
Где-то в глубине квартиры раздался страшный грохот. Это с треском сложился диван под Тоней Рукавишниковой, и она проснулась. От грохота и треска тут же в соседней комнате проснулась Фатима и, сдёрнув одеяла с кроваток Алсу и Рената, увидела кучу одежды.
Дети в библиотеке замерли, но напрасно. Ровно через мгновение дверь распахнулась. На пороге в ночных рубашках с кружевными воланами стояли Антонина и Фатима. Эти рубашки Антонина купила с рук у метро «Баррикадная».
- Так, - сказала Тоня Рукавишникова и укоризненно закивала головой.
- Так – так…- подхватила Фатима и закивала головой точно так же.
- Так- так- так… - снова сказала Тоня.
Все дети, кроме Пети, занятого своими мыслями, очень хотели спать, поэтому гуськом, без возражений, потянулись по коридору в свои комнаты. И даже Петя несколько раз притворно зевнул, замыкая процессию.
Лиза тут же повалилась в кровать и свернулась клубочком под одеялом:
- А всё-таки хорошо было,- довольно промурлыкала она, засыпая.
А Петя и не думал спать. Он выжидал…Антонина ворочалась на своём диване и тихо говорила сама себе:
- Нет, ну какие нахалы! Мы-то думали, что они спят, а они – вон что…
И тихо в ответ звенели пружины.
– Молчать! – рассердилась Тоня Рукавишникова и ударила кулаком по дивану.
И тут же всё смолкло. Квартира погрузилась в сон…
Петя знал, что под утро сон особенно крепок, и он уже не крался в библиотеку. Он в неё бежал…Его мучили открытки…
Он сразу же бросил всю пачку в камин. Но почему-то три открытки: старуха со злым, надменным лицом, молодая женщина с мотыльком в волосах и умоляющая девочка со старинным велосипедом, оказались сверху и легли веером. И вдруг Пете стало страшно. Ему захотелось убежать в свою комнату, спрятаться под одеяло и заснуть…заснуть… С открыток на него глядели три живых лица, и внимательно следили глазами, за каждым его движением…
Из-под выступа на полке Петя достал фиалковое масло Фатимы и коробку спичек. Он вылил масло на открытки, и в комнате тут же запахло летом и садом, и ему показалось даже, что где-то вдалеке запели птицы, и глухо о прибрежные камни ударилось море…И только когда он бросил зажженную спичку, посторонние звуки прекратились…
И тут же вспыхнули открытки, но только те, которые лежали внизу. Из жёлто-синего пламени на него внимательно, неподвижно смотрели три лица. Разглядывали его в упор.
Ворона и воробей Рюмочка крепко спали на крыше дома. И вдруг Воробей несколько раз чихнул во сне и проснулся. Ворона сонно открыла один глаз:
- В чём дело?
Вместо ответа Рюмочка снова чихнул.
- В чём дело, я тебя спрашиваю? – Вороне явно не хотелось просыпаться. – Почему это ты вдруг решил меня разбудить, когда все порядочные птицы и другие порядочные…
И тут Рюмочка чихнул опять. И тогда Ворона нехотя открыла второй спящий глаз:
- Ты что, - озадаченно спросила она, - простудился? – и вдруг громко чихнула сама.
Из трубы на крыше тонкой фиолетовой струёй шёл дым…Какое-то время дым поднимался вверх и походил на узкую полоску газа из магазина «Ткани» на углу Большой Никитской и Тверского бульвара, куда Тоня Рукавишникова ходила покупать ситец для наволочек. Но потом ветер развернул фиолетовую ленту, и дым потёк вниз, обволакивая прозрачной пеленой Ворону с воробьём и крышу, на которой они сидели.
- Это простудилась я, - поняла Ворона и громко во весь вороний голос чихнула.
Дым из трубы пах сладко и таинственно. Мысли у птиц коротенькие, но всё же Рюмочке показалось, что он что-то вспомнил, что-то прекрасное, но образ никак не приходил, и бедный воробей просто не мог подобрать слова, чтобы сказать об этом яростно чихающей Вороне, и поэтому громко, беспомощно чирикал.
А дым всё сгущался, становясь слаще и слаще, а Ворона всё чихала и чихала…
И вдруг Рюмочка понял: он пытался вспомнить весну! И счастливо, звонко запел.
Ворона замолчала и с удивлением посмотрела на воробья. А тот, забыв обо всём на свете, задрал головёнку и выводил рулады, поводя клювом то вправо, то влево, куда ветер направлял струю дыма.
Стояла глубокая ночь.
Ворона подтолкнула Воробья в бок. Тот запнулся на мгновенье, но даже не взглянул в её сторону. Продолжил петь ещё звонче, ещё мелодичнее прежнего.
- И долго ты ещё собираешься всех будить? – грозно спросила Ворона и даже прикрыла крылом звонкий клюв Рюмочки.
- А что я сделал? Что я сделал? – замотал головёнкой воробей. – Я что – плохо пою?
- Ты поёшь неприлично, - объяснила Ворона. – Нас с тобой итак никуда не пускают из-за твоих выходок. Ни в одно приличное общество…Да я просто стесняюсь с тобой где-то показываться, сгораю со стыда…
- А что такого? – удивился воробей.- Вот недавно мы были в столовой…Ну, не скажи! Мы летаем, где хотим!
- Как же! – помрачнела Ворона. – Летаем!! Да твои простецкие манеры раз и навсегда закрыли мне дорогу в высший свет!
Но тут внизу в свете фонаря что-то ослепительно блеснуло жгучим манящим золотом.
С громким криком Ворона сорвалась с крыши и понеслась вниз.
- Что там? – развязно присвистнул Рюмочка вслед. – Есть чем поживиться?
Но Ворона не отвечала. Клювом, похожим на заточенную лопатку, она расшвыривала в сторону листья, торопливо отыскивая золотое и блестящее.
- Ха-ха! – выкрикнул Рюмочка. За время дружбы с Вороной, он многому у неё научился.
- А потише нельзя? – раздражённо каркнула Ворона, да так громко, что в некоторых окнах, где были открыты форточки, зазвенели стёкла; и вдруг вытянула длинный обрезок золотой фольги, из которого Лиза совсем недавно вырезала листья себе и Пете для костюмов к празднику осени.
Ворона придирчиво оглядела фольгу. Фольга просто сияла в фонарном свете.
- Совсем неплохо! – довольно сказала Ворона сама себе, но Рюмочка наверху, на крыше всё равно услышал её.
- Мы что теперь – богачи? – крикнул он вниз.
Ворона любовалась переливами блеска и закрывала то один глаз, то другой.
- Так мы богачи или нет? – снова крикнул ей Рюмочка.
И снова из трубы пошёл сладкий, дразнящий дым. Рюмочка глубоко вдохнул его и уже опять приготовился запеть, как вдруг Ворона крикнула:
- Похоже на золото! Красота! Осталось проверить на прочность , и тогда мы с тобой…- и несколько раз ткнулась острым клювом в фольгу.
- Богачи? – звонко крикнул Рюмочка вниз, да так, что эхо пронеслось в пустынном дворе.- Так мы теперь богачи?
Под ударами клюва фольга тут же расползлась на блестящие клочки.
- Фальшивка, - с надрывом крикнула Ворона в ответ. – Банкроты мы! Банкроты!!!
И взлетела назад на кромку крыши к воробью, который , наглотавшись фиолетового дыма, незаметно для себя скатился к самому краю и уже вот-вот должен был свалиться вниз, но вовремя упёрся в её серое плечо…
- Итак, - мрачно прошептала Ворона, - путь в высшее общество нам заказан, и всё из-за тебя…- Воробей молчал. Всё плыло перед его глазами. – Сбережений под старость у меня никаких! Ты что, забыл, как недавно мы нашли немного изумрудов и два небольших, но чистых…чистейших бриллиантов? Помнишь? Нет? – Воробей не отвечал. Ворона с горечью продолжала: Так вот, ты, наверное, не знаешь, но их у нас украли… совсем недавно… враги…
Совсем недавно Ворона и Воробей летали к метро « Маяковская» клевать остатки беляшей у киоска с дешёвой выпечкой, как вдруг Ворона заприметила бутылочные осколки. Несколько зелёных и несколько бесцветных прозрачных. « Сокровища», - жарко прошептала Ворона Воробью. И они быстро, пытаясь не привлекать внимания, спрятали цветочные стёкла в ближайшую кучу листьев. Ворона всегда забывала, куда прятала свою добычу и просила запомнить Воробья. Воробей пытался запомнить из-за всех сил, и иногда это ему удавалось. Он, например, умел считать до трёх. Он несколько раз повторил сам себе: «Метро «Маяковская» Куча листьев у третьей колонны…» Через несколько дней Ворона спросила его: « Ты помнишь, где наши сбережения?» И Рюмочка повторил: «Метро «Маяковская». Куча листьев. Третья…» Но Ворона не дослушала. Она забыла, что такое метро и очень заинтересовалась. «Метро – это то, что спускается вниз, тарахтит и рычит, а потом – расползается в разные стороны под землёй,» - объяснил умненький Рюмочка. Но когда они прилетели к третьей колонне, они увидели, как дворники сгребают листья в мешки и грузят в машины. « Это же надо! – закричала Ворона. – Среди бела дня!» Рюмочка звонко, неразборчиво чирикал.
- Так вот, - продолжала Ворона. Она была широкая и мягкая и закрывала Воробья от ветра. Тот благодарно задремал. – А поскольку у тебя нет никакого образования, ведь ты даже не умеешь считать! и ты даже не помнишь, куда неделю назад мы спрятали сапфир… - это был осколок синей лампы, и Рюмочка, действительно, не помнил, где он, - то надеяться я на тебя не могу… К тому же твои манеры…- и тут вдруг подул свежий холодный ветер, и таинственный дым из трубы снова потянулся вверх. Воробей проснулся, а Ворона громко чихнула от холода.
« На себя посмотри», - хотел было надерзить Рюмочка, но не посмел. Он ведь восхищался Вороной…А Ворона всё чихала и чихала, а потом вдруг горько вздохнула:
- Да уж… Вот я и простудилась на старости лет! Теперь мне нужны условия…Ну, ты понимаешь! – Воробей кивнул. – Горячая ванна с пеной, хорошая еда, учёные разговоры, ну и , конечно, последние новости – газеты, журналы, может быть, даже радиоприёмник…- Воробей снова кивнул…- Вот только где всё это взять? Эх, наши бы с тобой сбережения…
- А то, может, на чердак полетим? – предложил Рюмочка. – К голубям?
- А я тебе сразу говорила, - важно произнесла она, - полетели на чердак, а ты…
Ворона в тайне боялась, что голуби их не пустят. Ведь Рюмочка предложил ей ещё с вечера: «Заночуем вместе со всеми на чердаке?» - « Во-первых, мы не все, - Ворона высокомерно его оглядела, - во-вторых, я не привыкла к таким условиям…» И Рюмочке вдруг так жалко стало Ворону, что его маленькое сердечко сжалось и заболело, и он решил не перечить…
Они слетели вниз, под крышу, к чердачному окну, и Рюмочка бесшумно проскользнул внутрь, в тепло, но Ворона не могла и не хотела оставаться незамеченной.
- Я решила почтить вас своим присутствием, - громко каркнула она так, что все голуби разом проснулись, и даже Старый Голубь, облюбовавший место у трубы, приоткрыл глаза.
- Какой кошмар! – вскрикнула спросонья одна из молодых голубок. Все барышни – голубки устраивались спать поближе к окнам. Им нужен был чистый воздух среди ночи.
- Кошмар! – подхватили остальные барышни и стали вполголоса спрашивать друг у друга: А что ,собственно, случилось?
- Среди ночи ворваться! – продолжала одна из голубок. Она проснулась первой. – А я в панталонах…в панталонах… в панталонах с оборочками!
При слове «панталоны» молодые фатоватые голуби тут же отвернулись к стене и хором проклокотали:
- Лично мы ничего не заметили…
А голуби- подростки коротко и громко хохотнули.
- Всем молчать! – строго приказал Старый Голубь. – Что случилось? Пожар?
- Пожар…пожар…- заволновались голубки.
- Мои панталоны, совсем новые, в кружевах…Ах!
- Никакого пожара, - отрезала Ворона и независимо начала: Просто я решила оказать вам честь своим присутствием…Подарить свой визит!
- Какой визит? – возмутился Старый Голубь. – Мы спим. Мы порядочные птицы…
- Какая наглость! – догадалась первой молодая голубка. – Ночное вторжение!
- Да, наглость! – возмущённо затряс головой Старый Голубь, - наше терпение исчерпано.. Извольте немедленно покинуть наш чердак…
- Извольте, извольте! – подхватил Пожилой Голубь, до этого всё время молчавший и из-за всех сил боровшийся со сном.
- Я бы даже сказал – вон! – разошёлся Старый Голубь.
- И я бы сказал точно так же, - подхватил Пожилой. Он был не намного моложе Старого и считался его правой рукой, вернее, крылом.
- Ха-ха! – деланно засмеялась Ворона. – Не очень-то и хотелось среди глупых птиц…- и она повернулась к голубям широкой спиной. – Если бы вы только знали, каких я благородных кровей, вы бы уговаривали меня…
- Вон! – перебил Старый Голубь, и Пожилой не успел его поддержать, потому что Ворона глухо закашлялась.
От неожиданности все замолчали, и вдруг в наступившей тишине раздался робкий голос Воробья Рюмочки:
- Пожалуйста, разрешите нам остаться!
- Не сметь умолять! – гордо крикнула Ворона, но крика не получилось. Она охрипла.
- Если нельзя остаться нам вместе, - продолжал Рюмочка, - то пусть - хотя бы Ворона…- и тут он с мольбой посмотрел на Старого Голубя, а потом перевёл взгляд на Пожилого, - потому что она очень больна. Сначала она просто чихала, а теперь вот…
- Лично я улетаю, - прохрипела Ворона и уже собралась было добавить что-то насмешливое, как вдруг снова закашлялась так, что её маленькое птичье тельце затряслось.
- Пожалуйста, не прогоняйте нас, – продолжал Рюмочка, - или хотя бы только её! И ещё – мы бедняки!
- Я пошла! – не унималась Ворона, протискиваясь к выходу, и даже обидно выкрикнула: Ха-ха!
Потрясённые птицы молчали.
А Старый Голубь проснулся окончательно и вдруг ласково и мягко пригласил:
- Милости просим! – его глаза наполнились слезами. – Устраивайтесь поудобнее у трубы или батареи…
Ворона мгновенно повеселела:
- Выбираю батарею! – и хлопнула Рюмочку по маленькому плечику. – Там место шикарное…Нам с Воробьём подходит, так и быть! – и, нахально посмотрев на Старого Голубя, спросила: Надеюсь, вы не очень храпите?
Пожилой Голубь собрался с достоинством возразить, но Старый опередил:
- Постараюсь ничем вас не побеспокоить!
А Петя смотрела на огонь. Во все глаза. И ведь было на что заглядеться! Пламя переливалось всеми цветами: то становилось синим, то прозрачным, совсем невидимым, а то вдруг желтело, как приморский песок в середине июля.
Старые открытки сгорали на глазах и превращались в пепел, бумага сначала темнела, а потом рассыпалась в прах… Но эти три лица на трёх открытках!! Они, как саламандры жили в огне, и чем ярче разгоралось пламя, тем, казалось, сильнее пробуждалась в них жизнь…И вдруг Пете показалось, что какая-то тонкая невидимая струна не выдержала и лопнула внутри него, и кто-то тоненько неразличимо заплакал… И тогда Петя перестал бояться. Он стал ждать, когда же три этих странных, прекрасных лица с ним заговорят…Как будто бы согласился и сдался…
Красные цветы рядом с лицом старухи вдруг ожили: их лепестки задрожали и открылись, обнажив чёрное пятно вокруг черенка. Это были тюльпаны. Их распахнутые бутоны походили на проснувшиеся глаза с тёмными кругами зрачков. Петя понимал, что старуха смотрит зло: взгляд её неподвижных глаз прилип к нему, вонзился в него и не давал пошевелиться. Единственное, что он, Петя, мог делать это подходить всё ближе и ближе к камину, к огню, всё ниже склоняться, чтобы…Тонкий рот старухи недовольно выгнулся углами вниз, концы губ висели, как бельевые верёвки. Петя перевёл взгляд на другую открытку: прекрасная японка была совершенно равнодушна и к нему, и к огню. Она смотрела на него, полузакрыв глаза, как будто бы немного сердилась, что её разбудили. Она была равнодушна ко всему, кроме своей красоты. Она ничего не хотела знать. И только крылья мотылька, присевшего на шпильку в её волосах, слегка дрожали… На третью картинку с нарядной девочкой он не решался переводить взгляд. Он не хотел на неё смотреть. Потому что точно знал, что не сможет сопротивляться…Сопротивляться чему?
И вдруг – Петя засмеялся. Все три лица тут же вздрогнули и испуганно вскинули глаза на него, а он не заметил.
Он вспомнил, как они с Лизой были маленькими, и ещё не нужно было ходить в школу, а просыпались они очень рано. И пока Антонина Рукавишникова спала в соседней комнате, они бежали на кухню и быстро расковыривали ложками гречку в тарелках, приготовленную для них ещё с вечера…Так походило, что дети завтракали, но просто не доели до конца. Но им было не до еды. Схватив термос с горячим какао или чаем с душицей, они бежали в библиотеку. Лиза тогда уже умела читать, да и Петя умел, но скрывал. Он любил, чтобы Лиза читала ему вслух. Лиза усаживалась на пол, в крепость из подушек от дивана Тони Рукавишниковой, а Петя, ласково погладив нижнюю полку со сказками, открывал выдвижной ящик, где под коробкой с диафильмами тайно хранились коробки и мешочки с конфетами, шоколадом и засахаренными орехами. Пока Лиза разливала горячее питьё в чашки, Петя вдохновенно развязывал тесёмки на душистой коробке «Пиковая дама» или «Птичье молоко» и шелестел обёртками « Мишки на Севере». Это был их завтрак.
Потом Лиза принималась читать вслух, а если вдруг встречалась картинка, она прерывала чтение и разворачивала книгу так, чтобы Петя мог рассмотреть и даже кое-что перерисовать на обои.
Как-то Лиза читала «Снежную Королеву», а Петя, вытащив из основания крепости самую большую подушку, лежал под письменным столом и шелестел фольгой от шоколадных конфет. Ему нравилось смотреть вверх, на рассохшиеся доски стола: волокна древесины, щели и просто маленькие точки складывались в удивительные картины. То ему казалось, что Кай с Гердой катаются на катке вокруг сверкающей ёлки, то он видел Кая в санях у Снежной Королевы, удивлённо разглядывающего узкий серп луны и звёзды, под полозьями, внизу, то ,уснувшую в лодке Герду и хоровод визгливо смеющихся троллей над ледяным зеркалом.
Вдруг Лиза прервала чтение и со строгой заботой, совсем как мама Тоня, спросила:
- Дорогой, тебе не дует? Ведь ты лежишь под окном… - и совсем как Тоня Рукавишникова, склонив голову на бок, стала ждать ответа.
Но Петя молчал, лёжа под столом. Он думал.
- Я что, в пустоту обращаюсь? – продолжала подражать девочка.
- А что, Лиза…- спросил Петя в ответ, - а если бы меня похитила Снежная Королева и околдовала до бесчувствия, пошла бы ты меня искать?
Строгая Лиза захохотала:
- Да нужен ты мне больно, Пе…- и вдруг осеклась и медленно, удивляясь сама себе, закончила: Да я бы ей только «спасибо» сказала! – но это получилось совсем не смешно.
Петя молчал. И Лиза тоже. Ждала, когда брат отзовётся из-под стола. Но даже фольга от конфет больше не шелестела.
И тогда Лиза сама заглянула к нему. В полумраке под столом приятно пахло душицей из чая. Петя лежал на подушке и внимательно смотрел на сестру.
- Ну, ты что, Петь…
- Ничего.
- Ты поверил?
Молчание.
- Да если бы только Снежная Королева… - начала Лиза. – Ну, во-первых её нет!
- Она есть.
Мгновение, Лиза колебалась
- Откуда ты знаешь? – и она сделалась серьёзной.
- Просто знаю и всё…И ты тоже знаешь…
- Пожалуй, - согласилась Лиза. – Но если бы только она посмела тебя похитить…если бы только она к нам заглянула, я бы привязала её к батарее или втолкнула бы в камин и зажгла бы его…
- Точно так же хвастался Кай, - сухо отрезал Петя. – Сама знаешь, чем всё это закончилось.
Лиза не на шутку задумалась:
- Знаешь что, я бы стала над ней смеяться! До тех пор, пока бы она не поняла, что её никто не боится!
Взгляд Пети немного потеплел и он слабенько заулыбался.
И дальше он снова помнил крепость из подушек. Сестра снова читала ему вслух, а он лежал, положив голову ей на колени.
И потом он тайно от всех спрятал спички под выступом каминной полки, на тот случай, если срочно понадобится затопить камин. И эти спички пролежали там много лет.
Воспоминание было таким приятным, таким ласковым, что Петя совсем забыл, зачем он здесь. Его потянуло в сон. Он расслабленно посмотрел на жёлтый огонь, весело пляшущий в камине, и снова увидел три открытки, которым пламя ничуть не навредило, и вдруг – об этом Петя много раз вспоминал потом, пытаясь оправдаться – он встретился глазами с заплаканной девочкой в старинном платье.
И тут же всё переменилось…
Злобное и страшное прошептала своими губами-верёвками старуха, и тут же открытка скукожилась и превратилась в пепел…Прекрасная японка закрыла глаза и притворилась , что она спит. Казалось. – ей больно от внезапно наступившей жары, но она не подаёт виду, она спит…Медленно, с четырёх углов, занялась её открытка, и крылья мотылька на её шпильке обуглились. Её стало жалко почти до слёз… Но эта маленькая девочка, она не притворялась ложно-равнодушной, не корчилась в проклятиях и заклинаниях, как старуха. Она умоляла…Опираясь на велосипед, она стояла посреди открытки как на маленьком белом острове, который загорелся со всех сторон и медленно, неуклонно чернел, становясь пеплом. Она горько, по-детски плакала, она боялась, она протягивала к Пете руки из пламени, она показывала на велосипед и умоляла: « Хочешь, возьми велосипед? Хочешь я тебе песенку спою? Только спаси меня, спаси…ведь, будет так больно!» Тогда Петя не выдержал и протянул ей руку. И тут же всё переменилось снова…
Огонь погас.
Комната наполнилась синим, густым дымом, и сначала призрачно, а потом всё отчётливее стали проступать фигуры людей, животных, странных существ, - как будто бы вдруг двери в соседние миры разом распахнулись, и из них хлынули потоки ночных видений. Первым шёл младенец с розовым голубем на руках, казалось, что он забрёл сюда случайно. Он очень торопился. Следом солдаты в касках, только что радовавшиеся салюту на открытках, тащили пулемёт. Им было тяжело идти, но идти было нужно, и они очень хотели, чтобы всё это скорее закончилось. Один из них поднял глаза на Петю, но не увидел его. Смотрел насквозь…В его глазах не было ничего, кроме страдания и усталости…Потом какие-то странные старички – фигуристы, видимо, муж и жена тянули на санках кадку с фикусом, а следующие точно такие же, но в других костюмах тянули на санках кадку с кактусом, и только последние везли ёлку. И все они смеялись между собой, но не потому что им было весело, а потому что кто-то приказал им смеяться, растянул их губы углами вверх и придерживал за кончики, чтобы улыбка не опала…Пролетела стайка бледно-розовых голубей…
И все эти видения прозрачной вереницей уплывали через открытую дверь в коридор и направлялись в их с Лизой комнату…И вдруг Петя понял: все они шли за Лизой. Им нужна была она!
И тут же из камина поднялись трое: старуха, женщина и девочка. Старуха зависла в воздухе, превратившись в летучую мышь, медленно пролетела вдоль книжных полок и вылетела в коридор. Красавица засмеялась и стала дымчатым облаком, и облако последовало за старухой. И только девочка ни в кого не превратилась. На ней были белые туфельки со шнуровкой на маленьком каблучке. Она подбежала к Пете, топоча копытцами каблучков, и тихо прошептала: «Благодарю», а Петя вдруг довольно глупо спросил: « А как же велосипед?», но она сказала: «Хочу побегать!» и побежала. Впереди неё катился обруч, и она подталкивала его прутиком….
Петя бежал по коридору и кричал, или ему казалось, что он кричит. И ему было совершенно всё равно, что все спят…
А никто и не проснулся…
И когда Петя вбежал в комнату, все самые худшие его предчувствия подтвердились: Лиза безмятежно спала, и над ней, над её головой и сердцем роились видения. Они то сплетались в один бесформенный ком, то распадались на фигуры людей и животных. Один раз показалась белая лошадь. Она занесла ногу с тяжёлым копытом, и Петя подумал, если она ударит копытом, то кто-то обязательно умрёт…
Но лошадь аккуратно поставила ногу…
И какое-то склизкое создание с перепончатыми пальцами уселось Лизе на грудь и принялось что-то нашёптывать в ухо…
Петя замер от ужаса.
И вдруг, как будто бы прогоняя куриц с дороги в летней деревне, беспомощно замахал руками: « Пошли отсюда! Пошли!» И неожиданно видения ему подчинились. Они перестали кружить над Лизой и поплыли по комнате. Петя подумал, что зеркало – это тоже дверь, и сразу же вся вереница призраков направилась к зеркальным стёклам трельяжа. Кто-то входил в основное зеркало, кто-то в узкие, боковые… « Пошли отсюда! Вон!» – размахивал Петя руками, и вдруг увидел, что хлестнул ладонью призрачную японку, и его ладонь прошла сквозь неё. Порыв воздуха понёс её к зеркалу вместе с остальными созданиями, но на подзеркальнике она неожиданно остановилась. Она кого-то высматривала в сонме видений. И вот появилась старуха с увядающими тюльпанами верхом на белой лошади, и маленькая девочка с катящимся обручем. Она свистнула им как дрессировщица диким зверям, и Пете послышался даже свист бича; и старуха с девочкой тут же помчались на зов, но вошли не в зеркало, а в неё. Это были её юность и старость.
И тогда японка свистнула снова. Из толпы призраков вылетела птица с человеческим лицом, ровным и бездушным, « как у греческих статуй», - подумал Петя. И вдруг, на одно мгновение Пете показалось, что у птицы смерти, а это была она, - лизино лицо. Прекрасная японка оседлала птицу и принялась кружить по комнате. « Вон отсюда, гадина! – закричал Петя из последних сил. – Вон…» Никто из призраков не замечал мальчика. Они жили своей жизнью, шли своим путём, а эта японка верхом на птице вдруг обернулась, отыскала его глазами и, прежде чем войти в зеркало, погрозила ему пальцем.
Комната опустела.
Лиза по-прежнему безмятежно спала.
Петя повалился на кровать, и тут же со всех сторон его обступили сны, но ни один не смог к нему прорваться.
Можно представить себе облако, скользящее по небу, и каждую секунду меняющее очертания, и что внутри оно несёт в себе снег и переливающиеся, звенящие глыбы льда, и каждый миг, как в калейдоскопе, они перемешиваются в новый узор, стремительно собираясь в картины новых миров и тут же рассыпаясь на части.
Старый японский дедушка Окадо подошёл к окну. На нём были промасленные лохмотья кимоно с неряшливыми заплатками на рукавах.
За окном с неба лился лунный свет, заливая серебром спящий двор: крыши дома, карнизы, чёрные ветви деревьев и фонарный столб. Фонарь был зажжён, и его тёплый золотой свет вторгался в лунные потоки и падал на землю.
- Мир подлунный, - сам себе сказал старик, - и мир подсолнечный… Когда уходит один, приходит другой… - за его спиной из створок зеркала, такого же, как в комнате детей, лёгким роем выходили ночные виденья, и по винтовой лестнице бесшумно устремлялись на второй этаж, в маленькую комнатку, со стенами, сплошь увешенными веерами, со спящими гусями в подвесных корзинах под потолком и балконными дверями, выходящими на крышу с маленьким, облетевшим садиком. Некоторые веера на стенах были пусты. Заметив пустой веер, кто-то из призраков отделялся от роя и застывал на его поверхности, превратившись в рисунок.
Старый Окадо не оборачивался: возня ночных видений его ничуть не интересовала. Окадо думал:
- И если один мир накладывается на другой добровольно или случайно…- и тут в широком рукаве его кимоно зашевелилось и заворчало что-то тяжёлое: Молчать! – гневно прошептал старик в рукав.
- Лапы затекли, - раздался в ответ противный надтреснутый голос, похожий на охрипший писк, - и хвост я давно не разминала…
- Молчать! – Окадо топнул ногой. Шевеление в рукаве затихло.
- И если один мир накладывается на другой, - повторил он, - то открываются двери в те миры, близкие и иные, которые совсем далеко, и эти двери повсюду…
- Неужели ты думаешь, старик, что я пришла к тебе, чтобы услышать весь этот вздор? – раздался за его спиной равнодушный, прекрасный голос.
- Госпожа! – невольно вырвалось у Окадо, и он обернулся. У него перехватило дыхание, и на мгновение он даже прищурился от ледяного сияния, заполнившего его комнату. Из его рукава показался сморщенный подслеповатый зверёк и зашевелил носом, втягивая воздух так, что его горбатая переносица покрылась складками. Но старик и не думал его унимать. От сияния на его глазах выступили слёзы.
Перед ним стояла юная японка с мотыльком в волосах и лениво, как будто бы только что проснулась, а ей не хотелось, потягивалась.
- Что, Окадо, не ждал?
У её ног приручено и преданно сидела птица смерти.
Старый японец взял себя в руки:
- Я всегда готов к встрече с вами, госпожа! – и учтиво поклонился…
И тут же всё изменилось. Стены комнаты раздвинулись и исчезли. Стоял промозглый ноябрь. Шёл дождь, перемешанный с ледяными хлопьями снега. И он, молодой, учёный слуга нёс раскрытый зонт над прекрасной госпожой. Ему было всё равно, что он продрог и уже не чувствует концов собственных пальцев. Он не сводил с неё глаз.
- Похоже на Великий снег, - вдруг сказала она, задумчиво глядя на белые хлопья, тающие у её ног.
- Почему? – невпопад спросил ученый слуга.
- Потому что я замёрзла, глупец, - усмехнулась она.
- А что такое Великий снег? – в этот раз слуга спросил не ради ответа, а чтобы ещё раз услышать её дивный, равнодушный голос, один только голос, пропуская значения слов.
- Это тот снег, который покроет всю нашу землю, - тихо сказала госпожа, - и проморозит её насквозь до самого огненного сердца, и оно станет застывшим огнём.
Так они миновали дворцовый двор, и когда слуга, следом за госпожой вошёл во дворец, с его одежды стекали потоки воды…
Дальше он помнил: он, учёный юноша-слуга держит в руках узкую ножку с плотно прижатыми пальчиками и растирает каждый пальчик, чтобы согреть госпожу. Механическая птица, привезённая из Европы, сидит на изогнутой ветке. В бок вставлен блестящий ключ. Если его повернуть несколько раз, механическая птица запоёт.
- Хотел бы ты знать, кем мы были раньше, до этих стен? – спрашивает она. – Хотел бы вспомнить?
Пальчики маленькой ножки розовеют в его руках. Он склоняется и дышит на них, чтобы они скорее согрелись.
- Как ты смеешь? – холодно одёргивает она слугу.
- Госпожа…- дрожащим голосом оправдывается юноша, поднимая глаза на её спокойное лицо. Он стоит перед ней на коленях.
- Пошёл вон, - говорит она, берёт сложенный веер и несколько раз хлещет его по лицу, правда, почти не больно.
Он молча поднимается и уходит с поклоном. Он библиотекарь при госпоже. Она желает изучить каллиграфию. Иногда, чтобы не скучать, она допускает его в свои покои.
Молодой слуга закрывает за собой двери и слышит лёгкий треск: это поворачивается ключ, а потом – сладостно и бездушно поёт механическая птица.
Обида, гнев и любовь переполняют его сердце.
Но это только воспоминание, которому несколько сотен лет. Старый Окадо был мудрым. Он совладал с собой. Его чувства коротко вспыхнули и тот час уснули. Он хлопнул морщинистую морду ладонью по носу, и она с визгом спряталась в рукаве. Стены дворца сжались и снова стали стенами комнаты.
И вдруг прекрасная японка хрипло, вульгарно засмеялась и стала походить на пьяную гейшу в дешёвой гостинице:
- Покорми птицу смерти, старик, а то у неё урчит в животе…- и только мотылёк в её волосах по-прежнему нежно трепетал.
- Зачем вы мучаете меня, госпожа? – устало спросил старый японец и, не дожидаясь ответа, трижды свистнул. И тут же по винтовой лестнице сбежали мальчики – прислужники, проворно спрыгнув с одного из вееров. Они несли серебряное блюдо, на котором дрожали кровавые куски. Они поставили блюдо перед птицей смерти и исчезли.
- Мёртвые животные, - брезгливо поморщилась она, как будто бы по мрамору вдруг пошли морщины. – Не – е -ет…
- Бери, что дают, - усмехнулась японка, - а то не будет и этого…
Птица смерти молча погрузила лицо в серебряное блюдо, и когда поднялась, насытившись, её рот и подбородок были перемазаны кровью, как будто бы на бойню бросили куски мрамора.
- Ладно, Окадо, - сказала, наконец, японка. – Хватит шутить…- и стала прежней – прекрасной и равнодушной.- Так тебе легче? Надеюсь, тебе было смешно?
Окадо поклонился.
- Это ты призвал птицу смерти из нашего мира?
- Да, госпожа… Но я всё продумал, прежде…
- Она глупа, почти так же, как ты…
Окадо молчал, выжидая.
- Но я видела детей, - сказала японка. Её голос был прекрасным, но совершенно лишённым чувств.
- И что?
- Они превзошли все мои ожидания. ..Я следила за ними ещё оттуда, ещё из своего мира, вмёрзшая по самую грудь в ледяное озеро, сразу же, как ты только рассказал о них… Если бы ты знал, Окадо, - и тут в её голосе зазвенела ледяная тоска, - если бы ты знал, как я замёрзла…Иногда мне кажется, что в моём сердце лёд вместо крови…
- Госпожа…- и тут старый японец вытянул перед собой руки, как будто бы снова разминал в пальцах маленькую, почти невесомую ножку, - я всегда готов… - и уже хотел упасть на колени.
- Оставь…- и она продолжила: я следила из мрака за этими детьми, но я не могла их рассмотреть. Слишком много у них защитников…
- Их защитники – ничто…- жарко прошептал старик, не отрывая от неё глаз.
- А ты не только глуп, ты ещё и самонадеян, - усмехнулась госпожа. – Мы вместе уже целую вечность, и как же ты мне ненавистен! Их защитники не так слабы, как тебе кажется…
- Тем слаще, тем драгоценнее будет победа, - голос Окадо дрожал.
- Эти дети, брат и сестра, они нужны мне оба, - продолжала японка. – Особенно – девочка… В ней такая сила, Окадо! Я давно такого не видела…- и тут она запнулась. – Я не видела такого никогда!
- Она уже наполовину наша, - усмехнулся японец. – Каждую ночь я посылаю ей сны, полные странной и тревожной красоты Ёмино- куни… Сначала это были сны из ваших ледяных садов, а уж потом – из всего того, что она хотела…
- Но её защитники! Уж слишком их много!
И тут пришла очередь старого Окадо. Он заёрзал, заюлил, как будто бы продавал фрукты на Палашёвском рынке. Он даже стал пританцовывать, мелко семеня ногами в войлочных ботах со сломанными молниями:
- О, моя прекрасная госпожа! О, моя высокая повелительница, - напевал старик, противно растягивая слова, - неужели вы думаете, что такую девочку вам отдадут просто так, без борьбы, да ещё и впридачу к ней её младшего брата?
- Короче, Окадо! Не тяни…- и вдруг она сказала с тоской: У меня так мало сил!
- Вот я и вызвал за ней птицу смерти, за маленькой девочкой, заплетающей две косички по утрам и умоляющей по ночам о дымных сумеречных видениях…
Казалось, японка что-то обдумывает:
- Но она нужна мне живой в стране мёртвых…в моей стране…хотя…- и тут задремавшая птица смерти открыла глаза и подняла на неё окровавленное лицо.
Мгновенно стены комнаты сделались зыбкими, облачными, как будто бы вокруг госпожи и её прислужника не было другого пространства кроме неба и редких проплывающих облаков.
- Я – абсолютное зло и я – бесстрастие, - раздавался отовсюду её голос, - я – сила жизни, прошедшая сквозь смерть и я – вечная насмешка смерти, я – абсолютная красота и я – безразлична к добру, я – сила чувств, ставшая поэзией и я – бесчувствие покоя, я – вековечность молчания, победившая смерть и я – голос холода и упоения…
Казалось, что госпожа и её прислужник плывут в космосе среди звёзд, как две таинственные планеты. Они медленно кружились вокруг собственной оси, и если вдруг навстречу им мчалась комета, они не уклонялись, они мгновенно сливались с ней и неслись, рассыпая огненные брызги. Потом отделялись, как два клокочущих огненных пятна и летели, обезумев, но всё же - медленно угасая, превращая пурпурный огонь в синий лёд с золотыми всполохами. Потом скользили по небу, плавно чертя знаки неведомого алфавита. Потом ласково, неторопливо, как бы уговаривая о чём-то, несколько раз обогнули луну.
- И если только эта девчонка со всей своей неразбуженной силой …- и снова звёздное небо превратилось в стены комнаты, - откажется от добра, если наделает грехов, которым нет прощения, если она станет служить злу, думая, что служит своим прихотям, то мне не будет равных…
- Говорят, - опасливо прошептал старик, - что нет такого греха, которого нельзя было бы простить, если грешник раскаивается …- и в его голосе, как слабый мерцающий огонёк прозвучала надежда.
- И кто же это говорит? – попыталась улыбнуться госпожа, но улыбка вышла слегка вкривь, как гримаса.
- Так, один безумец…- нехотя подыграл ей Окадо.
- Это тот, которого потом позорно казнили? – и она снова попыталась улыбнуться и снова у неё не вышло.
- Да, госпожа, это Он… - и старый Окадо опустил глаза.
- А ты стал ещё глупее, чем был, горе – библиотекарь! И ты поверил россказням в сомнительных книжках? – усмешки у неё не получилось, зато получилось презрение. – И что же Он получил за свои слова? Смерть и забвение?
- Нет, госпожа, Он получил бессмертие и славу…
- Никогда не слышала об этом раньше! Ты лучше замолчи. Старик! Всё это сладкая ложь для трусливых невежд… А впрочем, мне всё равно…
- А почему тогда на пути в этот мир возник Остров? Раньше его не было!
- Я же приказала молчать…
Но тут из рукава кимоно снова высунулась морщинистая морда и повела носом в воздухе:
- Позвольте мне, о, повелительница! – и, выпрыгнув на пол, оказалась белой крысой с красными подслеповатыми глазами.
- Что за Остров? – нахмурилась повелительница. – Я не могла разглядеть его из тьмы…
- Там живут двое наказанных, - прошипела белая крыса. – Но они с радостью искупают свою вину, потому что они служат …известно Кому. Во Имя Его они готовы на всё!
- Ненавижу…ненавижу…- прошептала повелительница и задрожала от гнева. Её лицо стало безобразным. Из него проглянула старуха с губами-верёвками, но только на миг. – И чем они занимаются, эти двое? – успокоено и равнодушно спросила она.
Старый Окадо снова мелко, недостойно заюлил:
- Эти двое – мерзавцы… - он говорил так, как будто бежал, и у него началась одышка. – Шныряют туда- сюда по мирам, собирают старые игрушки, просто уводят у меня их из рук…А где игрушки, там и дети! Они могут всё испортить…
- Нет, - пискнула крыса и хищно сверкнула глазами.
- Да как ты смела? – изумился Окадо.
- Я кое-что узнала, если позволит госпожа…
- Говори, - кивнула повелительница, - только быстрее.
- Есть один одноглазый кот…
- Предатель? – в голосе повелительницы зазвучала надежда.
- Увы, нет, - призналась крыса, - но он настолько глуп, что его глупость может нам пригодиться…Он собирает игрушки, прежде, чем их найдут эти двое, наказанные…
- Найди, где он их скрывает!
- Постараюсь, - услужливо прошипела крыса, - если только там не будет «кошачьих замков».
- Пошла вон! – устало прогнала повелительница. И крыса тут же уползла в рукав кимоно. - Послушай меня, Окадо, я слабею…Когда я приду к тебе снова, эта девочка должна быть моей…А ведь мне всё сложнее приходить к тебе, - и она посмотрела на старика и усмехнулась. – Должно быть, ты плохо меня зовёшь…
И тут же увидела юношу, стоящего перед ней. Он был красив и полон сил. Слегка склонив голову в бок, он печально смотрел на госпожу:
- Вы же знаете, - тихо сказал он, - что каждую секунду своей бессмысленно затянувшейся жизни, я думаю только о вас.
- Ладно, Окадо, - и она тяжело вздохнула. От её дыхания стены комнаты покрылись тонкой коркой льда в морозных закрученных узорах. – Девчонка должна быть моей! А вот её брат…Её брат…Может быть, лучше оставить его в мире живых? Вдруг он всё испортит? Вдруг заставит её пожалеть? – юноша с тонким лицом и длинными глазами внимательно слушал её. – Да, этот образ красивее, - и она приподняла концом сложенного веера за подбородок его фарфоровое лицо, - на него приятнее посмотреть. Ты меня позабавил, тебе удалось! Неужели ты ещё что-то чувствуешь? Или просто помнишь, какими бывают чувства? – юноша молчал и не сводил с неё глаз.- Но я же знаю, Окадо, ты зол, дряхл и безобразен! И этот твой образ гораздо смешнее…- и тут же перед ней снова оказался хитрый, вертлявый старик с умными глазами и засаленной косицей. Он заискивал, лебезил, усмехался в рукав, высчитывал свою выгоду.- Если бы ты только знал, как я замёрзла в своём ледяном озере! Я уже и забыла, каким бывает тепло!
На следующее утро татарчата как обычно поплелись в школу за большими детьми, хотя в школу им нужно было только через год. Если старшие дети гневно оборачивались на них, то татарчата смущённо прятались друг за друга. Алсу думала: «Пусть как будто бы только Ренат идёт!» - и забегала за спину брата, а Ренат думал: «Пусть только Алсу!» - и пытался спрятаться за неё.
- Когда вы отвяжетесь от нас, малявочные коротышки! – ругались старшие дети.
Но татарчата всё равно молча провожали их до метро «Баррикадная», и если вдруг по дороге им попадались хромые или другие калеки, татарчата шли, притворяясь, что с ними то же самое.
- Ты только посмотри, Лиза, они ещё и хромают, - оборачивался иногда Петя.
- Я даже оборачиваться не буду, - гордо сказала Лиза на этот раз и, высоко подняв голову, толкнула перед собой стеклянную дверь станции «Баррикадная». – Их всё
равно не пустят в метро… - и хмыкнула: Малявки!
Стеклянная дверь с надписью «Вход» с размаху ударила её по лбу. Петя захохотал. Лиза в ответ с размаху ударила Петю матерчатым мешком со сменной обувью.
- Я – то тут при чём? – обиделся Петя. – Что я сделал?
- А ничего! – Лиза потирала шишку, готовясь заплакать, но потом отвлеклась.
Она вскочила на лестницу эскалатора и, размахивая портфелем, побежала вниз. Петя хохоча, побежал за ней. Он сорвал с себя шапку с большим вязаным помпоном и раскрутил над головой. Высокие светильники мерцали тёплым, но приглушенным светом, вдоль эскалатора, уводя вниз, в глубины, под землю...
И вдруг Петя почувствовал усталость и страх. Воспоминания минувшей ночи встали перед глазами, как живые. Петя побледнел, лоб покрылся испариной, он покачнулся и схватился рукой за перила эскалатора.
- Петь, ты чего? – удивилась Лиза.
- Ты хоть знаешь, что сегодня было? – и он снова увидел, как разгоняет руками призрачные видения над спящей сестрой и гудящий огонь в камине.
- Ну, как обычно, мы не спали, - и Лиза мечтательно зевнула. – А что, было что-то ещё?
И вдруг Петя понял, что должен притворяться. Он не помнил, как встал утром, не помнил, как собрался в школу, кажется, он не сложил учебники, а взял только дневник, и поэтому портфель был необычайно лёгким. На улице от утреннего холода он забылся, и ему показалось, что всё как прежде, когда он ничего не знал, что можно как раньше жить весело и беззаботно…В кармане его школьных брюк хрустнули вдвое сложенные листы. Их Лиза рано утром обронила из дневника. Потеряла и не заметила. Петя должен их обязательно прочитать, во что бы то ни стало…Всё изменилось, всё было совсем не так…
- Да просто спать мне охота, - притворно зевнул Петя, - а не в школу тащиться…
- На физре в раздевалке поспишь, - и Лиза весело хихикнула…
А татарчата зачарованно встали у стеклянных дверей метро. Они могли войти в любые двери на любой станции и ехать, куда угодно, но в туманном, клубящемся небе красным огнём вспыхнула вдруг звезда на шпиле высотки площади Восстания. Красные отблески падали на проплывающие облака, и получалось, что они несут на себе огонь со звезды на шпиле... Но чем дальше уплывали облака, тем больше розовели, пока краснота не сходила на нет, навсегда ослабев; пока огонь полностью не погасал…
- Облака вспыхнули, - сказал Ренат.
Алсу толкнула его локтем, чтобы он замолчал.
– Интересно, - продолжил мальчик, - о чём она думает?
- Кто? Лиза?
Ренат даже замолчал от удивления.
- Звезда на шпиле, конечно!
- Она гордая, - усмехнулась Алсу. – Она просто так слов на ветер не бросает…
- Я же не её спрашиваю, а тебя… О чём же она думает? Очень хочется узнать всё-таки…
- А ты спроси её, попробуй…
Ренат промолчал и грустно посмотрел на сестру.
- Ну, хорошо… очень скоро она поплывёт на корабле, - нехотя буркнула Алсу и прищурилась. – И в тумане корабль будет качаться, и как бы не начался пожар, слишком уж качает, и пламя в живых светильниках прыгает и танцует, как захочет…Вот её мысли…
- Опасно, наверное, - задумался Ренат.
- Не знаю, - Алсу искренне пожала плечами. – Зависит от острова, на который она попадёт…
У школы или у выхода из метро старшие дети часто встречали маленьких братьев Злодеевых Витю и Юру. Злодеевы были вертлявые, черноволосые. Волосы у них росли не прямо от границы лба, а мыском сползали вниз и ровно расходились вправо и влево, поэтому причёсываться они могли только на прямой пробор. Глаза у Злодеевых были светлые, выражение лиц – невинное, такое же, как у Пети и Лизы, когда они врали друг другу, только Злодеевы были такими всегда. Если кто-то из взрослых заговаривал с ними, они приветливо улыбались и вежливо отвечали на все вопросы: что да, им только по восемь лет, и что живут они вместе со старшим братом Романом. Они ненавидели взрослых и всегда говорили с ними сладко и жалобно. Разница между мальчиками была лишь в том, что Витя родился на три минуты раньше, и в его ровной улыбке не хватало одного переднего зуба. От нечего делать он расшатал его на уроке чтения и выплюнул в проход между партами. Мальчики любили притворяться друг другом, и тогда пытались не улыбаться, чтобы их не отличили по ущербной улыбке, поэтому в школе за провинность наказывали сразу обоих. Часто братья Злодеевы пропускали первый урок и молча прогуливались по школьному саду, собирая в тетрадные листы сухие опавшие листья.
Директор школы Иосиф Ефимович, пенсионер республиканского значения, смотрел в окно на братьев Злодеевых, усмехался и шутливо грозил им пальцем.
- Они прогуливают урок, - раскачивалась в дверях учительница химии на тонких скрипящих ногах.
- Пусть погуляют, - добродушно улыбался Иосиф Ефимович, - пока стоят тёплые деньки. Самые последние в этом году.
И действительно, несмотря на конец ноября, было удивительно сухо и тепло, как затянувшийся конец лета, как будто бы лето уходило навсегда и долго тоскливо прощалось. Иногда по утрам лил холодный, обжигающий дождь, крепко поцелованный ледяным ветром, но высыхал быстро, почти сразу же, как случайные слёзы.
- Вон, вон, - прерывал молчание Юра Злодеев, - Зося зырит из учительской.
- Пусть зырит, - сплёвывал Витя через выпавший зуб и склеивал самокрутки из тетрадного листа.
- Крепковато, - покашливал Юра, затягиваясь.
- Нормально, - отвечал Витя.
- А потом, - продолжал директор, глядя, как мальчики курят самокрутки из листьев, - они ещё только в третьем классе. Вы их ещё ничему не учите.
- Мне хватает их старшего брата, - и учительница химии совсем как девочка звонко захохотала, сверкая фальшивыми камнями в тёмных перстнях. – Вы бы, Иосиф Ефимович, хоть бы музыку какую-нибудь поставили, а то мне всегда так печально осенью…
- Так ведь идёт урок, Марина Владимировна! Громко нельзя…А у нас в войну, - и Иосиф Ефимович перешёл на сухой шелестящий шёпот, - у нас в войну было не до печали…Осень, зима, холод, жара, - а боя тебе никто не отменял…- его глаза наполнились слезами , и он схватился за сердце.
- А хоть бы и урок, ну и что! – капризно перебила учительница химии и дёрнула плечом. – Я про войну сейчас не хочу…не хочу про страшное…
Мелко семеня ногами и слегка поскрипывая суставами, она перебежала учительскую и посмотрела в окно. Затем она ритмично постучала пальцем по стеклу и игриво улыбнулась вниз братьям Злодеевым. Как раз затягиваться самокруткой пришла очередь Вити. Он глубоко вдохнул дым и закашлялся до слёз…
- Что же вы так с детьми? Разве так можно? – и директор с грустным укором покачал головой.
Бывало, что Иосиф Ефимович впадал в благодушие – мог пожалеть бродячего ребёнка у метро и даже купить ему булочку с изюмом или простить прогул школьнику. Иногда в нём мелькало что-то живое, человеческое, но только на миг, а потом сразу же проступало свиное рыло со вздёрнутым носом и длинными ноздрями, и пустые глаза оставались неподвижны.
- Ты опять опоздала на пол-урока, Лиза? – спросила учительница химии на перемене и покачнулась в голубом пламени спиртовки. – Лиза, девочка моя, ведь я вижу по тебе, ты не выспалась, - и учительница химии тоненько засмеялась. – Может быть, ты засыпаешь только под утро? Может быть, ты, вообще не спишь?
- Я сплю, - попыталась оправдаться Лиза. – Я сплю совершенно нормально, точно так же, как все другие дети, и мой брат…
- У твоего брата совершенно другая история, - перебила учительница химии, - и не пытайся меня обмануть, не пытайся меня сбить, тебе всё равно не удастся. Мне достаточно только один раз посмотреть в глаза. Я давно уже вижу людей насквозь, очень давно… Я была точно такая же как ты, когда это случилось в первый раз. Может быть, Лиза, ты видишь сны?
Когда учительница химии шла в толпе школьников, то издалека её можно было принять за девочку – подростка, если бы не поблёскивание фальшивых камней в серьгах. Иногда мальчики – старшеклассники, не узнав её, махали ей рукой и выкрикивали приветствия, приглашая покурить, и когда она приближалась, приплясывая и хихикая – рыхлое, вздрагивающее лицо с тёмной морщинистой кожей, припудренной на скулах, в бледном мерцании искусственных камней, похожем на грозную, но едва различимую музыку; они цепенели от ужаса.
- Ничего, ничего, - благодушно прощала Марина Владимировна. – Значит, я ещё недурно выгляжу… - и в неподвижной, мёртвой тишине хохотала тоненько, звонко и чуть-чуть визгливо.
- Так что тебе снится, Лиза? – выспрашивала учительница химии, и синие пламя спиртовки медленно поднималось к её лицу и тянулось к подбородку. – Что тебе снилось сегодня?
- Вы, - невольно вспомнила Лиза. – Как будто бы страшный пожар, и в окнах лопнули стёкла, а вы…
Но тут по коридору с криком: «Немцы идут!» побежал Иосиф Ефимович, так, как будто бы опять война, и он, просто немедленно, должен броситься под танк.
- Какой у вас сейчас урок? – спросила учительница химии, и пламя опять стало послушным, приручённым и опустилось в спиртовку.
- Немецкий.
- Тебе повезло, Лиза, опять повезло, - сказала учительница, визгливо хохотнув. – Иди занимайся. И смотри у меня, смотри… больше не опаздывай!
На перемене, среди третьеклассников, директор искал Злодеевых.
- Идите сюда, голубчики, - ласково позвал Иосиф Ефимович, протягивая ладонь с липкими карамельками.
Злодеевы подошли. Отклеили карамельки.
- Молодец, Юра! - и Иосиф Ефимович погладил липкой рукой мальчика по чёрным перламутровым волосам. Юра улыбнулся и показал глубокую щель в улыбке от выпавшего зуба, открывая, что он – Витя.
- Ах, это ты Юра, - понял Иосиф Ефимович и погладил второго мальчика. Тогда второй мальчик тоже улыбнулся, показав точно такую же щель между зубами.
- Ну и кто из вас приклеил чёрненькую бумажку? – подслеповато сощурился Иосиф Ефимович.
Мальчики молчали и ясно смотрели на дедушку.
- Ну, хорошо, хорошо, родные мои, - оглаживал их Иосиф Ефимович по чёрным блестящим волосам, то пряча, то переворачивая ладонь, вытирая руки об их блестящие макушки. – На третьем уроке спуститесь в подвал к старшеклассникам. Понятно, пакостники? – и пинком втолкнул их в класс.
Директор школы Иосиф Ефимович забежал в учительскую, захлопнул за собой дверь и запер её на ключ. Напрасно подошедшие позже учителя стучались и дёргали за ручку, пытаясь войти, Иосиф Ефимович не откликался.
- Что же это такое, Иосиф Ефимович, - расстроилась молодая учительница немецкого. – Вы опять за старое? Ведь у нас совещание, а перемена короткая. Мы ничего не успеем.
Но Иосиф Ефимович не отзывался. Запершись в учительской, он глухо рычал и бросался на стены, пытаясь допрыгнуть до потолка, но ему никак не удавалось.
Тогда он остановился, переводя дух, разбежался, сшибая на ходу стулья и разбрасывая столы, подпрыгнул и повис на металлической щеколде – замке.
Сама учительская была узкой, продолговатой комнатой, со встроенными в стены деревянными шкафами, закрывавшимися на тяжёлые металлические щеколды.
Пока Иосиф Ефимович топал и грохотал, пытаясь открыть шкафы, казалось, что окаменевший ластик бьётся о стенки металлического пенала.
Молодая учительница немецкого встревожено прислушивалась.
- Иосиф Ефимович, - снова постучалась она, - вы хорошо себя чувствуете?
В ответ раздался рёв и грохот падения.
Учительница немецкого осеклась на полуслове и припала к замочной скважине, но в скважине оказался ключ, и она ничего не увидела.
- Иосиф Ефимович, умоляю вас, - испуганно просила молодая учительница, - откройте мне!
Щеколда на двери шкафа поддалась под тяжестью директора и двери раскрылись.
Иосиф Ефимович рухнул на пол и вполз на четвереньках в чёрную зияющую бездну. Двери шкафа захлопнулись за ним, и он оказался в кромешной тьме.
В это время к учительской подошла учительница русского языка. Она была старенькая и очень опытная.
- Как же так, Иосиф Ефимович? - строго спросила она. – Ведь вы же пожилой человек, - и тут на мгновение она осеклась, - … всеми уважаемый пенсионер, а так себя ведёте!
Неслышно, на носочках, едва касаясь блестящего паркета, подбежала учительница химии и, покачиваясь, встала позади учителей.
Иосиф Ефимович зажёг карманный фонарик. Тоненький звонкий лучик прорезал тьму. Лучик дрожал и метался, что-то отыскивая.
- Я ничего не слышу, - обратилась молодая учительница немецкого к опытной учительнице русского языка. – Всё стихло. Может быть, он потерял сознание? Может быть, позвать учителя физкультуры и выломать дверь?
- Нужно вызвать скорую помощь, - сурово ответила учительница русского языка. – Пусть врачи ему помогут. Мы не сможем с ним справиться.
- Да, да, вы правы! – в ужасе закивала учительница немецкого.
И тут раздался вкрадчивый, ложно-молодой смех.
Обе женщины обернулись.
- Это вы, Марина Владимировна? – только и спросила учительница немецкого. А учительница русского даже слов русских не нашла, стояла и молчала.
В белом, туго накрахмаленном халате Марина Владимировна Друкс или попросту МВД, как называли её ученики, нетерпеливо перетаптывалась с ноги на ногу. Длинные костистые суставы её ног скрипели, как плохо смазанные качели. Её белый, хрустящий халат весь переливался красными, оранжевыми, жёлтыми всполохами, как будто бы где-то, совсем близко гудел пожар и ослепительный огонь отражался на этой белой, выглаженной ткани.
- Что вы, что вы, милые мои, - забавлялась учительница химии МВД, - да не бойтесь вы так, не дрожите! Это лампочка гудит надо мной. Она плохо работает. Старший Злодеев, Ромочка, попытался вкрутить её с утра и теперь, сами видите, что вышло. Её свет преломляется, а отблески пляшут на мне… Вы так боитесь, милые, а ведь это – элементарные законы физики…
А в это время тонкий луч карманного фонарика упёрся во что-то круглое, золотистое и нежно зазвенел.
- Нашёл! – взревел Иосиф Ефимович, освещая фонариком пиджак, завешенный орденами и медалями. – Ну, наконец-то! - и, выбив ногами двери шкафа, выкатился назад в учительскую
- А вдруг он там умер? – испуганно прошептала учительница немецкого.
- Милая моя, вы его недооцениваете, - и Марина Владимировна засмеялась так, что слёзы блеснули в её запавших глазах.
Дверь распахнулась. На пороге стоял Иосиф Ефимович в золотом сиянии наград. За его спиной дымились руины учительской.
- А теперь – в путь! – скомандовал он и, разметав по углам учительниц русского и немецкого и звонко шлёпнув пятерней МВД по напудренному лицу, побежал по коридору.
- Может быть, на урок чтения не пойдём? – робко спросил Юра.
- Ага, сейчас! – усмехнулся Витя, - ты что, читать не умеешь? – и открыл ногой дверь в туалет.
- Умею, - усмехнулся в ответ Юра, один в один, подражая брату. – У Шу-ры ша-ры, у ма-мы мы-ло…
- Чушь, - резко перебил Витя, - ты что, действительно, не умеешь читать?
- Умею, - спокойно ответил брат. – Так, ошибаюсь иногда, как все начинающие.
Братья Злодеевы равнодушно посмотрели сквозь друг друга и медленно друг другу кивнули. Они стояли у свежевымытого окна с широким подоконником, краска на котором облупилась, открывая растрескавшееся дерево. Стёкла были прозрачными, чуть плотнее воздуха, разогретого неожиданным, поздним солнцем. Одно из стёкол ближе к раме треснуло; трещина ветвилась, разбегаясь в стороны мелкими ручейками, но казалось, что это нежная осенняя паутинка раскачивается налету.
Витя сощурился от дневного света.
Юра достал чёрный фломастер из ранца с красным грибком – мухомором и нарисовал на белом кафеле Иосифа Ефимовича, летящего в бездну с высоко поднятыми руками. Бездна тянулась навстречу Иосифу Ефимовичу, раскрываясь и жадно чавкая. Внизу Юра аккуратным почерком отличника приписал: « Чего ты ждал, Зося?»
- Стирай, - поморщился Витя.
- Но почему? – Юра смотрел прозрачно и невинно. – Скажи мне, почему?
- Ты зачитался, читатель! – Витя отошёл в тень, чтобы солнечный свет не бил по усталым глазам. – Прочитал, увидел, так и молчи!
- Но почему? - и Юра, послюнив указательный палец, стал нехотя стирать изображение.
- А ты сам не знаешь, да?
- Не знаю…- и Юра кривенько ухмыльнулся.
- Ну, так я напомню! – и Витя со всей силы отвесил брату подзатыльник. – Между детьми и взрослыми с давних пор существует уговор о том, что дети ведут себя как дети, а взрослые ведут себя как взрослые, но всё это – лишь удобная для жизни игра, которую пока ещё никто не нарушил…
Юра молча обернулся и укусил брата за палец.
На кухне второго этажа дома с вывеской «Рыба» шипело и золотилось тонко нарезанное мясо на разогретой сковородке. Фатима напевала и приплясывала, то поднимая в сильных смуглых руках бутылку золотистого подсолнечного масла и подбрасывая её высоко вверх, то вдруг, поддев крышку снизу стройным мизинцем, выдёргивала её и выплёскивала светящиеся капли на сковородку.
- Ай, хорошо! – приговаривала Фатима и, высоко подпрыгнув, била себя по коленкам.
На стене висело расписание уборки во дворе, разделённое на две колонки «дворники Рукавишниковы» и «дворники Хусаиновы». Из дворников Рукавишниковых была одна Тоня, и только во время сильного снега ей помогали Петя и Лиза. Из дворников Хусаиновых была одна Фатима.
Её стол, прикрытый ярко-жёлтой клеёнкой с огненными маками, издалека похожими на маленькие пожары в песчаной разогретой пустыне, стоял напротив высокого двустворчатого окна, запирающегося сверху на тяжёлый медный шпингалет, слегка тронутый зеленью.
На середину стола были брошены три узких красных перца-кинжала с тёмно-зелёными черенками и два бледно-розовых помидора бычье сердце, блестящих и живых на ощупь. Была разложена оранжевая морковь в кудрявых завитках зелени. Чёрный, свеже смолотый перец оказался насыпан в маленькую медную ступку, тепло и нежно поблёскивающую оттого, что совсем недавно её заботливо почистили песком. Бордовые, как капли застывшей, загустевшей крови, яблоки подкатились к стеклянной банке виноградного сока, тёплого и густого. В розовой лёгкой вазе стояли, покачивая головами, бордовые, под цвет яблок, розы. Жарко пылал георгин. И сумеречные астры, как звёзды в дымную, тёплую ночь мерцали синим и фиолетовым. Разнежено поблёскивая золотой фольгой лежал здесь и тёмно-коричневый шоколад «Гвардейский», перевязанный алой кручённой ленточкой; такие Лиза Рукавишникова по утрам, собираясь в школу, вплетала в волосы… И, конечно, гранат…Разрезанный пополам, в лужице загустевшего сока, переливался тёмными, переполненными зёрнами, как падишах среди пурпура и парчи…
- Ты думаешь, им хватит? – спросил Грустный ребёнок Весёлого, снимая хозяйственный фартук в сине-белую клеточку.
- Ну, если они такие обжоры, как ты, то, тогда, конечно же, нет! – тут же отозвался Весёлый.
Фатима чутко замерла у газовой плиты с протянутой рукой и стала внимательно всматриваться в синие цветы пламени.
- Нас услышали, - прошептал Весёлый ребёнок, - и всё из-за тебя… - и больно ущипнул Грустного чуть выше локтя…
Фатима быстро повела глазами.
Грустный ребёнок молча показал кулак в ответ.
Кухня была пуста.
Бутылка подсолнечного масла тяжело шлёпнулась в протянутую руку.
- Ай, хорошо! – снова подпрыгнула Фатима и вспрыснула позолоченное мясо маслом и соком граната.
На татарке был чёрный халат с тоненьким пояском. Когда она подпрыгивала, его полы распахивались, открывая подол красного платья с выбитым теснённым узором.
- Наверное, яблок нужно было побольше, - прошептал Грустный ребёнок Весёлому.
- Да им в самый раз, ты что! – и Весёлый даже постучал пальцем у виска. – А ты на Острове получишь!
- Да ты сам получишь…- и тут Грустный забеспокоился. Он был хозяйственным: Нам пора на Остров, - засобирался он. – Скоро начнут падать яблоки, а далеко не все любят примятый бочок…Ты приготовил корзины?
Грустный ребёнок аккуратно повесил передник на гвоздь, вбитый у стола Антонины, и стряхнул крошки с бледно-зелёной клеёнки-скатерти.
И оба они вылетели в дымоход камина, встроенного в стену квартиры дворников Рукавишниковых и дворников Хусаиновых.
Камин давно никто не разжигал. Только когда-то раньше прежние жильцы приносили уголь или сосновые дрова… Сейчас в его нише были протянуты три деревянных полки, сплошь заставленные банками с мёдом и компотом из вишен и слив. Весёлый ребёнок вылетел первым. Он был подвижным и лёгким. Следом направился Грустный. Он был потолще и потяжелее. Он задел ногой стеклянную банку, и она еле слышно зазвенела.
Боковым зрением Фатима видела , как две тени проскользнули в дымоход; зрение у неё было орлиным; но она даже головы не повернула. Она загляделась в окно, на крышу японского дедушки Окадо с низенькой чугунной оградой. Гусиков не было. Их загнали в тёплую комнату. Одиноко зеленела травка.
Вместо гусиков японский дедушка Окадо выкатил на крышу лёгкий столик на колёсиках с маленькой чашечкой-напёрстком и глиняным чайником. В чайнике вздыхал чай. Дедушка присел на раскладной стульчик и глубоко вздохнул. Воздух всё ещё был тёплым, напоённым прелой опавшей листвой и землёй, засыпающей в ожидании снега.
Дедушка налил чай в чашечку, сквозь чайный носик проскользнул плотно скрученный бутон и раскрылся на дне. Дедушка Окадо засмотрелся на движение его лепестков, от которого чай в чашке медленно темнел и наливался краснотой.
Но тут из широкого рукава дедушкиного кимоно на миг показался чей-то куцый хвост, а потом мелькнула непонятная усатая морда. Дедушка оторвался от созерцания и сердито забормотал в рукав. Морда исчезла. Чай тем временем настоялся. Окадо вдохнул его аромат и закрыл глаза.
Татарка Фатима внимательно наблюдала за ним в окно. «Надо же, - подумала Фатима, - и так тоже можно жить…» И ей захотелось понять, что чувствует старый японец. Она придвинула деревянную ярко-голубую табуретку к подоконнику и легко на неё присела. Чашки под рукой не нашлось, но Фатиме было не надо. Она сложила пальцы так, как будто бы держит маленькую чашечку с чаем и, точно также, как Окадо, закрыв глаза, вдохнула чайный аромат. Её пальцы пахли зажаренным мясом и жгуче-красным перцем. Яростно чихнув, Фатима открыла глаза.
Старый японец поднял чашку на свет, чтобы насладиться цветом и посмотреть, где больше золота и пурпура, в опавшей ли листве или на дне, вокруг маленького цветка.
Фатима сощурила глазки, чтобы больше на него походить и тоже подняла руку с округлёнными пальцами вверх.
Окадо отпил маленький глоточек и вдруг заметил сощуренную Фатиму, сидящую у подоконника в точно таком же чёрном халате. Фатима тут же улыбнулась приветливо и широко и закивала головой, и даже стала показывать знаками: хороший чай, вкусный…
Брови старика Окадо тут же сошлись в одну сплошную грозную линию. Он ударил кулаком по столику на колёсах, да так сильно, что кто-то взвизгнул в его широком рукаве.
Чтобы понять старика до конца, Фатима тоже сдвинула брови и ударила кулаком по подоконнику, но не почувствовала ничего, кроме удивления.
Старый Окадо гордо удалился в комнату, толкая впереди себя столик на колёсах, на котором расплёскивался горячий чай.
«Гусиков выведи, - крикнула ему вслед Фатима, - а сам иди, куда хочешь!» Но Окадо даже не обернулся. Он закрыл за собой стеклянную дверь и задёрнул плотные шторы и оскорблено дёрнул плечом.
Фатима удивлённо смотрела во двор.
Голые деревья сияли от позднего тепла. Их коричневая кожица – кора нежно золотилась на солнце. Иногда в коре встречались трещины – мелкие, как лёгкие ранки – порезы; - иногда, - Фатима внимательно скользила взглядом по стволам, - как маленькие шрамы, а иногда – глубокие надрывные раны поражали своей чернотой.
« Эта осень, она разобьет моё сердце!»* - неожиданно пропела татарка низким, изумляющее красивым голосом, переливающимся, как тяжёлое солнце ноября. Эту песню Фатима совсем недавно услышала у метро.
* – стихи Фридриха Ницше
И тут во двор, воровато озираясь, плоско прижимаясь к стене и пытаясь слиться с опавшей листвой, вошёл кот Рыжик. Для маскировки между его ушами желтел опавший листик с красноватым черенком и бледно-зелёным краем. Рыжик катил перед собой невзрачного вида мяч.
- Мяч, а, мяч, ты меня слышишь? – спрашивал Рыжик. – Если слышишь, то почему так катишься? – рыжий кот явно недоумевал. – Ты что, так обижен, что не хочешь идти со мной?
Мяч с зелёной полоской посредине катился, спотыкаясь. На его когда-то круглом боку красовалась вмятина.
- Мяч, а, мяч, ты почему молчишь?
Мяч споткнулся, как будто бы устал.
Рыжик подтолкнул его мягкой головой, да так ловко, что листик между ушами удержался.
- Мяч, а, мяч, нам бы с тобой поторопиться.
В ответ раздался глубокий вздох, как будто бы вздыхал маленький сутулый старичок.
- Ну вот, уже лучше, - с облегчением мяукнул Рыжик. – А то, знаешь, самому с собой разговаривать – тоже не подарок!
- А куда катимся? – скрипуче спросил мяч. – Почему торопимся?
- Уже пришли…Вот видишь, дверь в подвал? Нам туда…- и Рыжик показал на маленькую дверь с отломанным замком и разбитыми ступеньками вниз.
- А что там? – в голосе мяча явно слышался интерес.
- Ничего особенного, - пытаясь показаться спокойным, ответил Рыжик. – Там я храню свои личные игрушки…Там очень неплохое общество, кстати, рекомендую. Тебе понравится, мяч, я уверен…Тебя примут на «ура»…
- И что, эти старые игрушки кому-то нужны? – мяч заволновался и покатился из-за всех сил. – И что, у всех нас снова будут хозяева? – и тут мяч запнулся, не смея спросить, но потом всё-таки спросил: И нами будут играть настоящие дети?
- А почему нет? – и Рыжик тоже заволновался и даже смахнул слезу с единственного глаза. – Всеми моими игрушками будут играть…Я собираюсь сделать сюрприз. Вот только нужно поторопиться, пока двое толстых не прилетели…
Мяч заинтересовано хихикнул:
- Каких таких толстых?
- А вот каких….- и рыжий кот со всей силы поддал тощей лапой по мячу. Мяч захохотал, прытко для своего возраста взлетел и несколько раз тяжело подскочил. – А ты ещё очень даже не плох…
- А ты как думал? – веселился мяч. – Ты мне, давай, про толстых расскажи…Что-то ты не договариваешь!
- Потом…- и кот притворно зевнул.
- Сейчас, сейчас! – требовал мяч и тяжело скакал вокруг кота. – Может быть, я им понравлюсь?
- Толстые не умеют играть в мяч, - строго отрезал Рыжик.
- Ещё как умеют! – и мяч снова подпрыгнул и хохотнул, вспоминая что-то весёлое. – Давай, рассказывай, пока листик с головы не упал!
- Ну, хорошо…- и Рыжик осторожно потрогал лапой голову. Листик по-прежнему крепко держался. – Летают тут два парня и из-под носа утаскивают у меня игрушки. Я уже с лап сбился их прятать…
Так они пересекали двор, два старика, - рыжий кот и лопнувший мяч с зелёной полоской на вмятом боку.
Изрядно поредевшая шерсть Рыжика переливалась огоньками на позднем ноябрьском солнце. И вдруг на мгновение что-то золотистое блеснуло у него на груди и тут же исчезло в рыжих ворсинках. Кот огляделся по сторонам: никто ли не видел и даже потёр лапой грудь.
- Может, это… - попросил мяч, тяжело дыша. – Может, это, говорю…передохнём?
Вместо ответа Рыжик легко подтолкнул лапой мяч, и тот неуклюже скатился вниз по ступеням подвала. Глухо ударился о деревянную дверь со сбитым замком, но дверь не поддалась.
Какое-то время оба молчали. Рыжик тяжело дышал. Жёлто-зелёный листик съехал на единственный глаз. Мяч затаился.
- Слышь, мяч, ты не ударился? – спросил кот.
Мяч не отзывался.
- Ты не обиделся, нет?
Мяч не проронил ни звука.
- Ты пойми…- коту было неловко. – Тут просто толстые показались в одном из окон…Вот я и толкнул тебя, чтобы они нас не заметили…Мяч, ты что, оглох?
Мяч молчал.
Рыжик приблизил пушистую, одноглазую морду и понюхал примятый бок с зелёной полоской.
- Всё понял…ты без сознания, - и Рыжик лапой потёр грудь.
- Кхе-кхе…- закашлялся мяч, заглушая смех. – Шутка! А ведь я не так-то прост.
Рыжик замер и прижал уши.
- Ты мне лучше скажи: что ты прячешь на груди?
- Не скажу… - заёрзал кот. – Отвернись…
Мяч собрался поспорить, но тут из-за двери раздались тоненькие весёлые голоса: слышно было, что кто-то смеётся, а кто-то горячо возражает, а кто-то пылко и некстати выкрикивает междометия: «Ба! Ах! О, ужас!»
- Меня ждут, - понял мяч. – Я должен сосредоточиться и хорошо выглядеть!
И он запыхтел, стал перекатываться на одном месте, дуться и пыжиться, чтобы вмятина казалась поменьше, а кот, между тем, незаметно снял с груди маленький, как рисовое зёрнышко, ключ.
Мяч волновался, но любопытство пересилило:
- Я всё видел, кот…
- А что нам перед закрытой дверью стоять? – по-стариковски заворчал Рыжик. – Или ты думал, что я оставлю открытой эту кладовую сокровищ? Знаешь, сколько я их собирал?
- Так ведь дверь не заперта, - удивился мяч.
- А ты попробуй, открой…
Мяч несколько раз подпрыгнул и ударился о дверь. Рассохшаяся дверь заскрипела в ответ, но не сдвинулась с места.
- Но она открыта… - не понимал мяч.
Голоса из-за двери становились всё громче. Кажется, там, в подвале, шло веселье. Раздавался смех, и даже вскрики, и только один сонный, басовитый голосок всё время бурчал: « Шутите, пожалуйста, медленнее, а то я не успеваю понять. Мне же тоже хочется посмеяться!»
Рыжик раздвинул какие-то щепки в доске у порога и ловко вставил ключ в показавшуюся замочную скважину.
- Мы называем это «кошачьи замки», - объяснил он мячу. – Давний секрет котов: вроде бы дверь открыта, все засовы сбиты, а её не сдвинуть…Это значит мы, коты, её закрыли. Так и знай, мяч.
- Ну и дела! – мяч с зелёной полоской даже присвистнул.
- Этот секрет знают только короли и очень знатные коты, - с гордостью произнёс Рыжик.
- А ты что – знатный? – поразился мяч.
Рыжик приосанился, но листик между ушами съехал и совсем закрыл его единственный глаз. Рыжик рассерженно смахнул его лапой.
- Смотри – про замки` никому не скажи…
- Ты что! Я – могила… - пообещал мяч.
Рыжик несколько раз повернул крошечный ключик, и дверь в подвал беззвучно открылась.
Неожиданно вода за бортом стала тёмно-зелёной до черноты, и от неё повеяло холодом.
Лицо капитана оставалось неподвижным. Он сохранял спокойствие.
Он стоял на капитанском мостике, смотрел в бинокль и видел одну только воду, которая у горизонта становилась чёрной и вязкой.
Он так задумался, что не заметил, как за ним уже давно внимательно наблюдает Пассажир.
На палубе первого класса играла музыка.
В огненно-красном платье в золотистых цветах пела певица низким бархатным голосом. Свет с палубы тёплым потоком лился в воду, освещая её и пытаясь согреть. Но вода безучастно и холодно мерцала.
- Сбились с курса, капитан? – пытливо спросил Пассажир в чёрном и растянул губами длинную улыбку.
Капитан повернулся к Пассажиру. Его лицо по-прежнему оставалось непроницаемым: только спокойствие и лёгкая усталость.
- Почему вы не на палубе с танцующими? – спросил он Пассажира в ответ.
- Я плохо танцую, - хихикнул Пассажир , - и только что поужинал в каюте.
- И чем вы занимаетесь? – учтиво спросил капитан.
- Я осматриваю корабль.
- О, да, здесь есть на что посмотреть…
- Вы не поняли, капитан, - уточнил Пассажир в чёрном, - я внимательно осматриваю корабль… Я видел секретные карты, вы неожиданно поменяли курс…
- Мы плывём к берегам Африки, в Сьерра - Лионе, - устало начал капитан.
Но Пассажир в чёрном не дослушал:
- Или курс поменялся сам и это было для вас неожиданно? Вы в отчаянии, капитан?
Капитан шагнул вперёд, чтобы лучше разглядеть странного Пассажира, но тот, ловко подпрыгнув, отбежал, мелко топоча лаковыми ботинками.
- Я спокоен, - чётко сказал капитан, - и ко всему готов.
С палубы первого класса раздались смех и аплодисменты. И вдруг снова – глубоко и проникновенно запела певица.
От воды за бортом веяло мраком и холодом. Её поверхность казалась гладкой и мёртвой.
- Вы готовы ко всему, мой капитан? – юлил незнакомец. – И даже к цвету этой воды? И вы не знаете, что такое секретные карты? Никогда их не видели за всю свою долгую жизнь?
Капитан снова захотел приблизиться к незнакомцу, но тот вдруг вытянул перед собой руки, отдаляясь, и звонко застучал чечётку лаковыми ботинками.
- Куда мы плывём, капитан? – каждое слово незнакомец выплёвывал изо рта, как тяжёлую металлическую горошину.
- Мы плывём в Сьерра – Леоне, - и капитан, мгновенно что-то поняв, вытянул руку навстречу вертлявому незнакомцу.
Но Пассажир в чёрном снова отбежал назад и взвизгнул:
- А что если Сьерра – Леоне больше нет? Только я и ещё одна очень старая дама об этом беспокоимся. Она родом из Фритауна, её каюта – через три от вашей…Она плывёт вместе со своими кошечками и собачками…Она опасна, и я её ненавижу…- незнакомец ловко и противно выплясывал, приближаясь к борту. – Вы стары, капитан, но она годиться вам в матери. Как вы объясните ей, что она никогда не попадёт в свой Фритаун?
И тут певица на палубе внизу запела с таким надрывом, что капитан не стал отвечать, просто стоял и слушал её голос.
Над верхней губой вертлявого пассажира чернели маленькие квадратные усики.
- И вот что ещё, капитан, - визгливо вскрикнул Пассажир, пытаясь заглушить певицу. Капитан вздрогнул, как проснулся. – Осматривая корабль, я спустился в трюм…
- Спешили узнать, на месте ли крысы? – усмехнулся капитан.
- Все ваши крысы с вами…- и тут Пассажир нагнулся и принялся расшнуровывать ботинки, – ваше судно не затонет, даже не рассчитывайте…Матросы не пустили меня в трюм…
- И правильно сделали….
- Нет, неправильно, - Пассажир брезгливо скривился и вытер рот рукавом. – Ненавижу, когда эта вода попадает на лицо…- когда он отнял руку, то никаких усов над его губой не осталось, а только размазанная грязь. Его лицо было серым, как старая бумага. – А ещё, знаете, ненавижу старуху с кошечками…Выбросите её за борт, мой капитан, и тогда мы вас отпустим… Правда только вас, больше никого…
И вдруг на неподвижном лице капитана прочитались жалость и печаль.
- Вы очень устали, друг мой, - мягко сказал он.
- Ничуть, - неожиданно спокойно произнёс пассажир. – Матросы не пустили меня, поэтому я вынужден спросить вас: кого вы везёте в трюме, мой капитан?
- Дайте мне руку, друг мой, - мягко попросил капитан, - мне кажется, вы не здоровы.
Пассажир в чёрном пронзительно захохотал в ответ, проворно стащил ботинки и надел их на руки. Он уже почти вплотную приблизился к борту. Вода за бортом почернела и начала густеть, как будто бы легион самых уродливых каракатиц выпустил в неё свои чернила.
- Простите, капитан, ничем не могу ответить на ваше рукопожатие… - по-видимому, шутка показалась Пассажиру смешной, и он стал бить одной подошвой ботинка о другую, как бы аплодируя. При этом он ловко приплясывал на месте и подёргивал плечами.
- Вам нужно вернуться в каюту, - мягко уговаривал капитан, - вам нужно умыться и выспаться. Где ваша каюта?
- Рядом со старухой, - вкрадчиво прошептал незнакомец.- Но только разве вам нестрашно? Ваш трюм охраняют матросы, но если хоть один из них отвлечётся…
- Я уже давно отвык бояться, друг мой, - капитану удалось подойти ещё ближе, просто пляшущему незнакомцу больше некуда было отступать. Он замер с ботинками на руках, внимательно слушая. И пока отдыхало его тело, два светло-жёлтых глаза беспокойно моргали на его тусклом лице. – Разве вы не знаете, - продолжал капитан, - что даже пассажирам первого класса разрешено посещать только отведённые для гостей места…
- Певица замолчала, - перебил незнакомец. – Наверное, ей стало холодно от этой хлюпающей грязи за бортом? - и на его сером лице выступила испарина. – Вдруг она испугалась?
- Друг мой…
- Выбросите за борт старуху и тогда, вам, может быть, будет полегче…
- Как… - капитан хотел добавить «вы сказали», но не успел.
- А вот как! – завизжал незнакомец и, картонно сломавшись в спине, перекинулся через борт в чёрную, чавкающую воду. Вода скрыла несчастного целиком и с жадностью стала биться о борт, словно была голодна и просила ещё…
И тут всегда спокойный капитан передёрнулся от ужаса и глубоко вдохнул потемневший, ледяной воздух. Вода пахла тиной и слякотью, и примешивалось ещё какое-то дрожащее, невнятное зловоние…
Когда он выдохнул, наваждение прошло. Он стоял на капитанском мостике. Был солнечный, раскалённый от зноя день. Бирюзовая вода плескалась за бортом. Она была насквозь прозрачна, и где-то в глубинных её слоях проплывали серебристые стайки рыб.
Изнеженно и приторно пела певица на палубе первого класса.
Было так жарко, что на его лбу выступил пот, и он с облегчением его вытер.
Мелодично звеня медалями, слегка розовея от приятного смущения, директор немецкой школы Иосиф Ефимович Врайзис водил по классам высокого молодого человека. Молодой человек был немцем.
- Я воевал, - подхныкивал Иосиф Ефимович, переходя из класса в класс, - и даже побывал в Берлине. Вот, помню салют…
Иосиф Ефимович никогда не воевал.
- Ja, ja, - кивал немец. – Это быть очень страшный война…
-Я очень люблю ордена, - страстно продолжал Иосиф Ефимович, припадая к юноше, и указал толстым согнутым пальцем на отворот пиджака.
- Любите? – переспросил немец, и в его лице проскользнуло напряжение. Он только начал изучать русский язык, и очень боялся что-нибудь не понять. Что-то мучило его в Иосифе Ефимовиче. Он неподвижно смотрел на тусклые кольца, туго обхватившие пальцы этого старого, хитрого человека. И вдруг немец увидел, что руки директора нервно дрожат.
- Любите ордена? – переспросил немец. - Как броши и кольца?
- Мне нравится их блеск, - ловко нашёлся директор. – Я думаю, так должна сиять слава.
Дети в классах очень плохо говорили по-немецки, и поэтому немец каждый раз отвечал по-русски.
Когда Иосиф Ефимович входил в класс с высоким молодым человеком, то в первое мгновение дети и учителя впадали в оцепенение: казалось, молодой немецкий солдат с широким румянцем во всю щёку взял в плен хнычущего Иосифа Ефимовича. Вот они стоят на паркетном полу у зелёной доски с меловыми разводами, - директор школы и гость из Германии. Директор доходит немцу ровно до пояса. И когда он хочет что-то сказать, то поднимается на носочки и робко берёт немца под локоть. « Надо бы Зоську отбить, - подумал Злодеев Роман, старший из братьев. Он был добрым мальчиком. – Какой-никакой, а Зоська всё-таки наш. Тяжело ему будет в плену, на чужбине….»
И тут же наваждение рассеялось.
- Всем встать! – взвизгнул Иосиф Ефимович и топнул небольшой, но тяжёлой ногой. Скрипнули доски паркета.
Дети покорно встали и хором запели:
- Guten Tag! Wie heissen Sie? *1
Иосиф Ефимович упоённо дирижировал и мотал головой в такт пению.
Один раз заспанная Лиза Рукавишникова отстала и чуть не сбила весь хор. Иосиф Ефимович прищурено посмотрел на неё, блёкло звякнув медалями, и снова взмахнул рукой. Дети снова пропели:
- Wie heissen Sie?
- Меня зовут Мартин, - измученно ответил немец по-русски. – Мартин Мурнау…
Дети озадачено замолчали.
Иосиф Ефимович тревожно просигналил им разросшимися бровями, чтобы спросили что-нибудь ещё, но больше дети спросить не умели.
- Ладно, ладно, дети, - угрюмо пробормотал Иосиф Ефимович и подтолкнул немца к выходу: - Arbeit macht frei! *2
Ещё с войны Иосиф Ефимович запомнил по-немецки две фразы: «Hande hohc!»*3, но это было как-то некстати, и «Arbeit macht frei!»
- Что Ви такое говорить? – ахнул немец. – Ви знаете где это било написать? На каких воротах?
- Знаю, знаю, - гоготнул Иосиф Ефимович и глухо шлёпнул немца по спине.
Немец зашатался и вышел в коридор.
И тут – пронзительно, весело и бодро зазвенел избавитель-звонок.
Услышав звонок, дети побежали из классов, застёгивая портфели на ходу. Самый быстрый из учеников распахивал дверь ногой и выскакивал в коридор.
- Но ведь я ещё даже не успела продиктовать задание, - строго сказала старенькая
учительница русского языка.
Но дети, казалось, не слышали её. Они бросали тетради и учебники в портфели и
стремительно убегали. Некоторые так торопились, что просто зажимали учебники
подмышкой, заталкивали пеналы с ручками и карандашами в карман и мчались так,
как будто бы здание школы загорелось, и они, как можно скорее спешат выбраться из
пожара.
- Мало того, - возмущённо начала учительница русского языка, - что Иосиф
Ефимович занял у меня пол-урока своей ерундой, так ещё и дети разволновались…-
• 1 – (нем.) Добрый день! Как Вас зовут?
• 2 – (нем.) Труд освобождает. (Эта фраза была написана на воротах немецкого концлагеря).
• 3 – (нем.) Руки вверх.
но она не успела договорить. Ей пришлось посторониться, чтобы ученики не сбили её с ног. Через минуту класс опустел.
- Это просто хулиганство со стороны Иосифа Ефимовича! – подвела итог учительница. Она любила детей и всегда за них заступалась.
На последней парте у окна медленно и сонно собиралась Лиза. Она, как обычно, не спала полночи, а рано утром ей пришлось отправиться в школу, поэтому она спокойно дремала на ходу.
- Безобразие! – громко сказала старенькая учительница русского языка.
- Почему? – спросила Лиза и сонно и медленно посмотрела на неё.
- Потому что ты кашляешь и у тебя течёт из носа, и тебя постоянно клонит в сон, а твоя мама отпустила тебя в школу….
- Мне тоже это очень не нравится, - неожиданно бодро согласилась Лиза, но тут же сникла: учительница взяла указку и вонзила её конец в подчёркнутую строку на доске.
- Немедленно запиши домашнее задание!
- А я уже записала! – и Лиза широко зевнула.
- Покажи немедленно!
Лиза послушно открыла дневник. В графе «русский язык» аккуратным почерком было записано задание.
- Однако, Рукавишникова, ты – молодец! – учительница русского была довольна. – Пожалуй, я поставлю тебе пять! – Лиза улыбнулась и снова широко зевнула. – только, пожалуйста, не зевай, иначе будет пять с минусом или, вообще, четыре.
Чтобы подавить зевок Лиза сжала рот так плотно, что на глазах у неё показались слёзы, и она отвернулась к окну.
Красная ручка учительницы по русскому не писала, поэтому она долго и горячо дышала на кончик стержня, а потом долго царапала им бумагу, поджидая, когда же, наконец, покажется красная линия.
Лиза в это время спокойно зевала у окна и вдруг заметила, как из школы на крыльцо осторожно выскользнула молодая учительница немецкого языка и опасливо огляделась по сторонам – никто ли её не видел? И вдруг взглянула на окна школы и встретилась глазами с ней, Лизой Рукавишниковой. Молодая учительница испуганно сжалась, приложила палец к губам, безмолвно умоляя её не выдавать, и быстрым шагом направилась к метро. Лиза заметила, что у неё чёрные блестящие сапожки с узкими голенищами и серебряными пряжечками по бокам и большая чёрная сумка с учебниками, тетрадями и чем-то ещё неизвестным. Но Лизе было всё равно до чужих тайн, она прибывала в своих мечтах.
- Вот твоя пятёрка, Рукавишникова! – наконец, сказала учительница по русскому.
Лиза сонно потянулась к дневнику. И вдруг послышалось тихое, вкрадчивое шелестение, как будто бы ветер гонит по асфальту сухую листву; и следом – тихий, затаённый смех. В класс почти беззвучно впорхнула учительница химии, но нечаянно наступила на расшатанную доску паркета, и доска тут же резко, пронзительно заскрипела.
- Лизанька, деточка, - подделываясь под детский голосок позвала учительница химии, - почему ты не со всеми? Скоро начнут без тебя…
От ужаса Лиза завизжала, выхватила дневник с пятёркой и выскочила в коридор. По коридору она бежала гораздо быстрее, чем молодая учительница немецкого к метро.
- Как вам не стыдно, Мария Владимировна, так поступать с детьми? – строго спросила старая учительница русского. – Это жестоко и не педагогично, разве вы не знаете?
- А разве вы не знаете, куда она так торопиться? – ответила учительница химии. – Рукавишникова и все остальные? – и она причмокнула и тоненько засмеялась…
Размахивая портфелем и громко визжа, Лиза влетела в раздевалку для девочек. Девочки обернулись. Все они уже переоделись в пятнистую военную форму и держали в руках противогазы. Их школьная одежда была торопливо сброшена на пол.
- Ты что, Рукавишникова, - и одна из девочек постучала пальцем по виску, - ты же опоздаешь… Девки, слышьте, - обратилась она к подругам. – Противогазы надевать? Нет?
Но девочки выходили за дверь и молча разбирали винтовки.
Лиза перестала визжать и, тяжело дыша, рухнула на гору одежды и вдруг… успокоилась. «Может, и не заметят, что меня нет, - весело подумала Лиза. – Они же все в этих, как там их… противогазах, – и мальчики, и девочки…» И она достала из портфеля зелёный блокнотик-дневник , открыла его и начала писать:
«29ноября1991г.(пятница). Я знаю море только по чужим рассказам и картинкам в учебниках географии. А тут мне снилось, что я плыву в солёной воде, зеленовато-синей, берега не видно. Я ныряю под воду с открытыми глазами, но ничего не расплывается, всё чётко, да и дышу я свободно, - это потому, что я плыву не одна, а с русалкой. Она показывает мне морское дно в зеленоватых сумерках и рыб, сначала маленьких, с мою ладонь, потом огромных, таких , что не видно ни конца, ни начала, а только два влажных глаза, как два прозрачных нароста смотрят на меня. И вдруг я вижу на дне детей вроде нас с Петькой, им всем лет по четырнадцать – двенадцать, а есть совсем мелкие. Они обрывают водоросли, гладят рыб, их движения плавные, как всегда бывает в воде…Вот только я крикнула им:«Подождите, я сейчас вас спасу! Задержите дыхание!» И они подняли головы, чтобы посмотреть, кто это им кричит, и увидели рыбий хвост русалки, что плыла рядом со мной. «Да на меня, на меня лучше смотрите, - кричу я им и показываю, что у меня-то не хвост, а ноги. А они только улыбаются мне: « Нам уже давно не нужно дышать! Подумай о себе…» И русалка тоже сказала: « Их уже не спасти! Лучше поплыли со мной, и ты увидишь весь мир…» И я задумалась: что-то усыпляющее, манящее было в её словах. « Только Чёрные воды ты не увидишь, - усмехнулась русалка. – Не заслужила…» - « И что же, я такая плохая, - искренне удивилась я, - что не заслужила увидеть какие-то там воды?» - «Ты недостаточно плохая для них,» - снова усмехнулась русалка. И тут – что-то больно укололо меня в сердце: то ли её слова, то ли то, что я вдруг вспомнила Петьку, маму и даже Фатимку с её чумазыми детьми. « Поплыли, - всё равно согласилась я, – но только меня ждут…» - « И кто тебя ждёт?» - «Те, кто меня любит…» - « А тебя любят, да? – удивилась русалка, и вдруг в её голосе послышалась мольба: Лучше поплыли со мной, и ты увидишь весь мир… А за тех – не бойся. Они подождут тебя немного, а потом забудут и разлюбят» - « Поплыли,»- снова согласилась я, но осталась на месте: невидимые тёплые руки обхватили меня со всех сторон, и я не могла пошевелиться. « Ты увидишь весь мир, - опять позвала русалка. Её голос переходил в пение. Пение было прекрасным и совершенно равнодушным, - но ты будешь настолько одинока, что тебе некому будет рассказать…» И я посмотрела в её пустые русалочьи глаза без зрачков, сплошной синевы, как море…»
Каюту первого класса, обшитую панелями из морёного дуба, занимала очень старая дама и её питомцы: две белоснежных болонки, одна рыжая, с лисьей мордочкой и блестящими, чёрными глазами дворняга, три персидских кошки, для которых на полу были разложены бордовые бархатные подушки с золотыми кистями, продавленные посредине от долгого лежания; и одна молодая рыжая кошка с чёрными полосками по прозвищу Тигр. Металлическое кольцо, привинченное к потолку каюты, удерживало клетку с серым попугаем жако. У попугая жако был коротенький красный хвост, горбатый клюв и учёный вид. Он походил на профессора в заношенном пиджаке, который раздражённо и бессмысленно спорит, размахивая руками и качая головой. Жако родился в Праге, и звали его Эрнест Теодор Амадей. Жако яростно скандалил с болонками и персидскими кошками на подушках, и изредка, когда был в хорошем расположении духа, проникался короткой дружбой к рыжей дворняге и рыжей кошке. « Только р-р-рыжие за меня, - кричал попугай Эрнест, раскачиваясь в клетке, - а все остальные пр-р-ротив! Пр-р-ротив! А ведь я – пр-р-рофессор!» Болонки звонко лаяли в ответ, а кошки выгибали спины, били хвостами и царапали подушки.
Скандал продолжался до тех пор, пока в каюту не входила старая дама и громко щёлкала пальцами. Животные мгновенно умолкали, и только попугаю удавалось выкрикнуть напоследок: « Я пр-р-ротив и я пр-р-рофессор! Воз-р-р-ражаю, воз-р-р-ражаю, воз-р-р-ра…»
- Эрнест, ты меня огорчаешь, - сухо обрывала старая дама и усаживалась за круглый столик с мраморной столешницей в центре каюты. Попугай оскорблено отворачивал голову с крючковатым клювом к иллюминатору и насуплено вглядывался в морскую гладь.
Так случилось и на этот раз: старая дама, в прошлом известная дрессировщица, только что усмирив скандал, сидела за круглым столиком и пила чай. Животные молчали, присмирев. Одни только кошки-персы надменно били хвостами и выпускали когти, но шипеть не осмеливались.
- Дорогие мои, - начала старая дама и звонко поставила синюю, в золотых звёздочках чашку на блюдце.
Животные не пошевелились.
И только попугай неожиданно и некстати выкрикнул: «Ура!»
- Почему каждый раз, когда я выхожу из каюты, вас слышно по всему коридору? Да что там по коридору, по всему кораблю? – строго спросила дрессировщица.
Собака с лисьей мордочкой коротко тявкнула, но дрессировщица не смягчилась:
- Не перебивай, Софи, я и так всё забываю…Нам плыть ещё две недели…Или вы хотите, чтобы нас высадили в открытом море?
Животные молчали. Собака Софи на всякий случай прижала уши, и только попугай вдруг повернулся к хозяйке и громко крикнул: «Да!!!».
- Я понимаю, Эрнест, - сухо ответила дама, - ты опять перепутал слова «да» и «нет». Думаю, тебе вряд ли понравилось, если бы мы оказались в плавучем домике на плоту посреди океана! Пусть даже очень уютном, в несколько комнат, и даже с маленьким садиком и большим запасом печенья! Как мы доберёмся до Сьерра -Леоне? Будем ждать, когда течение вынесет?
Попугай свободолюбиво вертел головой.
Старая женщина оглядела каюту: в тёмную деревянную панель стены было вделано зеркало - трельяж со стеклом замутнённым, но гладким. Рядом в деревянных рамках посветлее висели акварели, изображающие горы, похожие на львов, спустившихся к воде и жадно пьющих воду. В каменных сгибах их лап блестели полукруглые лазурные бухты. Дальше шла дверь с тёмно-зелёным стеклом. Казалось, что за ней – морская вода, но за ней оказывалась маленькая спальня с бирюзовым шёлком на стенах.
- Нет! – независимо крикнул попугай.
- Помолчи, Эрнест, - ответила дрессировщица. – Я думаю, - и взяла со стола походную шкатулку. Крышка шкатулки также представляла собой зеркало – трельяж, причём каждое из отделений могло открываться самостоятельно.
- Воз-р-ражаю, Виктор-рия! – попытался вновь развязать скандал попугай.
- Вик-то-ри-я Да-ни-лов-на, - внятно поправила дрессировщица. – Стыдись, Эрнест, ты мне мешаешь!
Персидские коты, нагло раскинув лапы, развалились на подушках, так, что их хвосты съехали на позолоченную бахрому. Болонки, страдавшие, по-видимому, морской болезнью, вдруг задремали и тихонько захрапели во сне, и только рыжая кошка и рыжая собака внимательно следили за хозяйкой.
Дрессировщица Виктория Даниловна открыла боковое отделение шкатулки, в котором оказалось два отсека. В одном стояли флаконы с духами и пудреница с серебряной крышкой и крошечным рубином посредине; второе заполняли флаконы с каплями от сердца и порошками от головной боли. Дрессировщица нажала пальцем на маленький рубин и закрыла зеркальную крышку. Где-то в недрах шкатулки раздался звон, - играла потайная пружинка.
Дрессировщица смотрела в зеркало и ждала.
И зеркало перестало отражать её лицо. Его поверхность потемнела и даже подёрнулась рябью, как будто бы оно превращалось в экран. И вдруг отчётливо стала видна комната без окон, но со скамейками и крючками вдоль стен для одежды, на которых висели школьные портфели и матерчатые мешки со сменной обувью. И прямо на полу, на сброшенных в кучу школьных платьях, спала девочка, лет двенадцати. Было понятно, что уснула она внезапно и что она делала уроки, или что-то писала, потому что здесь же, на полу валялась ручка, а на скамейке аккуратно лежала тетрадь.
- Не лезь, не лезь, не лезь! – закричал попугай и рассерженно замотал головой.
Одна из болонок даже звонко тявкнула во сне, а рыжие кошка и собака стали взволнованно принюхиваться. Одни только персидские кошки не пошевелились.
Дрессировщица Виктория Даниловна рассердилась:
- Эрнест Теодор Амадей, я просто вынуждена… - и она направилась к попугаю.
- Ура! Позор! – разволновался Эрнест, путая слова. – Я протесту…
Но было слишком поздно: старая дрессировщица накрыла клетку коричневым платком с зелёными листьями.
Когда она вернулась, девочка, проступившая в зеркальной крышке, по-прежнему спала.
Виктория Даниловна ( а у неё были длинные, седые волосы, стянутые в пучок), достала длинную шпильку из причёски и очень аккуратно подвинула тетрадь на скамейке. И комната, и спящая девочка, и школьные портфели, - всё выглядело в зеркальной крышке очень маленьким. Тетрадь она подвинула неловко. Тетрадь упала со скамейки и закрылась. Девочка вздрогнула, но не проснулась.
- Спи, дитя моё, я только посмотрю…- с любовью прошептала Виктория Даниловна. Ей очень хотелось погладить эту маленькую, спящую девочку с тугими косичками, в которые были вплетены конфетные ленты, но она не знала, как. Она могла только бесшумно придвинуть шпилькой дневник поближе к себе. Её что-то удивляло в нём, но она пока не понимала, что. Она придвигала его всё ближе и ближе, и вдруг замерла поражённая. Это был, как мы уже догадались, потайной дневник Лизы Рукавишниковой; это был зелёный блокнот с серебряным оттиском на обложке и плотными страницами из рефренной, желтоватой бумаги с серебряным обрезом.
- Мой блокнот! – невольно вырвалось у Виктории Даниловны. – Он у тебя, детка! А я его обыскалась! Ты прости, моя дорогая, но у меня есть все основания его прочитать!
Концом шпильки она поддела обложку, и дневник послушно раскрылся.
- «Дневник случаев и снов», - прочитала Виктория Даниловна и перелистнула страницу.
Каждая страница затаённо пахла книжной пылью, как будто бы чудесный блокнот десятки лет стоял на полке в старинной библиотеке, и между его страницами закладывали цветы и крылья бабочек.
Старая дрессировщица ударила пальцем по стенке шкатулки, и тут же выдвинулся боковой ящик с карманной лупой.
« 23ноября1991г.(суббота) И вот ещё: они подделывают свои сны под мои, как будто бы всё, что я вижу родилось в моём сознании, но я знаю точно, что это не мои, это их мысли. Они показывают и страшное, и смешное, но их смешное всегда с ноткой печали. Они как будто бы хотят сказать мне, что их видения интереснее моей жизни, и они делают это настолько умело, что я уже перепутала, где моя жизнь, а где сны, которые они насылают. Они каждую ночь говорят мне забыть о них, но только для того, чтобы я запомнила их как можно лучше.
В эту ночь мне снилось сначала что-то моё, незначительное, кажется, школа: мы все сидим за партами, пишем химию, и у меня, как обычно, всё списывает Кирюшин. И вот, наконец, нас отпускают…
Мы выбегаем из школы, выпал снег, а мы без пальто, в одних формах разбегаемся в разные стороны, и как будто бы простое московское утро. Я бегу быстро по улицам мимо нашего дома и чувствую, что сменная обувь промокла от снега…И вдруг снег неожиданно кончается, и я вбегаю в начало вечера, в тепло…Там было так хорошо, так хорошо! Я оказалась на маленьком острове осени среди снега, я чётко видела его снежные границы. Я шла по опавшим листьям – рыжим с зеленью по краям. Я помню, у нас осенью, мы с Петькой прыгали в кучи листьев, потом помню, как они горели, их сжигали дворники. И один, прикрывая глаза от дыма рукой в матерчатой рукавице, спросил другого: «Стоит ли подвергать опавшую листву такому невыносимому страданию, или, может быть, лучше всё оставить как есть?» - «Серёга, ты чё?» - спросил второй и ударил его кулаком во впалый живот, так, что Серёга согнулся пополам.
И здесь, на острове осени тоже дымились кучи листьев, я даже решила, что мы с Петькой здесь прыгали, а не у нас во дворе… Я попала в раннюю осень, потому что не все деревья облетели.
И тут из леса на поляну вышел тигр – рыжий, под цвет листьев, с чёрными полосками, словно бы листья обгорели, узкоглазый, как старый Окадо, сосед с первого этажа. Он долго смешил меня: прыгал в дымящиеся кучи, ловил собственный хвост, как огромная кошка, а потом зачем-то полез в дупло за мёдом. Уж я-то знаю, что тиграм мёд совсем не нужен, а он всё равно полез. Из дупла вылетели раскосые, японского вида осы, такие же рыжие с полосками, и стали гоняться за ним по всей поляне. И вдруг я поняла, что если я буду перескакивать с одной горящей кучи на другую, не касаясь земли, то смогу перейти в другой мир, а потом вернуться назад. Я не выдержала и расхохоталась. Тигр, услышав мой смех, остановился, и осы застыли над ним в воздухе. Он сказал, подняв на меня скуластую морду: « Что видела – забудь, а вспомнишь, так молчи!» Я разозлилась по- страшному, я даже ногами на него затопала: « Это что за тайны такие! Вот только кошки узкоглазые ещё мне не приказывали!» - крикнула я и проснулась.»
Старая дрессировщица задумалась, оторвавшись от чтения:
- Даже не знаю, плакать или смеяться, - сказала она наконец. – Очевидно одно, у девочки прекрасное чувство юмора…Софи, Тигр, идите сюда, - позвала она рыжих собаку и кошечку, и прищёлкнула пальцами.
Тут болонки громко захрапели, показывая, как глубоко они спят, чтобы их не беспокоили, а персидские кошки распушили хвосты и стали размахивать ими, давая понять, что выступать не собираются.
Старая дрессировщица достала указку, и остроносая собака Софи несколько раз с ленцой через неё перескочила, а рыжая кошечка Тигр ласково и льстиво тёрлась об ноги дрессировщицы, всем своим видом вопрошая: «Может быть, не будем сегодня репетировать?»
И только, забытый на время, попугай Эрнест осторожно приподнял клювом край полосатого платка.
- Дорогие мои, - сказала дрессировщица, - вы обленились в дороге, - и тут болонки захрапели ещё громче, а персидские кошки принялись подметать хвостами пол. – Но хотите вы этого или нет, вам всё равно придётся станцевать. Мне нужно кое-что посмотреть. Это важно…
И она встала во весь рост.
Попугай Эрнест внимательно следил за происходящим из-под платка.
Дрессировщица оказалась изумительно высокого роста, худой, но не костлявой, казалось, что с годами она не старится, а только слега усыхает. У неё было вытянутое лицо и безупречно правильные черты, единственное, её нос мог показаться слегка длинноватым, а рот чуть-чуть большим. Зато глаза, длинные и широкие, правда, в поседевших уже ресницах, были прекрасны. Они оказывались серыми, как приморская галька, на первый взгляд, но вдруг где-то на дне затаённо проступала голубизна, как в морской воде, которой наполнили аквариум и подняли на солнце. Её глаза светились печалью и мудростью, и точно так же, на самом дне, в них вспыхивали радость и веселье.
Из потайного кармана своего серого платья с кружевным воротничком дрессировщица достала две длинных ленты, - красную и жёлтую, скатанные в рулоны.
И тут попугай не выдержал и закричал:
- Красавица! Красавица! Бр-р-раво! – но, заметив рулоны из лент, картинно закатил глаза и перешёл на чёткий, вкрадчивый шёпот: Кош-мар! Кош-мар! Тигр для тарантеллы!
- Тарантелла для тигра, - холодно поправила его дрессировщица. – И потом, Эрнест Теодор Амадей, грубая лесть тебе не к лицу…
Но она не успела договорить. Попугай, как ни в чём ни бывало, опустил платок и громко захрапел, подражая болонкам.
- А теперь, - начали! – велела дрессировщица.
И тут же из зеркальной шкатулки раздалась весёлая музыка, и собачка Софи, подняв хитрую мордочку, встала на задние лапы и принялась умильно подтявкивать в такт, как будто бы просила: «Вика-Виктория, дай ленточки, дай!» И дрессировщица тут же кинула танцующей Софи шёлковые рулоны. В полёте ленты развернулись и превратились в разноцветные кольца, в которые маленькая Софи продела лапы и принялась их быстро вращать. И тут же от их пёстрого мелькания показалось, что в каюте начался листопад. И тогда маленькая, рыжая кошечка стала скромно и робко пытаться поймать лапкой концы крутящихся лент, а потом вдруг выпрыгнула на середину каюты, перевернулась в воздухе в опасном сальто и принялась бегать по кругу за кончиком собственного хвоста.
- Осенняя тарантелла для Тигра, - довольно объявила дрессировщица название танца, когда музыка смолкла. – Браво, друзья! – и она взяла кручёными серебряными щипцами кусочек сахара из стеклянной сахарницы и бросила его Софи. Рыжая кошечка Тигр жалостливо мяукнула. И тут же перед уставшей актрисой появилось блюдечко с мелкой сушеной рыбёшкой.
Виктория Даниловна настолько была поглощена своими мыслями, что не заметила, как попугай снова приподнял край платка, но на этот раз неудачно, - платок упал с клетки. А рыжая кошечка Тигр выбросила несколько самых крупных рыбин на пол, и персидские коты подмели их к себе хвостами. У актёров принято делиться. Болонки, перестав храпеть, заснули по-настоящему, хотя причмокивали во сне – им снилась еда.
- Похоже, детка, ничего страшного! – сказала Виктория Даниловна, глядя в зеркальце походной шкатулки. Лиза по-прежнему спала. – Похоже, что тебе приснилось наше выступление в Лиссабоне или Санкт- Петербурге, хотя… - и она поддела шпилькой ещё несколько страниц.
«25ноября1991г.(понедельник) Ночи стали несравнимо длиннее дня. В прошлом году в это время ночь тоже была длинной, но тогда это шло по законам природы, а сейчас ночь растёт вопреки всем законам, и мои сны становятся всё длиннее. Я знаю, они не хотят напугать меня, они хотят зачаровать меня видениями, чтобы мне захотелось туда. Там нет ни утра, ни дня, там всегда сумерки, как будто бы только что кончился день; и все цвета, пусть даже самые яркие, все с налётом тени, даже белый…Как может быть белый с нежным и печальным налётом тени? А там – был…был….»
- Надеюсь, тебе кажется, детка, - встревожилась Виктория Даниловна.
Попугай игриво щёлкнул клювом, но она даже не заметила.
«… снилось детство моей мамы в городе Тобольске. Она – совсем маленькая, а я – такая, как сейчас. И мы живём в бревенчатом доме. На окнах ситцевые занавески в цветочек. Из окна виден двор с тремя деревьями, пробитыми насквозь ни то гвоздями, ни то железными прутьями, чтобы удержать верёвки для белья.
А у нас в комнате – комод с клеёнкой, на клеёнке – ваза с бумажной сиренью, а под вазой – старые открытки и ключик от ящиков комода. У моей мамы маленькая детская кроватка с вязаным покрывалом и ковриком на стене…
Мы, как будто сидим за столом. Я нарезала тонко розовую колбасу. У нас в кружках ледяное молоко из погреба и кипяток в жестяном чайнике. Я говорю: « Не пей большими глотками, простудишь горло!»
- Это не Тобольск, - и старая дрессировщица загрустила. – Это остров Детства. Только не знаю, как ты туда попала и зачем…
« …я достаю из-под вазочки старые открытки, и мы смотрим их одну за другой. Они настолько старые, что у некоторых оторвались уголки. На первой открытке, самой ветхой, была японка с серебряной булавкой и мотыльком…»
- Знаю я, кто это…- и старая дрессировщица помрачнела.
«…открытки к разным праздникам: с солдатами и салютом – к Девятому мая, с еловыми ветками – к Новому Году. Они все казались живыми… что если я вдруг взмахну открыткой, то снег с веток осыпется. Салют на победных открытках переливался. Среди них нашлась одна ко дню Рождения. На ней младенец, очень хорошенький, держал на руках розового голубя; так этот толстый голубь всё время бил крыльями и , точно, пытался мне что-то сказать, а младенец сердился…»
- Это не открытки, - поняла Виктория Даниловна. - Это двери на острова. Последняя – это остров Птиц. Но тебе слишком рано всё это знать.
«…вышла во двор повесить бельё, а на улице холодно – поздняя осень. Кто-то криво сложил поленницу дров, но хорошо, хоть под навесом… Окна на втором этаже нашего бревенчатого дома были раскрыты, и занавески раздвинуты. Кто это сделал? Зачем? Ведь умрут герани на подоконниках, и комнаты промёрзнут насквозь. В одной из комнат в глубине виднелся чёрный ящик, в котором я с удивлением узнала наше пианино.
И тут во двор выходит Петька в тёмно-бордовом свитере грубой домашней вязки, в синих брюках, с чемоданом в руках. « Далеко еду, - говорит Петя. - Пришёл, вот, с тобой проститься». А я даже не сожалею, я отвлеклась: из распахнутых окон полилась музыка, кто-то заиграл на пианино, и очень красивый, но тихий мужской голос пропел: «Эта осень, она разобьёт моё сердце…». И в этот момент кто-то сжал моё сердце до боли. «Что ты сказал, Петя?» - переспросила я. Он тогда повторил, что уезжает. И я вижу, что ему стало очень стыдно, он покраснел и говорит, перебивая смущение: « Ты, когда проснёшься, не рассказывай никому о том… о том…» - « Как! Ты тоже с ними! – кричу я. – Кто угодно, Петя, но только не ты! Не ты! » Он пытается улыбнуться, у него не выходит, и тогда он плачет…плачет…»
А тем временем Лиза проснулась, села на ворохе школьной одежды и огляделась по сторонам, в поисках дневника. За стеной грохотали выстрелы.
Попугай заскучал. Он засмотрелся на своё отражение в маленьком круглом зеркальце в клетке и довольно щёлкнул клювом. Но Виктория Даниловна даже не подняла головы. Тогда попугай Эрнест громко и обидно захохотал.
- Всем спать! – рассерженно крикнула Виктория Даниловна. Она заметно разволновалась.
Было слышно, как вода мягко бьётся о борт.
Лиза уже было протянула руку к раскрытому блокноту на полу, но вдруг зевнула и , уютно свернувшись калачиком, снова погрузилась в сон.
Попугай Эрнест повесил голову на грудь, и его маленькие живые глазки заволоклись плёнкой.
Виктория Даниловна потянулась было к позолоченному колокольчику, стоящему здесь же, на столе, но потом передумала и продолжила чтение.
« 26ноября1991г. (вторник) Этой ночью снились не знакомые мне горы. Я не встречала их раньше ни в учебниках географии, ни на поздравительных открытках. В густом молочном тумане их очертания походили на головы спящих львов…( А я очень люблю географию. Наверное, эти львиные горы прислали мне для того, чтобы сопоставить увиденное мной с моими знаниями). Эти горы, все заросли травой вперемежку с маками. И мне сниться, что будто бы моя семья, (но это не мама и Петька), что мы живём у подножья гор в маленьком двухэтажном домике с черепицей на крыше. И каждое утро мы с сестрой (здесь у меня была сестра) поднимаемся на чердак: в молочной дымке зеленеют горы, нас тянет туда, но мы не смеем. Мы только с тоской на них смотрим…»
- Девочка моя, это горы Сьерра - Леоне, - мгновенно поняла Виктория Даниловна. – И это не твоя семья, а моя…Моя бывшая семья. И тебе зачем-то показали моё детство… - и дальше она , не прерываясь, читала всё подряд.
«… вся наша улица тихая, из двухэтажных домов с черепичным верхом, с зелёными кустами живой изгороди. У всех сады, и у нас тоже свой маленький неухоженный сад. Мы с сестрой сажаем там пионы, мы подолгу возимся в земле, от этого у нас руки чернеют до локтей.
Иногда по нашей улице проезжает почтальон на велосипеде. У нас редко кому приходят письма. Ещё приезжает разносчик овощей с корзиной на багажнике. Из неё торчат стебли базилика и сельдерея.
А напротив нашего дома лавка старика-еврея. Он всегда сидит на ступеньках крыльца и читает одну и ту же газету. Дверь в его лавку всегда открыта. Отец всё время посылает меня за чаем. «Чай цейлонский, - каждый раз говорит старик и протягивает мне коробку с изображением слона. - Его везут через океан».
И вот как-то я иду к нему за новой коробкой со слоном.( Моя сестра их вырезает и наклеивает на обоях в детской. Уже ни один караван бредёт по зелёным обоям). Идти мне – всего - ничего, через дорогу, наискосок. И тут мне наперерез на трёхколёсном велосипеде с пластмассовым гудком едет девочка лет шести в душном нарядном платье. Она сигналит мне в свой дурацкий гудок, но я не успеваю отскочить, - падаю и разбиваю коленку о камешек на дороге.
Я вхожу в лавку, и старик говорит мне:
- Видела, ко мне внучка приехала?
А у меня щиплет коленку, и я отвечаю со злобой:
- Так это что, ваша была?
И тут я слышу тихий свист. От него слегка звенит посуда. Я оборачиваюсь – у меня за спиной та самая девочка с букетом увядших пионов, но я не удивляюсь, потому что дети часто подбирают мёртвые цветы.
Я возвращаюсь и вижу, что в саду бурые, с сухими листьями, пионы, и тогда я понимаю, что всем, кроме меня, они кажутся живыми.
В моей комнате на подоконнике раскрытого окна засохшие розы в вазе с пожелтевшей водой. Я думаю: «Буду притворяться до конца!» И тут в комнату входит отец:
- Почтальон привёз письмо. К нам едут родственники!
Я сразу же представляю, как по горной дороге-серпантину едут несколько старых, почти приличных автомобилей, полные кучерявой, южной родни.
- Сходи в лавку, - говорит отец, - купи…- и называет длинный перечень продуктов.
Я вхожу в лавку, но старика нигде нет. Только на полу валяется его газета. Я поднимаю её и читаю: «27февраля1891г.(пятница) На Южной железной дороге в N… крушение поездов. Жертвы…» И несколько фотографий погибших людей. Среди них я узнаю старика из лавки. Он ничуть с тех пор не изменился. Я опять вспоминаю про мёртвые цветы и думаю: «Буду притворяться, что не вижу обмана», оставляю деньги на прилавке и набираю нужные продукты.
У дома уже стоят приличные автомобили нашей родни. Как странно здесь течёт время! Только получили от них письмо, и я не успела выйти из лавки напротив дома, а они уже здесь, приехали…
- Лиза! Лиза! – закричали мне миловидные тётушки в старомодных платьях и кинулись на меня со всех сторон, соприкасаясь широкополыми шляпами. - Ты нас не помнишь? Мы все тебя носили на руках, когда ты была вот такая, чуть выше пола! – кричат и хохочут. И у меня смутное чувство, что я их знаю.
Я стала что-то отвечать, но они не стали слушать. Они разбрелись по уголкам нашего запущенного сада и наскакивали с объятиями то на сестру, то на отца, то снова на меня. Они привезли много гостинцев в плетёных корзинах: яиц и куриц, крепких тёмно-красных яблок, изюма и свежего винограда, индийской куркумы и розмарина, и толстых кровяных колбас, и земляничных пирогов.
Отец сказал, что надо бы устроить пикник в горах, и пока все шумно восторгались, я сбежала в свою комнату.
Я сижу за столом, потираю ушибленную коленку, окно открыто. Изредка из кустов выныривают чернявые головы моих родственников. Тётки кричат: « А хороша погодка!», просто им обязательно надо что-то кричать. А погодка-то совсем не хороша, вовсе не для пикника! Неужели никто не видит? Такой ветер поднялся, что все исписанные листы сдуло с моего стола. Чем же это я их исписала? Такой ветер дует, что стало темно, хотя в моих снах всегда сумерки… Но – такой ветер! Такой ветер!
Мы с сестрой волокли две плетённых корзины с хлебом и рыбами. Тётки с отцом бодро скакали впереди. Мы так высоко забрались в горы, что отец сказал нам:
- Внизу дождь!
И вот мы все сидим на плоской площадке. Ещё давно здесь оставили столы для пикников, и кто-то из тёток накрыл их кружевными скатертями. У нас вино в оплетённых бутылках, у нас корзиночки фруктов и мёртвые, сухие цветы…И тут один из нашей родни, вертлявый юноша, чей-то племянник, говорит:
- Мы, когда к вам ехали…
« Как же вы ехали, - думаю я. – Вы просто возникли перед нашим домом, когда отец упомянул о вас…», и тут же вижу, что все эти люди с фотографий из газеты про столкновение поездов.
- Какой сейчас год? – спрашиваю я у сестры.
- Ты что, с ума сошла?
Тогда я спрашиваю отца:
- Ты что-нибудь знаешь про катастрофу 91-ого года?
А он так злобно посмотрел на меня и говорит:
- Тебя тогда ещё не было!
И тогда я стала слушать рассказ родственника – вертлявого юноши.
- Нам по дороге говорили, пугали, наверное…- и он смеётся при этом. У него белые, очень ровные зубы. А внизу дождь, и вспыхивают молнии. А он всё смеётся. Он даже перестал ёрзать и вертеться, и вдруг я вижу, что он красивый. – Нам говорили, что в вашем городке появилась ведьма. Она превращается в девочку лет пяти в нарядном платье. Тётушки так напугались…- и он нам с сестрой подмигивает, мол, мы-то с вами не из трусливых. И мы подмигиваем в ответ. - Там, где появляется маленькая ведьма, начинаются бедствия: обвалы, землетрясения…Перед тем, как она появляется, раздаётся не то свист, не то звон…
И тут одна из тёток закричала:
- Хватит тебе, Энрике, всех пугать! Мы приехали сюда веселиться…
И тут же на столе звенят бокалы с недопитым красным вином, и слышится тихий свист. И мимо нас пробегает пятилетняя внучка лавочника с расцарапанной коленкой, босиком.
И тут с гор хлынула вода, куда-то вниз, на наш городок, в котором шёл дождь.
« Вот так и на железной дороге было, - поняла я. - Ребёнок перебежал через рельсы, а поезд разбился!»
Я смотрела вниз, и моё обострённое зрение открывало страшные картины: из воды
выныривали люди, хватались руками за воздух, больше было не за что ухватиться. Всплывали лёгкие летние стулья и тут же исчезали в водоворотах… И вот уже черепичные крыши двухэтажных домиков скрылись под водой, и только выступал ещё, тоже в черепице, наш чердак, откуда мы с сестрой смотрели на дымчатые горы. « Затонули твои караваны слонов», - подумала я. И вскоре наш чердак исчез под водой. Дальше вода уже не поднималась. Так и осталась стоять. Потом выглянуло тусклое солнце осветить успокоившуюся воду.
А мы всё сидели в горах, и отец сказал мне так, словно ничего не произошло, чтобы я достала хлеб из корзин. И когда я склонилась над плетёной корзиной за хлебом, опять раздался тихий свист, и вершины гор порозовели, словно садилось солнце…Все знали, что это не солнце, что это медленно, от самых вершин спускается огонь.
- Хватит лгать, - сказала я тёткам, отцу и сестре. – Вы все знаете намного больше меня про то, что происходит! Мне надоело притворяться! У вас на столе стоят гнилые цветы. И всех вас я видела в сводке погибших в 91-ом году на железной дороге. Да, сейчас 91-ый год, я не спорю…
Тётки заохали, как будто я сказала неловкость, а они пытаются сгладить. А отец сдвинул брови, как будто бы рассердился за мою неловкость. А сестра стала пинать меня под столом, мол, что ты болтаешь, они же рассвирепеют…
- Как остановить огонь? – тихо спросила я.
- Останься с нами, - позвали все за столом. – С нами так хорошо…
- Останься, - попросил красивый Энрике и улыбнулся ровной белозубой улыбкой живого человека.
А вершины гор краснели всё сильнее.
- Это закат, - ласково сказали мне. – Чего ты боишься?
- Это огонь! – сказала я. – И вы все это знаете.
- Ты можешь остановить этот огонь, - устало сказал отец. – разломи хлеб и увидишь, что будет…
Я разломила хлеб… И вдруг – как укол в сердце ( а кто-то во сне постоянно колет мне сердце тонкой стальной иглой. Вы что, хотите его вырвать?) неявным, внутренним зрением я увидела лицо пятилетней девочки совсем близко, как будто бы я лежала в траве, а она наклонилась что-то прошептать. Оно было очень бледным, её
личико, с нежной линией подбородка и острыми скулами. Казалось, что она никак не может согреться, и от холода прикрыла глаза и плотно сжала губы. Её глаза были как две чёрных полоски угля на свежем снегу: верхние и нижние ресницы сплелись, и их концы покрылись наледью, как если бы она плакала от холода, а слёзы замёрзли.
И она плакала и умоляла:
- Тебе что, не нравится наш хлеб? Попробуй хотя бы кусочек…
Это были простые, трогательные слова, но за ними таилось что-то совсем другое.
- Да, Лиза, попробуй, - мягко, но настойчиво подхватил отец.
А я всё никак не могла понять, кого же мне напоминает эта маленькая девочка с заплаканным от холода лицом…
Я разломила хлеб, и у него было почти чёрная корка, словно подгоревшая на огне.
Вершины гор побледнели, медленно остывая.
Я всем раздала хлеб по кусочку, и поднесла уже было свой кусок ко рту, как вдруг поняла: я видела это личико на бумажных японских веерах, их продают в киосках у нашего метро; я видела это личико, но в другом, недетском возрасте на старинных открытках несколько ночей назад, я видела это личико, и от него было не отвести глаз… И ещё я поняла, что если отведаю это угощение, подгоревшее на подземном огне, то уже никогда не смогу вернуться назад, в свою настоящую жизнь…
- Попробуй наш хлеб, - капризно выгибая губы, попросил красивый Энрике.
Вершины гор остыли, но вокруг нас оказалось целое поле маков. Они были шелковисто – алыми, как присмиревший огонь. Они были так нежны, что в них хотелось упасть лицом и заснуть навсегда…Но тут меня разбудили…Кто-то разбудил.»
- Ты в опасности, девочка, - поняла Виктория Даниловна. (Лиза в это время безмятежно спала в раздевалке). – И я сделаю всё возможное, чтобы тебе помочь! Я буду за тебя бороться!
- Кошмар! Позор! Ура! – закричал попугай на пробу.
Но Виктории Даниловне было не до него. Она даже на него не взглянула.
Она взяла со стола позолоченный колокольчик и несколько раз в него позвонила.
А в это время директор школы Иосиф Ефимович Врайзис, приподнявшись на цыпочки, подпрыгнул к уху побледневшего немца и горячо прошептал:
- А теперь пойдёмте в подвал, нас заждались… - и в его голосе прозвучал сюрприз. Молодой немец вытер щёку. Ему стало мокро от дыхания Иосифа Ефимовича.
- Я был тяжело ранен в Берлине, - жаловался директор, спускаясь по лестнице, робко освещая себе путь карманным фонариком. – До сих пор берлинские раны ноют по ночам, поэтому я хочу, чтобы все мои дети, гер Мурнау, хорошо стреляли! – последние слова он неожиданно выкрикнул.
Немец вздрогнул:
- У вас много детей? – осторожно спросил он.
- Школьники. Я имею в виду школьников. Отношусь к ним, как к собственным детям, да только они, гадёныши, не ценят! – Иосиф Ефимович всхлипнул. Но тут лестница в подвал закончилась, он снова припал к немцу и зловеще прошептал: Приготовьтесь, господин Мурнау. Это у нас тир!
И тут же вспыхнул свет, и в ответ яростно раздались выстрелы.
Дети в противогазах лежали на полу, прижимая к плечу приклады винтовок, и яростно палили по мишеням.
Изрешечённые мишени падали. Некоторые не успевали упасть. От частых попаданий их разносило в клочья.
- А теперь… - и вдруг голос Иосифа Ефимовича странно изменился. Он отошёл на несколько шагов от немца и тихо, но очень чётко, как бы прощаясь, сказал: Я лично буду командовать! – и взял в руки маленький красный флажок.
Немец с удивлением заметил, как дети с винтовками поспешно поднялись и выстроились в одну линию.
- Готовься! – крикнул Иосиф Ефимович, набирая воздух. Дети дружно подняли винтовки и щёлкнули затворами.
- Целься! – дети прицелились и наступила тишина.
Громко затикали часы на руке Иосифа Ефимовича, им тоненько и мелодично ответили часы на руке немца.
…И вдруг – немец понял, что целятся в него….
- Как…- воскликнул он. И увидел в ответ длинный ряд винтовок. Немец зажмурился и что-то прошептал.
Иосиф Ефимович вдохнул ещё глубже и с силой выкрикнул:
- Кругом! – и почти сразу же: Пли! – и выкинул красный флажок.
Раздался грохот выстрелов.
Немец закрыл уши руками и закричал.
Летели клочья разорванных мишеней.
- Мои дети попадают в яблочко с двенадцати шагов! – гордо сказал Иосиф Ефимович немцу, когда тот немного успокоился.
Школьники устало построились с винтовками через плечо.
- Ладно, сдавайте оружие! – махнул рукой Иосиф Ефимович, беспокойным взглядом обшаривая ряды старшеклассников. « Где же, где мои Злодеевы?» - с тоской думал он.
Дети молча складывали винтовки.
И вдруг из высоких рядов пятнадцатилетних подростков выскользнули маленькие юркие Злодеевы, переговариваясь, как колокольчики. Они единственные не надели противогазы.
- Мои лучшие ученики, - представил директор Злодеевых, ласково поглаживая их по слипшимся волосам. – Очень способные мальчики…
- Математики? – очень некстати брякнул немец.
Директор заёрзал, стал теребить в руках красный флажок.
- Нет, они очень разносторонне одарены! – и вдруг добавил, понизив голос: Нам нужны деньги на улучшение школы, потому что – вот…
И он поднял рукава школьных курточек обоих Злодеевых, показывая глубокие язвы на их тоненьких руках.
Немцу стало жарко. Он зажмурился, вспомнив грохот выстрелов. Сами собой по его длинному малоподвижному лицу потекли слёзы, хотя он и не думал плакать.
Иосиф Ефимович внимательно за ним наблюдал.
- О, mein Gott! – наконец сказал немец. – Я буду говорить с муниципалитет…Он выдаст деньги на детей…Только, можно, я уйду?
Неожиданно Иосиф Ефимович разозлился:
- Нет!!!
- Много денег…Очень много на детей…- лопотал немец.
- Ни за что, господин Мурнау, - и Иосиф Ефимович высоко поднял голову и надменно прикрыл глаза: Нам чужого не надо, да к тому же – много! Нам надо совсем чуть-чуть…
Он поманил немца пальцем, чтобы тот нагнулся, как можно ниже и на ухо назвал сумму. Бледно-синие глаза немца стали круглыми и выпятились вперёд. Немец покорно достал из кошелька две цветных бумажки. Иосиф Ефимович тяжело задышал , ударил себя кулаками в мягкие неровные бока и тяжело, но яростно подпрыгнул.
Молодая горничная (это была её самая первая работа, самое первое плаванье) взволнованно вбежала в каюту горничных.
Вторая, постарше, гладила скатерти раскалённым утюгом.
- Мария! Эта русская с кошками, собаками и попугаем, - она…она старая!!! – взволнованно начала девушка.
- Она старая…- спокойно кивнула горничная постарше. – Подай мне, пожалуйста вон ту скатерть…
Девушка взяла свежевыстиранную скатерть и рассеянно смяла в руках.
- Она очень хорошо говорит по-французски, но я не могу запомнить, как её зовут.
- Да что с тобой, Анна? – удивилась горничная постарше. – Она хорошо говорит по-французски, потому что это её родной язык…И ещё – по-немецки…Я слышала, как она говорила с капитаном…Её зовут Виктория, как английскую королеву. Это несложно запомнить.
- А как зовут её дальше?
- Какая разница, Анна? – горничная, гладившая бельё, явно недоумевала. – Русские называют это отчеством. Это их манера прибавлять к имени – имя отца…
- Но она выжила из ума…
-Ну и что? – Мария пожала плечами. – Она едет в каюте первого класса, и мы должны выполнять её малейшие капризы.
- Но если они невыполнимы? – смутилась Анна.
- Невыполнимых капризов нет, моя дорогая, - сухо сказала Мария. _ Есть неопытные горничные, которые не справляются со своей работой… И, пожалуйста, перестань мять скатерть в руках. Я просила, чтобы ты передала её мне.
Девушка покраснела и молча протянула скатерть горничной постарше.
- Так что же такое невыполнимое она потребовала? Чтобы ты выучила танцевать её попугая или…
- Нет, ничего такого, Мария…- юная горничная окончательно смутилась. - Понимаешь, у неё в каюте очень много дорогих, удивительных вещей. Она как-то даже мне их показывала…И потом, - эти её смешные звери…Она как будто бы живёт в своём очень уютном, но совершенно нереальном мире…
- Милая моя Анна, мы с тобой просто две горничных, ты поняла? – Анна кивнула. – И за те деньги, которые она отдала за билет, она имеет право…
- Ну, да, конечно…- перебила Анна. – Понимаешь, она показала мне шкатулку. Красивая такая затейливая вещица…
- Я надеюсь, ты ничего не разбила? – испугалась горничная постарше.
- Нет, что ты…- и тут Анна совсем загрустила, казалось, что она вот-вот заплачет. – Там всё дело в крышке…В крышку её походной шкатулки вделан экран, на котором она просматривает семейные записи,- неплохо сделанная любительская съёмка…Я разбираюсь, у меня отец - киномеханик…Был… Так вот, там девочка-подросток лет двенадцати сначала спит, потом что-то читает…и ещё какие-то родственники…Но весь ужас в том, что эта сумасшедшая русская требует телефон, и немедленно…Она собирается позвонить всем этим людям, Мария!
- Ну и что? – и горничная Мария облегчённо вздохнула. – Обычное чудачество. Отнеси ей телефон. Он у нас один и даже без проводов…Пусть звонит куда хочет! Хочется бабушке вертеть пальцем диск, пусть вертит. Хочется кричать в трубку: «Алло, вас не слышно!» на всех языках, - пожалуйста…
-Но так нельзя, - поразилась горничная Анна.
- Тогда выхода нет, милая моя, - сухо ответила горничная Мария. – Дозванивайся до её родственников из «волшебной шкатулки».
Анна молча направилась к выходу.
- И, пожалуйста, дорогая, - засмеялась Мария вслед, - занеси по дороге чистые полотенца в пятую и восьмую каюты.
Старая дрессировщица Виктория Даниловна сняла трубку с телефонного аппарата:
- Скажите, милочка, - обратилась она к покрасневшей от смущения горничной, - а разве трубка больше не прикрепляется к телефону проводом?
Попугай Эрнест Теодор Амадей обидно захохотал в клетке и противно закричал во всё горло:
- Не телефон, а игрушечка!!! Иг-р-р-рушечка!!! Ой, я не могу!!!
Горничная не смела поднять глаза:
- Madame, других телефонов нет…
- Значит мне придётся звонить по этому, - и Виктория Даниловна принялась вертеть диск, набирая номер.
- Madame, - запинаясь начала горничная, - телефон работает, но связи с землёй нет…
- Вы ещё очень молоды, милочка, - сухо сказала Виктория Даниловна, - но с годами вы поймёте, что важна не связь с землёй и даже не исправность телефона, а совсем другие связи…
- Ой, я не могу! – закричал попугай. – Ой, я умру от смеха! – и он повалился с жёрдочки на дно клетки и ненадолго притворился мёртвым.
Но ни старая дрессировщица, ни молодая горничная даже не взглянули в его сторону.
- Вы позволите, я пойду, madame? – еле слышно спросила девушка.
Виктория Даниловна молча кивнула. Она начала разговор:
- Алло, алло, - громко обращалась она в пустую трубку. Пожалуйста, говорите громче. Вас совершенно неслышно…
Горничная закрыла за собой дверь каюты и почувствовала, что ей очень стыдно: кричал попугай, старая дрессировщица разговаривала сама с собой, сыто подтявкивали собаки, лениво развалясь, шипели толстые кошки.
И вдруг она ясно услышала, как за трубкой тоненький заспанный голосок ответил:
- Да, я слышу вас…говорите….
«Ну вот, - весело подумала молодая горничная. – Я сошла с ума от стыда, глупости и неопытности!» - и легко насвистывая, побежала по коридору.
Старая дрессировщица Виктория Даниловна нервно расхаживала по каюте, прижимая трубку к уху:
- Алло, Лиза, алло! – звала она. – Опять ничего не слышно. Это звонит ваша бабушка Виктория Даниловна!
Старая дрессировщица остановилась напротив большого трёхстворчатого зеркала, вделанного в стену. Очень быстро её чёткое изображение расплылось и уступило место маленькой спящей девочке. Она уютно потягивалась на куче школьной одежды и что-то сонно бормотала себе под нос, явно не желая просыпаться.
- Лиза, вы слышите меня?
- Да, - лениво отвечал сонный голосок.
- Это звонит ваша бабушка Виктория Даниловна.
- У меня нет бабушки, - удивилась Лиза во сне. – Вернее, я её ни разу не видела.
- Будьте внимательны, Лиза…
- О-о-о, я очень внимательна, - хвастливо перебила Лиза. – Я самая внимательная в нашем классе, и только что мне поставили пять по русскому языку. А что случилось, дорогая бабушка?
- Вы очень хорошая девочка, но…
- О-о-о, это абсолютная правда, - снова перебила Лиза. – Я гораздо лучше, чем Петька. Я намного его умнее и гораздо больше знаю. Он почти никогда не получает пятёрок, а я…я – почти каждый день…А про чумазых малявок даже говорить нечего. Они…
- Вам угрожает опасность, Лиза!
- Нет, - и Лиза лениво потянулась во сне, - ничего мне не угрожает, потому что я…- и тут она заснула ещё глубже и перестала слышать обеспокоенную бабушку.
- Нужно проснуться, Лиза, - звала в трубку старая дрессировщица, - нужно проснуться, как можно скорее!
- Ну, уж нет, - капризничала Лиза. - Ещё минуточку, ещё капельку, ещё чуть-чуть… - так Лиза препиралась по утрам, чтобы не вставать в школу.
- Лиза, деточка моя, - старая дрессировщица очень волновалась.- Внимательно слушайте: вам угрожает очень большая опасность! Никогда больше не записывайте свои сны, и как можно скорее уничтожьте дневник! Для тех, кто записывает свои сны. они безжалостно превращаются в реальность… - казалось, что старая дрессировщица задыхается, её голос задрожал: И все чудовища, живущие в снах, вырываются в нашу жизнь. Не впускайте их, Лиза, они охотятся за вами. За вашей сияющей бессмертной душой…Лиза, девочка, ты слышишь меня?
Но Лиза не отвечала. Она крепко спала.
- Лиза, проснись! – бессильно звала Виктория Даниловна.
Но Лиза только улыбалась во сне. Улыбалась новым, странным, зловещим видениям.
- Кош-мар-р-р! - не выдержал наконец попугай Эрнест Теодор Амадей и ,вульгарно подражая торговцам рыбой, на которых он немало насмотрелся в южных портах, заголосил: Вот др-р-рянь! Тебе тут бабушка звонит, а ты тут р-р-разлеглась на этих стар-р-рых тряпках! Бабушка звонит, а она р-р-разлеглась и хр-р-рапит! Да вы только посмотрите все на неё!!! Кош-мар! Кош-мар! Конфуз! Я воз-р-ражаю!!! Так опр-р-ростоволоситься! Ура! – и замотал в разные стороны головой с крючковатым клювом.
Его слова прозвучали как выстрелы.
Неожиданно Лиза широко раскрыла глаза и села на полу. « Что-то мне снилось, - тревожно думала она. – Кто-то мне звонил…Кто-то кричал про опасность – птичка какая-то скандальная…»
И тут же в школьном тире за стеной с грохотом, похожим на обвал в горах, раздались выстрелы.
От неожиданности Лиза окончательно проснулась. Она увидела, что сидит на школьных формах своих одноклассниц, брошенных на полу, и рядом с ней лежит её раскрытый дневник «Случаев и снов».
«Как же я рискую!» - не на шутку испугалась Лиза и поспешно захлопнула блокнот.
Почти сразу же дверь в раздевалку открылась, и., одна за другой, стали входить девочки в противогазах, угрюмые и уставшие одноклассницы Лизы.
- А я вот – вперёд всех, - льстиво и лживо пропищала Лиза, - уже переоделась и собралась…
- Ладно врать, Рукавишникова, - глухо оборвала одна из девочек, самая высокая и широкоплечая. - Ты, поди, весь урок просидела в раздевалке, пока мы тут за тебя отдувались.
- Я стреляла вместе со всеми, - отпиралась Лиза.
- Ладно, хорош врать, - и широкоплечая девочка рывком сняла противогаз с широкого покрасневшего лица.
- Ты что, Мартынюк? – визгливо вступила её подруга. – Рукавишникова вместе с нами была. Она последняя вбежала в раздевалку, чуть не опоздала ещё! Ты что, не помнишь, Тамара, что ли?
- Честно, не помню, - басом созналась Тамара Мартынюк. Когда она чего-то не понимала, она сдвигала брови в одну линию, смотрела исподлобья и слегка выдвигала вперёд нижнюю челюсть. – Ты уж признавайся, Рукавишникова, где ты была, пока мы стреляли по врагу?
- Да с вами я была, Тамарочка, - вдохновенно наврала Лиза, глядя на неё, точно так же, как на Петю, прозрачными, невинными глазами. Но, в отличие от Пети, на Тамару Мартынюк взгляд Лизы действовал.
- А это тогда что? – уже мягче спросила Тамара и ткнула пальцем в зелёный блокнотик.
- А это я физику повторяю, - тут же нашлась Лиза. – Правила буравчика учу, ну, это чтобы Зоська пять поставил, или хотя бы четвёрочку с минусом.
- Ладно, Рукавишникова, - пробасила Тамара Мартынюк. Она устала думать правду ли говорит Лиза или обманывает, утомилась от стрельбы в душном тире. Она даже вспотела. – Ты, главное, на физике списать мне дай, а то я, ну, совсем ничего не поняла!
Лиза только хихикнула в ответ. Она, наконец, хорошо выспалась и чувствовала себя превосходно. Об опасности она уже не помнила. Вернее, не хотела помнить.
- Ругать будешь, Виктория Даниловна? – громким отчаянным шёпотом спросил попугай жако и стал стыдливо перетаптываться в клетке. – Может, сжалишься, а? – он побаивался смотреть на дрессировщицу. Вместо этого он развернул горбоносую голову к иллюминатору и выразительно продекламировал: На море штиль…Безветрие…Покой…
- Спасибо тебе, Эрнест, - устало улыбнулась дрессировщица. – Ты очень помог…
Учёный жако был польщён:
- Не стоит, Виктория! Не стоит, Даниловна! – и тут же перешёл на деловой тон: Ты лучше клетку открой и вр-р-ручи нагр-р-раду!!! – и тут попугай орлиным взором окинул каюту: Награду на всех!!! Тр-р-ребую!
И тут же толстые персидские кошки проснулись, заурчали животами, забили хвостами и заголосили, показывая, насколько они голодны. Болонки заскулили и затявкали, и даже рыжая, с лисьей мордочкой собака Софи, присоединила к ним свой голос, да и рыжая кошечка Тигр деликатно, но громко мяукнула, ожидая угощения.
Старая дрессировщица Виктория Даниловна покорно взяла со стола позолоченный колокольчик и снова несколько раз в него позвонила.
А тем временем кот Рыжик несколько раз повернул крошечный ключик, и дверь в подвал беззвучно отворилась.
- Ну, что, дружище, входи что ли, - и он посторонился, пропуская мяч вперёд. Но мяч поражённо замер на пороге.
- Ты слышишь, кот, - поражённо прошептал мяч, - ты бы хоть это…ты бы меня представил…
- Называй меня Мурз, - важно сказал кот. – Это в том мире меня зовут мило, но невыразительно – Рыжик…Я, скорее, позволяю так себя называть из снисхождения…А для близких друзей я – Мурз! – и Рыжик приосанился: Согласись, это имя мне подходит больше…
Но мяч не успел ответить. Из глубины подвала раздался кокетливый голосок:
- Смотрите, смотрите, господин Мурз привёл нового друга!
И тут же другие весёлые, чудесные голоса подхватили:
- Добро пожаловать! Добро пожаловать! К нам! К нам! К нам! Скорее…
- Свет включите поярче для нашего нового друга!
В ответ кто-то заворчал неприятно и раздражённо:
- Вы что, хотите, чтобы последняя гирлянда перегорела, и мы бы на праздники остались в кромешной темноте?
- Но у нас были очень неплохие огарочки!
- Огарочки свечные ей подавай! А кто же будет экономить?
И тут неожиданная перемена произошла с Рыжиком:
- Немедленно прекратите! – властно и с достоинством сказал он.
И тут же зажёгся свет: забегали, заплясали цветные огоньки елочной гирлянды, освещая подвал старинного выселенного дома с вывеской «Рыба». И мяч с удивлением увидел ровные жёлтые стены, правда, в нескольких местах штукатурка треснула и обвалилась; и толстый вязаный коврик на мраморном полу. На тёплом коврике вокруг детского красного пианино расположилось самое замечательное общество, о котором мяч уже долгое время не смел даже мечтать. Здесь были дамы: миловидная кукла Дженни с чёрными кудрями и зелёными пластмассовыми глазами, искусно подведёнными чёрным фломастером. Единственный её недостаток, - кукла была немолода и однонога. Её левая нога была отломана и потеряна навсегда. Рядом с Дженни находилась вторая, по-настоящему, прекрасная дама. Дженни ревновала и была к ней крайне высокомерна. Оно и понятно: увы! от прекрасной дамы уцелела только голова в золотых кудрях, лежащая на шёлковой голубой подушечке. Она молча смотрела на милое платье Дженни и печально вздыхала. Дженни разглаживала складки на подоле и мечтала вслух:
- Когда у меня будет новая хозяйка, она первым делом обновит мне гардероб!
- Ах, может быть, и мне, - тут же подхватила кукольная голова, - может быть и мне достанется самое простенькое платье!
- Не знаю… не думаю… - сухо ответила Дженни.
- Ах, как бы хотела я, пусть даже не платье, пусть даже самую скромную юбочку и блузку на трёх пуговицах…
- Моя дорогая Антуанетта, - снисходительно объяснила кукла Дженни, - для того, чтобы носить даже самую скромную юбочку, нужно иметь хоть что-то, на что вы сможете её надеть! - и она самодовольно огладила свою пышную фигуру.
И тут же прекрасные глаза Антуанетты наполнились слезами:
- Вы правы, Дженни, вы убийственно правы, - с печальным достоинством произнесла она, – но ведь было время, когда я могла гордиться своей наружностью…
- Ну, полно, полно, - неожиданно смягчилась Дженни. – Было время когда и я неплохо танцевала…
- А давайте лучше пить какао, - приятным шерстяным басом сказала третья дама – мишка в заштопанном платье с вышитыми клубничками на воротнике. – Пейте, пожалуйста, а то какао остынет и будет не так вкусно…- дама- мишка говорила дружелюбно, потому что хотела, чтобы все примирились, но очень медленно, - её всё время клонило в сон.
Перед собравшимися на фарфоровых блюдцах дымились чашки крепкосваренного какао. У некоторых чашек были отбиты ручки, а многие блюдца растрескались, но это никого не волновало.
По другую сторону красного пианино, как раз напротив дам сидел старый клоун с холодным фарфоровым лицом в раздвоенном колпаке с бубенчиками, рядом неподвижно замер совершенно целый самурай с пустыми ножнами на поясе. Меч был давно потерян. Самурай был совершенно равнодушен и к какао, и к дамской болтовне, он напряжённо и печально думал. Возле него стоял красный, трёхколёсный велосипед «Гном». Его педали весело крутились, как будто бы он смеялся. И чашка прекрасного напитка дымилась перед его передним колесом.
- В пользу уважаемого общества отказываюсь от своей порции. Никто не желает? – звонко предложил велосипед.
- Я бы хотел, - холодно и быстро буркнул клоун и сделал шаг вперёд.
- Нет, - тут же раздался сонный шерстяной голосок, - я буду пить вторую чашечку, потому что я очень люблю сладкое.
- Дамам в первую очередь, - весело отозвался велосипед «Гном», и его педали закрутились ещё быстрее.
Клоун сдержанно поклонился и молча вернулся на место.
- Вообще-то, я не совсем дама…- мишка в платье направился вразвалочку по мягкому коврику к велосипеду, но неожиданно на полдороге заснул.
Все дружно засмеялись. И даже красавица Антуанетта печально выгнула губы в улыбке, но вдруг не выдержала и прыснула.
От шума мишка в платье проснулся:
- Шутите, пожалуйста, помедленнее, - с укором попросил он, - потому что мне тоже очень хочется посмеяться.
- Если вы не дама, - иронично обронил клоун, - то тогда почему же вы в платье?
- Потому что раньше на мне была матроска и штаны, - простодушно признался мишка, - а хотелось мне всегда пижаму. А моя хозяйка – возьми да и надень на меня это платье, потому что мою матроску она куда-то дела после стирки, а потом взяла и потеряла меня…- и из глаз мишки упала тяжёлая большая слеза. – Да вы не сердитесь, милый клоун, я с радостью уступлю вам вторую чашечку какао.
Неожиданно клоун смутился:
- Ну что вы, мой юный друг, у меня и в мыслях ничего такого не было…- и он взволнованно закашлял.
Мишка в платье тут же развеселился и погладил себя лапой по животу.
Ласково мигала гирлянда бегущими огоньками, и нежным, розовым огнём горели свечные огарки. От этого тёплого приглушённого света тени игрушек на жёлтых стенах подвала казались огромными и таинственными, как в старом театре.
- Я очарован, очарован, - горячо шептал мяч. – Мои милые, дорогие, единственные друзья…Я очарован навеки…
Но его никто не слышал. Игрушки отвлеклись.
- Вы ничего не забыли? – раздался властный голос Рыжика. – Вы ни о ком не забыли?
Игрушки дружно ахнули и разом замолчали. Дженни звонко ударила себя ладонью в лоб, а Антуанетта встревоженно заморгала.
- Просим прощения, господин Мурз, - кротко сказала она. – Вы же знаете, у нас, у игрушек, очень короткая память. Особенно после тех бед, которые мы все перенесли.
- Мы не очень умные, - подхватила Дженни. – Виноваты.
- Позвольте вам представить, - торжественно произнёс Рыжик, - моего нового друга и подопечного…
Мишка в платье приветливо улыбнулся и снова задремал.
- Милости просим, милости просим, - приятно заволновались Дженни и Антуанетта. – Наше скромное общество очень радо…
Клоун с фарфоровым лицом нахмурился и отошёл в тень. Велосипед «Гном» принялся поочерёдно прокручивать колёса и гудеть клаксоном, словно приветствуя старого знакомого. Весело зазвенела фарфоровая посудка, и неожиданно оживился печальный самурай.
- Одним словом мяч вступает в наши ряды, - возвышенно продолжал Рыжик.- Наши ряды стремительно пополняются, и скоро, очень скоро я отведу вас к новым хозяевам.
- А ты прыгать можешь? – почти выкрикнул самурай и, ловко кувыркаясь, оказался на середине вязаного коврика. – А отскакивать от стенки умеешь? – казалось, что самурай что-то вспомнил.
Мяч взволнованно посмотрел на Рыжика. Вместо ответа Рыжик с размаху ударил его лапой. Мяч взлетел в воздух и закрутился под потолком.
- Вот это прыжок! – крикнул самурай и громко свистнул. – Вот это я понимаю!
Дженни завизжала, Антуанетта зажмурилась.
- О-о-о! – только и сумел крикнуть мяч и несколько раз кувыркнулся.
- А я вот с трапеции прыгал и не хуже, - пробурчал клоун из угла.
Мяч неуклюже шлёпнулся между спящим мишкой и оживившимся самураем. Самурай в ответ подпрыгнул от восторга и тоже несколько раз кувыркнулся в воздухе. И вдруг его лицо стало строгим и мудрым:
- Прошлое возвращается! Слава нашему господину Мурзу! В той жизни моим лучшим другом тоже был мяч, такой же, как ты. Только полоски у него были чуть пошире…А вмятина на боку – точно такая же…
- У меня вмятина, - мяч вздохнул, смутился и даже слегка откатился назад.
- Это неважно, - тут же нашёлся самурай. – Важно только то, что я буду с тобой до конца, мой вновь обретённый друг! Даже если…- на мгновение его лицо помрачнело, и он не договорил, осёкся. – В прошлой жизни меня называли рыцарем мяча. И вот я снова со своим мячом, а мой мяч со мной.
И тут внутри кирпичной стены раздались три тихих удара. Игрушки замолчали и посмотрели на Рыжика. Рыжик замер.
- Она спрашивала про вас, господин Мурз, - нежно прошептала Антуанетта.
- Вот тут бы и зажечь свечные огарочки, - заворчал клоун из угла. – Эффектно бы получилось! А то – никакой экономии…
- Пока вы тут прыгали и кувыркались, вы толкнули мою чашечку с какао, - раздался трескучий голос мишки в платье. Он проснулся: И я облился…Теперь моё платье всё в какао, и я боюсь, что вдруг когда нас поведут к новым хозяевам, я никому не понравлюсь….
Но ему не успели ответить. Стук внутри стены повторился, но уже ближе, как будто бы кто-то шёл по каменным плитам коридора, и гулко под потолком отдавалось эхо шагов.
Мячу показалось, что несколько кирпичиков пришло в движение под штукатуркой, и на стене, правда достаточно высоко, проступила потайная дверь. Велосипед «Гном» поспешно подкатился к стене, и потайная дверь начала медленно открываться.
Это походило на музыку. Рыжик не мог отвести взгляда от отворяющейся двери. Его единственный глаз заблестел.
- Цветы и мыши, - рассеянно прошептал он, вспоминая всё самое прекрасное, что видел в жизни. – Мыши и цветы… Сливки на завтрак и докторская колбаса…
И тут дверь открылась. И игрушки даже зажмурились на мгновение, как от вспыхнувшего сияния. А когда открыли глаза, то увидели чудесную, песочно-жёлтую кошечку, правда слегка пыльную, но это ничуть не умоляло её достоинств. На её большой голове, прямо между треугольными ушами, блестела золотая корона. Кошечка улыбалась приветливо, но слегка печально, как будто бы несла в себе старинную тайну, хранить которую могут лишь королевские особы.
- Моя королева! – воскликнул Рыжик. – Моя единственная прекрасная королева! – и склонился в глубоком почтительном поклоне.
- Приветствую вас, мой верный господин Мурз, - ответила кошечка. – И вас, мои благородные подданные, мои друзья!
Её голос был немного скрипучим, шерстяным, как у мишки в платье, но в то же время мелодичным и проникновенным. И чем больше она говорила, тем понятнее становилось, что прекраснее этого голоса нет ничего на свете.
- Сегодня, мои возлюбленные подданные, я побуду с вами, - сказала кошечка и немного тяжеловато спрыгнула с дверного порога в седло велосипеда «Гном». Её королевская мантия раскрылась над её головой в короне как парашют.
Вздох восхищения вырвался у игрушек. Кукла Дженни не выдержала. Подпрыгнув на одной ноге, она громко крикнула: «Ура!». Мишка в платье открыл рот и протянул вперёд плюшевые лапы, ему было не до сна.
А мяч только и мог, что прошептать своему новому другу:
- Кто она?
- О-о-о! – ответил мудрый самурай. – Это Синеглазка Прекрасная, королева Кошландии Первая и Единственная на все времена.
А Синеглазка тем временем, сидя по-дамски в седле велосипеда «Гном», медленно и величественно объезжала своих подданных, и, несмотря на свою глубокую печаль, для каждого она находила приветливое, утешительное слово.
- Мой юный друг, - обратилась она к мишке в платье, и велосипед «Гном» остановился. – Не печальтесь из-за этого пятна какао. Очень скоро моя подруга и хозяйка Агриппина найдёт меня, и мы вместе отправимся в Кошландию праздновать великую встречу, и тогда вы получите самую лучшую полосатую пижаму и новую матроску с королевского склада, а также пуховое одеяло и подушечки, и самую лучшую спальню.
Но вместо ответа мишка в платье горько заплакал.
- Я чем-то огорчила вас, мой юный друг? – заботливо спросила Синеглазка и протянула мишке в платье кружевной платок.
- А какао я получу?- скрипуче всхлипывая, спросил он.
- Сколько угодно…
Так вдвоём они скрипуче переговаривались, - Синеглазка мелодично и величественно, и мишка в платье , - совсем уж по-детски.
- А если меня не будут любить? – расстраивался он. – А если со мной не будут играть, потому что я так много сплю…
- Это невозможно… - взял слово Рыжик, - потому что вы – самые лучшие игрушки, которые я только видел…
- И много вы видели, господин Мурз? – иронично, но тихо спросил из угла клоун в раздвоенном колпаке.
Кто-то из игрушек услышал и удивлённо посмотрел на клоуна, но не Рыжик и Синеглазка.
- Очень скоро, через два дня, - волнуясь, продолжал Рыжик, - я проведу вас через двор, к новым хозяевам, девочке и мальчику…Ещё два дня ожидания, и всё…и вот она, новая жизнь! – и тут он обратился к Синеглазке: И если вы, моя королева, только захотите…
Но Синеглазка не дала договорить:
- Мой верный Мурз, я буду ждать мою подругу и хозяйку, мою маленькую девочку Агриппину, у которой меня похитили, вот уже скоро два года… - и её прекрасные пластмассовые глаза, похожие на два небесных сапфира, заблестели от слёз.
- И сколько можно ждать? – насмешливо спросил клоун из угла.
В этот раз Синеглазка его услышала.
- Вечность, мой ироничный друг, - печально и кротко ответила она. – Тех, кого мы любим, мы можем ждать вечность.
Клоун хотел было зло рассмеяться, но вместо этого прижал руки к груди и вскрикнул:
- Моё сердце! Мне очень больно! – и его серебряные бубенчики на раздвоенном колпаке скорбно зазвенели.
- Фигляр! – с негодованием воскликнула Дженни. – Шут!
Но трёхколёсный велосипед «Гном» стремительно подвёз Синеглазку к страдающему клоуну.
- Не огорчайтесь, мой прекрасный артист, - ласково сказала она. – Я открою в Кошландии для вас целый театр, и вы будете выступать когда только захотите!
- Не верю! – выкрикнул клоун и закрыл лицо фарфоровыми руками. На его тонких пальцах блестели кольца. – Я бы хотел умереть от горя!
- Может быть, лучше пирожных? – с участием спросила Синеглазка.
Не отнимая рук от лица, клоун недоверчиво замолчал.
- Воздушных с миндалём и шоколадной стружкой?
- А как же экономия? – осторожно спросил он. – Итак огарочки зажгли и какао выпили два с половиной чайника!
И тут Синеглазка погладила его бархатной, слегка толстенькой лапкой по щеке:
- А сегодня мы устроим праздник. И я буду петь…
Фарфоровый клоун отнял руки от лица, и все увидели, что в его глазах засветилась надежда.
- К тому же нас становится больше, - продолжала Синеглазка. – Я вижу, что к нам присоединился господин мяч…
- Ваше Величество, - не выдержал мяч и завертелся волчком, – я больше так не могу! Позвольте, я подпрыгну!
И, не дожидаясь ответа, он взлетел под потолок и принялся кувыркаться в воздухе. Он выделывал сальто, он крутился вокруг своей оси, изображая ход планет, он звонко ударялся об потолок в разных местах, показывая сияние звёзд.
- Воздушный балет, - поняла Антуанетта.
- Карта звёздного неба, - добавила Дженни и уже собралась рассказать всем, как в прежние времена она училась в гимназии и проходила астрономию, как тут мяч, несколько раз ударившись о стены подвала, понёсся вниз, стремительно кувыркаясь.
- Огненная комета! – догадались игрушки.
Мяч крутился в сальто и сосредоточенно думал, как бы рассчитать падение. Он прекрасно видел, как внизу, подыгрывая его представлению, вспыхнули огарки свечей, как жёлто-красным светом загорелась ёлочная гирлянда и торжественно замигала бегущими огоньками. Игрушки замерли, в волнении глядя на него. И только велосипед «Гном» бесшумно и деликатно привёз поднос с пирожными из песка и чайничками какао. А прекрасная Синеглазка ( мяч даже зажмурился на мгновенье!), прекрасная Синеглазка стояла внизу в красной королевской мантии, отороченной белым мехом, и протягивала к нему лапы. «Совсем как раньше,»- торжествуя, подумал мяч, и ему вспомнился двор, самодельные футбольные ворота и… и тут он увидел, что стремительно несётся прямо на Синеглазку в её большой золотой короне, закреплённой между ушами, и на поднос с фарфоровыми чашечками. «Всё пропало, - прошептал мяч. – Я отвлёкся, выполняя трюк…» - и он в ужасе сжался, ожидая звона разбитой посуды. Но тут его новый друг самурай, мгновенно всё поняв, сделал сальто в воздухе и поравнялся с мячом. Затем легко и крепко обхватил его руками за разгорячённые бока и приземлился перед королевой Синеглазкой в глубоком поклоне.
- Рыцарь мяча и странствующий философ к вашим услугам!
- Я пожалую вам новый меч, когда прибудем в Кошландию! – растрогалась Синеглазка.
- Зачем мне меч, когда у меня есть мяч! - блестяще парировал самурай.
- Спасибо, дружище! – прослезился мяч.
Игрушки засмеялись, зааплодировали, и тут же всем раздали пирожные и горячие напитки. Развеселился даже фарфоровый клоун.
Наступил полдень. Солнце давно пылало вовсю, золотя воду и разогревая палубу корабля. В тени тента за лёгким плетённым столиком сидели двое – старая дрессировщица Виктория Даниловна и капитан корабля «Золотой Одиссей».
- Я много слышал о вас, madame.
- Ваши горничные жаловались? – улыбнулась дрессировщица.
- Моя жизнь проходит не только на «Золотом Одиссее», - ответил капитан. – Мне приходится бывать и на суше. Во многих странах я видел афиши вашего театра, и как-то мне довелось побывать на вашем представлении.
- Да уж, где мы только не выступали! – вспомнила Виктория Даниловна. – И в Петербурге, и в Москве, и в Лондоне…Однажды, за год, мы объездили всю Италию…
- Может быть, сейчас вы захотите дать концерт и на этой сцене? – и капитан указал на пустую эстраду пустого ресторана. Казалось, она отдыхала под палящим солнцем в ожидании ночного веселья.
- Может быть, - согласилась дрессировщица. – Мои звери давно не выступали. Скандалят каждый день. Так что говорят ваши горничные, капитан? Мы очень их беспокоим?
Капитан удивлённо посмотрел на дрессировщицу и встретил в ответ её прямой, внимательный взгляд.
- Они очень молодые, madame, и очень нерасторопные. Они…
- Почему они боятся спускаться в трюм?
На мгновение взгляд капитана стал суровым, но голос ничуть не изменился. Он прекрасно владел собой.
- Им нечего делать в трюме, madame.
- Что вы там везёте? – спросила напрямую Виктория Даниловна. – Вернее, кого?
Взгляд дрессировщицы показался капитану настолько проницательным, что он мгновенно понял: любезность не спасёт, не убаюкает, а только растянет время.
- Я же не спрашиваю вас, зачем вы плывёте в Сьерра-Леоне, - устало ответил капитан.
- Я родилась во Фритауне, и уехала оттуда ребёнком, - сказала дрессировщица, - и сейчас я хочу увидеть места, где начиналась моя жизнь…Но по поводу трюма, капитан, я знаю, я стара, я могу ошибиться, но мне приснился сон…
- Я выслушаю ваш сон, madame, но в другой раз, - и капитан поднялся со стула, собираясь уходить.
- Тёмные воды…Чёрная, липкая вода за бортом…- тихо сказала Виктория Даниловна, как будто бы позвала его.
Капитан бессильно сел на место.
- По палубе ходят люди в чёрном, гибкие и вертлявые. Их можно было бы принять за танцоров, но это не танцоры, это даже не люди…Это стражи тёмных вод. Вода за бортом вязкая и холодная, как жидкий пластилин. Они вылеплены из этой воды, они её порождение…Они только приблизительно похожи на людей, и очень приблизительно переняли их речь и манеры… Они внимательно обследуют корабль, а корабль спит, и никто не слышит их шагов на палубе. Они проверяют корабль на прочность, но никто не знает, все спят…
- Это просто сон, - перебил капитан.
- Вам стоит меня дослушать, - тихо, но настойчиво попросила дрессировщица.
- Я слушаю, - глухо ответил капитан.
- Один из них, человек в чёрном, решил спуститься в трюм, но трюм оказался закрыт. Он припал к его двери и мгновенно понял, что за дверью не спали. За дверью напряжённо молчали, выжидая…В своих снах я умею проходить даже в закрытые двери, но когда я попыталась войти в трюм, я не смогла…И только на мгновение я увидела три лица. Два мрачных, почти чёрных от злобы…эти двое спали…И третье – с глухими провалами вместо глаз, на дне которых хищно плясал огонь. «Скажи мне слова, - хрипло простонал третий, - четыре слова, которыми я смогу укротить огонь…» И человек в чёрном заговорил. Его голос был как безликий шелест бумаги, и я не услышала ничего…- старая дрессировщица замолчала.
- И что было дальше? – задумчиво спросил капитан.
- Дальше – я проснулась, и в первое мгновение мне показалось, что корабль горит… Но это было слишком сильное тропическое солнце.
- Откуда вам всё это известно, madame? – и капитан взял за руку старую дрессировщицу и слегка сжал, как бы умоляя рассказать.
- Всю свою долгую жизнь я из-за всех сил пыталась помочь животным и детям, - сказала Виктория Даниловна. – Я даже театр открыла, чтобы радовать детей… Вот только помогать, - и тут она глубоко вздохнула, - мне удавалось невсегда… Однажды у меня открылся дар – видеть наступающую опасность, - и она ещё раз внимательно посмотрела на него, как бы сверяясь с собственными мыслями. – Вам угрожает опасность, капитан.
- Я знаю, madame, - он ответил спокойно, без страха, принимая её слова, как неизбежное. – И есть за что…В прошлой жизни, я имею ввиду сушу, - и он усмехнулся, - я был очень сильно виноват…И здесь, на корабле, я думал, что искуплю…
- Не мне судить, капитан, - сказала Виктория Даниловна, - но вашему кораблю тоже угрожает опасность…
- А вам?
Она печально посмотрела на него, как бы прощаясь:
- У меня свой путь… Видите, солнце уже в зените, скоро нам придется уйти с палубы… Так скажите мне напоследок, кого вы всё-таки везёте в трюме?
Он встал. Ему было тяжело. Дрессировщица увидела вдруг, как он сутулится от старости, на его лице проступила мука, отчаяние:
- Сказал бы, да не могу…- глухим дрожащим голосом прошептал он. – Не в силах…
После счастливого окончания балета и чаепития с пирожными, трёхколёсный велосипед «Гном» подвёз Синеглазку к пианино. Она изящно пересела на маленький круглый стульчик и занесла лапы над клавишами. Затем она вздохнула так, как будто нюхала цветок и произнесла глубоким, слегка скрипучим голосом:
- Я вам спою из одной оперы. Её привозили в Кошландию с острова Сардиния, где находится мой летний дворец, в котором я всех вас буду очень рада видеть, мои дорогие подданные и друзья. Опера называется…- и тут Синеглазка замолчала, потому что забыла её название.
Какое-то время игрушки молча ждали. Ждала и Синеглазка, но название не вернулось. Тогда она прикоснулась лапами к клавишам красного пианино, и полилась чудесная музыка.
Проиграв вступление, Синеглазка запела громким, сильным голосом:
Откуда эти слёзы,
К чему оне?
Мои кошачьи грёзы,
Вы изменили мне…
Мои кошачьи грёзы,
Вы изменили…*
Её голос поднимался всё выше и выше, становился всё выразительнее и трагичнее. И вот уже стены подвала показались Рыжику и восхищённым игрушкам стенами дворца. Маленький вязанный коврик, на котором они сидели, превратился для них в сцену, а красное пианино – в старинный рояль.
« Так может петь только истинная королева, - расчувствовался Рыжик. – А ведь и я – знатный кот, может, так по мне этого и не скажешь, но я владею секретом кошачьих замков, а знают его только избранные, только самые знатные дворяне, приближённые ко дворцу…А если я найду ей ещё и её девчонку, эту, как там её? Агри…Ой, совсем забыл! То как знать! Как знать!»
Но тут музыка смолкла, и стены дворца вновь стали стенами подвала.
Королева Синеглазка опустила крышку пианино и закуталась в свою красную мантию с белым мехом.
- Побудьте с нами ещё, Ваше Величество, - попросила Антуанетта и заморгала длинными загнутыми ресницами. – Расскажите нам про Кошландию…
- Я так много рассказывала о ней, что вы знаете её уже не хуже меня, - и Синеглазка загрустила и собралась уходить.
* - ария Лизы из оперы Чайковского «Пиковая дама» в переложении на кошландский.
- Но я-то не знаю! – не выдержал мяч и подскочил. Фарфоровая посудка испуганно взвизгнула. – Я-то ни разу не слышал!
Синеглазка печально улыбнулась:
- Увы, господин мяч, у нас здесь нет карты Кошландии…Если в нашем обществе появятся цветные карандаши, то я попрошу их помочь мне… Моя хозяйка и верная подруга Агриппина первой открыла Кошландию и описала её как настоящий учёный и путешественник…- и тут Синеглазка снова вздохнула, как будто бы нюхала следующий цветок, и все решили, что она снова начнёт петь, но она стала декламировать по памяти: « Кошландия, - писала девочка Агриппина, - представляет собой гряду островов: Кошландию, в которой расположена столица и замок королевы, Сардинию, куда коты уплывают на отдых и увеселения, и Драконию…» Моя маленькая Агриппина брала меня на руки и целовала…- и тут голос Синеглазки задрожал: Она называла меня «моя бриллиантовая кошечка с бархатным носиком и орошала французскими духами из прохладных флаконов, стоявших на подзеркальнике в спальне её мамы.
- И мама не ругалась? – поразился мяч. – А –то я однажды разбил стекло, и тут такое началось… такое….
- Нет, никто не ругался, - вздохнула Синеглазка, - вот только потом случилось страшное…Меня украли! – и она трагически заломила лапы над головой. – Меня разлучили с моей маленькой Агриппиной…Потом, я помню, я лежала на голой земле одна под дождём и просила смерти. Но мы, игрушки, не можем умереть. Только наше сердце может разбиться на веки. Я лежала и думала: « Хоть бы бродячие собаки растерзали меня,» но собаки пробегали мимо. И только один пёс, по началу мне показалось, что у него всего три лапы, но потом я увидела, что передняя лапа была сломана, и он поджимал её; так вот, этот пёс подбежал ко мне и ощерил жёлтые зубы, и я стала ждать, что сейчас он вонзит их в меня, но тут мы встретились глазами, и я поняла, что его горе намного больше моего. А он лизнул меня горячим языком и побежал дальше…А потом меня нашёл мой избавитель господин Мурз и привёл меня сюда…- и тут Синеглазка посмотрела на Рыжика своими небесными сапфирами с такой надеждой, что Рыжик в ответ довольно глупо разулыбался. – Ведь вы же поможете мне найти Агриппину?
- Найти Агриппину… - только и сумел повторить он и погрузился в мечты.
- Теперь вы знаете мою историю, господин мяч, и теперь позвольте мне уйти.
Растроганная Дженни допрыгала до королевы Кошландии на одной ноге и протянула ей кружевной платок.
- Не стоит, - только и сказала Синеглазка и удалилась в свой будуар спать или плакать – никто не знает, потому что никто никогда не видел слёзы королевы.
Маленькая дверь в стене плотно закрылась.
А Рыжику нужно было побыть одному. Перед ним стоял сапфировый взгляд Синеглазки, а в ушах звучал её голос, её пение. Он вышел во двор, не прощаясь, прошёл несколько шагов и тяжело плюхнулся под дерево, где его обычно кормила Тоня Рукавишникова, и откуда он любовался на гусиков старого Окадо. Гусиков не было. Рыжик в оцепенении смотрел перед собой единственным глазом.
- Слышь, кот, ты что, оглох? – услышал Рыжик мальчишеский голос, но почему-то даже не посмотрел в его сторону.
- Ты что грубишь? – тут же раздался второй голос. – Рыжик, Рыжик, скажи, ты хорошо себя чувствуешь?
- А, толстые…- понял Рыжик и принял независимый вид, хотя сердце в его груди колотилось так, как будто бы попало в плен, как птица в силки, и любой ценой пыталось вырваться: Чем порадуете?
Два ребёнка, Грустный и Весёлый, стояли перед ним. Грустный держал в руке тёмно-бордовое яблоко и с хрустом откусывал от него большие куски.
- Признавайся скорее, где мяч? – спросил Грустный. – У нас мало времени.
- Какой мяч? – и Рыжик прикинулся удивлённым.
- Какой надо! – рассердился Грустный ребёнок. – Отличный мяч с зелёной полоской и вмятиной на боку.
- Не знаю такого, - буркнул Рыжик.
- Врёшь!!! – и Грустный ребёнок с такой силой откусил от яблока, что маленьким коротким фонтаном брызнул сок.
- Может, и вру! – захохотал Рыжик. – А ты, толстый, не говорил бы с набитым ртом.
- Я – толстый? Я? – и Грустный ребёнок даже затопал ногами. – Я тебе сейчас покажу, кто здесь толстый!
- А что, я что ли? – вовсю дерзил Рыжик.
- Послушай, Рыжик, - встревожено сказал Весёлый ребёнок. – Я видел тебя на стадионе. Ты играл с этим мячом. Ты толкал его головой и смеялся, и что-то шептал ему.
- Что-то я не припомню, - нахмурился Рыжик. Хитрить он не умел, а отдавать игрушки не собирался.
Грустный ребёнок волновался:
- Котик, кот, ты глупый и добрый, - и тут он погладил Рыжика пухлой рукой. – Если мы не заберём себе этот мяч и все остальные брошенные игрушки…
- …которые мы видели на днях, - подхватил Весёлый ребёнок, - и которые чудесным образом исчезли…
-…то их заберут себе другие…другой…страшный колдун-прислужник. И тогда эти игрушки станут очень опасны и очень несчастны! Горе тем игрушкам, которые достанутся колдуну…Лучше бы они оставались бездушными или умерли раз и навсегда…Они становятся его пленниками. А его плен – это всё равно что – ад…
« Мои не достанутся! – чуть было не вырвалось у Рыжика. Он чудом смолчал и с тревогой подумал про Синеглазку. – Ровно через два дня я подарю их детям…У одной помойки я видел неплохую коробку с ёлочными игрушками, и ещё – во дворике зелёного дома на Малой Бронной лежала настольная игра и шляпа с пером…Эх, ещё бы цветные карандаши достать…Ну, это надо возле школы порыскать… Ещё два дня, и мой подарок будет готов…» - и Рыжик блаженно разулыбался.
- Ты что смеёшься? – спросил Грустный ребёнок. - Ты вспомнил про мяч?
Рыжик кивнул.
- Ты с ним играл на стадионе?
- Играл…
- И что потом? – и в голосе Грустного прозвучала надежда.
- А потом я его …э-э-э… потерял, - притворно вздохнул Рыжик.
И тут случилось неожиданное, за что потом Рыжик себя очень долго корил.
- Мы не верим ни одному твоему слову, - отчаялся Весёлый ребёнок. – Но мяч, скорее всего, у колдуна, и мы уже ничем не сможем ему помочь.
А Рыжик вдруг обрадовался, что они сбились со следа и закивал лёгонькой головёнкой:
- Да-да, он у колдуна!
И тогда Грустный ребёнок выбросил бордовое надкусанное яблоко и горько, обиженно заплакал, и принялся тереть глаза кулаками, похожими на розовые пионы. Яблоко тяжело упало в прелую листву.
- Глупый кот, - нахмурился Весёлый ребёнок.- Бойся колдуна…И передай всем своим игрушкам, чтоб боялись.
- Нету у меня никаких игрушек, - кисло мяукнул Рыжик.
Но дети не слышали.
Они оттолкнулись от земли, взлетели в воздух и исчезли. И потом, ещё долгое время, Рыжик уверял, что прежде, чем исчезнуть, оба ребёнка просияли золотом и теплом, похожим на вспышку радости и огня посреди уходящей осени…И потом ещё долго Рыжик пытался загладить свою вину…
- Как ни хороша опера, но я предпочитаю оперетту, - принялась болтать Дженни, когда игрушки остались одни. Дженни объелась пирожных и незаметно вытерла о платье пальцы в креме. Настроение у неё было превосходное.
- А вы бывали в Кошландии? – культурно покашливая, спросил мяч с зелёной полоской.
- Может, и бывала, - заносчиво ответила кукла. Она была очень плохо воспитана. – Может, и не один раз…
- И вы видели королеву Синеглазку?
И тут Дженни немного смутилась, потому что в Кошландии она была всего лишь один раз, и то – проездом, поэтому главную улицу столицы и знатных котов, разгуливающих по ней, она видела только из окна автобуса, везущего её в аэропорт.
- Да, пару раз я видела королеву Синеглазку у наших общих знакомых из Сардинии… - дальше кукла Дженни замялась. – Но тогда нас не представили…- и тут кукла Дженни тяжело вздохнула. Она вспомнила маму своей бывшей хозяйки, которая в чёрном платье и красных бусах, зажав короткую сигаретку в зубах, с томным видом рассказывала: « Я обожаю Париж, я знаю его, как свои пять пальцев, все его улочки и переулки – мои…», хотя она никогда не была в Париже, один только раз пересаживалась в аэропорту; неожиданно, её блуждающий взгляд упал на Дженни: «Да выбросите вы эту одноногую куклу! Она портит интерьер!» - «Куда выбросить?» - «Да прямо в окно! Ненавижу мещанство!» - и передёрнула узкими плечами.
- О чём ты задумалась, Дженни? - иронично спросил клоун, звякнув бубенчиками.
- О разном, - тут же надерзила невоспитанная кукла. – Ты думаешь, мне нечего вспомнить? – и она заносчиво посмотрела на клоуна, вздёрнув хорошенькую головку в кудрях. – Зато я очень много слышала о королеве Синеглазке, - и она упёрлась хорошенькими ручками в бока и подпрыгнула на одной ноге. – Я бывала в таком обществе, где говорят только об августейших особах. Я бывала в таких домах…
- Летала из таких окон…- ехидно, но тихо вставил клоун.
Но Дженни услышала:
- Что ты сказал, ничтожество? – вскрикнула кукла и, сжав маленькие кулачки, запрыгала к клоуну. Но вдруг остановилась на полдороге и горько заплакала: Что плохого я тебе сделала? Почему ты хочешь меня обидеть?
- Кажется, я разучился смешить общество, - вдруг понял клоун. – Что-то никто не смеётся моим шуткам…Просто я сидел у окна и многое видел, что происходит во дворе и за его пределами.
Мяч с зелёной полоской был добряк. Он не выносил ссор. Он подкатился к Дженни и ласково спросил:
- Madame, так что вы слышали о королеве?
Дженни тоже была очень доброй куклой.
Иногда она крикливо вела себя только потому, что очень уж ей хотелось внимания.
- Тебе, правда, интересно, господин мяч? – она тут же успокоилась и разулыбалась.
- Ну, конечно, madame …
Дженни порозовела:
- Я – mademoiselle, - застенчиво поправила она. – Правда, меня хотели выдать за одного военного жёлтого зайца с барабаном, но свадьба расстроилась…Вы только не подумайте, что я жалею…Лучше быть свободной, чем замужем за военным барабанщиком. Говорят, они такие легкомысленные…Но давайте лучше о королеве…
- Ха-ха, - пробурчал клоун из угла.
- Лучше помолчи, - прошептал самурай.
- О Синеглазке можно говорить бесконечно…- Дженни искренне восхищалась королевой.
Она запрыгала на одной ноге к красному пианино. Мяч покатился рядом.
- На острове Сардиния процветают искусства, - восторженно лепетала Дженни, - особенно – театр и музыка. В центре Сардинии на Театральной площади стоят три памятника трём кошачьим драматургам: котус Эсхилус, котус Софоклус и котус Эврипидус, - вот их имена. Они писали на древнекошландском…. – всё это Дженни вычитала в кукольных журналах путешествий.
Наконец, кукла доковыляла до пианино и, ловко пробежав пальцами по клавишам, пискляво пропела на пробу: «А-а-а-а!»
- Синеглазка любила бывать на всех представлениях. В каждом театре у неё была своя королевская лоджия, то есть ложа…- Дженни очень часто путала слова, но игрушки почти никогда не замечали её ошибок. Она заиграла на пианино прозрачную хрустальную мелодию. Кукла была явно не в голосе, поэтому вместо пения, декламировала: Синеглазка была так прекрасна, что каждую весну, лето, осень и зиму все знатные коты и кошки выбирали, не сговариваясь, её королевой Времени Года.
- Ха-ха, - затравленно прошептал клоун из угла.
Самурай задумчиво посмотрел на него и наступил ему на ногу.
- Сейчас будет очень больно, - тихо сказал он.
- Ха-ха, - упрямо прошептал клоун уже одними губами.
- Так каждую весну Синеглазка становилась королевой Весны, - продолжала кукла Дженни, и мелодия её набирала краски, как будто бы чистый хрусталь переливался на солнце. – А когда весна сменялась летом, Синеглазку тут же провозглашали королевой лета. Правда, встречались среди знатных котов и ревнивцы, а, особенно ревнивицы, которые поджимали губы и хвосты, и даже выпускали коготки из подушечек лап, мол, есть и покрасивее…и что понятно, почему, каждый раз выбирают Синеглазку, - она ведь королева Кошландии, и ей просто хотят польстить…- а клоун тем временем осторожно вынимал свою ногу в кожаном ботинке из-под тяжёлой сандалии заслушавшегося самурая. – Но когда выходила разнаряженная Синеглазка в красном платье, унизанном сиреневыми бусинами, которые подарила ей Агриппина; во всём блеске роскоши, скромности, славы и красоты, то даже самые ревнивые кошки и коты забывали про ревность и восхищённо отдавали Синеглазке свои голоса, провозглашая её самой прекрасной и добродетельной королевой из всех королев…
И тут кукла Дженни встала и поклонилась прежде, чем раздались аплодисменты.
Но аплодисментов не последовало. Игрушки просто не успели захлопать.
Клоун выскочил на середину коврика, сорвал с себя колпак с бубенчиками, громко топнул затёкшей ногой и захохотал:
- Всё это ложь и никакой Кошландии нет!
Возглас ужаса и негодования пронёсся по подвалу. И даже Мишка в платье, успевший задремать, очень быстро проснулся и обиделся:
- Что такое? Опять смеются без меня?
- А если даже Кошландия есть, - продолжал клоун, - то никакая Синеглазка не королева, а самозванка!
- Извольте объясниться, господин клоун, - гневно приказала Антуанетта, глядя на него в упор. – Или вы думаете, что можно безнаказанно клеветать?
- Да он спятил от горя, вы что ли не видите? - простовато забеспокоилась Дженни.
Велосипед «Гном» грозно закрутил педалями и протрубил в клаксон.
- А вот и изволю, - не унимался клоун. – Я всё видел, всё! Вы только посмотрите на её мантию! Это же измятая ситцевая тряпка, обшитая белой ватой! А её корона! Разве это королева? И никакая девочка Агриппина за ней никогда не придёт, потому что эта пыльная плюшевая кошка ей больше не нужна. Она давно выросла…
- Нужно сказать господину Мурзу, - строго попыталась прервать его Антуанетта. – Вас просто исключат из кукольного общества.
- Я сам расскажу Мурзу, - пробасил мишка в платье.
- Господин Мурз! Господин Мурз! – в конец разошелся клоун. – Да слышал уж я разговоры на улице! Он никакой не господин, и уж тем более – не Мурз. Он обыкновенный Рыжик!
- Не может этого быть! – кукла Дженни всплеснула руками.
- Лучше я вас спрошу, господин клоун, - перешла в наступление Антуанетта, - а как вы расстались с вашим хозяином?
- А вам какое дело? – огрызнулся клоун. – Я сам от него ушёл! Прескверный был мальчишка. Ленивый и толстый. Валялся целыми днями на диване, закинув ноги на книжную полку. Доставал из-под кровати шоколадки и конфеты. У него там был тайник! А обёртки кидал прямо на пол… С ним не о чем было разговаривать, вот я и ушёл! Совсем не так, как ваша Синеглазка!
- Прекратите!
- Эй ты, белокурая голова! Не смей мне приказывать! В то утро я сидел на подоконнике и всё видел…Девчонка вышла во двор покачаться на качелях, и Синеглазку у неё не украли… Просто пошёл дождь, и девчонка спрыгнула с качелей и побежала домой. А кошку свою забыла. А когда вспомнила, отбежав всего на несколько шагов, то даже не стала возвращаться: «Зачем мне это старьё!». И хвалёная королева осталась лежать под дождём…
Пока клоун злословил, Антуанетта кусала губы, словно бы боролась с собой – выдавать или нет чужую тайну.
- Может быть, это с вами так поступили? – сухо спросила она. – Может быть, это ваш хозяин от вас …отказался?
- Молчать! – побагровел клоун. – Ты лучше расскажи нам, где твои ноги? Где твоё туловище?
Но тут к мятежнику подошёл самурай. Всё это время он вполголоса переговаривался с посудкой. Она звенела, что-то серьёзно обдумывая.
- Бить будешь? – мгновенно смекнул клоун. – Больно на ноги наступать?
Самурай в ответ ,молча, протянул ему бутылочку с горячим молоком. Клоун мгновенно её выпил, запрокинув голову, упал навзничь и громко захрапел.
- Это, наверное, из-за того, что я выпил его какао, - расстроился мишка в платье.
Антуанетта заморгала чёрными загнутыми ресницами:
- Какая нестерпимая грубость! Невыносимая…ах!
И шёлковая подушка, на которой лежала кукольная голова Антуанетты, потемнела от слёз.
Когда прозвенел звонок на большую перемену, умненькая Лиза Рукавишникова быстро смекнула, что в столовую ей идти не стоит. Стеклянные двери столовой были закрыты на ключ изнутри. Вкусно пахло печёными булочками с маком. Широкоплечая Тамара Мартынюк стояла наготове, уперевшись руками в дверной косяк, а лбом – в двери.
- Я первая! – глухо объяснила она. – Всем ясно?
С широкоплечей Тамарой школьники не препирались, только юркие Злодеевы попытались поднырнуть под её руки, но Тамара рявкнула, и они отошли.
- Хочешь физику, Тамарочка, на меня возьми булочек, - пискнула ей Лиза в самое ухо, потом на секунду замешкалась и добавила: И на Петьку тоже!
Тамара Мартынюк ,молча, кивнула. Ей было тяжело сдерживать мощной спиной натиск школьников, которые, одурев от приятного запаха, принялись её толкать.
Довольная Лиза бросила портфель в раздевалке и прямо как была, в школьной форме, без куртки, побежала на улицу. Она хотела купить мороженое у метро и быстро вернуться на урок. В кармане у неё лежало двадцать копеек. «Можно купить одно большое мороженое, - думала она набегу, - или два маленьких. Если я куплю два маленьких, придётся поделиться с Петькой. Брат всё-таки! А если я куплю одно большое, мне будет очень вкусно!». И, твёрдо решив купить одно большое мороженое, Лиза споткнулась и упала во весь рост…
Это нам кажется, что человек падает одно мгновенье, Лизе Рукавишниковой так не показалось… Сначала она почувствовала, что летит, но очень медленно, как будто бы тело трётся о воздух, но воздух плотный и густой, и тело проходит сквозь него с трудом, с усилием, но из этого медленного трения высекается музыка. Боковым зрением она видела ларьки с мороженым «Лакомкой» и «Эскимо «Морозко» за двадцать четыре копейки, выставленными на витрине, красную букву «М» у подземного перехода и серую лестницу, стремительно ведущую вниз; и вдруг, на миг ей показалось, что в переходе чёрный, глубокий разлом, и как будто бы ступени лестницы исчезают в его непроглядном мраке, как будто бы ступени вели в бездну и обрывались под прекрасную, но трагическую музыку… Видела Лиза и торговку в меховом жилете до земли, стоящую над коробкой красно-жёлтых яблок; из мохнатых карманов, разбросанных по всему меховому жилету, торчали кудрявые пучки зелени, как будто бы из рыхлой торговки росла трава…И медленно, удивительно медленно срывались с деревьев и падали золотистые листья, и, падая им навстречу, Лиза видела их красноватый, как вкрапления разгорячённой меди, испод, и провожая их взглядом, чертя глазами сразу же вслед за ними плавный круг их кружения, Лиза не могла на них наглядеться, ей хотелось, чтобы они падали и падали , и падали, так и плыли бы по воздуху вниз и никогда бы не коснулись земли…Но явным, прямым зрением девочка видела, как в небе летит огромная, прекрасная птица с человеческим лицом и быстро, неумолимо приближается к ней…И Лиза сразу же поняла, что это птица смерти. Она должна была бы испугаться, но только кружение листьев было так чудесно, и так чудесна и нежна была музыка, которую высекало её собственное тело, медленно и печально проходящее сквозь воздух, что ей захотелось падать вечно, и она забыла, что на свете есть страх…
И вот уже Лиза лежала на тёплых, слегка влажных листьях, но ей казалось, что она всё ещё летит навстречу дивной и грозной птице и пытается разглядеть её лицо. « Кого ты хочешь забрать? – собралась спросить Лиза. – Кто тебе нужен?» - и даже уже медленно вздохнула, чтобы произнести слова, и почувствовала пряный, слегка горьковатый, с затаённой сладостью на самом дне, привкус прелой листвы и мокрой земли, но слова не успели сорваться; её толкали чьи-то маленькие тёплые руки.
- А вы что тут делаете? – что есть силы закричала Лиза.
Наваждение прошло…
Над ней стояли татарчата Алсу и Ренат, и она видела их тёмно-красные одинаковые ботинки с порванными шнурками, связанными в узлы, красные рейтузы Алсу, вытянутые на коленках, со швом чёрной ниткой.
- Вставай, Лиза, - сказала Алсу. – Сколько можно лежать на земле?
- Вы что, не видите, козявки, я не лежу, я просто задумалась, - объяснила Лиза. – А ну, марш домой! Кто вам разрешил ездить в такую даль?
- Вставай, Лиза, - и Ренат потянул её за рукав школьной формы.
- И не подумаю…
Дверь в столовую приоткрылась.
Тамара Мартынюк, из-за всех сил сдерживающая напор, чуть не упала.
- Скоро, тётя Надя? – глухо спросила она.
- Тётя Надя, тётя Надя…- в щель между дверями можно было разглядеть красное пористое лицо, завешенное осветлёнными волосами и белый, в коричневых подпалинах халат поварихи.
Школьники за спиной Тамары Мартынюк беспокоились. У некоторых громко урчало в животе.
- Нам бы пообедать, тётя Надечка! – ныл кое-кто в задних рядах.
- Пообедать им! Пообедать! – явно расстроилась повариха. – Не готово ничего у вашей тёти Надечки! – и всердцах захлопнула дверь.
А тем временем Лиза Рукавишникова опаздывала на урок.
Она бежала по школьному двору мимо мусорных ящиков с разбитым глобусом и узкими осколками оконного стекла, мимо школьной столовой, в которой всё ещё выпекались долгожданные маковые булочки, и на коричневых, в жёлтых разводах пластмассовых подносах звенели стаканы с компотом из сухофруктов. Это тётя Надя, ругаясь, что печи пекут медленно, а дети голодные, спешно разливала компот из алюминиевого чайника с красной надписью «Чай», вылавливала половником сморщенные груши и изюм и раскладывала по стаканам и фаянсовым чашкам с отбитыми ручками.
К подолу школьной формы Лизы прилипло два листика – жёлтый и коричневый. И одна длинная, сухая травинка. На коленях у неё засохли два серых пятна грязи…но Лизе было не до этого, она бежала из-за всех сил…И вдруг – мгновенная вспышка: она вспомнила широкую тень раскинутых крыльев и застывшее лицо птицы смерти, неумолимо приближающееся к ней, и смутный, как будто бы убаюканный глубинным гулом музыки, страх и тревогу, и саму музыку…и почти сразу же всё исчезло… Лиза зажмурилась, стряхивая наваждение, а когда открыла глаза, то увидела, что на подоконнике, распахнув окно пустой столовой, тетя Надя куда-то делась; стоит Роман Злодеев.
Для поздней осени одет он был слишком легко: в кеды и куртку с оторванными пуговицами поверх школьного пиджака. На зависть всем мальчишкам из младших классов шапку он не носил никогда. И часто, зимой, в морозы, срывал ушанки с одноклассников и с хохотом кидал их в сугроб.
Лиза разглядела, что под глазом у него цвёл синяк, на переносице запеклась кровь, лицо – дерзкое…. Всё это означало, что Злодеев недавно подрался. Он собирался прыгать с подоконника на улицу, и одной рукой придерживал под курткой тарелки, добытые им из школьной столовой; и куда только смотрела тётя Надя!
Здесь же под окнами стайка голубей клевала хлебные крошки. Особенно бойким был молоденький коричневый голубок. Он успевал не только отщипнуть лучший кусок, но и задиристо растолкать голубей помоложе.
Напротив, на ветке, сидел маленький, нахального вида воробей, такой сытый, что вниз слетать ему попросту было лень.
«Это его я приняла за страшную птицу с человеческим лицом? Этот маленький пуховый шарик?» - и Лиза засмеялась.
Воробей сыто, тяжеловато подпрыгивал. Ветка вздрагивала. Ему нравилось, что ветка его качает…
И вот, когда Роман Злодеев уже выпрыгивал из окна, коричневый голубок-задира бросился вдруг ему под ноги. Злодеев поскользнулся, упал, выронил тарелки. Тарелки со звоном разбились. Птицы испуганно разлетелись. Один только коричневый голубок глупо приплясывал на куче листьев. Злодеев выругался, вытащил рогатку и выстрелил маленькой железной пулькой из тира. Голубь упал…
А Лиза вздрогнула от крика. Ей показалось, что кричал воробей. Он сорвался с ветки и полетел прочь, не разбирая дороги. И всё чирикал, чирикал, чирикал… «Как будто бы плакал, »- пронеслось у Лизы в уме.
- Рома, - подошла Лиза к Злодееву. – Что ты наделал, Рома?
Он стоял на голой твёрдой земле среди разбитых тарелок, раскрасневшийся от холода и гнева, с голой шеей; руку с рогаткой он спрятал за спину.
- Я видел, Лиза, - сказал он злобно, - ты смотрела на меня и смеялась…
- Может быть, он не умер, этот маленький голубок? – пытаясь не заплакать, Лиза улыбнулась.
- Боишься, да? – прошептал. – Так вот: он умер. Я целился в сердце. Только попробуй, расскажи кому-нибудь!
И его лицо с застывшей кровью на переносице было совсем близко от лизиного. И пока он выговаривал свои угрозы, тёплое облачко дыхания слетело на её щёку.
- Вот только скажи…- угрожал Злодеев, и было понятно, что он боится сам, и поэтому Лиза не боялась: просто смотрела на застывшее пятнышко крови на его лице…
На следующей перемене всех собрали в актовом зале. Иосиф Ефимович молча расхаживал между рядами школьников, подолгу вглядываясь в их лица.
- Все вы, конечно же, очень хотите в столовую, - начал, наконец, Иосиф Ефимович. - И я только что узнал: маковые булочки уже готовы…и пятнадцать минут назад завезли глазированные сырки…- школьники приятно заволновались. – Вот только я запер тётю Надю, чтобы она от жалости кого-нибудь из вас не покормила…- И тут Иосиф Ефимович эффектно замолчал. Дети понуро ждали. - Но ничего…Скоро я вас всех отпущу и отопру тётю Надю…Но сначала вы скажете мне, кто украл ключи от тира, взял пули и убил…- и тут директор снова обвёл всех взглядом, вкрадчивым как шёпот шелестящей бумаги. – И убил… - дети замерли…- И убил…- и помолчав последний раз, Иосиф Ефимович выговорил громко и сипло: голубя во дворе из рогатки!
Никто не сознавался.
А Лиза в высоких рядах старшеклассников отыскала Злодеева. Он стоял совсем близко к сцене с опущенным занавесом, на которой Иосиф Ефимович каждый год рыдал на 9-ое мая в жгуче-душистые букеты сирени, а потом заводил танго «Брызги шампанского» и танцевал с учительницей химии, откидывая её со всей силы то к себе на руку, то на согнутое колено. «Ох, и крутите вы меня, Иосиф Ефимович, - повизгивала Мария Владимировна и, скрипя спиной, летела к нему… – А ведь дети смотрят…» Иосиф Ефимович молча потел, и волнистые вены вздувались и набухали на его висках…
Оказалось, что Злодеев давным-давно нашёл Лизу и не сводил с неё глаз, смотрел со страхом и ненавистью. А она улыбнулась ему: мол, мы сообщники, и я не выдам тебя, но и ты тоже будешь мне верным до конца…
Лиза совсем не боялась, но всё время перед её глазами коричневый голубок лежал на холодной земле в растоптанных хлебных крошках с выпуклым остекленевшим глазом и такой же выпуклой капелькой крови на груди, похожую на свежее зёрнышко граната…И раньше, она бы о нём горько пожалела, но не сейчас…Что-то грустно щемило и плакало внутри неё, но она пыталась не думать…Не хотела…
- Врайзис и Друкс!
- Друкс и Врайзис! – повторяли друг за другом младшие Злодеевы Юра и Витя, и пинали о стену пустую консервную банку.
- Звучит так…- и Витя задумался на мгновение. – Звучит так, как будто бы кости засунули в мясорубку и перемалывают. Хрусть! Хрясь!
- Как надо, так и звучит, - хохотнул Юра и с размаху пнул консервную банку. – Тебе гол.
Неожиданно Юра промахнулся: консервная банка ударилась не о стену школы, а о металлические двери подвала, запертого на ключ. И тут же за дверью раздались тяжёлые торопливые шаги и прерывистое дыхание. Кто-то бежал:
- Юра, Витечка, - раздался плаксивый голос. Это была тётя Надя. Она припала к замочной скважине: Выпустите, родимые, а то булочки с маком сгорят и пирожки не получатся!
Юра уже занёс ногу, чтобы пнуть консервную банку снова, да так и замер. Витя достал из кармана ключ от подвала и тоже замер, зажал ключ двумя пальцами, так, чтобы видела тётя Надя.
- Мы выключили плиту, - сказал Витя и широко улыбнулся, показывая чёрный просвет между зубами. – А булочки-то очень даже ничего! – и сыто икнул, звякнув ключом.
- Витька, разбойник, открой немедленно! – рассвирепела тётя Надя. – Вы-то с братом поели, а у меня вся школа некормлена!
- Мы бы с радостью, тётя Надечка, - притворно захныкал Юра, - вот только Иосиф Ефимович нам не разрешает, - и так же, как и брат широко улыбнулся, показывая такую же чёрную впадину между зубами.
-Так это ты – Витька! – ахнула тётя Надя.
Братья не отвечали, просто молча улыбались, иногда Витя позвякивал ключом.
- Оба, значит, вы теперь беззубые, - поняла тётя Надя, - щербатенькие! Ну и кто из вас Витька, кто Юрка?- и тут она снова начала сердиться. – Ладно, выйду отсюда, оба у меня попляшете! Забудете у меня про компот с сушёными грушами! Чай с сахаром у меня будете пить чуть-чуть подогретый…
- Отгадай, кто из нас, - начал Витя.
- И не подумаю! – рассвирепела тётя Надя и ударила кулаком в железную дверь.
- Отгадаешь – выпустим! – тоненько хихикнул Юра.
- Ах вы бесстыжие! – укорила тётя Надя, глядя на Злодеевых в замочную скважину. – Как же вас земля носит таких! Такие маленькие, а уже мучители!
- Зоська не велит, - пропищал Юра, слегка оправдываясь. Он был совестливее брата.
- Уж с Зоськой -то я сама разберусь! – взревела тётя Надя. – Мне бы только до него добраться. До него и до этой скрипоногой Марины Владимировны! – голос у неё был глубокий, грудной. Она походила на обиженную медведицу. – Отоприте, миленькие! Я вам покушать дам!
- А мы поели, - буркнул Витя и погладил себя по впалому животу.
И вдруг тётя Надя бессильно заплакала:
- Булочки мои остыли! Пирожки не прожарились, не подрумянились! Их бы надо перевернуть и обмазать маслицем. Дети мои голодные бегают, ищут меня, зовут: « Тётя Надечка! Тётя Надечка!», а тётя Надечка тут в подвале прозябает в одиночестве…Пирожки мои с яблочной начинкой, с кислиночкой! Маковые мои булочки сладенькие…Мучители…мучители…мучители!
И тут же Злодеевы, монотонно, как заведённые игрушки, деревянные медвежата, перепиливающие бревно, принялись пинать банку, приговаривая, как заклинание:
- Друкс и Врайзис, Врайзис – Друкс!
Хрясть и хрусть! Хрясть и хрусть! - и их маленькие, подвижные суставы вдруг стали скрипеть, как рассыхающееся дерево, совсем как у МВД, заглушая горестный плач тёти Нади.
А в это время с другой стороны двора напротив окон столовой кусты живой изгороди тихо задрожали и раздвинулись, выпуская спрятавшихся татарчат.
Ренат подбежал к мёртвому голубку на холодной земле.
- Алсу, он как спит, ты только посмотри,- крикнул Ренат. – И эта капля на груди, как будто бы бусы красные порвались и раскатились.
- Только он не спит, - мрачно ответила Алсу и сняла с шеи широкий вязаный шарф с длинными кистями, заплетёнными в косички.
Мёртвый голубок наивно и обиженно смотрел перед собой. От былой задиристости не осталось и следа, вместо неё проступило удивление.
Алсу молча завернула голубя в шарф, и татарчата побежали к метро…
Уныло опустив плечи и углы губ, сведя брови в сплошную линию, Антонина Рукавишникова шла по улице, держа в каждой руке плетёную сетку. В одной - красную, в другой – жёлтую. В одной сетке была бутылка молока с посеребрённой крышкой и полбулки белого хлеба, в другую сетку, низко, почти до самой земли, оттягивала бутылка кефира с зелёной крышкой и батон – плетёнка с маком. Её вязаная шапка с отворотом медленно сползала на глаза. Антонина вступила в золотой квадрат света на асфальте и остановилась передохнуть. Это в наступающих сумерках сияли окна ресторана «Пекин».
Она подняла глаза и ахнула: за окнами шёл пир, мрачный и торжественный, как пир Трималхиона из запыленной книжки «Сатирикон» с самой верхней полки деревянного шкафа в библиотеке её удивительной квартиры. В библиотеку дальше порога Антонина не входила никогда: «Вот ещё, глаза портить!» - говорила она и сердито вспоминала Петю, успевшего перечитать все книги с нижних полок.
« Вот, оказывается, как едят люди, - подивилась Антонина и стала смотреть.- На такое надо бы билеты продавать!» Её плетёные сетки с бутылкой молока и кефира вытянулись почти до самой земли, и она забыла про их тяжесть.
А в зале ресторана матово светилась фарфоровая посуда, звенели серебряные приборы. Похожие на огромные еловые шишки в пальмовых листьях, возвышались в вазах ананасы, и как маленькие солнца желтели в их подножии мякотью наружу апельсины. Были здесь и зажаренные на вертеле голубки, и кролики на блюдах с брусникой и клюквой, и ровные горки риса жёлтого и мраморно-белого. Кое-кто умудрялся есть палочками, но немногие. Шныряли между столами торопливые уборщицы в чёрных халатах с длинными швабрами. С достоинством скользили на острых коньках по искусственному льду китайские официанты с приклеенными улыбками на неподвижных лицах и с чёрными промасленными косицами за спиной. На восковых кончиках бледно-жёлтых пальцев удерживали они подносы со странными яствами: горка прозрачного льда, увенчанная гигантской розовой креветкой, выгнутой полукольцом. В раскрытый от удивления рот креветки вставлен был узкий зелёный стебелёк с тяжёлой лилией на конце. Из распахнутых лепестков лилии черноглазо выглядывало жало хоботка и внимательно наблюдало за гостями в зале.
Антонина открыла рот от удивления и разжала пальцы, державшие за ручки красную и жёлтую сетки. Сетки плюхнулись по бокам от её сапог с голенищами гармошкой. Но ей было не до того…Тут же к Антонине бесшумно подкралась старуха – нищенка и ловко вынула из жёлтой сетки кефир, из красной – молоко, потом, поразмыслив немного, достала плетёнку с маком и, отбежав на несколько шагов, зарылась по пояс в опавшие листья и принялась разнузданно пировать. Старуха жадно откусывала куски белой булки, и, если они не влезали в рот, проталкивала их пальцами. Когда булка ей надоела, она выплюнула её остатки и хрипло захохотала. Затем схватила бутылку кефира, проткнула крышку пальцем и стала жадно его поглощать. Широкая белая струя потекла по подбородку.
« Надо же, как люди веселятся, - подумала Антонина и закрыла рот. – А нам бы картошечки поджарить, нам бы молочком чай забелить, а если молочка нет, так яблоко в чашку нарезать и заваркой залить. Душисто получается…Ещё я семечки люблю».
Гости ресторана «Пекин» громко смеялись. Когда им надоедало блюдо или просто казалось невкусным, то они ,приподняв тарелку за край, выкидывали остатки еды в проход между столиками. И тут же, бесшумно семеня, появлялись чёрные, немые уборщики и длинными швабрами сметали в корзины драгоценные объедки.
Над каждым столиком на крученом шнуре висел фонарь, проливая тёплый оранжевый свет на белые скатерти и лица пирующих. Казалось, что в глубоком зале ресторана «Пекин» заперто лето.
Гости устали есть и сыто откинулись на стульях передохнуть.
«Нет, такое я просто не могу пропустить, - развеселилась Тоня. И углы её губ поднялись вверх, а плечи распрямились. – Да я просто с места не сдвинусь, пока не узнаю, чем всё закончится…А детей пусть Фатимка покормит! Она – хозяйственная! »
Старуха за её спиной зарылась в листья по плечи и громко захрапела.
А в зале появилась танцовщица – китаянка с огромным круглым щитом. К её тонкой оранжевой одежде были пришиты серебряные колокольчики. Когда она поднимала щит, то исчезала за ним полностью.
Танцовщица бросила щит на пол, и он тут же превратился в маленькую эстраду. Она ловко заскочила на него и принялась танцевать. Гости на мгновение замолчали, и в зале раздался звон серебряных колокольчиков. Но вскоре им наскучил танец, а есть ещё не захотелось, да и новые блюда не были готовы.
От скуки один из гостей выплюнул изо рта костяной хвост креветки, но он не долетел до юной танцовщицы. Шлепнулся в центре зала и задрожал на искусственном льду. И тут же от стен отделились чёрные уборщики, бесшумно проскользили к розовому хвосту и чёрными швабрами смели его в чёрную плетёную корзину.
Танцовщица поняла, что зрители заскучали и выплюнула изо рта медный, зеленоватый колокольчик, чуть больше серебряных колокольчиков на её костюме. Он был как их старший брат. Он глухо и коротко звякнул и быстро замолчал. И тут по залу пронёсся рокот восторга и ужаса: рядом с танцовщицей, с её маленькой круглой эстрадой вырос барабанщик в лязгающей маске крокодила. Крокодил широко разевал пасть, прищёлкивал зубами и громко бил в барабан. Ему не нужно было подниматься на эстраду к танцовщице. Крокодил с барабаном был таким огромным, что танцовщица на щите рядом с ним казалась куклой на блюдце.
И вот крокодил лязгнул зубами и ударил в барабан, а маленькая танцовщица неожиданно высоко подпрыгнула и громко и тоненько запела. И, вторя её пению, совсем по-новому зазвенели колокольчики. Танцовщица прикрыла глаза руками, и от её прозрачных розовых рукавов потянулись вниз красные ленты, и сразу же стало понятно, что она очень хороша собой, только никто не может её разглядеть. Танцовщица пела и подпрыгивала рядом с барабанщиком – крокодилом, и, казалось, что она летит над залом ресторана «Пекин». А потом она и вправду прицепила трос к шёлковому поясу и полетела. И сразу же стало жарко, как будто бы вместе с ней над пирующим залом понёсся пленный месяц июль.
«Вот ведь какая, - раздражённо подумала Антонина Рукавишникова, - прямо из кожи вон лезет, чтобы понравиться, а разглядеть себя не даёт…Кто такая? Откуда? Кого-то она мне напоминает. Вроде узкоглазая, а не Фатимка…Вот не уйду, пока не узнаю…» И Тоня Рукавишникова по-азиатски растянула уголки глаз указательными пальцами. А в это время мимо витрины как раз пролетала маленькая танцовщица. Она увидела, как Тоня растягивает глаза и хихикнула. « Вот ведь какая, - мрачно подумала Антонина. – Ещё смеётся надо мной…»
Старуха за её спиной зарылась с головой в листья и, пригревшись, даже перестала храпеть.
Жара в «Пекине» разгоралась. Июль вступал в свои права. Одна из женщин среди гостей сбросила с плеч накидку из серебряной чернобурки и осталась сидеть с голой спиной в тонких разводах пота. Остальные женщины в зале, звонко хохоча, последовали её примеру.
- Там это, а ты так… - заботливо сказал мужчина в чёрном смокинге женщине, сбросившей накидку.
- Так это на улице холодно, мой дорогой, - мгновенно поняла женщина и лениво потянулась. – А здесь печёт, как на экваторе.
Мужчина молча указал коротким пальцем в перстне на тёмное окно за ними. Женщина обернулась. Но тут на пальце мужчины едко блеснул бриллиант, и она глазами поймала его сияние. Тёмные глаза её тут же наполнились слезами.
- Нет, не вижу я никакого снега, - обиженно сказала, отвернувшись. – Вечно тебе кажется то, чего нет.
И действительно, никакого снега не было. Просто за окном, в бледном облаке прохлады стояла Антонина.
Над их столиком в разогретом по-летнему воздухе поплыла маленькая танцовщица. Мужчина с бриллиантовым перстнем вырвал из вазочки букетик крошечных роз и бросил ей. Танцовщица ловко поймала букетик, поцеловала его и бросила назад мужчине. Стайка розовых голубей плавно приземлилась на белую скатерть.
- Зачем ты метнул салфетки в актрису? – поразилась женщина, сбросившая накидку. Ей стало неловко.
Но мужчина не смог ей ответить…
А Петя в это время лежал на матах в спортзале, вместо того, чтобы сидеть на уроках и в который раз перечитывал листы из тайного дневника сестры…
«…дирша-то меня ненавидит, думала я раньше, но всё не так, не так…Всё сложнее. Вот, кажется, простой рисунок событий, понятных отношений, но, чуть глубже копни…
Сначала я думала, что это тени от веток дрожат на ветру и раскачиваются, хитро сплетаясь, просто тени, похожие на людей: руки с растопыренными пальцами – ветки с узкими листьями, волосы – сплетённые молодые ветки, лица – провалы в чащу, в черноту. Про себя я назвала их «блуждающие в лесу» и забыла. А потом, когда снова встречала, думала, что ветки причудливые и совсем не боялась, и шла себе дальше…
И вот утром нас отпустили сразу же после линейки, как только писклявая Танечка подняла флаг нашего лагеря, - луна, наступающая на солнце на синем фоне, как будто бы они отражаются в воде и у них поединок, и проигравший навеки заляжет на дне моря…
И вот, как только нас отпустили, я побежала в лес, там не печёт, как на футбольном поле перед лагерем, там влажно и прохладно, и свет, пробиваясь сквозь листья шёлково льётся зелёным потоком, как морская вода…
Короче, он стоял в чаще, я хорошо его видела. Маленький мальчик лет восьми стоял и манил меня рукой, так махал мне, как будто бы звал старую знакомую. Маленький, абсолютно живой мальчик – никакая ни тень от листьев, ни качающиеся ветки. Настоящий живой мальчик, а не «блуждающие в лесу». Я сделала шаг к нему. Он кивнул, он обрадовался, он улыбнулся…и совсем чуть-чуть отступил назад. Тогда я снова сделала шаг к нему, и он снова отступил в глубину чащи, но продолжал звать меня, манить меня рукой; он даже что-то говорил, но я не разбирала слов. В глубине чащи сиял просвет, я знала этот просвет, это начиналась поляна. « Моя поляна», - так я её называла, поэтому я шла и не боялась…Да и мальчишка остановился на границе чащи и поляны. Стоял и ждал, когда я подойду. У него была царапина на щеке, спутанные волосы, коричневые штаны с прицепившимися репьями и жёлтая футболка навырост. Он чем-то походил на Фатимкиных детей, такой же чумазый. Только те весёлые и глупые, а этот казался злым и очень умным. Если не злым, то каким-то не по росту печальным, то есть не по возрасту, я хотела сказать…
Я подошла к нему совсем близко, он протянул мне руки навстречу, - мозолистые руки мальчишки с занозами и ссадинами, и я шагнула к нему и собралась заговорить, и хотела взять его за руки, но его не было…он исчез…
Я стояла одна на границе чащи и «моей» поляны, там, где только что стоял он…Я зажмурилась и отошла назад, а когда открыла глаза, он снова стоял передо мной и махал мне рукой, подзывая… И стоило мне приблизиться, как он снова исчез…
Так повторилось несколько раз. Я должна была испугаться, но не испугалась, просто я поняла, что он из «блуждающих в лесу» и решила посмотреть, кого же он всё-таки зовёт…» - Петя прервал чтение, потому что у него дрожали руки и слезились глаза.
- Так значит ты врала, Лиза, - с досадой шептал он. Ему казалось, что он думает, а он от волнения сам с собой говорил вслух: Значит ты всё врала про летний лагерь: лес, лужайка, мальчик играет на пианино в актовом зале заброшенной школы…А тут, оказывается, «блуждающие в лесу», и ещё Дирша какая-то впридачу, которая ненавидела тебя всё лето! Вот ей бы поддать!!!
Петя щурился так, что устали глаза, а от выступивших слёз буквы на страницах расплывались, и слова становились неразборчивыми и недоступно длинными. Слеза сорвалась с его щеки и упала на страницу, и тут же синие буквы потекли, пытаясь исчезнуть…
…Рано утром Лиза пожалела брата, и первая сонно поплелась в ванную, чтобы он ещё немного поспал. Петя сел в постели и сонно открыл глаза: комната виделась мягкой, расплывчатой, вставать не хотелось. В ванной, сквозь закрытые двери, приглушённо гудели краны…И вдруг – Петя вздрогнул, какой-то внутренний толчок разбудил его…От желания спать не осталось и следа. Прищурившись, Петя видел комнату обострённо чётко: после ночи она неуловимо изменилась. Перед подзеркальником стояла круглая табуретка для пианино, с вращающимся сиденьем, на нём все дети очень любили крутиться; и сейчас – сиденье было поднято до предела. На подзеркальнике были разбросаны разноцветные ручки с обгрызенными колпачками и несколько простых карандашей…Лиза оставила всё, кроме дневника, - маленького зелёного блокнота, с серебряным обрезом…Его она заботливо убрала. Но Петя напряжённо обводил комнату взглядом, он был как охотник, который чувствует спрятавшегося зверя… Он ещё раз внимательно оглядел трельяж, столик с выдвижными ящиками, раскрученную до предела табуретку… Видимо, Лиза, закончив писать, принялась от восторга крутиться на сиденье, пока слабенько, бледно не забрезжило утро, и темнота начала медленно отползать… Она что, проснулась под утро, после того, как он заснул? Через мгновение он понял, что искать нужно не здесь, и тут же перевёл взгляд дальше. Ящик с игрушками? Коробка «Подарок первокласснику»? Нет, не то…И вдруг увидел, что из-под подушки Лизы виден краешек зелёного блокнота…Петя хотел уже было вскочить и выхватить блокнот из-под подушки, но тут в комнату вошла всё ещё сонная Лиза и, противно шаркая тапочками, направилась к кровати. Петя видел, как она осторожно достала блокнот и собралась уже незаметно положить его в портфель, как вдруг обернулась к нему:
- Ну, что ты сидишь и щуришься, Петечка? Иди в ванную…Твоя очередь…- и она сонно ему улыбнулась. Она переживала, что брат плохо видит.
- Угу, сейчас, - ответил Петя, притворно зевая, показывая, как сильно он хочет спать. Петя отвлекал Лизу. Он видел, что она рассеянно держит зелёный дневник в руках и почему-то не кладёт его в портфель…И вдруг из дневника, прямо ей под ноги, выпало несколько страниц…Петя замер…Лиза стояла в ночной рубашке, волосы были растрёпанны, личико слегка припухло от сна и от этого казалось обиженным. Петя выжидал. Лиза запустила пальцы в волосы и потянула вниз, пытаясь их распутать.
- Ну, вот, расчёску забыла в ванной, а пальцами причёсываться что-то не получается, - заныла Лиза. – А ты вставай давай…нечего нежиться…я, может, тоже хочу…
- Ну, ещё минуточку или хотя бы половиночку!
- Никаких минуточек!!!
И она рассеянно наступила на листы у себя под ногами и, тяжело вздыхая и шаркая, снова отправилась в ванную.
От обострённого зрения внезапно обострился ум. Петя мгновенно вскочил с кровати, собрал листы, смял их и засунул в карман школьных брюк. Он твёрдо знал, что сейчас их читать нельзя. Он мгновенно понял, почему они выпали из блокнота: его пальцы ощутили не гладкую бумагу, а выпуклую, шершавую поверхность, продавленную жирно написанными буквами. Мальчик знал: когда Лиза увлекается, она очень сильно давит на ручку, так, что иногда стержень прорывает бумагу…Значит, на листах было что-то очень важное для неё…В этот момент заскрипела дверь в ванной на несмазанных петлях, - это Лиза, наконец, нашла свою расчёску и, охая и тяжко вздыхая, отправилась назад в комнату по длинному коридору. Одним прыжком Петя снова оказался в постели.
- Да встанешь ты или нет! – разозлилась Лиза. – Ещё опоздаем из-за тебя! А я – никогда…никогда не опаздываю, ещё позориться из-за тебя!
Петя в ответ прищурился так, что его глаза стали китайскими.
Но Лиза поверила, её настроение тут же переменилось:
- Как же ты видишь плохо, бедный! – она расстроено склонилась над ним и погладила по лицу. – Как же ты теперь будешь?
- Не знаю…не знаю… - тут же скорбно ответил Петя.
Он видел, что сестра переживает, но сам думал только про смятые страницы её дневника, спрятанные в кармане школьных брюк…
- А неплохо было ночью, - разулыбалась она.
Он что-то сказал, но не помнил что.
«…И вот появились те, кого он ждал, - продолжил мальчик чтение. – Они шли вереницей мимо меня, очень близко. Я бы могла дотронуться до них, если бы захотела. Это были тёмные, смуглолицые люди, у некоторых висели тюки за спиной. Они угрюмо переговаривались, и я не знаю, видели они меня или нет. Но даже если и видели, я им не мешала, я не была для них препятствием…Я вытянула руку, чтобы дотронуться до одного из них, меня поразила его красная рубашка, и мне захотелось попробовать её на ощупь – вдруг прохладный шёлк? Но моя рука прошла насквозь красный рукав и как бы пронзила его тело и пальцами упёрлась в сердце, а он даже не взглянул на меня, просто пошёл дальше на зов тёмного мальчишки…Так они шли на «мою поляну», и если я пыталась дотронуться до кого-нибудь из них или остановить, мои руки проходили сквозь пустой воздух…
Все эти прозрачные люди прошли вереницей мимо меня, как будто бы здесь пролегала их тропа, и я зачем-то стояла у них на пути…» - « Может быть, это зрение досталось нам по наследству?» - подумал Петя, вспомнив рой ночных призраков. « Они расположились на «моей поляне», как будто бы та был их привал; и разожгли костерок. И, хотя было очень жарко, мальчишка в жёлтой майке, сел поближе к огню. Казалось, что все эти люди пришли оттуда, где всегда холодно и сейчас с жадностью напитывали свои тела теплом. Я могла крикнуть им или помахать рукой, но даже, если бы они услышали или различили меня, они бы не ответили никогда.
- Ты тоже их видишь, да? – раздался голос за моей спиной, и кто-то положил мне руку на плечо. Я обернулась. За мной стояла Командирша.
- Кого? – простодушно удивилась я. Я поняла ещё очень давно, что если что-то знаешь, то нельзя показывать до последнего.
- Не притворяйся, - сурово сказала Командирша и больно сжала моё плечо, но я и виду не подала. – Ты тоже их видишь, я знаю…Ты видишь этих…чудиков…Они расселись на моей поляне!
- Это моя поляна! – невольно вырвалось у меня.
- Вот ты себя и выдала, - улыбнулась Командирша и разжала пальцы. – А ты, я смотрю, очень даже упёртая…
- Я не упёртая…- ответила я. – Я независимая.
- А разве это не одно и тоже? – удивилась Командирша и сдвинула лохматые брови.
Мне стало смешно:
- Независимость – это свобода, а упёртость – это просто упрямая глупость и всё. Поняла разницу?
Она молчала и озадаченно смотрела на меня, склонив голову. Ей было тяжело следить за ходом моих мыслей. На её широкие брови сели две маленьких мошки, и тогда я подумала, что она похожа на Тамарку Мартынюк, такая же здоровая в плечах, туповатая и добрая. Но я ошиблась. Командирша была совсем другой.
- Это табор,- сказала мне Командирша и очень странно посмотрела на меня. – Завтра они будут совсем живыми и откроют ярмарку.
- А мне-то что до их ярмарки? – усмехнулась я.
- Там можно много всего купить…
- Тем более - купить…
В этот раз Командирша поняла мою насмешку и вдруг достала из кармана мой красный кошелёк с позолоченными застёжками и протянула мне:
- Возьми назад. Деньги мы не забираем никогда!
Наутро все побежали на ярмарку, вернее, ярмарка сама пришла к нам, прикатила.
На заднем дворе перед заброшенной школой, где каждый день проходили линейки, поставили цветные палатки и прилавки. Внутри огромного колеса, как белка или морская свинка, кувыркался мальчишка в жёлтой майке, тот самый, который звал меня в лесу. Он и казался зверьком с блестящими загнанными глазами. Его лоб покрылся испариной. И когда колесо разгонялось особенно сильно, мальчишка начинал тихо, тоскливо выть, как маленький волчонок…Другие дети, из пришлых, молча обступили котёл с кипящим варевом, под которым горел огонь, и старуха в юбке, сшитой из цветных платков с бахромой, кидала туда обрезки сыра и колбасы, оставшиеся в столовой после нашего завтрака, и огромной деревянной ложкой мешала по кругу бульон. Дети что-то спрашивали у неё, но она не отвечала, только иногда прикрикивала на них, чтобы они не галдели. От варева валил густой молочный пар, и вдруг дети, - они были чумазые, чернявые и грязные; протянули свои ручонки и разжали кулаки. И тут же в котёл посыпались горсти риса, гречки, сушённых трав, соли и жёлтых пахучих порошков. Старуха довольно замурлыкала и даже что-то запела себе под нос. Нос у неё был кривой и горбатый, и под ним торчала небольшая, чёрная щётка усов.
Какой-то совсем маленький цыганёнок ходил на огромных ходулях, и следом за ним бежала девочка в ситцевом платье с ромашками и вышитыми курицами на груди и играла на пластмассовой оранжевой гармошке.
- Это что, бродячий театр уродов? – попробовала съязвить я.
- Это – ярмарка, дур-ра, - мрачно пробасила Командирша и уже занесла руку над моей головой, чтобы отвесить подзатыльник.
- Даже не думай! – я посмотрела ей в глаза и удивилась: она смотрела на меня спокойно, без злобы, без раздражения.
- А я и не собиралась тебя бить, - сказала мне Командирша. – Я просто голову хотела почесать. Я её давно не мыла… - и опять сделалась похожей на широкоплечую Тамарку Мартынюк…» - « Так эта Дирша ещё и Командирша. Она ещё и Лизой командовала, - закипел Петя, но почти сразу же успокоился. - Лизой особо не покомандуешь….А ты, Лиза, завралась, завралась!» - и продолжил читать дальше.
«… - Я же вернула тебе твой кошелёк, - сказала Командирша. – Покупай, что хочешь!
- Ещё бы ты его не вернула, - усмехнулась я и пошла вдоль прилавков «блуждающих в лесу». Командирша увязалась за мной. А мне хотелось побыть одной.
- Для меня такая честь, что ты идёшь рядом, - сказала я.
- Ничего, ничего, - бессмысленно пробормотала Командирша и не отстала, а, наоборот, взяла меня под руку, как на школьной перемене. Раньше мне нравилось, когда люди не понимали мои намёки, но только не сейчас…
- Боюсь, я не достойна такой чести, - прошипела я.
- Ещё и не такое бывает, - простодушно ответила Командирша.
На одном из прилавков лежали цветастые шали в кистях. Такую хорошо бы Фатиме или маме Тоне на зиму. Одна шаль чёрная, плетённая, с красными цветами, была точно такая же, как у нас дома. Правда мама Тоня говорила, что это скатерть и накрывала ей маленький круглый стол…Ещё там лежали бессмысленные платья и юбки, и даже солнечные очки в белой и чёрной оправе. За прилавками стояли два чернявых юрких парня в чёрных рубашках, расстёгнутых до середины груди и в джинсах варёнках. У них были золотые зубы и тугие бараньи кудри.
- Бэ – ри очки, - сказал мне тот, что казался постарше.
- Не буду…
- Нэт? – удивился он. – Тогда бэ-ри…
Но Командирша за моей спиной его перебила:
- Мы ничего не будем брать! Нам не нравится…
- Да у вас просто денег нет, - спокойно сказал младший.
И тут мы с Командиршей переглянулись. В первый раз мы поняли друг друга без слов и почти хором сказали братьям-цыганам:
- Ну, конечно, нет…- и я достала свой красный лакированный кошелёчек и покрутила им перед глазами цыган. Оба брата тут же разулыбались, сверкнув золотыми зубами, и послали нам с кошелёчком вслед воздушный поцелуй.
Мы подошли к следующему прилавку, и вдруг Командирша обернулась и замерла, как вкопанная. Она была выше меня почти на две головы, но я видела, как округлились её глаза, и открылся большой, тяжёлый рот. Я обернулась следом: братья – цыгане поднимали на двух деревянных шестах…Сначала я подумала, что это был огромный флаг. Но это было платье. Платье для великанши! Оно было белым, как длинная простыня, и на нём, как взрывы маленьких солнц, расцветали жёлто-золотые подсолнухи.
- И это нэ нравится? – хитро сощурясь, спросил один цыган.
Но Командирша просто не могла ответить. Онемев, она не сводила глаз со сверкающего платья.
Тогда я толкнула её в бок:
- Оно всё равно тебе большое!
Командирша тихо зарычала, выходя из оцепенения.
- А мне бы бабушка его подшила, ясно тебе? Моя бабушка Обыденша из Чистополья! Её тут все знают.
Услышав про бабушку, братья-цыгане тут же погасили свои золотые улыбки, тут же загалдели на своём языке, и даже платье в подсолнухах как-то само собой укоротилось и поблёкло.
- Тебе же одной гулять хочется! – вдруг поняла Командирша и ударила сама себя ладонью в лоб.
- Да ничего, - разрешила я. – Я уже к тебе привыкла.
- А ты и правда независимая, - и Командирша с одобрением посмотрела на меня.
На следующем прилавке лежали украшения вперемешку с пряниками и леденцами на деревянных, плохо обструганных палочках.
Я потрясла кошельком, и монетки тихо, приятно зазвенели внутри. Продавцы – старый цыган (его я видела среди «блуждающих в лесу» и до его рубашки хотела дотронуться) и молодая, чернокосая цыганка Роза или Маша, тут же повелись на звон и прислушались, как к самой лучшей музыке.
- Мне бы леденцов, - сказала я, и они тут же согласно закивали головами, - красных и зелёных петушков на палочках и вот эту жёлтую обезьянку в сахаре и ещё – пряник – слоном, и ещё – вот эту лисицу на велосипеде с повидлом…
Я слышала, что у Командирши, стоявшей рядом со мной, заурчало в животе…Конечно, я бы с ней поделилась. Старый цыган протянул мне всё, что я просила и как-то уж слишком сладко улыбаясь, сказал:
- Кушай на здоровье, красавица…
А молодая цыганка замычала и затрясла чёрными косами. А я в это время разворачивала жёлтую обезьянку.
- Она не может говорить, - показал на неё цыган. – Ей отрезали язык, потому что она слишком много пела.
И цыганка затрясла головой, подтверждая его слова. А я как раз собиралась облизать обезьянку на палочке, но мне стало не по себе. Мне тут же расхотелось эту обезьянку в сахаре и петушков, и даже лисицу с повидлом. Командирша толкнула меня грубо и сильно, так, что все сладости, за которые я ещё не заплатила, оказались на земле.
- Да что с тобой? – и я нагнулась за ними.
- Не смей их подбирать, - грозно прорычала Командирша.
- Да я ведь и тебя хотела угостить, - удивилась я.
- Не трогай…- и Командирша больно схватила меня пальцами за плечо, совсем как вчера, в лесу. Если Тамарку Мартынюк я видела насквозь, то от этой я просто не знала чего ожидать.
- Дэньги…Дэньги…- голосил цыган и протягивал к нам руки через прилавок. – Заплати…
- Отпусти меня, - сказала я ей. – Мне больно…
Она разжала пальцы, и мы молча принялись смотреть друг на друга. И снова в её лице не было злобы. Мне даже показалось, что она хочет меня от чего-то предостеречь.
- Они что, отравлены, эти конфеты и пряники? – спросила я , наконец.
- Может и отравлены, - сурово ответила она. – Их приготовили эти чудики…
- Блуждающие в лесу…- уточнила я.
- Ну, да, эти, блуждающие…- ей было тяжело повторять за мной полностью. – То, что они приготовили, есть нельзя…Мне бабушка Обыденша всё время твердит.
А в это время дети, возившиеся у котла, подбежали к нам и подобрали все сладости с земли. И вместе с ними было несколько наших, из лагеря. Они расхватали красных и зелёных петушков.
- Эти же едят, - и я показала на детей. – Им ничего…Или это яд замедленного действия?
- Какое-такое действие? – насупилась Командирша. – Просто им можно, а нам нельзя, вот и всё…
Я поняла: она не любит обдумывать то, что знает. А Тамарка Мартынюк просто не могла и не умела думать.
И тут цыган почти пропел:
- Гдэ дэньги? Сладкое взяла, дэнег не дала.
Его рубашка была огненно -красной , и я снова протянула руку. На ощупь это был прохладный, скользящий шёлк.
Я видела, что Командирша хочет уйти и снова не может.
Её взгляд был прикован к заколкам и невидимкам, и перстням с цветными стеклянными камешками. Она не хотела, но её руки тянулись сами к этой красивой мишуре. У нас такие носит Мария Владимировна Друкс, учительница химии. Я засмеялась, когда подумала о ней.
- Чего гогочешь? – обратилась ко мне Командирша и сглотнула с жадностью: лучше давай колечек накупим и заколочек.
- Но это же фальшивки, - удивилась я.
- А что, некрасиво?
- Красиво…Только мы с тобой будем, как две вороны.
И тут же молодая цыганка положила тонкие, правда, очень смуглые руки на прилавок, унизанные кольцами и браслетами в стекляшках.
- Ну, что, берём? – Командирша даже немного заискивала.
- Конечно, берём, - согласилась я.
Молодая цыганка внимательно смотрела, как шевелятся наши губы и мяла пальцами концы своих чёрных густых кос.
Старый цыган наклонился к ней и прокричал в самое ухо:
- Они берут!
Он был такой страшный, этот старый цыган, весь заросший чёрной кучерявой бородой до самых бровей, с вывороченными ноздрями и сиплым надтреснутым голосом. Но когда чувства переполнили его; а вызваны они были нежными перезвонами моего кошелёчка с блестящими застёжками, и он понял, что сейчас этот кошелёчек откроется! его голос стал таким, что я замерла. И даже Командирша перестала сопеть и возиться, предвкушая заколки и колечки. И мы даже перестали видеть его чудовищное лицо. Просто тихо и ласково шелестел шёлк его прохладной рубашки, похожей на застывший огонь…
А его голос мне напомнил пение… Давно это было, ещё в сентябре, ещё совсем было тепло, как будто лето…Надо бы повторить! Я встретила Лику с Патриарших прудов. Она стояла у нашего подъезда и ждала нас, но мне она сказала, что просто шла мимо нашего подъезда и остановилась, потому что камешек попал в туфлю. «Какие туфли! – невольно вырвалось у меня. – Ведь ты ходишь босиком, Лика!» - « Да ты только посмотри!» - ответила Лика, и в глазах у неё был восторг. На её ногах красовались белые лакированные туфли с красной розой шиповника, почти совсем новые и подходящие ей по размеру… Правда, левая туфля была перевязана какой-то верёвочкой, чтобы лучше держалась подошва. Она, наверное, стояла здесь, чтобы показать нам свою обновку…Петька добрый, он называет её – малышка Лика, хотя никто не знает, сколько ей лет на самом деле. Она не меняется, не растёт… А я, наверное, злая. Мне иногда бывает её так жалко, что у меня начинает болеть сердце, и мне хочется плакать, и я начинаю её ненавидеть за то, что она причиняет мне боль, поэтому я не люблю о ней думать. Я стараюсь её забыть сразу же, как увижу…Бедная малышка Лика! «Очень красиво, - сказала я про её туфли. – Откуда это?» - « Мне подарили, - смутилась она. – И у меня тоже есть для вас подарок…» - « У тебя – для нас?»- я чуть не засмеялась. «А что тут такого? – удивилась она. – Сегодня ночью надо придти на Большую Никитскую..» - «Куда? – удивилась я в ответ. – И почему ночью?» - « Ну, на Герцена, на улицу Герцена, - торопливо поправила малышка Лика. – Просто я слышала: так в магазине её называл старый грузчик…Там тётя Таня добрая. Она даёт мне хлебушек и иногда коврижку и даже собак моих почти никогда не прогоняет…Ну, так вы придёте, да?» - Не знаю почему, но мне стало очень интересно: «Мы придём, Лика, вот только зачем?» - « Я покажу вам свои сокровища!» - «Лучше принеси их, - и тут я заскучала, представляя тряпочки, перевязанные цветными ниточками, фантики с фольгой под стеклом, сушеных бабочек. - Принеси их как-нибудь днём, мы посмотрим. А то ночью, ты же сама знаешь, нас не отпустят…» - «А их нельзя принести, - перебила Лика. – Не хочешь, не ходи, но тогда ты не увидишь такое…такое…» - « Ну, ладно!»
И тут Лика так обрадовалась, что сделала «колесо», но неловко, неправильно приземлилась. «И пусть Петька возьмёт лом, - крикнула она мне вслед. – Иначе мы не сможем открыть дверь…»
Ночью мы спустились из окна библиотеки. Петька ругался, но всё же послушно нёс лом Фатимы, которым она раскалывает лёд зимой перед домами на Вспольном переулке. Лика ждала нас у перекрёстка. На улице кроме неё не было никого, ни кошек, ни собак, ни даже машин. И мы пошли прямо по проезжей дороге. Я помню, мы молчали, и только Петька иногда ворчал и охал, что ему тяжело. И вот Лика праздничным голосом сказала: «Здесь». И мы остановились посреди дороги. Она показывала нам на колодезный люк, напротив арки старинного зелёного дома, все окна которого глухо, глубоко спали, и только в одном – слабо горел свет…Петька молча приподнял ломом крышку колодца, и Лика по лестнице стала спускаться вниз. Мы – следом… Петька оставил крышку люка открытой. Вдруг за нами незаметно крались глупые дети Фатимы? Когда мы уходили, я видела, что они спят, но мало ли? И вот, мы спустились на дно люка, и Лика спокойно вошла в своих туфлях с розами в широкую трубу в стене, с таким видом, как будто бы входила в метро. Нам пришлось пригибаться. « Уже скоро», - успокоила она и с праздничным, сияющим видом принялась подниматься вверх по лестнице из железных выгнутых скоб. Мы – за ней… Мы поняли, почему она так сияла. « Это мой подземный ход, - сказала она, когда мы вышли из люка куда-то в темноту, - и моя комната!» - « Это театр, - поправила я, вглядываясь, - и он принадлежит всем» - « Называй, как хочешь, но ночью – он только мой…» И тут же сама собой загорелась люстра под потолком. Мы стояли в зале перед закрытым занавесом. «Присядем?» - торжественно спросила Лика и повела нас в ложу на бархатные кресла. Когда мы с Петькой уселись, Лика с таинственным видом достала из-под сиденья начатую коробку «Птичьего молока». Я, конечно же, важно заметила: «Кто же ест во время представления?» - «Все, кроме тебя!» - и Петька, хохотнув, подтолкнул меня в бок. Внезапно я почувствовала, что мы все трое очень счастливы… А между тем, свет в зале погас, и занавес раскрылся. И когда заиграла музыка, она была гордой, прекрасной и трагической, то счастье стало таким сильным, что мне захотелось заплакать…И всё из-за этой малюточки Лики, которая сегодня сказала нам, что ей десять лет, а ещё вчера – ей было двенадцать.
И вот музыка смолкла, вернее, она поменялась. К ней присоединилось пение. Вышли актёры в длинных чёрных плащах, и когда они запели, то ни о чём другом я просто не могла думать, хоть Петька и совал мне «Птичье молоко»…И где-то в глубине мелькнула мысль, что они поют перед пустым залом, и совсем не знают, что мы сидим здесь… Там пел один юноша. Он был беден, он был картёжник, он влюбился и должен был узнать какую-то страшную тайну, тогда бы все были счастливы… Да по большому счёту мне было неважно, о чём спектакль, и только эта музыка, и их голоса входили в самое сердце и наполняли его красотой до краёв… Я мечтала скорее придти домой – начать писать или рисовать, потому что иначе мне было бы не справиться с собой…Потом Петька сказал мне, что это ночная репетиция «Пиковой дамы», а юноша, который пел, мог бы по возрасту быть нашим отцом или даже дедом, и что эту оперу Петька слышал ещё прошлым летом, когда они с мамой уезжали в Новосибирск на могилу прабабушки Зои, а я оставалась одна с Фатимкой…Я тогда так обижалась на них! Но сейчас это всё неважно… «Они возят её по мирам!» - сказала тогда Лика. « Кого?» - удивилась я. «Пиковую даму» - « По каким мирам?»- и почему-то подумала про сумеречное кладбище в Новосибирске. Петька сказал, что оно переходит в бескрайний лес. «По миру», - тут же поправилась Лика.
Петька потом нашёл «Пиковую даму» среди книг. Мы прочитали вслух несколько раз и даже какое-то время и играли в неё.
«Ну как?» - ликовала Лика на обратном пути. А мы не могли говорить. Мы просто молча обняли её. И тогда Лика сказала: « За это я буду вашей новогодней ёлкой!». Мы с Петькой переглянулись, и я представила заснеженную декабрьскую ночь… Идёт крупный снег. Такой снег мама называет «пороша» и очень ему радуется…И вот, как будто бы мы с Петькой и мелкими, Алсу и Ренатом, на коньках водим хоровод вокруг разряженной Лики, и у ней из волос торчат еловые ветки в стеклянных шарах, зажженных свечках, пёстрых бумажных флажках. На шее – стеклянные бусы и мишура. И только луна и звёзды освещают лёд Патриаршего пруда. И фонари погашены, все до одного… «Ну, ладно», - сказал Петька. «Почему бы и нет?» - согласилась я.
Мы специально оставили открытой крышку люка. Вдруг эти мелкие всё же плетутся за нами? И вредный Петька бросил лом прямо на асфальте. Пусть теперь мелкие тащат его назад…
На утро, как ни в чём ни бывало, лом стоял в коморочке перед кухней, и все стены были завешены рисунками из «Пиковой дамы». Рисовали-то мелкие, конечно, моими карандашами…И утром они встали намного позже нас. Мы ещё тогда очень веселились, а они с важным видом изображали независимость.
Всё это я вспомнила, потому что цыган странно, таинственно запел, совсем как в ту ночь, в театре…Командирша взяла в зубы мой кошелёк и, широко растопырив пальцы, положила руки на их прилавок. Раньше, я бы ей не поверила. Но сейчас - твёрдо знала, что именно так нужно, только бы цыган не прерывался, только бы продолжал петь, только бы не останавливался! и точно так же протянула руки…
Молодая цыганка проворно нанизала на широкие пальцы Командирши цветные, блескучие перстни. Командирша склонила свою большую, кудлатую голову, и тут же чернокосая защемила её волосы заколками… Некоторые из них мне очень даже приглянулись – с водяной белоснежной лилией, зелёные листья которой были искусственными изумрудами, и красные бабочки на невидимках, на крыльях которых красовались ложные рубины. На меня тоже надели фальшивые сапфиры в мелкой переливающейся пыли, и я точно также склонила голову, как вдруг к прилавку подошла маленькая сухонькая старушонка. Цыган громко захлопнул рот. Пение оборвалось.
- Детей, значит, решил надурить? – сказала сухонькая старушонка цыгану. Цыган молчал и нагло на неё смотрел. Командирша сжалась и спрятала руки в перстнях за спину. Я сделала тоже самое. – Камнями, значит, искусственными торгуешь втридорога!
- А я не торгую! – и цыган мрачно посмотрел на нас. – Я их решил подарить, может быть.
- Знаю я твои подарки, нечестивый! - и старушка топнула сухонькой ногой. Это и была бабушка Командирши, Анна Ивановна Обыденная, или Обыденша, как её называли в деревне. Она иногда приходила в наш лагерь вместо медсестры.
Обыденша была очень сердита:
- Что такое твои камни? – спрашивала она цыгана и грозила пальцем. Цыган всё так же нагло смотрел на неё, и в его глазах разгорался недобрый огонь. Но Обыденша ничуть не боялась. Скорее он боялся её: - Что такое эти камни? Тебя спрашиваю! Молчишь, да? А камни твои – подделка, фальшивка. Блестят себе, сияют, как настоящие драгоценности, а сами не стоят ничего! Только ум наш отвлекают, мысли рассеивают… Что такое чёрт, скажи мне, цыган? – и в этот раз бабушка Обыденша погрозила ему сухоньким кулачком. – Чёрт, цыган, это подделка под Бога! – и вдруг крикнула: Не смей такое совать детям.
- Бабушка, - виновато пробасила Командирша, - а мы ничего не ели!
- Ну, ещё бы вы что-то съели, - строго сказала Обыденша. – К мёртвым в гости захотели? Ты молчи – помалкивай! С тобой ещё будет разговор… Не смей такое совать детям, - снова крикнула она цыгану. А он стал совсем уж страшным : его лицо напоминало ствол рассохшегося дерева, а его красная рубашка померкла, перестала блестеть и сделалась бурой. И тут она своей тоненькой, как жёлтый листик, ручонкой взяла и смахнула с прилавка все украшения. Они упали в траву и тут же потерялись, исчезли. Цыган глухо зарычал и нагнулся было за ними, но ничего не нашёл.
- Нету, - развела руками бабушка Обыденша и принялась приплясывать на месте, сжав маленькие кулачки.
- Вот я тебя! – взревел цыган и замахнулся на него. Голос его стал лютым. Но бабушка Обыденша разжала кулак и дунула на ладонь. В чёрное лицо цыгана полетели высушенные травы. Он так и окаменел с длинными протянутыми руками. И снова его прямоугольно- кричащий рот захлопнулся, как пустая коробка.
- А ну-ка подойди сюда! – приказала она Командирше. Я хотела было спрятаться за неё, но бабушка Обыденша велела: И ты тоже иди, милка моя! Я с вами обеими сейчас живо разберусь…
Командирша подошла к бабушке и склонила над ней свою большую голову, ну, и я пристроилась у её широкого бока. Сейчас она была один в один, как Тамарка Мартынюк, которую вызвали к доске. Я не выдержала и прыснула.
- Руки вперёд! – сурово скомандовала Обыденша. Мы вздохнули и вытянули руки в перстнях. – Головы вниз! – Командирша покорно опустила голову на грудь, ну, и я тоже.
Боковым зрением я видела, что старуха у костра закончила своё варево, и чумазые неряшливые дети подходили к ней с фаянсовыми тарелками из нашей столовой. Меня очень веселили колтуны в волосах Командирши. Она потеряла расчёску и поэтому плохо причёсывалась. Она причёсывалась пальцами, запускала в волосы пятерню…» - «Ага, вот где ты научилась причёсываться,» - смекнул Петя, вспоминая, как Лиза собирается в школу по утрам.
«… Командирша виновато смотрела вниз. Внизу её ругала бабушка Обыденша. Я не помню, что она говорила, но было очень стыдно и страшно.
- Зато мы ничего не ели, - напомнила я, чтобы её немного смягчить.
- А с тобой, детка, я разберусь отдельно, - грозно сказала она. – Смешно ей, видите ли! Это ты от глупости веселишься, милка моя.
И она с силой сорвала кольца с наших пальцев и вырвала заколки из волос своей непутёвой внучки.
- Не ели они , видите ли, ничего, - приговаривала Обыденша. – Да если б поели, я бы уже ничего…- и принялась втаптывать в траву украшения своими сухонькими ножонками и что-то вполголоса бормотать:
- Зимой снег, летом – тепло,
Бейся, гадкое стекло…
Я думала, что увижу осколки и раздавленные кольца, но под её ногами не было ничего, кроме примятой травы. Украшения исчезли. И тут из репродуктора…»
Дальше исписанные страницы заканчивались, но Петя не пошёл на урок. Он заснул прямо в физкультурном зале на матах, ведь он не спал всю ночь и волновался всё утро. Листы из дневника лежали рядом с ним, он даже прикрыл их рукой, как будто боялся, что их сдует сквозняком. Он спал неглубоко и тревожно, но не услышал, как в спортзал вошла Лиза Рукавишникова. Она не хотела будить брата, она решила подойти незаметно.
- А здесь столовая тоже ничё, - с глубоким достоинством сообщила всем Ворона. За ночь она отогрелась на тёплом чердаке и чувствовала себя великолепно.
- Можно подумать, что вы видели завтраки получше, - съязвила молодая голубка в ожерелье и вышитых панталонах.
- Да я три раза в день в ресторане питаюсь, - снисходительно ответила Ворона.- А тут – школьная столовая. Мне есть с чем сравнить.
- Можно подумать…
- Да сейчас Воробей прилетит, - перебила Ворона. – Он тебе всё расскажет, чтобы ты не думала…- и Ворона независимо засвистела.
- Не смейте говорить мне «ты», - рассердилась Голубка. – Я не давала повода.
Ворона вертела головой в поисках Воробья. Она скучала без него.
- Это хорошее место, - согласился Старый Голубь, пытаясь всех примирить.- Но есть места и получше, вот хотя бы взять кондитерскую у метро.
- Удивил Москву селёдкой! – крикнула Ворона и снова громко засвистела и замотала головой.
Старый Голубь из-за всех сил старался быть любезным:
- Вообще-то, сударыня, у меня сейчас урок… я веду урок, если вы не заметили…
- Урок? – опешила Ворона. Такого поворота событий она не ожидала. – И что же, позвольте узнать, вы преподаёте ?
Молодая Голубка в вышитых панталонах не выдержала:
- Разве вы не видите: мы находимся в физкультурном зале, - сухо напомнила она.
Совсем молодые голубки и долговязые голуби – подростки довольно неуклюже – тюк-тюк – прыгали через разбросанные по земле палочки. Лучшим по физкультуре был Воробей, зато по другим предметам он не очень-то успевал.
- Да вижу я, вижу, - проворчала Ворона. – Вот только где Воробей? Куда подевался бездельник?
- Ну не всё же ему блистать, - язвительно ответила молодая Голубка.
Ворона решила не отвечать на колкости. Она стремительно подлетела к Старому Голубю и прокричала ему:
- Я со всех сторон кружена врагами! Нахальство! Глухая осада! Вы только посмотрите на этих заговорщиков…- Старый Голубь сердито нахохлился, глубоко вздохнул и уже приготовился строго и коротко ответить, как вдруг Ворона тихо и грустно спросила : Воробей, дружище, где ты? – и глухо закашлялась.
И тогда Старый Голубь понял, что он только пытается быть строгим:
- Я бы очень хотел, - повернулся он к голубям, а сам подумал: «Однако я и суров!», - я бы очень хотел, чтобы наши уроки, да и вся наша остальная жизнь, проходили в атмосфере любезности и доброжелательности.
- Кто бы спорил, - закивали молодые голуби. – Да, да…
Голубка в панталонах смущённо покашливала и пожимала серыми плечами:
- Я только сделала замечание, совсем маленькое, пустяк!
- Я не потерплю, - продолжал Старый Голубь, - шушуканья за спиной, колкостей в разговоре и косых взглядов…А так же приподнятых бровей я не потерплю тоже…
Всё это время Ворона кивала головой в такт его словам и тихонечко приговаривала:
- Хорошо говоришь, старик! Язык-то у тебя неплохо подвешен…Можешь, ведь, когда захочешь…Ай да дед! Ай да молодец!
Старый Голубь строго посмотрел на Ворону. В это раз он прекрасно расслышал её бормотание.
- Я так же попросил бы вас быть вежливыми…А сейчас.. сейчас …мы продолжим урок.
- Правильно! – громко выкрикнула Ворона. – Ура!
Она не смогла справиться со своими чувствами и от радости принялась приплясывать на карнизе, победоносно поглядывая на Голубку в панталонах.
- А где Пожилой Голубь? – шёпотом спрашивала Голубка у своих товарок. – Он бы меня точно поддержал.
- Он остался на чердаке, - еле слышно ответили ей. – Он очень объелся за завтраком, и ему стало нехорошо. Он решил ещё подремать…
Молодые голубки и голуби- подростки обрадовались , что про них забыли. Разбившись на группки, они весело болтали. Но Старый Голубь оказался неумолим:
- Так, все построились в ряд… быстро.. быстро..- скомандовал он. – На счёт «раз» начинаем прыгать через снаряды… Итак, - раз!
И молодняк нехотя продолжил свои унылые прыжки через веточки.
- Тюк – тюк, - считал Старый Голубь. – Выше прыгаем, выше…Тюк…
- Ой, не могу, ой, держите меня. Ой, я умру от смеха, – сама себе под нос пробурчала Ворона. Выкрикивать она не решалась: - Воробья сюда! Воробья! Да где же он летает, мошенник? – и всё же вдруг не выдержала и крикнула: Диктант! Объявляю диктант…
Все птицы остановились , как вкопанные, и обернулись к Старому Голубю.
- Урок грамматики желаете провести, сударыня? – вежливо спросил он.
- А почему бы и нет? – Ворона из-за всех сил пыталась быть любезной, но у неё не очень-то выходило. – Одно время я работала журналисткой, - хвастливо начала она. Прошлой зимой они с Рюмочкой часто ночевали на чердаке издательства. – Но потом…
Молодые голуби и подростки с интересом на неё посмотрели. Прыгать через палочки им порядком поднадоело.
- Короче, диктант…- с важным видом сказала Ворона и слетела вниз. – Прошу расчистить рабочие места…
Старый Голубь согласно кивнул. Он очень устал от урока физкультуры. Голуби помахивали крыльями, как метёлками, расчищая перед собой землю.
- Пишу я грамотно, - прохаживалась Ворона между рядами учеников. И это была правда. Грамоту она знала неплохо. – Учитель я строгий, но справедливый. Мелких веток, отпечаток ног, лап, перьев и хвостов на полях тетради я не признаю. Снижаю оценку на два бала. Сразу и без разговоров. Листы должны быть гладкими идеально…
- А у неё неплохие требования, - невольно восхитился старый Голубь.
- А то! – тут же услышала Ворона. – Итак, внимание! Приступим…
Голуби опустили крючковатые клювы, готовясь писать.
- Одинокий холостяк дядя Ворона, - принялась диктовать новоявленная учительница грамматики, - проживает в однокомнатном гнезде…Так, все написали?
Учащиеся молодые голубки дружно подняли головы. Подростки продолжали возиться.
- Одинокий холостяк дядя Ворона проживает в однокомнатном гнезде… гнез- де…- раздражённо повторила она, прохаживаясь между рядами.
Неожиданно диктантом заинтересовалась молодая голубка в панталонах:
- А не могли бы вы уточнить, - вежливо покашливая, спросила она. – Где именно проживает этот холостяк?
- Всему своё время, милочка, - крикнула Ворона и широким росчерком клюва исправила ошибку у одного из подростков. И тут же продолжила диктовать: - … в однокомнатном гнезде к памятника Гоголя в маленьком скверике на Суворовском бульваре… Все готовы?
И вдруг кто-то закричал:
- Соседняя стая! Соседняя стая!
Птицы обернулись на этот слабенький жалкий крик и увидели Рюмочку.
- Ну и где же тебя носило, серый прохиндей? – с облегчением вздохнула Ворона.
Воробей не ответил. Он без сил опустился на ветку и горько заплакал…
Стараясь ступать бесшумно, Лиза Рукавишникова шла через спортзал к спящему брату. Она несла в целлофановом мешочке два мороженых – « Лакомку» и « Морозко», а в листок из тетради по алгебре у неё были завёрнуты три маковых булочки и половинка глазированного сырка. Четвёртую булочку она съела по дороге. И куда делась вторая половинка глазированного сырка, тоже понятно.
Когда Лиза подкралась, Петя спал, но спал он беспокойно. Его губы что-то шептали, ресницы вздрагивали то и дело, как будто бы он хотел стряхнуть страшные сны. Лиза сразу же заметила вдвое сложенные листы, которые он придерживал рукой, но не стала вглядываться. Они не заинтересовали её. Лиза развернула маковые булочки и поднесла их к петиному носу. Ноздри тут же задвигались, втягивая приятный аромат, и на спящем лице мальчика заиграла довольная улыбка.
- Две булочки с маком, - прошептала она брату в самое ухо, - и два мороженых на выбор…
Петя мгновенно открыл глаза и сел.
- Как ты меня нашла? – с тревогой спросил он.
Но Лиза молча водила горячими булочками перед его носом. Петя потянулся было к булочкам, но листки из дневника хрустнули у него под рукой. Он мгновенно смял их и засунул в карман.
- Что это ты там прячешь? – насторожилась Лиза. – А ну, покажи… А ну- ка, дай сюда..
- Ничего особенного, - умело соврал Петя. – Это я физику учу, что бы Зоська два не поставил.
- Так сегодня нет физики, - удивилась Лиза.
- А я назавтра учу, - тут же нашёлся он. – У нас контрольная. А Зоська гору назадавал…- и тут он взял из рук Лизы тёплые булочки с маком и с удовольствием за них принялся.
- Ты не очень-то налегай, - заворчала Лиза. – Одна моя, по-честному!
- Так как ты меня нашла? – спросил Петя и беззаботно потянулся.
- Как надо! – хихикнула Лиза и принялась за мороженое. - Я же твоя сестра и всё про тебя знаю. После русского у вас физкультура, и ты всегда спишь на матах, когда мы гуляем по ночам.
Ночные походы в библиотеку дети называли «гулянки». Сама Лиза только что прекрасно выспалась, пока остальные стреляли в тире.
- А мороженое очень даже, - весело сообщила она. – Да и сами булочки тоже ничего. Эх, молодец всё-таки Тамарка Мартынюк, да и тётя Надечка тоже не промах…
Услышав про Тамарку Мартынюк, Петя вдруг спросил:
- А кто такая Командирша? – он не хотел. У него невольно вырвалось.
Лиза замерла, но почти сразу же искусно соврала:
- Так это и есть Тамарка!
- Лето…лагерь…красный цыган с серьгой в носу…- продолжал Петя.
- Нет, - совершенно спокойно ответила Лиза и тут же сделалась далёкой и чужой, как будто бы перед её глазами встала дивная картина, и она целиком ушла в неё. – Не было у цыгана никакой серьги…
Эскимо на палочке выпало из её рук прямо на маты, где они сидели, и принялось таять, но она даже не заметила.
- Так значит ,ты шпионил за мной, Петя? – спокойно и почти ласково спросила она, но откуда-то издалека, как бы их разделяла пропасть или зеркальное стекло.
- Да не шпионил я , а беспокоился, - признался мальчик.
И тут Лиза очень странно улыбнулась. Раньше он никогда не видел у неё такой улыбки.
- Так значит, ты беспокоишься? – переспросила она, один в один подражая его интонациям. – И ты думаешь, я тебе разрешу? – последние слова Лиза почти прошептала, но её лицо скривилось от злобы или от внутренней боли, Петя так и не смог понять.
- Что разрешишь, Лизанька? – испугался он.
- Я тебе не Лизанька, - прошипела девочка. – Никогда не смей меня так называть! – и она поднялась во весь рост. Её рот дрожал от гнева: - Всё, - насмешливо сказала она, глядя на него вниз. Петя замер. – Детство кончилось! – и тихо, и вкрадчиво, как будто бы это не она, а кто-то заставлял её говорить, прошептала, как ей показалось потом – совершенно равнодушно: Неужели ты думаешь, что я допущу тебя к своему миру, к своим тайнам? Он настолько богат, что ты там лишний…
Губы Пети задрожали, а глаза наполнились слезами. Он и не заметил, как его пальцы разжались сами собой, а недоеденная булочка с маком упала к тающему мороженому.
И если бы Лиза Рукавишникова вдруг увидела себя со стороны, ей стало бы очень стыдно и очень больно за брата. Она бы ужаснулась своей злобе и своему безобразию, потому что не смотря ни на что, у неё было очень доброе сердце, и оно умело радоваться и любить.
Первое время бедняга Рюмочка не мог сказать ни слова. Он только громко, по-детски рыдал. А птицы так опешили, что не могли ни слова спросить. Ни один вопрос не зарождался в их маленьких , легковесных головах. И даже Ворона застыла на месте, широко раскрыв клюв и оттопырив крыло. Голубка в вышитых панталонах мучительно рассуждала: то ли упасть в обморок, то ли зарыдать на пару с Воробьём. И только Старый Голубь напряжённо ждал…
И вот рыдания смолкли и Воробей закричал:
- Голубь…Из другой стаи…- но не смог договорить. От его крика ветка под ним задрожала так сильно, что его затрясло.
Первой очнулась Ворона:
- Он что, тебе угрожал?- задиристо крикнула она.- Так мы сейчас ему быстро навешаем! – и раскатисто засвистела: - Эй, кто со мной?
Среди молодых голубей и голубей- подростков началось шевеление.
- Да ладно, ребята, - обратилась к ним Ворона, - кто со мной, тому за диктант «отлично» не глядя! Ну что, полетели?
И Ворона собралась взлететь, да и её молодчики – ученики тоже засобирались, к тому же многие написали диктант далеко не блестяще.
- Всем сидеть, - строго приказал Старый Голубь. – Хватит суетиться.
Воробей насуплено молчал.
- Дитя моё, - обратился к нему Старый Голубь, - мы не дадим тебя в обиду. Расскажи нам, что произошло?
- Голубь из соседней стаи, - глухо сказал Рюмочка, - убит. Я видел, как его застрелили…
Птицы дружно ахнули. Ворона снова широко раскрыла клюв.
- Как его звали? – помрачнел Старый Голубь.
- Да откуда я знаю, как его звали! – чирикнул Рюмочка. – Молодой коричневый голубок. Всё время задирал нас. Так его и звали – Задира. Все наши так его звали, ну и из их стаи тоже… Только я видел, как час назад его застрелили из рогатки…
- А что тебе снится, Лиза? – выкрикнул Петя, вспоминая прошедшую ночь и рой кружащихся призраков . – Может, расскажешь всё-таки?
И тут Лиза рассмеялась:
- Ты и в мои сны хочешь сунуться? Любопытно тебе, да? Любопытно? – и её лицо скривилось от презрения: - Гнусный шпион! В моём дневнике шарился, как жулик…
- Нигде я не шарился, - вдруг оскорбился Петя. – Я хотел тебя защитить. И я буду за тебя бороться, хочешь ты этого или нет.
И тут Лиза снова обидно захохотала:
- Считай, что ты проиграл. Это моё. Только моё. И я близко не подпущу тебя в свои…- и тут у неё нечаянно вырвалось: - …видения…И от кого же ты хочешь меня защитить? Ты думаешь, тебе по зубам, коротышка?
- Посмотрим, - помрачнел Петя.
- Это моё. Только моё. Ты понял?- угрюмо повторила Лиза. И тут вдруг она вспомнила что-то очень дорогое, но тут же решила над этим посмеяться: А помнишь, как ты боялся Снежной Королевы?
Петя молчал. Он смотрел вверх, на сестру. Его глаза широко раскрылись, и под ними легла чёрная тень.
- Так вот, - усмехнулась Лиза. – Пусть она тебя заберёт! Пусть забирает тебя, кто хочет! Лишь бы мне побыть одной, без тебя… Пусть кто хочет, тот и берёт. Лишь бы тебя не видеть! Не видеть! Не видеть!
И Лиза задрожала от гнева, и не помня себя, побежала прочь из спортзала.
Встревоженная стая птиц полетела вокруг школы к внутреннему двору, куда выходили окна столовой и окна другой стороны спортзала, а так же подвальные двери тира. Старый Голубь летел впереди всех, остальные птицы за ним едва поспевали.
- И откуда у него столько сил? – недоумевали голубки.
- Вот здесь убили Задиру! – выкрикнул Рюмочка.
Но под окнами столовой валялись только разбитые тарелки. Голубка там не было. Его унесли татарчата.
- Ну и где?- удивились голуби-подростки.
- Где? – удивилась Ворона.
Старый Голубь молчал. Воробей Рюмочка тоже.
- Вы нас разыграли? – холодно спросил молодой фатоватый голубь.
- Извольте объясниться, - подхватили его молодые задиристые товарищи.
Остальные птицы недоумённо смотрели на Рюмочку. Мысли у них были очень коротенькие, и они просто не могли вместить происходящее.
- Он так плакал, - неожиданно задумалась голубка в панталонах и жалостливо опустила хорошенькую головку, - так плакал сильно, по-настоящему…Он не похож на притворщика.
- Зато он похож на глупца, - с важным видом сказали молодые голуби, хотя сами они не смогли даже до конца дописать диктант Вороны. – Ему померещилось, вот он и расхныкался…
- Надо подумать! Надо подумать! – трясла головой Ворона и хлопала себя крыльями по бокам.
Один только Старый Голубь не слушал всю эту трескотню . Он кружил над осколками тарелок под окном столовой и сосредоточенно разглядывал землю и примятые листья.
- И всё же, извольте объясниться! – повторил фатоватый голубь Воробью.
- Будь проще, - вступилась Ворона за Воробья. Она не знала – прав он или нет, но не поддержать друга не могола. – Будь проще, модник, - и передразнивая фатоватого голубя, она надменно тряхнула головой. – Тогда, может, тебе и ответят…может, и поговорят с тобой.
- А вы, однако, остры на язык, - обиделся франт.
- Ещё бы, - зычно каркнула Ворона. – Поработай с моё в журналистике!
- А вот и изволю, - с достоинством сказал Рюмочка и взлетел на ветку. – Вот возьму и всё объясню…
Все птицы повернулись к нему.
- я остался кататься вот на этой самой ветке, - признался Рюмочка и подпрыгнул, - потому что мне не хотелось заниматься физкультурой.
- Вот нахал, - прошептала одна голубка другой.
- А, по-моему, в нём что-то есть…
- И потом – мне очень хотелось подразнить Задиру, - продолжал воробей. – Их стая клевала здесь корки… А потом… потом… - и тут голос Воробья задрожал, - из окна решил спрыгнуть мальчишка. Он часто бегает с рогаткой, но стреляет только по бутылкам и спичечным коробкам… А тут , вся стая разлетелась, когда он достал свою рогатку, и только дурак Задира расхаживал взад и вперёд, как будто бы дразнил. И тогда он выстрелил…Прямо в сердце.
- Ложь, - перебил фатоватый голубь. – Наглая ложь. Я хорошо знаю этого парня. Он никогда…
- Никогда…никогда… - тут же подхватили барышни – голубки, хотя не знали точно, о чём идёт речь.
- Это же надо до такого опуститься, - возмутилась одна из голубок. Ей очень хотелось взять слово, но она не решалась, - до такой клеветы! О, ужас!
- Всем молчать, - устало приказал Старый Голубь. – Воробей дело говорит. Здесь только что был убит голубь…
- А ты докажи, - разволновалась Ворона.
- Листья примяты и кое-где перепачканы кровью. Крови мало, и она тёмная. Это значит, что она из сердца, - перечислял приметы Старый Голубь. – И ещё, здесь несколько тёмно-коричневых перьев, поэтому убитый, скорее всего Задира…Вот только куда он делся?
Птицы озадаченно замолчали.
- Но слишком много загадок, - продолжал думать вслух Старый Голубь. – Во-первых, это же был Роман Злодеев, старший из братьев? - Рюмочка кивнул. – Он бы никогда не стал убивать…
- Вот и я говорю, - обрадовался фатоватый голубь, - значит, Воробей всё наврал.
- Всем молчать, - прикрикнул Старый Голубь, - хватит глупостей на сегодня. – Молодой франт обиженно отвернулся. – Во-вторых…во-вторых… здесь был кто-то ещё…
- Был, - нехотя признался Рюмочка. – Она сидела через несколько веток от меня… Птица – не птица, только я таких не видел… Вся ледяная. Страшная. На крыльях – изморозь…Но лицо у неё было совсем как у девочки…- птицы ахнули. – Это в неё целился мальчишка, а попал в Задиру.
- Ложь, - осторожно начал фатоватый голубь. Он был нигилист. Он всегда всё отрицал. – Таких птиц просто не бывает, уж я-то знаю… - и осторожно посмотрела на Старого Голубя. Тот молчал, что-то обдумывая.
Птицы зашептались между собой, но вслух высказывать своё мнение не решались.
И только одна Ворона взлетела на ветку к Воробью и громко зашептала, притопывая ногой и помахивая крылом:
- Ты чего наврал? Ты бы лучше со мной посоветовался. Мы бы вдвоём что-нибудь придумали.
- А я не наврал, - крикнул Рюмочка. – И думайте, что хотите…Но только у неё лицо было, как у девочки… которая вместе с братом делает кормушки… как у Лизы из двора…
- Да он сошёл с ума, бедняжка! – всполошилась голубка в панталонах.
- Да уж, повредился головой, - расстроилась Ворона. – Тронулся чердаком…
- Несчастный, - ахали голубки. – Какая жалость! Какая жалость всё-таки…
Ворона не могла подобрать подходящих слов и просто отчаянно мотала головой.
- И что было дальше, Воробей? – раздался встревоженный голос Старого Голубя.
И птицы снова ненадолго замолчали, даже фатоватый нигилист.
- Потом, когда Задира упал, - продолжил Рюмочка, - она вся покрылась тонким слоем льда, и её человеческое лицо исчезло…Вместо него появился клюв и такие же выпуклые глазки как… как… как у голубей.
- А где доказательства? - вмешался нигилист. – Чем докажете? Чем обоснуете?
Старый Голубь помрачнел. Он взлетел наверх, к Воробью и Вороне, и внимательно оглядывал соседние ветки.
- Все доказательства налицо, - наконец, тревожно объявил он. – Ветки обледенели как зимой, в самые сильные морозы, а ведь снега ещё не было…
- Ну и что? – не унимался нигилист. Он устал от споров и выглядел довольно жалко и всклокоченно.
- Так происходит со всем, к чему прикасается эта странная птица…Она прилетает к нам из другого мира и летит через океан, - начал Старый Голубь и вдруг заметил в окнах спортзала Петю и Лизу.
- Во-первых, её не существует, - не унимался спорщик, - а во-вторых, что это за птица такая? – и он заносчиво оглядел стаю, ища поддержки. Но все тревожно молчали.
- Это птица смерти, - ответил старик, внимательно глядя на детей в зале.
Дети ссорились.
Разгневанная Лиза Рукавишникова добежала до дверей.
- Лиза, пожалуйста, не бросай меня одного! – закричал её вслед Петя.
«Больно ты мне нужен,» - хотела она ему ответить, но вместо этого обернулась : хрупкий и маленький её брат сидел на мате, щурился, близоруко глядя перед собой, и протягивал к неё руки.
- Пожалуйста, Лиза!
И Лиза тут же протянула руки к нему в ответ и побежала назад, через зал. Ей хотелось заплакать.
- Сама не знаю, Петька, что на меня нашло! – и крепко обняла брата. – Что со мной происходит последнее время?
«Это всё из-за твоего дневника! Из-за твоих тайн!» - хотел выкрикнуть Петя, но вовремя сдержался.
- Я тебя никому не отдам, - сказал он вместо этого и обхватил её руками.
- А я тебя, думаешь, отдам? – и Лиза искренне попросила у брата прощения.
А птицы вслед за Старым Голубем перелетели на карниз. Они устали бояться и решили больше не думать про страшное.
- Ах, какие детки, какие детки, - расчувствовались барышни-голубки.
Голубка в панталонах тонко улыбалась. К неё, с другого конца карниза засеменила совсем юная, правда, толстая голубка.
- Вот вы вышивкой похваляетесь, да? – и она придирчиво осмотрела её распушённые штаны.
- Не то, чтобы похваляюсь, - скромно ответила голубка, - просто мне нравится быть нарядной…
- А у меня, между прочим, бусы не хуже, - заносчиво сказала совсем юная, и вытянула короткую шейку в перламутровых, переливающихся кольцах.
- А, ведь, и правда не хуже, - кротко согласилась голубка, вместо того, чтобы начать скандал. – Очень даже нарядно…Просто красиво…
И вправду, пёрышки на шее юной голубки были на удивление красиво окрашены.
- Может быть, вместе посмотрим на детей? – и толстая голубка разулыбалась. А потом вдруг тревожно спросила, пытаясь собрать коротенькие мысли: Кажется что-то страшное было совсем недавно? Вы не помните?
- Не совсем, - смутилась голубка в панталонах. – Знаете, дорогая, лучше помнить только хорошее…Вот детки, Петя и Лиза, наделали для нас кормушек из картонных коробок «Молоко» и «Сметана» и развесили их на ветках, во дворе. Они до сих пор полны пшена и сухариков…Мы ещё наблюдали в окно, как они их вырезали. У них ещё ёлка горела? Красные, синие и зелёные огоньки?
- Меня ещё не было прошлой зимой, - скромно ответила совсем юная.
- Да птичьего корма они накупили с уценкой, и все дела! – грохнула Ворона.
Старый Голубь слушал всю эту болтовню глупых, забывчивых птиц и смотрел на обнявшихся детей. Он прекрасно знал, что птицы склочные, заносчивые, беспомощные, что они ничего не могут без него, и что они очень добрые, и всегда готовы оказать срочную, но бесполезную помощь. Он прекрасно понимал, что другими они никогда не станут ,и любил их такими, какие они есть. Но сейчас он не мог умиляться. В его голове, как тяжёлый чугунный пульс, билась одна - единственная мысль: «Опасность! Детям угрожает опасность!»
Прозвенел звонок на перемену.
- Так бы и сидела с тобой, Петечка, - ласково сказала Лиза, приглаживая петины волосы. Петя, конечно же, тоже с утра и не подумал привести себя в прядок, поэтому сейчас Лиза причёсывала его пальцами. Кстати, довольно ловко.
- Ай,- вскрикивал Петя, да ладно тебе. Хватит. Отпусти…- а сам был очень доволен. – Может быть, пойдём немного поучимся?
- Сколько можно учиться? – отмахнулась Лиза и вдруг осторожно спросила: А ты зачем прочитал то, что тебе не нужно было читать? – но сейчас она не чувствовала злобы. Она просто хотела понять, что происходит и даже думала – не сознаться ли Петьке?
- А я ничего не читал, - тут же привычно соврал Петя. И, может быть, если бы он тогда рассказал сестре всю правду, не побоялся , - ничего бы не случилось потом. И чары , и колдовство рассеялись бы сами собой?
- Как не читал? - и Лиза с сомнением посмотрела на брата.
- Ты…ты во сне разговаривала… - смущённо пробормотал тот.
- Ладно, - засмеялась Лиза, - теперь буду на ночь подвязывать челюсть шарфом! - она устала ссориться и подозревать.
Лиза лениво отправилась на урок географии, просто заставила себя. Ей очень хотелось побыть с братом. А Петя только сделал вид, что собирается на физкультуру.
Он торопливо забежал в раздевалку, надел куртку и шапку, спрятал мешок со спортивной формой, на котором красовалась вышивка «Рукавишников П…» и сразу же, как только кончилась перемена, выскользнул на улицу. Ему показалось, что стайка птиц во дворе смешно засуетилась и полетела за ним, но ему было не до смеха. Он даже не обернулся.
Он вспомнил, как ещё совсем недавно, вечером в сентябре было тепло, и они с Лизой оставляли на ночь открытыми двери балкона. И как-то в комнату вошла мама.
- Почему двенадцать ночи, а вы ещё не спите? – строго спросила она.
И Петя почувствовал лёгкий, прозрачный холод.
- Откуда я знаю, почему сейчас двенадцать часов? Время же идёт вперёд, никого не ждёт, никого не спрашивает… – тут же надерзила Лиза и даже не обернулась. Она сидела перед раскрытыми зеркалами трельяжа и что-то торопливо писала в свой блокнот, включив настольную лампу с красно-золотой стрекозой на абажуре.
- Как знать, - ответила мама Тоня и тут же стала совсем строгой: - А ну-ка повтори, что ты сказала, да ещё так грубо? – и Пете показалось, что на миг зеркальная поверхность покрылась наледью и хрустальными узорами, как на окнах зимой.
- Ничего, - испуганно пискнула Лиза и тут же обернулась, сделав вежливое лицо.
- Вы опять не спите по ночам, - мгновенно поняла мама. – У тебя уже даже не круги под глазами, а чёрные ямы… А ну-ка покажи, что ты там пишешь?
- Не покажу, - заупрямилась Лиза. Она ссутулила плечи , вытянула вперёд шею и стала походить на кобру.
- Немедленно дай сюда тетрадку, - совершенно спокойно и даже ласково сказала мама.
И тут же кобра исчезла. Лиза закрыла блокнот и послушно протянула его маме…
А Петя несказанно обрадовался. Он понимал, что всё законченно, что таинственного и опасного дневника больше не будет, а Лиза станет прежней Лизой…
И мама Тоня уже протянула руку, собираясь взять дневник, как вдруг отвлеклась и перевела взгляд на Петю.
- И у тебя круги под глазами! – ужаснулась она. – Ещё больше, чем у твоей сестры. Просто ямы… Не ямы даже… - и тут она запнулась, подбирая слова, - а котлованы… - и она подошла к Пете и даже нагнулась, чтобы получше рассмотреть.
Петя заёрзал. «Вернись к Лизе»,- хотелось ему сказать, но он не посмел. А мама Тоня ловким движением достала из-под подушки «Хроники Нарнии».
- Так вот в чём дело, - мгновенно поняла она. – Не сметь читать по ночам! – и вышла из комнаты, раскрыв книжку и стремительно погрузившись в содержание.
И дальше Петя считал, что он всё испортил. И во всём винил только себя. Себя одного.
А сейчас мальчик очень спешил. Он сам не знал, что он скажет, и почему он идёт именно туда, но из-за всех сил он торопился к старому Окадо, живущему этажом ниже. « Страшно? – в отчаяние сам себя спрашивал Петя и тут же отвечал: - Нет, уже не страшно .Уже нечего терять».
… А тем временем Тоня Рукавишникова, мама Пети и Лизы, по-прежнему, как вкопанная, стояла перед витриной ресторана «Пекин» и не могла оторвать глаз…
Барабанщик с головой крокодила смолк. Танцовщица перестала петь. В зал, по дорожкам из искусственного льда выкатились на коньках официанты – китайцы, но сейчас их руки вместо серебряных подносов тянули канаты, увитые гирляндами из хризантем. Лица официантов не выражали ничего: ни удивления, ни ожидания, возможно, прочитывалась усталость и напряжение мышц под кожей от тяжести, которую им приходилось нести.
И снова по залу пронёсся вздох ужаса и восхищения: тугие гирлянды из хризантем вытянули в зал под потолок огромную зажаренную акулу. Акула зависла над залом, барабанщик – крокодил ударил в барабан, и все замолчали, запрокинув головы и закатив глаза к потолку. И даже затаили дыхание… В брюхе акулы что-то бродило и шевелилось.
Антонина Рукавишникова снова открыла рот. Она даже хотела разбудить старуху, уснувшую под толщей листьев, чтобы та оценила происходящее, но потом передумала. Она побоялась отвернуться и что-нибудь пропустить.
Брюхо огромной акулы с гудением прорвалось, из него вниз, в зал, к запрокинутым вверх, поражённым лицам, посыпался дождь поджаренной рыбы, осьминогов, каракатиц и креветок, выскочила даже одна медуза с длинными розоватыми щупальцами.
Гости засуетились: попытались поймать рыб руками, кто-то бросился повсюду стелить салфетки, чтобы упавшая рыба не испачкалась. Одна дама перевернула шляпу своего мужа и бегала с ней по залу, пытаясь ухватить уж если ни рыбу, то хотя бы каракатицу или кальмара позажаренней. Две другие дамы, посметливее, одна в чёрном узком платье до пола, другая в таком же фиолетовом, с длинной ниткой жемчуга на шее, растянули накидку из песца подкладкой вверх и замерли неподвижно, держа её с двух сторон за края, и, ожидая, когда в неё , сам собой, посыпется рыбный дождь или хотя бы шмякнется медуза.
Но суета оказалась напрасной. Полёт и падение рыб были рассчитаны с точностью до миллиметра: все рыбы, морские гады и мелкие цветы падали на тарелки и блюда до тех пор, пока те не заполнились до краёв. Акула с разверстым брюхом дёрнулась под потолком и замерла.
Дама со шляпой и дамы с песцовой накидкой, не поймав ничего, обернулись на свои переполненные тарелки и сконфуженно покашливая, вернулись за столики.
Барабанщик с головой крокодила клацал зубами в воздухе, пытаясь поймать рыбу или копчёную морскую змею, пока официант – китаец, подъехав на коньках, услужливо не протянул ему серебряный поднос. Поднос мгновенно заполнился мелкой рыбёшкой и вялеными птицами в пёстрых перьях, среди них мелькнуло несколько колибри. Барабанщик – крокодил мгновенно опрокинул добычу в пасть, вернул поднос официанту, учтиво поклонился и исчез.
Танцовщица-китаянка на время притихла. Она подняла с пола щит и надела его на руку. И он скрыл её полностью. Устав танцевать, маленькая китаянка принялась кувыркаться на месте, и цветной щит завертелся, как колесо. И только на миг из-под щита показывались волосы девушки, изящно стянутые в пучок и подколотые шпилькой или маленькие, босые ступни.
Какое-то время гости молча ели за столиками, аккуратно складывая на скатерти горки из рыбьих голов и костей. Дама с жемчужной ниткой на шее обмотала копчёную морскую змею вокруг запястья и печально откусывала от неё маленькие кусочки.
А цветное колесо-щит всё продолжало крутиться до тех пор, пока наевшиеся вдоволь гости не увидели, что на щите изображена мишень! В самом центре чернел круг с цифрой десять, дальше от него расходились круги с девяткой, восьмёркой и прочими цифрами. И вдруг насытившиеся гости поняли, что нужно делать. Они оторвались от опустевших тарелок. Наверху, во вспоротом брюхе акулы что-то снова зашевелилось, заклокотало, но никто из гостей даже не поднял головы. Все смотрели на вращающуюся мишень. Мужчина с бриллиантовым кольцом первым вытер о скатерть серебряный нож и с силой метнул его в щит. Нож попал в десятку. Потом он протёр вилку и метнул её следом, и она вонзилась аккурат рядом с ножом. Затем он встал и поклонился. Раздались аплодисменты. И тут же в щит полетели ножи, вилки и ножечки из зала. Одна пожилая дама собиралась было метнуть в щит танцовщицы щипцы для сахара, но её вовремя остановили. Раздались даже отдельные выстрелы из разных концов зала, но, к счастью, стреляли в воздух. Танцовщица под щитом несколько раз взвизгнула. А поток ножей и вилок всё продолжался. Чёрные уборщики бросились на пол и надели на головы чёрные плетёные корзины. Официанты плоско прижались к стенам, и концы их промасленных косичек ритмично дрожали от страха.
И вот, наконец, в зале наступила тишина и натянутое ожидание, угрожающее перерасти в скуку.
И только щит-колесо, усеянный вилками, ножами и ножечками, продолжал устало вертеться. Официанты у стен и уборщики на полу робко зашевелились и стали боязливо озираться по сторонам. У шеф-повара белый, туго – накрахмаленный колпак оказался прострелянным в двух местах. Он снял колпак, просунул пальцы в прорехи и удивлённо ими шевелил.
У гостей «Пекина» не осталось ни одной вилки или даже самого крошечного ножечка; и даже все остро заточенные деревянные зубочистки, - всё красовалось на блестящей поверхности щита-мишени.
Официанты плавно проскользнули на коньках к щиту и подняли его над головами, как огромный поднос, открывая танцовщицу. Её деревянный щит собрал все столовые приборы из зала. Официанты с благодарностью поклонились ей. Танцовщица в ответ сделала «ласточку» и больше не закрывала лицо. И вдруг всем стало видно, какая она…
Мужчина с блескучим бриллиантом вскочил с места. Его стул громко упал, но он даже не заметил. Он наступил на меховую накидку своей дамы тяжёлой, неверной ногой, дама взвизгнула, но и это не остановило его. Он направился к маленькой китаянке и нечаянно с паркета ступил на ледяную дорожку для официантов. В животе у огромной акулы зловеще заурчало. Мужчина сделал несколько уверенных шагов, не замечая, что идёт по льду. Бриллиант на его пальце переливался, холодно и остро светился, в ответ прохладно искрилась дорожка из искусственного льда. Казалось, что у них тайный сговор, и они перемигиваются. И напрасно его дама с голой спиной била кулаками скатерть и кричала ему вслед: «Немедленно вернись назад!», он даже её не слышал. Мужчина с усилием стянул с пальца перстень с бриллиантом и протянул его прекрасной танцовщице. Танцовщица лукаво хихикнула. Ей показалось смешным, что бриллиант величиной с её крошечный кулачок.
« Ведь я же её знаю, - напряжённо думала Антонина, - я же видела эту малюточку… Сейчас – сейчас она повернётся…»
Но тут случилось непоправимое. Мужчина с бриллиантом нечаянно наступил на деревянную зубочистку, незамеченную чёрными уборщиками. Зубочистка мягко хрустнула под подошвой его ботинка. И - дзинь – дзинь – дзинь - запрыгало его бриллиантовое колечко по льду…
Маленькая танцовщица истошно завизжала.
Тоня Рукавишникова, стоявшая на улице, в ужасе подхватила её визг.
Старуха под кучей листьев зашевелилась и стала поспешно выкапываться наружу.
Мужчина, наступивший на зубочистку, катился с ветерком. Он прогнул ноги в коленях и растопырил руки в стороны, хватая пальцами разогретый воздух и набирая скорость. И вдруг – Тоня Рукавишникова поняла: « Началось!» - и вовремя пригнулась. На пути мужчины свесилась гирлянда в зелени и белых хризантемах, и его пальцы жадно сомкнулись вокруг неё. Гирлянда натянулась. Брюхо акулы заклокотало, мрачно загудело и вдруг раскрылось. И снова посыпался дождь из рыбы, осьминогов и моллюсков, но в этот раз сырой, и уже не в тарелки, а на пол, на столы, на головы и на колени гостей. Кое-кто завизжал. Несколько посетителей укрылись под столиками. Серый, извивающийся осьминог упал в декольте одной из дам, но она не испугалась. Прижав руки к груди, она деловито направилась к выходу. Один из гостей решительно целился в акулу из пистолета, но не нажимал на курок: акула стремительно неслась к стеклянной витрине. Гирлянда, в которую вцепился мужчина, не остановила его, а только слегка умерила его скорость. Он нёсся к прекрасной китаянке, а акула, нацелив тупое рыло на Тоню Рукавишникову, стремительно летела вперёд, выкидывая рыбу, кальмаров и пучки зелени..
Неожиданно китаянка замолчала и побежала из зала, ловко перепрыгивая через рыбин и осьминогов. Мужчина с размаху влетел в стену. И тут раздался звон: огромная акула пробила мордой толстое стекло витрины и вылетела на улицу. От удара её страшная пасть раскрылась и яростно сомкнулась. Однако, вовремя пригнувшаяся Тоня Рукавишникова, успела раскрыть плетёную сетку и поймать налету двух зеркальных карпов, тяжёлого усатого сома, раздражённого от того, что ему хотелось спать, а его заставили летать; морского угря, десяток килек, связку зелёного салата, небольшую картечь бледно-розовых редисок и маленький букетик хризантем.
Окончательно проснувшаяся старуха нетерпеливо пританцовывала на листьях и высоко подпрыгивала, чтобы лучше разглядеть происходящее.
«Пора уходить», - подумала Тоня и схватив сумку с добычей, поползла на четвереньках от разбитой витрины.
« А мне ничего не досталось», - с грустью успела подумать старуха и погрузилась во мрак. Огромная акула, вылетевшая из ресторана «Пекин», рухнула на неё опустевшим, разверстым брюхом.
Мгновение старуха озадаченно молчала.
Потом достала из-за пояса раскладной нож с вделанным фонариком, напоминающий небольшую саблю, и, весело напевая, принялась обедать, одновременно прокладывая себе дорогу к свету.
«А знаю-то я гораздо больше, чем вы думаете, высокородные хозяева мои, - сотрясаясь от беззвучного смеха, думала белая крыса. – Высокородные! А я – низость, я – тварь…Да только я очень много знаю, гораздо больше, чем вы предполагаете… Или нет, вы ничего не предполагаете обо мне, высокородненькие, слишком уж я ничтожна для вас, - и белая крыса криво ухмыльнулась. – А я всё замечаю… всё… Мелочь к мелочи, соринку к соринке, мысль к мысли, и вот уже готова целая сеть, и любой попадётся в неё, кого я захочу приманить…Даже вы, мои надменные господа! Как вы глупы. Вы вспоминаете обо мне, только когда я вам нужна, а я помню всё. Это не вы зло. Вы – чванство. А зло – это я…Зло – это самая простая возможность раскрыть свою душу до дна. А вы там что-то думаете, рассуждаете всё о красоте да о чувствах…Смешно… Смешно мне! »
Мелко перебирая когтистыми лапами, белая крыса бежала через двор вдоль стены дома, но так юрко, что её почти невозможно было различить.
Рыжик сидел, развалясь, раскинув лапы, в своей любимой позе. Он так был потрясён пением Синеглазки, что забыл запереть дверь подвала на « кошачьи замки». Он не различал ничего, что происходило вокруг. Его мечты его оглушили.
«Глупец, - тихо произнесла белая крыса, поравнявшись с ним, - и достоин глупой, бессмысленной смерти…» - и её длинный лысый хвост уродливо задрожал.
Рыжик улыбнулся своим мыслям, и на его единственный глаз навернулась слеза.
« У него единственный глаз…- и тут крыса затряслась от злобы. Её жалкое тельце было настолько мало, а страстные чувства так сильны и низки, что они не вмещались в неё, в её неказистое обличье крысы, и тогда она начинала содрогаться и дрожать, а вокруг неё появлялся серый дым, похожий на пыль или измельчённую шерсть. – У него один глаз…ненавижу…Знаю я, знаю, как он его потерял, за что его отдал, глупец! Самая презренная смерть ждёт тебя, а ты даже и не знаешь, что мы за тебя всё решили и как мы с тобой поступим! Как захлебнёмся твоей тёпленькой кровью!» - и она тихо завизжала от ярости и восторга.
Но желаниям белой крысы несуждено было сбыться!
Она так презрена, что её имя белая крыса мы пишем с маленькой буквы. Она знает об этом и только тихо ухмыляется: « Пишите, как хотите! Зато я пишу все ваши грехи в отдельную книжечку. Вы ещё и подумать не успели, а я уже записала…Настанет час, и я их представлю кое-куда. И это будет мой час! Час моего торжества!»
Ей нужно было красться дальше, но она не могла. Ненависть парализовала её.
А Рыжик ничего не знал. Нежно припекало последнее осеннее солнышко, разгулявшееся к полудню, и рыжик счастливо нежился в его лучах и размышлял, как всю свою жизнь будет служить Синеглазке, как сложит всё к её царственным лапам. И если только она захочет, то ни секунды ни колеблясь, отдаст за неё жизнь. Но и его мечтам несужденно было сбыться.
После бурных, волнующих впечатлений игрушки отдыхали. Усыплённый горячим молоком клоун в раздвоенном колпаке, безмятежно храпел, поэтому никто не следил за свечными огарочками, и они весело догорали, перемигиваясь с ёлочной гирляндой.
Дженни упоённо болтала с Антуанеттой. Как никак, они были подруги.
- Конечно, обзавестись новеньким туловищем в Кошландии кукле с твоими данными – раз плюнуть, - утешала Дженни Антуанетту, – там такие портные.
- Ты думаешь? – с надеждой переспрашивала та.
- А –то! – и Дженни весело присвистнула. – Да и мне, думаю, без труда приладят новую ногу, ничуть не хуже, а, может, и получше прежней!
- И потом – за платьями! За платьями! – тут же подхватила Антуанетта, - а потом – в театр, в ложу, разумеется. И конфет побольше шоколадных!
- А чего ещё делать-то? – немного простовато поддакнула Дженни и хотела хлопнуть Антуанетту по плечу, но плеча не было, и она задорно поддела ладонью пустой воздух.
Мяч и самурай вполголоса переговаривались.
- Я всегда мечтал выступать в цирке, - признался мяч.
- А я выступал, - с достоинством кивнул самурай, - и знаю много неплохих трюков.
Остальные игрушки дремали или мечтали, как с ними снова будут играть, и какими прекрасными, добрыми и благородными окажутся их будущие хозяева.
Мишка в платье спал без задних лап. Задремала даже фарфоровая посудка и велосипед «Гном». Ему снились лёгкие маленькие ножки в летних сандаликах, весело крутящие его педали.
Никто не заметил, как дверь бесшумно приоткрылась, и в щель проскользнула белая крыса. Она могла взломать любые замки, кроме «кошачьих».
«Так значит, я не ошиблась, - радостно прошептала она. Злые чувства снова переполнили её. Мысли не умещались в её крысиной голове. Они вырывались наружу, превращаясь в шелестящий шёпот. – Значит, здесь одноглазый глупец держит свои сокровища…Держи, держи… Ты не зря их собирал. Скоро они послужат моему господину», - и белая крыса обвела выпуклыми красными глазками подвал, и тут же увидела страшное будущее: бумажные и шёлковые веера на стенах, и на каждом – рисунок. Клоун, играющий на маленьком красном пианино, две куклы, пьющие чай из фарфоровой посудки, самурай, разъезжающий на велосипеде по дну круглого мраморного бассейна с мёртвыми золотыми рыбками, подбрасывающий мяч. И у всех на лицах счастливые улыбки. Но если вглядеться в веера, то от углов губ идут тоненькие ниточки-паутинки. Они-то и вытягивают губы в улыбающуюся гримасу.
«Да будет так», - и белая крыса довольно запищала, но очень тихо; и почти сразу же развернулась назад, чтобы через щель в двери прокрасться обратно на улицу.
- Кажется, кто-то всхлипнул, - насторожилась Дженни. У неё был очень тонкий музыкальный слух.
- Ерунда, - успокоила Антуанетта, - это посдука зазвенела во сне.
- Кажется, сквозняк, - зябко повела Дженни пышными плечами. И, действительно, пламя свечных огарочков заплясало от ветерка, проникшего с улицы.
- Да это не сквозняк, - снова успокоила Антуанетта, - это клоун храпит во сне.
И обе куклы нежно, весело засмеялись, совсем как прехорошенькие живые девочки.
А мишка в платье слышал сквозь сон гнусный шёпот белой крысы и думал, что ему сниться что-то страшное. Он тяжело, по-медвежьи, повернулся на другой бок, накрыл лапой что-то холодное и скользкое и удивлённо открыл глаза. В ответ на него смотрели красные злые бусинки крысиных глаз, слегка похожие на огоньки разноцветной гирлянды. В лапе он сжимал голый крысиный хвост.
- Отпусти, - приказала белая крыса и ощерила острые, кривые зубы.
- Какая ты страшная, - басовито удивился мишка.
- А ты боишься?
- Даже не знаю, - спросонья мишке не хотелось думать, и он из-за всех сил сжал лапой гадкий хвост.
Крыса громко противно взвизгнула.
- Кто здесь? – тут же обернулась Дженни, а следом и Антуанетта, и игрушки зашевелились во сне, просыпаясь.
- Я! – страшным голосом ответила крыса, и в её глазах залестели отсветы пламени. Но это были не весёлые огоньки свечных огарочков. Это были огни преисподней. – Бойтесь меня!
- Кто говорит с нами? – засуетилась Дженни.
- Кого это мы должны бояться? – кокетливо заинтересовалась Антуанетта. Она была умной. Она неожиданно догадалась : - Неужели господин Мурз забыл нас запереть?
Белая крыса не ответила. Волна ярости захлестнула её. Она готова была кинуться на игрушки и растерзать их в клочья, но вместо этого она стала на них дуть. И тут началось колдовство: из её ноздрей вырвался серый , липкий дым, потом – коротко жёлтый ядовитый огонь, потом снова дым. Дым медленно обволакивал подвал, и проснувшиеся было игрушки, принялись снова засыпать страшным сном беспамятства.
- Это сейчас вы равные, - медленно нашёптывала крыса, - но очень скоро вы станете рабами и пленниками.
- …пленниками, - хором повторяли околдованные игрушки, - …рабами…
Когда дым расселся, все они безжизненно спали.
Белая крыса собралась уже уходить, но мишка в платье крепко держал её за хвост.
- Так ты не спишь, - и она гневно сверкнула глазами.
- Даже не думал, - пробасил он. Колдовство крысы не действовало на него. – Ты разве не устаёшь так сильно злиться? – с любопытством спросил мишка и склонил на бок плюшевую голову. Ему было искренне интересно.
От гнева белая крыса даже закрыла глаза. С её острых зубов капала пена.
- Я загрызу тебя, - прохрипела она.
- Ох, - только и вздохнул мишка, - со мной ещё и не такое было! Моя хозяйка любила шить. Она пришивала тряпочку к тряпочке, подушку к дивану, однажды сшила вместе две шторы так, что когда их захотели открыть, отломился карниз. Однажды она потеряла игольницу и стала втыкать иголки с нитками в меня. «Всё равно ему не больно, - смеялась она надо мной, - он же ватой набит. Он такой потешный, как дикобраз ». И показывала меня своим подругам, и они тоже смеялись надо мной. А я плакал от горя и обиды…
- Хватит болтать вздор! – белая крыса чувствовала удушье. Ей хотелось визжать. – Я растерзаю тебя на части.
- И это уже было, - задумчиво пробасил мишка. – Да ты успокойся, не сердись так сильно уж…Однажды моя хозяйка в угоду подругам постарше оторвала мне лапы и голову и раскидала их по квартире… А потом её мама собрала меня и починила…Она добрая была…
- Прощайся с жизнью, - угрожала белая крыса. Она уже не могла говорить. Только хрипела и корчилась.
- Тяжело тебе приходиться, - пожалел её мишка в платье, - но только мы, игрушки, просто так не можем взять и умереть. Разве ты этого не знаешь?
Мишка в платье был простодушным и не очень умным, зато он был добрым и честным, и его доброта была мудрее любой злобы и коварства.
А зло белой крысы было изощрённым и многоликим, и она очень ловко умела маскировать его под доброту.
- Добрая мама, говоришь? – и её голос стал ласковым и даже шелковистым.
- Чего это ты? – удивился мишка. Хвост крысы он по-прежнему крепко держал в лапе.
- Взгрустнулось что-то…- Мишка думал: верить или нет. – А ,ведь, и я когда-то была человеком…- её голос поразительно переменился.
- Ну, это ты брось, - и мишка замотал большой головой, - даже не шути так, - и он добродушно махнул лапой, дёрнув при этом крысу за хвост.
Та только взвизгнула, но выдержала. Она колдовала: «Не получится злом, так возьму его добром, - туманились её мысли. – Не получится добром, так возьму его злом…Нет никакой разницы – где добро, где зло. Это одна и та же сила, только с разных сторон. И служит она для власти. Для моей власти…»
Мишка погружался в сладкий тяжёлый сон, как бы увязал в его трясине. Его веки тяжелели.
- Бедный мой малыш, - доносился до него голос колдуньи-крысы, но уже откуда-то издалека, - как же ты страдаешь…
И он вспомнил этот голос, вернее, не вспомнил, а увидел две тёплых, нежных руки, и рыжеватые волосы, склонившиеся над ним и щекочущие его в нос, и мягкий свет, льющийся в окно, и его четыре оторванные лапы, лежащие на подоконнике.
Это мама девочки заново набивала ватой его лапы и пришивала к туловищу, сидя в кресле у окна. Мама была очень ласковой и сама походила на девочку, и он очень ждал, что сейчас она станет с ним играть, потому что она сказала:
- Вот была бы я маленькой…- и разулыбалась. И он увидел, что у неё на носу и на скулах мелкие огоньки веснушек, и ещё он увидел, как внизу сверкала вода Патриаршего пруда в окружении деревьев с шелестящей листвой, и что-то смутно вспомнил…Листва не шелестела, а шептала: «Тебя ищут… тебя ищут… тебя ищут…»
И тут в комнату вбежала девчонка и капризно сказала:
- Да брось ты эти тряпки! Бабушка испекла булочки…
Из коридора потянуло теплом и корицей.
- Это не тряпки, - возразила мама. – Это очень даже хорошенький мишка, которого ты зачем-то порвала.
- Я не порвала, - рассердилась девочка, - я просто делала ему операцию, а потом он мне надоел.
- А зачем же ты его взяла? Он же был чужой.
- Ну, какая ты скучная, - совсем раскапризничалась девчонка. – Захотела и взяла. А сейчас он мне не нужен! – и убежала.
И снова зашелестели листья деревьев: «Тебя ищут. Тебя ждут».
А мама нарядила его в красивое платье, потому что больше ничего не было под рукой – девчонка всё разбросала; и рассказала ему сказку.
…Весной девчонка нашла его на детской площадке и притащила домой. Мама говорила: «Отнеси назад. Его хватятся…», но девчонка не соглашалась и даже плакала. А потом вдруг заболела и попросила среди ночи во сне: «Дайте мне мишку!». И когда ей его дали, она очень быстро поправилась.
Однажды мама сидела на скамейке и смотрела на лебедей и уточек, плавающих в пруду, и ей было очень грустно. К ней подошла девочка-нищенка и, склонив голову на бок, стала на неё смотреть.
- Ты хочешь кушать? – ласково спросила она. – Дать тебе денежку? – она думала, что девочка что-то просит. Но та молча покачала головой. Она казалась очень некрасивой, но на её лице, как два чёрных цветка, сияли глаза.
- У тебя глаза, как крылья у бабочки, - ласково улыбнулась мама.
Девочка подошла ещё ближе и внимательно вгляделась.
- Чего ты хочешь, детка?
- Вы не видели моего мишку? – тихо спросила она.
И мама уже хотела ответить, что нет, но вдруг поняла - про кого её спрашивают.
- Видела, - кивнула она. И она подумала, что сейчас эта маленькая нищенка попросит его назад, но девочка спросила:
- Скажите, а как он живёт? Ему хорошо без меня? Он не скучает?
И мама не посмела сказать, что его не любят и обижают, и что ему оторвали лапы и голову…
Мишка в платье давно выпустил крысиный хвост, но всё равно колдовство не действовало на него до конца. Он только дремал, он не проваливался в сон, как другие игрушки.
- Так значит у меня другая хозяйка? – спросил он.
Но ему не ответили. Белая крыса давно выскользнула на улицу.
Смутно, как сквозь туман, он вспомнил, что мама девчонки завернула его в цветные тряпочки и положила на скамейку, а что было дальше, - он не знал…
И вдруг – туман рассеялся. Резко. Почти мгновенно. И как будто извне врезалась мысль: «Нужно сказать господину Мурзу! Нужно предупредить! Бежать нужно!»
Мишка с трудом выбрался на улицу, во двор, и сощурился от дневного света. И, о, счастье! Под деревом сидел господин Мурз, он же Рыжик, и блаженно мечтал. Мишка в платье хотел побежать к нему, хотел закричать, но он так выдохся от борьбы с колдуньей-крысой и от переживаний, что заснул на верхней ступеньке подвальной лестницы, потому что чары злодейки ещё не рассеялись до конца.
- Знаешь что, Рыжик, я сейчас тебе такое расскажу! Такое! – сияющая и потрясённая Тоня Рукавишникова вышла из арки во двор, и её шалый взгляд упал на рыжего кота.- Я сегодня с добычей – о-го-го! Нашакалила! – и она потрясла переполненными сетками.
Её крикливый, раскатистый голос пробудил Рыжика от грёз. Ему показалось, что с заоблачной высоты, он тяжело плюхнулся вниз.
- Чего тебе, Тоня? – жидко мяукнул он.
- Ах ты бурдюк обвислый, - ласково умилилась Тоня. – Вот сколько я на тебя гляжу, а смешней котишки не видела. Вот баба и баба сидит со складками на животе, как на пляже! Платок тебе надо завязать, чтобы уши не мёрзли. Слышь, пушистый? Ты хоть меня понимаешь, складчатый живот? Ты на пляже-то был хоть раз? А в ресторане?
Громко взывая к коту, Тоня широкими шагами пересекла двор.
Неожиданно Рыжик встал и учтиво поклонился:
- Я прекрасно понимаю тебя, благородная женщина, - чётко и медленно произнёс он.
Тоня остановилась посреди двора и всплеснула руками, ударив себя рыбными сетками по бокам:
- И чего это ты там бормочешь, котишка, да ещё так длинно? Проголодался, поди? Ты в ресторане-то был? Ну, хоть, разок? Или я уже спрашивала? Может, ты, хотя бы мимо проходил? А я, вот, проходила, ой, как проходила, скажу тебе…Видишь, сетки какие тяжёлые, хоть постою, подышу…
- Я не голоден, благодарю, - сухо ответил кот и снова поклонился.
- Да слышу я, слышу, как живот твой урчит складчатый, - прокричала Тоня через двор и направилась к нему. – Попируешь у меня сейчас на славу, как в ресторане, где богачи и начальники! И не маши ты своей головёнкой пуховой, я итак тебя люблю, котишка мой драгоценный!
- И я тебя тоже люблю, Тоня, - вдруг расчувствовался Рыжик. – Ты только не подумай, что я бездельник и прихлебатель. Я умею быть благодарным.
- Какой же ты болтливый, - снова развеселилась Тоня. Наконец-то, она дотащила свою тяжёлую ношу до дерева. Её сетки благоухали рыбой и морскими гадами, и Рыжик невольно повёл носом. Она высыпала перед ним несколько креветок, пяток серебристых килек и ещё какой-то рыбной мелочи, которую порядочные люди не едят. Морской угорь норовил выскользнуть из сетки, но Антонина находчиво шлёпнула его по острой морде: «Ползи назад, шило!», и он досадливо отступил.
- Не в еде счастье, - взволнованно пытался объяснить ей Рыжик, - как ты не понимаешь? Через два дня, - и он даже поднял лапу и дважды потряс ей в воздухе, - ровно через два… я такое сделаю…такое…что ты и твои дети – вы все будете счастливы! Я просто не успел подготовиться, слышишь, Тонь?
Обложенный со всех сторон угощениями, кот отчаянно мяукал.
- Да ты попробуй хоть немножечко, - подначивала Тоня Рукавишникова, - а потом болтать будешь.
Рыжик вежливо надкусил одну из килек и разулыбался: на вкус она была прекрасна.
- Вот и я говорю: объедение !
- Ты добрая женщина, Тоня, но не очень далёкая… - печально перебил её Рыжик.
- Что ты сказал? – и она склонилась к нему.
- Я так долго собирал подарок для тебя, - и кот с чувством прижал лапы к груди. – Я бы отдал тебе больше, Антонина Рукавишникова, но больше у меня ничего нет…
- Как же ты лапами смешно машешь, - и Тоня потянулась к нему, чтобы взять его на руки.
Кот мученически закатил единственный глаз и вцепился лапами в ствол дерева. Безразмерно вытянувшись в длину, он снова стал походить на вязаный шарф с розовыми залысинами.
- Знаешь, как я из-за деток моих переживаю? – взгрустнула вдруг Антонина. – Эх, им бы игрушек…
- Всё будет!
- Ты представляешь, - и тут она глубоко вздохнула, - они считают, что я недалёкая… Сами-то они шибко учёные! Нет, Рыжик, ты пойми, я без шуток… - и она гневно нахмурилась, - они читают по ночам видите ли, а в школу ходить не хотят… я их пинками иногда гоню…Так они говорят, что в школе ничему не учат. Ты представляешь?
- Да ты что! – поразился кот.
- А совсем недавно я услышала – Лиза моя, деловая, говорит: « Наша мама – женщина добрая, но необразованная!» Нет, ты представляешь? А Петька ей: « Да-да-да! Совершенно с тобой согласен»… Ты бы покушал, Рыжик, тут столько вкусного лежит.
- Спасибо. Я не хочу.
- Не понимаю я, что ты там мявкаешь, а жаль, - Тоня отпустила кота и пошла к подъезду. – По-моему ты обнаглел. Коты от рыбы отказываются среди бела дня. Это же надо! Ну, ничего я в жизни не понимаю.
- Да не уходи ты так быстро! – Рыжик тоже любил с ней посудачить.
Антонина Рукавишникова тут же застыла на пороге подъезда и разулыбалась. Сетки с рыбой свесились до земли. В угоду ей кот проглотил кильку и следом креветку.
- Совсем забыла тебе сказать, - и она потрясла сетками. Раздражённый сом проснулся и ударил её хвостом по ноге. – Фатимка-то вяжет коврики из цветных ниток и носит к метро…
- Да что ты говоришь! – всплеснул Рыжик лапами.
- И ты думаешь, она их продаёт? Она их меняет – то на конфеты «Вечерний звон» по две коробки за коврик, то на чай индийский крупнолистовой…Да-да…
- Ну и дела, - присвистнул Рыжик.
А солнышко припекало, золотилось, как будто бы говорило им: «Верьте мне, зимы не будет…Не будет…»
- Ну, одной учёностью сыт не будешь, - засобиралась Антонина. – А мне ещё детям готовить надо…
Она сама не понимала – почему, но ей в этот день совершенно не хотелось уходить со двора и прерывать беседу с котом. Она потопталась на пороге ещё немного и исчезла в подъезде. А Рыжику тоже не хотелось, чтобы она уходила.
- Тоня! Антонина Рукавишникова! – позвал он вслед, но не знал, что ещё добавить.
Колдунья белая крыса свистела в щель забора стройки у Патриархших прудов:
- Выходите ко мне, предатели, отступники и трусы.
В ответ – глухое молчание.
- Я приказываю, - шептала крыса.
И снова – тишина.
- Приказываю в последний раз, иначе…
И тут в ответ из-за забора, из чёрно-серой глубины, похожей на провал в земле, кто-то хрипло зарычал, и вспыхнули два жёлтых измученных глаза:
- Чего тебе, горбоносая тварь? – в голосе слышались угроза и отчаяние.
Белая крыса зловеще ухмыльнулась:
- Называй меня «госпожа»…
- Какая ты мне госпожа.. – из щели на свет вылез огромный пёс. Одна его лапа была перебита и бессильно висела в воздухе. За это его называли Трёхлапым. – Не тебе служу.
- Это только тебе так кажется, предатель…
Хромой пёс в ответ хрипло залаял, и его лай походил на надрывный кашель.
- Я иду к своей цели, и только короткое время нам с тобой по пути, - наконец выговорил он, и его большое искалеченное тело вздрогнуло: казалось, что грудь разрывается от гнева и боли.
Белая крыса равнодушно смотрела на его страдания.
- Зачем пришла, горбоносая? – спросил Трёхлапый. Его болеющая грудь тяжело вздымалась. – Зачем тревожишь нас?
- Я тебе госпожа, - с наслаждением повторила белая крыса и затаилась подождать : что будет?
Как и белую крысу Трёхлапого душили гнев и злоба, но он боролся с ними, и они не могли полностью пленить его душу. Злоба Трёхлапого была от горя и обиды. И Трёхлапый владел собой. Он не становился рабом гнева.
- Так чего ты хочешь, белая крыса? – совершенно ровно спросил он.
Колдунья пытливо посмотрела ему в глаза: пёс смотрел настолько спокойно и бесстрашно, что она как бы споткнулась об его взгляд, как бы расшибла лоб и взвизгнула от неожиданности.
- А ты сильнее, чем я думала, - пробормотала она с опаской.- Ладно, давай, выводи своих…давай…
Трёхлапый тихо, но страшно свистнул. И в его свисте не было злобы, была только тоска. И тут же из щели в заборе вылезли три жалкого вида собаки и две кошки, и испуганно спрятались за своего вожака.
- Видели бы вы себя со стороны, - ехидно сказала крыса, - вы стая беглецов и трусов…
Собаки за Трёхлапым сжались. Кошки прижали уши.
- Говори уж, - устало перебил пёс. И снова в его взгляде не было злобы. Крыса насторожилась.
- Вы должны пойти к подвалу, который я вам недавно показывала…
- Помним, - испуганно закивала стая за спиной вожака.
- … там лежит игрушка…Такие были у щенков ваших господ…
- Бывших господ…- глаза Трёхлапого вспыхнули.
- Это всего лишь матерчатый мишка, - продолжала крыса. – Но он очень опасен… Его нужно порвать на части. И не просто оторвать лапы и голову, а растерзать в клочья. А клочки растащить и раскидать по сторонам так, чтобы их никто никогда не собрал… И когда вы будете его казнить, пусть он боится!
- Почему? – удивился пёс. Когда-то давно детские игрушки ему нравились. От них приятно пахло теплом и сном.
- Здесь не задают вопросы, - прошипела крыса, - здесь только ненавидят и подчиняются…
- Сама не можешь, - понял пёс, – и просишь нас, белая ведьма с бордовым бусинками вместо глаз... Значит, далеко не все подчиняются твоим чарам…- и тихо прохрипел: Сделаем…- и снова жёлтая злоба вспыхнула в его глазах.
Стая за ним согласно закивала. Кошки шипели, распушив шерсть, и жались друг к другу. Псы тихонечко скулили.
Ноябрьский день стоял совсем прозрачный в предвкушении снега и холодов и как бы удивлялся странному свету и теплу и даже доверчиво спрашивал тихое сияющее солнышко : «Так что, зимы не будет?». И только забор заброшенной стройки бросал чёрную глухую тень на весь переулок, а пролом между досками казался бездной. Трёхлапый тихо свистнул своим, и все они побежали к перекрёстку вдоль забора, хоронясь в тусклых сумерках его тени.
На Вспольный переулок въехал мужчина на велосипеде с прицепленным фургоном «Еда для кошек и собак».
-Темно, хоть глаз выколи, - удивился он и даже включил фонарик на руле, - как будто в ночь въехали. Вот тебе раз! Люся, ребята, аккуратнее там.
- Наверное, здесь много бездомных бедняг, которых мы ищем, - отозвалась тут же его жена, ехавшая следом. К её велосипеду так же был прицеплен фургон с едой. За ней, по старшинству, ехали трое детей, но к их велосипедам крепились лёгкие тележки с кастрюльками и бидонами, в которых лежали остатки колбасы, сосиски и недоеденная каша. И все по примеру папы включили фонарики на руле. Фонарики весело замигали.
- А неплохо пахнет, - робко шепнула одна из собак в самое ухо Трёхлапому. – Может, не пойдём на задание? Может, ну его и ведьму эту, а? Она же обманет…Она ж погубит нас всех…
- Молчать, - только и приказал он. – Нет ничего страшнее человека и его щенков…
Стая тут же прижалась к забору и стала почти неразличима. Только одна из кошек тихо мяукнула, как всхлипнула. Белая крыса проворно семенила следом.
- Не верьте людям, - тут же зашептала она, но не своим голосом, а чьим-то чужим – ласковым, лживым и властным: - Никогда не верьте двуногим тварям. Никогда не ведитесь у них на поводу и не жалейте их…Вы думаете, они собираются вас накормить?
- Но там пахнет едой, - тихо замяукала плачущая кошка. – И там ребятишки…
- О, да, они вас накормят, накормят до отвала, всем, чем пожелаете, - продолжала крыса чужим голосом, - только это будет самая последняя еда в вашей жизни. Вы заснёте от их угощений, а когда проснётесь, с вас сдерут шкуры и пустят их на шубы и шапки, а из вашего сала и костей сварят мыло…
- Она так говорит, - испуганно зашептала собака Трёхлапому, - как наши бывшие господа… Их страшными голосами…И пугает так же…
- Не слушайте её, - прохрипел вожак. – Она пугает и питается нашим страхом, её душа всегда голодна, как адская утроба…Вам страшно, а она веселится и чавкает, вы плачете, а ей смешно…Слушайте только меня. Я- то никогда вас не брошу. Скорее сам умру…
- Так она врёт? – спросила собака. – Может, перекусим тогда?
- Никогда, - оборвал Трёхлапый, - я ненавижу людей…Всем молчать!
- Так правду она говорит или нет? – не унималась собака.
- Да какая разница?
- А то ,может, поедим, а? – и собака жалостливо подтявкнула, и две других следом заскулили.
- В этот раз ведьма говорит правду…- мучительно ответил Трёхлапый. – Лучше умереть, чем взять что-то у людей…Молчать всем. Все слышали? Иначе нас обнаружат… - и ощерил зубы.
Все замолчали. И только маленькая серая кошка тихо рыдала и никак не могла успокоиться.
Звенели звонки велосипедов. Весело подпрыгивали фургоны и тележки с едой. Дети переговаривались с родителями и шутили друг с другом.
Вдруг самый младший мальчик, замыкавший процессию, обернулся к забору стройки:
- Папа, мама, - громко позвал он, - мне кажется, я вижу маленькую, серую кошечку. Она вся сжалась от страха. Вы только посмотрите…
Папа обернулся, но никого не увидел.
- Это сухие листья, сынок…Поехали дальше…
Все животные, и даже колдунья белая крыса, вжались в тёмные доски забора и замерли. Крыса что-то шептала , дула перед собой и сплёвывала. Казалось, что забор заброшенной стройки вздохнул, и поглотил животных. Они сделались почти неразличимы для глаз.
- Там кошечка, говорю вам! – не сдавался ребёнок, - мама , хоть ты посмотри!
Мама обернулась, куда он указывал, и тоже никого не увидела:
- Это старая газета, сынок… Ветер треплет её края!
Серая кошка из-за всех сил пыталась унять рыдания, боролась с собой, как могла.
- Заткнись, - шептала ей злая крыса в прижатое ухо, - или ты всех погубишь… - Бедняга боролась с собой, как могла. Слёзы градом лились из её глаз. – Заткнись, или тебя изгонят из стаи! – Трёхлапый молча щерился.
А семья на велосипедах всё ехала вдоль чёрной пасти забора. Но они обладали только людским зрением, не видели того, что открывалось взглядом остальных : зверям и игрушкам , духам и колдунам. Для них это были просто грубо сколоченные доски вокруг глубокого котлована со вбитыми каменными зубами.
- Какой же он длинный, этот забор, - пожаловалась маленькая девочка. Она была на год старше брата, и поэтому ехала впереди. – Конца ему нет и края! А вдруг за ним спрятались те, кого мы ищем?
- Да нет там никого, - прикрикнули на девочку.
И вдруг серая кошка сделал невероятное. С плачем она выскочила из тени:
- Зачем мне такая жизнь? – закричала она. – Уж лучше умереть! Берите меня…
Но люди на велосипедах не услышали.
- Иди назад, - прохрипел Трёхлапый.
Остальные молчали в ужасе. «Не оборачивайтесь, - колдовала крыса, - не оборачивайтесь…» Забор вдруг сделался очень коротким. Велосипедисты выехали из тени навстречу ласковому осеннему солнышку.
- Возьмите меня! – снова слабо закричала кошка, но никто её не услышал. Один только ледяной встречный ветер, который сумела вызвать колдунья, отнёс её слова назад. – Возьмите…- снова раздался её слабенький голосишко.
- Иди назад, - приказал Трёхлапый.
- Ты никому не нужна, - прошипела крыса. – Даже двуногим убийцам… Твоя шерсть свалялась в колтуны и коросты. Она не годится для шапки их щенкам…Только чудо может тебя спасти.
- Иди назад, серая Соня, - позвала собака, сидевшая рядом с Трёхлапым. – Она сошла с ума от горя!
- Молчать, - жестоко отрезал вожак. – Она предала нас. И за это – она изгнана…
- Как - так? - поразилась собака, - она же не сделала ничего! Она же умрёт без нас.
- Она умрёт…
Несчастная серая кошка не могла пошевелиться. Ужас и отчаяние сковали все её движения. Зажмурившись, она сидела неподвижно и не чувствовала ничего, жгучей кроме горечи и слёз. Голоса из-под забора раздавались, как из другого зловещего мира. « Как мне жить? – проносилось в её уме. – Зачем? Куда я пойду? К кому?»
Белая крыса неотрывно, с наслаждением смотрела на неё. Трёхлапый был прав: она питала свою низкую душу чужим страданием.
Странно и немного смешно было смотреть на Петю Рукавишникова. Он шёл, не спеша, и тихо разговаривал сам с собой, и даже махал руками для убедительности или качал головой. Иногда вдруг останавливался и выкрикивал : «Лиза!», а потом медленно шёл дальше. Это он проигрывал в уме предстоящую встречу с Окадо. Его куртка была расстёгнута, шапка съехала на одно ухо, сумка раскрыта так, что все его учебники и смятые тетради были видны издалека, да ещё и вытянутый вязаный шарф одним концом почти касался земли, и его кисти, как недоваренные макароны, колыхались в такт шагам, дополняя общую картину.
Старшие девочки, сбежавшие с уроков, курили у метро. Они заметили Петю и громко засмеялись ему вслед. А Петя даже не заметил. Он, вообще, ничего не замечал. Он думал так напряжённо, что его лоб и виски покрылись испариной. Он даже не помнил, как доехал в метро до «Баррикадной», как поднялся на улицу и как дошёл до дома. Очнулся он во дворе, перед подъездной дверью. Перед ним стоял выбор : пойти домой или позвонить в квартиру на первом этаже. У его ног лежал мишка в очень нарядном, но заляпанном платьице. Петя улыбнулся, машинально поднял его и положил во внутренний карман куртки на груди. « Кажется, у меня новый хозяин, - сонно подумал мишка. И вдруг проснулся: Я же должен предупредить господина Мурза…Господин Мурз! Господин Мурз!» и забился в тёплом кармане куртки, когда Петя проходил мимо кота под деревом. Рыжик задумчиво ковырял лапой серебристую гору килек. Сердце Пети бешено колотилось. «Он не услышит», - в отчаянье подумал мишка в платье. И Рыжик не услышал, услышал Петя: «Надо же, этот мишка совсем как живой, - и поправил его в кармане. – Отдам его Лизе», - и слабо улыбнулся. Он стоял перед дверью старого Окадо. Он не помнил – нажимал ли он на кнопку звонка. Дверь открылась сама собой, и Петя перешагнул порог квартиры. Послышался топот маленьких убегающих ног вдалеке и тихие голоса, не особо весёлые. Длинный, полупустой коридор, приоткрытые двери комнат и даже рассохшиеся доски паркета и потёртые обои, - всё это почти ничем не отличалось от их квартиры, и ничуть Петю не удивляло. Но с каждым шагом мальчик чувствовал всё большее напряжение. Вкрадчиво, затаённо подступал страх. Дышал холодом в затылок. Петя боялся обернуться назад, боялся остановиться и не знал – в которую из комнат войти. И вдруг он побежал, потому что от холода сводило затылок, а коридор всё не кончался и не кончался. Вдруг он увидел точно такую же комнату, как их библиотека, распахнул в неё дверь и выпалил с порога:
- Я всё знаю…всё…
И тут же вместо ответа зазвенели тысячи больших и маленьких колокольчиков из серебра и фарфора, в клетках мелодично запели механические птицы – канарейки и соловьи, фиолетово-зелёный павлин с треском открыл, похожий на заросли невиданных цветов, и лёгкие, маленькие ножки куда-то побежали, топоча. Но кто бежал – мальчик не разглядел : быстро мелькнули прозрачные тени, правда одна споткнулась и закрутилась юлой.
- И что, все они неживые? – отвлёкся он на механических птиц. И тут же понял, что все. Прекрасные создания безжизненно смотрели перед собой, поблескивая металлом. Дверца одной из клеток отворилась, из неё высунулась маленькая позолоченная головка, звонко чирикнула и – юрк! – спряталась обратно…И тут же всё смолкло…
И Петя снова почувствовал страх. Он его настиг. Его страх стоял за ним вплотную и даже больше не дышал. Дальше бежать было некуда, и Петя медленно обернулся. Перед ним стоял старик Окадо, дворник с первого этажа, и холодно, очень внимательно оглядывал его с ног до головы. Петя молча достал три открытки, обугленные по краям, и бросил их на пол. Перед стариком легли три изображения: маленькая девочка в старинном платье рядом с трёхколёсным велосипедом, старуха с губами-верёвками среди огромных распустившихся тюльпанов, показавших чёрный, волчий зрачок в жёлтом радужном пятне и юная японка с трепещущим мотыльком на шпильке. Но Окадо даже не взглянул на них, не стал отвлекаться. Он неподвижно смотрел на мальчика, в упор жёг его глазами и не произносил ни слова.
Девочка на велосипеде подняла хорошенькое личико навстречу солнечным лучам. Она была очень счастлива. Она была с теми, кого любила больше всех на свете: впереди неё ехал старший брат, смелый и дерзкий и вчера, между прочим, ему исполнилось целых двенадцать лет; сзади неё ехал вредный, но очень добрый младший брат, с ним, конечно, много было хлопот, но он единственный понимал её до конца. А возглавляли процессию папа и мама. Что может быть лучше? И девочка даже зажмурилась на мгновение от удовольствия и разулыбалась. Когда она раскрыла глаза, она увидела очень странную картину; ей даже показалось, что это слепит солнце, но она пристально вгляделась сквозь золотые пятна света – нет, ошибки быть не могло: по воздуху летели два толстых мальчишки и переговаривались между собой. Один ругался рассерженно, второй оправдывался, смешно тряс головой и отпирался. И вдруг – заметил её, девочку на велосипеде. Встретился с ней глазами и подтолкнул своего товарища, указывая вниз. Воздушные мальчишки мгновенно полетели к ней. «Если видишь нас, то моргни»- сказал первый, который ругался. Осеннее солнце так слепило, что девочка часто – часто заморгала. Она видела их, но не различала их слов. Тогда второй, который оправдывался, подлетел к ней совсем близко и прошептал: «Обернись назад! Обернись скорее…». Девочка подумала, что он целует её и повернулась, чтобы поцеловать его в ответ, но слишком поздно – мальчишки растаяли, и получилось, что она целует пустой воздух.
- Видел, да? – повернулась она назад к младшему брату. – Видел, как два мальчика подлетели ко мне сейчас и поцеловали?
- Да не может этого быть, - не поверил младший.
- Может! Ещё как может…Ты просто не видишь того, что вижу я, - поняла вдруг девочка и расстроилась.
- Они просто летели и ссорились. С чего бы им было тебя целовать? – спорил брат.
- Да что ты понимаешь ,вообще… - но не договорила.
Неожиданно девочка остановила велосипед и побежала назад по Вспольному переулку к длинному, унылому забору. Через несколько мгновений она прижимала к себе дрожащую перепуганную кошечку, качала её на руках и успокаивала, как могла: - Чудо…ты просто чудо… Я так и назову тебя, потому что ты самая первая, кого мы нашли. А, вообще, ты похожа на дымок. На прозрачный серебряный дымок в утреннем лесу…
Петя посмотрел в окно: не идёт ли кто через двор? Может быть, Лиза возвращается из школы? И вдруг увидел – медленно сгущались сумерки. Сколько же они стоят здесь со старым Окадо: час? Два? А, может быть, день? А, может быть, две минуты?
- И что? – наконец холодно спросил старик и перевёл взгляд с петиного лица на открытки. – Что ты хочешь этим сказать?
( Сцена Пети и Лизы в физкультурном зале. Петя заснул на матах. Лиза пришла искать забытые кеды. Их разговор про птиц, хорошо бы их взять на зиму, особенно старого толстого голубя, к тому же есть несколько птичьих клеток в комнате за библиотекой и даже кольцо для голубей. Потом говорят про Снежную Королеву, их ссора. Голуби сидят на окнах спортзала, Старый Голубь умиляется доброте Лизы. Он сентиментален).
Эта сказка – лучшая сказка уходящего времени.
1. Мяч заметил, что Рыжик что-то прятал на груди. Это был ключ. Рыжик называл это «кошачьи замки». Это знали только коты и Синеглазка. Вроде бы дверь открыта, замок сбит, а она не поддаётся, не открывается. И тут Рыжик снял с груди ключ и где-то внизу раздвинул щепки дверной доски и вставил его в почти невидимую замочную скважину. «Давний секрет котов, - объяснил он мячу, - только ты, смотри, никому не скажи…» - «Ты что, я – могила…» - пообещал мяч.
2. В подвале. Высшее общество сломанных игрушек: голова куклы, трёхколёсный велосипед «Гном», старый клоун в раздвоенном колпаке с бубенчиками, фарфоровый, совершенно целый самурай, потерявший меч, грузовик без колёс и королева Кошландии Синеглазка Прекрасная. Рыжик представил мяч другим игрушкам , мяч был принят в общество.
3. Рассказ Синеглазки про свою хозяйку девочку Агриппину. Она устаёт и уходит в маленькую дверку в стене; там у неё будуар. Она уходит спать или плакать, - никто не знает, потому что никто никогда не видел слёзы королевы. Старый клоун злословит, он-то всё видел, Синеглазку не украли у девочки Агриппины, а она её просто забыла на площадке, а когда вспомнила, отойдя на несколько шагов, то даже не стала возвращаться: «Зачем мне это старьё!» и Синеглазка осталась лежать под дождём, пока не пришёл Рыжик. Поэтому никакая девочка Агриппина за ней никогда не вернётся. Синеглазка ей больше не нужна! Агриппина выросла. Она теперь известная, ей не до игрушек… Позже выяснится, что клоун клеветал. Это с ним так поступили. А Синеглазку всё это время разыскивала девочка Агриппина, которой было уже четырнадцать лет. Она была прекрасной маленькой художницей и танцующей актрисой. Клоун говорит, что Синеглазка – никакая ни королева, а самозванка. Он почти убедил все игрушки, но тут выступила, до этого всё время молчавшая кукольная голова. Конечно, Синеглазка – королева…Вы посмотрите, как она царственна и прекрасна…И девочка за ней обязательно придёт…Клоун: « Не придёт никакая девочка. Девочка давным-давно про неё забыла!» Кукольная голова: « Придёт! Когда я что-то чувствую, я не ошибаюсь!» Клоун: « Глупые мечты! Ты лучше расскажи нам, где твои ноги? Где твоё туловище?» Кукольная голова Антуанетта заморгала чёрными ресницами, стряхивая слёзы : «Какая нестерпимая грубость…»
4. Рыжик вышел во двор полюбоваться на гусиков, но на крыше дедушки Окадо не было никого. Зато к нему подлетели «толстые» Весёлый и Грустный и стали расспрашивать про мяч со стадиона. Рыжик врёт, что не видел никакой мяч, потом говорит, что «ах, да, вспомнил! Я его потерял…» «Толстые» улетели.
5. Тоня у ресторана «Пекин».
6. Тоня и Рыжик.
Екатерина САДУР
БОГИ И ЗВЕРИ.
( страшная сказка)
Часть1. ДЕТИ ДВОРНИКОВ.
Глава 1. Тёплые деньки.
...Это были медленные утренние сумерки, когда темнота отступает, как дым; как если бы в чёрную воду пустили проточную струю, и вода сначала потеряла бы свою плотность, потом сделалась бы свежее, а потом стала бы совсем чистой, как только что наступивший день...
Так утро боролось с ночью.
Редкие листья, уцелевшие на оголённых ветках, тянулись вслед за каждым порывом ветра, пытаясь оторваться от черенка и упасть вниз к своим уснувшим собратьям.
За окном, прикрытым тюлевой шторой с выбитым резным узором, можно было разглядеть девочку лет двенадцати. Она смотрела на улицу и смеялась до слёз.
Стоял ноябрь. Самый его конец. Последние прозрачные дни.
Старый , с крючковатым клювом голубь клевал хлебную корку. Он походил на торговца персиками с Палашёвского рынка, у которого кончик носа торчит из-под козырька круглой тёплой кепки и мёрзнет под дождём, и сам торговец тоже мёрзнет, но цену за персики не сбавляет.
Мелко моросило...
Голубь нахохлился и распушил перья. Его серые крылья и сиреневые с зелёным бусы-кольца на шее перламутрово переливались.
« Всё это сон листьев, - думала девочка у окна, - они спят, а я вижу всё, что им снится…» И она щурилась, чтобы тени веток и мокрые, блестящие птицы, скользящие под деревьями, виделись яснее. Иногда, засмотревшись на что-то особенно мелкое, она замирала, как будто бы целилась в тире…
Клюв старого голубя увяз в окаменевшей мякоти хлеба. Пытаясь освободиться, он мотал головой в разные стороны. Молодые голуби сидели поодаль, поджидая, когда корка слетит с его клюва и станет всеобщей добычей.
Девочка очарованно вглядывалась в серебряные сумерки утра.
Каждое движение птиц и дрожание теней по ноябрьской грязи имело для неё смысл. Она считала, что сама придумывает, что это её мысли, которые нужно записать в потайную тетрадку с серебряным оттиском "Дневник", но невидимый голос мягко и неотступно нашёптывал ей историю:
" Однажды в конце ноября, когда снега всё не было и не было, а снега хотелось также, как зимой хочется тепла, Старый Голубь собрал вокруг себя голубей помоложе. Он важно расхаживал взад и вперёд, требовал, чтобы слушали только его, улетать не давал, изредка, если голуби отвлекались, стучал клювом по хлебной корочке.
- Одна слякоть, - наконец сказал Старый Голубь присутствующим, - а снега всё нет. С утра до ночи ковыряемся в грязи. А на снегу - то всё видать - и крошки, и семечки, и даже рябину...
И он сурово посмотрел на голубей-подростков в мохнатых штанах, на молодоженов в серых тулупчиках на недорогом, но практичном пуху и на юных голубок с сиреневыми бусами вокруг шеек.
Голуби-подростки хмыкнули и посмотрели на молодых голубей. Но молодые голуби подтвердили со знанием дела:
- Снег - это неплохо, - и фатовато оправили пёрышки. - Тулупчики от снега блестят.
- Чего-чего? - хриплоголосо спросили голуби-подростки. Они жили на свете всего первый год и поэтому видели только лето и осень. - Чего надо-то?
За лето их мохнатые штаны стали им маловаты, и из серых, бахромящихся штанин торчали долговязые красные ноги..."
Иногда голос затихал, как будто бы невидимый рассказчик останавливался передохнуть, перевести дыхание, тогда девочка сосредоточенно вглядывалась в деревья, в зыбкое дрожание их веток, пытаясь выяснить, что дальше. Она беспокоилась, что голоса больше не слышно, - что мысли остановились, не приходят, и тогда голос продолжал:
« - От снега прохладно, - объяснили барышни-голубки нескладным подросткам.( Так мама в детстве читала девочке и её брату, а они боролись со сном в мягких постелях, чтобы послушать ещё хоть чуть- чуть, ну, хотя бы полстранички, ну, пожалуйста, милая мамочка!) - Можно выхаживать вдоль дорожек, оставляя узоры крестом. Особенно красиво, когда ягодка рябины упадёт или мандариновая корка, а вокруг - наши следы-крестики...
- Столовые, столовые открыты, - перебил Старый Голубь, ему надоело слушать весь этот вздор. - И повара прямо на снег вываливают остатки каши и котлеты, а с кухни идёт тёплый пар. Можно греться, и от него тает наледь на стёклах…А снег…он похож на пушок, но только твёрдый… даже колючий…
А в это время в верхних ветках простачок Воробей по кличке Рюмочка, одетый пёстренько – простенько , вовсю выслуживался перед Вороной. Ходил вразвалочку, точь-в-точь, как Старый Голубь, изредка по-стариковски покашливал:
- Одна слякоть, а снега-то всё нет... Где снег, а? Я вас спрашиваю...Что-что? Что-то не слышу ответа. Уши заложило от холода! Пробки у меня в ушах, вы понимаете?
Ворона покатывалась со смеху, и голуби-подростки ухмылялись в сторону, остальные деликатно не замечали.
- Столовых в окр`уге много, - вдохновенно продолжал Старый Голубь, - в них тепло, в них вкусно, в них есть всё для нашего удобства …
- И шикарной жизни! - крикнула Ворона из ветвей.
Птицы ахнули и посмотрели вверх. И тогда обнаглевший Рюмочка, чтобы сорвать аплодисменты, слетел из высоких веток в круг голубей, пробежался в холщовой своей рубашонке коротенькой между глубокими лужами, клюнул два раза корочку в завитках плесени, лежащую перед Старым Голубем, и был таков...
- Видали нахала? - разорялся Старый Голубь.- Нет, видали?
- Нахал! Ха-ха-ха! - закричала Ворона.
- Что хочу, то и делаю! - крикнул Воробей, усаживаясь обратно на ветку..."
И тут голос ненадолго замолчал, - рассказчик улыбнулся.
«Ну и дела, - подумала девочка, - ну ничего себе! От скуки ещё и не такое вообразишь! Вот Андерсен, да? Он придумывал про аистов или про мух в прозрачных платьях-крыльях. Это я понимаю! А мне про кого придумывать? Про Воробья? Или про эту вот серую, развесёлую, которая посидит сейчас на ветках, а потом полетит котлеты клевать?»
Сумерки светлели, потому что холодное ноябрьское утро медленно, нехотя разгоралось. Оно стало нежным и ласковым, как последний сон перед пробуждением, когда слышится голос:"Пора в школу!", и с трудом, не разжимая глаз, отвечаешь: " Ещё минуточку, милая мамочка! ". Утро стало тихим, как последнее ожидание дня. Девочка у окна зевнула, тихо прошла через комнату, чтобы не разбудить спящего брата, и , как рыбка в воду, соскользнула под одеяло с головой...
Два ребёнка, Грустный и Весёлый, переглянулись. Весёлый улыбнулся, Грустный отвёл глаза.
- Ты опять, да?
- Опять... - оправдываясь, Весёлый сжал руку в кулак, три раза подул на неё и сразу же разжал. На ладони лежали разноцветные стёкла, обточенные морем.
- Смешно, - тихо улыбнулся Грустный и ударил снизу протянутую к нему ладонь. Стёкла взлетели, застыли на миг в воздухе, просияли и просыпались в траву. - Я ведь всё видел...
- Ну и что? - смутился Весёлый. - Я ничего не нарушил, я даже... - и он усмехнулся, как взрослые, которые вдруг вспомнили детство, - я даже игрушки за собой убрал, видишь?
Грустный ребёнок нагнулся, чтобы лучше разглядеть игрушки в траве: кукольный дом с узкими полукруглыми балконами в маленьком палисаднике с перекидными качелями во дворе, перед входом в арку, - в палисаднике опадали деревья , и стая птиц возилась в прелой листве; зеркало с позолоченной ручкой и самолёт с отломанным крылом.
- Надо полить кусты олеандра, а то он засохнет на такой жаре, - попытался сбежать Весёлый ребёнок.
- Нет, подожди...
Дети стояли в саду, обнесённом живой изгородью из розового и белого олеандра. Из шланга, упавшего в траву, узкой струйкой бежала вода.
- Я всё знаю...
- Но она даже не видела меня, - оправдывался Весёлый ребёнок.
- Зато слышала, - не отступал Грустный.
- Но она так хотела сказку, она так просила...
- Что ты наделал!
- Я только рассказал, прости...
- Ты приоткрыл ей наш мир, - перебил Грустный ребёнок. - Она теперь видит всё как есть, а понять до конца не может... Ей нельзя, она просто не вместит. Она не выдержит, ты что, не знаешь?
- Но она бы всё равно догадалась, она уже начала догадываться...
- Она в опасности...
- Нет...
Весёлый ребёнок дёрнул ветку олеандра, и с листьев пролился дождь. Грустный даже не улыбнулся, просто вытер капли с лица.
- Догадки - это ничто, - сказал Грустный. - Это как тени от предметов. Сегодня они одни, завтра - другие... А перед ней ясность, она не справится. Она маленькая, она просила у тебя сказку, а ей зачем-то открылось всё... Тёмная изнанка... Как она теперь будет, я не знаю...
- И я не знаю, - пожал плечами Весёлый ребёнок. Он начал скучать. - Она попросила меня, понимаешь? Я тут мяч нашёл на старом стадионе. Он очень долго служил, а теперь он наш.
- А как же её игрушки? - спросил Грустный ребёнок.
- Её игрушки пока с ней, - Весёлый ребёнок задумался, что-то припоминая, - но скоро многие из них уйдут к нам.
- И даже зелёный блокнотик? - заинтересовался Грустный ребёнок и неожиданно разулыбался.
- И даже зелёный блокнотик с серебряным оттиском "Дневник", - кивнул Весёлый.
- А где тот стадион?- Грустный заволновался. - И что за мяч? Почему его бросили?
- Откуда я знаю? Взяли и бросили! - Весёлый начал сердиться. - Сегодня утром я видел, как одноглазый кот толкал его головой и бил лапами. Он был последним, кто играл с этим мячом.
- Так где стадион? - Грустный нагнулся и торопливо затянул кроссовки. У него никогда не хватало терпения туго завязать шнурки, они развязывались и повсюду тянулись за ним.
- Совсем недалеко отсюда, - Весёлый указал рукой куда-то вверх. - Полетели, сыграем!
Через несколько минут они уже летели над океаном, и маленький садик с живой изгородью из олеандра казался зелёно - розовым пятном с прозрачным глазом-бассейном на острове Брошенных игрушек.
А тем временем под деревьями птичий переполох прекратился.
И голуби, и Ворона, и даже Воробей, - все замолчали. Зрелище было необыкновенным. Над лужами не слишком высоко, а как раз так, чтобы не запачкать деревянные башмаки с раздвоенным носком-копытцем, шла незнакомка. "Цок-цок-цок", - стучали её деревянные подошвы в воздухе. Несмотря на холод и дождь, одета она была очень легко, в тонкое жёлтое кимоно с осами и тиграми, вышитыми по шёлку. Но птицы не знали, что такое кимоно, поэтому решили, что на ней - блестящий халат. Больше всех была потрясена Ворона. Каждый раз, когда капля дождя попадала на шёлк, она тут же превращалась в чёрную жемчужину. Лицо незнакомки было, как если бы его нарисовали тонкой кисточкой на шелку. Из её чёрных блестящих волос торчали шпильки - стрекозы. В руке она держала зонтик, но не от дождя вовсе, а от солнца, а на зонтике были вышиты осы и тигры. На запястье, на тонком шнурке, висели веера, примерно с дюжину. Веера раскачивались в разные стороны, и каждый раз при новом движении мелькали цветные картинки: то старик смотрелся в ручей через цветные стёкла, а отражение было мальчиком, а то вдруг два близнеца летели по воздуху на драконе и вместо узды держали солнечные лучи, а то вдруг стрекоза с девичьим личиком кружилась над лотосами…
- Это кто это? Это кто это? - всполошились птицы.
- Parlez - vous francias? – спросила Ворона.
- Не сметь задавать вопросы! - приказал Старый Голубь.
А незнакомка исчезла.
Птицы замолчали, чтобы подумать, но поскольку мысли у птиц коротенькие, молчали они недолго.
Первой высказалась Ворона:
- Блестящая особа! - и даже тряхнула головой и прищёлкнула клювом. - Ослепительная!
- И какая беленькая! – подхватили голубки.
- Да не беленькая вовсе, - возразили молодые голуби. - Смуглянка!
- Наверное, как снег, - задумались голуби-подростки. - А росточку-то какого маленького!
- Высокая она, высокая, - возразил Старый Голубь. - И лет, должно быть, как мне. Почтенных она лет, всем ясно?
Один только Рюмочка ни с кем не спорил. Он поражённо молчал, внимательно вглядываясь в воздух, в котором только что исчезла дивная незнакомка. Потом вдруг он подскочил к луже и придирчиво оглядел со всех сторон своё отражение. Рюмочка отошёл на шаг от лужи, потом вернулся назад и покачал маленькой головкой. Молча и сосредоточенно Воробей принялся вычищать пёрышки до блеска и затем, взлетев высоко в воздух, звонко и тоненько зачирикал, как если бы струйка воды забилась в узком хрустальном горлышке, как если бы звонкие слова вырывались в морозный тёмный ноябрь... Песня Рюмочки была прекрасна.
Ворона покатывалась со смеху…
Покричав, пошумев и как следует устав, птицы решили, что незнакомка была ни бледна, ни смугла, одета ни в тулуп, ни в распашонку, росту ни высокого и не маленького, и что она не шла и не летела. Придя к такому соглашению, птицы угомонились и про незнакомку забыли...
Два ребёнка сидели на деревянных качелях. Мелко моросило. Дети были смуглые, чумазые, с блестящими глазами, похожими на семечки подсолнуха; в заношенных курточках с короткими рукавами и меховыми сосульками на воротнике, в шерстяных колготках со складками на коленках и в зелёных резиновых сапогах. Девочка сидела внизу, перевесив брата. Вместо ручек на качелях были выструганы лошадиные головы, и она держалась за деревянную гриву. Она прищёлкивала языком так, как будто бы стучат копыта , и иногда кричала брату: "Тпр-р-у!", а брат молча сидел наверху, втянув голову в плечи, и болтал ногами в воздухе. Качаться не выходило. Тогда девочка вытерла руки о куртку и сказала, глядя на брата:
- Может, лучше поймаем голубя за хвост?
- Какого?
- Конечно, вон того, старого. Он так медленно бегает, а летает и того хуже...
Мальчик тут же согласился:
- Пойдём !
- Наши сварят суп, - продолжала девочка. - Хоть попируем!
- Конечно, конечно, - часто закивал мальчик.
Тогда девочка спрыгнула с качелей и побежала к голубям. Равновесие нарушилось, мальчик упал вниз и закричал. Голуби разлетелись.
- Не плачь, Ренатик, - сказала девочка. - Вчера вечером я видела на старом стадионе футбольный мяч. Хочешь, пойдём туда и мячик будет нашим? Если, конечно, его никто не забрал!
- А как же голубь, наш пир, суп…Ты же обещала… - хныкал мальчик. - А старый стадион - это так далеко....
- Ну, тогда пойдём лучше домой! – властно сказала девочка и упёрлась маленькими кулачками в бока… - Нечего было падать, когда тебя не просят…
- Ну, я же не нарочно, - противно канючил мальчик и тоже сжал тёмные руки в кулаки и стал тереть ими глаза. Под глазами на смуглом личике появились узкие разводы грязи. – Ты же обещала…ты же сказала мне только что…
- Как мы теперь его поймаем? – искренне удивилась девочка. – Как мы бесшумно подкрадёмся к нему, толстому и старому? Как, я тебя спрашиваю, если он улетел из-за тебя? А хороший был голубь, что говорить!
- Ну, может быть, ещё покачаемся? – тянул мальчик, не зная, чтобы ещё попросить. – Ну, может быть ещё чуть – чуть, одну минуточку – секундочку – полсекундочки…
- Никаких минуточек, - взрослым голосом отрезала девочка, явно кому-то подражая. – И ты думаешь, Ренат, я тебе поверю?
- Поверишь во что? – не понял мальчик.
- В твои слёзы, малявка! – и девочка усмехнулась, опять вспомнив чью-то усмешку.
И тогда они свернули под арку пустого дома с вывеской " Рыба".
Никто из прохожих никогда бы не догадался, что в пустом доме с вывеской "Рыба" и маленьким палисадником вокруг, живут дворники Рукавишниковы и дворники Хусаиновы, и дети дворников, и один очень старый дедушка, если бы каждый вечер в пустых окнах второго этажа не вспыхивал свет - яркий и весёлый, переливающийся детским смехом и золотом.
Дети попрыгали под аркой, громко потопали ногами, слушая эхо.
- Может не стоит идти, Алсу? Может быть, подождать? – чутко прислушался мальчик к отзвукам шагов. Но девочка уже вошла во двор, и мальчик послушно шагнул за ней следом. Простыни на верёвках развевались на ветру, но моросил мелкий, едкий дождь, и они не сушились, а мокли. Девочка шла, раздвигая простыни, как театральные кулисы, мальчик внимательно шёл следом. Он перестал всхлипывать, ему стало интересно следить за девочкой. И вдруг ветер на мгновение затих, задумался, что бы сделать ему дальше, а потом рывком, туго запеленал детей.
- Мы заблудились в этих тряпках! – мгновенно понял мальчик.
Девочка молчала, пытаясь вырваться.
- Ты слышишь, Алсу? Мы заблудились… - почувствовав опасность, мальчик замер и перешёл на шёпот.
Из подъезда вышел очень старый дедушка, пристально посмотрел японскими глазками, дедушка был японец; как вырисовываются детские лица под мокрыми простынями и покачал головой.
Ветер ждал.
- Давай кого-нибудь позовём, Алсу, - изгибался мальчик в простынях, пытаясь выбраться. – Кого-нибудь из наших…
- Некого, - мрачно ответила девочка. – Нас никто не услышит…
Дедушка молчал и улыбался, полузакрыв длинные, слегка изогнутые глаза.
- Нет, не те, - наконец сказал он, - слишком маленькие и опасно глупые, ещё вытворят что-нибудь… необратимое… - и ушёл обратно в подъезд.
Ветер стих.
Простыни опали.
В двух больших комнатах жила дворник Тоня Рукавишникова с детьми Петей и Лизой. Петя был высокий одиннадцатилетний мальчик. Осенью он не хотел носить перчатки, и поэтому его руки краснели и покрывались цыпками. Как у всех тоненьких мальчиков у него сильно торчали ключицы. Лиза над ним смеялась.
Петя носил дома школьные брюки и вязаную кофточку на молнии. На спинке его кровати висел школьный пиджак и белая в клеточку рубашка. На стене, к обоям, была приколота карта всего мира.
Сама Лиза тоже была высокая, даже выше брата, с двумя тёмными косичками. Она вплетала в волосы цветные ленты или тесёмки от коробок с конфетами и дома ходила во фланелевом платье.
Над кроватью Лизы висел рисунок: горы Кавказа в сети тропинок. По одной бежала татарская девочка с большим кувшином на голове. Она спускалась к темнице, к кавказскому пленнику Жилину. Жилин сидел у окна, уронив голову в ладони, и думал. Ладони получились такими большими, что совсем не получилось лицо. Рядом на подоконнике стоял старенький чайник и глиняные куколки с кувшинами на голове. Картина называлась: «Лев Толстой. Офицер Жилин среди татар. Рукавишникова Л.11 лет».
В просторной, прозрачной комнате детей был очень высокий потолок с тяжёлой лепниной – разбросанные виноградные грозди вперемежку с яблоками, - и в середине висела бронзовая люстра с тремя лампами – свечами, но горела только одна. Окон в комнате не было, только высокие, закруглённые двери на балкон с тяжёлой медной задвижкой наверху. Двери балкона открывались в комнату, и следом открывались частые переплетения веток, и дворик с палисадником, и тёмной, похожей на разлом в горах, аркой на улицу… Но балкон был слишком узким, чтобы на него выходить, просто можно было сделать полшага из комнаты и облокотиться на чугунные перила и разулыбаться от красоты, счастья и невидимой, таинственной свободы…
- Не читай ночью, Петя, - приказывала Лиза, направляясь к выключателю.
Петя смотрел невинно:
- Не буду! – и глаза делались круглыми и прозрачными.
Но как только Лиза засыпала, он прятался под одеяло с головой и под одеялом зажигал фонарик, прочитывая всё подряд, а в комнату из щели между простынёй и пододеяльником лилось слабое свечение, как от майских танцующих светлячков.
- Не читай! – просыпалась Лиза, - ты испортишь глаза.
- Больше не буду, - слушался Петя и выключал фонарик.
И дальше дети переговаривались в темноте:
- И как ты понимаешь, что я заснула? – удивлялась Лиза.
Петя долго увиливал, не хотел признаваться.
- Ну как? – не отставала сестра.
- Твоего дыхания становится неслышно, - наконец сказал он. – Ты так далеко уходишь в свои сны, словно исчезаешь, и вдруг я чувствую, что в комнате тебя нет… Я остался один.
Но Лиза засыпала, не дослушав, а Петя продолжал читать.
От прежних жильцов в комнате осталась старинная мебель. Этажерка с резными стенками, с узкими полочками, спрятанными за резьбой, и зеркало – трельяж с выдвижными ящиками, затянутыми сверху тёмно-зелёным бархатом. Выдвижные ящики делились на глубокие и мелкие отделения для духов и украшений, но Лиза складывала туда старые, задубевшие ластики и поломанные карандаши. Зеркала трельяжа были довольно мутными, и отражения иногда не поспевали за своими хозяевами.
Как только Петя засыпал, начитавшись, просыпалась Лиза. Наступал её час. Она включала ночник на полках трельяжа и нажимала на потайную пружинку, - Петя о ней не знал, знала только Лиза; и тут же полочки для духов и помады послушно отодвигались, открывая глубокий тайник.
Свет от ночника отражался во всех трёх зеркалах, и комната опять наполнялась слабым, мерцающим свечением, - облако майских светлячков от кровати брата перелетало к зеркалам.
Лиза доставала свою зелёную тетрадку и садилась писать. И только когда на улице светлело, и комната вместо ночной темноты наполнялась утренними сумерками, она останавливалась.
За стеной, в соседней комнате, жила татарка Фатима и двое её детей Алсу и Ренат. Они мало говорили между собой. Баловались молча. Они тянулись к большим детям, но Петя и Лиза почти не играли с ними, только иногда ловили их в коридоре и больно щипали. Тогда татарчата вырывались и громко кричали Фатиме:
- Мама! Мама! – а дальше – длинную жалобу на своём языке.
Большие дети не понимали.
Фатима сидела на кровати и вязала коврики. Фатима была дворник. Почти каждое утро она развешивала простыни во дворе. Глаза у неё казались такими чёрными, что зрачок просто тонул в их черноте, и чернота плескалась в ярких белках, как будто бы ослепительный снег вдруг растаял двумя лунками до самой земли, показав её глубокие недра. Высокое, закруглённое окно Фатима завесила ситцевой занавеской в мелкий цветок. В комнате у неё стоял комод с клеёнкой, а на клеёнке – ваза с бумажной сиренью, а под вазой – старые открытки. Над комодом висело зеркало в бронзовой раме, оно угнетало Фатиму, и она завесила его цветастым платком с золотой бахромой в огненно- красных всполохах узора.
Дворник Тоня Рукавишникова заглядывала к ней в комнату, качала головой и говорила:
- Сразу видно, Фатима, что ты не москвичка. У нас так делают, когда в доме покойник. В Москве так нельзя!
- Татарам можно! – весело отвечала дворник Фатима, не отрываясь от ковриков. – У нас все живые! Говорят, смерти скоро не будет совсем! Ты только посмотри, какая красота! – и вдруг разворачивала варварски яркий коврик с вышитыми птицами на ветках цветущих деревьев. Птицы казались самыми обычными, но все, как одна, прикрывали головы крыльями, и вдруг из-под крыла выглядывало человеческое лицо, или показывалась морда собаки или кота…
- Ой, Фатима, Фатима, - корила дальше Тоня Рукавишникова, продолжая качать головой, - ты что, птиц нормальных не видела, ворону или воробья?
- Видела, - белозубо улыбалась Фатима, и её глаза превращались в длинные, чёрные щели, похожие на трещины в горах, ведущие в бездонные пустоты подземных дворцов. – Видела воробья и ворону видела! Вон, на ветке сидят, Антонина!
Тоня пристально смотрела за окно:
- Ой, Фатима, Фатима! Разве же они такие?
- Такие! – и Фатима задорно встряхивала головой с чёрными блестящими волосами. – А ты что, сама не видишь?
Одной ногой Тоня Рукавишникова стояла в коридоре, а другой - в комнате татарки. Она гордо усмехалась, пожимала плечами, громко хлопала дверью и шла на кухню.
Татарчата часто плелись за Фатимой и притворялись хромыми. Тогда Фатима останавливалась и кричала, чтобы они шли, как следует, как все нормальные люди. Дети молча выслушивали, поджидая, когда же, наконец, Фатима затихнет, кивали, что со всем согласны, и когда Фатима доверчиво отворачивалась, продолжали ковылять.
Калеки на улицах вовсе не пугали и не смешили Алсу и Рената. Они не понимали их изъяна. Хромые их поражали, но вовсе не уродством, а тем, что они так резко отличались от других, и даже не походкой, не изувеченной формой ног, а странным, как звук, свистящим взглядом. Так резко выделялись, что увидишь их на улице и вздрогнешь, как будто бы они, хромые и калеки, были посланниками из другого мира, но, проникнув сюда, к нам, не смогли принять правильный, совершенный образ. Татарчатам становилось интересно, и они специально выворачивали ступни, сгибали колени и шли, растопырив руки, приседая и озираясь по сторонам, как хромые с площади Восстания и Садово-Кудринской улицы.
Над старым стадионом моросило. Весёлый ребёнок сидел вверху на трибуне и смотрел, как Грустный бегает по полю. Его белая футболка вымокла от дождя, кроссовки были перемазаны грязью, но он не замечал. Он бегал по лужам, заглядывал под трибуны и осматривал каждый закуток футбольного поля.
- Не пойму, куда же он делся, этот мяч? – наконец остановился Грустный ребёнок.- Куда он мог закатиться?
- Не знаю, - удивлённо ответил сверху Весёлый ребёнок. – Мне его не видно.
- Может быть, его кто-то взял? – с надеждой спросил Грустный.– Может быть, он кому-нибудь понадобился, а?
- Сомневаюсь, - пожал плечами Весёлый. – Я сам видел, как его выбросили, и он валялся под дождём. Один только рыжий кот…
- Ну да, ты говорил, - перебил Грустный. – Только кот никогда не возьмёт себе лопнувший футбольный мяч… Он явно кому-то понадобился. Интересно, кому?
- Да никому! – Весёлый ребёнок перелетел через трибуны и приземлился на поле. -Скоро найдётся… Все брошенные игрушки рано или поздно попадают к нам, ты же знаешь…
- Знаю, - Грустный улыбнулся. – Но мне так хотелось поиграть…
- Думаешь, мне не хотелось?
- Ты же не любишь футбол! И вратарь ты никакой, - все голы пропускаешь! Ты просто уверен, что он никому не нужен, и что его жизнь в этом мире закончилась, вот ты и торопишься поскорее его забрать…
- Слушай, - Весёлый ребёнок даже спорить не стал, так удивился своей догадке. – А может он с нами в прятки играет, может, лежит себе спокойненько и ждёт, когда же мы его найдём…
- Что-то не похоже…
- Знаешь, если ребёнок любит игрушку, то у неё появляется душа, она одухотворяется…А потом ребёнок вырастает, игрушка ему надоедает, он забывает про неё…
- Без тебя знаю, - Грустный ребёнок заскучал. Ему хотелось забивать мяч в ворота, а не рассуждать. Он замёрз под дождём.
- Да подожди! – Весёлый рассердился. Он всегда сердился, когда его перебивали. – Ненужные игрушки сначала лежат там, где их бросили и всё надеются, что за ними вернутся, а за ними никто не приходит, тогда они понимают, что их предали, и тогда приходим мы, или они сами попадают на Остров…А этот мяч, он весёлый, понимаешь? Он решил с нами поиграть. Он не верит, что его предали…
- Может и так, - Грустный удивился. – Только такого раньше не было. Игрушки плакали, мы их утешали, а этот – весельчак. Что-то не верится…
Татарка любила смотреть во двор на три дерева, насквозь пробитые не то гвоздями, не то железными прутьями, чтобы удержать верёвки для белья. Днём она вязала коврики, а вечером продавала их у метро «Баррикадная».
Татарчата томились. Они знали, что у старших детей есть какая-то тайна. И когда Лиза читала в кресле под торшером, они льстиво кричали с порога:
- У вас красиво!
И Лиза иногда милостиво разрешала:
- Зайдите, уж так и быть!
Татарчата мягко входили и трогали всё, что попадалось на пути: порванные обои на стенах, ящик со старыми игрушками, покрывала на кроватях, - по всему пробегались тёмными пальцами, но тайна всё равно оставалась. И только раз Ренат задержал руку на рассохшейся полочке подзеркальника и что-то спросил у сестры на своём языке, но она торопливо ответила: «Нет!» и покачала маленькой головкой с чёрными блестящими волосами.
Однажды татарчата рассеянно остановились посреди комнаты, Алсу несколько раз равнодушно повторила: « У вас красиво!» и внимательно посмотрела на ящик с игрушками. Из ящика торчала оранжевая кукольная нога, голубоватая коробка «Подарок первокласснику» и высокие чёрно-белые счёты. К ящику с игрушками старшие дети давно остыли, только иногда Лиза широко улыбалась чёрно-белым счётам. Не могла сдержаться. Старые счёты Петя и Лиза доставали из ящика частенько, но вовсе не для того, чтобы решать задачки, складывать и вычитать, - нет! Когда Петя и Лиза оставались дома одни, они переворачивали счёты деревянными костяшками вниз, с разбегу усаживались на них и с грохотом катились по коридору, оставляя тонкие, глубокие полосы на полу. Никто из жильцов об этом не знал, только внизу от странного грохота очень нервничал японский дедушка, и каждый раз думал – не подняться ли, не пожаловаться ли на головную боль?
- Счёты! – вдруг крикнула Алсу брату. Ренат мгновенно замер и зрачки его глаз торопливо задвигались влево-право просматривая комнату. Он уже занёс ногу, чтобы сделать мягкий шаг в сторону ящика, но Лиза, которая всё это время напряжённо следила за татарчатами, вдруг взвизгнула:
- Коротышка, стой!
Ренат замер, так и не поставив ногу в клетчатой тапочке с белым распушённым войлоком вокруг лодыжки, на пол.
Алсу заискивала:
- У вас красиво…- и даже сложила маленькие ручки крест-накрест и прижала к сердцу.
- Ещё бы, - самодовольно ответила Лиза и гордо запрокинула назад голову. – Не то, что у вас…Это потому, что у нас есть вкус и всякое такое…необходимое…э–э–э… утончённому человеку…
В этот момент со столика перед трельяжем скатился огрызок карандаша и увлёк за собой старый задубевший ластик с отпечатками зубов, а Ренат осторожно поставил ногу на пол.
- Стой! – пресекла Лиза новую попытку.
И Ренат снова замер.
- Ну, ещё минуточку, - попросила Алсу, - такую маленькую, совсем крошечную секундочку, - и она даже показала пальцами, как мала будет эта секундочка, - мы побудем у вас, ладно?
- Ничтожные малявки, - холодно ответила Лиза, - и вы думаете, я вам поверю?
И Лиза даже не сказала: «Вон!», она просто, молча, указала пальцем на дверь и отвернулась. Татарчата повесили головы и печально побрели в коридор.
И татарчата стали мечтать покататься на счётах вместе с большими детьми.
На следующее утро Петя сощурился от света и посмотрел в окно:
- Мне всю ночь снилось, что кто-то стучится.
- Ерунда, - махнула рукой Лиза, - это ветка раскачивалась на ветру и билась о стёкла.
- А ты откуда знаешь? – спросил Петя, внимательно вглядываясь в сестру, словно желая её на чём-то поймать. – Может быть, ты не спишь по ночам?
Лиза посмотрела на него невинно и сказала:
- Конечно, сплю, - и глаза, совсем как у Пети, сделались круглыми и прозрачными. – Просто моя кровать ближе к балкону.
Петя прекрасно понял, что Лиза врёт. Когда они хотели обмануть друг друга, то пользовались одними и теми же уловками, и оба давным-давно знали эти уловки наизусть, и только Тоню Рукавишникову им иногда удавалось провести.
- А почему ты щуришься, Петя? – перешла Лиза в наступление. – Сколько листьев на ветке.
- Три,- нерешительно ответил Петя, даже не ответил, а скорее спросил: Три?
- Их два, - сказала Лиза. – Два последних листа. Просто они дрожат на ветру!
- Ну и что? Ну и пусть себе дрожат…
- А то, - сказала Лиза с торжеством, - что ты не слушался меня и вконец испортил зрение.
- Нет, я очень хорошо вижу, - оправдывался Петя.
- Нет, очень плохо!
И Лиза развеселилась, но совсем не оттого, что Петя испортил глаза, а оттого, что она оказалась права.
А когда в комнату вошла Тоня, и от неё повеяло лёгким холодком, дети вздрогнули. Летом от неё всегда веяло холодом, но зимой он растворялся в январских морозах.
- Ему нужны очки, - пожаловалась Лиза. – Он ничего не видит!
- Нужны, - согласилась Тоня ещё с порога разглядев, как он щурится. – Это ты не уследила… - бросила Лизе, уходя.
И Петя, развалившись на кровати, повторил: - Это ты не уследила! Это из-за тебя я теперь такой…
- Это я… - расстроилась Лиза, потому что она очень любила брата.
- И потом, ты постоянно врёшь мне, – продолжал Петя, окончательно перекладывая всю вину на неё, – ты что, думаешь, что раз из-за тебя я посадил зрение, то я глупее тебя? Вот уже несколько раз я просыпался под утро и видел, как ты что-то пишешь у зеркала. Ведь я найду и прочту!
Лиза испугалась, но стала дерзить:
- Там слишком мелко написано, глазки сломаешь!
- Нужна ты мне больно, - сказал Петя, - вместе со своим дневником. Ты же там стишки любовные сочиняешь, это всем понятно…
Но Лиза только засмеялась:
- Дурак!
Из обиженного Петя мгновенно стал серьёзным, даже злым. Он внимательно вгляделся в Лизу: она явно что-то прятала, а он знал и пытался найти. Он тщательно шёл по следу.
- А что, Лиза, - равнодушно спросил Петя. – Ты опять сегодня не пойдёшь в школу?
Лиза заволновалась:
- Я болею, ты что, забыл?
И у неё мгновенно заслезились глаза, потекло из носа, она даже стала немного покашливать, от чего голос сразу же сделался хриплым и густым.
- Ты это маме показывай, - отмахнулся Петя, - на худой конец Фатиме…Может на них и подействует… А я хотел бы болеть, как болеешь ты!
- А откуда ты знаешь, что со мной? – сипло спросила Лиза и гулко закашлялась.
- Всё дело в том, что я этого не знаю!
Фатима вышла на маленький круглый балкон и перегнулась через перила. Она была в голубом цветастом халате с пластмассовыми пуговицами, который ей подарили у метро. Из-под халата торчали голые ноги. Фатима никогда не мёрзла. На деревьях раскачивались кормушки, вырезанные Петей и Лизой из пакетов «Молоко» месяц назад. Первые две недели Петя и Лиза засыпали в них пшено, потом перестали. Забыли.
Фатима оглядела пустой двор быстрыми глазами и тоненько-тоненько запела:
- Детки мои, детки! У вас злая мамка!
И тот час из-под деревьев выступили Алсу и Ренат и побежали к балкону:
- Мамка добрая у нас, мамка хлебушка подаст! - запели дети в ответ, потому что это было время утренней игры.
Тогда Фатима засмеялась и стала бросать им вниз хлебные крошки. Они подхватывали их налету, по-птичьи чирикая и разводя в стороны руки-крылья.
- Ещё! Ещё! – кричали дети.
Тогда Фатима снова засмеялась и бросила с балкона горсть семечек. Семечки упали на холодную землю в сморщенных опавших листьях. Несколько Алсу удалось поймать в протянутую ладонь. Ренат тут же подошёл к ней и вытянул руку. Алсу молча поделилась с братом.
Петя с тяжёлым ранцем за плечами вышел из дома и равнодушно направился в школу.
- Куртку застегни! – отвлеклась на мгновение Фатима. – Замёрзнешь!
- Угу, - кивнул Петя и даже не обернулся, а только стряхнул с плеча хлебные крошки. Сейчас больше всего на свете ему хотелось спать.
- Семечки! – страстно прошептала Ворона Воробью Рюмочке и прищёлкнула клювом. – Ты видишь, сколько семечек пропадает зазря?
- Уже лечу, - звонко чирикнул Рюмочка и уже собрался вниз.
Но тут Старый Голубь, дремавший на соседней ветке, приоткрыл один глаз:
- Подождите немного. Дайте детям спокойно позавтракать!
- Какое нахальство, - томно подхватила молодая голубка. – Вам что, еды не хватает, что вы у детей последнее отобрать готовы?
- Уже и слова не скажи! – крикнула Ворона.
- Не скажи… не скажи… - весело подпел тут же Рюмочка.
А Лиза, оставшись одна, даже не стала закрывать дверь в комнату. Она выскочила из кровати и в два прыжка оказалась у зеркала. Её даже слегка трясло, так она торопилась открыть дневник и начать писать…
«28 ноября 1991 года …Если бы я только узнала, кто насылает мне сны каждую ночь, а перед пробуждением шепчет: «Что видела – забудь, а вспомнишь, так молчи...» ,то, клянусь! я бы никому не сказала, и даже, наверное, уничтожила эту тетрадь. Чем больше я сплю, тем мне интереснее…» - в этот момент тонкая фарфоровая чашка, ещё с вечера забытая на подзеркальнике и сейчас нежно порозовевшая от дневного света, - дзинь! - упала и разбилась.
А Лиза даже не заметила. Она торопилась: «Так вот, сегодня ночью я шла по улице мимо кирпичных домов и Палашёвского рынка, и вдруг, дверь одного из подъездов распахивается настежь, и старуха в платке и валенках выплёскивает воду из ведра прямо мне под ноги. А на улице очень холодно, но снега нет, одна застывшая грязь. От воды идёт пар. Я даже помню, он был очень тёплый этот пар от её мутной воды; а сама вода превращается в лёд. Я иду и боюсь поскользнуться, а лёд вдруг покрывается снегом, и в снегу распускаются красные и жёлтые цветы, такие яркие, что кажется, в них застыл огонь, как на цветастом платке Фатимы. И когда жёлтые цветы раскрываются, то я вижу, что они пустые внутри. Но когда раскрылся красный цветок, я увидела Петькино лицо. И потом раскрылись ещё несколько красных, и в них были лица других не знакомых мне детей. Или, может быть, я просто их забыла…И я бы даже подумала, что это мой собственный сон, но тут вдруг эта старуха прошамкала мне в лицо ввалившимися губами: « Что видела – забудь, а вспомнишь, так молчи!» И ещё цвета – неестественно яркие для моих снов, словно бы всё это происходило по-настоящему…Потом я сбилась, и я не помню, что было дальше, потому что эта глупая Алсу трясла меня за плечо до тех пор, пока я не проснулась. «Что тебе нужно?» - спросила я и села в кровати, а она всё ещё продолжала меня трясти. Я разозлилась: «Отцепись от меня! Убери свои ручонки!» - «Старуха плохая, - сказала мне Алсу. – Она тебя не любит! Никогда не покупай у неё красные цветы» - «Ты что, можешь везде входить? – удивилась я. – Куда хочешь, туда и заглядываешь?» Но она, кажется, не поняла. Она отбежала на середину комнаты и склонила голову на бок. Она всегда так смотрит, когда пытается что-то выпросить. «Можно я возьму твои цветные карандаши?» - «Зачем?» - «Что бы порисовать!» - « А я думала, чтобы послюнить!» Глупая Алсу стала водить ногой в тёплой тапке, показывая, как будет рисовать. Белая опушка вокруг тапки давно посерела от пыли. «Ну, всё, порисовала и хватит, - засмеялась я. – Теперь уходи, потому что я хочу побыть одна». Но она даже не обиделась: «Говорю тебе, Лиза, дай карандаши, хотя бы ненадолго!» - «Они мои, - сказала я. – Все до одного! И брать их нельзя. Особенно тебе и Ренату! Да и Петьке тоже…» - «Тогда я посмотрю «Подарок первокласснику»? - клянчила малявка.- Особенно счёты» - « И ты только из-за этого меня разбудила? – вдруг поняла я.- Из-за «Подарка первокласснику» и из-за счёт?» Алсу кивнула своей черной, блестящей головой. Конечно, нужно было встать и поддать ей, но я только засмеялась от её глупости: «Иди отсюда, это моя комната!» - «Куда хочу, туда хожу, ты поняла, поняла? И вижу всё, что захочу…- крикнула Алсу и убежала…- И красные цветы хуже всех…»
Лиза встала из-за столика и сделала шаг к окну, но вдруг скривилась от боли. Она порезала ногу, и кровь брызнула на осколки чашки и на жёлтый, паркетный пол.
…этот сад был в зелёном мареве жары, в бело-розовой пене цветения…
Весёлый ребёнок, насвистывая, поливал из шланга кусты олеандра. Бассейн фонтана за его спиной был заполнен почти до краёв. Радужно переливающаяся вода казалась неподвижной, спящей…И даже красно-жёлтый надувной мяч не плавал, не покачивался, а неподвижно застыл, задремав… И деревянный корабль с плоским днищем, плотными суконными парусами и узеньким жёлтым флажком прибился к мраморному краю бассейна и замер…
Весёлый ребёнок насвистывал. Казалось, что весело…
Над кустом гортензии завис шмель в полосатой пижаме и приглушённо, басовито загудел.
Плеск воды из шланга, жужжание шмеля и тихий свист Весёлого ребёнка, и ещё – море…Море лениво набегало на берег и сонно билось о каменные, с зелёным мхом, скалы бухты. Вот и все звуки полудня над островом Брошенных игрушек.
Весёлый ребёнок как-то неловко, слишком сильно сжал шланг и вдруг скривился от боли. Большой палец правой руки был в несколько слоёв заклеен пластырем…От боли он даже вскрикнул и выронил шланг и с опаской посмотрел на бледно-розовые заросли шиповника, на сад перед домом, на гамак, натянутый в саду между деревьями, на неподвижно висящие качели, перед которыми были свалены формочки для песка, - несколько металлических жёлто-розовых походили на морские раковины; пластмассовые совки и грабли, а так же вёдра и старый самосвал с синим вместительным кузовом, правда, без одного колеса…
Весёлый ребёнок напрасно волновался: всё было спящим, спокойным. Сквозь открытые окна террасы, прикрытые тюлевыми занавесками, угадывался круглый стол со стеклянным кувшином и стаканами недопитого лимонада, зеркало на стене и чёрный угол пианино с открытой крышкой и нотами «Болезнь куклы» на пюпитре.
Весёлый ребёнок снова посмотрел на кусты шиповника, но уже с надеждой, но подойти не решился. Рана под пластырем слегка саднила. Терпимо.
Весёлый ребёнок поднял шланг, вновь направил воду на кусты олеандра и с деланной независимостью засвистел.
Заросли шиповника задрожали. Розовые цветы затрясли головками на раздвигающихся ветках, выпускающих Грустного ребёнка.
- Ты забыл свою панамку, - но Весёлый даже не обернулся. – Если не наденешь, напечёшь голову… так и солнечный удар можно запросто получить… - Весёлый перестал свистеть, но по-прежнему не оборачивался. Его лопатки были сдвинуты. Он ждал. Грустный положил его белую панамку с полями песочного цвета на край фонтана. – Ну, и когда ты порезал палец?
Весёлый сделал вид, что не слышит из-за плеска воды. Грустный ребёнок нагнулся и выключил кран в траве. Вода в шланге тут же иссякла, и тут же проснулся фонтан и забил высокой струёй, и тут же запрыгал, закувыркался надувной разноцветный мяч и, легко покачиваясь, корабль с жёлтым флажком поплыл по кругу.
Грустный ребёнок разулыбался, сделал шаг к фонтану и уже протянул руки к кораблю, как вдруг резко развернулся и подошёл вплотную к Весёлому ребёнку.
- Немедленно говори, где ты порезал палец! Ты слышишь? – и принялся трясти его за плечи.
- Где надо, - обернулся Весёлый. – Сегодня утром, когда мы вернулись со стадиона…- и спрятал руки за спину.
- И надень панамку, - буркнул Грустный.
Весёлый послушно нахлобучил панамку на голову, но так, чтобы не было видно глаз.
- А ты хитрый, - усмехнулся Грустный, - но только меня ты с толку не собьёшь…- и он вытащил из кармана леску, завязанную петлёй. – Вот что я нашёл в кустах шиповника…
- Ну и что? – деланно удивился Весёлый.
- А то, что ещё, в сосновом лесу, если идти с того берега, где всегда осень , я нашёл птичью клетку, такую здоровую, что ты или я запросто могли бы в ней поместиться, если бы сели на корточки….
- Ну и что?
- А то, - продолжал Весёлый ребёнок, - что ещё вчера цветы шиповника были совершенно белыми, белее, чем рубашки, которые стирает Фатима для своих детей, а сегодня – бледно-розовые…С чего бы это вдруг?
- Ну, ты даёшь! – и Весёлый с облегчением вздохнул. – Да я просто стрелы для самострела строгал из веток, хотел тебя удивить…ну, и порезал палец ножом…Кровь брызнула и сразу же впиталась в землю… А ты же знаешь, какая здесь земля…Вот они и порозовели, цветы эти… - и он дёрнул влажные ветки шиповника. И с них, сразу же, заискрившись на солнце, полетели брызги.
Грустный в ответ молча покачал леску с маленькой петлёй и двумя колышками перед лицом Весёлого.
- Да, это силки…- Весёлый тут же согласился. – А я разве против… Просто, говорю, удивить тебя хотел…Поймал бы канареек, чтобы пожили у нас на террасе, попели бы… а ты так не вовремя меня разгадал, - и он весело, открыто улыбнулся.
Грустный с недоверием на него смотрел. На его груди на чёрном шнурке висел бинокль.
- Канарейки, говоришь?
- Ну да, две таких жёлтеньких, звонких…Помнишь, тебе нравились?
- Помню, -вздохнул Грустный. – Только та клетка из леса слишком велика для них…
Весёлый молчал. Даже свистеть перестал.
- Я бы даже поверил тебе, - продолжал Грустный, - потому что я очень хотел тех двух канареек, ну, хотя бы на время…Да вот только ты врёшь…
- Вру, - тихо согласился Весёлый.
Весело и звонко плескался фонтан, нежась в жаре, покачивая на воде игрушки. Грустный не мог не улыбнуться.
Весёлый молчал.
- Так жарко, как будто бы всё по-прежнему и ничего не случилось…
- А ничего и не случилось, - и Весёлый ребёнок опустил глаза. На босу ногу были надеты резиновые шлёпанцы, на правом колене цвела ссадина, - это он нырял у волнорезов и порезался о наросты из мидий.
Грустный ребёнок по-прежнему был в кроссовках и джинсах, так и не стал переодеваться после стадиона…
Казалось, что время слегка покачнулось и сдвинулось, как будто бы два этих ребёнка пришли сюда в сад к фонтану из разных времён года. Один только что выкупавшись в море, выбежал из лета, другой – вырвался из осени, где утром и днём всё ещё обманчиво тепло, а к вечеру наступают холода, и лужи хрустко схватываются пока ещё лёгким ледком.
Так оно и было…
- А я думал, ты музыкой занимаешься, - и Грустный ребёнок указал на террасу с открытым пианино.
- Да я всё задание сделал, - начал оправдываться Весёлый, - в отличие от тебя…
- Я пошёл через лес на берег Осени…
- Зачем?
- Сам не знаю, - пожал плечами Грустный ребёнок. – Я хотел посмотреть, созрели ли яблоки… Думал принести туда, на Вспольный переулок корзину «Славы победителей» или красного апорта Фатиме и Тоне, ну, и их детям…Ты же знаешь, им нужно…
- Мы на прошлой неделе приносили… - холодно оборвал Весёлый.
- Я не знаю, зачем я пошёл на тот берег…Там с пляжа виден остров осени с красными рощицами…я , правда, не знаю, зачем… - думал вслух Грустный ребёнок. – Там было очень холодно, моросил дождь… А я вот взял и дошёл до моря…
И Грустный ребёнок с вызовом посмотрел на Весёлого. В этот раз Весёлый выдержал его взгляд.
- И что же ты там увидел?
- Сначала я принял их за альбатросов. Они сидели на скалах вместе с бакланами и чайками… Чайки иногда взлетали, ныряли в волны за рыбой, да и бакланы тоже, а эти… как будто бы что-то выжидали…Их даже рыба не интересовала… Как будто бы ждали, когда я уйду…А я не уходил…Я взял и посмотрел в бинокль…И вот один из альбатросов обернулся, и у него было человеческое лицо…
- Да, я знаю…- тихо сказал Весёлый ребёнок. – Они уже несколько дней кружат над нашим островом.
- Это птицы смерти, я не мог ошибиться…
- Да, это они….
- Только почему ты мне не сказал? – с недоумением спросил Грустный ребёнок. – Думал, сам справишься, без меня?
- Я думал, что они улетят…покружат чуть-чуть и улетят обратно..
- А они и улетели, - Грустный взял Весёлого за руку и нечаянно задел ранку под пластырем. Весёлый скривился от боли. – Их было три, и две из них, действительно, улетели…А одна осталась…Так что ты хотел сделать? Только не ври…
- Я хотел приручить птицу смерти, - признался Весёлый. Он говорил с усилием, не желая раскрывать тайну. – Сначала я думал расстрелять их из лука деревянными стрелами, но вспомнил, что они бессмертны…И потом, я мог попасть в бакланов, они шныряют по небу, - только успевай…
- А ты видел, чьё лицо было у птицы смерти? Ты знаешь, за кем её послали в Большой мир?
- Нет…
И оба ребёнка насуплено замолчали.
- Я поставил силки, - продолжил Весёлый ребёнок, а шиповник напитал кровью из ранки, чтобы их подманить…Они же падки до крови… Я нарочно порезал палец и теперь долго не смогу играть на пианино…Но я выучил задание на неделю…Три этюда, две пьесы…Честно…
Грустный ребёнок мрачно рассмеялся:
- И ты всерьёз думал, что эти чудовища с человечьими лицами будут жить в клетке для попугаев?
- Никто бы не узнал, что они у нас…Мы бы их прятали в лесу…
- Их бы хватились!
- Мы бы сказали, что они потерялись в Большом мире! – Весёлый ребёнок цеплялся из-за всех сил за собственные слова.
- Это же птицы смерти, - безжалостно усмехнулся Грустный.- Они бы вырвались всё равно!
- Но мы бы их задержали, хотя бы ненадолго, на чуть-чуть… - и Весёлый ребёнок горько, по-детски заплакал.
Поиграв в птиц, Фатима решила смолоть кофе. Кофемолка осталась от прежних хозяев. А матерчатые мешочки с горьковатыми кофейными зёрнами она, лукаво улыбаясь, приносила откуда-то каждую неделю.
Фатима ходила по коридору, крутила чугунную ручку и напевала:
- Извините меня, мне неудобно к вам обращаться!
С Казани мы. Мы бедные беженцы.
Там наш дом с белоснежно цветущим садом
И все наши родственники…К нам даже ласточки
Прилетают на лето, надолго задерживаются…
Люди добрые, помогите, кто сколько сможет!
Мы собираем на билет, а нам немного не хватает.
Помогите скорее, хочется Родину увидеть,-
До слёз, до слёз, до слёз…
Без нас сады увянут, а ласточек сглодают кошки…
Татарчата Алсу и Ренат ждали кофе, звонко подтягивая последние слова песни. Фатима наливала им кофе в маленькие чашечки, синие в золотых звёздах. Ей нравилось, что дети начинают бегать и смеяться, и она смеялась вместе с ними. Она не знала, что кофе детям нельзя…
Окна японского дедушки Окадо выходили на плоскую крышу подъезда с низкой оградой, - чугунные перила оплетала чугунная виноградная лоза с тяжёлыми налитыми гроздьями. Весной крыша покрывалась редкой травкой. Обычно трава держалась всё лето и осень и даже немного разрасталась, оказавшись стойкой и выносливой…Она начала увядать только сейчас, в конце ноября, хотя снега всё ещё не было, а шли мелкие, колючие дожди.
Каждое утро японский дедушка Окадо с грохотом открывал своё высокое окно и выпускал на крышу трёх гусей – серого, белого и чёрного. Он откармливал гусей, чтобы под Новый Год продать их в ресторан «Пекин», а чтобы они не улетели, он подрезал им крылья.
Фатима с детьми пила кофе у окна с ситцевой занавеской и зачарованно смотрела вниз на гусей. Она попробовала было им посвистеть, но гуси не отозвались. Тяжело переваливаясь, они прогуливались по крыше, и нехотя, через силу, щипали подсыхающую траву. Фатима постучала пальцем по стеклу, но гуси не услышали. Тогда она припала лицом к окну и вдруг заметила, что с боку, почти у самой стены, на крышу поднимается узкая лесенка. Быстрая догадка как молния скользнула по лицу татарки. Она подтолкнула детей и звонко расхохоталась.
Белоснежные простыни развевались во дворе, пытаясь улететь, и следом за ними просились рубашки.
Часто во двор посмотреть на гусей прибредал рыжий кот. Кот был старый, тощий, с обвисшим животом. Поймать гусей он уже не мог, зато мог полюбоваться. Он садился, привалившись спиной к дереву, раскинув задние лапы, и тускло смотрел перед собой единственным глазом. Живот кота покрывался частыми складками и редкая шерсть топорщилась, открывая залысины.
- Ну что ты, Рыжик, расселся, как старуха? – укорила дворник Тоня по пути из магазина. – Хоть бы мяукнул мне что-нибудь, может, я бы и поняла, - и отломила коту кусок колбасы.
Тоня была добрая, но подозрительная. Ей всегда хотелось знать правду.
- А то, может, поговорим, как две бабы? – спросила кота, пока тот пережёвывал колбасу. – Как баба старая и баба средних лет?
Кот быстро наелся и тускло посмотрел на Тоню. Тоня заслоняла гусей. Кот замяукал, уговаривая её отойти, но Тоня ничего не поняла. Она взяла кота на руки и погладила по рыжей шерсти.
- Вот ты к старости многого добился?
Кот жидко заорал, умоляя отпустить, но Тоня опять не поняла. Коту удалось высвободить задние лапы и уцепиться ими за ствол дерева.
- Какой же ты старый всё-таки, - сокрушалась Тоня. - Вот уже и лапы сам отодрать от дерева не можешь, Рыжик - Рыжик!
И она потянула кота к себе, а он из-за всех сил вцепился когтями в ствол и вытянулся до невероятных размеров, как заношенный шарф с розовыми заплатами. - Может, ты, Рыжик, ещё хочешь колбасы?
- Хочу, - закричал Рыжик. – Давай! И побольше!
Этот вопль Тоня неожиданно поняла и разжала руки. Кот прытко соскочил на землю.
- Ну вот, - вздохнула женщина, - шлёпнулся, как бурдюк. Ты хоть лапы – то не ушиб? Старость, конечно, тяжела…
Рыжику было не до разговоров. Он жадно проглотил кусок колбасы и вдруг почувствовал, что объелся. Он прислонился к дереву и блаженно развалился. Теперь ему хотелось только одного, чтобы Тоня поскорее ушла, а он бы ещё полюбовался на гусиков. Но Тоня опять перестала понимать по-кошачьи. Она причитала, подперев руками бока:
- Рыжик, Рыжик, ты мне даже не говори, я и сама знаю, что у тебя к старости ничего нет. Вот и у меня нет, а ведь я – молодая…Кстати, ты как к Фатимке относишься? Она «Любительскую» колбасу не ест, там жир видите ли, она только «Докторскую» покупает…А я бы детям игрушек купила, а то они все старые разломали…Непослушные у меня дети стали, хитрят что-то, умничают без конца, как будто бы я не вижу… А мне так им игрушек хочется купить, ну, прямо до слёз иногда… Слышь, Рыжик, ты мне про Фатимку-то скажи, не томи…
Рыжик сыто икал и умолял:
- Тоня, ну, уйди…Я про Фатимку не знаю, клянусь!
Гусики, бросив щипать траву, взволнованно загоготали на крыше.
- Да ладно, Рыжик, - вздохнула Тоня. – Чего уж там! Только ты один меня и понимаешь на всём белом свете…
И Тоня побрела к подъезду, а в это время Окадо загнал гусей в тёплую комнату, и Рыжик опять ничего не увидел.
А Лиза тем временем лежала на кровати, свернувшись калачиком, и наматывала на палец прядь волос. « Всё-таки хорошо, что Петька в школе, а я здесь, дома, одна! Нужно ещё маме что-нибудь сказать эдакое, что бы она меня пожалела и не заставляла делать уроки. Жаль, что я не сплю, а то бы увидела во сне волшебство или …или колдовство. Интересно. Красиво. Душу захватывает…» И вдруг острая догадка вспыхнула в мозгу Лизы: «А что им до моей души? А если меня куда-то затягивают, и все эти сны присылают только для того, чтобы очаровать, отвлечь и расслабить? Что тогда?» Ей стало страшно, и хотя она не спала, она вздрогнула, как проснулась. Она села в постели и оглядела свою комнату. Теперь она видела всё ясно: смятая постель брата, он торопился в школу и не успел её убрать, а она, конечно же, не будет, у неё много других дел, поважнее; разбросанные учебники, в которые она не заглядывала уже неделю, тетради по русскому без обложек с неряшливо примятыми уголками, запылённая коробка «Подарок первокласснику», школьное платье, упавшее на пол со спинки стула и осколки чашки, которые Лиза так и не собрала. Зато зелёная тетрадка-дневник была аккуратно спрятана в потайной ящик за полками трельяжа. Как будто бы на мгновение пелена спала с её глаз…
Тюлевая занавеска и закруглённые двери балкона отражались в зеркале. Занавеска дрожала от сквозняка, а отражение за ней не поспевало. Занавеска приподнималась, отражение оставалось неподвижным, занавеска опускалась, и только тогда отражение вздрагивало, выгибалось и нехотя тянулось вверх. Лиза отвлеклась на эту игру отражений и предметов, засмеялась разнежено и представила, что вокруг неё туман. Он разлился повсюду, как белая пена в тёплой ванной, его уже так много, что он плещется ей в лицо ласково и мягко…Тревожная ясность сразу же прошла, и подступила дремота.
- Почему ты не в школе? – закричала Тоня с порога.
- Потому что я заболела, - пропищала Лиза, совсем забыв, что нужно охрипнуть.
- И что же это у тебя болит? – рявкнула Тоня. Холодок пробежался по комнате детей, растворяя вспенившийся туман.
- Горло, - пискнула Лиза и спряталась лицом в подушку.
- А ну-ка покажи! – грозно подступила Тоня, вытряхивая Лизу из постели.
- Не покажу! – Лиза попробовала захрипеть, но хрип не получился.
- Открой рот! – рявкнула Тоня, - и подойди поближе к окну!
- К балкону, - ехидно поправила Лиза.
- Не сметь мне перечить! – приказала Тоня.
Лиза покорно встала на свет, запрокинула голову и широко открыла рот. Тоня туда заглянула, и обе застыли.
Наконец Лиза не выдержала:
- Долго ещё, мама?
- Закрывай! – разрешила Тоня. – Горло нормальное. Здоровое. Завтра пойдёшь в школу.
- А почему ты так долго смотрела?- удивилась Лиза.
- Потому что я думала.
- О чём?
Но Тоня не ответила. Она вспомнила рыжего кота, как он жадно ел колбасу и трясся от старости, и её стало его так жалко, что слёзы навернулись у неё на глаза.
Умная Лиза тут же всё заметила.
- Хорошо, мама, - трагически сказала она безо всякой хрипоты и кашля. – Раз ты считаешь нужным, я пойду в школу. Хорошо…- и приволакивая левую ногу, заковыляла назад, к кровати.
Тоня вытерла слёзы с лица и удивлённо спросила:
- Что это ты хромаешь? Минуту назад ты прыгала по комнате как заяц.
Лиза со стоном повалилась на кровать:
- Моя нога! – и, закрыв глаза, скривилась от боли.
Когда Тоня подошла к кровати, Лиза неподвижно лежала, подняв ногу и нацелив пятку с порезом ей в лицо.
- Ты умерла? – спросила Тоня, отстраняя пятку.
- Да, мама! – и Лиза открыла один глаз, чтобы посмотреть, что происходит. – Ты что не видишь, что там рана, и она кровоточит?
- Какая рана? – Тоня с интересом вгляделась в пятку с крошечной царапиной. - Где?
- На моей ноге! – простонала Лиза. – О-о-о!
Наконец Тоня рассвирепела:
- Сейчас мы это поправим!
Она рывком открыла ящик подзеркальника и достала оттуда огромный флакон йода. Лиза тотчас отдёрнула ногу. Болезнь мгновенно прошла.
- Ой, не надо! Не смей! Не трогай мой нарыв! Ведь щипать будет…
- Может быть, лучше ногу отпилить? – весело спросила Фатима, всё это время стоявшая в дверях. – И болеть не будет, и щипать…- и протянула Тоне небольшую, блестящую пилу с мелкими острыми зубчиками.
- А заходи, - позвала Тоня. – К тому же инструмент при тебе!
Тоня и Фатима взяли пилу за обе ручки и направились к Лизе. Лиза с воплем побежала от них вокруг кровати.
- И хромота прошла, - заметила Тоня.
- Просто удивительно, - подхватила Фатима.
- Отстаньте, отстаньте от меня! – убегала Лиза.
Какое-то время они кружили по комнате.
- Заходи слева, - командовала Фатима. – Половче! Давай!
- Хватай её! Держи, держи девчонку!
Наконец, Тоня и Фатима загнали Лизу в угол.
- Ну что, отпилим ей ногу? – спросила Фатима. – Пусть снова будет хорошей девочкой?
- Конечно, отпилим, - согласилась Тоня. – Лучше хорошая девочка без ноги, чем плохая с ногой!
И они подняли пилу.
- Пойду я в вашу школу! Пойду! – заныла Лиза. – Только отпустите меня!
Тоня внимательно оглядела комнату.
Лиза и Фатима вздрогнули от неожиданного холода.
- Чашку разбила, да? Петькину постель не убрала? Платье валяется? – и Тоня посмотрела так, что Лиза сжалась.- Чтобы через пять минут комната сверкала, поняла?
- Поняла, - буркнула Лиза.
Остаток утра Лиза убиралась в комнате и мрачно думала: «Всё равно будет по-моему, как я захочу! Только бы ночь пришла поскорее, а то я уже соскучилась ждать!»
Но в эту ночь Лизе ничего не приснилось…
Над островом Брошенных игрушек сгустилась ночь. Тёплая, южная стояла над садом вокруг дома с террасой. Дверь на террасу и все окна были открыты. Лишь изредка от сквозняка раздувались шторы. Пианино так и осталось закрытым. О нём забыли…
Сборник нот упал на пол и громко захлопнулся.
От внезапного удара в соседней комнате проснулся Грустный ребёнок и сел в кровати. Весёлый потянулся, пробормотал сквозь сон: «Ну, ещё чуть-чуть», и что вставать он ни за что не будет, повернулся лицом к стене и заснул ещё крепче.
Грустный ребёнок неслышно встал, торопливо оделся, мгновение подумал, и вдруг, свернув плед, спрятал его под одеяло своей постели, чтобы казалось, что он спит, накрывшись с головой, и, стараясь очень тихо ступать, вышел из спальни.
В саду трещали цикады.
На границе с лесом, над одичавшими кустами роз и шиповника мерцали светлячки, сбиваясь в зеленоватый светящийся остров. По небу, с трудом передвигаясь от собственной тяжести и провисая в мягкой середине, медленно плыло белое облако. Если бы не жаркое лето, можно было бы подумать, что оно переполнено снегом, но облако несло тепло…
Мерцающий остров светлячков заманчиво светил, зависнув над растениями, как будто бы сигналил облаку, чтобы оно не сбивалось с пути, и вдруг – погас и рассеялся в темноте . И тут же облако остановилось посреди неба, вздрогнуло, но не пролилось ни снегом, ни дождём, а рассеялось на мелкие тучки… И тут же, нежно дрожа, вспыхнули мелкие островки светлячков и поплыли по воздуху, как медленные светила ночи.
Вода в фонтане спала…
Ночные совки и мотыли призрачно кружились под лампой в виноградной беседке. Лампу Грустный ребёнок забыл погасить ещё с вечера.
Издалека, с пляжа, доносились мягкие бархатные удары волн о береговой песок, и Грустный ребёнок подумал про два деревянных лежака, оставленных на берегу…что вода, наверное, до них достанет, и что с утра они будут немного влажными от волн. И что на синем лежаке вчера днём Весёлый ребёнок солнечными лучами через увеличительное стекло выжег «Лиза», а потом присыпал песком и мелкими камнями, чтобы Грустный не увидел…
Сад спал…
Грустный огляделся по сторонам: тёплый, разнеженный воздух ночи, заросли деревьев, два кипариса, куст туи, старый, с толстым стволом, платан. Даже вместе, обняв его с двух сторон, Грустный и Весёлый не могли обхватить его руками. На платан можно было с лёгкостью залезть, сидеть, или даже лежать на его разросшихся ветках, прятаться в листве.
Ветки платана вздрогнули, листья закачались. Грустный ребёнок обернулся, кто-то прятался в глубине…Нет, это ветер…Показалось…
В тазу с водой стоял кукольный домик с полукруглыми балконами и аркой, ведущей в палисадник с перекидными качелями, с ручками в виде конских голов…Это Весёлый ребёнок ещё вчера утром хотел отмыть их от песка, да так и забыл в тазу вместе с пластмассовыми кубиками и сломанным солдатом с ружьём без штыка.
На мгновение Грустный ребёнок нахмурился, что-то вспомнив – белые, развевающиеся простыни на холодном ветру и ледяную внимательную улыбку, и переставил перекидные качели во двор дома, чтобы их было видно из всех окон.
И снова ветки платана задрожали, зашелестела листва и даже тихо треснул сучок…
Грустный ребёнок внимательно вгляделся в разросшиеся ветки.
Да нет же, это ветер опять подул…С утра, наверное, будет шторм…
В беседке под слабой лампой стоял недопитый стакан молока. В молоко упала совка расписная и мелко задрожала треугольными крыльями, пытаясь взлететь.
Грустный ребёнок осторожно поддел её мизинцем и посадил на стол. Совка затрясла крыльями, стряхивая молочные капли. В руке у ребёнка так и остался стакан с остатками молока.
- Меня ищешь, да?- раздался голос из ветвей платана нежный, тягучий, слегка похожий на пение. – Меня-я-я?
От неожиданности Грустный ребёнок выронил стакан, и молоко пролилось в таз с игрушками. И тут же вода из прозрачной стала мутно-белой, как будто бы над кукольным домом, палисадником и качелями зависла снежная туча.
- Какой ты, - продолжал голос, - сам ждал меня и сам боишься…- и голос тихо засмеялся, и снова смех походил на пение. Голос был бы прекрасным, если бы не звучал равнодушно и бесстрастно, как будто бы его владелец знал, что здесь нужно смеяться и смеялся, а здесь нужно грустить и грустил. Но сам он не испытывал этих чувств, и не испытывал чувств, вообще, а только выполнял чью-то волю…
- Даже взглянуть на меня и то боишься…
Грустный ребёнок поднял голову:
- Я всю ночь чувствовал тебя…
- О да, это очень по-человечески чувствовать друг друга…- и снова раздался смех прекрасный, равнодушный, бесстрастный.
- Чего ты хочешь? – Грустному ребёнку очень хотелось заплакать от бессилия, и он боролся с собой.
- Меня послали в большой мир, разве ты не знаешь? – удивилась птица смерти. Вернее, изобразила удивление. – Вот я и должна лететь…
- И тебе всё равно за кем?
- Всё равно…
Лицо птицы смерти можно было бы назвать прекрасным, оно походило на лица греческих статуй с ровными, безупречно правильными чертами, но оно не было человеческим. Оно было маской, закрывающей пустоту. И его черты мгновенно менялись на детские, взрослые, старческие. Они могли даже превратиться в морду зверя или голову птицы, в зависимости от того, за кем отправлялась птица смерти в мир живых.
- И кого ты должна забрать на этот раз?
- А ты посмотри на меня, и узнаешь сам…- и снова её глубокий голос прозвучал как музыка.
- Не буду я… - Грустный ребёнок скользил глазами по стволу платана, который они совсем недавно обнимали , смеясь. – Не хочу я…
- Значит, не узнаешь…
- А тебе обязательно лететь в Большой мир?
- Я голодна…
- Но мы так хотели тебя утолить… - и Грустный ребёнок в отчаянии показал на кусты шиповника.
В белом шиповнике едва теплился красный огонь пролитой на него крови. Его лепестки бледно розовели. Шиповник спал.
- Кажется, здесь нужно рассмеяться? – уточнила птица смерти.
- Кажется, да… - и Грустному ребёнку снова захотелось заплакать, так неудержимо, что он опустил глаза. Смотреть на ствол платана больше он не мог.
- А я ведь чуть было не попалась в ваши силки…Я даже поклевала шиповник, который вы напитали собой, - продолжала птица смерти.
- И что, тебе мало? – устало спросил Грустный ребёнок. – Тебе дать ещё?
- Давно я так не смеялась…- и вдруг голос птицы смерти стал нежным. – Ты лучше посмотри на меня, малыш…
Грустный ребёнок вздрогнул:
- Не буду я, я же сказал…
- Ну, как знаешь, - и птица смерти снова изобразила насмешку.- И ты думал, ваша кровь утолит мой голод, и что я не полечу дальше?
- Думал, что да…
- А что такое ваша кровь? – спросила птица смерти. – Пустой подкрашенный воздух? Воспоминание о том, как вы были людьми?
- А мы люди…- с усилием прошептал Грустный ребёнок. – Ты слышишь меня?
- Вот как? – птица смерти изобразила сомнение. – Кем бы вы ни были, ваша прозрачная кровь не насыщает меня. Она ничто. Я её еле различаю… А где второй, Весёлый?
- Он спит…
- Не хочешь его будить?
- Не хочу…
- Чтобы он не плакал, да? – вкрадчиво выспрашивала птица смерти. – Чтобы ему больно не было?...Почему ты не смотришь на меня, маленький?
Грустный ребёнок молчал.
- Любишь брата, да?
- Ну, люблю… А тебе-то что?
Птица смерти задумалась:
- У вас есть чувства… Надо же…Может быть, вы и вправду люди?
- Мы люди, - повторил Грустный ребёнок, - и будем защищать людей…Служить сколько хватит сил…До конца…
- Хорошо. Защищайте…Только мне пора, защитник, - вспомнила птица смерти. – Большой мир ждёт меня…Здесь тоже нужно смеяться, да?
Но Грустный ребёнок не ответил, он не умел ехидничать.
- Ты лучше скажи, - торопился он, - тебе всё равно, кого забирать?
- Всё равно, - и птица смерти встряхнула огромными крыльями, собираясь взлететь. – Я голодна, говорю тебе….и я тороплюсь…
- Нет, подожди…- удерживал Грустный. – Значит, ты не должна забрать именно её?
- Если кто-то другой согласиться отдать свою жизнь, то… - и тут птица смерти осеклась. – А за кого ты так беспокоишься? Откуда ты знаешь, что это именно она, девочка или женщина?
- Я оговорился…
Птица смерти плавно кружила над фонтаном, разглядывая дом и перекидные качели в тазу с водой, забелённой молоком.
- А ты посмотри на меня, и ты поймёшь, оговорился ты или нет…Говорю тебе ещё раз: если кто-нибудь добровольно согласится отдать свою жизнь вместо неё…- и вдруг её голос сделался детским и смешливым: Ты что, правда, боишься на меня посмотреть? Ну, ты даёшь! Может быть, это не так страшно?
И тогда Грустный ребёнок не выдержал и посмотрел вверх: раскинув огромные крылья, птица смерти кружила над их маленьким садиком. И он почувствовал, что цепенеет от лютого холода и страха, и этот страх был настолько силён, что он даже не мог содрогнуться, он даже не мог говорить, и даже мысли его потекли совсем медленно, грозя обледенеть и остановиться. Лицо птицы смерти покрылось рябью, её холодные правильные черты превратились в месиво, которое бурлило, клокотало и пенилось, меняясь на глазах…И вдруг – наваждение прошло: перед ним было детское, слегка припухшее от сна, личико Лизы Рукавишниковой.
- Ты что, правда, боишься на меня посмотреть? – засмеялась Лиза Рукавишникова среди ночи, неожиданно проснувшись. – Ну, ты даёшь! Может быть, это не так страшно?
Петя даже не обернулся. Он стоял у окна и смотрел во двор.
Лиза только что проснулась, а Петя ещё не засыпал. Ей ничего не приснилось, и она заскучала, думая, чем бы заняться.
- Выпал снег, Лиза, - зачаровано сказал брат.
- Не может этого быть, - поразилась Лиза, - ведь на улице ещё тепло.
И она выпрыгнула из постели и подбежала к окну.
Двор спал.
Спали чёрные, облетевшие деревья. От холода и ночи их стволы казались чугунными. Спала опавшая листва: некоторые листья скрутились в трубочки, некоторые лежали плоские, а некоторые слегка приподняли края и походили на маленькие корабли посреди осени и ночи. Спали окна первого этажа, непроницаемо завешенные шторами, спала дверь, ведущая под лестницу в подвал, и даже арка на улицу походила на ленивый затянувшийся зевок.
В небе висело белоснежно-тяжёлое облако и, кажется, тоже дремало.
- Смотри, Петь, кто-то принёс деревянные качели, - заметила внимательная Лиза.
- Да они всегда здесь стояли, - отмахнулся Петя.
Сонное облако слегка сдвинулось и открыло луну, и тут же весь двор оказался залитым прозрачным серебряным светом.
Во дворе перед аркой горел фонарь. Его свет был как лунный, но теплее.
- Ну и где же здесь снег? – спросила Лиза.
- А ты что, не видишь? – удивился Петя.
Выступающие карнизы и водосточные трубы были, казалось, обведены серебром, и даже чёрные стволы деревьев стояли в слабой серебряной дымке, как будто источая свечение.
И тут облако заморосило мелкими каплями. Они попадали в лунный свет и походили на снежные хлопья или брызги молока.
Во двор на велосипеде «Салют», медленно прокручивая педали, въехал Роман Злодеев, старший из братьев, и покатился по кругу двора, то въезжая в полосы серебряного света, то скрываясь в темноте. Моросил мелкий дождь, но казалось, что на него мелкими хлопьями падает снег.
- Он что, спит? – не понял Петя.
- Сам ты спишь, - хихикнула Лиза. – У него же глаза открыты…
- Ты только посмотри, Лиза, он же в пижаме и босиком! Он как лунатик!
И тут Роман Злодеев поднял лицо на их окна, как будто бы услышал, как о нём говорят.
Лиза помахала ему рукой и хотела крикнуть, но Петя вовремя зажал ладонью ей рот:
- Ты что, ты наших разбудишь! И тогда такое начнётся! Такое!
- Да, - согласилась Лиза шёпотом. - Тогда придётся ложиться спать, а это кошмар!
- Даже не говори…
Роман Злодеев снова поравнялся с их окнами, неподвижно посмотрел на них и кивнул кому-то невидимому.
- Им что, управляют? - удивился Петя.
В окне на первом этаже зажёгся слабый мерцающий огонёк, как будто бы там ждали тайного гостя.
- Может быть, он слепошарый? – вслух размышляла Лиза. – Я ему машу, а он не видит…
- Да он много чего не видит! - разволновался Петя. – Он же в одной пижаме, и даже не замечает, что падает снег!
- Ты тоже слепошарый, - расстроилась Лиза, отвлекаясь от Злодеева. – Это же не снег. Это мелкий дождь…
Петя очень смутился, он хотел было сказать, что надо спуститься и разбудить Злодеева, но вместо этого кивком головы указал на дверь, ведущую в коридор. Лиза широко разулыбалась и кивнула в ответ.
Стараясь ступать шаг в шаг, чтобы не скрипеть рассохшимися досками паркета,
дети направились в библиотеку. Все двери комнат на их пути были открыты.
Петя махнул рукой и поднял два пальца: на их безмолвном языке это означало – замереть. И Лиза тут же остановилась.
Первой шла дверь в комнату Антонины. Петя бесшумно обвязал ручку двери шёлковой ниткой. Другой конец нитки он обмотал вокруг ножки стеллажа напротив, чтобы от сквозняка дверь не закрылась бы и петли не заскрипели.
Петя снова махнул рукой и поднял один палец. Это означало, что можно идти дальше. И Лиза бесшумно пошла.
Лунный свет бил в окна комнаты Антонины, вырывался сквозь дверной проём и молочно- серебряным прямоугольником падал в коридор, освещая путь детям.
Сама Антонина спала на диване с резными деревянными ножками, правда, одна была отломана и находчиво торчала из кадки с землёй, подпирая ствол фикуса. Но Антонина вышла из положения: она подложила под диван стопку толстых книг, - несколько словарей и одну энциклопедию.
Лиза ступила в прямоугольник света на полу и вдруг увидела чёрные полоски от счёт. Она не выдержала и прыснула развесёлым смехом. Петя снова прикрыл ей рот рукой.
Антонина зашевелилась во сне и что-то забормотала, её веки задрожали, пытаясь открыться. Дети замерли, но Антонина не проснулась, она только повернула голову на подушке так, чтобы её бледное лицо прямым потоком поливал прохладный лунный свет.
Петя и Лиза двинулись дальше. Следующие двустворчатые двери вели в пустую комнату со светло-зелёными стенами цвета первой зелёной листвы. Ближе к потолку были нарисованы ветки цветущего шиповника. Самые длинные из них тянулись навстречу друг другу и сплетались в свод, и в просвет между ветками виднелось нарисованное небо. У стены, ровно посредине, стояло чёрное пианино, и на подоконнике лежала стопка нот.
- Это называется гостиная, - однажды сказала Антонина, снисходительно глядя на Фатиму.
- А зачем она нам? – искренне удивилась Фатима. – У нас что, гости бывают?
- Ты, Фатима, совсем жизни не видела, - усмехнулась Антонина и вдруг сделалась таинственной: А гости…гости, они ведь разные бывают…Может и к нам заглянут как-нибудь…
Лиза внезапно остановилась на пороге пустой комнаты, так, что Петя на неё чуть не налетел. Но Лиза не сдвинулась ни на шаг: в лунном свете комната походила на летнюю беседку, из которой только что, отыграв концерт, вышел пианист и забыл нотные тетради…
Петя легко подтолкнул её вперёд, но Лиза не сдвинулась. Тогда он постучал пальцем у виска (этот жест переводить не надо), но Лиза, точно также, как Антонина, упёрлась руками в бока и, подняв подбородок, сощурившись, посмотрела на Петю. Тогда Петя указал пальцем в сторону комнаты Антонины, и, сложив вместе ладони и положив на них лицо щекой к низу, изобразил, как Антонина спит. Потом дёрнул головой и стал бешено вращать глазами, - это означало, что Антонина проснулась. Потом встал на цыпочки и принялся широко открывать рот прямоугольником и страшно потрясать руками, показывая, как закричит Антонина, увидев, что они не спят.
Какое-то время Лиза озадаченно на него смотрела, и Петя уже с облегчением решил, что сейчас они пойдут дальше, но Лиза вдруг чётким неумолимым шёпотом сказала:
- Ну и что?
Петя был потрясён. От удивления он даже открыл рот: говорить нельзя было ни при каких обстоятельствах.
- К нам в гостиную очень скоро придут гости, - громко прошептала Лиза. – И закрой свой рот, потому что они придут не к нам, а ко мне…
- А что они будут делать? – потрясённо прошептал Петя. Он забыл, что дом может проснуться.
Лиза задумалась. Неожиданно она заметила ноты на подоконнике.
- Они будут слушать, как я играю на пианино. Вернее, не они, а он…
- Кто – он? – насупился Петя.
- Мальчик музыкант из летнего лагеря. Я тебе о нём говорила…Его Денис звать…
- Но ведь ты же не умеешь играть, - озадачился Петя. – Как же он будет тебя слушать?
- Так я научусь…- и. вытянув руки, Лиза принялась перебирать невидимые клавиши. – С ним так интересно…
- Интереснее слушать мартовских котов, чем твою игру, - расстроился Петя. – И потом – он не придёт, потому что его нет…
- Как это нет? – возмутилась Лиза. – А кто тогда всё лето занимался в актовом зале на рояле, а я переворачивала страницы нот? – она не замечала, что говорит в полный голос. – С ним гораздо интереснее, чем с тобой!
- А я его не пущу! – чуть было не закричал Петя.
- А я ему открою чёрный ход на кухне, - не сдавалась Лиза. – А тебя мы в эту комнату даже не позовём!
- А я всё равно войду, - настаивал Петя. – Я спрячусь за пианино и буду следить за вами, чтобы вы не целовались…
- Ну, ты и свинья! – возмутилась Лиза и покраснела.
Петя захохотал. Хохотать, правда, пытался шёпотом.
- Только он не придёт, не придёт, не придёт… - и он стал очень противно, правда бесшумно приплясывать в такт словам.
- Ну, почему, почему он не придёт? – Лиза была очень смущена.
- Потому что его нет, его нет, его нет…- почти пропел Петя.
- А вот и увидишь сам! – крикнула Лиза. – И извинишься…
И она уже собралась отвесить брату звонкую оплеуху, но тут из комнаты Антонины раздался кашель и зазвенели пружины дивана…Петя изобразил пальцами птицу и тут же прихлопнул её кулаком, что означало: «Это ты всё испортила…На тебя лунный свет так действует, да?» Лиза дважды махнула рукой и сжала пятерню. Её ответ был: «На себя посмотри, умник!». Трёхногий диван Антонины иногда среди ночи собирался сам собой, и сонная Антонина скатывалась в середину, и с двух сторон её ласково зажимали две половинки матраса. Так случилось и на этот раз… Дети ждали – проснётся она или нет. Мелодично звенели пружины складывающегося дивана. Она не проснулась…
Наваждение рассеялось, и они неслышно пошли дальше.
Следующая открытая дверь вела в комнату Фатимы.
В двух маленьких кроватках спали Алсу и Ренат. Аккуратно, в ряд, стояли войлочные тапочки с белой опушкой и шёлковые, с загнутыми носами, туфли Фатимы. И точно также серебряная луна, прихватив с собой луч фонарного света, вливалась через окно в их комнату и гладкой дорожкой, как застывший лёд катка Патриарших прудов, падала в коридор.
Залитые луной дети скользили вдоль комнаты Фатимы. И вдруг Фатима села в кровати и выпрямилась. Её чёрные волосы струились по плечам вдоль рукавов ночной рубашки, падали на простыню, свисали с кровати и мягко раскачивались над полом. Концы завивались и тянулись друг к другу, как бы переговаривались.
Дети остановились. Дальше идти было опасно. Фатима могла проснуться в любой момент. И действительно, Фатима открыла глаза. Вернее, они распахнулись сами собой, чёрные и влажные, на спящем безмятежном лице. Рука Фатимы с вытянутым указательным пальцем поднялась сама собой и нацелилась на Петю и Лизу. «Туда!» - сказала Фатима. Петя и Лиза обернулись, за ними, слегка скрипя петлями, приоткрылась дверь в библиотеку. В дверь был вделан витраж – красный цветок, вмёрзший в лёд. Одно из стёкол витража выпало, - цветок уронил свой лепесток, и тот разбился. В просвет виднелись книжные стеллажи, письменный стол и кресло – качалка под жёлтым торшером. И ещё, казалось, что таинственные существа, как акробаты на трапеции в цирке, свесились из переплётов книг и машут прозрачными ручками и ножками, и хорошенькими головками…Но в темноте может многое привидеться, и мы понимаем, что детям это только казалось…
Глаза Фатимы захлопнулись. Она упала на подушку и ровно задышала во сне.
По ночам Петя и Лиза, частенько, что говорить! пробирались в библиотеку…
Вот и сейчас Лиза раскачивалась в кресле – качалке, из-за всех сил сдерживая счастливый хохот, а Петя, стоя на коленях перед раскрытыми ящиками книжного шкафа, собирал фильмоскоп и искал диафильмы в круглых пластмассовых коробках.
- Ты долго ещё будешь возиться? – нетерпеливо спросила Лиза и вдруг зевнула. Её веки вдруг стали слипаться. – А то мне страсть, как спать хочется…
Петя перебирал коробки с диафильмами, не зная, которую выбрать. Петя и Лиза часто не спали по ночам и поэтому пересмотрели их все.
- Ну, скоро уже? - капризно тянула Лиза. Кресло мягко покачивалось под ней, и она погружалась в дрёму.
- Да ищу я, ищу, - недовольно бурчал Петя. Он был слегка обижен. – А что это за Денис такой?
- Какой Денис? – сонно ответила Лиза. Её уже хорошенько укачало.
- Какой надо, - надулся Петя. – К нам же скоро гости придут, да? – Он обернулся и пристально посмотрел на сестру. – К тебе, извини…
- Ах, этот…- зевнула Лиза, прикрывая рот рукой. – Он не придёт, потому что его нет…
- Ври больше, - совсем помрачнел Петя, распутывая шнур голубого фильмоскопа «Слава».
- Не хочешь, не верь! – и Лиза снова зевнула. – Мне как-то всё равно…
- Так значит, ты всё выдумала?
Выгнутые полозья кресла тихо поскрипывали, подталкивая Лизу в сон…в сон…
- Угу, - кивнула Лиза. Она была со всем согласна.
Дети очень любили друг друга, и если вдруг ссорились или обижались, то совсем ненадолго, почти сразу же прощали и забывали. И Петя уже готов был простить и примириться, но почему-то спросил:
- Это ты про него по ночам в тетрадку пишешь? Про Дениса, да? - и тут же пожалел.
Кресло-качалка наклонилась, как бы сбрасывая Лизу. Она спрыгнула на пол и мгновенно проснулась.
- Так ты шпионишь за мной, да? – крикнула Лиза. – Подглядываешь, подслушиваешь? Может быть, ты ещё и в вещах моих роешься?
Лиза стояла бледная, сжав кулаки. Она чувствовала, что злится на брата и не находила слов, чтобы выразить злобу. Чувство было сильным, неприятным, оно не нравилось Лизе, и раньше она его не испытывала.
- Ах ты…ах ты…- шептала она, тяжело дыша.
Петя смотрел на неё круглыми от удивления глазами.
И вдруг он вспомнил : ровно год назад, в конце ноября, они с Лизой, сотрясаясь от беззвучного смеха, точно также пробрались в библиотеку.
- Интересно, кто здесь жил до нас? – восхитилась Лиза, глядя на шкафы и полки вдоль стен и маленький камин из бледно-зелёного мрамора с глубокой трещиной, похожей на ветку в разбегающихся отростках.
- До нас здесь жили – о-го-го кто! А теперь живём мы, не хуже…– с умным видом ответил Петя и рывком открыл дверцы нижних полок. Он называл их «только мой шкаф».
- Что значит «о-го-го»? – строго спросила Лиза. – Ты что по-русски говорить разучился?
А Петя не разучился. Ему было не до разговоров, потому что в «только моём шкафу», плотно прижавшись корешками друг к другу стояли самые прекрасные сказки на свете. Здесь были «Синяя птица» с облетевшим золотым переплётом, «Снежная королева» с тёмно-синей обложкой, как будто высеченной из арктического льда, нежный и печальный «Питер Пен», заглядывающий в чужие детские окна, «Золотой горшок» на корешке которого застыла изумрудная ящерица, «Братья Львиное Сердце» и «Хроники Нарнии» с сияющим львом в начале каждой страницы, «Дом с волшебными окнами» с мерцающими тёплыми огоньками в заснеженной чаще леса, «Вино из одуванчиков» и «Неспушка, кот Мурлыка и король Засонь», с очень капризной, правда очень хорошенькой девочкой, держащей на руках тяжёлого толстого кота, только что спасённого из мышеловки и королём в съехавшей короне, мышиной мантии и выпученными от бессонницы глазами. И, конечно, здесь стоял «Щелкунчик», «Смерть Артура» с серебристыми мечами и бледными лилиями и разрозненные тома с загнутыми страницами «Тысячи и одной ночи» с падишахами и красавицами, чем-то похожими на Фатиму.
- Это всё только моё…- упоённо шептал Петя и гладил руками растрёпанные корешки книг.
- Больно мне надо, - хихикнула Лиза. – Да я всё это наизусть знаю. Я ,между прочим, тебе всё это читала, когда ты был, как эти мелкие коротышки Фатимы! – и она придвинула раскладную лестницу, чтобы посмотреть, какие книги стоят на верху.
Но Петя не ответил. В библиотеке он всегда впадал в лёгкое оцепенение: весь остальной мир как бы отодвигался и становился неважен, и оставались только он и книги на полках с их пылью, растрепанными корешками и крыльями мотыльков и цветами, засушенными между страниц.
Петя улыбнулся и осторожно потянул к себе «Дом с Волшебными окнами». Лиза в это время поднималась по ступенькам раскладной лестницы.
- Ну и пылища здесь! – крикнула она откуда-то с недосягаемой высоты, открывая стеклянные створки шкафа. – Четыре тома «Мери Поппинс» рядом с сочинениями Жюля Верна, а так же карты звёздного неба и невидимых земель…Скинуть тебе? Не хочешь?
Петя молчал. «Дом с Волшебными окнами» не поддавался, слишком тесно он был зажат с обеих сторон другими книгами. Лиза звонко чихнула. Серое облако пыли поднялось в воздух.
- Ой, смотри, «Леди Джейн», - снова крикнула Лиза вниз.
- А это ещё кто? – неожиданно заинтересовался Петя и посмотрел вверх на сестру. Она стояла на самой верхней ступеньке лестницы на носочках и тянулась к последней полке под потолком.
- Ну, это девчонка такая, - рассказывала Лиза, пытаясь достать до тёмного корешка, исписанного странными буквами. – У неё была голубая цапля и шёлковые чулки с завязочками, и она потерялась. – Петя с интересом слушал, но его пальцы в это время сами собой зацепились за краешек «Дома с Волшебными окнами» и снова попытались его вытащить. – Она потерялась, и уже наступила ночь и сильно похолодало…- и тут Лизе удалось ухватиться за тёмный корешок, а книга, которую вытаскивал Петя, медленно сдвинулась.- И пошёл снег…- кряхтела Лиза, - и она стояла в свете фонаря и жалобно пела…- Лиза потянула к себе книгу с таинственной надписью, а Петя, наконец, выдернул вожделенную сказку, да так резко, что упал и толкнул раскладную лестницу. Лестница пошатнулась. Лиза вскрикнула и чудом успела спрыгнуть вниз, и с полки на неё упала таинственная книга. Но она оказалась пустым переплётом, из которого выскользнул зелёный блокнот с серебряным обрезом и серебряными буквами «Дневник» на обложке.
От неожиданности дети испуганно смотрели друг на друга, потом Петя натянуто улыбнулся и спросил:
- Ну и что Леди Джейн?
Но Лиза не ответила. Она повела себя очень странно: трясущимися руками она открыла блокнот и вдруг поцеловала его листы.
- Вот что я буду читать, - прошептала она.
- Но здесь же ничего не написано, - удивился Петя. – Здесь же пустые страницы.
- Вот как? – удивилась в ответ Лиза и очень странно посмотрела на брата. – Так я напишу…
Петя весело, звонко хохотнул и заплясал на месте:
- А я прочту, а я прочту…
Лицо Лизы вдруг скривилось от злобы и сдавленным, страшным голосом она сказала:
- Вот только попробуй…- и удивилась сама: что это с ней? И даже засмеялась и хотела откинуть блокнот в сторону, но в самый последний миг удержала его на кончиках пальцев.
- Ты чего, Лиза? – удивился Петя и, подняв пустой переплёт, положил его на каминную полку за выступ.
- Сама не знаю, - ответила девочка, искренне не понимая, что с ней происходит…
… И на этот раз Лиза пересилила себя. Она даже хотела сказать: «Прости, Петечка!», но круглые от удивления, печальные глаза брата показались ей такими смешными и родными, что она не выдержала, рассмеялась и обняла его.
- А я думал, ты меня больше не любишь, - расстроился Петя.
- Конечно, нет, - строго ответила Лиза, то ли изображая кого-то из учителей, то ли Антонину, укоряющую Фатиму.
Петя слабо хихикнул, пытаясь успокоиться.
- Что-то холодно, - поёжился он.
- Балкон открыт…
Дети стояли во фланелевых пижамах босиком на полу. На Лизе была белая с красными сердечками и атласным узеньким пояском, а на Пете – жёлтая в синюю клетку.
Стеклянные двери в стене оказались открыты, но только то, что дети называли «балконом», услышав назидательные разговоры Антонины с Фатимой, было на самом деле меленькой террасой с высохшим зимним садом. Увядшие растения – три фикуса и две пальмы стояли в кадке с землёй, похожие на огромный гербарий. Единственный живой фикус Антонина перенесла к себе; и ещё – маленький разлапистый кактус, который все считали погибшим, и на котором вдруг, в середине ноября, в самый день рождения Антонины, распустился огненно-красный цветок. Она перенесла его на кухню на подоконник и с умилением поливала по утрам.
На полу лежали сухие листья, опавшие с фикуса, а под потолком висела птичья клетка, сплетённая из веток, по-видимому, для очень большого попугая. Ко дну клетки была припаяна металлическая табличка «Morocco». Антонина долго её читала про себя, шевеля губами, потом снисходительно посмотрела на Фатиму и сказала:
- Марокко!
- Ну и что? – миролюбиво удивилась Фатима.
- А то…- и гордо подняв голову, Тоня Рукавишникова направилась в комнату детей и ткнула пальцем в карту мира над кроватью Лизы, куда-то в район Южного Полюса. – Это здесь… Ты, Фатима, здесь никогда не была! – и, помолчав, добавила: Правда, я тоже…
- Откуда ты знаешь, что не была? – юрко блеснув глазами, спросила Фатима и подпрыгнула, хлопнув себя ладонями по коленкам.
Лиза хотела закрыть балконную дверь, но тут с улицы донёсся тихий мелодичный звон, как будто бы разбилось стекло.
- Петька, смотри, - подозвала она брата, - спящий Злодеев объехал наш дом на своём велике.
Внизу, с другой стороны двора, велосипед Злодеева съехал с поребрика и упал. Словно внезапно проснувшись и выйдя из оцепенения, мальчик растерянно сидел на асфальте, не понимая, где он находится. И вдруг он беспомощно, по-детски, поджал ноги. Ему стало холодно…И вдруг он увидел, что он босиком.
- Он боится, - понял Петя. - Давай позовём его к нам… - и они с Лизой принялись стучать в оконное стекло, потому что именно в это окно высохшего зимнего сада Рома
Злодеев иногда влезал к ним в гости, но в этот раз он их даже не услышал.
Мальчик осторожно встал и поднял велосипед. Лунный свет серебрил асфальт, и казалось, что асфальт покрыт лёгким пушистым снежком. Он осторожно ступал, высоко поднимая ноги от холода, как будто бы разгребал невидимый лунный снег. Велосипед тихо звенел рядом. И вдруг Злодеев вздрогнул. Видимо, наступил на что-то острое и окончательно проснулся. Он сел на велосипед и, стремительно крутя педали и дребезжа звонком, понёсся домой…
И вдруг снова Петя Рукавишников почувствовал смутную тревогу, и к горлу подкатил ком обиды… Казалось, что в темноте разливается колдовство. Он внимательно следил за Лизой. Лиза очень легко, как на коньках, проскользила между засохшими фикусами, вернулась в библиотеку и направилась к камину, на полке которого, под выступом, ровно год назад, Петя спрятал пустой переплёт с неизвестными буквами, а с другой стороны – он сам не понимал зачем, - коробку спичек, свечные огарки и маленький флакончик с каким-то душистым маслом, которое Фатима втирала перед сном в свои перламутровые волосы.
- Сейчас она найдёт масло и начнёт им душиться, - с надеждой, как заклинание, шептал Петя. – Оно так хорошо пахнет. Оно должно ей понра…
Лиза равнодушно пробежала пальцами по той стороне полки, где лежали флакончик и спички.
Тихо, совсем издалека прозвенел велосипедный звонок. Это Роман Злодеев свернул со Вспольного переулка на Садово- Кудринскую улицу. Ночью, в темноте, даже самые тихие звуки отчётливо слышны. Лиза обернулась, минуя взглядом брата, как бы отыскивая, откуда раздался звонок ; беспокойство Пети нарастало; и вдруг вытянула тёмный переплёт.
- Положи! – невольно вырвалось у него.
- Почему? – удивилась Лиза. – Он же пустой. Разве ты не помнишь? – и она раскрыла его, а Петя почему-то вскрикнул. Там лежали старые открытки к праздникам.
- Ничего особенного, - пытаясь казаться спокойным, сказал Петя.
- Ну, давай, посмотрим, - капризничала Лиза.
Петя был умным. Он не стал спорить. К тому же на его вкус открытки, действительно, были скучными: какие-то еловые ветки с прилепленной красной свечкой и грубой мишурой, толстый кудрявый ребёнок с толстым голубем, похожим на курицу, и смеющиеся лица солдат со всполохами салюта, сложившимися в слово «Победа», пожалуй, эта была самой красивой…
- Полная ерунда, - Петя зевнул и успокоился.
Но Лиза так не считала. После каждой открытки она вздрагивала так, как будто бы что-то её пугало.
- Может, хватит? – попросил он.
- Я их уже видела, - мрачно ответила девочка.
- Надо же, как удивительно, - съязвил Петя. – Она видела старые открытки! Да таких было полно сто лет назад, когда Антонина была молодая…
- Наша мама молодая сейчас, - сухо отрезала Лиза. – Она молодая женщина, если хочешь знать!
- Ну, тогда они были в молодости Фатимы, - не сдавался Петя.
- А Фатима ещё моложе…
- И где же ты их видела тогда?
- Во сне…- вырвалось у Лизы. И тут она поняла, что сболтнула лишнее и замолчала.
В руках, веером, она держала три открытки. На первой была старуха с узкими внимательными глазами. К её желтоватому лицу жадно жались красные цветы, но не выдерживали близости, и края их лепестков чернели, как сгоревшая бумага. Вторая открытка изображала молодую, очень красивую японку, из собранных волос которой торчала тонкая шпилька. На шпильку сел лёгкий мотылёк. Было в её лице что-то такое, от чего становилось страшно, но она была так хороша собой, что на неё нельзя было насмотреться. И на третьей открытке кто-то нарисовал маленькую грустную девочку, похожую на фарфоровую куклу в шёлковом платье, из-под подола которого видны кружевные панталоны. Девочка казалась очень печальной. И её совершенно не радовало ни красивое платьице, ни то, что сама она очень хорошенькая, и за её спиной – новый трёхколёсный велосипед. Казалось, она о чём-то умоляет. О чём-то очень страшном…И ещё казалось, что это три возраста одной женщины.
- Короче, я их забираю… - пытаясь казаться беспечной, сказала Лиза.
- Нет…
- Ты что, против? – и она натянуто хихикнула. – Да я нашем в классе покажу. Они лопнут от зависти…
Петя действительно был очень умным мальчиком.
- Я против…
- С какой это стати? – и Лиза уже набрала воздуху в лёгкие, чтобы закричать.
- А с такой…- ловко опередил её Петя. – У вас в классе все собирают открытки, да?
- Ну? – Лиза готовилась к атаке.
- И когда ты их принесёшь, все будут говорить: « Покажи, покажи…» или «Поменяй, поменяй!» и совать тебе всяких новогодних зайцев на санках…
- Ну? – закипала Лиза.
- Все так будут говорить, - продолжал Петя, кроме Тамарки Мартынюк. Она промолчит. Она просто дождётся урока физкультуры или НВП, войдёт в раздевалку и просто вытащит их из твоего портфеля…И назад ты их не получишь никогда…
- А ведь ты прав! – и Лиза с шумом выдохнула. – Если Тамарка их заграбастает, то…
- Вот и я говорю, - мелко закивал Петя и вынул пачку открыток из рук Лизы, ставшей вдруг покорной, - давай-ка их спрячем…- и Петя торопливо засеменил, кланяясь по-японски после каждого шага, назад к каминной полке, и спрятал всю пачку открыток за выступ. И тут же, прежде чем Лиза успела что-то сказать, включил заранее приготовленный фильмоскоп. На гладкой стене вспыхнуло жёлтое ровное пятно.
- Искусственная луна, - заметила Лиза. – Что будем смотреть?
И диафильм тоже был заранее приготовлен, и Петя его тут же вставил в фильмоскоп. И тут же на месте « искусственной луны» показался бежевый квадрат, на котором красно-жёлтые буквы сложились в развесёлое название «Бродячий цирк».
Петя начал читать дурным голосом, специально нараспев растягивая слова, чтобы выходило как можно жалостливее:
- Стояла по-о-о-оздняя осень…Ма-а-а-аленькая сиротка ходила под дождём прямо по лужам…И тут же ходили собаки и ко-о-ошечки…
И тут раздался топот маленьких ног. Петя и Лиза обернулись: в дверях библиотеки, смущаясь и прячась друг за друга, стояли татарчата в белых, до пола, рубашках, перешитых из простыней.
- Как же вы натопали! – поразилась Лиза. И тут же увидела, что они босиком: Где ваши войлочные тапочки, коротышки?
Татарчата молчали, не смея ответить.
И тут Петя, а он был в прекрасном настроении, разрешил:
- Ладно уж, так и быть, входите!
Такого везения татарчата просто не ожидали. Они сели вместе в кресло-качалку и затаили дыхание от счастья.
А Петя, прокрутив кадр, продолжал:
- Та сиротка была о-о-очень бедная! Злые отец и мать выгнали её на улицу. А она всю жизнь мечтала выступать в цирке…
- Что-то я не поняла… - спросила Лиза, внимательно разглядывая изображение: девочка шла по лужам под дождём. Её лицо было завешено волосами. Следом по лужам семенила рыженькая собачка, три кошки, попугай и старый гусь… - Что-то я не поняла, если она сиротка, то откуда у неё отец и мать, пусть даже очень злые?
В кресле-качалке тоненько хихикнула Алсу. Ренат приложил палец к губам: молчи, а то, ведь, выгонят в две секунды.
Петя прокрутил следующий кадр: бедная сиротка уже развеселилась. Она сидела за круглым столом в нарядном, правда, покрытом заплатками платьице и пила какао из чашки с голубым цветком. И здесь же за столом сидели кошки и собаки перед такими же чашками с какао, но ближе всех к ней был гусь, которого она обнимала за длинную шею. За её спиной стояла добрая старушка, приютившая всю эту компанию, и прядь за прядью расчёсывала её длинные волосы, поэтому лицо сиротки было открыто.
Петя уже собрался дальше напевно, дурным голосом читать, а татарчата Алсу и Ренат уже спрыгнули с кресла, подбежали к стене и маленькими ручками принялись гладить изображение: и сиротку, и гуся, и даже старушку с гребешком, как вдруг Лиза крикнула:
- Это же Лика! Лика с Патриарших прудов! – и толкнула Петю локтем в бок. – Вы только посмотрите!
-Пожалуй, похожа, - согласился Петя. – Ну что, будем дальше смотреть?
- Это же она! Она! – разволновалась Лиза. – Как она попала в диафильм?
Лика жила в подвале дома с колоннами на патриарших прудах. Её окно до половины возвышалось над асфальтом, вторая его половина уходила вглубь, под землю. « Я – корни дома, - говорила про себя Лика, - поэтому пью много воды…» - и смотрела на верх колонн, как будто бы что-то выжидая. И дождалась…Как-то ветер нанёс земли на самый верх колонны, никто об этом не знал, пока однажды из земли не проросли две зелёные ветки. Весной на них распустились листья, и маленький невзрачный воробей раскачивался то на одной, то на другой и звонко чирикал.
Своё подвальное окно Лика вместо занавески закрывала простынёй. Иногда край простыни отгибался, и видна становилась её маленькая комната, дощатый пол которой находился глубоко под землёй.
Она сидела на узенькой кровати, прикрытой вместо пледа оранжевым в белых цветах одеялом и пила чай из белой фаянсовой чашки на перевёрнутой коробке из-под овощей или стояла у маленькой электрической плитки и кипятила воду в алюминиевом чайнике с красной надписью « Кофе». От лодыжек до колен ноги Лики были выгнуты горбами, как будто бы хранили запасы воды, поэтому она всегда ходила в брюках- клёш. У Лики были чёрные спутанные волосы, которые она никак не могла расчесать, и они стали всклокочено- пышными. Иногда она пыталась пальцами разделить их на пряди, и тогда они походили на ветки растений, вокруг которых обвились лианы и плющ.
Лику хорошо знали на Патриарших прудах. У неё никогда не было игрушек, но очень часто она приходила на детскую площадку у памятника Крылова и спрашивала: « Вы не видели моего мишку?», но никто не видел, и только однажды одна нянька протянула ей жёлтого, почти нового зайца и плюшевого медведя и ласково сказала:
- Возьми, девочка…
Лика внимательно на неё посмотрела и покачала большой головой:
- Нет, это не моё…Мой мишка всё время спит…- и её распушённые волосы упали завесой на лицо.
И тогда нянька грустно поняла, что разговор окончен, и что эта некрасивая девочка в заношенной одежде ничего у неё не возьмёт.
Лике часто оставляли еду на скамейках в сквере вокруг Патриаршего пруда. Иногда – недопитые пакеты молока или кефира, иногда булки хлеба и даже глазированные сырки, а однажды – творожную запеканку с малиновым вареньем прямо на тарелке. Запеканку Лика раскрошила и скормила голубям, потому что однажды слышала, проходя мимо школы, разговор двух девочек:
- Ненавижу, когда в столовой на обед дают творожную запеканку…Я бы её в помойку выкинула! – сказала одна, скривив хорошенькое личико.
Её подруга важно посмотрела перед собой; у неё были розовые лаковые туфельки и белые колготки; и ответила:
- Лично я предпочитаю крем-брюле или пудинг! – и даже притопнула ногой.
Лика никогда не ходила в школу. Она сидела на скамейке, бросала крошки от запеканки на аллею слетевшимся голубям и приговаривала, пытаясь казаться капризной:
- Я так не люблю запеканку…- и смешно морщила нос. – Мне бы пудинг или крем…Крем-брюле…
Тарелку она унесла к себе домой.
Но чаще всего ей оставляли хлеб. И тогда Лика спускалась к пруду, к самой воде, и бросала уткам и лебедям хлебные крошки. Лебеди привыкли к ней и иногда подплывали совсем близко, брали хлеб из её широких бугристых рук и выгибали длинные шеи, позволяя себя погладить. А если прибегала стая собак, Лика откусывала от булки, а потом протягивала собакам, каждой по очереди, потом снова откусывала и снова протягивала им. Она всегда делилась всем, что у неё было, правда, было у неё немного. Вожак стаи, хромой пёс, подгибающий сломанную заднюю лапу, никогда не подходил к Лике. Смотрел издалека, как наедается его стая.
- Трёхлапый, маленький, иди сюда, - ласково подзывала Лика, но огромный хромой пёс только рычал в ответ и хищно щерил зубы.
Лика любила гулять по ночам. Днём она боялась играть вместе с детьми, да они с ней почти и не играли. И только Петя и Лиза иногда разговаривали с ней, но неохотно и очень недолго, как бы отбывая повинность. А Лика не понимала, почему эти красивые высокие дети, которые никогда её не обижали, так торопятся уйти, и представляла, что у них очень много уроков в школе, что им совсем не до игр, и подолгу улыбалась своим мыслям.
Зато татарчата играли с ней вовсю. Однажды она запустила пальцы в свои спутанные волосы, и получились маленькие отверстия – глазки. Был конец июня, цвёл шиповник. Алсу и Ренат нарвали много красных и белых цветов, правда, Ренат несколько раз укололся шипами; и вставили ей в волосы. И получилось, что распустившиеся растения её волос зацвели. Лика завесила лицо и неподвижно, весь день, простояла на аллее. К вечеру к ней подошёл Петя:
- И надолго ты так?
Тогда Лика снова запустила пальцы в свои цветущие волосы и раскрыла их так, что видна стала половинка её лица:
- Разве ты не видишь, что я – куст? Что я – шиповник? – удивлённо спросила она. – Под липами вырос новый куст…
И тут Петя невольно съязвил:
- Интересно, Лика, а когда будет Новый Год ты станешь ёлкой? Ёлкой на Патриарших прудах? – и даже сам засмеялся собственной колкости.
Прежде чем ответить, Лика задумалась. Она не услышала насмешки.
- А ведь можно вставить еловые ветки вместо цветов, - рассуждала она вслух, - может быть, даже с шишками… И можно будет повесить блёстки и игрушки, и, может быть, даже огоньки…- и вдруг она робко улыбнулась Пете: Как ты думаешь, мне пойдёт? Я буду красивой ёлкой? Вы будете кататься вокруг меня на коньках?
Однажды Лиза остановилась перед её окном. Лика стояла у своей маленькой плиточки и что-то помешивала в кастрюле без ручек. Её волосы были затянуты в хвост на затылке точно такой же ленточкой от коробки конфет, как у Лизы, а глаза были закрыты, как будто бы она спала.
- Лика…- тихонечко позвала, присев перед форточкой.
- Да, Лиза…- тут же ответила , не открывая глаз.
- Мама Тоня сказала отнести тебе пирожки с мясом…Открой, пожалуйста, форточку…- и Лиза достала промасленный бумажный пакет.
- Положи у окна, - Лика по-прежнему не открывала глаз. – Я их вечером заберу.
- Но их съедят собаки или птицы…
- Нет. Они всегда чуть-чуть оставляют мне.
На перевёрнутой коробке, служившей столом, лежали две расчёски, деревянная и пластмассовая, ярко - розовая из кукольного набора, и засушенные головки роз. Их Лика насобирала у цветочного ларька на Малой Бронной. Она готовилась к ночи. К ночной прогулке на детской площадке.
- Лика, - поразилась Лиза, - ты живёшь так, как мы играем…
И тогда Лика открыла глаза и печально посмотрела вверх, на девочку, сидящую перед подвальной форточкой.
- А я играю так, как вы живёте, - мечтательно сказала она.
И тогда Лиза поняла, что она не спала, стоя над своей маленькой кастрюлькой, а просто смотрела вниз, и что её ресницы были такими длинными, что глаза казались закрытыми, и она просто боялась их поднять…
Поздно вечером Лика вышла на Патриаршие пруды. Детская площадка опустела. Только одна молодая долговязая нянька собирала забытые игрушки в огромную корзину.
- Это для того, - визгливо сказала она в сторону Лики, - чтобы их не украли за ночь.
Из волос Лики в разные стороны торчали сухие головки роз.
- Вы не видели моего мишку? – спросила она скорее по привычке.
- Как ты надоела, бродяжка, - снова взвизгнула нянька, прикрывая руками корзину. – Нет здесь твоего мишки и быть не может! – и ушла с площадки.
А Лика залезла на лестницу рядом с горкой и , зацепившись ногами за металлическую перекладину, повисла вниз головой и принялась раскачиваться. Её волосы, унизанные сухими цветами, походили на плетёную шаль…Ей нравилось, что мир перевернулся: если она поднимала глаза вверх, то видела своё полуподземное окно, а если смотрела вниз – то верхушки лип и чёрное, ночное небо. У её окна так и лежали пирожки, недоеденные собаками, и Лика подумала про детей со Вспольного переулка и тоненько запела…Они казались ей недоступно красивыми…
Ближе к зиме Лика часто уходила к метро «Баррикадная» погреться с нищими у костра…
- Я не понимаю, - задумчиво повторила Лиза, - как Лика с Патриарших прудов попала в наш диафильм?
- Да, Лиза…- и Петя присвистнул и затрясся от тихого хохота. – Похоже, ты совсем спятила от бессонных ночей…Да она просто похожа!
Татарчата молча закивали, поддерживая Петю.
- Да подождите вы, - перебила Лиза. – Вы что, не видите, что у неё цветы в волосах, и эта старушка, которая пытается её причесать, их вынимает…
И, действительно, на картинке, в доме старушки в стеклянном кувшине стояли засохшие цветы из волос девочки. Некоторые из них ожили и распустились…
Но никто из детей не успел ответить Лизе.
Где-то в глубине квартиры раздался страшный грохот. Это с треском сложился диван под Тоней Рукавишниковой, и она проснулась. От грохота и треска тут же в соседней комнате проснулась Фатима и, сдёрнув одеяла с кроваток Алсу и Рената, увидела кучу одежды.
Дети в библиотеке замерли, но напрасно. Ровно через мгновение дверь распахнулась. На пороге в ночных рубашках с кружевными воланами стояли Антонина и Фатима. Эти рубашки Антонина купила с рук у метро «Баррикадная».
- Так, - сказала Тоня Рукавишникова и укоризненно закивала головой.
- Так – так…- подхватила Фатима и закивала головой точно так же.
- Так- так- так… - снова сказала Тоня.
Все дети, кроме Пети, занятого своими мыслями, очень хотели спать, поэтому гуськом, без возражений, потянулись по коридору в свои комнаты. И даже Петя несколько раз притворно зевнул, замыкая процессию.
Лиза тут же повалилась в кровать и свернулась клубочком под одеялом:
- А всё-таки хорошо было,- довольно промурлыкала она, засыпая.
А Петя и не думал спать. Он выжидал…Антонина ворочалась на своём диване и тихо говорила сама себе:
- Нет, ну какие нахалы! Мы-то думали, что они спят, а они – вон что…
И тихо в ответ звенели пружины.
– Молчать! – рассердилась Тоня Рукавишникова и ударила кулаком по дивану.
И тут же всё смолкло. Квартира погрузилась в сон…
Петя знал, что под утро сон особенно крепок, и он уже не крался в библиотеку. Он в неё бежал…Его мучили открытки…
Он сразу же бросил всю пачку в камин. Но почему-то три открытки: старуха со злым, надменным лицом, молодая женщина с мотыльком в волосах и умоляющая девочка со старинным велосипедом, оказались сверху и легли веером. И вдруг Пете стало страшно. Ему захотелось убежать в свою комнату, спрятаться под одеяло и заснуть…заснуть… С открыток на него глядели три живых лица, и внимательно следили глазами, за каждым его движением…
Из-под выступа на полке Петя достал фиалковое масло Фатимы и коробку спичек. Он вылил масло на открытки, и в комнате тут же запахло летом и садом, и ему показалось даже, что где-то вдалеке запели птицы, и глухо о прибрежные камни ударилось море…И только когда он бросил зажженную спичку, посторонние звуки прекратились…
И тут же вспыхнули открытки, но только те, которые лежали внизу. Из жёлто-синего пламени на него внимательно, неподвижно смотрели три лица. Разглядывали его в упор.
Ворона и воробей Рюмочка крепко спали на крыше дома. И вдруг Воробей несколько раз чихнул во сне и проснулся. Ворона сонно открыла один глаз:
- В чём дело?
Вместо ответа Рюмочка снова чихнул.
- В чём дело, я тебя спрашиваю? – Вороне явно не хотелось просыпаться. – Почему это ты вдруг решил меня разбудить, когда все порядочные птицы и другие порядочные…
И тут Рюмочка чихнул опять. И тогда Ворона нехотя открыла второй спящий глаз:
- Ты что, - озадаченно спросила она, - простудился? – и вдруг громко чихнула сама.
Из трубы на крыше тонкой фиолетовой струёй шёл дым…Какое-то время дым поднимался вверх и походил на узкую полоску газа из магазина «Ткани» на углу Большой Никитской и Тверского бульвара, куда Тоня Рукавишникова ходила покупать ситец для наволочек. Но потом ветер развернул фиолетовую ленту, и дым потёк вниз, обволакивая прозрачной пеленой Ворону с воробьём и крышу, на которой они сидели.
- Это простудилась я, - поняла Ворона и громко во весь вороний голос чихнула.
Дым из трубы пах сладко и таинственно. Мысли у птиц коротенькие, но всё же Рюмочке показалось, что он что-то вспомнил, что-то прекрасное, но образ никак не приходил, и бедный воробей просто не мог подобрать слова, чтобы сказать об этом яростно чихающей Вороне, и поэтому громко, беспомощно чирикал.
А дым всё сгущался, становясь слаще и слаще, а Ворона всё чихала и чихала…
И вдруг Рюмочка понял: он пытался вспомнить весну! И счастливо, звонко запел.
Ворона замолчала и с удивлением посмотрела на воробья. А тот, забыв обо всём на свете, задрал головёнку и выводил рулады, поводя клювом то вправо, то влево, куда ветер направлял струю дыма.
Стояла глубокая ночь.
Ворона подтолкнула Воробья в бок. Тот запнулся на мгновенье, но даже не взглянул в её сторону. Продолжил петь ещё звонче, ещё мелодичнее прежнего.
- И долго ты ещё собираешься всех будить? – грозно спросила Ворона и даже прикрыла крылом звонкий клюв Рюмочки.
- А что я сделал? Что я сделал? – замотал головёнкой воробей. – Я что – плохо пою?
- Ты поёшь неприлично, - объяснила Ворона. – Нас с тобой итак никуда не пускают из-за твоих выходок. Ни в одно приличное общество…Да я просто стесняюсь с тобой где-то показываться, сгораю со стыда…
- А что такого? – удивился воробей.- Вот недавно мы были в столовой…Ну, не скажи! Мы летаем, где хотим!
- Как же! – помрачнела Ворона. – Летаем!! Да твои простецкие манеры раз и навсегда закрыли мне дорогу в высший свет!
Но тут внизу в свете фонаря что-то ослепительно блеснуло жгучим манящим золотом.
С громким криком Ворона сорвалась с крыши и понеслась вниз.
- Что там? – развязно присвистнул Рюмочка вслед. – Есть чем поживиться?
Но Ворона не отвечала. Клювом, похожим на заточенную лопатку, она расшвыривала в сторону листья, торопливо отыскивая золотое и блестящее.
- Ха-ха! – выкрикнул Рюмочка. За время дружбы с Вороной, он многому у неё научился.
- А потише нельзя? – раздражённо каркнула Ворона, да так громко, что в некоторых окнах, где были открыты форточки, зазвенели стёкла; и вдруг вытянула длинный обрезок золотой фольги, из которого Лиза совсем недавно вырезала листья себе и Пете для костюмов к празднику осени.
Ворона придирчиво оглядела фольгу. Фольга просто сияла в фонарном свете.
- Совсем неплохо! – довольно сказала Ворона сама себе, но Рюмочка наверху, на крыше всё равно услышал её.
- Мы что теперь – богачи? – крикнул он вниз.
Ворона любовалась переливами блеска и закрывала то один глаз, то другой.
- Так мы богачи или нет? – снова крикнул ей Рюмочка.
И снова из трубы пошёл сладкий, дразнящий дым. Рюмочка глубоко вдохнул его и уже опять приготовился запеть, как вдруг Ворона крикнула:
- Похоже на золото! Красота! Осталось проверить на прочность , и тогда мы с тобой…- и несколько раз ткнулась острым клювом в фольгу.
- Богачи? – звонко крикнул Рюмочка вниз, да так, что эхо пронеслось в пустынном дворе.- Так мы теперь богачи?
Под ударами клюва фольга тут же расползлась на блестящие клочки.
- Фальшивка, - с надрывом крикнула Ворона в ответ. – Банкроты мы! Банкроты!!!
И взлетела назад на кромку крыши к воробью, который , наглотавшись фиолетового дыма, незаметно для себя скатился к самому краю и уже вот-вот должен был свалиться вниз, но вовремя упёрся в её серое плечо…
- Итак, - мрачно прошептала Ворона, - путь в высшее общество нам заказан, и всё из-за тебя…- Воробей молчал. Всё плыло перед его глазами. – Сбережений под старость у меня никаких! Ты что, забыл, как недавно мы нашли немного изумрудов и два небольших, но чистых…чистейших бриллиантов? Помнишь? Нет? – Воробей не отвечал. Ворона с горечью продолжала: Так вот, ты, наверное, не знаешь, но их у нас украли… совсем недавно… враги…
Совсем недавно Ворона и Воробей летали к метро « Маяковская» клевать остатки беляшей у киоска с дешёвой выпечкой, как вдруг Ворона заприметила бутылочные осколки. Несколько зелёных и несколько бесцветных прозрачных. « Сокровища», - жарко прошептала Ворона Воробью. И они быстро, пытаясь не привлекать внимания, спрятали цветочные стёкла в ближайшую кучу листьев. Ворона всегда забывала, куда прятала свою добычу и просила запомнить Воробья. Воробей пытался запомнить из-за всех сил, и иногда это ему удавалось. Он, например, умел считать до трёх. Он несколько раз повторил сам себе: «Метро «Маяковская» Куча листьев у третьей колонны…» Через несколько дней Ворона спросила его: « Ты помнишь, где наши сбережения?» И Рюмочка повторил: «Метро «Маяковская». Куча листьев. Третья…» Но Ворона не дослушала. Она забыла, что такое метро и очень заинтересовалась. «Метро – это то, что спускается вниз, тарахтит и рычит, а потом – расползается в разные стороны под землёй,» - объяснил умненький Рюмочка. Но когда они прилетели к третьей колонне, они увидели, как дворники сгребают листья в мешки и грузят в машины. « Это же надо! – закричала Ворона. – Среди бела дня!» Рюмочка звонко, неразборчиво чирикал.
- Так вот, - продолжала Ворона. Она была широкая и мягкая и закрывала Воробья от ветра. Тот благодарно задремал. – А поскольку у тебя нет никакого образования, ведь ты даже не умеешь считать! и ты даже не помнишь, куда неделю назад мы спрятали сапфир… - это был осколок синей лампы, и Рюмочка, действительно, не помнил, где он, - то надеяться я на тебя не могу… К тому же твои манеры…- и тут вдруг подул свежий холодный ветер, и таинственный дым из трубы снова потянулся вверх. Воробей проснулся, а Ворона громко чихнула от холода.
« На себя посмотри», - хотел было надерзить Рюмочка, но не посмел. Он ведь восхищался Вороной…А Ворона всё чихала и чихала, а потом вдруг горько вздохнула:
- Да уж… Вот я и простудилась на старости лет! Теперь мне нужны условия…Ну, ты понимаешь! – Воробей кивнул. – Горячая ванна с пеной, хорошая еда, учёные разговоры, ну и , конечно, последние новости – газеты, журналы, может быть, даже радиоприёмник…- Воробей снова кивнул…- Вот только где всё это взять? Эх, наши бы с тобой сбережения…
- А то, может, на чердак полетим? – предложил Рюмочка. – К голубям?
- А я тебе сразу говорила, - важно произнесла она, - полетели на чердак, а ты…
Ворона в тайне боялась, что голуби их не пустят. Ведь Рюмочка предложил ей ещё с вечера: «Заночуем вместе со всеми на чердаке?» - « Во-первых, мы не все, - Ворона высокомерно его оглядела, - во-вторых, я не привыкла к таким условиям…» И Рюмочке вдруг так жалко стало Ворону, что его маленькое сердечко сжалось и заболело, и он решил не перечить…
Они слетели вниз, под крышу, к чердачному окну, и Рюмочка бесшумно проскользнул внутрь, в тепло, но Ворона не могла и не хотела оставаться незамеченной.
- Я решила почтить вас своим присутствием, - громко каркнула она так, что все голуби разом проснулись, и даже Старый Голубь, облюбовавший место у трубы, приоткрыл глаза.
- Какой кошмар! – вскрикнула спросонья одна из молодых голубок. Все барышни – голубки устраивались спать поближе к окнам. Им нужен был чистый воздух среди ночи.
- Кошмар! – подхватили остальные барышни и стали вполголоса спрашивать друг у друга: А что ,собственно, случилось?
- Среди ночи ворваться! – продолжала одна из голубок. Она проснулась первой. – А я в панталонах…в панталонах… в панталонах с оборочками!
При слове «панталоны» молодые фатоватые голуби тут же отвернулись к стене и хором проклокотали:
- Лично мы ничего не заметили…
А голуби- подростки коротко и громко хохотнули.
- Всем молчать! – строго приказал Старый Голубь. – Что случилось? Пожар?
- Пожар…пожар…- заволновались голубки.
- Мои панталоны, совсем новые, в кружевах…Ах!
- Никакого пожара, - отрезала Ворона и независимо начала: Просто я решила оказать вам честь своим присутствием…Подарить свой визит!
- Какой визит? – возмутился Старый Голубь. – Мы спим. Мы порядочные птицы…
- Какая наглость! – догадалась первой молодая голубка. – Ночное вторжение!
- Да, наглость! – возмущённо затряс головой Старый Голубь, - наше терпение исчерпано.. Извольте немедленно покинуть наш чердак…
- Извольте, извольте! – подхватил Пожилой Голубь, до этого всё время молчавший и из-за всех сил боровшийся со сном.
- Я бы даже сказал – вон! – разошёлся Старый Голубь.
- И я бы сказал точно так же, - подхватил Пожилой. Он был не намного моложе Старого и считался его правой рукой, вернее, крылом.
- Ха-ха! – деланно засмеялась Ворона. – Не очень-то и хотелось среди глупых птиц…- и она повернулась к голубям широкой спиной. – Если бы вы только знали, каких я благородных кровей, вы бы уговаривали меня…
- Вон! – перебил Старый Голубь, и Пожилой не успел его поддержать, потому что Ворона глухо закашлялась.
От неожиданности все замолчали, и вдруг в наступившей тишине раздался робкий голос Воробья Рюмочки:
- Пожалуйста, разрешите нам остаться!
- Не сметь умолять! – гордо крикнула Ворона, но крика не получилось. Она охрипла.
- Если нельзя остаться нам вместе, - продолжал Рюмочка, - то пусть - хотя бы Ворона…- и тут он с мольбой посмотрел на Старого Голубя, а потом перевёл взгляд на Пожилого, - потому что она очень больна. Сначала она просто чихала, а теперь вот…
- Лично я улетаю, - прохрипела Ворона и уже собралась было добавить что-то насмешливое, как вдруг снова закашлялась так, что её маленькое птичье тельце затряслось.
- Пожалуйста, не прогоняйте нас, – продолжал Рюмочка, - или хотя бы только её! И ещё – мы бедняки!
- Я пошла! – не унималась Ворона, протискиваясь к выходу, и даже обидно выкрикнула: Ха-ха!
Потрясённые птицы молчали.
А Старый Голубь проснулся окончательно и вдруг ласково и мягко пригласил:
- Милости просим! – его глаза наполнились слезами. – Устраивайтесь поудобнее у трубы или батареи…
Ворона мгновенно повеселела:
- Выбираю батарею! – и хлопнула Рюмочку по маленькому плечику. – Там место шикарное…Нам с Воробьём подходит, так и быть! – и, нахально посмотрев на Старого Голубя, спросила: Надеюсь, вы не очень храпите?
Пожилой Голубь собрался с достоинством возразить, но Старый опередил:
- Постараюсь ничем вас не побеспокоить!
А Петя смотрела на огонь. Во все глаза. И ведь было на что заглядеться! Пламя переливалось всеми цветами: то становилось синим, то прозрачным, совсем невидимым, а то вдруг желтело, как приморский песок в середине июля.
Старые открытки сгорали на глазах и превращались в пепел, бумага сначала темнела, а потом рассыпалась в прах… Но эти три лица на трёх открытках!! Они, как саламандры жили в огне, и чем ярче разгоралось пламя, тем, казалось, сильнее пробуждалась в них жизнь…И вдруг Пете показалось, что какая-то тонкая невидимая струна не выдержала и лопнула внутри него, и кто-то тоненько неразличимо заплакал… И тогда Петя перестал бояться. Он стал ждать, когда же три этих странных, прекрасных лица с ним заговорят…Как будто бы согласился и сдался…
Красные цветы рядом с лицом старухи вдруг ожили: их лепестки задрожали и открылись, обнажив чёрное пятно вокруг черенка. Это были тюльпаны. Их распахнутые бутоны походили на проснувшиеся глаза с тёмными кругами зрачков. Петя понимал, что старуха смотрит зло: взгляд её неподвижных глаз прилип к нему, вонзился в него и не давал пошевелиться. Единственное, что он, Петя, мог делать это подходить всё ближе и ближе к камину, к огню, всё ниже склоняться, чтобы…Тонкий рот старухи недовольно выгнулся углами вниз, концы губ висели, как бельевые верёвки. Петя перевёл взгляд на другую открытку: прекрасная японка была совершенно равнодушна и к нему, и к огню. Она смотрела на него, полузакрыв глаза, как будто бы немного сердилась, что её разбудили. Она была равнодушна ко всему, кроме своей красоты. Она ничего не хотела знать. И только крылья мотылька, присевшего на шпильку в её волосах, слегка дрожали… На третью картинку с нарядной девочкой он не решался переводить взгляд. Он не хотел на неё смотреть. Потому что точно знал, что не сможет сопротивляться…Сопротивляться чему?
И вдруг – Петя засмеялся. Все три лица тут же вздрогнули и испуганно вскинули глаза на него, а он не заметил.
Он вспомнил, как они с Лизой были маленькими, и ещё не нужно было ходить в школу, а просыпались они очень рано. И пока Антонина Рукавишникова спала в соседней комнате, они бежали на кухню и быстро расковыривали ложками гречку в тарелках, приготовленную для них ещё с вечера…Так походило, что дети завтракали, но просто не доели до конца. Но им было не до еды. Схватив термос с горячим какао или чаем с душицей, они бежали в библиотеку. Лиза тогда уже умела читать, да и Петя умел, но скрывал. Он любил, чтобы Лиза читала ему вслух. Лиза усаживалась на пол, в крепость из подушек от дивана Тони Рукавишниковой, а Петя, ласково погладив нижнюю полку со сказками, открывал выдвижной ящик, где под коробкой с диафильмами тайно хранились коробки и мешочки с конфетами, шоколадом и засахаренными орехами. Пока Лиза разливала горячее питьё в чашки, Петя вдохновенно развязывал тесёмки на душистой коробке «Пиковая дама» или «Птичье молоко» и шелестел обёртками « Мишки на Севере». Это был их завтрак.
Потом Лиза принималась читать вслух, а если вдруг встречалась картинка, она прерывала чтение и разворачивала книгу так, чтобы Петя мог рассмотреть и даже кое-что перерисовать на обои.
Как-то Лиза читала «Снежную Королеву», а Петя, вытащив из основания крепости самую большую подушку, лежал под письменным столом и шелестел фольгой от шоколадных конфет. Ему нравилось смотреть вверх, на рассохшиеся доски стола: волокна древесины, щели и просто маленькие точки складывались в удивительные картины. То ему казалось, что Кай с Гердой катаются на катке вокруг сверкающей ёлки, то он видел Кая в санях у Снежной Королевы, удивлённо разглядывающего узкий серп луны и звёзды, под полозьями, внизу, то ,уснувшую в лодке Герду и хоровод визгливо смеющихся троллей над ледяным зеркалом.
Вдруг Лиза прервала чтение и со строгой заботой, совсем как мама Тоня, спросила:
- Дорогой, тебе не дует? Ведь ты лежишь под окном… - и совсем как Тоня Рукавишникова, склонив голову на бок, стала ждать ответа.
Но Петя молчал, лёжа под столом. Он думал.
- Я что, в пустоту обращаюсь? – продолжала подражать девочка.
- А что, Лиза…- спросил Петя в ответ, - а если бы меня похитила Снежная Королева и околдовала до бесчувствия, пошла бы ты меня искать?
Строгая Лиза захохотала:
- Да нужен ты мне больно, Пе…- и вдруг осеклась и медленно, удивляясь сама себе, закончила: Да я бы ей только «спасибо» сказала! – но это получилось совсем не смешно.
Петя молчал. И Лиза тоже. Ждала, когда брат отзовётся из-под стола. Но даже фольга от конфет больше не шелестела.
И тогда Лиза сама заглянула к нему. В полумраке под столом приятно пахло душицей из чая. Петя лежал на подушке и внимательно смотрел на сестру.
- Ну, ты что, Петь…
- Ничего.
- Ты поверил?
Молчание.
- Да если бы только Снежная Королева… - начала Лиза. – Ну, во-первых её нет!
- Она есть.
Мгновение, Лиза колебалась
- Откуда ты знаешь? – и она сделалась серьёзной.
- Просто знаю и всё…И ты тоже знаешь…
- Пожалуй, - согласилась Лиза. – Но если бы только она посмела тебя похитить…если бы только она к нам заглянула, я бы привязала её к батарее или втолкнула бы в камин и зажгла бы его…
- Точно так же хвастался Кай, - сухо отрезал Петя. – Сама знаешь, чем всё это закончилось.
Лиза не на шутку задумалась:
- Знаешь что, я бы стала над ней смеяться! До тех пор, пока бы она не поняла, что её никто не боится!
Взгляд Пети немного потеплел и он слабенько заулыбался.
И дальше он снова помнил крепость из подушек. Сестра снова читала ему вслух, а он лежал, положив голову ей на колени.
И потом он тайно от всех спрятал спички под выступом каминной полки, на тот случай, если срочно понадобится затопить камин. И эти спички пролежали там много лет.
Воспоминание было таким приятным, таким ласковым, что Петя совсем забыл, зачем он здесь. Его потянуло в сон. Он расслабленно посмотрел на жёлтый огонь, весело пляшущий в камине, и снова увидел три открытки, которым пламя ничуть не навредило, и вдруг – об этом Петя много раз вспоминал потом, пытаясь оправдаться – он встретился глазами с заплаканной девочкой в старинном платье.
И тут же всё переменилось…
Злобное и страшное прошептала своими губами-верёвками старуха, и тут же открытка скукожилась и превратилась в пепел…Прекрасная японка закрыла глаза и притворилась , что она спит. Казалось. – ей больно от внезапно наступившей жары, но она не подаёт виду, она спит…Медленно, с четырёх углов, занялась её открытка, и крылья мотылька на её шпильке обуглились. Её стало жалко почти до слёз… Но эта маленькая девочка, она не притворялась ложно-равнодушной, не корчилась в проклятиях и заклинаниях, как старуха. Она умоляла…Опираясь на велосипед, она стояла посреди открытки как на маленьком белом острове, который загорелся со всех сторон и медленно, неуклонно чернел, становясь пеплом. Она горько, по-детски плакала, она боялась, она протягивала к Пете руки из пламени, она показывала на велосипед и умоляла: « Хочешь, возьми велосипед? Хочешь я тебе песенку спою? Только спаси меня, спаси…ведь, будет так больно!» Тогда Петя не выдержал и протянул ей руку. И тут же всё переменилось снова…
Огонь погас.
Комната наполнилась синим, густым дымом, и сначала призрачно, а потом всё отчётливее стали проступать фигуры людей, животных, странных существ, - как будто бы вдруг двери в соседние миры разом распахнулись, и из них хлынули потоки ночных видений. Первым шёл младенец с розовым голубем на руках, казалось, что он забрёл сюда случайно. Он очень торопился. Следом солдаты в касках, только что радовавшиеся салюту на открытках, тащили пулемёт. Им было тяжело идти, но идти было нужно, и они очень хотели, чтобы всё это скорее закончилось. Один из них поднял глаза на Петю, но не увидел его. Смотрел насквозь…В его глазах не было ничего, кроме страдания и усталости…Потом какие-то странные старички – фигуристы, видимо, муж и жена тянули на санках кадку с фикусом, а следующие точно такие же, но в других костюмах тянули на санках кадку с кактусом, и только последние везли ёлку. И все они смеялись между собой, но не потому что им было весело, а потому что кто-то приказал им смеяться, растянул их губы углами вверх и придерживал за кончики, чтобы улыбка не опала…Пролетела стайка бледно-розовых голубей…
И все эти видения прозрачной вереницей уплывали через открытую дверь в коридор и направлялись в их с Лизой комнату…И вдруг Петя понял: все они шли за Лизой. Им нужна была она!
И тут же из камина поднялись трое: старуха, женщина и девочка. Старуха зависла в воздухе, превратившись в летучую мышь, медленно пролетела вдоль книжных полок и вылетела в коридор. Красавица засмеялась и стала дымчатым облаком, и облако последовало за старухой. И только девочка ни в кого не превратилась. На ней были белые туфельки со шнуровкой на маленьком каблучке. Она подбежала к Пете, топоча копытцами каблучков, и тихо прошептала: «Благодарю», а Петя вдруг довольно глупо спросил: « А как же велосипед?», но она сказала: «Хочу побегать!» и побежала. Впереди неё катился обруч, и она подталкивала его прутиком….
Петя бежал по коридору и кричал, или ему казалось, что он кричит. И ему было совершенно всё равно, что все спят…
А никто и не проснулся…
И когда Петя вбежал в комнату, все самые худшие его предчувствия подтвердились: Лиза безмятежно спала, и над ней, над её головой и сердцем роились видения. Они то сплетались в один бесформенный ком, то распадались на фигуры людей и животных. Один раз показалась белая лошадь. Она занесла ногу с тяжёлым копытом, и Петя подумал, если она ударит копытом, то кто-то обязательно умрёт…
Но лошадь аккуратно поставила ногу…
И какое-то склизкое создание с перепончатыми пальцами уселось Лизе на грудь и принялось что-то нашёптывать в ухо…
Петя замер от ужаса.
И вдруг, как будто бы прогоняя куриц с дороги в летней деревне, беспомощно замахал руками: « Пошли отсюда! Пошли!» И неожиданно видения ему подчинились. Они перестали кружить над Лизой и поплыли по комнате. Петя подумал, что зеркало – это тоже дверь, и сразу же вся вереница призраков направилась к зеркальным стёклам трельяжа. Кто-то входил в основное зеркало, кто-то в узкие, боковые… « Пошли отсюда! Вон!» – размахивал Петя руками, и вдруг увидел, что хлестнул ладонью призрачную японку, и его ладонь прошла сквозь неё. Порыв воздуха понёс её к зеркалу вместе с остальными созданиями, но на подзеркальнике она неожиданно остановилась. Она кого-то высматривала в сонме видений. И вот появилась старуха с увядающими тюльпанами верхом на белой лошади, и маленькая девочка с катящимся обручем. Она свистнула им как дрессировщица диким зверям, и Пете послышался даже свист бича; и старуха с девочкой тут же помчались на зов, но вошли не в зеркало, а в неё. Это были её юность и старость.
И тогда японка свистнула снова. Из толпы призраков вылетела птица с человеческим лицом, ровным и бездушным, « как у греческих статуй», - подумал Петя. И вдруг, на одно мгновение Пете показалось, что у птицы смерти, а это была она, - лизино лицо. Прекрасная японка оседлала птицу и принялась кружить по комнате. « Вон отсюда, гадина! – закричал Петя из последних сил. – Вон…» Никто из призраков не замечал мальчика. Они жили своей жизнью, шли своим путём, а эта японка верхом на птице вдруг обернулась, отыскала его глазами и, прежде чем войти в зеркало, погрозила ему пальцем.
Комната опустела.
Лиза по-прежнему безмятежно спала.
Петя повалился на кровать, и тут же со всех сторон его обступили сны, но ни один не смог к нему прорваться.
Можно представить себе облако, скользящее по небу, и каждую секунду меняющее очертания, и что внутри оно несёт в себе снег и переливающиеся, звенящие глыбы льда, и каждый миг, как в калейдоскопе, они перемешиваются в новый узор, стремительно собираясь в картины новых миров и тут же рассыпаясь на части.
Старый японский дедушка Окадо подошёл к окну. На нём были промасленные лохмотья кимоно с неряшливыми заплатками на рукавах.
За окном с неба лился лунный свет, заливая серебром спящий двор: крыши дома, карнизы, чёрные ветви деревьев и фонарный столб. Фонарь был зажжён, и его тёплый золотой свет вторгался в лунные потоки и падал на землю.
- Мир подлунный, - сам себе сказал старик, - и мир подсолнечный… Когда уходит один, приходит другой… - за его спиной из створок зеркала, такого же, как в комнате детей, лёгким роем выходили ночные виденья, и по винтовой лестнице бесшумно устремлялись на второй этаж, в маленькую комнатку, со стенами, сплошь увешенными веерами, со спящими гусями в подвесных корзинах под потолком и балконными дверями, выходящими на крышу с маленьким, облетевшим садиком. Некоторые веера на стенах были пусты. Заметив пустой веер, кто-то из призраков отделялся от роя и застывал на его поверхности, превратившись в рисунок.
Старый Окадо не оборачивался: возня ночных видений его ничуть не интересовала. Окадо думал:
- И если один мир накладывается на другой добровольно или случайно…- и тут в широком рукаве его кимоно зашевелилось и заворчало что-то тяжёлое: Молчать! – гневно прошептал старик в рукав.
- Лапы затекли, - раздался в ответ противный надтреснутый голос, похожий на охрипший писк, - и хвост я давно не разминала…
- Молчать! – Окадо топнул ногой. Шевеление в рукаве затихло.
- И если один мир накладывается на другой, - повторил он, - то открываются двери в те миры, близкие и иные, которые совсем далеко, и эти двери повсюду…
- Неужели ты думаешь, старик, что я пришла к тебе, чтобы услышать весь этот вздор? – раздался за его спиной равнодушный, прекрасный голос.
- Госпожа! – невольно вырвалось у Окадо, и он обернулся. У него перехватило дыхание, и на мгновение он даже прищурился от ледяного сияния, заполнившего его комнату. Из его рукава показался сморщенный подслеповатый зверёк и зашевелил носом, втягивая воздух так, что его горбатая переносица покрылась складками. Но старик и не думал его унимать. От сияния на его глазах выступили слёзы.
Перед ним стояла юная японка с мотыльком в волосах и лениво, как будто бы только что проснулась, а ей не хотелось, потягивалась.
- Что, Окадо, не ждал?
У её ног приручено и преданно сидела птица смерти.
Старый японец взял себя в руки:
- Я всегда готов к встрече с вами, госпожа! – и учтиво поклонился…
И тут же всё изменилось. Стены комнаты раздвинулись и исчезли. Стоял промозглый ноябрь. Шёл дождь, перемешанный с ледяными хлопьями снега. И он, молодой, учёный слуга нёс раскрытый зонт над прекрасной госпожой. Ему было всё равно, что он продрог и уже не чувствует концов собственных пальцев. Он не сводил с неё глаз.
- Похоже на Великий снег, - вдруг сказала она, задумчиво глядя на белые хлопья, тающие у её ног.
- Почему? – невпопад спросил ученый слуга.
- Потому что я замёрзла, глупец, - усмехнулась она.
- А что такое Великий снег? – в этот раз слуга спросил не ради ответа, а чтобы ещё раз услышать её дивный, равнодушный голос, один только голос, пропуская значения слов.
- Это тот снег, который покроет всю нашу землю, - тихо сказала госпожа, - и проморозит её насквозь до самого огненного сердца, и оно станет застывшим огнём.
Так они миновали дворцовый двор, и когда слуга, следом за госпожой вошёл во дворец, с его одежды стекали потоки воды…
Дальше он помнил: он, учёный юноша-слуга держит в руках узкую ножку с плотно прижатыми пальчиками и растирает каждый пальчик, чтобы согреть госпожу. Механическая птица, привезённая из Европы, сидит на изогнутой ветке. В бок вставлен блестящий ключ. Если его повернуть несколько раз, механическая птица запоёт.
- Хотел бы ты знать, кем мы были раньше, до этих стен? – спрашивает она. – Хотел бы вспомнить?
Пальчики маленькой ножки розовеют в его руках. Он склоняется и дышит на них, чтобы они скорее согрелись.
- Как ты смеешь? – холодно одёргивает она слугу.
- Госпожа…- дрожащим голосом оправдывается юноша, поднимая глаза на её спокойное лицо. Он стоит перед ней на коленях.
- Пошёл вон, - говорит она, берёт сложенный веер и несколько раз хлещет его по лицу, правда, почти не больно.
Он молча поднимается и уходит с поклоном. Он библиотекарь при госпоже. Она желает изучить каллиграфию. Иногда, чтобы не скучать, она допускает его в свои покои.
Молодой слуга закрывает за собой двери и слышит лёгкий треск: это поворачивается ключ, а потом – сладостно и бездушно поёт механическая птица.
Обида, гнев и любовь переполняют его сердце.
Но это только воспоминание, которому несколько сотен лет. Старый Окадо был мудрым. Он совладал с собой. Его чувства коротко вспыхнули и тот час уснули. Он хлопнул морщинистую морду ладонью по носу, и она с визгом спряталась в рукаве. Стены дворца сжались и снова стали стенами комнаты.
И вдруг прекрасная японка хрипло, вульгарно засмеялась и стала походить на пьяную гейшу в дешёвой гостинице:
- Покорми птицу смерти, старик, а то у неё урчит в животе…- и только мотылёк в её волосах по-прежнему нежно трепетал.
- Зачем вы мучаете меня, госпожа? – устало спросил старый японец и, не дожидаясь ответа, трижды свистнул. И тут же по винтовой лестнице сбежали мальчики – прислужники, проворно спрыгнув с одного из вееров. Они несли серебряное блюдо, на котором дрожали кровавые куски. Они поставили блюдо перед птицей смерти и исчезли.
- Мёртвые животные, - брезгливо поморщилась она, как будто бы по мрамору вдруг пошли морщины. – Не – е -ет…
- Бери, что дают, - усмехнулась японка, - а то не будет и этого…
Птица смерти молча погрузила лицо в серебряное блюдо, и когда поднялась, насытившись, её рот и подбородок были перемазаны кровью, как будто бы на бойню бросили куски мрамора.
- Ладно, Окадо, - сказала, наконец, японка. – Хватит шутить…- и стала прежней – прекрасной и равнодушной.- Так тебе легче? Надеюсь, тебе было смешно?
Окадо поклонился.
- Это ты призвал птицу смерти из нашего мира?
- Да, госпожа… Но я всё продумал, прежде…
- Она глупа, почти так же, как ты…
Окадо молчал, выжидая.
- Но я видела детей, - сказала японка. Её голос был прекрасным, но совершенно лишённым чувств.
- И что?
- Они превзошли все мои ожидания. ..Я следила за ними ещё оттуда, ещё из своего мира, вмёрзшая по самую грудь в ледяное озеро, сразу же, как ты только рассказал о них… Если бы ты знал, Окадо, - и тут в её голосе зазвенела ледяная тоска, - если бы ты знал, как я замёрзла…Иногда мне кажется, что в моём сердце лёд вместо крови…
- Госпожа…- и тут старый японец вытянул перед собой руки, как будто бы снова разминал в пальцах маленькую, почти невесомую ножку, - я всегда готов… - и уже хотел упасть на колени.
- Оставь…- и она продолжила: я следила из мрака за этими детьми, но я не могла их рассмотреть. Слишком много у них защитников…
- Их защитники – ничто…- жарко прошептал старик, не отрывая от неё глаз.
- А ты не только глуп, ты ещё и самонадеян, - усмехнулась госпожа. – Мы вместе уже целую вечность, и как же ты мне ненавистен! Их защитники не так слабы, как тебе кажется…
- Тем слаще, тем драгоценнее будет победа, - голос Окадо дрожал.
- Эти дети, брат и сестра, они нужны мне оба, - продолжала японка. – Особенно – девочка… В ней такая сила, Окадо! Я давно такого не видела…- и тут она запнулась. – Я не видела такого никогда!
- Она уже наполовину наша, - усмехнулся японец. – Каждую ночь я посылаю ей сны, полные странной и тревожной красоты Ёмино- куни… Сначала это были сны из ваших ледяных садов, а уж потом – из всего того, что она хотела…
- Но её защитники! Уж слишком их много!
И тут пришла очередь старого Окадо. Он заёрзал, заюлил, как будто бы продавал фрукты на Палашёвском рынке. Он даже стал пританцовывать, мелко семеня ногами в войлочных ботах со сломанными молниями:
- О, моя прекрасная госпожа! О, моя высокая повелительница, - напевал старик, противно растягивая слова, - неужели вы думаете, что такую девочку вам отдадут просто так, без борьбы, да ещё и впридачу к ней её младшего брата?
- Короче, Окадо! Не тяни…- и вдруг она сказала с тоской: У меня так мало сил!
- Вот я и вызвал за ней птицу смерти, за маленькой девочкой, заплетающей две косички по утрам и умоляющей по ночам о дымных сумеречных видениях…
Казалось, японка что-то обдумывает:
- Но она нужна мне живой в стране мёртвых…в моей стране…хотя…- и тут задремавшая птица смерти открыла глаза и подняла на неё окровавленное лицо.
Мгновенно стены комнаты сделались зыбкими, облачными, как будто бы вокруг госпожи и её прислужника не было другого пространства кроме неба и редких проплывающих облаков.
- Я – абсолютное зло и я – бесстрастие, - раздавался отовсюду её голос, - я – сила жизни, прошедшая сквозь смерть и я – вечная насмешка смерти, я – абсолютная красота и я – безразлична к добру, я – сила чувств, ставшая поэзией и я – бесчувствие покоя, я – вековечность молчания, победившая смерть и я – голос холода и упоения…
Казалось, что госпожа и её прислужник плывут в космосе среди звёзд, как две таинственные планеты. Они медленно кружились вокруг собственной оси, и если вдруг навстречу им мчалась комета, они не уклонялись, они мгновенно сливались с ней и неслись, рассыпая огненные брызги. Потом отделялись, как два клокочущих огненных пятна и летели, обезумев, но всё же - медленно угасая, превращая пурпурный огонь в синий лёд с золотыми всполохами. Потом скользили по небу, плавно чертя знаки неведомого алфавита. Потом ласково, неторопливо, как бы уговаривая о чём-то, несколько раз обогнули луну.
- И если только эта девчонка со всей своей неразбуженной силой …- и снова звёздное небо превратилось в стены комнаты, - откажется от добра, если наделает грехов, которым нет прощения, если она станет служить злу, думая, что служит своим прихотям, то мне не будет равных…
- Говорят, - опасливо прошептал старик, - что нет такого греха, которого нельзя было бы простить, если грешник раскаивается …- и в его голосе, как слабый мерцающий огонёк прозвучала надежда.
- И кто же это говорит? – попыталась улыбнуться госпожа, но улыбка вышла слегка вкривь, как гримаса.
- Так, один безумец…- нехотя подыграл ей Окадо.
- Это тот, которого потом позорно казнили? – и она снова попыталась улыбнуться и снова у неё не вышло.
- Да, госпожа, это Он… - и старый Окадо опустил глаза.
- А ты стал ещё глупее, чем был, горе – библиотекарь! И ты поверил россказням в сомнительных книжках? – усмешки у неё не получилось, зато получилось презрение. – И что же Он получил за свои слова? Смерть и забвение?
- Нет, госпожа, Он получил бессмертие и славу…
- Никогда не слышала об этом раньше! Ты лучше замолчи. Старик! Всё это сладкая ложь для трусливых невежд… А впрочем, мне всё равно…
- А почему тогда на пути в этот мир возник Остров? Раньше его не было!
- Я же приказала молчать…
Но тут из рукава кимоно снова высунулась морщинистая морда и повела носом в воздухе:
- Позвольте мне, о, повелительница! – и, выпрыгнув на пол, оказалась белой крысой с красными подслеповатыми глазами.
- Что за Остров? – нахмурилась повелительница. – Я не могла разглядеть его из тьмы…
- Там живут двое наказанных, - прошипела белая крыса. – Но они с радостью искупают свою вину, потому что они служат …известно Кому. Во Имя Его они готовы на всё!
- Ненавижу…ненавижу…- прошептала повелительница и задрожала от гнева. Её лицо стало безобразным. Из него проглянула старуха с губами-верёвками, но только на миг. – И чем они занимаются, эти двое? – успокоено и равнодушно спросила она.
Старый Окадо снова мелко, недостойно заюлил:
- Эти двое – мерзавцы… - он говорил так, как будто бежал, и у него началась одышка. – Шныряют туда- сюда по мирам, собирают старые игрушки, просто уводят у меня их из рук…А где игрушки, там и дети! Они могут всё испортить…
- Нет, - пискнула крыса и хищно сверкнула глазами.
- Да как ты смела? – изумился Окадо.
- Я кое-что узнала, если позволит госпожа…
- Говори, - кивнула повелительница, - только быстрее.
- Есть один одноглазый кот…
- Предатель? – в голосе повелительницы зазвучала надежда.
- Увы, нет, - призналась крыса, - но он настолько глуп, что его глупость может нам пригодиться…Он собирает игрушки, прежде, чем их найдут эти двое, наказанные…
- Найди, где он их скрывает!
- Постараюсь, - услужливо прошипела крыса, - если только там не будет «кошачьих замков».
- Пошла вон! – устало прогнала повелительница. И крыса тут же уползла в рукав кимоно. - Послушай меня, Окадо, я слабею…Когда я приду к тебе снова, эта девочка должна быть моей…А ведь мне всё сложнее приходить к тебе, - и она посмотрела на старика и усмехнулась. – Должно быть, ты плохо меня зовёшь…
И тут же увидела юношу, стоящего перед ней. Он был красив и полон сил. Слегка склонив голову в бок, он печально смотрел на госпожу:
- Вы же знаете, - тихо сказал он, - что каждую секунду своей бессмысленно затянувшейся жизни, я думаю только о вас.
- Ладно, Окадо, - и она тяжело вздохнула. От её дыхания стены комнаты покрылись тонкой коркой льда в морозных закрученных узорах. – Девчонка должна быть моей! А вот её брат…Её брат…Может быть, лучше оставить его в мире живых? Вдруг он всё испортит? Вдруг заставит её пожалеть? – юноша с тонким лицом и длинными глазами внимательно слушал её. – Да, этот образ красивее, - и она приподняла концом сложенного веера за подбородок его фарфоровое лицо, - на него приятнее посмотреть. Ты меня позабавил, тебе удалось! Неужели ты ещё что-то чувствуешь? Или просто помнишь, какими бывают чувства? – юноша молчал и не сводил с неё глаз.- Но я же знаю, Окадо, ты зол, дряхл и безобразен! И этот твой образ гораздо смешнее…- и тут же перед ней снова оказался хитрый, вертлявый старик с умными глазами и засаленной косицей. Он заискивал, лебезил, усмехался в рукав, высчитывал свою выгоду.- Если бы ты только знал, как я замёрзла в своём ледяном озере! Я уже и забыла, каким бывает тепло!
На следующее утро татарчата как обычно поплелись в школу за большими детьми, хотя в школу им нужно было только через год. Если старшие дети гневно оборачивались на них, то татарчата смущённо прятались друг за друга. Алсу думала: «Пусть как будто бы только Ренат идёт!» - и забегала за спину брата, а Ренат думал: «Пусть только Алсу!» - и пытался спрятаться за неё.
- Когда вы отвяжетесь от нас, малявочные коротышки! – ругались старшие дети.
Но татарчата всё равно молча провожали их до метро «Баррикадная», и если вдруг по дороге им попадались хромые или другие калеки, татарчата шли, притворяясь, что с ними то же самое.
- Ты только посмотри, Лиза, они ещё и хромают, - оборачивался иногда Петя.
- Я даже оборачиваться не буду, - гордо сказала Лиза на этот раз и, высоко подняв голову, толкнула перед собой стеклянную дверь станции «Баррикадная». – Их всё
равно не пустят в метро… - и хмыкнула: Малявки!
Стеклянная дверь с надписью «Вход» с размаху ударила её по лбу. Петя захохотал. Лиза в ответ с размаху ударила Петю матерчатым мешком со сменной обувью.
- Я – то тут при чём? – обиделся Петя. – Что я сделал?
- А ничего! – Лиза потирала шишку, готовясь заплакать, но потом отвлеклась.
Она вскочила на лестницу эскалатора и, размахивая портфелем, побежала вниз. Петя хохоча, побежал за ней. Он сорвал с себя шапку с большим вязаным помпоном и раскрутил над головой. Высокие светильники мерцали тёплым, но приглушенным светом, вдоль эскалатора, уводя вниз, в глубины, под землю...
И вдруг Петя почувствовал усталость и страх. Воспоминания минувшей ночи встали перед глазами, как живые. Петя побледнел, лоб покрылся испариной, он покачнулся и схватился рукой за перила эскалатора.
- Петь, ты чего? – удивилась Лиза.
- Ты хоть знаешь, что сегодня было? – и он снова увидел, как разгоняет руками призрачные видения над спящей сестрой и гудящий огонь в камине.
- Ну, как обычно, мы не спали, - и Лиза мечтательно зевнула. – А что, было что-то ещё?
И вдруг Петя понял, что должен притворяться. Он не помнил, как встал утром, не помнил, как собрался в школу, кажется, он не сложил учебники, а взял только дневник, и поэтому портфель был необычайно лёгким. На улице от утреннего холода он забылся, и ему показалось, что всё как прежде, когда он ничего не знал, что можно как раньше жить весело и беззаботно…В кармане его школьных брюк хрустнули вдвое сложенные листы. Их Лиза рано утром обронила из дневника. Потеряла и не заметила. Петя должен их обязательно прочитать, во что бы то ни стало…Всё изменилось, всё было совсем не так…
- Да просто спать мне охота, - притворно зевнул Петя, - а не в школу тащиться…
- На физре в раздевалке поспишь, - и Лиза весело хихикнула…
А татарчата зачарованно встали у стеклянных дверей метро. Они могли войти в любые двери на любой станции и ехать, куда угодно, но в туманном, клубящемся небе красным огнём вспыхнула вдруг звезда на шпиле высотки площади Восстания. Красные отблески падали на проплывающие облака, и получалось, что они несут на себе огонь со звезды на шпиле... Но чем дальше уплывали облака, тем больше розовели, пока краснота не сходила на нет, навсегда ослабев; пока огонь полностью не погасал…
- Облака вспыхнули, - сказал Ренат.
Алсу толкнула его локтем, чтобы он замолчал.
– Интересно, - продолжил мальчик, - о чём она думает?
- Кто? Лиза?
Ренат даже замолчал от удивления.
- Звезда на шпиле, конечно!
- Она гордая, - усмехнулась Алсу. – Она просто так слов на ветер не бросает…
- Я же не её спрашиваю, а тебя… О чём же она думает? Очень хочется узнать всё-таки…
- А ты спроси её, попробуй…
Ренат промолчал и грустно посмотрел на сестру.
- Ну, хорошо… очень скоро она поплывёт на корабле, - нехотя буркнула Алсу и прищурилась. – И в тумане корабль будет качаться, и как бы не начался пожар, слишком уж качает, и пламя в живых светильниках прыгает и танцует, как захочет…Вот её мысли…
- Опасно, наверное, - задумался Ренат.
- Не знаю, - Алсу искренне пожала плечами. – Зависит от острова, на который она попадёт…
У школы или у выхода из метро старшие дети часто встречали маленьких братьев Злодеевых Витю и Юру. Злодеевы были вертлявые, черноволосые. Волосы у них росли не прямо от границы лба, а мыском сползали вниз и ровно расходились вправо и влево, поэтому причёсываться они могли только на прямой пробор. Глаза у Злодеевых были светлые, выражение лиц – невинное, такое же, как у Пети и Лизы, когда они врали друг другу, только Злодеевы были такими всегда. Если кто-то из взрослых заговаривал с ними, они приветливо улыбались и вежливо отвечали на все вопросы: что да, им только по восемь лет, и что живут они вместе со старшим братом Романом. Они ненавидели взрослых и всегда говорили с ними сладко и жалобно. Разница между мальчиками была лишь в том, что Витя родился на три минуты раньше, и в его ровной улыбке не хватало одного переднего зуба. От нечего делать он расшатал его на уроке чтения и выплюнул в проход между партами. Мальчики любили притворяться друг другом, и тогда пытались не улыбаться, чтобы их не отличили по ущербной улыбке, поэтому в школе за провинность наказывали сразу обоих. Часто братья Злодеевы пропускали первый урок и молча прогуливались по школьному саду, собирая в тетрадные листы сухие опавшие листья.
Директор школы Иосиф Ефимович, пенсионер республиканского значения, смотрел в окно на братьев Злодеевых, усмехался и шутливо грозил им пальцем.
- Они прогуливают урок, - раскачивалась в дверях учительница химии на тонких скрипящих ногах.
- Пусть погуляют, - добродушно улыбался Иосиф Ефимович, - пока стоят тёплые деньки. Самые последние в этом году.
И действительно, несмотря на конец ноября, было удивительно сухо и тепло, как затянувшийся конец лета, как будто бы лето уходило навсегда и долго тоскливо прощалось. Иногда по утрам лил холодный, обжигающий дождь, крепко поцелованный ледяным ветром, но высыхал быстро, почти сразу же, как случайные слёзы.
- Вон, вон, - прерывал молчание Юра Злодеев, - Зося зырит из учительской.
- Пусть зырит, - сплёвывал Витя через выпавший зуб и склеивал самокрутки из тетрадного листа.
- Крепковато, - покашливал Юра, затягиваясь.
- Нормально, - отвечал Витя.
- А потом, - продолжал директор, глядя, как мальчики курят самокрутки из листьев, - они ещё только в третьем классе. Вы их ещё ничему не учите.
- Мне хватает их старшего брата, - и учительница химии совсем как девочка звонко захохотала, сверкая фальшивыми камнями в тёмных перстнях. – Вы бы, Иосиф Ефимович, хоть бы музыку какую-нибудь поставили, а то мне всегда так печально осенью…
- Так ведь идёт урок, Марина Владимировна! Громко нельзя…А у нас в войну, - и Иосиф Ефимович перешёл на сухой шелестящий шёпот, - у нас в войну было не до печали…Осень, зима, холод, жара, - а боя тебе никто не отменял…- его глаза наполнились слезами , и он схватился за сердце.
- А хоть бы и урок, ну и что! – капризно перебила учительница химии и дёрнула плечом. – Я про войну сейчас не хочу…не хочу про страшное…
Мелко семеня ногами и слегка поскрипывая суставами, она перебежала учительскую и посмотрела в окно. Затем она ритмично постучала пальцем по стеклу и игриво улыбнулась вниз братьям Злодеевым. Как раз затягиваться самокруткой пришла очередь Вити. Он глубоко вдохнул дым и закашлялся до слёз…
- Что же вы так с детьми? Разве так можно? – и директор с грустным укором покачал головой.
Бывало, что Иосиф Ефимович впадал в благодушие – мог пожалеть бродячего ребёнка у метро и даже купить ему булочку с изюмом или простить прогул школьнику. Иногда в нём мелькало что-то живое, человеческое, но только на миг, а потом сразу же проступало свиное рыло со вздёрнутым носом и длинными ноздрями, и пустые глаза оставались неподвижны.
- Ты опять опоздала на пол-урока, Лиза? – спросила учительница химии на перемене и покачнулась в голубом пламени спиртовки. – Лиза, девочка моя, ведь я вижу по тебе, ты не выспалась, - и учительница химии тоненько засмеялась. – Может быть, ты засыпаешь только под утро? Может быть, ты, вообще не спишь?
- Я сплю, - попыталась оправдаться Лиза. – Я сплю совершенно нормально, точно так же, как все другие дети, и мой брат…
- У твоего брата совершенно другая история, - перебила учительница химии, - и не пытайся меня обмануть, не пытайся меня сбить, тебе всё равно не удастся. Мне достаточно только один раз посмотреть в глаза. Я давно уже вижу людей насквозь, очень давно… Я была точно такая же как ты, когда это случилось в первый раз. Может быть, Лиза, ты видишь сны?
Когда учительница химии шла в толпе школьников, то издалека её можно было принять за девочку – подростка, если бы не поблёскивание фальшивых камней в серьгах. Иногда мальчики – старшеклассники, не узнав её, махали ей рукой и выкрикивали приветствия, приглашая покурить, и когда она приближалась, приплясывая и хихикая – рыхлое, вздрагивающее лицо с тёмной морщинистой кожей, припудренной на скулах, в бледном мерцании искусственных камней, похожем на грозную, но едва различимую музыку; они цепенели от ужаса.
- Ничего, ничего, - благодушно прощала Марина Владимировна. – Значит, я ещё недурно выгляжу… - и в неподвижной, мёртвой тишине хохотала тоненько, звонко и чуть-чуть визгливо.
- Так что тебе снится, Лиза? – выспрашивала учительница химии, и синие пламя спиртовки медленно поднималось к её лицу и тянулось к подбородку. – Что тебе снилось сегодня?
- Вы, - невольно вспомнила Лиза. – Как будто бы страшный пожар, и в окнах лопнули стёкла, а вы…
Но тут по коридору с криком: «Немцы идут!» побежал Иосиф Ефимович, так, как будто бы опять война, и он, просто немедленно, должен броситься под танк.
- Какой у вас сейчас урок? – спросила учительница химии, и пламя опять стало послушным, приручённым и опустилось в спиртовку.
- Немецкий.
- Тебе повезло, Лиза, опять повезло, - сказала учительница, визгливо хохотнув. – Иди занимайся. И смотри у меня, смотри… больше не опаздывай!
На перемене, среди третьеклассников, директор искал Злодеевых.
- Идите сюда, голубчики, - ласково позвал Иосиф Ефимович, протягивая ладонь с липкими карамельками.
Злодеевы подошли. Отклеили карамельки.
- Молодец, Юра! - и Иосиф Ефимович погладил липкой рукой мальчика по чёрным перламутровым волосам. Юра улыбнулся и показал глубокую щель в улыбке от выпавшего зуба, открывая, что он – Витя.
- Ах, это ты Юра, - понял Иосиф Ефимович и погладил второго мальчика. Тогда второй мальчик тоже улыбнулся, показав точно такую же щель между зубами.
- Ну и кто из вас приклеил чёрненькую бумажку? – подслеповато сощурился Иосиф Ефимович.
Мальчики молчали и ясно смотрели на дедушку.
- Ну, хорошо, хорошо, родные мои, - оглаживал их Иосиф Ефимович по чёрным блестящим волосам, то пряча, то переворачивая ладонь, вытирая руки об их блестящие макушки. – На третьем уроке спуститесь в подвал к старшеклассникам. Понятно, пакостники? – и пинком втолкнул их в класс.
Директор школы Иосиф Ефимович забежал в учительскую, захлопнул за собой дверь и запер её на ключ. Напрасно подошедшие позже учителя стучались и дёргали за ручку, пытаясь войти, Иосиф Ефимович не откликался.
- Что же это такое, Иосиф Ефимович, - расстроилась молодая учительница немецкого. – Вы опять за старое? Ведь у нас совещание, а перемена короткая. Мы ничего не успеем.
Но Иосиф Ефимович не отзывался. Запершись в учительской, он глухо рычал и бросался на стены, пытаясь допрыгнуть до потолка, но ему никак не удавалось.
Тогда он остановился, переводя дух, разбежался, сшибая на ходу стулья и разбрасывая столы, подпрыгнул и повис на металлической щеколде – замке.
Сама учительская была узкой, продолговатой комнатой, со встроенными в стены деревянными шкафами, закрывавшимися на тяжёлые металлические щеколды.
Пока Иосиф Ефимович топал и грохотал, пытаясь открыть шкафы, казалось, что окаменевший ластик бьётся о стенки металлического пенала.
Молодая учительница немецкого встревожено прислушивалась.
- Иосиф Ефимович, - снова постучалась она, - вы хорошо себя чувствуете?
В ответ раздался рёв и грохот падения.
Учительница немецкого осеклась на полуслове и припала к замочной скважине, но в скважине оказался ключ, и она ничего не увидела.
- Иосиф Ефимович, умоляю вас, - испуганно просила молодая учительница, - откройте мне!
Щеколда на двери шкафа поддалась под тяжестью директора и двери раскрылись.
Иосиф Ефимович рухнул на пол и вполз на четвереньках в чёрную зияющую бездну. Двери шкафа захлопнулись за ним, и он оказался в кромешной тьме.
В это время к учительской подошла учительница русского языка. Она была старенькая и очень опытная.
- Как же так, Иосиф Ефимович? - строго спросила она. – Ведь вы же пожилой человек, - и тут на мгновение она осеклась, - … всеми уважаемый пенсионер, а так себя ведёте!
Неслышно, на носочках, едва касаясь блестящего паркета, подбежала учительница химии и, покачиваясь, встала позади учителей.
Иосиф Ефимович зажёг карманный фонарик. Тоненький звонкий лучик прорезал тьму. Лучик дрожал и метался, что-то отыскивая.
- Я ничего не слышу, - обратилась молодая учительница немецкого к опытной учительнице русского языка. – Всё стихло. Может быть, он потерял сознание? Может быть, позвать учителя физкультуры и выломать дверь?
- Нужно вызвать скорую помощь, - сурово ответила учительница русского языка. – Пусть врачи ему помогут. Мы не сможем с ним справиться.
- Да, да, вы правы! – в ужасе закивала учительница немецкого.
И тут раздался вкрадчивый, ложно-молодой смех.
Обе женщины обернулись.
- Это вы, Марина Владимировна? – только и спросила учительница немецкого. А учительница русского даже слов русских не нашла, стояла и молчала.
В белом, туго накрахмаленном халате Марина Владимировна Друкс или попросту МВД, как называли её ученики, нетерпеливо перетаптывалась с ноги на ногу. Длинные костистые суставы её ног скрипели, как плохо смазанные качели. Её белый, хрустящий халат весь переливался красными, оранжевыми, жёлтыми всполохами, как будто бы где-то, совсем близко гудел пожар и ослепительный огонь отражался на этой белой, выглаженной ткани.
- Что вы, что вы, милые мои, - забавлялась учительница химии МВД, - да не бойтесь вы так, не дрожите! Это лампочка гудит надо мной. Она плохо работает. Старший Злодеев, Ромочка, попытался вкрутить её с утра и теперь, сами видите, что вышло. Её свет преломляется, а отблески пляшут на мне… Вы так боитесь, милые, а ведь это – элементарные законы физики…
А в это время тонкий луч карманного фонарика упёрся во что-то круглое, золотистое и нежно зазвенел.
- Нашёл! – взревел Иосиф Ефимович, освещая фонариком пиджак, завешенный орденами и медалями. – Ну, наконец-то! - и, выбив ногами двери шкафа, выкатился назад в учительскую
- А вдруг он там умер? – испуганно прошептала учительница немецкого.
- Милая моя, вы его недооцениваете, - и Марина Владимировна засмеялась так, что слёзы блеснули в её запавших глазах.
Дверь распахнулась. На пороге стоял Иосиф Ефимович в золотом сиянии наград. За его спиной дымились руины учительской.
- А теперь – в путь! – скомандовал он и, разметав по углам учительниц русского и немецкого и звонко шлёпнув пятерней МВД по напудренному лицу, побежал по коридору.
- Может быть, на урок чтения не пойдём? – робко спросил Юра.
- Ага, сейчас! – усмехнулся Витя, - ты что, читать не умеешь? – и открыл ногой дверь в туалет.
- Умею, - усмехнулся в ответ Юра, один в один, подражая брату. – У Шу-ры ша-ры, у ма-мы мы-ло…
- Чушь, - резко перебил Витя, - ты что, действительно, не умеешь читать?
- Умею, - спокойно ответил брат. – Так, ошибаюсь иногда, как все начинающие.
Братья Злодеевы равнодушно посмотрели сквозь друг друга и медленно друг другу кивнули. Они стояли у свежевымытого окна с широким подоконником, краска на котором облупилась, открывая растрескавшееся дерево. Стёкла были прозрачными, чуть плотнее воздуха, разогретого неожиданным, поздним солнцем. Одно из стёкол ближе к раме треснуло; трещина ветвилась, разбегаясь в стороны мелкими ручейками, но казалось, что это нежная осенняя паутинка раскачивается налету.
Витя сощурился от дневного света.
Юра достал чёрный фломастер из ранца с красным грибком – мухомором и нарисовал на белом кафеле Иосифа Ефимовича, летящего в бездну с высоко поднятыми руками. Бездна тянулась навстречу Иосифу Ефимовичу, раскрываясь и жадно чавкая. Внизу Юра аккуратным почерком отличника приписал: « Чего ты ждал, Зося?»
- Стирай, - поморщился Витя.
- Но почему? – Юра смотрел прозрачно и невинно. – Скажи мне, почему?
- Ты зачитался, читатель! – Витя отошёл в тень, чтобы солнечный свет не бил по усталым глазам. – Прочитал, увидел, так и молчи!
- Но почему? - и Юра, послюнив указательный палец, стал нехотя стирать изображение.
- А ты сам не знаешь, да?
- Не знаю…- и Юра кривенько ухмыльнулся.
- Ну, так я напомню! – и Витя со всей силы отвесил брату подзатыльник. – Между детьми и взрослыми с давних пор существует уговор о том, что дети ведут себя как дети, а взрослые ведут себя как взрослые, но всё это – лишь удобная для жизни игра, которую пока ещё никто не нарушил…
Юра молча обернулся и укусил брата за палец.
На кухне второго этажа дома с вывеской «Рыба» шипело и золотилось тонко нарезанное мясо на разогретой сковородке. Фатима напевала и приплясывала, то поднимая в сильных смуглых руках бутылку золотистого подсолнечного масла и подбрасывая её высоко вверх, то вдруг, поддев крышку снизу стройным мизинцем, выдёргивала её и выплёскивала светящиеся капли на сковородку.
- Ай, хорошо! – приговаривала Фатима и, высоко подпрыгнув, била себя по коленкам.
На стене висело расписание уборки во дворе, разделённое на две колонки «дворники Рукавишниковы» и «дворники Хусаиновы». Из дворников Рукавишниковых была одна Тоня, и только во время сильного снега ей помогали Петя и Лиза. Из дворников Хусаиновых была одна Фатима.
Её стол, прикрытый ярко-жёлтой клеёнкой с огненными маками, издалека похожими на маленькие пожары в песчаной разогретой пустыне, стоял напротив высокого двустворчатого окна, запирающегося сверху на тяжёлый медный шпингалет, слегка тронутый зеленью.
На середину стола были брошены три узких красных перца-кинжала с тёмно-зелёными черенками и два бледно-розовых помидора бычье сердце, блестящих и живых на ощупь. Была разложена оранжевая морковь в кудрявых завитках зелени. Чёрный, свеже смолотый перец оказался насыпан в маленькую медную ступку, тепло и нежно поблёскивающую оттого, что совсем недавно её заботливо почистили песком. Бордовые, как капли застывшей, загустевшей крови, яблоки подкатились к стеклянной банке виноградного сока, тёплого и густого. В розовой лёгкой вазе стояли, покачивая головами, бордовые, под цвет яблок, розы. Жарко пылал георгин. И сумеречные астры, как звёзды в дымную, тёплую ночь мерцали синим и фиолетовым. Разнежено поблёскивая золотой фольгой лежал здесь и тёмно-коричневый шоколад «Гвардейский», перевязанный алой кручённой ленточкой; такие Лиза Рукавишникова по утрам, собираясь в школу, вплетала в волосы… И, конечно, гранат…Разрезанный пополам, в лужице загустевшего сока, переливался тёмными, переполненными зёрнами, как падишах среди пурпура и парчи…
- Ты думаешь, им хватит? – спросил Грустный ребёнок Весёлого, снимая хозяйственный фартук в сине-белую клеточку.
- Ну, если они такие обжоры, как ты, то, тогда, конечно же, нет! – тут же отозвался Весёлый.
Фатима чутко замерла у газовой плиты с протянутой рукой и стала внимательно всматриваться в синие цветы пламени.
- Нас услышали, - прошептал Весёлый ребёнок, - и всё из-за тебя… - и больно ущипнул Грустного чуть выше локтя…
Фатима быстро повела глазами.
Грустный ребёнок молча показал кулак в ответ.
Кухня была пуста.
Бутылка подсолнечного масла тяжело шлёпнулась в протянутую руку.
- Ай, хорошо! – снова подпрыгнула Фатима и вспрыснула позолоченное мясо маслом и соком граната.
На татарке был чёрный халат с тоненьким пояском. Когда она подпрыгивала, его полы распахивались, открывая подол красного платья с выбитым теснённым узором.
- Наверное, яблок нужно было побольше, - прошептал Грустный ребёнок Весёлому.
- Да им в самый раз, ты что! – и Весёлый даже постучал пальцем у виска. – А ты на Острове получишь!
- Да ты сам получишь…- и тут Грустный забеспокоился. Он был хозяйственным: Нам пора на Остров, - засобирался он. – Скоро начнут падать яблоки, а далеко не все любят примятый бочок…Ты приготовил корзины?
Грустный ребёнок аккуратно повесил передник на гвоздь, вбитый у стола Антонины, и стряхнул крошки с бледно-зелёной клеёнки-скатерти.
И оба они вылетели в дымоход камина, встроенного в стену квартиры дворников Рукавишниковых и дворников Хусаиновых.
Камин давно никто не разжигал. Только когда-то раньше прежние жильцы приносили уголь или сосновые дрова… Сейчас в его нише были протянуты три деревянных полки, сплошь заставленные банками с мёдом и компотом из вишен и слив. Весёлый ребёнок вылетел первым. Он был подвижным и лёгким. Следом направился Грустный. Он был потолще и потяжелее. Он задел ногой стеклянную банку, и она еле слышно зазвенела.
Боковым зрением Фатима видела , как две тени проскользнули в дымоход; зрение у неё было орлиным; но она даже головы не повернула. Она загляделась в окно, на крышу японского дедушки Окадо с низенькой чугунной оградой. Гусиков не было. Их загнали в тёплую комнату. Одиноко зеленела травка.
Вместо гусиков японский дедушка Окадо выкатил на крышу лёгкий столик на колёсиках с маленькой чашечкой-напёрстком и глиняным чайником. В чайнике вздыхал чай. Дедушка присел на раскладной стульчик и глубоко вздохнул. Воздух всё ещё был тёплым, напоённым прелой опавшей листвой и землёй, засыпающей в ожидании снега.
Дедушка налил чай в чашечку, сквозь чайный носик проскользнул плотно скрученный бутон и раскрылся на дне. Дедушка Окадо засмотрелся на движение его лепестков, от которого чай в чашке медленно темнел и наливался краснотой.
Но тут из широкого рукава дедушкиного кимоно на миг показался чей-то куцый хвост, а потом мелькнула непонятная усатая морда. Дедушка оторвался от созерцания и сердито забормотал в рукав. Морда исчезла. Чай тем временем настоялся. Окадо вдохнул его аромат и закрыл глаза.
Татарка Фатима внимательно наблюдала за ним в окно. «Надо же, - подумала Фатима, - и так тоже можно жить…» И ей захотелось понять, что чувствует старый японец. Она придвинула деревянную ярко-голубую табуретку к подоконнику и легко на неё присела. Чашки под рукой не нашлось, но Фатиме было не надо. Она сложила пальцы так, как будто бы держит маленькую чашечку с чаем и, точно также, как Окадо, закрыв глаза, вдохнула чайный аромат. Её пальцы пахли зажаренным мясом и жгуче-красным перцем. Яростно чихнув, Фатима открыла глаза.
Старый японец поднял чашку на свет, чтобы насладиться цветом и посмотреть, где больше золота и пурпура, в опавшей ли листве или на дне, вокруг маленького цветка.
Фатима сощурила глазки, чтобы больше на него походить и тоже подняла руку с округлёнными пальцами вверх.
Окадо отпил маленький глоточек и вдруг заметил сощуренную Фатиму, сидящую у подоконника в точно таком же чёрном халате. Фатима тут же улыбнулась приветливо и широко и закивала головой, и даже стала показывать знаками: хороший чай, вкусный…
Брови старика Окадо тут же сошлись в одну сплошную грозную линию. Он ударил кулаком по столику на колёсах, да так сильно, что кто-то взвизгнул в его широком рукаве.
Чтобы понять старика до конца, Фатима тоже сдвинула брови и ударила кулаком по подоконнику, но не почувствовала ничего, кроме удивления.
Старый Окадо гордо удалился в комнату, толкая впереди себя столик на колёсах, на котором расплёскивался горячий чай.
«Гусиков выведи, - крикнула ему вслед Фатима, - а сам иди, куда хочешь!» Но Окадо даже не обернулся. Он закрыл за собой стеклянную дверь и задёрнул плотные шторы и оскорблено дёрнул плечом.
Фатима удивлённо смотрела во двор.
Голые деревья сияли от позднего тепла. Их коричневая кожица – кора нежно золотилась на солнце. Иногда в коре встречались трещины – мелкие, как лёгкие ранки – порезы; - иногда, - Фатима внимательно скользила взглядом по стволам, - как маленькие шрамы, а иногда – глубокие надрывные раны поражали своей чернотой.
« Эта осень, она разобьет моё сердце!»* - неожиданно пропела татарка низким, изумляющее красивым голосом, переливающимся, как тяжёлое солнце ноября. Эту песню Фатима совсем недавно услышала у метро.
* – стихи Фридриха Ницше
И тут во двор, воровато озираясь, плоско прижимаясь к стене и пытаясь слиться с опавшей листвой, вошёл кот Рыжик. Для маскировки между его ушами желтел опавший листик с красноватым черенком и бледно-зелёным краем. Рыжик катил перед собой невзрачного вида мяч.
- Мяч, а, мяч, ты меня слышишь? – спрашивал Рыжик. – Если слышишь, то почему так катишься? – рыжий кот явно недоумевал. – Ты что, так обижен, что не хочешь идти со мной?
Мяч с зелёной полоской посредине катился, спотыкаясь. На его когда-то круглом боку красовалась вмятина.
- Мяч, а, мяч, ты почему молчишь?
Мяч споткнулся, как будто бы устал.
Рыжик подтолкнул его мягкой головой, да так ловко, что листик между ушами удержался.
- Мяч, а, мяч, нам бы с тобой поторопиться.
В ответ раздался глубокий вздох, как будто бы вздыхал маленький сутулый старичок.
- Ну вот, уже лучше, - с облегчением мяукнул Рыжик. – А то, знаешь, самому с собой разговаривать – тоже не подарок!
- А куда катимся? – скрипуче спросил мяч. – Почему торопимся?
- Уже пришли…Вот видишь, дверь в подвал? Нам туда…- и Рыжик показал на маленькую дверь с отломанным замком и разбитыми ступеньками вниз.
- А что там? – в голосе мяча явно слышался интерес.
- Ничего особенного, - пытаясь показаться спокойным, ответил Рыжик. – Там я храню свои личные игрушки…Там очень неплохое общество, кстати, рекомендую. Тебе понравится, мяч, я уверен…Тебя примут на «ура»…
- И что, эти старые игрушки кому-то нужны? – мяч заволновался и покатился из-за всех сил. – И что, у всех нас снова будут хозяева? – и тут мяч запнулся, не смея спросить, но потом всё-таки спросил: И нами будут играть настоящие дети?
- А почему нет? – и Рыжик тоже заволновался и даже смахнул слезу с единственного глаза. – Всеми моими игрушками будут играть…Я собираюсь сделать сюрприз. Вот только нужно поторопиться, пока двое толстых не прилетели…
Мяч заинтересовано хихикнул:
- Каких таких толстых?
- А вот каких….- и рыжий кот со всей силы поддал тощей лапой по мячу. Мяч захохотал, прытко для своего возраста взлетел и несколько раз тяжело подскочил. – А ты ещё очень даже не плох…
- А ты как думал? – веселился мяч. – Ты мне, давай, про толстых расскажи…Что-то ты не договариваешь!
- Потом…- и кот притворно зевнул.
- Сейчас, сейчас! – требовал мяч и тяжело скакал вокруг кота. – Может быть, я им понравлюсь?
- Толстые не умеют играть в мяч, - строго отрезал Рыжик.
- Ещё как умеют! – и мяч снова подпрыгнул и хохотнул, вспоминая что-то весёлое. – Давай, рассказывай, пока листик с головы не упал!
- Ну, хорошо…- и Рыжик осторожно потрогал лапой голову. Листик по-прежнему крепко держался. – Летают тут два парня и из-под носа утаскивают у меня игрушки. Я уже с лап сбился их прятать…
Так они пересекали двор, два старика, - рыжий кот и лопнувший мяч с зелёной полоской на вмятом боку.
Изрядно поредевшая шерсть Рыжика переливалась огоньками на позднем ноябрьском солнце. И вдруг на мгновение что-то золотистое блеснуло у него на груди и тут же исчезло в рыжих ворсинках. Кот огляделся по сторонам: никто ли не видел и даже потёр лапой грудь.
- Может, это… - попросил мяч, тяжело дыша. – Может, это, говорю…передохнём?
Вместо ответа Рыжик легко подтолкнул лапой мяч, и тот неуклюже скатился вниз по ступеням подвала. Глухо ударился о деревянную дверь со сбитым замком, но дверь не поддалась.
Какое-то время оба молчали. Рыжик тяжело дышал. Жёлто-зелёный листик съехал на единственный глаз. Мяч затаился.
- Слышь, мяч, ты не ударился? – спросил кот.
Мяч не отзывался.
- Ты не обиделся, нет?
Мяч не проронил ни звука.
- Ты пойми…- коту было неловко. – Тут просто толстые показались в одном из окон…Вот я и толкнул тебя, чтобы они нас не заметили…Мяч, ты что, оглох?
Мяч молчал.
Рыжик приблизил пушистую, одноглазую морду и понюхал примятый бок с зелёной полоской.
- Всё понял…ты без сознания, - и Рыжик лапой потёр грудь.
- Кхе-кхе…- закашлялся мяч, заглушая смех. – Шутка! А ведь я не так-то прост.
Рыжик замер и прижал уши.
- Ты мне лучше скажи: что ты прячешь на груди?
- Не скажу… - заёрзал кот. – Отвернись…
Мяч собрался поспорить, но тут из-за двери раздались тоненькие весёлые голоса: слышно было, что кто-то смеётся, а кто-то горячо возражает, а кто-то пылко и некстати выкрикивает междометия: «Ба! Ах! О, ужас!»
- Меня ждут, - понял мяч. – Я должен сосредоточиться и хорошо выглядеть!
И он запыхтел, стал перекатываться на одном месте, дуться и пыжиться, чтобы вмятина казалась поменьше, а кот, между тем, незаметно снял с груди маленький, как рисовое зёрнышко, ключ.
Мяч волновался, но любопытство пересилило:
- Я всё видел, кот…
- А что нам перед закрытой дверью стоять? – по-стариковски заворчал Рыжик. – Или ты думал, что я оставлю открытой эту кладовую сокровищ? Знаешь, сколько я их собирал?
- Так ведь дверь не заперта, - удивился мяч.
- А ты попробуй, открой…
Мяч несколько раз подпрыгнул и ударился о дверь. Рассохшаяся дверь заскрипела в ответ, но не сдвинулась с места.
- Но она открыта… - не понимал мяч.
Голоса из-за двери становились всё громче. Кажется, там, в подвале, шло веселье. Раздавался смех, и даже вскрики, и только один сонный, басовитый голосок всё время бурчал: « Шутите, пожалуйста, медленнее, а то я не успеваю понять. Мне же тоже хочется посмеяться!»
Рыжик раздвинул какие-то щепки в доске у порога и ловко вставил ключ в показавшуюся замочную скважину.
- Мы называем это «кошачьи замки», - объяснил он мячу. – Давний секрет котов: вроде бы дверь открыта, все засовы сбиты, а её не сдвинуть…Это значит мы, коты, её закрыли. Так и знай, мяч.
- Ну и дела! – мяч с зелёной полоской даже присвистнул.
- Этот секрет знают только короли и очень знатные коты, - с гордостью произнёс Рыжик.
- А ты что – знатный? – поразился мяч.
Рыжик приосанился, но листик между ушами съехал и совсем закрыл его единственный глаз. Рыжик рассерженно смахнул его лапой.
- Смотри – про замки` никому не скажи…
- Ты что! Я – могила… - пообещал мяч.
Рыжик несколько раз повернул крошечный ключик, и дверь в подвал беззвучно открылась.
Неожиданно вода за бортом стала тёмно-зелёной до черноты, и от неё повеяло холодом.
Лицо капитана оставалось неподвижным. Он сохранял спокойствие.
Он стоял на капитанском мостике, смотрел в бинокль и видел одну только воду, которая у горизонта становилась чёрной и вязкой.
Он так задумался, что не заметил, как за ним уже давно внимательно наблюдает Пассажир.
На палубе первого класса играла музыка.
В огненно-красном платье в золотистых цветах пела певица низким бархатным голосом. Свет с палубы тёплым потоком лился в воду, освещая её и пытаясь согреть. Но вода безучастно и холодно мерцала.
- Сбились с курса, капитан? – пытливо спросил Пассажир в чёрном и растянул губами длинную улыбку.
Капитан повернулся к Пассажиру. Его лицо по-прежнему оставалось непроницаемым: только спокойствие и лёгкая усталость.
- Почему вы не на палубе с танцующими? – спросил он Пассажира в ответ.
- Я плохо танцую, - хихикнул Пассажир , - и только что поужинал в каюте.
- И чем вы занимаетесь? – учтиво спросил капитан.
- Я осматриваю корабль.
- О, да, здесь есть на что посмотреть…
- Вы не поняли, капитан, - уточнил Пассажир в чёрном, - я внимательно осматриваю корабль… Я видел секретные карты, вы неожиданно поменяли курс…
- Мы плывём к берегам Африки, в Сьерра - Лионе, - устало начал капитан.
Но Пассажир в чёрном не дослушал:
- Или курс поменялся сам и это было для вас неожиданно? Вы в отчаянии, капитан?
Капитан шагнул вперёд, чтобы лучше разглядеть странного Пассажира, но тот, ловко подпрыгнув, отбежал, мелко топоча лаковыми ботинками.
- Я спокоен, - чётко сказал капитан, - и ко всему готов.
С палубы первого класса раздались смех и аплодисменты. И вдруг снова – глубоко и проникновенно запела певица.
От воды за бортом веяло мраком и холодом. Её поверхность казалась гладкой и мёртвой.
- Вы готовы ко всему, мой капитан? – юлил незнакомец. – И даже к цвету этой воды? И вы не знаете, что такое секретные карты? Никогда их не видели за всю свою долгую жизнь?
Капитан снова захотел приблизиться к незнакомцу, но тот вдруг вытянул перед собой руки, отдаляясь, и звонко застучал чечётку лаковыми ботинками.
- Куда мы плывём, капитан? – каждое слово незнакомец выплёвывал изо рта, как тяжёлую металлическую горошину.
- Мы плывём в Сьерра – Леоне, - и капитан, мгновенно что-то поняв, вытянул руку навстречу вертлявому незнакомцу.
Но Пассажир в чёрном снова отбежал назад и взвизгнул:
- А что если Сьерра – Леоне больше нет? Только я и ещё одна очень старая дама об этом беспокоимся. Она родом из Фритауна, её каюта – через три от вашей…Она плывёт вместе со своими кошечками и собачками…Она опасна, и я её ненавижу…- незнакомец ловко и противно выплясывал, приближаясь к борту. – Вы стары, капитан, но она годиться вам в матери. Как вы объясните ей, что она никогда не попадёт в свой Фритаун?
И тут певица на палубе внизу запела с таким надрывом, что капитан не стал отвечать, просто стоял и слушал её голос.
Над верхней губой вертлявого пассажира чернели маленькие квадратные усики.
- И вот что ещё, капитан, - визгливо вскрикнул Пассажир, пытаясь заглушить певицу. Капитан вздрогнул, как проснулся. – Осматривая корабль, я спустился в трюм…
- Спешили узнать, на месте ли крысы? – усмехнулся капитан.
- Все ваши крысы с вами…- и тут Пассажир нагнулся и принялся расшнуровывать ботинки, – ваше судно не затонет, даже не рассчитывайте…Матросы не пустили меня в трюм…
- И правильно сделали….
- Нет, неправильно, - Пассажир брезгливо скривился и вытер рот рукавом. – Ненавижу, когда эта вода попадает на лицо…- когда он отнял руку, то никаких усов над его губой не осталось, а только размазанная грязь. Его лицо было серым, как старая бумага. – А ещё, знаете, ненавижу старуху с кошечками…Выбросите её за борт, мой капитан, и тогда мы вас отпустим… Правда только вас, больше никого…
И вдруг на неподвижном лице капитана прочитались жалость и печаль.
- Вы очень устали, друг мой, - мягко сказал он.
- Ничуть, - неожиданно спокойно произнёс пассажир. – Матросы не пустили меня, поэтому я вынужден спросить вас: кого вы везёте в трюме, мой капитан?
- Дайте мне руку, друг мой, - мягко попросил капитан, - мне кажется, вы не здоровы.
Пассажир в чёрном пронзительно захохотал в ответ, проворно стащил ботинки и надел их на руки. Он уже почти вплотную приблизился к борту. Вода за бортом почернела и начала густеть, как будто бы легион самых уродливых каракатиц выпустил в неё свои чернила.
- Простите, капитан, ничем не могу ответить на ваше рукопожатие… - по-видимому, шутка показалась Пассажиру смешной, и он стал бить одной подошвой ботинка о другую, как бы аплодируя. При этом он ловко приплясывал на месте и подёргивал плечами.
- Вам нужно вернуться в каюту, - мягко уговаривал капитан, - вам нужно умыться и выспаться. Где ваша каюта?
- Рядом со старухой, - вкрадчиво прошептал незнакомец.- Но только разве вам нестрашно? Ваш трюм охраняют матросы, но если хоть один из них отвлечётся…
- Я уже давно отвык бояться, друг мой, - капитану удалось подойти ещё ближе, просто пляшущему незнакомцу больше некуда было отступать. Он замер с ботинками на руках, внимательно слушая. И пока отдыхало его тело, два светло-жёлтых глаза беспокойно моргали на его тусклом лице. – Разве вы не знаете, - продолжал капитан, - что даже пассажирам первого класса разрешено посещать только отведённые для гостей места…
- Певица замолчала, - перебил незнакомец. – Наверное, ей стало холодно от этой хлюпающей грязи за бортом? - и на его сером лице выступила испарина. – Вдруг она испугалась?
- Друг мой…
- Выбросите за борт старуху и тогда, вам, может быть, будет полегче…
- Как… - капитан хотел добавить «вы сказали», но не успел.
- А вот как! – завизжал незнакомец и, картонно сломавшись в спине, перекинулся через борт в чёрную, чавкающую воду. Вода скрыла несчастного целиком и с жадностью стала биться о борт, словно была голодна и просила ещё…
И тут всегда спокойный капитан передёрнулся от ужаса и глубоко вдохнул потемневший, ледяной воздух. Вода пахла тиной и слякотью, и примешивалось ещё какое-то дрожащее, невнятное зловоние…
Когда он выдохнул, наваждение прошло. Он стоял на капитанском мостике. Был солнечный, раскалённый от зноя день. Бирюзовая вода плескалась за бортом. Она была насквозь прозрачна, и где-то в глубинных её слоях проплывали серебристые стайки рыб.
Изнеженно и приторно пела певица на палубе первого класса.
Было так жарко, что на его лбу выступил пот, и он с облегчением его вытер.
Мелодично звеня медалями, слегка розовея от приятного смущения, директор немецкой школы Иосиф Ефимович Врайзис водил по классам высокого молодого человека. Молодой человек был немцем.
- Я воевал, - подхныкивал Иосиф Ефимович, переходя из класса в класс, - и даже побывал в Берлине. Вот, помню салют…
Иосиф Ефимович никогда не воевал.
- Ja, ja, - кивал немец. – Это быть очень страшный война…
-Я очень люблю ордена, - страстно продолжал Иосиф Ефимович, припадая к юноше, и указал толстым согнутым пальцем на отворот пиджака.
- Любите? – переспросил немец, и в его лице проскользнуло напряжение. Он только начал изучать русский язык, и очень боялся что-нибудь не понять. Что-то мучило его в Иосифе Ефимовиче. Он неподвижно смотрел на тусклые кольца, туго обхватившие пальцы этого старого, хитрого человека. И вдруг немец увидел, что руки директора нервно дрожат.
- Любите ордена? – переспросил немец. - Как броши и кольца?
- Мне нравится их блеск, - ловко нашёлся директор. – Я думаю, так должна сиять слава.
Дети в классах очень плохо говорили по-немецки, и поэтому немец каждый раз отвечал по-русски.
Когда Иосиф Ефимович входил в класс с высоким молодым человеком, то в первое мгновение дети и учителя впадали в оцепенение: казалось, молодой немецкий солдат с широким румянцем во всю щёку взял в плен хнычущего Иосифа Ефимовича. Вот они стоят на паркетном полу у зелёной доски с меловыми разводами, - директор школы и гость из Германии. Директор доходит немцу ровно до пояса. И когда он хочет что-то сказать, то поднимается на носочки и робко берёт немца под локоть. « Надо бы Зоську отбить, - подумал Злодеев Роман, старший из братьев. Он был добрым мальчиком. – Какой-никакой, а Зоська всё-таки наш. Тяжело ему будет в плену, на чужбине….»
И тут же наваждение рассеялось.
- Всем встать! – взвизгнул Иосиф Ефимович и топнул небольшой, но тяжёлой ногой. Скрипнули доски паркета.
Дети покорно встали и хором запели:
- Guten Tag! Wie heissen Sie? *1
Иосиф Ефимович упоённо дирижировал и мотал головой в такт пению.
Один раз заспанная Лиза Рукавишникова отстала и чуть не сбила весь хор. Иосиф Ефимович прищурено посмотрел на неё, блёкло звякнув медалями, и снова взмахнул рукой. Дети снова пропели:
- Wie heissen Sie?
- Меня зовут Мартин, - измученно ответил немец по-русски. – Мартин Мурнау…
Дети озадачено замолчали.
Иосиф Ефимович тревожно просигналил им разросшимися бровями, чтобы спросили что-нибудь ещё, но больше дети спросить не умели.
- Ладно, ладно, дети, - угрюмо пробормотал Иосиф Ефимович и подтолкнул немца к выходу: - Arbeit macht frei! *2
Ещё с войны Иосиф Ефимович запомнил по-немецки две фразы: «Hande hohc!»*3, но это было как-то некстати, и «Arbeit macht frei!»
- Что Ви такое говорить? – ахнул немец. – Ви знаете где это било написать? На каких воротах?
- Знаю, знаю, - гоготнул Иосиф Ефимович и глухо шлёпнул немца по спине.
Немец зашатался и вышел в коридор.
И тут – пронзительно, весело и бодро зазвенел избавитель-звонок.
Услышав звонок, дети побежали из классов, застёгивая портфели на ходу. Самый быстрый из учеников распахивал дверь ногой и выскакивал в коридор.
- Но ведь я ещё даже не успела продиктовать задание, - строго сказала старенькая
учительница русского языка.
Но дети, казалось, не слышали её. Они бросали тетради и учебники в портфели и
стремительно убегали. Некоторые так торопились, что просто зажимали учебники
подмышкой, заталкивали пеналы с ручками и карандашами в карман и мчались так,
как будто бы здание школы загорелось, и они, как можно скорее спешат выбраться из
пожара.
- Мало того, - возмущённо начала учительница русского языка, - что Иосиф
Ефимович занял у меня пол-урока своей ерундой, так ещё и дети разволновались…-
• 1 – (нем.) Добрый день! Как Вас зовут?
• 2 – (нем.) Труд освобождает. (Эта фраза была написана на воротах немецкого концлагеря).
• 3 – (нем.) Руки вверх.
но она не успела договорить. Ей пришлось посторониться, чтобы ученики не сбили её с ног. Через минуту класс опустел.
- Это просто хулиганство со стороны Иосифа Ефимовича! – подвела итог учительница. Она любила детей и всегда за них заступалась.
На последней парте у окна медленно и сонно собиралась Лиза. Она, как обычно, не спала полночи, а рано утром ей пришлось отправиться в школу, поэтому она спокойно дремала на ходу.
- Безобразие! – громко сказала старенькая учительница русского языка.
- Почему? – спросила Лиза и сонно и медленно посмотрела на неё.
- Потому что ты кашляешь и у тебя течёт из носа, и тебя постоянно клонит в сон, а твоя мама отпустила тебя в школу….
- Мне тоже это очень не нравится, - неожиданно бодро согласилась Лиза, но тут же сникла: учительница взяла указку и вонзила её конец в подчёркнутую строку на доске.
- Немедленно запиши домашнее задание!
- А я уже записала! – и Лиза широко зевнула.
- Покажи немедленно!
Лиза послушно открыла дневник. В графе «русский язык» аккуратным почерком было записано задание.
- Однако, Рукавишникова, ты – молодец! – учительница русского была довольна. – Пожалуй, я поставлю тебе пять! – Лиза улыбнулась и снова широко зевнула. – только, пожалуйста, не зевай, иначе будет пять с минусом или, вообще, четыре.
Чтобы подавить зевок Лиза сжала рот так плотно, что на глазах у неё показались слёзы, и она отвернулась к окну.
Красная ручка учительницы по русскому не писала, поэтому она долго и горячо дышала на кончик стержня, а потом долго царапала им бумагу, поджидая, когда же, наконец, покажется красная линия.
Лиза в это время спокойно зевала у окна и вдруг заметила, как из школы на крыльцо осторожно выскользнула молодая учительница немецкого языка и опасливо огляделась по сторонам – никто ли её не видел? И вдруг взглянула на окна школы и встретилась глазами с ней, Лизой Рукавишниковой. Молодая учительница испуганно сжалась, приложила палец к губам, безмолвно умоляя её не выдавать, и быстрым шагом направилась к метро. Лиза заметила, что у неё чёрные блестящие сапожки с узкими голенищами и серебряными пряжечками по бокам и большая чёрная сумка с учебниками, тетрадями и чем-то ещё неизвестным. Но Лизе было всё равно до чужих тайн, она прибывала в своих мечтах.
- Вот твоя пятёрка, Рукавишникова! – наконец, сказала учительница по русскому.
Лиза сонно потянулась к дневнику. И вдруг послышалось тихое, вкрадчивое шелестение, как будто бы ветер гонит по асфальту сухую листву; и следом – тихий, затаённый смех. В класс почти беззвучно впорхнула учительница химии, но нечаянно наступила на расшатанную доску паркета, и доска тут же резко, пронзительно заскрипела.
- Лизанька, деточка, - подделываясь под детский голосок позвала учительница химии, - почему ты не со всеми? Скоро начнут без тебя…
От ужаса Лиза завизжала, выхватила дневник с пятёркой и выскочила в коридор. По коридору она бежала гораздо быстрее, чем молодая учительница немецкого к метро.
- Как вам не стыдно, Мария Владимировна, так поступать с детьми? – строго спросила старая учительница русского. – Это жестоко и не педагогично, разве вы не знаете?
- А разве вы не знаете, куда она так торопиться? – ответила учительница химии. – Рукавишникова и все остальные? – и она причмокнула и тоненько засмеялась…
Размахивая портфелем и громко визжа, Лиза влетела в раздевалку для девочек. Девочки обернулись. Все они уже переоделись в пятнистую военную форму и держали в руках противогазы. Их школьная одежда была торопливо сброшена на пол.
- Ты что, Рукавишникова, - и одна из девочек постучала пальцем по виску, - ты же опоздаешь… Девки, слышьте, - обратилась она к подругам. – Противогазы надевать? Нет?
Но девочки выходили за дверь и молча разбирали винтовки.
Лиза перестала визжать и, тяжело дыша, рухнула на гору одежды и вдруг… успокоилась. «Может, и не заметят, что меня нет, - весело подумала Лиза. – Они же все в этих, как там их… противогазах, – и мальчики, и девочки…» И она достала из портфеля зелёный блокнотик-дневник , открыла его и начала писать:
«29ноября1991г.(пятница). Я знаю море только по чужим рассказам и картинкам в учебниках географии. А тут мне снилось, что я плыву в солёной воде, зеленовато-синей, берега не видно. Я ныряю под воду с открытыми глазами, но ничего не расплывается, всё чётко, да и дышу я свободно, - это потому, что я плыву не одна, а с русалкой. Она показывает мне морское дно в зеленоватых сумерках и рыб, сначала маленьких, с мою ладонь, потом огромных, таких , что не видно ни конца, ни начала, а только два влажных глаза, как два прозрачных нароста смотрят на меня. И вдруг я вижу на дне детей вроде нас с Петькой, им всем лет по четырнадцать – двенадцать, а есть совсем мелкие. Они обрывают водоросли, гладят рыб, их движения плавные, как всегда бывает в воде…Вот только я крикнула им:«Подождите, я сейчас вас спасу! Задержите дыхание!» И они подняли головы, чтобы посмотреть, кто это им кричит, и увидели рыбий хвост русалки, что плыла рядом со мной. «Да на меня, на меня лучше смотрите, - кричу я им и показываю, что у меня-то не хвост, а ноги. А они только улыбаются мне: « Нам уже давно не нужно дышать! Подумай о себе…» И русалка тоже сказала: « Их уже не спасти! Лучше поплыли со мной, и ты увидишь весь мир…» И я задумалась: что-то усыпляющее, манящее было в её словах. « Только Чёрные воды ты не увидишь, - усмехнулась русалка. – Не заслужила…» - « И что же, я такая плохая, - искренне удивилась я, - что не заслужила увидеть какие-то там воды?» - «Ты недостаточно плохая для них,» - снова усмехнулась русалка. И тут – что-то больно укололо меня в сердце: то ли её слова, то ли то, что я вдруг вспомнила Петьку, маму и даже Фатимку с её чумазыми детьми. « Поплыли, - всё равно согласилась я, – но только меня ждут…» - « И кто тебя ждёт?» - «Те, кто меня любит…» - « А тебя любят, да? – удивилась русалка, и вдруг в её голосе послышалась мольба: Лучше поплыли со мной, и ты увидишь весь мир… А за тех – не бойся. Они подождут тебя немного, а потом забудут и разлюбят» - « Поплыли,»- снова согласилась я, но осталась на месте: невидимые тёплые руки обхватили меня со всех сторон, и я не могла пошевелиться. « Ты увидишь весь мир, - опять позвала русалка. Её голос переходил в пение. Пение было прекрасным и совершенно равнодушным, - но ты будешь настолько одинока, что тебе некому будет рассказать…» И я посмотрела в её пустые русалочьи глаза без зрачков, сплошной синевы, как море…»
Каюту первого класса, обшитую панелями из морёного дуба, занимала очень старая дама и её питомцы: две белоснежных болонки, одна рыжая, с лисьей мордочкой и блестящими, чёрными глазами дворняга, три персидских кошки, для которых на полу были разложены бордовые бархатные подушки с золотыми кистями, продавленные посредине от долгого лежания; и одна молодая рыжая кошка с чёрными полосками по прозвищу Тигр. Металлическое кольцо, привинченное к потолку каюты, удерживало клетку с серым попугаем жако. У попугая жако был коротенький красный хвост, горбатый клюв и учёный вид. Он походил на профессора в заношенном пиджаке, который раздражённо и бессмысленно спорит, размахивая руками и качая головой. Жако родился в Праге, и звали его Эрнест Теодор Амадей. Жако яростно скандалил с болонками и персидскими кошками на подушках, и изредка, когда был в хорошем расположении духа, проникался короткой дружбой к рыжей дворняге и рыжей кошке. « Только р-р-рыжие за меня, - кричал попугай Эрнест, раскачиваясь в клетке, - а все остальные пр-р-ротив! Пр-р-ротив! А ведь я – пр-р-рофессор!» Болонки звонко лаяли в ответ, а кошки выгибали спины, били хвостами и царапали подушки.
Скандал продолжался до тех пор, пока в каюту не входила старая дама и громко щёлкала пальцами. Животные мгновенно умолкали, и только попугаю удавалось выкрикнуть напоследок: « Я пр-р-ротив и я пр-р-рофессор! Воз-р-р-ражаю, воз-р-р-ражаю, воз-р-р-ра…»
- Эрнест, ты меня огорчаешь, - сухо обрывала старая дама и усаживалась за круглый столик с мраморной столешницей в центре каюты. Попугай оскорблено отворачивал голову с крючковатым клювом к иллюминатору и насуплено вглядывался в морскую гладь.
Так случилось и на этот раз: старая дама, в прошлом известная дрессировщица, только что усмирив скандал, сидела за круглым столиком и пила чай. Животные молчали, присмирев. Одни только кошки-персы надменно били хвостами и выпускали когти, но шипеть не осмеливались.
- Дорогие мои, - начала старая дама и звонко поставила синюю, в золотых звёздочках чашку на блюдце.
Животные не пошевелились.
И только попугай неожиданно и некстати выкрикнул: «Ура!»
- Почему каждый раз, когда я выхожу из каюты, вас слышно по всему коридору? Да что там по коридору, по всему кораблю? – строго спросила дрессировщица.
Собака с лисьей мордочкой коротко тявкнула, но дрессировщица не смягчилась:
- Не перебивай, Софи, я и так всё забываю…Нам плыть ещё две недели…Или вы хотите, чтобы нас высадили в открытом море?
Животные молчали. Собака Софи на всякий случай прижала уши, и только попугай вдруг повернулся к хозяйке и громко крикнул: «Да!!!».
- Я понимаю, Эрнест, - сухо ответила дама, - ты опять перепутал слова «да» и «нет». Думаю, тебе вряд ли понравилось, если бы мы оказались в плавучем домике на плоту посреди океана! Пусть даже очень уютном, в несколько комнат, и даже с маленьким садиком и большим запасом печенья! Как мы доберёмся до Сьерра -Леоне? Будем ждать, когда течение вынесет?
Попугай свободолюбиво вертел головой.
Старая женщина оглядела каюту: в тёмную деревянную панель стены было вделано зеркало - трельяж со стеклом замутнённым, но гладким. Рядом в деревянных рамках посветлее висели акварели, изображающие горы, похожие на львов, спустившихся к воде и жадно пьющих воду. В каменных сгибах их лап блестели полукруглые лазурные бухты. Дальше шла дверь с тёмно-зелёным стеклом. Казалось, что за ней – морская вода, но за ней оказывалась маленькая спальня с бирюзовым шёлком на стенах.
- Нет! – независимо крикнул попугай.
- Помолчи, Эрнест, - ответила дрессировщица. – Я думаю, - и взяла со стола походную шкатулку. Крышка шкатулки также представляла собой зеркало – трельяж, причём каждое из отделений могло открываться самостоятельно.
- Воз-р-ражаю, Виктор-рия! – попытался вновь развязать скандал попугай.
- Вик-то-ри-я Да-ни-лов-на, - внятно поправила дрессировщица. – Стыдись, Эрнест, ты мне мешаешь!
Персидские коты, нагло раскинув лапы, развалились на подушках, так, что их хвосты съехали на позолоченную бахрому. Болонки, страдавшие, по-видимому, морской болезнью, вдруг задремали и тихонько захрапели во сне, и только рыжая кошка и рыжая собака внимательно следили за хозяйкой.
Дрессировщица Виктория Даниловна открыла боковое отделение шкатулки, в котором оказалось два отсека. В одном стояли флаконы с духами и пудреница с серебряной крышкой и крошечным рубином посредине; второе заполняли флаконы с каплями от сердца и порошками от головной боли. Дрессировщица нажала пальцем на маленький рубин и закрыла зеркальную крышку. Где-то в недрах шкатулки раздался звон, - играла потайная пружинка.
Дрессировщица смотрела в зеркало и ждала.
И зеркало перестало отражать её лицо. Его поверхность потемнела и даже подёрнулась рябью, как будто бы оно превращалось в экран. И вдруг отчётливо стала видна комната без окон, но со скамейками и крючками вдоль стен для одежды, на которых висели школьные портфели и матерчатые мешки со сменной обувью. И прямо на полу, на сброшенных в кучу школьных платьях, спала девочка, лет двенадцати. Было понятно, что уснула она внезапно и что она делала уроки, или что-то писала, потому что здесь же, на полу валялась ручка, а на скамейке аккуратно лежала тетрадь.
- Не лезь, не лезь, не лезь! – закричал попугай и рассерженно замотал головой.
Одна из болонок даже звонко тявкнула во сне, а рыжие кошка и собака стали взволнованно принюхиваться. Одни только персидские кошки не пошевелились.
Дрессировщица Виктория Даниловна рассердилась:
- Эрнест Теодор Амадей, я просто вынуждена… - и она направилась к попугаю.
- Ура! Позор! – разволновался Эрнест, путая слова. – Я протесту…
Но было слишком поздно: старая дрессировщица накрыла клетку коричневым платком с зелёными листьями.
Когда она вернулась, девочка, проступившая в зеркальной крышке, по-прежнему спала.
Виктория Даниловна ( а у неё были длинные, седые волосы, стянутые в пучок), достала длинную шпильку из причёски и очень аккуратно подвинула тетрадь на скамейке. И комната, и спящая девочка, и школьные портфели, - всё выглядело в зеркальной крышке очень маленьким. Тетрадь она подвинула неловко. Тетрадь упала со скамейки и закрылась. Девочка вздрогнула, но не проснулась.
- Спи, дитя моё, я только посмотрю…- с любовью прошептала Виктория Даниловна. Ей очень хотелось погладить эту маленькую, спящую девочку с тугими косичками, в которые были вплетены конфетные ленты, но она не знала, как. Она могла только бесшумно придвинуть шпилькой дневник поближе к себе. Её что-то удивляло в нём, но она пока не понимала, что. Она придвигала его всё ближе и ближе, и вдруг замерла поражённая. Это был, как мы уже догадались, потайной дневник Лизы Рукавишниковой; это был зелёный блокнот с серебряным оттиском на обложке и плотными страницами из рефренной, желтоватой бумаги с серебряным обрезом.
- Мой блокнот! – невольно вырвалось у Виктории Даниловны. – Он у тебя, детка! А я его обыскалась! Ты прости, моя дорогая, но у меня есть все основания его прочитать!
Концом шпильки она поддела обложку, и дневник послушно раскрылся.
- «Дневник случаев и снов», - прочитала Виктория Даниловна и перелистнула страницу.
Каждая страница затаённо пахла книжной пылью, как будто бы чудесный блокнот десятки лет стоял на полке в старинной библиотеке, и между его страницами закладывали цветы и крылья бабочек.
Старая дрессировщица ударила пальцем по стенке шкатулки, и тут же выдвинулся боковой ящик с карманной лупой.
« 23ноября1991г.(суббота) И вот ещё: они подделывают свои сны под мои, как будто бы всё, что я вижу родилось в моём сознании, но я знаю точно, что это не мои, это их мысли. Они показывают и страшное, и смешное, но их смешное всегда с ноткой печали. Они как будто бы хотят сказать мне, что их видения интереснее моей жизни, и они делают это настолько умело, что я уже перепутала, где моя жизнь, а где сны, которые они насылают. Они каждую ночь говорят мне забыть о них, но только для того, чтобы я запомнила их как можно лучше.
В эту ночь мне снилось сначала что-то моё, незначительное, кажется, школа: мы все сидим за партами, пишем химию, и у меня, как обычно, всё списывает Кирюшин. И вот, наконец, нас отпускают…
Мы выбегаем из школы, выпал снег, а мы без пальто, в одних формах разбегаемся в разные стороны, и как будто бы простое московское утро. Я бегу быстро по улицам мимо нашего дома и чувствую, что сменная обувь промокла от снега…И вдруг снег неожиданно кончается, и я вбегаю в начало вечера, в тепло…Там было так хорошо, так хорошо! Я оказалась на маленьком острове осени среди снега, я чётко видела его снежные границы. Я шла по опавшим листьям – рыжим с зеленью по краям. Я помню, у нас осенью, мы с Петькой прыгали в кучи листьев, потом помню, как они горели, их сжигали дворники. И один, прикрывая глаза от дыма рукой в матерчатой рукавице, спросил другого: «Стоит ли подвергать опавшую листву такому невыносимому страданию, или, может быть, лучше всё оставить как есть?» - «Серёга, ты чё?» - спросил второй и ударил его кулаком во впалый живот, так, что Серёга согнулся пополам.
И здесь, на острове осени тоже дымились кучи листьев, я даже решила, что мы с Петькой здесь прыгали, а не у нас во дворе… Я попала в раннюю осень, потому что не все деревья облетели.
И тут из леса на поляну вышел тигр – рыжий, под цвет листьев, с чёрными полосками, словно бы листья обгорели, узкоглазый, как старый Окадо, сосед с первого этажа. Он долго смешил меня: прыгал в дымящиеся кучи, ловил собственный хвост, как огромная кошка, а потом зачем-то полез в дупло за мёдом. Уж я-то знаю, что тиграм мёд совсем не нужен, а он всё равно полез. Из дупла вылетели раскосые, японского вида осы, такие же рыжие с полосками, и стали гоняться за ним по всей поляне. И вдруг я поняла, что если я буду перескакивать с одной горящей кучи на другую, не касаясь земли, то смогу перейти в другой мир, а потом вернуться назад. Я не выдержала и расхохоталась. Тигр, услышав мой смех, остановился, и осы застыли над ним в воздухе. Он сказал, подняв на меня скуластую морду: « Что видела – забудь, а вспомнишь, так молчи!» Я разозлилась по- страшному, я даже ногами на него затопала: « Это что за тайны такие! Вот только кошки узкоглазые ещё мне не приказывали!» - крикнула я и проснулась.»
Старая дрессировщица задумалась, оторвавшись от чтения:
- Даже не знаю, плакать или смеяться, - сказала она наконец. – Очевидно одно, у девочки прекрасное чувство юмора…Софи, Тигр, идите сюда, - позвала она рыжих собаку и кошечку, и прищёлкнула пальцами.
Тут болонки громко захрапели, показывая, как глубоко они спят, чтобы их не беспокоили, а персидские кошки распушили хвосты и стали размахивать ими, давая понять, что выступать не собираются.
Старая дрессировщица достала указку, и остроносая собака Софи несколько раз с ленцой через неё перескочила, а рыжая кошечка Тигр ласково и льстиво тёрлась об ноги дрессировщицы, всем своим видом вопрошая: «Может быть, не будем сегодня репетировать?»
И только, забытый на время, попугай Эрнест осторожно приподнял клювом край полосатого платка.
- Дорогие мои, - сказала дрессировщица, - вы обленились в дороге, - и тут болонки захрапели ещё громче, а персидские кошки принялись подметать хвостами пол. – Но хотите вы этого или нет, вам всё равно придётся станцевать. Мне нужно кое-что посмотреть. Это важно…
И она встала во весь рост.
Попугай Эрнест внимательно следил за происходящим из-под платка.
Дрессировщица оказалась изумительно высокого роста, худой, но не костлявой, казалось, что с годами она не старится, а только слега усыхает. У неё было вытянутое лицо и безупречно правильные черты, единственное, её нос мог показаться слегка длинноватым, а рот чуть-чуть большим. Зато глаза, длинные и широкие, правда, в поседевших уже ресницах, были прекрасны. Они оказывались серыми, как приморская галька, на первый взгляд, но вдруг где-то на дне затаённо проступала голубизна, как в морской воде, которой наполнили аквариум и подняли на солнце. Её глаза светились печалью и мудростью, и точно так же, на самом дне, в них вспыхивали радость и веселье.
Из потайного кармана своего серого платья с кружевным воротничком дрессировщица достала две длинных ленты, - красную и жёлтую, скатанные в рулоны.
И тут попугай не выдержал и закричал:
- Красавица! Красавица! Бр-р-раво! – но, заметив рулоны из лент, картинно закатил глаза и перешёл на чёткий, вкрадчивый шёпот: Кош-мар! Кош-мар! Тигр для тарантеллы!
- Тарантелла для тигра, - холодно поправила его дрессировщица. – И потом, Эрнест Теодор Амадей, грубая лесть тебе не к лицу…
Но она не успела договорить. Попугай, как ни в чём ни бывало, опустил платок и громко захрапел, подражая болонкам.
- А теперь, - начали! – велела дрессировщица.
И тут же из зеркальной шкатулки раздалась весёлая музыка, и собачка Софи, подняв хитрую мордочку, встала на задние лапы и принялась умильно подтявкивать в такт, как будто бы просила: «Вика-Виктория, дай ленточки, дай!» И дрессировщица тут же кинула танцующей Софи шёлковые рулоны. В полёте ленты развернулись и превратились в разноцветные кольца, в которые маленькая Софи продела лапы и принялась их быстро вращать. И тут же от их пёстрого мелькания показалось, что в каюте начался листопад. И тогда маленькая, рыжая кошечка стала скромно и робко пытаться поймать лапкой концы крутящихся лент, а потом вдруг выпрыгнула на середину каюты, перевернулась в воздухе в опасном сальто и принялась бегать по кругу за кончиком собственного хвоста.
- Осенняя тарантелла для Тигра, - довольно объявила дрессировщица название танца, когда музыка смолкла. – Браво, друзья! – и она взяла кручёными серебряными щипцами кусочек сахара из стеклянной сахарницы и бросила его Софи. Рыжая кошечка Тигр жалостливо мяукнула. И тут же перед уставшей актрисой появилось блюдечко с мелкой сушеной рыбёшкой.
Виктория Даниловна настолько была поглощена своими мыслями, что не заметила, как попугай снова приподнял край платка, но на этот раз неудачно, - платок упал с клетки. А рыжая кошечка Тигр выбросила несколько самых крупных рыбин на пол, и персидские коты подмели их к себе хвостами. У актёров принято делиться. Болонки, перестав храпеть, заснули по-настоящему, хотя причмокивали во сне – им снилась еда.
- Похоже, детка, ничего страшного! – сказала Виктория Даниловна, глядя в зеркальце походной шкатулки. Лиза по-прежнему спала. – Похоже, что тебе приснилось наше выступление в Лиссабоне или Санкт- Петербурге, хотя… - и она поддела шпилькой ещё несколько страниц.
«25ноября1991г.(понедельник) Ночи стали несравнимо длиннее дня. В прошлом году в это время ночь тоже была длинной, но тогда это шло по законам природы, а сейчас ночь растёт вопреки всем законам, и мои сны становятся всё длиннее. Я знаю, они не хотят напугать меня, они хотят зачаровать меня видениями, чтобы мне захотелось туда. Там нет ни утра, ни дня, там всегда сумерки, как будто бы только что кончился день; и все цвета, пусть даже самые яркие, все с налётом тени, даже белый…Как может быть белый с нежным и печальным налётом тени? А там – был…был….»
- Надеюсь, тебе кажется, детка, - встревожилась Виктория Даниловна.
Попугай игриво щёлкнул клювом, но она даже не заметила.
«… снилось детство моей мамы в городе Тобольске. Она – совсем маленькая, а я – такая, как сейчас. И мы живём в бревенчатом доме. На окнах ситцевые занавески в цветочек. Из окна виден двор с тремя деревьями, пробитыми насквозь ни то гвоздями, ни то железными прутьями, чтобы удержать верёвки для белья.
А у нас в комнате – комод с клеёнкой, на клеёнке – ваза с бумажной сиренью, а под вазой – старые открытки и ключик от ящиков комода. У моей мамы маленькая детская кроватка с вязаным покрывалом и ковриком на стене…
Мы, как будто сидим за столом. Я нарезала тонко розовую колбасу. У нас в кружках ледяное молоко из погреба и кипяток в жестяном чайнике. Я говорю: « Не пей большими глотками, простудишь горло!»
- Это не Тобольск, - и старая дрессировщица загрустила. – Это остров Детства. Только не знаю, как ты туда попала и зачем…
« …я достаю из-под вазочки старые открытки, и мы смотрим их одну за другой. Они настолько старые, что у некоторых оторвались уголки. На первой открытке, самой ветхой, была японка с серебряной булавкой и мотыльком…»
- Знаю я, кто это…- и старая дрессировщица помрачнела.
«…открытки к разным праздникам: с солдатами и салютом – к Девятому мая, с еловыми ветками – к Новому Году. Они все казались живыми… что если я вдруг взмахну открыткой, то снег с веток осыпется. Салют на победных открытках переливался. Среди них нашлась одна ко дню Рождения. На ней младенец, очень хорошенький, держал на руках розового голубя; так этот толстый голубь всё время бил крыльями и , точно, пытался мне что-то сказать, а младенец сердился…»
- Это не открытки, - поняла Виктория Даниловна. - Это двери на острова. Последняя – это остров Птиц. Но тебе слишком рано всё это знать.
«…вышла во двор повесить бельё, а на улице холодно – поздняя осень. Кто-то криво сложил поленницу дров, но хорошо, хоть под навесом… Окна на втором этаже нашего бревенчатого дома были раскрыты, и занавески раздвинуты. Кто это сделал? Зачем? Ведь умрут герани на подоконниках, и комнаты промёрзнут насквозь. В одной из комнат в глубине виднелся чёрный ящик, в котором я с удивлением узнала наше пианино.
И тут во двор выходит Петька в тёмно-бордовом свитере грубой домашней вязки, в синих брюках, с чемоданом в руках. « Далеко еду, - говорит Петя. - Пришёл, вот, с тобой проститься». А я даже не сожалею, я отвлеклась: из распахнутых окон полилась музыка, кто-то заиграл на пианино, и очень красивый, но тихий мужской голос пропел: «Эта осень, она разобьёт моё сердце…». И в этот момент кто-то сжал моё сердце до боли. «Что ты сказал, Петя?» - переспросила я. Он тогда повторил, что уезжает. И я вижу, что ему стало очень стыдно, он покраснел и говорит, перебивая смущение: « Ты, когда проснёшься, не рассказывай никому о том… о том…» - « Как! Ты тоже с ними! – кричу я. – Кто угодно, Петя, но только не ты! Не ты! » Он пытается улыбнуться, у него не выходит, и тогда он плачет…плачет…»
А тем временем Лиза проснулась, села на ворохе школьной одежды и огляделась по сторонам, в поисках дневника. За стеной грохотали выстрелы.
Попугай заскучал. Он засмотрелся на своё отражение в маленьком круглом зеркальце в клетке и довольно щёлкнул клювом. Но Виктория Даниловна даже не подняла головы. Тогда попугай Эрнест громко и обидно захохотал.
- Всем спать! – рассерженно крикнула Виктория Даниловна. Она заметно разволновалась.
Было слышно, как вода мягко бьётся о борт.
Лиза уже было протянула руку к раскрытому блокноту на полу, но вдруг зевнула и , уютно свернувшись калачиком, снова погрузилась в сон.
Попугай Эрнест повесил голову на грудь, и его маленькие живые глазки заволоклись плёнкой.
Виктория Даниловна потянулась было к позолоченному колокольчику, стоящему здесь же, на столе, но потом передумала и продолжила чтение.
« 26ноября1991г. (вторник) Этой ночью снились не знакомые мне горы. Я не встречала их раньше ни в учебниках географии, ни на поздравительных открытках. В густом молочном тумане их очертания походили на головы спящих львов…( А я очень люблю географию. Наверное, эти львиные горы прислали мне для того, чтобы сопоставить увиденное мной с моими знаниями). Эти горы, все заросли травой вперемежку с маками. И мне сниться, что будто бы моя семья, (но это не мама и Петька), что мы живём у подножья гор в маленьком двухэтажном домике с черепицей на крыше. И каждое утро мы с сестрой (здесь у меня была сестра) поднимаемся на чердак: в молочной дымке зеленеют горы, нас тянет туда, но мы не смеем. Мы только с тоской на них смотрим…»
- Девочка моя, это горы Сьерра - Леоне, - мгновенно поняла Виктория Даниловна. – И это не твоя семья, а моя…Моя бывшая семья. И тебе зачем-то показали моё детство… - и дальше она , не прерываясь, читала всё подряд.
«… вся наша улица тихая, из двухэтажных домов с черепичным верхом, с зелёными кустами живой изгороди. У всех сады, и у нас тоже свой маленький неухоженный сад. Мы с сестрой сажаем там пионы, мы подолгу возимся в земле, от этого у нас руки чернеют до локтей.
Иногда по нашей улице проезжает почтальон на велосипеде. У нас редко кому приходят письма. Ещё приезжает разносчик овощей с корзиной на багажнике. Из неё торчат стебли базилика и сельдерея.
А напротив нашего дома лавка старика-еврея. Он всегда сидит на ступеньках крыльца и читает одну и ту же газету. Дверь в его лавку всегда открыта. Отец всё время посылает меня за чаем. «Чай цейлонский, - каждый раз говорит старик и протягивает мне коробку с изображением слона. - Его везут через океан».
И вот как-то я иду к нему за новой коробкой со слоном.( Моя сестра их вырезает и наклеивает на обоях в детской. Уже ни один караван бредёт по зелёным обоям). Идти мне – всего - ничего, через дорогу, наискосок. И тут мне наперерез на трёхколёсном велосипеде с пластмассовым гудком едет девочка лет шести в душном нарядном платье. Она сигналит мне в свой дурацкий гудок, но я не успеваю отскочить, - падаю и разбиваю коленку о камешек на дороге.
Я вхожу в лавку, и старик говорит мне:
- Видела, ко мне внучка приехала?
А у меня щиплет коленку, и я отвечаю со злобой:
- Так это что, ваша была?
И тут я слышу тихий свист. От него слегка звенит посуда. Я оборачиваюсь – у меня за спиной та самая девочка с букетом увядших пионов, но я не удивляюсь, потому что дети часто подбирают мёртвые цветы.
Я возвращаюсь и вижу, что в саду бурые, с сухими листьями, пионы, и тогда я понимаю, что всем, кроме меня, они кажутся живыми.
В моей комнате на подоконнике раскрытого окна засохшие розы в вазе с пожелтевшей водой. Я думаю: «Буду притворяться до конца!» И тут в комнату входит отец:
- Почтальон привёз письмо. К нам едут родственники!
Я сразу же представляю, как по горной дороге-серпантину едут несколько старых, почти приличных автомобилей, полные кучерявой, южной родни.
- Сходи в лавку, - говорит отец, - купи…- и называет длинный перечень продуктов.
Я вхожу в лавку, но старика нигде нет. Только на полу валяется его газета. Я поднимаю её и читаю: «27февраля1891г.(пятница) На Южной железной дороге в N… крушение поездов. Жертвы…» И несколько фотографий погибших людей. Среди них я узнаю старика из лавки. Он ничуть с тех пор не изменился. Я опять вспоминаю про мёртвые цветы и думаю: «Буду притворяться, что не вижу обмана», оставляю деньги на прилавке и набираю нужные продукты.
У дома уже стоят приличные автомобили нашей родни. Как странно здесь течёт время! Только получили от них письмо, и я не успела выйти из лавки напротив дома, а они уже здесь, приехали…
- Лиза! Лиза! – закричали мне миловидные тётушки в старомодных платьях и кинулись на меня со всех сторон, соприкасаясь широкополыми шляпами. - Ты нас не помнишь? Мы все тебя носили на руках, когда ты была вот такая, чуть выше пола! – кричат и хохочут. И у меня смутное чувство, что я их знаю.
Я стала что-то отвечать, но они не стали слушать. Они разбрелись по уголкам нашего запущенного сада и наскакивали с объятиями то на сестру, то на отца, то снова на меня. Они привезли много гостинцев в плетёных корзинах: яиц и куриц, крепких тёмно-красных яблок, изюма и свежего винограда, индийской куркумы и розмарина, и толстых кровяных колбас, и земляничных пирогов.
Отец сказал, что надо бы устроить пикник в горах, и пока все шумно восторгались, я сбежала в свою комнату.
Я сижу за столом, потираю ушибленную коленку, окно открыто. Изредка из кустов выныривают чернявые головы моих родственников. Тётки кричат: « А хороша погодка!», просто им обязательно надо что-то кричать. А погодка-то совсем не хороша, вовсе не для пикника! Неужели никто не видит? Такой ветер поднялся, что все исписанные листы сдуло с моего стола. Чем же это я их исписала? Такой ветер дует, что стало темно, хотя в моих снах всегда сумерки… Но – такой ветер! Такой ветер!
Мы с сестрой волокли две плетённых корзины с хлебом и рыбами. Тётки с отцом бодро скакали впереди. Мы так высоко забрались в горы, что отец сказал нам:
- Внизу дождь!
И вот мы все сидим на плоской площадке. Ещё давно здесь оставили столы для пикников, и кто-то из тёток накрыл их кружевными скатертями. У нас вино в оплетённых бутылках, у нас корзиночки фруктов и мёртвые, сухие цветы…И тут один из нашей родни, вертлявый юноша, чей-то племянник, говорит:
- Мы, когда к вам ехали…
« Как же вы ехали, - думаю я. – Вы просто возникли перед нашим домом, когда отец упомянул о вас…», и тут же вижу, что все эти люди с фотографий из газеты про столкновение поездов.
- Какой сейчас год? – спрашиваю я у сестры.
- Ты что, с ума сошла?
Тогда я спрашиваю отца:
- Ты что-нибудь знаешь про катастрофу 91-ого года?
А он так злобно посмотрел на меня и говорит:
- Тебя тогда ещё не было!
И тогда я стала слушать рассказ родственника – вертлявого юноши.
- Нам по дороге говорили, пугали, наверное…- и он смеётся при этом. У него белые, очень ровные зубы. А внизу дождь, и вспыхивают молнии. А он всё смеётся. Он даже перестал ёрзать и вертеться, и вдруг я вижу, что он красивый. – Нам говорили, что в вашем городке появилась ведьма. Она превращается в девочку лет пяти в нарядном платье. Тётушки так напугались…- и он нам с сестрой подмигивает, мол, мы-то с вами не из трусливых. И мы подмигиваем в ответ. - Там, где появляется маленькая ведьма, начинаются бедствия: обвалы, землетрясения…Перед тем, как она появляется, раздаётся не то свист, не то звон…
И тут одна из тёток закричала:
- Хватит тебе, Энрике, всех пугать! Мы приехали сюда веселиться…
И тут же на столе звенят бокалы с недопитым красным вином, и слышится тихий свист. И мимо нас пробегает пятилетняя внучка лавочника с расцарапанной коленкой, босиком.
И тут с гор хлынула вода, куда-то вниз, на наш городок, в котором шёл дождь.
« Вот так и на железной дороге было, - поняла я. - Ребёнок перебежал через рельсы, а поезд разбился!»
Я смотрела вниз, и моё обострённое зрение открывало страшные картины: из воды
выныривали люди, хватались руками за воздух, больше было не за что ухватиться. Всплывали лёгкие летние стулья и тут же исчезали в водоворотах… И вот уже черепичные крыши двухэтажных домиков скрылись под водой, и только выступал ещё, тоже в черепице, наш чердак, откуда мы с сестрой смотрели на дымчатые горы. « Затонули твои караваны слонов», - подумала я. И вскоре наш чердак исчез под водой. Дальше вода уже не поднималась. Так и осталась стоять. Потом выглянуло тусклое солнце осветить успокоившуюся воду.
А мы всё сидели в горах, и отец сказал мне так, словно ничего не произошло, чтобы я достала хлеб из корзин. И когда я склонилась над плетёной корзиной за хлебом, опять раздался тихий свист, и вершины гор порозовели, словно садилось солнце…Все знали, что это не солнце, что это медленно, от самых вершин спускается огонь.
- Хватит лгать, - сказала я тёткам, отцу и сестре. – Вы все знаете намного больше меня про то, что происходит! Мне надоело притворяться! У вас на столе стоят гнилые цветы. И всех вас я видела в сводке погибших в 91-ом году на железной дороге. Да, сейчас 91-ый год, я не спорю…
Тётки заохали, как будто я сказала неловкость, а они пытаются сгладить. А отец сдвинул брови, как будто бы рассердился за мою неловкость. А сестра стала пинать меня под столом, мол, что ты болтаешь, они же рассвирепеют…
- Как остановить огонь? – тихо спросила я.
- Останься с нами, - позвали все за столом. – С нами так хорошо…
- Останься, - попросил красивый Энрике и улыбнулся ровной белозубой улыбкой живого человека.
А вершины гор краснели всё сильнее.
- Это закат, - ласково сказали мне. – Чего ты боишься?
- Это огонь! – сказала я. – И вы все это знаете.
- Ты можешь остановить этот огонь, - устало сказал отец. – разломи хлеб и увидишь, что будет…
Я разломила хлеб… И вдруг – как укол в сердце ( а кто-то во сне постоянно колет мне сердце тонкой стальной иглой. Вы что, хотите его вырвать?) неявным, внутренним зрением я увидела лицо пятилетней девочки совсем близко, как будто бы я лежала в траве, а она наклонилась что-то прошептать. Оно было очень бледным, её
личико, с нежной линией подбородка и острыми скулами. Казалось, что она никак не может согреться, и от холода прикрыла глаза и плотно сжала губы. Её глаза были как две чёрных полоски угля на свежем снегу: верхние и нижние ресницы сплелись, и их концы покрылись наледью, как если бы она плакала от холода, а слёзы замёрзли.
И она плакала и умоляла:
- Тебе что, не нравится наш хлеб? Попробуй хотя бы кусочек…
Это были простые, трогательные слова, но за ними таилось что-то совсем другое.
- Да, Лиза, попробуй, - мягко, но настойчиво подхватил отец.
А я всё никак не могла понять, кого же мне напоминает эта маленькая девочка с заплаканным от холода лицом…
Я разломила хлеб, и у него было почти чёрная корка, словно подгоревшая на огне.
Вершины гор побледнели, медленно остывая.
Я всем раздала хлеб по кусочку, и поднесла уже было свой кусок ко рту, как вдруг поняла: я видела это личико на бумажных японских веерах, их продают в киосках у нашего метро; я видела это личико, но в другом, недетском возрасте на старинных открытках несколько ночей назад, я видела это личико, и от него было не отвести глаз… И ещё я поняла, что если отведаю это угощение, подгоревшее на подземном огне, то уже никогда не смогу вернуться назад, в свою настоящую жизнь…
- Попробуй наш хлеб, - капризно выгибая губы, попросил красивый Энрике.
Вершины гор остыли, но вокруг нас оказалось целое поле маков. Они были шелковисто – алыми, как присмиревший огонь. Они были так нежны, что в них хотелось упасть лицом и заснуть навсегда…Но тут меня разбудили…Кто-то разбудил.»
- Ты в опасности, девочка, - поняла Виктория Даниловна. (Лиза в это время безмятежно спала в раздевалке). – И я сделаю всё возможное, чтобы тебе помочь! Я буду за тебя бороться!
- Кошмар! Позор! Ура! – закричал попугай на пробу.
Но Виктории Даниловне было не до него. Она даже на него не взглянула.
Она взяла со стола позолоченный колокольчик и несколько раз в него позвонила.
А в это время директор школы Иосиф Ефимович Врайзис, приподнявшись на цыпочки, подпрыгнул к уху побледневшего немца и горячо прошептал:
- А теперь пойдёмте в подвал, нас заждались… - и в его голосе прозвучал сюрприз. Молодой немец вытер щёку. Ему стало мокро от дыхания Иосифа Ефимовича.
- Я был тяжело ранен в Берлине, - жаловался директор, спускаясь по лестнице, робко освещая себе путь карманным фонариком. – До сих пор берлинские раны ноют по ночам, поэтому я хочу, чтобы все мои дети, гер Мурнау, хорошо стреляли! – последние слова он неожиданно выкрикнул.
Немец вздрогнул:
- У вас много детей? – осторожно спросил он.
- Школьники. Я имею в виду школьников. Отношусь к ним, как к собственным детям, да только они, гадёныши, не ценят! – Иосиф Ефимович всхлипнул. Но тут лестница в подвал закончилась, он снова припал к немцу и зловеще прошептал: Приготовьтесь, господин Мурнау. Это у нас тир!
И тут же вспыхнул свет, и в ответ яростно раздались выстрелы.
Дети в противогазах лежали на полу, прижимая к плечу приклады винтовок, и яростно палили по мишеням.
Изрешечённые мишени падали. Некоторые не успевали упасть. От частых попаданий их разносило в клочья.
- А теперь… - и вдруг голос Иосифа Ефимовича странно изменился. Он отошёл на несколько шагов от немца и тихо, но очень чётко, как бы прощаясь, сказал: Я лично буду командовать! – и взял в руки маленький красный флажок.
Немец с удивлением заметил, как дети с винтовками поспешно поднялись и выстроились в одну линию.
- Готовься! – крикнул Иосиф Ефимович, набирая воздух. Дети дружно подняли винтовки и щёлкнули затворами.
- Целься! – дети прицелились и наступила тишина.
Громко затикали часы на руке Иосифа Ефимовича, им тоненько и мелодично ответили часы на руке немца.
…И вдруг – немец понял, что целятся в него….
- Как…- воскликнул он. И увидел в ответ длинный ряд винтовок. Немец зажмурился и что-то прошептал.
Иосиф Ефимович вдохнул ещё глубже и с силой выкрикнул:
- Кругом! – и почти сразу же: Пли! – и выкинул красный флажок.
Раздался грохот выстрелов.
Немец закрыл уши руками и закричал.
Летели клочья разорванных мишеней.
- Мои дети попадают в яблочко с двенадцати шагов! – гордо сказал Иосиф Ефимович немцу, когда тот немного успокоился.
Школьники устало построились с винтовками через плечо.
- Ладно, сдавайте оружие! – махнул рукой Иосиф Ефимович, беспокойным взглядом обшаривая ряды старшеклассников. « Где же, где мои Злодеевы?» - с тоской думал он.
Дети молча складывали винтовки.
И вдруг из высоких рядов пятнадцатилетних подростков выскользнули маленькие юркие Злодеевы, переговариваясь, как колокольчики. Они единственные не надели противогазы.
- Мои лучшие ученики, - представил директор Злодеевых, ласково поглаживая их по слипшимся волосам. – Очень способные мальчики…
- Математики? – очень некстати брякнул немец.
Директор заёрзал, стал теребить в руках красный флажок.
- Нет, они очень разносторонне одарены! – и вдруг добавил, понизив голос: Нам нужны деньги на улучшение школы, потому что – вот…
И он поднял рукава школьных курточек обоих Злодеевых, показывая глубокие язвы на их тоненьких руках.
Немцу стало жарко. Он зажмурился, вспомнив грохот выстрелов. Сами собой по его длинному малоподвижному лицу потекли слёзы, хотя он и не думал плакать.
Иосиф Ефимович внимательно за ним наблюдал.
- О, mein Gott! – наконец сказал немец. – Я буду говорить с муниципалитет…Он выдаст деньги на детей…Только, можно, я уйду?
Неожиданно Иосиф Ефимович разозлился:
- Нет!!!
- Много денег…Очень много на детей…- лопотал немец.
- Ни за что, господин Мурнау, - и Иосиф Ефимович высоко поднял голову и надменно прикрыл глаза: Нам чужого не надо, да к тому же – много! Нам надо совсем чуть-чуть…
Он поманил немца пальцем, чтобы тот нагнулся, как можно ниже и на ухо назвал сумму. Бледно-синие глаза немца стали круглыми и выпятились вперёд. Немец покорно достал из кошелька две цветных бумажки. Иосиф Ефимович тяжело задышал , ударил себя кулаками в мягкие неровные бока и тяжело, но яростно подпрыгнул.
Молодая горничная (это была её самая первая работа, самое первое плаванье) взволнованно вбежала в каюту горничных.
Вторая, постарше, гладила скатерти раскалённым утюгом.
- Мария! Эта русская с кошками, собаками и попугаем, - она…она старая!!! – взволнованно начала девушка.
- Она старая…- спокойно кивнула горничная постарше. – Подай мне, пожалуйста вон ту скатерть…
Девушка взяла свежевыстиранную скатерть и рассеянно смяла в руках.
- Она очень хорошо говорит по-французски, но я не могу запомнить, как её зовут.
- Да что с тобой, Анна? – удивилась горничная постарше. – Она хорошо говорит по-французски, потому что это её родной язык…И ещё – по-немецки…Я слышала, как она говорила с капитаном…Её зовут Виктория, как английскую королеву. Это несложно запомнить.
- А как зовут её дальше?
- Какая разница, Анна? – горничная, гладившая бельё, явно недоумевала. – Русские называют это отчеством. Это их манера прибавлять к имени – имя отца…
- Но она выжила из ума…
-Ну и что? – Мария пожала плечами. – Она едет в каюте первого класса, и мы должны выполнять её малейшие капризы.
- Но если они невыполнимы? – смутилась Анна.
- Невыполнимых капризов нет, моя дорогая, - сухо сказала Мария. _ Есть неопытные горничные, которые не справляются со своей работой… И, пожалуйста, перестань мять скатерть в руках. Я просила, чтобы ты передала её мне.
Девушка покраснела и молча протянула скатерть горничной постарше.
- Так что же такое невыполнимое она потребовала? Чтобы ты выучила танцевать её попугая или…
- Нет, ничего такого, Мария…- юная горничная окончательно смутилась. - Понимаешь, у неё в каюте очень много дорогих, удивительных вещей. Она как-то даже мне их показывала…И потом, - эти её смешные звери…Она как будто бы живёт в своём очень уютном, но совершенно нереальном мире…
- Милая моя Анна, мы с тобой просто две горничных, ты поняла? – Анна кивнула. – И за те деньги, которые она отдала за билет, она имеет право…
- Ну, да, конечно…- перебила Анна. – Понимаешь, она показала мне шкатулку. Красивая такая затейливая вещица…
- Я надеюсь, ты ничего не разбила? – испугалась горничная постарше.
- Нет, что ты…- и тут Анна совсем загрустила, казалось, что она вот-вот заплачет. – Там всё дело в крышке…В крышку её походной шкатулки вделан экран, на котором она просматривает семейные записи,- неплохо сделанная любительская съёмка…Я разбираюсь, у меня отец - киномеханик…Был… Так вот, там девочка-подросток лет двенадцати сначала спит, потом что-то читает…и ещё какие-то родственники…Но весь ужас в том, что эта сумасшедшая русская требует телефон, и немедленно…Она собирается позвонить всем этим людям, Мария!
- Ну и что? – и горничная Мария облегчённо вздохнула. – Обычное чудачество. Отнеси ей телефон. Он у нас один и даже без проводов…Пусть звонит куда хочет! Хочется бабушке вертеть пальцем диск, пусть вертит. Хочется кричать в трубку: «Алло, вас не слышно!» на всех языках, - пожалуйста…
-Но так нельзя, - поразилась горничная Анна.
- Тогда выхода нет, милая моя, - сухо ответила горничная Мария. – Дозванивайся до её родственников из «волшебной шкатулки».
Анна молча направилась к выходу.
- И, пожалуйста, дорогая, - засмеялась Мария вслед, - занеси по дороге чистые полотенца в пятую и восьмую каюты.
Старая дрессировщица Виктория Даниловна сняла трубку с телефонного аппарата:
- Скажите, милочка, - обратилась она к покрасневшей от смущения горничной, - а разве трубка больше не прикрепляется к телефону проводом?
Попугай Эрнест Теодор Амадей обидно захохотал в клетке и противно закричал во всё горло:
- Не телефон, а игрушечка!!! Иг-р-р-рушечка!!! Ой, я не могу!!!
Горничная не смела поднять глаза:
- Madame, других телефонов нет…
- Значит мне придётся звонить по этому, - и Виктория Даниловна принялась вертеть диск, набирая номер.
- Madame, - запинаясь начала горничная, - телефон работает, но связи с землёй нет…
- Вы ещё очень молоды, милочка, - сухо сказала Виктория Даниловна, - но с годами вы поймёте, что важна не связь с землёй и даже не исправность телефона, а совсем другие связи…
- Ой, я не могу! – закричал попугай. – Ой, я умру от смеха! – и он повалился с жёрдочки на дно клетки и ненадолго притворился мёртвым.
Но ни старая дрессировщица, ни молодая горничная даже не взглянули в его сторону.
- Вы позволите, я пойду, madame? – еле слышно спросила девушка.
Виктория Даниловна молча кивнула. Она начала разговор:
- Алло, алло, - громко обращалась она в пустую трубку. Пожалуйста, говорите громче. Вас совершенно неслышно…
Горничная закрыла за собой дверь каюты и почувствовала, что ей очень стыдно: кричал попугай, старая дрессировщица разговаривала сама с собой, сыто подтявкивали собаки, лениво развалясь, шипели толстые кошки.
И вдруг она ясно услышала, как за трубкой тоненький заспанный голосок ответил:
- Да, я слышу вас…говорите….
«Ну вот, - весело подумала молодая горничная. – Я сошла с ума от стыда, глупости и неопытности!» - и легко насвистывая, побежала по коридору.
Старая дрессировщица Виктория Даниловна нервно расхаживала по каюте, прижимая трубку к уху:
- Алло, Лиза, алло! – звала она. – Опять ничего не слышно. Это звонит ваша бабушка Виктория Даниловна!
Старая дрессировщица остановилась напротив большого трёхстворчатого зеркала, вделанного в стену. Очень быстро её чёткое изображение расплылось и уступило место маленькой спящей девочке. Она уютно потягивалась на куче школьной одежды и что-то сонно бормотала себе под нос, явно не желая просыпаться.
- Лиза, вы слышите меня?
- Да, - лениво отвечал сонный голосок.
- Это звонит ваша бабушка Виктория Даниловна.
- У меня нет бабушки, - удивилась Лиза во сне. – Вернее, я её ни разу не видела.
- Будьте внимательны, Лиза…
- О-о-о, я очень внимательна, - хвастливо перебила Лиза. – Я самая внимательная в нашем классе, и только что мне поставили пять по русскому языку. А что случилось, дорогая бабушка?
- Вы очень хорошая девочка, но…
- О-о-о, это абсолютная правда, - снова перебила Лиза. – Я гораздо лучше, чем Петька. Я намного его умнее и гораздо больше знаю. Он почти никогда не получает пятёрок, а я…я – почти каждый день…А про чумазых малявок даже говорить нечего. Они…
- Вам угрожает опасность, Лиза!
- Нет, - и Лиза лениво потянулась во сне, - ничего мне не угрожает, потому что я…- и тут она заснула ещё глубже и перестала слышать обеспокоенную бабушку.
- Нужно проснуться, Лиза, - звала в трубку старая дрессировщица, - нужно проснуться, как можно скорее!
- Ну, уж нет, - капризничала Лиза. - Ещё минуточку, ещё капельку, ещё чуть-чуть… - так Лиза препиралась по утрам, чтобы не вставать в школу.
- Лиза, деточка моя, - старая дрессировщица очень волновалась.- Внимательно слушайте: вам угрожает очень большая опасность! Никогда больше не записывайте свои сны, и как можно скорее уничтожьте дневник! Для тех, кто записывает свои сны. они безжалостно превращаются в реальность… - казалось, что старая дрессировщица задыхается, её голос задрожал: И все чудовища, живущие в снах, вырываются в нашу жизнь. Не впускайте их, Лиза, они охотятся за вами. За вашей сияющей бессмертной душой…Лиза, девочка, ты слышишь меня?
Но Лиза не отвечала. Она крепко спала.
- Лиза, проснись! – бессильно звала Виктория Даниловна.
Но Лиза только улыбалась во сне. Улыбалась новым, странным, зловещим видениям.
- Кош-мар-р-р! - не выдержал наконец попугай Эрнест Теодор Амадей и ,вульгарно подражая торговцам рыбой, на которых он немало насмотрелся в южных портах, заголосил: Вот др-р-рянь! Тебе тут бабушка звонит, а ты тут р-р-разлеглась на этих стар-р-рых тряпках! Бабушка звонит, а она р-р-разлеглась и хр-р-рапит! Да вы только посмотрите все на неё!!! Кош-мар! Кош-мар! Конфуз! Я воз-р-ражаю!!! Так опр-р-ростоволоситься! Ура! – и замотал в разные стороны головой с крючковатым клювом.
Его слова прозвучали как выстрелы.
Неожиданно Лиза широко раскрыла глаза и села на полу. « Что-то мне снилось, - тревожно думала она. – Кто-то мне звонил…Кто-то кричал про опасность – птичка какая-то скандальная…»
И тут же в школьном тире за стеной с грохотом, похожим на обвал в горах, раздались выстрелы.
От неожиданности Лиза окончательно проснулась. Она увидела, что сидит на школьных формах своих одноклассниц, брошенных на полу, и рядом с ней лежит её раскрытый дневник «Случаев и снов».
«Как же я рискую!» - не на шутку испугалась Лиза и поспешно захлопнула блокнот.
Почти сразу же дверь в раздевалку открылась, и., одна за другой, стали входить девочки в противогазах, угрюмые и уставшие одноклассницы Лизы.
- А я вот – вперёд всех, - льстиво и лживо пропищала Лиза, - уже переоделась и собралась…
- Ладно врать, Рукавишникова, - глухо оборвала одна из девочек, самая высокая и широкоплечая. - Ты, поди, весь урок просидела в раздевалке, пока мы тут за тебя отдувались.
- Я стреляла вместе со всеми, - отпиралась Лиза.
- Ладно, хорош врать, - и широкоплечая девочка рывком сняла противогаз с широкого покрасневшего лица.
- Ты что, Мартынюк? – визгливо вступила её подруга. – Рукавишникова вместе с нами была. Она последняя вбежала в раздевалку, чуть не опоздала ещё! Ты что, не помнишь, Тамара, что ли?
- Честно, не помню, - басом созналась Тамара Мартынюк. Когда она чего-то не понимала, она сдвигала брови в одну линию, смотрела исподлобья и слегка выдвигала вперёд нижнюю челюсть. – Ты уж признавайся, Рукавишникова, где ты была, пока мы стреляли по врагу?
- Да с вами я была, Тамарочка, - вдохновенно наврала Лиза, глядя на неё, точно так же, как на Петю, прозрачными, невинными глазами. Но, в отличие от Пети, на Тамару Мартынюк взгляд Лизы действовал.
- А это тогда что? – уже мягче спросила Тамара и ткнула пальцем в зелёный блокнотик.
- А это я физику повторяю, - тут же нашлась Лиза. – Правила буравчика учу, ну, это чтобы Зоська пять поставил, или хотя бы четвёрочку с минусом.
- Ладно, Рукавишникова, - пробасила Тамара Мартынюк. Она устала думать правду ли говорит Лиза или обманывает, утомилась от стрельбы в душном тире. Она даже вспотела. – Ты, главное, на физике списать мне дай, а то я, ну, совсем ничего не поняла!
Лиза только хихикнула в ответ. Она, наконец, хорошо выспалась и чувствовала себя превосходно. Об опасности она уже не помнила. Вернее, не хотела помнить.
- Ругать будешь, Виктория Даниловна? – громким отчаянным шёпотом спросил попугай жако и стал стыдливо перетаптываться в клетке. – Может, сжалишься, а? – он побаивался смотреть на дрессировщицу. Вместо этого он развернул горбоносую голову к иллюминатору и выразительно продекламировал: На море штиль…Безветрие…Покой…
- Спасибо тебе, Эрнест, - устало улыбнулась дрессировщица. – Ты очень помог…
Учёный жако был польщён:
- Не стоит, Виктория! Не стоит, Даниловна! – и тут же перешёл на деловой тон: Ты лучше клетку открой и вр-р-ручи нагр-р-раду!!! – и тут попугай орлиным взором окинул каюту: Награду на всех!!! Тр-р-ребую!
И тут же толстые персидские кошки проснулись, заурчали животами, забили хвостами и заголосили, показывая, насколько они голодны. Болонки заскулили и затявкали, и даже рыжая, с лисьей мордочкой собака Софи, присоединила к ним свой голос, да и рыжая кошечка Тигр деликатно, но громко мяукнула, ожидая угощения.
Старая дрессировщица Виктория Даниловна покорно взяла со стола позолоченный колокольчик и снова несколько раз в него позвонила.
А тем временем кот Рыжик несколько раз повернул крошечный ключик, и дверь в подвал беззвучно отворилась.
- Ну, что, дружище, входи что ли, - и он посторонился, пропуская мяч вперёд. Но мяч поражённо замер на пороге.
- Ты слышишь, кот, - поражённо прошептал мяч, - ты бы хоть это…ты бы меня представил…
- Называй меня Мурз, - важно сказал кот. – Это в том мире меня зовут мило, но невыразительно – Рыжик…Я, скорее, позволяю так себя называть из снисхождения…А для близких друзей я – Мурз! – и Рыжик приосанился: Согласись, это имя мне подходит больше…
Но мяч не успел ответить. Из глубины подвала раздался кокетливый голосок:
- Смотрите, смотрите, господин Мурз привёл нового друга!
И тут же другие весёлые, чудесные голоса подхватили:
- Добро пожаловать! Добро пожаловать! К нам! К нам! К нам! Скорее…
- Свет включите поярче для нашего нового друга!
В ответ кто-то заворчал неприятно и раздражённо:
- Вы что, хотите, чтобы последняя гирлянда перегорела, и мы бы на праздники остались в кромешной темноте?
- Но у нас были очень неплохие огарочки!
- Огарочки свечные ей подавай! А кто же будет экономить?
И тут неожиданная перемена произошла с Рыжиком:
- Немедленно прекратите! – властно и с достоинством сказал он.
И тут же зажёгся свет: забегали, заплясали цветные огоньки елочной гирлянды, освещая подвал старинного выселенного дома с вывеской «Рыба». И мяч с удивлением увидел ровные жёлтые стены, правда, в нескольких местах штукатурка треснула и обвалилась; и толстый вязаный коврик на мраморном полу. На тёплом коврике вокруг детского красного пианино расположилось самое замечательное общество, о котором мяч уже долгое время не смел даже мечтать. Здесь были дамы: миловидная кукла Дженни с чёрными кудрями и зелёными пластмассовыми глазами, искусно подведёнными чёрным фломастером. Единственный её недостаток, - кукла была немолода и однонога. Её левая нога была отломана и потеряна навсегда. Рядом с Дженни находилась вторая, по-настоящему, прекрасная дама. Дженни ревновала и была к ней крайне высокомерна. Оно и понятно: увы! от прекрасной дамы уцелела только голова в золотых кудрях, лежащая на шёлковой голубой подушечке. Она молча смотрела на милое платье Дженни и печально вздыхала. Дженни разглаживала складки на подоле и мечтала вслух:
- Когда у меня будет новая хозяйка, она первым делом обновит мне гардероб!
- Ах, может быть, и мне, - тут же подхватила кукольная голова, - может быть и мне достанется самое простенькое платье!
- Не знаю… не думаю… - сухо ответила Дженни.
- Ах, как бы хотела я, пусть даже не платье, пусть даже самую скромную юбочку и блузку на трёх пуговицах…
- Моя дорогая Антуанетта, - снисходительно объяснила кукла Дженни, - для того, чтобы носить даже самую скромную юбочку, нужно иметь хоть что-то, на что вы сможете её надеть! - и она самодовольно огладила свою пышную фигуру.
И тут же прекрасные глаза Антуанетты наполнились слезами:
- Вы правы, Дженни, вы убийственно правы, - с печальным достоинством произнесла она, – но ведь было время, когда я могла гордиться своей наружностью…
- Ну, полно, полно, - неожиданно смягчилась Дженни. – Было время когда и я неплохо танцевала…
- А давайте лучше пить какао, - приятным шерстяным басом сказала третья дама – мишка в заштопанном платье с вышитыми клубничками на воротнике. – Пейте, пожалуйста, а то какао остынет и будет не так вкусно…- дама- мишка говорила дружелюбно, потому что хотела, чтобы все примирились, но очень медленно, - её всё время клонило в сон.
Перед собравшимися на фарфоровых блюдцах дымились чашки крепкосваренного какао. У некоторых чашек были отбиты ручки, а многие блюдца растрескались, но это никого не волновало.
По другую сторону красного пианино, как раз напротив дам сидел старый клоун с холодным фарфоровым лицом в раздвоенном колпаке с бубенчиками, рядом неподвижно замер совершенно целый самурай с пустыми ножнами на поясе. Меч был давно потерян. Самурай был совершенно равнодушен и к какао, и к дамской болтовне, он напряжённо и печально думал. Возле него стоял красный, трёхколёсный велосипед «Гном». Его педали весело крутились, как будто бы он смеялся. И чашка прекрасного напитка дымилась перед его передним колесом.
- В пользу уважаемого общества отказываюсь от своей порции. Никто не желает? – звонко предложил велосипед.
- Я бы хотел, - холодно и быстро буркнул клоун и сделал шаг вперёд.
- Нет, - тут же раздался сонный шерстяной голосок, - я буду пить вторую чашечку, потому что я очень люблю сладкое.
- Дамам в первую очередь, - весело отозвался велосипед «Гном», и его педали закрутились ещё быстрее.
Клоун сдержанно поклонился и молча вернулся на место.
- Вообще-то, я не совсем дама…- мишка в платье направился вразвалочку по мягкому коврику к велосипеду, но неожиданно на полдороге заснул.
Все дружно засмеялись. И даже красавица Антуанетта печально выгнула губы в улыбке, но вдруг не выдержала и прыснула.
От шума мишка в платье проснулся:
- Шутите, пожалуйста, помедленнее, - с укором попросил он, - потому что мне тоже очень хочется посмеяться.
- Если вы не дама, - иронично обронил клоун, - то тогда почему же вы в платье?
- Потому что раньше на мне была матроска и штаны, - простодушно признался мишка, - а хотелось мне всегда пижаму. А моя хозяйка – возьми да и надень на меня это платье, потому что мою матроску она куда-то дела после стирки, а потом взяла и потеряла меня…- и из глаз мишки упала тяжёлая большая слеза. – Да вы не сердитесь, милый клоун, я с радостью уступлю вам вторую чашечку какао.
Неожиданно клоун смутился:
- Ну что вы, мой юный друг, у меня и в мыслях ничего такого не было…- и он взволнованно закашлял.
Мишка в платье тут же развеселился и погладил себя лапой по животу.
Ласково мигала гирлянда бегущими огоньками, и нежным, розовым огнём горели свечные огарки. От этого тёплого приглушённого света тени игрушек на жёлтых стенах подвала казались огромными и таинственными, как в старом театре.
- Я очарован, очарован, - горячо шептал мяч. – Мои милые, дорогие, единственные друзья…Я очарован навеки…
Но его никто не слышал. Игрушки отвлеклись.
- Вы ничего не забыли? – раздался властный голос Рыжика. – Вы ни о ком не забыли?
Игрушки дружно ахнули и разом замолчали. Дженни звонко ударила себя ладонью в лоб, а Антуанетта встревоженно заморгала.
- Просим прощения, господин Мурз, - кротко сказала она. – Вы же знаете, у нас, у игрушек, очень короткая память. Особенно после тех бед, которые мы все перенесли.
- Мы не очень умные, - подхватила Дженни. – Виноваты.
- Позвольте вам представить, - торжественно произнёс Рыжик, - моего нового друга и подопечного…
Мишка в платье приветливо улыбнулся и снова задремал.
- Милости просим, милости просим, - приятно заволновались Дженни и Антуанетта. – Наше скромное общество очень радо…
Клоун с фарфоровым лицом нахмурился и отошёл в тень. Велосипед «Гном» принялся поочерёдно прокручивать колёса и гудеть клаксоном, словно приветствуя старого знакомого. Весело зазвенела фарфоровая посудка, и неожиданно оживился печальный самурай.
- Одним словом мяч вступает в наши ряды, - возвышенно продолжал Рыжик.- Наши ряды стремительно пополняются, и скоро, очень скоро я отведу вас к новым хозяевам.
- А ты прыгать можешь? – почти выкрикнул самурай и, ловко кувыркаясь, оказался на середине вязаного коврика. – А отскакивать от стенки умеешь? – казалось, что самурай что-то вспомнил.
Мяч взволнованно посмотрел на Рыжика. Вместо ответа Рыжик с размаху ударил его лапой. Мяч взлетел в воздух и закрутился под потолком.
- Вот это прыжок! – крикнул самурай и громко свистнул. – Вот это я понимаю!
Дженни завизжала, Антуанетта зажмурилась.
- О-о-о! – только и сумел крикнуть мяч и несколько раз кувыркнулся.
- А я вот с трапеции прыгал и не хуже, - пробурчал клоун из угла.
Мяч неуклюже шлёпнулся между спящим мишкой и оживившимся самураем. Самурай в ответ подпрыгнул от восторга и тоже несколько раз кувыркнулся в воздухе. И вдруг его лицо стало строгим и мудрым:
- Прошлое возвращается! Слава нашему господину Мурзу! В той жизни моим лучшим другом тоже был мяч, такой же, как ты. Только полоски у него были чуть пошире…А вмятина на боку – точно такая же…
- У меня вмятина, - мяч вздохнул, смутился и даже слегка откатился назад.
- Это неважно, - тут же нашёлся самурай. – Важно только то, что я буду с тобой до конца, мой вновь обретённый друг! Даже если…- на мгновение его лицо помрачнело, и он не договорил, осёкся. – В прошлой жизни меня называли рыцарем мяча. И вот я снова со своим мячом, а мой мяч со мной.
И тут внутри кирпичной стены раздались три тихих удара. Игрушки замолчали и посмотрели на Рыжика. Рыжик замер.
- Она спрашивала про вас, господин Мурз, - нежно прошептала Антуанетта.
- Вот тут бы и зажечь свечные огарочки, - заворчал клоун из угла. – Эффектно бы получилось! А то – никакой экономии…
- Пока вы тут прыгали и кувыркались, вы толкнули мою чашечку с какао, - раздался трескучий голос мишки в платье. Он проснулся: И я облился…Теперь моё платье всё в какао, и я боюсь, что вдруг когда нас поведут к новым хозяевам, я никому не понравлюсь….
Но ему не успели ответить. Стук внутри стены повторился, но уже ближе, как будто бы кто-то шёл по каменным плитам коридора, и гулко под потолком отдавалось эхо шагов.
Мячу показалось, что несколько кирпичиков пришло в движение под штукатуркой, и на стене, правда достаточно высоко, проступила потайная дверь. Велосипед «Гном» поспешно подкатился к стене, и потайная дверь начала медленно открываться.
Это походило на музыку. Рыжик не мог отвести взгляда от отворяющейся двери. Его единственный глаз заблестел.
- Цветы и мыши, - рассеянно прошептал он, вспоминая всё самое прекрасное, что видел в жизни. – Мыши и цветы… Сливки на завтрак и докторская колбаса…
И тут дверь открылась. И игрушки даже зажмурились на мгновение, как от вспыхнувшего сияния. А когда открыли глаза, то увидели чудесную, песочно-жёлтую кошечку, правда слегка пыльную, но это ничуть не умоляло её достоинств. На её большой голове, прямо между треугольными ушами, блестела золотая корона. Кошечка улыбалась приветливо, но слегка печально, как будто бы несла в себе старинную тайну, хранить которую могут лишь королевские особы.
- Моя королева! – воскликнул Рыжик. – Моя единственная прекрасная королева! – и склонился в глубоком почтительном поклоне.
- Приветствую вас, мой верный господин Мурз, - ответила кошечка. – И вас, мои благородные подданные, мои друзья!
Её голос был немного скрипучим, шерстяным, как у мишки в платье, но в то же время мелодичным и проникновенным. И чем больше она говорила, тем понятнее становилось, что прекраснее этого голоса нет ничего на свете.
- Сегодня, мои возлюбленные подданные, я побуду с вами, - сказала кошечка и немного тяжеловато спрыгнула с дверного порога в седло велосипеда «Гном». Её королевская мантия раскрылась над её головой в короне как парашют.
Вздох восхищения вырвался у игрушек. Кукла Дженни не выдержала. Подпрыгнув на одной ноге, она громко крикнула: «Ура!». Мишка в платье открыл рот и протянул вперёд плюшевые лапы, ему было не до сна.
А мяч только и мог, что прошептать своему новому другу:
- Кто она?
- О-о-о! – ответил мудрый самурай. – Это Синеглазка Прекрасная, королева Кошландии Первая и Единственная на все времена.
А Синеглазка тем временем, сидя по-дамски в седле велосипеда «Гном», медленно и величественно объезжала своих подданных, и, несмотря на свою глубокую печаль, для каждого она находила приветливое, утешительное слово.
- Мой юный друг, - обратилась она к мишке в платье, и велосипед «Гном» остановился. – Не печальтесь из-за этого пятна какао. Очень скоро моя подруга и хозяйка Агриппина найдёт меня, и мы вместе отправимся в Кошландию праздновать великую встречу, и тогда вы получите самую лучшую полосатую пижаму и новую матроску с королевского склада, а также пуховое одеяло и подушечки, и самую лучшую спальню.
Но вместо ответа мишка в платье горько заплакал.
- Я чем-то огорчила вас, мой юный друг? – заботливо спросила Синеглазка и протянула мишке в платье кружевной платок.
- А какао я получу?- скрипуче всхлипывая, спросил он.
- Сколько угодно…
Так вдвоём они скрипуче переговаривались, - Синеглазка мелодично и величественно, и мишка в платье , - совсем уж по-детски.
- А если меня не будут любить? – расстраивался он. – А если со мной не будут играть, потому что я так много сплю…
- Это невозможно… - взял слово Рыжик, - потому что вы – самые лучшие игрушки, которые я только видел…
- И много вы видели, господин Мурз? – иронично, но тихо спросил из угла клоун в раздвоенном колпаке.
Кто-то из игрушек услышал и удивлённо посмотрел на клоуна, но не Рыжик и Синеглазка.
- Очень скоро, через два дня, - волнуясь, продолжал Рыжик, - я проведу вас через двор, к новым хозяевам, девочке и мальчику…Ещё два дня ожидания, и всё…и вот она, новая жизнь! – и тут он обратился к Синеглазке: И если вы, моя королева, только захотите…
Но Синеглазка не дала договорить:
- Мой верный Мурз, я буду ждать мою подругу и хозяйку, мою маленькую девочку Агриппину, у которой меня похитили, вот уже скоро два года… - и её прекрасные пластмассовые глаза, похожие на два небесных сапфира, заблестели от слёз.
- И сколько можно ждать? – насмешливо спросил клоун из угла.
В этот раз Синеглазка его услышала.
- Вечность, мой ироничный друг, - печально и кротко ответила она. – Тех, кого мы любим, мы можем ждать вечность.
Клоун хотел было зло рассмеяться, но вместо этого прижал руки к груди и вскрикнул:
- Моё сердце! Мне очень больно! – и его серебряные бубенчики на раздвоенном колпаке скорбно зазвенели.
- Фигляр! – с негодованием воскликнула Дженни. – Шут!
Но трёхколёсный велосипед «Гном» стремительно подвёз Синеглазку к страдающему клоуну.
- Не огорчайтесь, мой прекрасный артист, - ласково сказала она. – Я открою в Кошландии для вас целый театр, и вы будете выступать когда только захотите!
- Не верю! – выкрикнул клоун и закрыл лицо фарфоровыми руками. На его тонких пальцах блестели кольца. – Я бы хотел умереть от горя!
- Может быть, лучше пирожных? – с участием спросила Синеглазка.
Не отнимая рук от лица, клоун недоверчиво замолчал.
- Воздушных с миндалём и шоколадной стружкой?
- А как же экономия? – осторожно спросил он. – Итак огарочки зажгли и какао выпили два с половиной чайника!
И тут Синеглазка погладила его бархатной, слегка толстенькой лапкой по щеке:
- А сегодня мы устроим праздник. И я буду петь…
Фарфоровый клоун отнял руки от лица, и все увидели, что в его глазах засветилась надежда.
- К тому же нас становится больше, - продолжала Синеглазка. – Я вижу, что к нам присоединился господин мяч…
- Ваше Величество, - не выдержал мяч и завертелся волчком, – я больше так не могу! Позвольте, я подпрыгну!
И, не дожидаясь ответа, он взлетел под потолок и принялся кувыркаться в воздухе. Он выделывал сальто, он крутился вокруг своей оси, изображая ход планет, он звонко ударялся об потолок в разных местах, показывая сияние звёзд.
- Воздушный балет, - поняла Антуанетта.
- Карта звёздного неба, - добавила Дженни и уже собралась рассказать всем, как в прежние времена она училась в гимназии и проходила астрономию, как тут мяч, несколько раз ударившись о стены подвала, понёсся вниз, стремительно кувыркаясь.
- Огненная комета! – догадались игрушки.
Мяч крутился в сальто и сосредоточенно думал, как бы рассчитать падение. Он прекрасно видел, как внизу, подыгрывая его представлению, вспыхнули огарки свечей, как жёлто-красным светом загорелась ёлочная гирлянда и торжественно замигала бегущими огоньками. Игрушки замерли, в волнении глядя на него. И только велосипед «Гном» бесшумно и деликатно привёз поднос с пирожными из песка и чайничками какао. А прекрасная Синеглазка ( мяч даже зажмурился на мгновенье!), прекрасная Синеглазка стояла внизу в красной королевской мантии, отороченной белым мехом, и протягивала к нему лапы. «Совсем как раньше,»- торжествуя, подумал мяч, и ему вспомнился двор, самодельные футбольные ворота и… и тут он увидел, что стремительно несётся прямо на Синеглазку в её большой золотой короне, закреплённой между ушами, и на поднос с фарфоровыми чашечками. «Всё пропало, - прошептал мяч. – Я отвлёкся, выполняя трюк…» - и он в ужасе сжался, ожидая звона разбитой посуды. Но тут его новый друг самурай, мгновенно всё поняв, сделал сальто в воздухе и поравнялся с мячом. Затем легко и крепко обхватил его руками за разгорячённые бока и приземлился перед королевой Синеглазкой в глубоком поклоне.
- Рыцарь мяча и странствующий философ к вашим услугам!
- Я пожалую вам новый меч, когда прибудем в Кошландию! – растрогалась Синеглазка.
- Зачем мне меч, когда у меня есть мяч! - блестяще парировал самурай.
- Спасибо, дружище! – прослезился мяч.
Игрушки засмеялись, зааплодировали, и тут же всем раздали пирожные и горячие напитки. Развеселился даже фарфоровый клоун.
Наступил полдень. Солнце давно пылало вовсю, золотя воду и разогревая палубу корабля. В тени тента за лёгким плетённым столиком сидели двое – старая дрессировщица Виктория Даниловна и капитан корабля «Золотой Одиссей».
- Я много слышал о вас, madame.
- Ваши горничные жаловались? – улыбнулась дрессировщица.
- Моя жизнь проходит не только на «Золотом Одиссее», - ответил капитан. – Мне приходится бывать и на суше. Во многих странах я видел афиши вашего театра, и как-то мне довелось побывать на вашем представлении.
- Да уж, где мы только не выступали! – вспомнила Виктория Даниловна. – И в Петербурге, и в Москве, и в Лондоне…Однажды, за год, мы объездили всю Италию…
- Может быть, сейчас вы захотите дать концерт и на этой сцене? – и капитан указал на пустую эстраду пустого ресторана. Казалось, она отдыхала под палящим солнцем в ожидании ночного веселья.
- Может быть, - согласилась дрессировщица. – Мои звери давно не выступали. Скандалят каждый день. Так что говорят ваши горничные, капитан? Мы очень их беспокоим?
Капитан удивлённо посмотрел на дрессировщицу и встретил в ответ её прямой, внимательный взгляд.
- Они очень молодые, madame, и очень нерасторопные. Они…
- Почему они боятся спускаться в трюм?
На мгновение взгляд капитана стал суровым, но голос ничуть не изменился. Он прекрасно владел собой.
- Им нечего делать в трюме, madame.
- Что вы там везёте? – спросила напрямую Виктория Даниловна. – Вернее, кого?
Взгляд дрессировщицы показался капитану настолько проницательным, что он мгновенно понял: любезность не спасёт, не убаюкает, а только растянет время.
- Я же не спрашиваю вас, зачем вы плывёте в Сьерра-Леоне, - устало ответил капитан.
- Я родилась во Фритауне, и уехала оттуда ребёнком, - сказала дрессировщица, - и сейчас я хочу увидеть места, где начиналась моя жизнь…Но по поводу трюма, капитан, я знаю, я стара, я могу ошибиться, но мне приснился сон…
- Я выслушаю ваш сон, madame, но в другой раз, - и капитан поднялся со стула, собираясь уходить.
- Тёмные воды…Чёрная, липкая вода за бортом…- тихо сказала Виктория Даниловна, как будто бы позвала его.
Капитан бессильно сел на место.
- По палубе ходят люди в чёрном, гибкие и вертлявые. Их можно было бы принять за танцоров, но это не танцоры, это даже не люди…Это стражи тёмных вод. Вода за бортом вязкая и холодная, как жидкий пластилин. Они вылеплены из этой воды, они её порождение…Они только приблизительно похожи на людей, и очень приблизительно переняли их речь и манеры… Они внимательно обследуют корабль, а корабль спит, и никто не слышит их шагов на палубе. Они проверяют корабль на прочность, но никто не знает, все спят…
- Это просто сон, - перебил капитан.
- Вам стоит меня дослушать, - тихо, но настойчиво попросила дрессировщица.
- Я слушаю, - глухо ответил капитан.
- Один из них, человек в чёрном, решил спуститься в трюм, но трюм оказался закрыт. Он припал к его двери и мгновенно понял, что за дверью не спали. За дверью напряжённо молчали, выжидая…В своих снах я умею проходить даже в закрытые двери, но когда я попыталась войти в трюм, я не смогла…И только на мгновение я увидела три лица. Два мрачных, почти чёрных от злобы…эти двое спали…И третье – с глухими провалами вместо глаз, на дне которых хищно плясал огонь. «Скажи мне слова, - хрипло простонал третий, - четыре слова, которыми я смогу укротить огонь…» И человек в чёрном заговорил. Его голос был как безликий шелест бумаги, и я не услышала ничего…- старая дрессировщица замолчала.
- И что было дальше? – задумчиво спросил капитан.
- Дальше – я проснулась, и в первое мгновение мне показалось, что корабль горит… Но это было слишком сильное тропическое солнце.
- Откуда вам всё это известно, madame? – и капитан взял за руку старую дрессировщицу и слегка сжал, как бы умоляя рассказать.
- Всю свою долгую жизнь я из-за всех сил пыталась помочь животным и детям, - сказала Виктория Даниловна. – Я даже театр открыла, чтобы радовать детей… Вот только помогать, - и тут она глубоко вздохнула, - мне удавалось невсегда… Однажды у меня открылся дар – видеть наступающую опасность, - и она ещё раз внимательно посмотрела на него, как бы сверяясь с собственными мыслями. – Вам угрожает опасность, капитан.
- Я знаю, madame, - он ответил спокойно, без страха, принимая её слова, как неизбежное. – И есть за что…В прошлой жизни, я имею ввиду сушу, - и он усмехнулся, - я был очень сильно виноват…И здесь, на корабле, я думал, что искуплю…
- Не мне судить, капитан, - сказала Виктория Даниловна, - но вашему кораблю тоже угрожает опасность…
- А вам?
Она печально посмотрела на него, как бы прощаясь:
- У меня свой путь… Видите, солнце уже в зените, скоро нам придется уйти с палубы… Так скажите мне напоследок, кого вы всё-таки везёте в трюме?
Он встал. Ему было тяжело. Дрессировщица увидела вдруг, как он сутулится от старости, на его лице проступила мука, отчаяние:
- Сказал бы, да не могу…- глухим дрожащим голосом прошептал он. – Не в силах…
После счастливого окончания балета и чаепития с пирожными, трёхколёсный велосипед «Гном» подвёз Синеглазку к пианино. Она изящно пересела на маленький круглый стульчик и занесла лапы над клавишами. Затем она вздохнула так, как будто нюхала цветок и произнесла глубоким, слегка скрипучим голосом:
- Я вам спою из одной оперы. Её привозили в Кошландию с острова Сардиния, где находится мой летний дворец, в котором я всех вас буду очень рада видеть, мои дорогие подданные и друзья. Опера называется…- и тут Синеглазка замолчала, потому что забыла её название.
Какое-то время игрушки молча ждали. Ждала и Синеглазка, но название не вернулось. Тогда она прикоснулась лапами к клавишам красного пианино, и полилась чудесная музыка.
Проиграв вступление, Синеглазка запела громким, сильным голосом:
Откуда эти слёзы,
К чему оне?
Мои кошачьи грёзы,
Вы изменили мне…
Мои кошачьи грёзы,
Вы изменили…*
Её голос поднимался всё выше и выше, становился всё выразительнее и трагичнее. И вот уже стены подвала показались Рыжику и восхищённым игрушкам стенами дворца. Маленький вязанный коврик, на котором они сидели, превратился для них в сцену, а красное пианино – в старинный рояль.
« Так может петь только истинная королева, - расчувствовался Рыжик. – А ведь и я – знатный кот, может, так по мне этого и не скажешь, но я владею секретом кошачьих замков, а знают его только избранные, только самые знатные дворяне, приближённые ко дворцу…А если я найду ей ещё и её девчонку, эту, как там её? Агри…Ой, совсем забыл! То как знать! Как знать!»
Но тут музыка смолкла, и стены дворца вновь стали стенами подвала.
Королева Синеглазка опустила крышку пианино и закуталась в свою красную мантию с белым мехом.
- Побудьте с нами ещё, Ваше Величество, - попросила Антуанетта и заморгала длинными загнутыми ресницами. – Расскажите нам про Кошландию…
- Я так много рассказывала о ней, что вы знаете её уже не хуже меня, - и Синеглазка загрустила и собралась уходить.
* - ария Лизы из оперы Чайковского «Пиковая дама» в переложении на кошландский.
- Но я-то не знаю! – не выдержал мяч и подскочил. Фарфоровая посудка испуганно взвизгнула. – Я-то ни разу не слышал!
Синеглазка печально улыбнулась:
- Увы, господин мяч, у нас здесь нет карты Кошландии…Если в нашем обществе появятся цветные карандаши, то я попрошу их помочь мне… Моя хозяйка и верная подруга Агриппина первой открыла Кошландию и описала её как настоящий учёный и путешественник…- и тут Синеглазка снова вздохнула, как будто бы нюхала следующий цветок, и все решили, что она снова начнёт петь, но она стала декламировать по памяти: « Кошландия, - писала девочка Агриппина, - представляет собой гряду островов: Кошландию, в которой расположена столица и замок королевы, Сардинию, куда коты уплывают на отдых и увеселения, и Драконию…» Моя маленькая Агриппина брала меня на руки и целовала…- и тут голос Синеглазки задрожал: Она называла меня «моя бриллиантовая кошечка с бархатным носиком и орошала французскими духами из прохладных флаконов, стоявших на подзеркальнике в спальне её мамы.
- И мама не ругалась? – поразился мяч. – А –то я однажды разбил стекло, и тут такое началось… такое….
- Нет, никто не ругался, - вздохнула Синеглазка, - вот только потом случилось страшное…Меня украли! – и она трагически заломила лапы над головой. – Меня разлучили с моей маленькой Агриппиной…Потом, я помню, я лежала на голой земле одна под дождём и просила смерти. Но мы, игрушки, не можем умереть. Только наше сердце может разбиться на веки. Я лежала и думала: « Хоть бы бродячие собаки растерзали меня,» но собаки пробегали мимо. И только один пёс, по началу мне показалось, что у него всего три лапы, но потом я увидела, что передняя лапа была сломана, и он поджимал её; так вот, этот пёс подбежал ко мне и ощерил жёлтые зубы, и я стала ждать, что сейчас он вонзит их в меня, но тут мы встретились глазами, и я поняла, что его горе намного больше моего. А он лизнул меня горячим языком и побежал дальше…А потом меня нашёл мой избавитель господин Мурз и привёл меня сюда…- и тут Синеглазка посмотрела на Рыжика своими небесными сапфирами с такой надеждой, что Рыжик в ответ довольно глупо разулыбался. – Ведь вы же поможете мне найти Агриппину?
- Найти Агриппину… - только и сумел повторить он и погрузился в мечты.
- Теперь вы знаете мою историю, господин мяч, и теперь позвольте мне уйти.
Растроганная Дженни допрыгала до королевы Кошландии на одной ноге и протянула ей кружевной платок.
- Не стоит, - только и сказала Синеглазка и удалилась в свой будуар спать или плакать – никто не знает, потому что никто никогда не видел слёзы королевы.
Маленькая дверь в стене плотно закрылась.
А Рыжику нужно было побыть одному. Перед ним стоял сапфировый взгляд Синеглазки, а в ушах звучал её голос, её пение. Он вышел во двор, не прощаясь, прошёл несколько шагов и тяжело плюхнулся под дерево, где его обычно кормила Тоня Рукавишникова, и откуда он любовался на гусиков старого Окадо. Гусиков не было. Рыжик в оцепенении смотрел перед собой единственным глазом.
- Слышь, кот, ты что, оглох? – услышал Рыжик мальчишеский голос, но почему-то даже не посмотрел в его сторону.
- Ты что грубишь? – тут же раздался второй голос. – Рыжик, Рыжик, скажи, ты хорошо себя чувствуешь?
- А, толстые…- понял Рыжик и принял независимый вид, хотя сердце в его груди колотилось так, как будто бы попало в плен, как птица в силки, и любой ценой пыталось вырваться: Чем порадуете?
Два ребёнка, Грустный и Весёлый, стояли перед ним. Грустный держал в руке тёмно-бордовое яблоко и с хрустом откусывал от него большие куски.
- Признавайся скорее, где мяч? – спросил Грустный. – У нас мало времени.
- Какой мяч? – и Рыжик прикинулся удивлённым.
- Какой надо! – рассердился Грустный ребёнок. – Отличный мяч с зелёной полоской и вмятиной на боку.
- Не знаю такого, - буркнул Рыжик.
- Врёшь!!! – и Грустный ребёнок с такой силой откусил от яблока, что маленьким коротким фонтаном брызнул сок.
- Может, и вру! – захохотал Рыжик. – А ты, толстый, не говорил бы с набитым ртом.
- Я – толстый? Я? – и Грустный ребёнок даже затопал ногами. – Я тебе сейчас покажу, кто здесь толстый!
- А что, я что ли? – вовсю дерзил Рыжик.
- Послушай, Рыжик, - встревожено сказал Весёлый ребёнок. – Я видел тебя на стадионе. Ты играл с этим мячом. Ты толкал его головой и смеялся, и что-то шептал ему.
- Что-то я не припомню, - нахмурился Рыжик. Хитрить он не умел, а отдавать игрушки не собирался.
Грустный ребёнок волновался:
- Котик, кот, ты глупый и добрый, - и тут он погладил Рыжика пухлой рукой. – Если мы не заберём себе этот мяч и все остальные брошенные игрушки…
- …которые мы видели на днях, - подхватил Весёлый ребёнок, - и которые чудесным образом исчезли…
-…то их заберут себе другие…другой…страшный колдун-прислужник. И тогда эти игрушки станут очень опасны и очень несчастны! Горе тем игрушкам, которые достанутся колдуну…Лучше бы они оставались бездушными или умерли раз и навсегда…Они становятся его пленниками. А его плен – это всё равно что – ад…
« Мои не достанутся! – чуть было не вырвалось у Рыжика. Он чудом смолчал и с тревогой подумал про Синеглазку. – Ровно через два дня я подарю их детям…У одной помойки я видел неплохую коробку с ёлочными игрушками, и ещё – во дворике зелёного дома на Малой Бронной лежала настольная игра и шляпа с пером…Эх, ещё бы цветные карандаши достать…Ну, это надо возле школы порыскать… Ещё два дня, и мой подарок будет готов…» - и Рыжик блаженно разулыбался.
- Ты что смеёшься? – спросил Грустный ребёнок. - Ты вспомнил про мяч?
Рыжик кивнул.
- Ты с ним играл на стадионе?
- Играл…
- И что потом? – и в голосе Грустного прозвучала надежда.
- А потом я его …э-э-э… потерял, - притворно вздохнул Рыжик.
И тут случилось неожиданное, за что потом Рыжик себя очень долго корил.
- Мы не верим ни одному твоему слову, - отчаялся Весёлый ребёнок. – Но мяч, скорее всего, у колдуна, и мы уже ничем не сможем ему помочь.
А Рыжик вдруг обрадовался, что они сбились со следа и закивал лёгонькой головёнкой:
- Да-да, он у колдуна!
И тогда Грустный ребёнок выбросил бордовое надкусанное яблоко и горько, обиженно заплакал, и принялся тереть глаза кулаками, похожими на розовые пионы. Яблоко тяжело упало в прелую листву.
- Глупый кот, - нахмурился Весёлый ребёнок.- Бойся колдуна…И передай всем своим игрушкам, чтоб боялись.
- Нету у меня никаких игрушек, - кисло мяукнул Рыжик.
Но дети не слышали.
Они оттолкнулись от земли, взлетели в воздух и исчезли. И потом, ещё долгое время, Рыжик уверял, что прежде, чем исчезнуть, оба ребёнка просияли золотом и теплом, похожим на вспышку радости и огня посреди уходящей осени…И потом ещё долго Рыжик пытался загладить свою вину…
- Как ни хороша опера, но я предпочитаю оперетту, - принялась болтать Дженни, когда игрушки остались одни. Дженни объелась пирожных и незаметно вытерла о платье пальцы в креме. Настроение у неё было превосходное.
- А вы бывали в Кошландии? – культурно покашливая, спросил мяч с зелёной полоской.
- Может, и бывала, - заносчиво ответила кукла. Она была очень плохо воспитана. – Может, и не один раз…
- И вы видели королеву Синеглазку?
И тут Дженни немного смутилась, потому что в Кошландии она была всего лишь один раз, и то – проездом, поэтому главную улицу столицы и знатных котов, разгуливающих по ней, она видела только из окна автобуса, везущего её в аэропорт.
- Да, пару раз я видела королеву Синеглазку у наших общих знакомых из Сардинии… - дальше кукла Дженни замялась. – Но тогда нас не представили…- и тут кукла Дженни тяжело вздохнула. Она вспомнила маму своей бывшей хозяйки, которая в чёрном платье и красных бусах, зажав короткую сигаретку в зубах, с томным видом рассказывала: « Я обожаю Париж, я знаю его, как свои пять пальцев, все его улочки и переулки – мои…», хотя она никогда не была в Париже, один только раз пересаживалась в аэропорту; неожиданно, её блуждающий взгляд упал на Дженни: «Да выбросите вы эту одноногую куклу! Она портит интерьер!» - «Куда выбросить?» - «Да прямо в окно! Ненавижу мещанство!» - и передёрнула узкими плечами.
- О чём ты задумалась, Дженни? - иронично спросил клоун, звякнув бубенчиками.
- О разном, - тут же надерзила невоспитанная кукла. – Ты думаешь, мне нечего вспомнить? – и она заносчиво посмотрела на клоуна, вздёрнув хорошенькую головку в кудрях. – Зато я очень много слышала о королеве Синеглазке, - и она упёрлась хорошенькими ручками в бока и подпрыгнула на одной ноге. – Я бывала в таком обществе, где говорят только об августейших особах. Я бывала в таких домах…
- Летала из таких окон…- ехидно, но тихо вставил клоун.
Но Дженни услышала:
- Что ты сказал, ничтожество? – вскрикнула кукла и, сжав маленькие кулачки, запрыгала к клоуну. Но вдруг остановилась на полдороге и горько заплакала: Что плохого я тебе сделала? Почему ты хочешь меня обидеть?
- Кажется, я разучился смешить общество, - вдруг понял клоун. – Что-то никто не смеётся моим шуткам…Просто я сидел у окна и многое видел, что происходит во дворе и за его пределами.
Мяч с зелёной полоской был добряк. Он не выносил ссор. Он подкатился к Дженни и ласково спросил:
- Madame, так что вы слышали о королеве?
Дженни тоже была очень доброй куклой.
Иногда она крикливо вела себя только потому, что очень уж ей хотелось внимания.
- Тебе, правда, интересно, господин мяч? – она тут же успокоилась и разулыбалась.
- Ну, конечно, madame …
Дженни порозовела:
- Я – mademoiselle, - застенчиво поправила она. – Правда, меня хотели выдать за одного военного жёлтого зайца с барабаном, но свадьба расстроилась…Вы только не подумайте, что я жалею…Лучше быть свободной, чем замужем за военным барабанщиком. Говорят, они такие легкомысленные…Но давайте лучше о королеве…
- Ха-ха, - пробурчал клоун из угла.
- Лучше помолчи, - прошептал самурай.
- О Синеглазке можно говорить бесконечно…- Дженни искренне восхищалась королевой.
Она запрыгала на одной ноге к красному пианино. Мяч покатился рядом.
- На острове Сардиния процветают искусства, - восторженно лепетала Дженни, - особенно – театр и музыка. В центре Сардинии на Театральной площади стоят три памятника трём кошачьим драматургам: котус Эсхилус, котус Софоклус и котус Эврипидус, - вот их имена. Они писали на древнекошландском…. – всё это Дженни вычитала в кукольных журналах путешествий.
Наконец, кукла доковыляла до пианино и, ловко пробежав пальцами по клавишам, пискляво пропела на пробу: «А-а-а-а!»
- Синеглазка любила бывать на всех представлениях. В каждом театре у неё была своя королевская лоджия, то есть ложа…- Дженни очень часто путала слова, но игрушки почти никогда не замечали её ошибок. Она заиграла на пианино прозрачную хрустальную мелодию. Кукла была явно не в голосе, поэтому вместо пения, декламировала: Синеглазка была так прекрасна, что каждую весну, лето, осень и зиму все знатные коты и кошки выбирали, не сговариваясь, её королевой Времени Года.
- Ха-ха, - затравленно прошептал клоун из угла.
Самурай задумчиво посмотрел на него и наступил ему на ногу.
- Сейчас будет очень больно, - тихо сказал он.
- Ха-ха, - упрямо прошептал клоун уже одними губами.
- Так каждую весну Синеглазка становилась королевой Весны, - продолжала кукла Дженни, и мелодия её набирала краски, как будто бы чистый хрусталь переливался на солнце. – А когда весна сменялась летом, Синеглазку тут же провозглашали королевой лета. Правда, встречались среди знатных котов и ревнивцы, а, особенно ревнивицы, которые поджимали губы и хвосты, и даже выпускали коготки из подушечек лап, мол, есть и покрасивее…и что понятно, почему, каждый раз выбирают Синеглазку, - она ведь королева Кошландии, и ей просто хотят польстить…- а клоун тем временем осторожно вынимал свою ногу в кожаном ботинке из-под тяжёлой сандалии заслушавшегося самурая. – Но когда выходила разнаряженная Синеглазка в красном платье, унизанном сиреневыми бусинами, которые подарила ей Агриппина; во всём блеске роскоши, скромности, славы и красоты, то даже самые ревнивые кошки и коты забывали про ревность и восхищённо отдавали Синеглазке свои голоса, провозглашая её самой прекрасной и добродетельной королевой из всех королев…
И тут кукла Дженни встала и поклонилась прежде, чем раздались аплодисменты.
Но аплодисментов не последовало. Игрушки просто не успели захлопать.
Клоун выскочил на середину коврика, сорвал с себя колпак с бубенчиками, громко топнул затёкшей ногой и захохотал:
- Всё это ложь и никакой Кошландии нет!
Возглас ужаса и негодования пронёсся по подвалу. И даже Мишка в платье, успевший задремать, очень быстро проснулся и обиделся:
- Что такое? Опять смеются без меня?
- А если даже Кошландия есть, - продолжал клоун, - то никакая Синеглазка не королева, а самозванка!
- Извольте объясниться, господин клоун, - гневно приказала Антуанетта, глядя на него в упор. – Или вы думаете, что можно безнаказанно клеветать?
- Да он спятил от горя, вы что ли не видите? - простовато забеспокоилась Дженни.
Велосипед «Гном» грозно закрутил педалями и протрубил в клаксон.
- А вот и изволю, - не унимался клоун. – Я всё видел, всё! Вы только посмотрите на её мантию! Это же измятая ситцевая тряпка, обшитая белой ватой! А её корона! Разве это королева? И никакая девочка Агриппина за ней никогда не придёт, потому что эта пыльная плюшевая кошка ей больше не нужна. Она давно выросла…
- Нужно сказать господину Мурзу, - строго попыталась прервать его Антуанетта. – Вас просто исключат из кукольного общества.
- Я сам расскажу Мурзу, - пробасил мишка в платье.
- Господин Мурз! Господин Мурз! – в конец разошелся клоун. – Да слышал уж я разговоры на улице! Он никакой не господин, и уж тем более – не Мурз. Он обыкновенный Рыжик!
- Не может этого быть! – кукла Дженни всплеснула руками.
- Лучше я вас спрошу, господин клоун, - перешла в наступление Антуанетта, - а как вы расстались с вашим хозяином?
- А вам какое дело? – огрызнулся клоун. – Я сам от него ушёл! Прескверный был мальчишка. Ленивый и толстый. Валялся целыми днями на диване, закинув ноги на книжную полку. Доставал из-под кровати шоколадки и конфеты. У него там был тайник! А обёртки кидал прямо на пол… С ним не о чем было разговаривать, вот я и ушёл! Совсем не так, как ваша Синеглазка!
- Прекратите!
- Эй ты, белокурая голова! Не смей мне приказывать! В то утро я сидел на подоконнике и всё видел…Девчонка вышла во двор покачаться на качелях, и Синеглазку у неё не украли… Просто пошёл дождь, и девчонка спрыгнула с качелей и побежала домой. А кошку свою забыла. А когда вспомнила, отбежав всего на несколько шагов, то даже не стала возвращаться: «Зачем мне это старьё!». И хвалёная королева осталась лежать под дождём…
Пока клоун злословил, Антуанетта кусала губы, словно бы боролась с собой – выдавать или нет чужую тайну.
- Может быть, это с вами так поступили? – сухо спросила она. – Может быть, это ваш хозяин от вас …отказался?
- Молчать! – побагровел клоун. – Ты лучше расскажи нам, где твои ноги? Где твоё туловище?
Но тут к мятежнику подошёл самурай. Всё это время он вполголоса переговаривался с посудкой. Она звенела, что-то серьёзно обдумывая.
- Бить будешь? – мгновенно смекнул клоун. – Больно на ноги наступать?
Самурай в ответ ,молча, протянул ему бутылочку с горячим молоком. Клоун мгновенно её выпил, запрокинув голову, упал навзничь и громко захрапел.
- Это, наверное, из-за того, что я выпил его какао, - расстроился мишка в платье.
Антуанетта заморгала чёрными загнутыми ресницами:
- Какая нестерпимая грубость! Невыносимая…ах!
И шёлковая подушка, на которой лежала кукольная голова Антуанетты, потемнела от слёз.
Когда прозвенел звонок на большую перемену, умненькая Лиза Рукавишникова быстро смекнула, что в столовую ей идти не стоит. Стеклянные двери столовой были закрыты на ключ изнутри. Вкусно пахло печёными булочками с маком. Широкоплечая Тамара Мартынюк стояла наготове, уперевшись руками в дверной косяк, а лбом – в двери.
- Я первая! – глухо объяснила она. – Всем ясно?
С широкоплечей Тамарой школьники не препирались, только юркие Злодеевы попытались поднырнуть под её руки, но Тамара рявкнула, и они отошли.
- Хочешь физику, Тамарочка, на меня возьми булочек, - пискнула ей Лиза в самое ухо, потом на секунду замешкалась и добавила: И на Петьку тоже!
Тамара Мартынюк ,молча, кивнула. Ей было тяжело сдерживать мощной спиной натиск школьников, которые, одурев от приятного запаха, принялись её толкать.
Довольная Лиза бросила портфель в раздевалке и прямо как была, в школьной форме, без куртки, побежала на улицу. Она хотела купить мороженое у метро и быстро вернуться на урок. В кармане у неё лежало двадцать копеек. «Можно купить одно большое мороженое, - думала она набегу, - или два маленьких. Если я куплю два маленьких, придётся поделиться с Петькой. Брат всё-таки! А если я куплю одно большое, мне будет очень вкусно!». И, твёрдо решив купить одно большое мороженое, Лиза споткнулась и упала во весь рост…
Это нам кажется, что человек падает одно мгновенье, Лизе Рукавишниковой так не показалось… Сначала она почувствовала, что летит, но очень медленно, как будто бы тело трётся о воздух, но воздух плотный и густой, и тело проходит сквозь него с трудом, с усилием, но из этого медленного трения высекается музыка. Боковым зрением она видела ларьки с мороженым «Лакомкой» и «Эскимо «Морозко» за двадцать четыре копейки, выставленными на витрине, красную букву «М» у подземного перехода и серую лестницу, стремительно ведущую вниз; и вдруг, на миг ей показалось, что в переходе чёрный, глубокий разлом, и как будто бы ступени лестницы исчезают в его непроглядном мраке, как будто бы ступени вели в бездну и обрывались под прекрасную, но трагическую музыку… Видела Лиза и торговку в меховом жилете до земли, стоящую над коробкой красно-жёлтых яблок; из мохнатых карманов, разбросанных по всему меховому жилету, торчали кудрявые пучки зелени, как будто бы из рыхлой торговки росла трава…И медленно, удивительно медленно срывались с деревьев и падали золотистые листья, и, падая им навстречу, Лиза видела их красноватый, как вкрапления разгорячённой меди, испод, и провожая их взглядом, чертя глазами сразу же вслед за ними плавный круг их кружения, Лиза не могла на них наглядеться, ей хотелось, чтобы они падали и падали , и падали, так и плыли бы по воздуху вниз и никогда бы не коснулись земли…Но явным, прямым зрением девочка видела, как в небе летит огромная, прекрасная птица с человеческим лицом и быстро, неумолимо приближается к ней…И Лиза сразу же поняла, что это птица смерти. Она должна была бы испугаться, но только кружение листьев было так чудесно, и так чудесна и нежна была музыка, которую высекало её собственное тело, медленно и печально проходящее сквозь воздух, что ей захотелось падать вечно, и она забыла, что на свете есть страх…
И вот уже Лиза лежала на тёплых, слегка влажных листьях, но ей казалось, что она всё ещё летит навстречу дивной и грозной птице и пытается разглядеть её лицо. « Кого ты хочешь забрать? – собралась спросить Лиза. – Кто тебе нужен?» - и даже уже медленно вздохнула, чтобы произнести слова, и почувствовала пряный, слегка горьковатый, с затаённой сладостью на самом дне, привкус прелой листвы и мокрой земли, но слова не успели сорваться; её толкали чьи-то маленькие тёплые руки.
- А вы что тут делаете? – что есть силы закричала Лиза.
Наваждение прошло…
Над ней стояли татарчата Алсу и Ренат, и она видела их тёмно-красные одинаковые ботинки с порванными шнурками, связанными в узлы, красные рейтузы Алсу, вытянутые на коленках, со швом чёрной ниткой.
- Вставай, Лиза, - сказала Алсу. – Сколько можно лежать на земле?
- Вы что, не видите, козявки, я не лежу, я просто задумалась, - объяснила Лиза. – А ну, марш домой! Кто вам разрешил ездить в такую даль?
- Вставай, Лиза, - и Ренат потянул её за рукав школьной формы.
- И не подумаю…
Дверь в столовую приоткрылась.
Тамара Мартынюк, из-за всех сил сдерживающая напор, чуть не упала.
- Скоро, тётя Надя? – глухо спросила она.
- Тётя Надя, тётя Надя…- в щель между дверями можно было разглядеть красное пористое лицо, завешенное осветлёнными волосами и белый, в коричневых подпалинах халат поварихи.
Школьники за спиной Тамары Мартынюк беспокоились. У некоторых громко урчало в животе.
- Нам бы пообедать, тётя Надечка! – ныл кое-кто в задних рядах.
- Пообедать им! Пообедать! – явно расстроилась повариха. – Не готово ничего у вашей тёти Надечки! – и всердцах захлопнула дверь.
А тем временем Лиза Рукавишникова опаздывала на урок.
Она бежала по школьному двору мимо мусорных ящиков с разбитым глобусом и узкими осколками оконного стекла, мимо школьной столовой, в которой всё ещё выпекались долгожданные маковые булочки, и на коричневых, в жёлтых разводах пластмассовых подносах звенели стаканы с компотом из сухофруктов. Это тётя Надя, ругаясь, что печи пекут медленно, а дети голодные, спешно разливала компот из алюминиевого чайника с красной надписью «Чай», вылавливала половником сморщенные груши и изюм и раскладывала по стаканам и фаянсовым чашкам с отбитыми ручками.
К подолу школьной формы Лизы прилипло два листика – жёлтый и коричневый. И одна длинная, сухая травинка. На коленях у неё засохли два серых пятна грязи…но Лизе было не до этого, она бежала из-за всех сил…И вдруг – мгновенная вспышка: она вспомнила широкую тень раскинутых крыльев и застывшее лицо птицы смерти, неумолимо приближающееся к ней, и смутный, как будто бы убаюканный глубинным гулом музыки, страх и тревогу, и саму музыку…и почти сразу же всё исчезло… Лиза зажмурилась, стряхивая наваждение, а когда открыла глаза, то увидела, что на подоконнике, распахнув окно пустой столовой, тетя Надя куда-то делась; стоит Роман Злодеев.
Для поздней осени одет он был слишком легко: в кеды и куртку с оторванными пуговицами поверх школьного пиджака. На зависть всем мальчишкам из младших классов шапку он не носил никогда. И часто, зимой, в морозы, срывал ушанки с одноклассников и с хохотом кидал их в сугроб.
Лиза разглядела, что под глазом у него цвёл синяк, на переносице запеклась кровь, лицо – дерзкое…. Всё это означало, что Злодеев недавно подрался. Он собирался прыгать с подоконника на улицу, и одной рукой придерживал под курткой тарелки, добытые им из школьной столовой; и куда только смотрела тётя Надя!
Здесь же под окнами стайка голубей клевала хлебные крошки. Особенно бойким был молоденький коричневый голубок. Он успевал не только отщипнуть лучший кусок, но и задиристо растолкать голубей помоложе.
Напротив, на ветке, сидел маленький, нахального вида воробей, такой сытый, что вниз слетать ему попросту было лень.
«Это его я приняла за страшную птицу с человеческим лицом? Этот маленький пуховый шарик?» - и Лиза засмеялась.
Воробей сыто, тяжеловато подпрыгивал. Ветка вздрагивала. Ему нравилось, что ветка его качает…
И вот, когда Роман Злодеев уже выпрыгивал из окна, коричневый голубок-задира бросился вдруг ему под ноги. Злодеев поскользнулся, упал, выронил тарелки. Тарелки со звоном разбились. Птицы испуганно разлетелись. Один только коричневый голубок глупо приплясывал на куче листьев. Злодеев выругался, вытащил рогатку и выстрелил маленькой железной пулькой из тира. Голубь упал…
А Лиза вздрогнула от крика. Ей показалось, что кричал воробей. Он сорвался с ветки и полетел прочь, не разбирая дороги. И всё чирикал, чирикал, чирикал… «Как будто бы плакал, »- пронеслось у Лизы в уме.
- Рома, - подошла Лиза к Злодееву. – Что ты наделал, Рома?
Он стоял на голой твёрдой земле среди разбитых тарелок, раскрасневшийся от холода и гнева, с голой шеей; руку с рогаткой он спрятал за спину.
- Я видел, Лиза, - сказал он злобно, - ты смотрела на меня и смеялась…
- Может быть, он не умер, этот маленький голубок? – пытаясь не заплакать, Лиза улыбнулась.
- Боишься, да? – прошептал. – Так вот: он умер. Я целился в сердце. Только попробуй, расскажи кому-нибудь!
И его лицо с застывшей кровью на переносице было совсем близко от лизиного. И пока он выговаривал свои угрозы, тёплое облачко дыхания слетело на её щёку.
- Вот только скажи…- угрожал Злодеев, и было понятно, что он боится сам, и поэтому Лиза не боялась: просто смотрела на застывшее пятнышко крови на его лице…
На следующей перемене всех собрали в актовом зале. Иосиф Ефимович молча расхаживал между рядами школьников, подолгу вглядываясь в их лица.
- Все вы, конечно же, очень хотите в столовую, - начал, наконец, Иосиф Ефимович. - И я только что узнал: маковые булочки уже готовы…и пятнадцать минут назад завезли глазированные сырки…- школьники приятно заволновались. – Вот только я запер тётю Надю, чтобы она от жалости кого-нибудь из вас не покормила…- И тут Иосиф Ефимович эффектно замолчал. Дети понуро ждали. - Но ничего…Скоро я вас всех отпущу и отопру тётю Надю…Но сначала вы скажете мне, кто украл ключи от тира, взял пули и убил…- и тут директор снова обвёл всех взглядом, вкрадчивым как шёпот шелестящей бумаги. – И убил… - дети замерли…- И убил…- и помолчав последний раз, Иосиф Ефимович выговорил громко и сипло: голубя во дворе из рогатки!
Никто не сознавался.
А Лиза в высоких рядах старшеклассников отыскала Злодеева. Он стоял совсем близко к сцене с опущенным занавесом, на которой Иосиф Ефимович каждый год рыдал на 9-ое мая в жгуче-душистые букеты сирени, а потом заводил танго «Брызги шампанского» и танцевал с учительницей химии, откидывая её со всей силы то к себе на руку, то на согнутое колено. «Ох, и крутите вы меня, Иосиф Ефимович, - повизгивала Мария Владимировна и, скрипя спиной, летела к нему… – А ведь дети смотрят…» Иосиф Ефимович молча потел, и волнистые вены вздувались и набухали на его висках…
Оказалось, что Злодеев давным-давно нашёл Лизу и не сводил с неё глаз, смотрел со страхом и ненавистью. А она улыбнулась ему: мол, мы сообщники, и я не выдам тебя, но и ты тоже будешь мне верным до конца…
Лиза совсем не боялась, но всё время перед её глазами коричневый голубок лежал на холодной земле в растоптанных хлебных крошках с выпуклым остекленевшим глазом и такой же выпуклой капелькой крови на груди, похожую на свежее зёрнышко граната…И раньше, она бы о нём горько пожалела, но не сейчас…Что-то грустно щемило и плакало внутри неё, но она пыталась не думать…Не хотела…
- Врайзис и Друкс!
- Друкс и Врайзис! – повторяли друг за другом младшие Злодеевы Юра и Витя, и пинали о стену пустую консервную банку.
- Звучит так…- и Витя задумался на мгновение. – Звучит так, как будто бы кости засунули в мясорубку и перемалывают. Хрусть! Хрясь!
- Как надо, так и звучит, - хохотнул Юра и с размаху пнул консервную банку. – Тебе гол.
Неожиданно Юра промахнулся: консервная банка ударилась не о стену школы, а о металлические двери подвала, запертого на ключ. И тут же за дверью раздались тяжёлые торопливые шаги и прерывистое дыхание. Кто-то бежал:
- Юра, Витечка, - раздался плаксивый голос. Это была тётя Надя. Она припала к замочной скважине: Выпустите, родимые, а то булочки с маком сгорят и пирожки не получатся!
Юра уже занёс ногу, чтобы пнуть консервную банку снова, да так и замер. Витя достал из кармана ключ от подвала и тоже замер, зажал ключ двумя пальцами, так, чтобы видела тётя Надя.
- Мы выключили плиту, - сказал Витя и широко улыбнулся, показывая чёрный просвет между зубами. – А булочки-то очень даже ничего! – и сыто икнул, звякнув ключом.
- Витька, разбойник, открой немедленно! – рассвирепела тётя Надя. – Вы-то с братом поели, а у меня вся школа некормлена!
- Мы бы с радостью, тётя Надечка, - притворно захныкал Юра, - вот только Иосиф Ефимович нам не разрешает, - и так же, как и брат широко улыбнулся, показывая такую же чёрную впадину между зубами.
-Так это ты – Витька! – ахнула тётя Надя.
Братья не отвечали, просто молча улыбались, иногда Витя позвякивал ключом.
- Оба, значит, вы теперь беззубые, - поняла тётя Надя, - щербатенькие! Ну и кто из вас Витька, кто Юрка?- и тут она снова начала сердиться. – Ладно, выйду отсюда, оба у меня попляшете! Забудете у меня про компот с сушёными грушами! Чай с сахаром у меня будете пить чуть-чуть подогретый…
- Отгадай, кто из нас, - начал Витя.
- И не подумаю! – рассвирепела тётя Надя и ударила кулаком в железную дверь.
- Отгадаешь – выпустим! – тоненько хихикнул Юра.
- Ах вы бесстыжие! – укорила тётя Надя, глядя на Злодеевых в замочную скважину. – Как же вас земля носит таких! Такие маленькие, а уже мучители!
- Зоська не велит, - пропищал Юра, слегка оправдываясь. Он был совестливее брата.
- Уж с Зоськой -то я сама разберусь! – взревела тётя Надя. – Мне бы только до него добраться. До него и до этой скрипоногой Марины Владимировны! – голос у неё был глубокий, грудной. Она походила на обиженную медведицу. – Отоприте, миленькие! Я вам покушать дам!
- А мы поели, - буркнул Витя и погладил себя по впалому животу.
И вдруг тётя Надя бессильно заплакала:
- Булочки мои остыли! Пирожки не прожарились, не подрумянились! Их бы надо перевернуть и обмазать маслицем. Дети мои голодные бегают, ищут меня, зовут: « Тётя Надечка! Тётя Надечка!», а тётя Надечка тут в подвале прозябает в одиночестве…Пирожки мои с яблочной начинкой, с кислиночкой! Маковые мои булочки сладенькие…Мучители…мучители…мучители!
И тут же Злодеевы, монотонно, как заведённые игрушки, деревянные медвежата, перепиливающие бревно, принялись пинать банку, приговаривая, как заклинание:
- Друкс и Врайзис, Врайзис – Друкс!
Хрясть и хрусть! Хрясть и хрусть! - и их маленькие, подвижные суставы вдруг стали скрипеть, как рассыхающееся дерево, совсем как у МВД, заглушая горестный плач тёти Нади.
А в это время с другой стороны двора напротив окон столовой кусты живой изгороди тихо задрожали и раздвинулись, выпуская спрятавшихся татарчат.
Ренат подбежал к мёртвому голубку на холодной земле.
- Алсу, он как спит, ты только посмотри,- крикнул Ренат. – И эта капля на груди, как будто бы бусы красные порвались и раскатились.
- Только он не спит, - мрачно ответила Алсу и сняла с шеи широкий вязаный шарф с длинными кистями, заплетёнными в косички.
Мёртвый голубок наивно и обиженно смотрел перед собой. От былой задиристости не осталось и следа, вместо неё проступило удивление.
Алсу молча завернула голубя в шарф, и татарчата побежали к метро…
Уныло опустив плечи и углы губ, сведя брови в сплошную линию, Антонина Рукавишникова шла по улице, держа в каждой руке плетёную сетку. В одной - красную, в другой – жёлтую. В одной сетке была бутылка молока с посеребрённой крышкой и полбулки белого хлеба, в другую сетку, низко, почти до самой земли, оттягивала бутылка кефира с зелёной крышкой и батон – плетёнка с маком. Её вязаная шапка с отворотом медленно сползала на глаза. Антонина вступила в золотой квадрат света на асфальте и остановилась передохнуть. Это в наступающих сумерках сияли окна ресторана «Пекин».
Она подняла глаза и ахнула: за окнами шёл пир, мрачный и торжественный, как пир Трималхиона из запыленной книжки «Сатирикон» с самой верхней полки деревянного шкафа в библиотеке её удивительной квартиры. В библиотеку дальше порога Антонина не входила никогда: «Вот ещё, глаза портить!» - говорила она и сердито вспоминала Петю, успевшего перечитать все книги с нижних полок.
« Вот, оказывается, как едят люди, - подивилась Антонина и стала смотреть.- На такое надо бы билеты продавать!» Её плетёные сетки с бутылкой молока и кефира вытянулись почти до самой земли, и она забыла про их тяжесть.
А в зале ресторана матово светилась фарфоровая посуда, звенели серебряные приборы. Похожие на огромные еловые шишки в пальмовых листьях, возвышались в вазах ананасы, и как маленькие солнца желтели в их подножии мякотью наружу апельсины. Были здесь и зажаренные на вертеле голубки, и кролики на блюдах с брусникой и клюквой, и ровные горки риса жёлтого и мраморно-белого. Кое-кто умудрялся есть палочками, но немногие. Шныряли между столами торопливые уборщицы в чёрных халатах с длинными швабрами. С достоинством скользили на острых коньках по искусственному льду китайские официанты с приклеенными улыбками на неподвижных лицах и с чёрными промасленными косицами за спиной. На восковых кончиках бледно-жёлтых пальцев удерживали они подносы со странными яствами: горка прозрачного льда, увенчанная гигантской розовой креветкой, выгнутой полукольцом. В раскрытый от удивления рот креветки вставлен был узкий зелёный стебелёк с тяжёлой лилией на конце. Из распахнутых лепестков лилии черноглазо выглядывало жало хоботка и внимательно наблюдало за гостями в зале.
Антонина открыла рот от удивления и разжала пальцы, державшие за ручки красную и жёлтую сетки. Сетки плюхнулись по бокам от её сапог с голенищами гармошкой. Но ей было не до того…Тут же к Антонине бесшумно подкралась старуха – нищенка и ловко вынула из жёлтой сетки кефир, из красной – молоко, потом, поразмыслив немного, достала плетёнку с маком и, отбежав на несколько шагов, зарылась по пояс в опавшие листья и принялась разнузданно пировать. Старуха жадно откусывала куски белой булки, и, если они не влезали в рот, проталкивала их пальцами. Когда булка ей надоела, она выплюнула её остатки и хрипло захохотала. Затем схватила бутылку кефира, проткнула крышку пальцем и стала жадно его поглощать. Широкая белая струя потекла по подбородку.
« Надо же, как люди веселятся, - подумала Антонина и закрыла рот. – А нам бы картошечки поджарить, нам бы молочком чай забелить, а если молочка нет, так яблоко в чашку нарезать и заваркой залить. Душисто получается…Ещё я семечки люблю».
Гости ресторана «Пекин» громко смеялись. Когда им надоедало блюдо или просто казалось невкусным, то они ,приподняв тарелку за край, выкидывали остатки еды в проход между столиками. И тут же, бесшумно семеня, появлялись чёрные, немые уборщики и длинными швабрами сметали в корзины драгоценные объедки.
Над каждым столиком на крученом шнуре висел фонарь, проливая тёплый оранжевый свет на белые скатерти и лица пирующих. Казалось, что в глубоком зале ресторана «Пекин» заперто лето.
Гости устали есть и сыто откинулись на стульях передохнуть.
«Нет, такое я просто не могу пропустить, - развеселилась Тоня. И углы её губ поднялись вверх, а плечи распрямились. – Да я просто с места не сдвинусь, пока не узнаю, чем всё закончится…А детей пусть Фатимка покормит! Она – хозяйственная! »
Старуха за её спиной зарылась в листья по плечи и громко захрапела.
А в зале появилась танцовщица – китаянка с огромным круглым щитом. К её тонкой оранжевой одежде были пришиты серебряные колокольчики. Когда она поднимала щит, то исчезала за ним полностью.
Танцовщица бросила щит на пол, и он тут же превратился в маленькую эстраду. Она ловко заскочила на него и принялась танцевать. Гости на мгновение замолчали, и в зале раздался звон серебряных колокольчиков. Но вскоре им наскучил танец, а есть ещё не захотелось, да и новые блюда не были готовы.
От скуки один из гостей выплюнул изо рта костяной хвост креветки, но он не долетел до юной танцовщицы. Шлепнулся в центре зала и задрожал на искусственном льду. И тут же от стен отделились чёрные уборщики, бесшумно проскользили к розовому хвосту и чёрными швабрами смели его в чёрную плетёную корзину.
Танцовщица поняла, что зрители заскучали и выплюнула изо рта медный, зеленоватый колокольчик, чуть больше серебряных колокольчиков на её костюме. Он был как их старший брат. Он глухо и коротко звякнул и быстро замолчал. И тут по залу пронёсся рокот восторга и ужаса: рядом с танцовщицей, с её маленькой круглой эстрадой вырос барабанщик в лязгающей маске крокодила. Крокодил широко разевал пасть, прищёлкивал зубами и громко бил в барабан. Ему не нужно было подниматься на эстраду к танцовщице. Крокодил с барабаном был таким огромным, что танцовщица на щите рядом с ним казалась куклой на блюдце.
И вот крокодил лязгнул зубами и ударил в барабан, а маленькая танцовщица неожиданно высоко подпрыгнула и громко и тоненько запела. И, вторя её пению, совсем по-новому зазвенели колокольчики. Танцовщица прикрыла глаза руками, и от её прозрачных розовых рукавов потянулись вниз красные ленты, и сразу же стало понятно, что она очень хороша собой, только никто не может её разглядеть. Танцовщица пела и подпрыгивала рядом с барабанщиком – крокодилом, и, казалось, что она летит над залом ресторана «Пекин». А потом она и вправду прицепила трос к шёлковому поясу и полетела. И сразу же стало жарко, как будто бы вместе с ней над пирующим залом понёсся пленный месяц июль.
«Вот ведь какая, - раздражённо подумала Антонина Рукавишникова, - прямо из кожи вон лезет, чтобы понравиться, а разглядеть себя не даёт…Кто такая? Откуда? Кого-то она мне напоминает. Вроде узкоглазая, а не Фатимка…Вот не уйду, пока не узнаю…» И Тоня Рукавишникова по-азиатски растянула уголки глаз указательными пальцами. А в это время мимо витрины как раз пролетала маленькая танцовщица. Она увидела, как Тоня растягивает глаза и хихикнула. « Вот ведь какая, - мрачно подумала Антонина. – Ещё смеётся надо мной…»
Старуха за её спиной зарылась с головой в листья и, пригревшись, даже перестала храпеть.
Жара в «Пекине» разгоралась. Июль вступал в свои права. Одна из женщин среди гостей сбросила с плеч накидку из серебряной чернобурки и осталась сидеть с голой спиной в тонких разводах пота. Остальные женщины в зале, звонко хохоча, последовали её примеру.
- Там это, а ты так… - заботливо сказал мужчина в чёрном смокинге женщине, сбросившей накидку.
- Так это на улице холодно, мой дорогой, - мгновенно поняла женщина и лениво потянулась. – А здесь печёт, как на экваторе.
Мужчина молча указал коротким пальцем в перстне на тёмное окно за ними. Женщина обернулась. Но тут на пальце мужчины едко блеснул бриллиант, и она глазами поймала его сияние. Тёмные глаза её тут же наполнились слезами.
- Нет, не вижу я никакого снега, - обиженно сказала, отвернувшись. – Вечно тебе кажется то, чего нет.
И действительно, никакого снега не было. Просто за окном, в бледном облаке прохлады стояла Антонина.
Над их столиком в разогретом по-летнему воздухе поплыла маленькая танцовщица. Мужчина с бриллиантовым перстнем вырвал из вазочки букетик крошечных роз и бросил ей. Танцовщица ловко поймала букетик, поцеловала его и бросила назад мужчине. Стайка розовых голубей плавно приземлилась на белую скатерть.
- Зачем ты метнул салфетки в актрису? – поразилась женщина, сбросившая накидку. Ей стало неловко.
Но мужчина не смог ей ответить…
А Петя в это время лежал на матах в спортзале, вместо того, чтобы сидеть на уроках и в который раз перечитывал листы из тайного дневника сестры…
«…дирша-то меня ненавидит, думала я раньше, но всё не так, не так…Всё сложнее. Вот, кажется, простой рисунок событий, понятных отношений, но, чуть глубже копни…
Сначала я думала, что это тени от веток дрожат на ветру и раскачиваются, хитро сплетаясь, просто тени, похожие на людей: руки с растопыренными пальцами – ветки с узкими листьями, волосы – сплетённые молодые ветки, лица – провалы в чащу, в черноту. Про себя я назвала их «блуждающие в лесу» и забыла. А потом, когда снова встречала, думала, что ветки причудливые и совсем не боялась, и шла себе дальше…
И вот утром нас отпустили сразу же после линейки, как только писклявая Танечка подняла флаг нашего лагеря, - луна, наступающая на солнце на синем фоне, как будто бы они отражаются в воде и у них поединок, и проигравший навеки заляжет на дне моря…
И вот, как только нас отпустили, я побежала в лес, там не печёт, как на футбольном поле перед лагерем, там влажно и прохладно, и свет, пробиваясь сквозь листья шёлково льётся зелёным потоком, как морская вода…
Короче, он стоял в чаще, я хорошо его видела. Маленький мальчик лет восьми стоял и манил меня рукой, так махал мне, как будто бы звал старую знакомую. Маленький, абсолютно живой мальчик – никакая ни тень от листьев, ни качающиеся ветки. Настоящий живой мальчик, а не «блуждающие в лесу». Я сделала шаг к нему. Он кивнул, он обрадовался, он улыбнулся…и совсем чуть-чуть отступил назад. Тогда я снова сделала шаг к нему, и он снова отступил в глубину чащи, но продолжал звать меня, манить меня рукой; он даже что-то говорил, но я не разбирала слов. В глубине чащи сиял просвет, я знала этот просвет, это начиналась поляна. « Моя поляна», - так я её называла, поэтому я шла и не боялась…Да и мальчишка остановился на границе чащи и поляны. Стоял и ждал, когда я подойду. У него была царапина на щеке, спутанные волосы, коричневые штаны с прицепившимися репьями и жёлтая футболка навырост. Он чем-то походил на Фатимкиных детей, такой же чумазый. Только те весёлые и глупые, а этот казался злым и очень умным. Если не злым, то каким-то не по росту печальным, то есть не по возрасту, я хотела сказать…
Я подошла к нему совсем близко, он протянул мне руки навстречу, - мозолистые руки мальчишки с занозами и ссадинами, и я шагнула к нему и собралась заговорить, и хотела взять его за руки, но его не было…он исчез…
Я стояла одна на границе чащи и «моей» поляны, там, где только что стоял он…Я зажмурилась и отошла назад, а когда открыла глаза, он снова стоял передо мной и махал мне рукой, подзывая… И стоило мне приблизиться, как он снова исчез…
Так повторилось несколько раз. Я должна была испугаться, но не испугалась, просто я поняла, что он из «блуждающих в лесу» и решила посмотреть, кого же он всё-таки зовёт…» - Петя прервал чтение, потому что у него дрожали руки и слезились глаза.
- Так значит ты врала, Лиза, - с досадой шептал он. Ему казалось, что он думает, а он от волнения сам с собой говорил вслух: Значит ты всё врала про летний лагерь: лес, лужайка, мальчик играет на пианино в актовом зале заброшенной школы…А тут, оказывается, «блуждающие в лесу», и ещё Дирша какая-то впридачу, которая ненавидела тебя всё лето! Вот ей бы поддать!!!
Петя щурился так, что устали глаза, а от выступивших слёз буквы на страницах расплывались, и слова становились неразборчивыми и недоступно длинными. Слеза сорвалась с его щеки и упала на страницу, и тут же синие буквы потекли, пытаясь исчезнуть…
…Рано утром Лиза пожалела брата, и первая сонно поплелась в ванную, чтобы он ещё немного поспал. Петя сел в постели и сонно открыл глаза: комната виделась мягкой, расплывчатой, вставать не хотелось. В ванной, сквозь закрытые двери, приглушённо гудели краны…И вдруг – Петя вздрогнул, какой-то внутренний толчок разбудил его…От желания спать не осталось и следа. Прищурившись, Петя видел комнату обострённо чётко: после ночи она неуловимо изменилась. Перед подзеркальником стояла круглая табуретка для пианино, с вращающимся сиденьем, на нём все дети очень любили крутиться; и сейчас – сиденье было поднято до предела. На подзеркальнике были разбросаны разноцветные ручки с обгрызенными колпачками и несколько простых карандашей…Лиза оставила всё, кроме дневника, - маленького зелёного блокнота, с серебряным обрезом…Его она заботливо убрала. Но Петя напряжённо обводил комнату взглядом, он был как охотник, который чувствует спрятавшегося зверя… Он ещё раз внимательно оглядел трельяж, столик с выдвижными ящиками, раскрученную до предела табуретку… Видимо, Лиза, закончив писать, принялась от восторга крутиться на сиденье, пока слабенько, бледно не забрезжило утро, и темнота начала медленно отползать… Она что, проснулась под утро, после того, как он заснул? Через мгновение он понял, что искать нужно не здесь, и тут же перевёл взгляд дальше. Ящик с игрушками? Коробка «Подарок первокласснику»? Нет, не то…И вдруг увидел, что из-под подушки Лизы виден краешек зелёного блокнота…Петя хотел уже было вскочить и выхватить блокнот из-под подушки, но тут в комнату вошла всё ещё сонная Лиза и, противно шаркая тапочками, направилась к кровати. Петя видел, как она осторожно достала блокнот и собралась уже незаметно положить его в портфель, как вдруг обернулась к нему:
- Ну, что ты сидишь и щуришься, Петечка? Иди в ванную…Твоя очередь…- и она сонно ему улыбнулась. Она переживала, что брат плохо видит.
- Угу, сейчас, - ответил Петя, притворно зевая, показывая, как сильно он хочет спать. Петя отвлекал Лизу. Он видел, что она рассеянно держит зелёный дневник в руках и почему-то не кладёт его в портфель…И вдруг из дневника, прямо ей под ноги, выпало несколько страниц…Петя замер…Лиза стояла в ночной рубашке, волосы были растрёпанны, личико слегка припухло от сна и от этого казалось обиженным. Петя выжидал. Лиза запустила пальцы в волосы и потянула вниз, пытаясь их распутать.
- Ну, вот, расчёску забыла в ванной, а пальцами причёсываться что-то не получается, - заныла Лиза. – А ты вставай давай…нечего нежиться…я, может, тоже хочу…
- Ну, ещё минуточку или хотя бы половиночку!
- Никаких минуточек!!!
И она рассеянно наступила на листы у себя под ногами и, тяжело вздыхая и шаркая, снова отправилась в ванную.
От обострённого зрения внезапно обострился ум. Петя мгновенно вскочил с кровати, собрал листы, смял их и засунул в карман школьных брюк. Он твёрдо знал, что сейчас их читать нельзя. Он мгновенно понял, почему они выпали из блокнота: его пальцы ощутили не гладкую бумагу, а выпуклую, шершавую поверхность, продавленную жирно написанными буквами. Мальчик знал: когда Лиза увлекается, она очень сильно давит на ручку, так, что иногда стержень прорывает бумагу…Значит, на листах было что-то очень важное для неё…В этот момент заскрипела дверь в ванной на несмазанных петлях, - это Лиза, наконец, нашла свою расчёску и, охая и тяжко вздыхая, отправилась назад в комнату по длинному коридору. Одним прыжком Петя снова оказался в постели.
- Да встанешь ты или нет! – разозлилась Лиза. – Ещё опоздаем из-за тебя! А я – никогда…никогда не опаздываю, ещё позориться из-за тебя!
Петя в ответ прищурился так, что его глаза стали китайскими.
Но Лиза поверила, её настроение тут же переменилось:
- Как же ты видишь плохо, бедный! – она расстроено склонилась над ним и погладила по лицу. – Как же ты теперь будешь?
- Не знаю…не знаю… - тут же скорбно ответил Петя.
Он видел, что сестра переживает, но сам думал только про смятые страницы её дневника, спрятанные в кармане школьных брюк…
- А неплохо было ночью, - разулыбалась она.
Он что-то сказал, но не помнил что.
«…И вот появились те, кого он ждал, - продолжил мальчик чтение. – Они шли вереницей мимо меня, очень близко. Я бы могла дотронуться до них, если бы захотела. Это были тёмные, смуглолицые люди, у некоторых висели тюки за спиной. Они угрюмо переговаривались, и я не знаю, видели они меня или нет. Но даже если и видели, я им не мешала, я не была для них препятствием…Я вытянула руку, чтобы дотронуться до одного из них, меня поразила его красная рубашка, и мне захотелось попробовать её на ощупь – вдруг прохладный шёлк? Но моя рука прошла насквозь красный рукав и как бы пронзила его тело и пальцами упёрлась в сердце, а он даже не взглянул на меня, просто пошёл дальше на зов тёмного мальчишки…Так они шли на «мою поляну», и если я пыталась дотронуться до кого-нибудь из них или остановить, мои руки проходили сквозь пустой воздух…
Все эти прозрачные люди прошли вереницей мимо меня, как будто бы здесь пролегала их тропа, и я зачем-то стояла у них на пути…» - « Может быть, это зрение досталось нам по наследству?» - подумал Петя, вспомнив рой ночных призраков. « Они расположились на «моей поляне», как будто бы та был их привал; и разожгли костерок. И, хотя было очень жарко, мальчишка в жёлтой майке, сел поближе к огню. Казалось, что все эти люди пришли оттуда, где всегда холодно и сейчас с жадностью напитывали свои тела теплом. Я могла крикнуть им или помахать рукой, но даже, если бы они услышали или различили меня, они бы не ответили никогда.
- Ты тоже их видишь, да? – раздался голос за моей спиной, и кто-то положил мне руку на плечо. Я обернулась. За мной стояла Командирша.
- Кого? – простодушно удивилась я. Я поняла ещё очень давно, что если что-то знаешь, то нельзя показывать до последнего.
- Не притворяйся, - сурово сказала Командирша и больно сжала моё плечо, но я и виду не подала. – Ты тоже их видишь, я знаю…Ты видишь этих…чудиков…Они расселись на моей поляне!
- Это моя поляна! – невольно вырвалось у меня.
- Вот ты себя и выдала, - улыбнулась Командирша и разжала пальцы. – А ты, я смотрю, очень даже упёртая…
- Я не упёртая…- ответила я. – Я независимая.
- А разве это не одно и тоже? – удивилась Командирша и сдвинула лохматые брови.
Мне стало смешно:
- Независимость – это свобода, а упёртость – это просто упрямая глупость и всё. Поняла разницу?
Она молчала и озадаченно смотрела на меня, склонив голову. Ей было тяжело следить за ходом моих мыслей. На её широкие брови сели две маленьких мошки, и тогда я подумала, что она похожа на Тамарку Мартынюк, такая же здоровая в плечах, туповатая и добрая. Но я ошиблась. Командирша была совсем другой.
- Это табор,- сказала мне Командирша и очень странно посмотрела на меня. – Завтра они будут совсем живыми и откроют ярмарку.
- А мне-то что до их ярмарки? – усмехнулась я.
- Там можно много всего купить…
- Тем более - купить…
В этот раз Командирша поняла мою насмешку и вдруг достала из кармана мой красный кошелёк с позолоченными застёжками и протянула мне:
- Возьми назад. Деньги мы не забираем никогда!
Наутро все побежали на ярмарку, вернее, ярмарка сама пришла к нам, прикатила.
На заднем дворе перед заброшенной школой, где каждый день проходили линейки, поставили цветные палатки и прилавки. Внутри огромного колеса, как белка или морская свинка, кувыркался мальчишка в жёлтой майке, тот самый, который звал меня в лесу. Он и казался зверьком с блестящими загнанными глазами. Его лоб покрылся испариной. И когда колесо разгонялось особенно сильно, мальчишка начинал тихо, тоскливо выть, как маленький волчонок…Другие дети, из пришлых, молча обступили котёл с кипящим варевом, под которым горел огонь, и старуха в юбке, сшитой из цветных платков с бахромой, кидала туда обрезки сыра и колбасы, оставшиеся в столовой после нашего завтрака, и огромной деревянной ложкой мешала по кругу бульон. Дети что-то спрашивали у неё, но она не отвечала, только иногда прикрикивала на них, чтобы они не галдели. От варева валил густой молочный пар, и вдруг дети, - они были чумазые, чернявые и грязные; протянули свои ручонки и разжали кулаки. И тут же в котёл посыпались горсти риса, гречки, сушённых трав, соли и жёлтых пахучих порошков. Старуха довольно замурлыкала и даже что-то запела себе под нос. Нос у неё был кривой и горбатый, и под ним торчала небольшая, чёрная щётка усов.
Какой-то совсем маленький цыганёнок ходил на огромных ходулях, и следом за ним бежала девочка в ситцевом платье с ромашками и вышитыми курицами на груди и играла на пластмассовой оранжевой гармошке.
- Это что, бродячий театр уродов? – попробовала съязвить я.
- Это – ярмарка, дур-ра, - мрачно пробасила Командирша и уже занесла руку над моей головой, чтобы отвесить подзатыльник.
- Даже не думай! – я посмотрела ей в глаза и удивилась: она смотрела на меня спокойно, без злобы, без раздражения.
- А я и не собиралась тебя бить, - сказала мне Командирша. – Я просто голову хотела почесать. Я её давно не мыла… - и опять сделалась похожей на широкоплечую Тамарку Мартынюк…» - « Так эта Дирша ещё и Командирша. Она ещё и Лизой командовала, - закипел Петя, но почти сразу же успокоился. - Лизой особо не покомандуешь….А ты, Лиза, завралась, завралась!» - и продолжил читать дальше.
«… - Я же вернула тебе твой кошелёк, - сказала Командирша. – Покупай, что хочешь!
- Ещё бы ты его не вернула, - усмехнулась я и пошла вдоль прилавков «блуждающих в лесу». Командирша увязалась за мной. А мне хотелось побыть одной.
- Для меня такая честь, что ты идёшь рядом, - сказала я.
- Ничего, ничего, - бессмысленно пробормотала Командирша и не отстала, а, наоборот, взяла меня под руку, как на школьной перемене. Раньше мне нравилось, когда люди не понимали мои намёки, но только не сейчас…
- Боюсь, я не достойна такой чести, - прошипела я.
- Ещё и не такое бывает, - простодушно ответила Командирша.
На одном из прилавков лежали цветастые шали в кистях. Такую хорошо бы Фатиме или маме Тоне на зиму. Одна шаль чёрная, плетённая, с красными цветами, была точно такая же, как у нас дома. Правда мама Тоня говорила, что это скатерть и накрывала ей маленький круглый стол…Ещё там лежали бессмысленные платья и юбки, и даже солнечные очки в белой и чёрной оправе. За прилавками стояли два чернявых юрких парня в чёрных рубашках, расстёгнутых до середины груди и в джинсах варёнках. У них были золотые зубы и тугие бараньи кудри.
- Бэ – ри очки, - сказал мне тот, что казался постарше.
- Не буду…
- Нэт? – удивился он. – Тогда бэ-ри…
Но Командирша за моей спиной его перебила:
- Мы ничего не будем брать! Нам не нравится…
- Да у вас просто денег нет, - спокойно сказал младший.
И тут мы с Командиршей переглянулись. В первый раз мы поняли друг друга без слов и почти хором сказали братьям-цыганам:
- Ну, конечно, нет…- и я достала свой красный лакированный кошелёчек и покрутила им перед глазами цыган. Оба брата тут же разулыбались, сверкнув золотыми зубами, и послали нам с кошелёчком вслед воздушный поцелуй.
Мы подошли к следующему прилавку, и вдруг Командирша обернулась и замерла, как вкопанная. Она была выше меня почти на две головы, но я видела, как округлились её глаза, и открылся большой, тяжёлый рот. Я обернулась следом: братья – цыгане поднимали на двух деревянных шестах…Сначала я подумала, что это был огромный флаг. Но это было платье. Платье для великанши! Оно было белым, как длинная простыня, и на нём, как взрывы маленьких солнц, расцветали жёлто-золотые подсолнухи.
- И это нэ нравится? – хитро сощурясь, спросил один цыган.
Но Командирша просто не могла ответить. Онемев, она не сводила глаз со сверкающего платья.
Тогда я толкнула её в бок:
- Оно всё равно тебе большое!
Командирша тихо зарычала, выходя из оцепенения.
- А мне бы бабушка его подшила, ясно тебе? Моя бабушка Обыденша из Чистополья! Её тут все знают.
Услышав про бабушку, братья-цыгане тут же погасили свои золотые улыбки, тут же загалдели на своём языке, и даже платье в подсолнухах как-то само собой укоротилось и поблёкло.
- Тебе же одной гулять хочется! – вдруг поняла Командирша и ударила сама себя ладонью в лоб.
- Да ничего, - разрешила я. – Я уже к тебе привыкла.
- А ты и правда независимая, - и Командирша с одобрением посмотрела на меня.
На следующем прилавке лежали украшения вперемешку с пряниками и леденцами на деревянных, плохо обструганных палочках.
Я потрясла кошельком, и монетки тихо, приятно зазвенели внутри. Продавцы – старый цыган (его я видела среди «блуждающих в лесу» и до его рубашки хотела дотронуться) и молодая, чернокосая цыганка Роза или Маша, тут же повелись на звон и прислушались, как к самой лучшей музыке.
- Мне бы леденцов, - сказала я, и они тут же согласно закивали головами, - красных и зелёных петушков на палочках и вот эту жёлтую обезьянку в сахаре и ещё – пряник – слоном, и ещё – вот эту лисицу на велосипеде с повидлом…
Я слышала, что у Командирши, стоявшей рядом со мной, заурчало в животе…Конечно, я бы с ней поделилась. Старый цыган протянул мне всё, что я просила и как-то уж слишком сладко улыбаясь, сказал:
- Кушай на здоровье, красавица…
А молодая цыганка замычала и затрясла чёрными косами. А я в это время разворачивала жёлтую обезьянку.
- Она не может говорить, - показал на неё цыган. – Ей отрезали язык, потому что она слишком много пела.
И цыганка затрясла головой, подтверждая его слова. А я как раз собиралась облизать обезьянку на палочке, но мне стало не по себе. Мне тут же расхотелось эту обезьянку в сахаре и петушков, и даже лисицу с повидлом. Командирша толкнула меня грубо и сильно, так, что все сладости, за которые я ещё не заплатила, оказались на земле.
- Да что с тобой? – и я нагнулась за ними.
- Не смей их подбирать, - грозно прорычала Командирша.
- Да я ведь и тебя хотела угостить, - удивилась я.
- Не трогай…- и Командирша больно схватила меня пальцами за плечо, совсем как вчера, в лесу. Если Тамарку Мартынюк я видела насквозь, то от этой я просто не знала чего ожидать.
- Дэньги…Дэньги…- голосил цыган и протягивал к нам руки через прилавок. – Заплати…
- Отпусти меня, - сказала я ей. – Мне больно…
Она разжала пальцы, и мы молча принялись смотреть друг на друга. И снова в её лице не было злобы. Мне даже показалось, что она хочет меня от чего-то предостеречь.
- Они что, отравлены, эти конфеты и пряники? – спросила я , наконец.
- Может и отравлены, - сурово ответила она. – Их приготовили эти чудики…
- Блуждающие в лесу…- уточнила я.
- Ну, да, эти, блуждающие…- ей было тяжело повторять за мной полностью. – То, что они приготовили, есть нельзя…Мне бабушка Обыденша всё время твердит.
А в это время дети, возившиеся у котла, подбежали к нам и подобрали все сладости с земли. И вместе с ними было несколько наших, из лагеря. Они расхватали красных и зелёных петушков.
- Эти же едят, - и я показала на детей. – Им ничего…Или это яд замедленного действия?
- Какое-такое действие? – насупилась Командирша. – Просто им можно, а нам нельзя, вот и всё…
Я поняла: она не любит обдумывать то, что знает. А Тамарка Мартынюк просто не могла и не умела думать.
И тут цыган почти пропел:
- Гдэ дэньги? Сладкое взяла, дэнег не дала.
Его рубашка была огненно -красной , и я снова протянула руку. На ощупь это был прохладный, скользящий шёлк.
Я видела, что Командирша хочет уйти и снова не может.
Её взгляд был прикован к заколкам и невидимкам, и перстням с цветными стеклянными камешками. Она не хотела, но её руки тянулись сами к этой красивой мишуре. У нас такие носит Мария Владимировна Друкс, учительница химии. Я засмеялась, когда подумала о ней.
- Чего гогочешь? – обратилась ко мне Командирша и сглотнула с жадностью: лучше давай колечек накупим и заколочек.
- Но это же фальшивки, - удивилась я.
- А что, некрасиво?
- Красиво…Только мы с тобой будем, как две вороны.
И тут же молодая цыганка положила тонкие, правда, очень смуглые руки на прилавок, унизанные кольцами и браслетами в стекляшках.
- Ну, что, берём? – Командирша даже немного заискивала.
- Конечно, берём, - согласилась я.
Молодая цыганка внимательно смотрела, как шевелятся наши губы и мяла пальцами концы своих чёрных густых кос.
Старый цыган наклонился к ней и прокричал в самое ухо:
- Они берут!
Он был такой страшный, этот старый цыган, весь заросший чёрной кучерявой бородой до самых бровей, с вывороченными ноздрями и сиплым надтреснутым голосом. Но когда чувства переполнили его; а вызваны они были нежными перезвонами моего кошелёчка с блестящими застёжками, и он понял, что сейчас этот кошелёчек откроется! его голос стал таким, что я замерла. И даже Командирша перестала сопеть и возиться, предвкушая заколки и колечки. И мы даже перестали видеть его чудовищное лицо. Просто тихо и ласково шелестел шёлк его прохладной рубашки, похожей на застывший огонь…
А его голос мне напомнил пение… Давно это было, ещё в сентябре, ещё совсем было тепло, как будто лето…Надо бы повторить! Я встретила Лику с Патриарших прудов. Она стояла у нашего подъезда и ждала нас, но мне она сказала, что просто шла мимо нашего подъезда и остановилась, потому что камешек попал в туфлю. «Какие туфли! – невольно вырвалось у меня. – Ведь ты ходишь босиком, Лика!» - « Да ты только посмотри!» - ответила Лика, и в глазах у неё был восторг. На её ногах красовались белые лакированные туфли с красной розой шиповника, почти совсем новые и подходящие ей по размеру… Правда, левая туфля была перевязана какой-то верёвочкой, чтобы лучше держалась подошва. Она, наверное, стояла здесь, чтобы показать нам свою обновку…Петька добрый, он называет её – малышка Лика, хотя никто не знает, сколько ей лет на самом деле. Она не меняется, не растёт… А я, наверное, злая. Мне иногда бывает её так жалко, что у меня начинает болеть сердце, и мне хочется плакать, и я начинаю её ненавидеть за то, что она причиняет мне боль, поэтому я не люблю о ней думать. Я стараюсь её забыть сразу же, как увижу…Бедная малышка Лика! «Очень красиво, - сказала я про её туфли. – Откуда это?» - « Мне подарили, - смутилась она. – И у меня тоже есть для вас подарок…» - « У тебя – для нас?»- я чуть не засмеялась. «А что тут такого? – удивилась она. – Сегодня ночью надо придти на Большую Никитскую..» - «Куда? – удивилась я в ответ. – И почему ночью?» - « Ну, на Герцена, на улицу Герцена, - торопливо поправила малышка Лика. – Просто я слышала: так в магазине её называл старый грузчик…Там тётя Таня добрая. Она даёт мне хлебушек и иногда коврижку и даже собак моих почти никогда не прогоняет…Ну, так вы придёте, да?» - Не знаю почему, но мне стало очень интересно: «Мы придём, Лика, вот только зачем?» - « Я покажу вам свои сокровища!» - «Лучше принеси их, - и тут я заскучала, представляя тряпочки, перевязанные цветными ниточками, фантики с фольгой под стеклом, сушеных бабочек. - Принеси их как-нибудь днём, мы посмотрим. А то ночью, ты же сама знаешь, нас не отпустят…» - «А их нельзя принести, - перебила Лика. – Не хочешь, не ходи, но тогда ты не увидишь такое…такое…» - « Ну, ладно!»
И тут Лика так обрадовалась, что сделала «колесо», но неловко, неправильно приземлилась. «И пусть Петька возьмёт лом, - крикнула она мне вслед. – Иначе мы не сможем открыть дверь…»
Ночью мы спустились из окна библиотеки. Петька ругался, но всё же послушно нёс лом Фатимы, которым она раскалывает лёд зимой перед домами на Вспольном переулке. Лика ждала нас у перекрёстка. На улице кроме неё не было никого, ни кошек, ни собак, ни даже машин. И мы пошли прямо по проезжей дороге. Я помню, мы молчали, и только Петька иногда ворчал и охал, что ему тяжело. И вот Лика праздничным голосом сказала: «Здесь». И мы остановились посреди дороги. Она показывала нам на колодезный люк, напротив арки старинного зелёного дома, все окна которого глухо, глубоко спали, и только в одном – слабо горел свет…Петька молча приподнял ломом крышку колодца, и Лика по лестнице стала спускаться вниз. Мы – следом… Петька оставил крышку люка открытой. Вдруг за нами незаметно крались глупые дети Фатимы? Когда мы уходили, я видела, что они спят, но мало ли? И вот, мы спустились на дно люка, и Лика спокойно вошла в своих туфлях с розами в широкую трубу в стене, с таким видом, как будто бы входила в метро. Нам пришлось пригибаться. « Уже скоро», - успокоила она и с праздничным, сияющим видом принялась подниматься вверх по лестнице из железных выгнутых скоб. Мы – за ней… Мы поняли, почему она так сияла. « Это мой подземный ход, - сказала она, когда мы вышли из люка куда-то в темноту, - и моя комната!» - « Это театр, - поправила я, вглядываясь, - и он принадлежит всем» - « Называй, как хочешь, но ночью – он только мой…» И тут же сама собой загорелась люстра под потолком. Мы стояли в зале перед закрытым занавесом. «Присядем?» - торжественно спросила Лика и повела нас в ложу на бархатные кресла. Когда мы с Петькой уселись, Лика с таинственным видом достала из-под сиденья начатую коробку «Птичьего молока». Я, конечно же, важно заметила: «Кто же ест во время представления?» - «Все, кроме тебя!» - и Петька, хохотнув, подтолкнул меня в бок. Внезапно я почувствовала, что мы все трое очень счастливы… А между тем, свет в зале погас, и занавес раскрылся. И когда заиграла музыка, она была гордой, прекрасной и трагической, то счастье стало таким сильным, что мне захотелось заплакать…И всё из-за этой малюточки Лики, которая сегодня сказала нам, что ей десять лет, а ещё вчера – ей было двенадцать.
И вот музыка смолкла, вернее, она поменялась. К ней присоединилось пение. Вышли актёры в длинных чёрных плащах, и когда они запели, то ни о чём другом я просто не могла думать, хоть Петька и совал мне «Птичье молоко»…И где-то в глубине мелькнула мысль, что они поют перед пустым залом, и совсем не знают, что мы сидим здесь… Там пел один юноша. Он был беден, он был картёжник, он влюбился и должен был узнать какую-то страшную тайну, тогда бы все были счастливы… Да по большому счёту мне было неважно, о чём спектакль, и только эта музыка, и их голоса входили в самое сердце и наполняли его красотой до краёв… Я мечтала скорее придти домой – начать писать или рисовать, потому что иначе мне было бы не справиться с собой…Потом Петька сказал мне, что это ночная репетиция «Пиковой дамы», а юноша, который пел, мог бы по возрасту быть нашим отцом или даже дедом, и что эту оперу Петька слышал ещё прошлым летом, когда они с мамой уезжали в Новосибирск на могилу прабабушки Зои, а я оставалась одна с Фатимкой…Я тогда так обижалась на них! Но сейчас это всё неважно… «Они возят её по мирам!» - сказала тогда Лика. « Кого?» - удивилась я. «Пиковую даму» - « По каким мирам?»- и почему-то подумала про сумеречное кладбище в Новосибирске. Петька сказал, что оно переходит в бескрайний лес. «По миру», - тут же поправилась Лика.
Петька потом нашёл «Пиковую даму» среди книг. Мы прочитали вслух несколько раз и даже какое-то время и играли в неё.
«Ну как?» - ликовала Лика на обратном пути. А мы не могли говорить. Мы просто молча обняли её. И тогда Лика сказала: « За это я буду вашей новогодней ёлкой!». Мы с Петькой переглянулись, и я представила заснеженную декабрьскую ночь… Идёт крупный снег. Такой снег мама называет «пороша» и очень ему радуется…И вот, как будто бы мы с Петькой и мелкими, Алсу и Ренатом, на коньках водим хоровод вокруг разряженной Лики, и у ней из волос торчат еловые ветки в стеклянных шарах, зажженных свечках, пёстрых бумажных флажках. На шее – стеклянные бусы и мишура. И только луна и звёзды освещают лёд Патриаршего пруда. И фонари погашены, все до одного… «Ну, ладно», - сказал Петька. «Почему бы и нет?» - согласилась я.
Мы специально оставили открытой крышку люка. Вдруг эти мелкие всё же плетутся за нами? И вредный Петька бросил лом прямо на асфальте. Пусть теперь мелкие тащат его назад…
На утро, как ни в чём ни бывало, лом стоял в коморочке перед кухней, и все стены были завешены рисунками из «Пиковой дамы». Рисовали-то мелкие, конечно, моими карандашами…И утром они встали намного позже нас. Мы ещё тогда очень веселились, а они с важным видом изображали независимость.
Всё это я вспомнила, потому что цыган странно, таинственно запел, совсем как в ту ночь, в театре…Командирша взяла в зубы мой кошелёк и, широко растопырив пальцы, положила руки на их прилавок. Раньше, я бы ей не поверила. Но сейчас - твёрдо знала, что именно так нужно, только бы цыган не прерывался, только бы продолжал петь, только бы не останавливался! и точно так же протянула руки…
Молодая цыганка проворно нанизала на широкие пальцы Командирши цветные, блескучие перстни. Командирша склонила свою большую, кудлатую голову, и тут же чернокосая защемила её волосы заколками… Некоторые из них мне очень даже приглянулись – с водяной белоснежной лилией, зелёные листья которой были искусственными изумрудами, и красные бабочки на невидимках, на крыльях которых красовались ложные рубины. На меня тоже надели фальшивые сапфиры в мелкой переливающейся пыли, и я точно также склонила голову, как вдруг к прилавку подошла маленькая сухонькая старушонка. Цыган громко захлопнул рот. Пение оборвалось.
- Детей, значит, решил надурить? – сказала сухонькая старушонка цыгану. Цыган молчал и нагло на неё смотрел. Командирша сжалась и спрятала руки в перстнях за спину. Я сделала тоже самое. – Камнями, значит, искусственными торгуешь втридорога!
- А я не торгую! – и цыган мрачно посмотрел на нас. – Я их решил подарить, может быть.
- Знаю я твои подарки, нечестивый! - и старушка топнула сухонькой ногой. Это и была бабушка Командирши, Анна Ивановна Обыденная, или Обыденша, как её называли в деревне. Она иногда приходила в наш лагерь вместо медсестры.
Обыденша была очень сердита:
- Что такое твои камни? – спрашивала она цыгана и грозила пальцем. Цыган всё так же нагло смотрел на неё, и в его глазах разгорался недобрый огонь. Но Обыденша ничуть не боялась. Скорее он боялся её: - Что такое эти камни? Тебя спрашиваю! Молчишь, да? А камни твои – подделка, фальшивка. Блестят себе, сияют, как настоящие драгоценности, а сами не стоят ничего! Только ум наш отвлекают, мысли рассеивают… Что такое чёрт, скажи мне, цыган? – и в этот раз бабушка Обыденша погрозила ему сухоньким кулачком. – Чёрт, цыган, это подделка под Бога! – и вдруг крикнула: Не смей такое совать детям.
- Бабушка, - виновато пробасила Командирша, - а мы ничего не ели!
- Ну, ещё бы вы что-то съели, - строго сказала Обыденша. – К мёртвым в гости захотели? Ты молчи – помалкивай! С тобой ещё будет разговор… Не смей такое совать детям, - снова крикнула она цыгану. А он стал совсем уж страшным : его лицо напоминало ствол рассохшегося дерева, а его красная рубашка померкла, перестала блестеть и сделалась бурой. И тут она своей тоненькой, как жёлтый листик, ручонкой взяла и смахнула с прилавка все украшения. Они упали в траву и тут же потерялись, исчезли. Цыган глухо зарычал и нагнулся было за ними, но ничего не нашёл.
- Нету, - развела руками бабушка Обыденша и принялась приплясывать на месте, сжав маленькие кулачки.
- Вот я тебя! – взревел цыган и замахнулся на него. Голос его стал лютым. Но бабушка Обыденша разжала кулак и дунула на ладонь. В чёрное лицо цыгана полетели высушенные травы. Он так и окаменел с длинными протянутыми руками. И снова его прямоугольно- кричащий рот захлопнулся, как пустая коробка.
- А ну-ка подойди сюда! – приказала она Командирше. Я хотела было спрятаться за неё, но бабушка Обыденша велела: И ты тоже иди, милка моя! Я с вами обеими сейчас живо разберусь…
Командирша подошла к бабушке и склонила над ней свою большую голову, ну, и я пристроилась у её широкого бока. Сейчас она была один в один, как Тамарка Мартынюк, которую вызвали к доске. Я не выдержала и прыснула.
- Руки вперёд! – сурово скомандовала Обыденша. Мы вздохнули и вытянули руки в перстнях. – Головы вниз! – Командирша покорно опустила голову на грудь, ну, и я тоже.
Боковым зрением я видела, что старуха у костра закончила своё варево, и чумазые неряшливые дети подходили к ней с фаянсовыми тарелками из нашей столовой. Меня очень веселили колтуны в волосах Командирши. Она потеряла расчёску и поэтому плохо причёсывалась. Она причёсывалась пальцами, запускала в волосы пятерню…» - «Ага, вот где ты научилась причёсываться,» - смекнул Петя, вспоминая, как Лиза собирается в школу по утрам.
«… Командирша виновато смотрела вниз. Внизу её ругала бабушка Обыденша. Я не помню, что она говорила, но было очень стыдно и страшно.
- Зато мы ничего не ели, - напомнила я, чтобы её немного смягчить.
- А с тобой, детка, я разберусь отдельно, - грозно сказала она. – Смешно ей, видите ли! Это ты от глупости веселишься, милка моя.
И она с силой сорвала кольца с наших пальцев и вырвала заколки из волос своей непутёвой внучки.
- Не ели они , видите ли, ничего, - приговаривала Обыденша. – Да если б поели, я бы уже ничего…- и принялась втаптывать в траву украшения своими сухонькими ножонками и что-то вполголоса бормотать:
- Зимой снег, летом – тепло,
Бейся, гадкое стекло…
Я думала, что увижу осколки и раздавленные кольца, но под её ногами не было ничего, кроме примятой травы. Украшения исчезли. И тут из репродуктора…»
Дальше исписанные страницы заканчивались, но Петя не пошёл на урок. Он заснул прямо в физкультурном зале на матах, ведь он не спал всю ночь и волновался всё утро. Листы из дневника лежали рядом с ним, он даже прикрыл их рукой, как будто боялся, что их сдует сквозняком. Он спал неглубоко и тревожно, но не услышал, как в спортзал вошла Лиза Рукавишникова. Она не хотела будить брата, она решила подойти незаметно.
- А здесь столовая тоже ничё, - с глубоким достоинством сообщила всем Ворона. За ночь она отогрелась на тёплом чердаке и чувствовала себя великолепно.
- Можно подумать, что вы видели завтраки получше, - съязвила молодая голубка в ожерелье и вышитых панталонах.
- Да я три раза в день в ресторане питаюсь, - снисходительно ответила Ворона.- А тут – школьная столовая. Мне есть с чем сравнить.
- Можно подумать…
- Да сейчас Воробей прилетит, - перебила Ворона. – Он тебе всё расскажет, чтобы ты не думала…- и Ворона независимо засвистела.
- Не смейте говорить мне «ты», - рассердилась Голубка. – Я не давала повода.
Ворона вертела головой в поисках Воробья. Она скучала без него.
- Это хорошее место, - согласился Старый Голубь, пытаясь всех примирить.- Но есть места и получше, вот хотя бы взять кондитерскую у метро.
- Удивил Москву селёдкой! – крикнула Ворона и снова громко засвистела и замотала головой.
Старый Голубь из-за всех сил старался быть любезным:
- Вообще-то, сударыня, у меня сейчас урок… я веду урок, если вы не заметили…
- Урок? – опешила Ворона. Такого поворота событий она не ожидала. – И что же, позвольте узнать, вы преподаёте ?
Молодая Голубка в вышитых панталонах не выдержала:
- Разве вы не видите: мы находимся в физкультурном зале, - сухо напомнила она.
Совсем молодые голубки и долговязые голуби – подростки довольно неуклюже – тюк-тюк – прыгали через разбросанные по земле палочки. Лучшим по физкультуре был Воробей, зато по другим предметам он не очень-то успевал.
- Да вижу я, вижу, - проворчала Ворона. – Вот только где Воробей? Куда подевался бездельник?
- Ну не всё же ему блистать, - язвительно ответила молодая Голубка.
Ворона решила не отвечать на колкости. Она стремительно подлетела к Старому Голубю и прокричала ему:
- Я со всех сторон кружена врагами! Нахальство! Глухая осада! Вы только посмотрите на этих заговорщиков…- Старый Голубь сердито нахохлился, глубоко вздохнул и уже приготовился строго и коротко ответить, как вдруг Ворона тихо и грустно спросила : Воробей, дружище, где ты? – и глухо закашлялась.
И тогда Старый Голубь понял, что он только пытается быть строгим:
- Я бы очень хотел, - повернулся он к голубям, а сам подумал: «Однако я и суров!», - я бы очень хотел, чтобы наши уроки, да и вся наша остальная жизнь, проходили в атмосфере любезности и доброжелательности.
- Кто бы спорил, - закивали молодые голуби. – Да, да…
Голубка в панталонах смущённо покашливала и пожимала серыми плечами:
- Я только сделала замечание, совсем маленькое, пустяк!
- Я не потерплю, - продолжал Старый Голубь, - шушуканья за спиной, колкостей в разговоре и косых взглядов…А так же приподнятых бровей я не потерплю тоже…
Всё это время Ворона кивала головой в такт его словам и тихонечко приговаривала:
- Хорошо говоришь, старик! Язык-то у тебя неплохо подвешен…Можешь, ведь, когда захочешь…Ай да дед! Ай да молодец!
Старый Голубь строго посмотрел на Ворону. В это раз он прекрасно расслышал её бормотание.
- Я так же попросил бы вас быть вежливыми…А сейчас.. сейчас …мы продолжим урок.
- Правильно! – громко выкрикнула Ворона. – Ура!
Она не смогла справиться со своими чувствами и от радости принялась приплясывать на карнизе, победоносно поглядывая на Голубку в панталонах.
- А где Пожилой Голубь? – шёпотом спрашивала Голубка у своих товарок. – Он бы меня точно поддержал.
- Он остался на чердаке, - еле слышно ответили ей. – Он очень объелся за завтраком, и ему стало нехорошо. Он решил ещё подремать…
Молодые голубки и голуби- подростки обрадовались , что про них забыли. Разбившись на группки, они весело болтали. Но Старый Голубь оказался неумолим:
- Так, все построились в ряд… быстро.. быстро..- скомандовал он. – На счёт «раз» начинаем прыгать через снаряды… Итак, - раз!
И молодняк нехотя продолжил свои унылые прыжки через веточки.
- Тюк – тюк, - считал Старый Голубь. – Выше прыгаем, выше…Тюк…
- Ой, не могу, ой, держите меня. Ой, я умру от смеха, – сама себе под нос пробурчала Ворона. Выкрикивать она не решалась: - Воробья сюда! Воробья! Да где же он летает, мошенник? – и всё же вдруг не выдержала и крикнула: Диктант! Объявляю диктант…
Все птицы остановились , как вкопанные, и обернулись к Старому Голубю.
- Урок грамматики желаете провести, сударыня? – вежливо спросил он.
- А почему бы и нет? – Ворона из-за всех сил пыталась быть любезной, но у неё не очень-то выходило. – Одно время я работала журналисткой, - хвастливо начала она. Прошлой зимой они с Рюмочкой часто ночевали на чердаке издательства. – Но потом…
Молодые голуби и подростки с интересом на неё посмотрели. Прыгать через палочки им порядком поднадоело.
- Короче, диктант…- с важным видом сказала Ворона и слетела вниз. – Прошу расчистить рабочие места…
Старый Голубь согласно кивнул. Он очень устал от урока физкультуры. Голуби помахивали крыльями, как метёлками, расчищая перед собой землю.
- Пишу я грамотно, - прохаживалась Ворона между рядами учеников. И это была правда. Грамоту она знала неплохо. – Учитель я строгий, но справедливый. Мелких веток, отпечаток ног, лап, перьев и хвостов на полях тетради я не признаю. Снижаю оценку на два бала. Сразу и без разговоров. Листы должны быть гладкими идеально…
- А у неё неплохие требования, - невольно восхитился старый Голубь.
- А то! – тут же услышала Ворона. – Итак, внимание! Приступим…
Голуби опустили крючковатые клювы, готовясь писать.
- Одинокий холостяк дядя Ворона, - принялась диктовать новоявленная учительница грамматики, - проживает в однокомнатном гнезде…Так, все написали?
Учащиеся молодые голубки дружно подняли головы. Подростки продолжали возиться.
- Одинокий холостяк дядя Ворона проживает в однокомнатном гнезде… гнез- де…- раздражённо повторила она, прохаживаясь между рядами.
Неожиданно диктантом заинтересовалась молодая голубка в панталонах:
- А не могли бы вы уточнить, - вежливо покашливая, спросила она. – Где именно проживает этот холостяк?
- Всему своё время, милочка, - крикнула Ворона и широким росчерком клюва исправила ошибку у одного из подростков. И тут же продолжила диктовать: - … в однокомнатном гнезде к памятника Гоголя в маленьком скверике на Суворовском бульваре… Все готовы?
И вдруг кто-то закричал:
- Соседняя стая! Соседняя стая!
Птицы обернулись на этот слабенький жалкий крик и увидели Рюмочку.
- Ну и где же тебя носило, серый прохиндей? – с облегчением вздохнула Ворона.
Воробей не ответил. Он без сил опустился на ветку и горько заплакал…
Стараясь ступать бесшумно, Лиза Рукавишникова шла через спортзал к спящему брату. Она несла в целлофановом мешочке два мороженых – « Лакомку» и « Морозко», а в листок из тетради по алгебре у неё были завёрнуты три маковых булочки и половинка глазированного сырка. Четвёртую булочку она съела по дороге. И куда делась вторая половинка глазированного сырка, тоже понятно.
Когда Лиза подкралась, Петя спал, но спал он беспокойно. Его губы что-то шептали, ресницы вздрагивали то и дело, как будто бы он хотел стряхнуть страшные сны. Лиза сразу же заметила вдвое сложенные листы, которые он придерживал рукой, но не стала вглядываться. Они не заинтересовали её. Лиза развернула маковые булочки и поднесла их к петиному носу. Ноздри тут же задвигались, втягивая приятный аромат, и на спящем лице мальчика заиграла довольная улыбка.
- Две булочки с маком, - прошептала она брату в самое ухо, - и два мороженых на выбор…
Петя мгновенно открыл глаза и сел.
- Как ты меня нашла? – с тревогой спросил он.
Но Лиза молча водила горячими булочками перед его носом. Петя потянулся было к булочкам, но листки из дневника хрустнули у него под рукой. Он мгновенно смял их и засунул в карман.
- Что это ты там прячешь? – насторожилась Лиза. – А ну, покажи… А ну- ка, дай сюда..
- Ничего особенного, - умело соврал Петя. – Это я физику учу, что бы Зоська два не поставил.
- Так сегодня нет физики, - удивилась Лиза.
- А я назавтра учу, - тут же нашёлся он. – У нас контрольная. А Зоська гору назадавал…- и тут он взял из рук Лизы тёплые булочки с маком и с удовольствием за них принялся.
- Ты не очень-то налегай, - заворчала Лиза. – Одна моя, по-честному!
- Так как ты меня нашла? – спросил Петя и беззаботно потянулся.
- Как надо! – хихикнула Лиза и принялась за мороженое. - Я же твоя сестра и всё про тебя знаю. После русского у вас физкультура, и ты всегда спишь на матах, когда мы гуляем по ночам.
Ночные походы в библиотеку дети называли «гулянки». Сама Лиза только что прекрасно выспалась, пока остальные стреляли в тире.
- А мороженое очень даже, - весело сообщила она. – Да и сами булочки тоже ничего. Эх, молодец всё-таки Тамарка Мартынюк, да и тётя Надечка тоже не промах…
Услышав про Тамарку Мартынюк, Петя вдруг спросил:
- А кто такая Командирша? – он не хотел. У него невольно вырвалось.
Лиза замерла, но почти сразу же искусно соврала:
- Так это и есть Тамарка!
- Лето…лагерь…красный цыган с серьгой в носу…- продолжал Петя.
- Нет, - совершенно спокойно ответила Лиза и тут же сделалась далёкой и чужой, как будто бы перед её глазами встала дивная картина, и она целиком ушла в неё. – Не было у цыгана никакой серьги…
Эскимо на палочке выпало из её рук прямо на маты, где они сидели, и принялось таять, но она даже не заметила.
- Так значит ,ты шпионил за мной, Петя? – спокойно и почти ласково спросила она, но откуда-то издалека, как бы их разделяла пропасть или зеркальное стекло.
- Да не шпионил я , а беспокоился, - признался мальчик.
И тут Лиза очень странно улыбнулась. Раньше он никогда не видел у неё такой улыбки.
- Так значит, ты беспокоишься? – переспросила она, один в один подражая его интонациям. – И ты думаешь, я тебе разрешу? – последние слова Лиза почти прошептала, но её лицо скривилось от злобы или от внутренней боли, Петя так и не смог понять.
- Что разрешишь, Лизанька? – испугался он.
- Я тебе не Лизанька, - прошипела девочка. – Никогда не смей меня так называть! – и она поднялась во весь рост. Её рот дрожал от гнева: - Всё, - насмешливо сказала она, глядя на него вниз. Петя замер. – Детство кончилось! – и тихо, и вкрадчиво, как будто бы это не она, а кто-то заставлял её говорить, прошептала, как ей показалось потом – совершенно равнодушно: Неужели ты думаешь, что я допущу тебя к своему миру, к своим тайнам? Он настолько богат, что ты там лишний…
Губы Пети задрожали, а глаза наполнились слезами. Он и не заметил, как его пальцы разжались сами собой, а недоеденная булочка с маком упала к тающему мороженому.
И если бы Лиза Рукавишникова вдруг увидела себя со стороны, ей стало бы очень стыдно и очень больно за брата. Она бы ужаснулась своей злобе и своему безобразию, потому что не смотря ни на что, у неё было очень доброе сердце, и оно умело радоваться и любить.
Первое время бедняга Рюмочка не мог сказать ни слова. Он только громко, по-детски рыдал. А птицы так опешили, что не могли ни слова спросить. Ни один вопрос не зарождался в их маленьких , легковесных головах. И даже Ворона застыла на месте, широко раскрыв клюв и оттопырив крыло. Голубка в вышитых панталонах мучительно рассуждала: то ли упасть в обморок, то ли зарыдать на пару с Воробьём. И только Старый Голубь напряжённо ждал…
И вот рыдания смолкли и Воробей закричал:
- Голубь…Из другой стаи…- но не смог договорить. От его крика ветка под ним задрожала так сильно, что его затрясло.
Первой очнулась Ворона:
- Он что, тебе угрожал?- задиристо крикнула она.- Так мы сейчас ему быстро навешаем! – и раскатисто засвистела: - Эй, кто со мной?
Среди молодых голубей и голубей- подростков началось шевеление.
- Да ладно, ребята, - обратилась к ним Ворона, - кто со мной, тому за диктант «отлично» не глядя! Ну что, полетели?
И Ворона собралась взлететь, да и её молодчики – ученики тоже засобирались, к тому же многие написали диктант далеко не блестяще.
- Всем сидеть, - строго приказал Старый Голубь. – Хватит суетиться.
Воробей насуплено молчал.
- Дитя моё, - обратился к нему Старый Голубь, - мы не дадим тебя в обиду. Расскажи нам, что произошло?
- Голубь из соседней стаи, - глухо сказал Рюмочка, - убит. Я видел, как его застрелили…
Птицы дружно ахнули. Ворона снова широко раскрыла клюв.
- Как его звали? – помрачнел Старый Голубь.
- Да откуда я знаю, как его звали! – чирикнул Рюмочка. – Молодой коричневый голубок. Всё время задирал нас. Так его и звали – Задира. Все наши так его звали, ну и из их стаи тоже… Только я видел, как час назад его застрелили из рогатки…
- А что тебе снится, Лиза? – выкрикнул Петя, вспоминая прошедшую ночь и рой кружащихся призраков . – Может, расскажешь всё-таки?
И тут Лиза рассмеялась:
- Ты и в мои сны хочешь сунуться? Любопытно тебе, да? Любопытно? – и её лицо скривилось от презрения: - Гнусный шпион! В моём дневнике шарился, как жулик…
- Нигде я не шарился, - вдруг оскорбился Петя. – Я хотел тебя защитить. И я буду за тебя бороться, хочешь ты этого или нет.
И тут Лиза снова обидно захохотала:
- Считай, что ты проиграл. Это моё. Только моё. И я близко не подпущу тебя в свои…- и тут у неё нечаянно вырвалось: - …видения…И от кого же ты хочешь меня защитить? Ты думаешь, тебе по зубам, коротышка?
- Посмотрим, - помрачнел Петя.
- Это моё. Только моё. Ты понял?- угрюмо повторила Лиза. И тут вдруг она вспомнила что-то очень дорогое, но тут же решила над этим посмеяться: А помнишь, как ты боялся Снежной Королевы?
Петя молчал. Он смотрел вверх, на сестру. Его глаза широко раскрылись, и под ними легла чёрная тень.
- Так вот, - усмехнулась Лиза. – Пусть она тебя заберёт! Пусть забирает тебя, кто хочет! Лишь бы мне побыть одной, без тебя… Пусть кто хочет, тот и берёт. Лишь бы тебя не видеть! Не видеть! Не видеть!
И Лиза задрожала от гнева, и не помня себя, побежала прочь из спортзала.
Встревоженная стая птиц полетела вокруг школы к внутреннему двору, куда выходили окна столовой и окна другой стороны спортзала, а так же подвальные двери тира. Старый Голубь летел впереди всех, остальные птицы за ним едва поспевали.
- И откуда у него столько сил? – недоумевали голубки.
- Вот здесь убили Задиру! – выкрикнул Рюмочка.
Но под окнами столовой валялись только разбитые тарелки. Голубка там не было. Его унесли татарчата.
- Ну и где?- удивились голуби-подростки.
- Где? – удивилась Ворона.
Старый Голубь молчал. Воробей Рюмочка тоже.
- Вы нас разыграли? – холодно спросил молодой фатоватый голубь.
- Извольте объясниться, - подхватили его молодые задиристые товарищи.
Остальные птицы недоумённо смотрели на Рюмочку. Мысли у них были очень коротенькие, и они просто не могли вместить происходящее.
- Он так плакал, - неожиданно задумалась голубка в панталонах и жалостливо опустила хорошенькую головку, - так плакал сильно, по-настоящему…Он не похож на притворщика.
- Зато он похож на глупца, - с важным видом сказали молодые голуби, хотя сами они не смогли даже до конца дописать диктант Вороны. – Ему померещилось, вот он и расхныкался…
- Надо подумать! Надо подумать! – трясла головой Ворона и хлопала себя крыльями по бокам.
Один только Старый Голубь не слушал всю эту трескотню . Он кружил над осколками тарелок под окном столовой и сосредоточенно разглядывал землю и примятые листья.
- И всё же, извольте объясниться! – повторил фатоватый голубь Воробью.
- Будь проще, - вступилась Ворона за Воробья. Она не знала – прав он или нет, но не поддержать друга не могола. – Будь проще, модник, - и передразнивая фатоватого голубя, она надменно тряхнула головой. – Тогда, может, тебе и ответят…может, и поговорят с тобой.
- А вы, однако, остры на язык, - обиделся франт.
- Ещё бы, - зычно каркнула Ворона. – Поработай с моё в журналистике!
- А вот и изволю, - с достоинством сказал Рюмочка и взлетел на ветку. – Вот возьму и всё объясню…
Все птицы повернулись к нему.
- я остался кататься вот на этой самой ветке, - признался Рюмочка и подпрыгнул, - потому что мне не хотелось заниматься физкультурой.
- Вот нахал, - прошептала одна голубка другой.
- А, по-моему, в нём что-то есть…
- И потом – мне очень хотелось подразнить Задиру, - продолжал воробей. – Их стая клевала здесь корки… А потом… потом… - и тут голос Воробья задрожал, - из окна решил спрыгнуть мальчишка. Он часто бегает с рогаткой, но стреляет только по бутылкам и спичечным коробкам… А тут , вся стая разлетелась, когда он достал свою рогатку, и только дурак Задира расхаживал взад и вперёд, как будто бы дразнил. И тогда он выстрелил…Прямо в сердце.
- Ложь, - перебил фатоватый голубь. – Наглая ложь. Я хорошо знаю этого парня. Он никогда…
- Никогда…никогда… - тут же подхватили барышни – голубки, хотя не знали точно, о чём идёт речь.
- Это же надо до такого опуститься, - возмутилась одна из голубок. Ей очень хотелось взять слово, но она не решалась, - до такой клеветы! О, ужас!
- Всем молчать, - устало приказал Старый Голубь. – Воробей дело говорит. Здесь только что был убит голубь…
- А ты докажи, - разволновалась Ворона.
- Листья примяты и кое-где перепачканы кровью. Крови мало, и она тёмная. Это значит, что она из сердца, - перечислял приметы Старый Голубь. – И ещё, здесь несколько тёмно-коричневых перьев, поэтому убитый, скорее всего Задира…Вот только куда он делся?
Птицы озадаченно замолчали.
- Но слишком много загадок, - продолжал думать вслух Старый Голубь. – Во-первых, это же был Роман Злодеев, старший из братьев? - Рюмочка кивнул. – Он бы никогда не стал убивать…
- Вот и я говорю, - обрадовался фатоватый голубь, - значит, Воробей всё наврал.
- Всем молчать, - прикрикнул Старый Голубь, - хватит глупостей на сегодня. – Молодой франт обиженно отвернулся. – Во-вторых…во-вторых… здесь был кто-то ещё…
- Был, - нехотя признался Рюмочка. – Она сидела через несколько веток от меня… Птица – не птица, только я таких не видел… Вся ледяная. Страшная. На крыльях – изморозь…Но лицо у неё было совсем как у девочки…- птицы ахнули. – Это в неё целился мальчишка, а попал в Задиру.
- Ложь, - осторожно начал фатоватый голубь. Он был нигилист. Он всегда всё отрицал. – Таких птиц просто не бывает, уж я-то знаю… - и осторожно посмотрела на Старого Голубя. Тот молчал, что-то обдумывая.
Птицы зашептались между собой, но вслух высказывать своё мнение не решались.
И только одна Ворона взлетела на ветку к Воробью и громко зашептала, притопывая ногой и помахивая крылом:
- Ты чего наврал? Ты бы лучше со мной посоветовался. Мы бы вдвоём что-нибудь придумали.
- А я не наврал, - крикнул Рюмочка. – И думайте, что хотите…Но только у неё лицо было, как у девочки… которая вместе с братом делает кормушки… как у Лизы из двора…
- Да он сошёл с ума, бедняжка! – всполошилась голубка в панталонах.
- Да уж, повредился головой, - расстроилась Ворона. – Тронулся чердаком…
- Несчастный, - ахали голубки. – Какая жалость! Какая жалость всё-таки…
Ворона не могла подобрать подходящих слов и просто отчаянно мотала головой.
- И что было дальше, Воробей? – раздался встревоженный голос Старого Голубя.
И птицы снова ненадолго замолчали, даже фатоватый нигилист.
- Потом, когда Задира упал, - продолжил Рюмочка, - она вся покрылась тонким слоем льда, и её человеческое лицо исчезло…Вместо него появился клюв и такие же выпуклые глазки как… как… как у голубей.
- А где доказательства? - вмешался нигилист. – Чем докажете? Чем обоснуете?
Старый Голубь помрачнел. Он взлетел наверх, к Воробью и Вороне, и внимательно оглядывал соседние ветки.
- Все доказательства налицо, - наконец, тревожно объявил он. – Ветки обледенели как зимой, в самые сильные морозы, а ведь снега ещё не было…
- Ну и что? – не унимался нигилист. Он устал от споров и выглядел довольно жалко и всклокоченно.
- Так происходит со всем, к чему прикасается эта странная птица…Она прилетает к нам из другого мира и летит через океан, - начал Старый Голубь и вдруг заметил в окнах спортзала Петю и Лизу.
- Во-первых, её не существует, - не унимался спорщик, - а во-вторых, что это за птица такая? – и он заносчиво оглядел стаю, ища поддержки. Но все тревожно молчали.
- Это птица смерти, - ответил старик, внимательно глядя на детей в зале.
Дети ссорились.
Разгневанная Лиза Рукавишникова добежала до дверей.
- Лиза, пожалуйста, не бросай меня одного! – закричал её вслед Петя.
«Больно ты мне нужен,» - хотела она ему ответить, но вместо этого обернулась : хрупкий и маленький её брат сидел на мате, щурился, близоруко глядя перед собой, и протягивал к неё руки.
- Пожалуйста, Лиза!
И Лиза тут же протянула руки к нему в ответ и побежала назад, через зал. Ей хотелось заплакать.
- Сама не знаю, Петька, что на меня нашло! – и крепко обняла брата. – Что со мной происходит последнее время?
«Это всё из-за твоего дневника! Из-за твоих тайн!» - хотел выкрикнуть Петя, но вовремя сдержался.
- Я тебя никому не отдам, - сказал он вместо этого и обхватил её руками.
- А я тебя, думаешь, отдам? – и Лиза искренне попросила у брата прощения.
А птицы вслед за Старым Голубем перелетели на карниз. Они устали бояться и решили больше не думать про страшное.
- Ах, какие детки, какие детки, - расчувствовались барышни-голубки.
Голубка в панталонах тонко улыбалась. К неё, с другого конца карниза засеменила совсем юная, правда, толстая голубка.
- Вот вы вышивкой похваляетесь, да? – и она придирчиво осмотрела её распушённые штаны.
- Не то, чтобы похваляюсь, - скромно ответила голубка, - просто мне нравится быть нарядной…
- А у меня, между прочим, бусы не хуже, - заносчиво сказала совсем юная, и вытянула короткую шейку в перламутровых, переливающихся кольцах.
- А, ведь, и правда не хуже, - кротко согласилась голубка, вместо того, чтобы начать скандал. – Очень даже нарядно…Просто красиво…
И вправду, пёрышки на шее юной голубки были на удивление красиво окрашены.
- Может быть, вместе посмотрим на детей? – и толстая голубка разулыбалась. А потом вдруг тревожно спросила, пытаясь собрать коротенькие мысли: Кажется что-то страшное было совсем недавно? Вы не помните?
- Не совсем, - смутилась голубка в панталонах. – Знаете, дорогая, лучше помнить только хорошее…Вот детки, Петя и Лиза, наделали для нас кормушек из картонных коробок «Молоко» и «Сметана» и развесили их на ветках, во дворе. Они до сих пор полны пшена и сухариков…Мы ещё наблюдали в окно, как они их вырезали. У них ещё ёлка горела? Красные, синие и зелёные огоньки?
- Меня ещё не было прошлой зимой, - скромно ответила совсем юная.
- Да птичьего корма они накупили с уценкой, и все дела! – грохнула Ворона.
Старый Голубь слушал всю эту болтовню глупых, забывчивых птиц и смотрел на обнявшихся детей. Он прекрасно знал, что птицы склочные, заносчивые, беспомощные, что они ничего не могут без него, и что они очень добрые, и всегда готовы оказать срочную, но бесполезную помощь. Он прекрасно понимал, что другими они никогда не станут ,и любил их такими, какие они есть. Но сейчас он не мог умиляться. В его голове, как тяжёлый чугунный пульс, билась одна - единственная мысль: «Опасность! Детям угрожает опасность!»
Прозвенел звонок на перемену.
- Так бы и сидела с тобой, Петечка, - ласково сказала Лиза, приглаживая петины волосы. Петя, конечно же, тоже с утра и не подумал привести себя в прядок, поэтому сейчас Лиза причёсывала его пальцами. Кстати, довольно ловко.
- Ай,- вскрикивал Петя, да ладно тебе. Хватит. Отпусти…- а сам был очень доволен. – Может быть, пойдём немного поучимся?
- Сколько можно учиться? – отмахнулась Лиза и вдруг осторожно спросила: А ты зачем прочитал то, что тебе не нужно было читать? – но сейчас она не чувствовала злобы. Она просто хотела понять, что происходит и даже думала – не сознаться ли Петьке?
- А я ничего не читал, - тут же привычно соврал Петя. И, может быть, если бы он тогда рассказал сестре всю правду, не побоялся , - ничего бы не случилось потом. И чары , и колдовство рассеялись бы сами собой?
- Как не читал? - и Лиза с сомнением посмотрела на брата.
- Ты…ты во сне разговаривала… - смущённо пробормотал тот.
- Ладно, - засмеялась Лиза, - теперь буду на ночь подвязывать челюсть шарфом! - она устала ссориться и подозревать.
Лиза лениво отправилась на урок географии, просто заставила себя. Ей очень хотелось побыть с братом. А Петя только сделал вид, что собирается на физкультуру.
Он торопливо забежал в раздевалку, надел куртку и шапку, спрятал мешок со спортивной формой, на котором красовалась вышивка «Рукавишников П…» и сразу же, как только кончилась перемена, выскользнул на улицу. Ему показалось, что стайка птиц во дворе смешно засуетилась и полетела за ним, но ему было не до смеха. Он даже не обернулся.
Он вспомнил, как ещё совсем недавно, вечером в сентябре было тепло, и они с Лизой оставляли на ночь открытыми двери балкона. И как-то в комнату вошла мама.
- Почему двенадцать ночи, а вы ещё не спите? – строго спросила она.
И Петя почувствовал лёгкий, прозрачный холод.
- Откуда я знаю, почему сейчас двенадцать часов? Время же идёт вперёд, никого не ждёт, никого не спрашивает… – тут же надерзила Лиза и даже не обернулась. Она сидела перед раскрытыми зеркалами трельяжа и что-то торопливо писала в свой блокнот, включив настольную лампу с красно-золотой стрекозой на абажуре.
- Как знать, - ответила мама Тоня и тут же стала совсем строгой: - А ну-ка повтори, что ты сказала, да ещё так грубо? – и Пете показалось, что на миг зеркальная поверхность покрылась наледью и хрустальными узорами, как на окнах зимой.
- Ничего, - испуганно пискнула Лиза и тут же обернулась, сделав вежливое лицо.
- Вы опять не спите по ночам, - мгновенно поняла мама. – У тебя уже даже не круги под глазами, а чёрные ямы… А ну-ка покажи, что ты там пишешь?
- Не покажу, - заупрямилась Лиза. Она ссутулила плечи , вытянула вперёд шею и стала походить на кобру.
- Немедленно дай сюда тетрадку, - совершенно спокойно и даже ласково сказала мама.
И тут же кобра исчезла. Лиза закрыла блокнот и послушно протянула его маме…
А Петя несказанно обрадовался. Он понимал, что всё законченно, что таинственного и опасного дневника больше не будет, а Лиза станет прежней Лизой…
И мама Тоня уже протянула руку, собираясь взять дневник, как вдруг отвлеклась и перевела взгляд на Петю.
- И у тебя круги под глазами! – ужаснулась она. – Ещё больше, чем у твоей сестры. Просто ямы… Не ямы даже… - и тут она запнулась, подбирая слова, - а котлованы… - и она подошла к Пете и даже нагнулась, чтобы получше рассмотреть.
Петя заёрзал. «Вернись к Лизе»,- хотелось ему сказать, но он не посмел. А мама Тоня ловким движением достала из-под подушки «Хроники Нарнии».
- Так вот в чём дело, - мгновенно поняла она. – Не сметь читать по ночам! – и вышла из комнаты, раскрыв книжку и стремительно погрузившись в содержание.
И дальше Петя считал, что он всё испортил. И во всём винил только себя. Себя одного.
А сейчас мальчик очень спешил. Он сам не знал, что он скажет, и почему он идёт именно туда, но из-за всех сил он торопился к старому Окадо, живущему этажом ниже. « Страшно? – в отчаяние сам себя спрашивал Петя и тут же отвечал: - Нет, уже не страшно .Уже нечего терять».
… А тем временем Тоня Рукавишникова, мама Пети и Лизы, по-прежнему, как вкопанная, стояла перед витриной ресторана «Пекин» и не могла оторвать глаз…
Барабанщик с головой крокодила смолк. Танцовщица перестала петь. В зал, по дорожкам из искусственного льда выкатились на коньках официанты – китайцы, но сейчас их руки вместо серебряных подносов тянули канаты, увитые гирляндами из хризантем. Лица официантов не выражали ничего: ни удивления, ни ожидания, возможно, прочитывалась усталость и напряжение мышц под кожей от тяжести, которую им приходилось нести.
И снова по залу пронёсся вздох ужаса и восхищения: тугие гирлянды из хризантем вытянули в зал под потолок огромную зажаренную акулу. Акула зависла над залом, барабанщик – крокодил ударил в барабан, и все замолчали, запрокинув головы и закатив глаза к потолку. И даже затаили дыхание… В брюхе акулы что-то бродило и шевелилось.
Антонина Рукавишникова снова открыла рот. Она даже хотела разбудить старуху, уснувшую под толщей листьев, чтобы та оценила происходящее, но потом передумала. Она побоялась отвернуться и что-нибудь пропустить.
Брюхо огромной акулы с гудением прорвалось, из него вниз, в зал, к запрокинутым вверх, поражённым лицам, посыпался дождь поджаренной рыбы, осьминогов, каракатиц и креветок, выскочила даже одна медуза с длинными розоватыми щупальцами.
Гости засуетились: попытались поймать рыб руками, кто-то бросился повсюду стелить салфетки, чтобы упавшая рыба не испачкалась. Одна дама перевернула шляпу своего мужа и бегала с ней по залу, пытаясь ухватить уж если ни рыбу, то хотя бы каракатицу или кальмара позажаренней. Две другие дамы, посметливее, одна в чёрном узком платье до пола, другая в таком же фиолетовом, с длинной ниткой жемчуга на шее, растянули накидку из песца подкладкой вверх и замерли неподвижно, держа её с двух сторон за края, и, ожидая, когда в неё , сам собой, посыпется рыбный дождь или хотя бы шмякнется медуза.
Но суета оказалась напрасной. Полёт и падение рыб были рассчитаны с точностью до миллиметра: все рыбы, морские гады и мелкие цветы падали на тарелки и блюда до тех пор, пока те не заполнились до краёв. Акула с разверстым брюхом дёрнулась под потолком и замерла.
Дама со шляпой и дамы с песцовой накидкой, не поймав ничего, обернулись на свои переполненные тарелки и сконфуженно покашливая, вернулись за столики.
Барабанщик с головой крокодила клацал зубами в воздухе, пытаясь поймать рыбу или копчёную морскую змею, пока официант – китаец, подъехав на коньках, услужливо не протянул ему серебряный поднос. Поднос мгновенно заполнился мелкой рыбёшкой и вялеными птицами в пёстрых перьях, среди них мелькнуло несколько колибри. Барабанщик – крокодил мгновенно опрокинул добычу в пасть, вернул поднос официанту, учтиво поклонился и исчез.
Танцовщица-китаянка на время притихла. Она подняла с пола щит и надела его на руку. И он скрыл её полностью. Устав танцевать, маленькая китаянка принялась кувыркаться на месте, и цветной щит завертелся, как колесо. И только на миг из-под щита показывались волосы девушки, изящно стянутые в пучок и подколотые шпилькой или маленькие, босые ступни.
Какое-то время гости молча ели за столиками, аккуратно складывая на скатерти горки из рыбьих голов и костей. Дама с жемчужной ниткой на шее обмотала копчёную морскую змею вокруг запястья и печально откусывала от неё маленькие кусочки.
А цветное колесо-щит всё продолжало крутиться до тех пор, пока наевшиеся вдоволь гости не увидели, что на щите изображена мишень! В самом центре чернел круг с цифрой десять, дальше от него расходились круги с девяткой, восьмёркой и прочими цифрами. И вдруг насытившиеся гости поняли, что нужно делать. Они оторвались от опустевших тарелок. Наверху, во вспоротом брюхе акулы что-то снова зашевелилось, заклокотало, но никто из гостей даже не поднял головы. Все смотрели на вращающуюся мишень. Мужчина с бриллиантовым кольцом первым вытер о скатерть серебряный нож и с силой метнул его в щит. Нож попал в десятку. Потом он протёр вилку и метнул её следом, и она вонзилась аккурат рядом с ножом. Затем он встал и поклонился. Раздались аплодисменты. И тут же в щит полетели ножи, вилки и ножечки из зала. Одна пожилая дама собиралась было метнуть в щит танцовщицы щипцы для сахара, но её вовремя остановили. Раздались даже отдельные выстрелы из разных концов зала, но, к счастью, стреляли в воздух. Танцовщица под щитом несколько раз взвизгнула. А поток ножей и вилок всё продолжался. Чёрные уборщики бросились на пол и надели на головы чёрные плетёные корзины. Официанты плоско прижались к стенам, и концы их промасленных косичек ритмично дрожали от страха.
И вот, наконец, в зале наступила тишина и натянутое ожидание, угрожающее перерасти в скуку.
И только щит-колесо, усеянный вилками, ножами и ножечками, продолжал устало вертеться. Официанты у стен и уборщики на полу робко зашевелились и стали боязливо озираться по сторонам. У шеф-повара белый, туго – накрахмаленный колпак оказался прострелянным в двух местах. Он снял колпак, просунул пальцы в прорехи и удивлённо ими шевелил.
У гостей «Пекина» не осталось ни одной вилки или даже самого крошечного ножечка; и даже все остро заточенные деревянные зубочистки, - всё красовалось на блестящей поверхности щита-мишени.
Официанты плавно проскользнули на коньках к щиту и подняли его над головами, как огромный поднос, открывая танцовщицу. Её деревянный щит собрал все столовые приборы из зала. Официанты с благодарностью поклонились ей. Танцовщица в ответ сделала «ласточку» и больше не закрывала лицо. И вдруг всем стало видно, какая она…
Мужчина с блескучим бриллиантом вскочил с места. Его стул громко упал, но он даже не заметил. Он наступил на меховую накидку своей дамы тяжёлой, неверной ногой, дама взвизгнула, но и это не остановило его. Он направился к маленькой китаянке и нечаянно с паркета ступил на ледяную дорожку для официантов. В животе у огромной акулы зловеще заурчало. Мужчина сделал несколько уверенных шагов, не замечая, что идёт по льду. Бриллиант на его пальце переливался, холодно и остро светился, в ответ прохладно искрилась дорожка из искусственного льда. Казалось, что у них тайный сговор, и они перемигиваются. И напрасно его дама с голой спиной била кулаками скатерть и кричала ему вслед: «Немедленно вернись назад!», он даже её не слышал. Мужчина с усилием стянул с пальца перстень с бриллиантом и протянул его прекрасной танцовщице. Танцовщица лукаво хихикнула. Ей показалось смешным, что бриллиант величиной с её крошечный кулачок.
« Ведь я же её знаю, - напряжённо думала Антонина, - я же видела эту малюточку… Сейчас – сейчас она повернётся…»
Но тут случилось непоправимое. Мужчина с бриллиантом нечаянно наступил на деревянную зубочистку, незамеченную чёрными уборщиками. Зубочистка мягко хрустнула под подошвой его ботинка. И - дзинь – дзинь – дзинь - запрыгало его бриллиантовое колечко по льду…
Маленькая танцовщица истошно завизжала.
Тоня Рукавишникова, стоявшая на улице, в ужасе подхватила её визг.
Старуха под кучей листьев зашевелилась и стала поспешно выкапываться наружу.
Мужчина, наступивший на зубочистку, катился с ветерком. Он прогнул ноги в коленях и растопырил руки в стороны, хватая пальцами разогретый воздух и набирая скорость. И вдруг – Тоня Рукавишникова поняла: « Началось!» - и вовремя пригнулась. На пути мужчины свесилась гирлянда в зелени и белых хризантемах, и его пальцы жадно сомкнулись вокруг неё. Гирлянда натянулась. Брюхо акулы заклокотало, мрачно загудело и вдруг раскрылось. И снова посыпался дождь из рыбы, осьминогов и моллюсков, но в этот раз сырой, и уже не в тарелки, а на пол, на столы, на головы и на колени гостей. Кое-кто завизжал. Несколько посетителей укрылись под столиками. Серый, извивающийся осьминог упал в декольте одной из дам, но она не испугалась. Прижав руки к груди, она деловито направилась к выходу. Один из гостей решительно целился в акулу из пистолета, но не нажимал на курок: акула стремительно неслась к стеклянной витрине. Гирлянда, в которую вцепился мужчина, не остановила его, а только слегка умерила его скорость. Он нёсся к прекрасной китаянке, а акула, нацелив тупое рыло на Тоню Рукавишникову, стремительно летела вперёд, выкидывая рыбу, кальмаров и пучки зелени..
Неожиданно китаянка замолчала и побежала из зала, ловко перепрыгивая через рыбин и осьминогов. Мужчина с размаху влетел в стену. И тут раздался звон: огромная акула пробила мордой толстое стекло витрины и вылетела на улицу. От удара её страшная пасть раскрылась и яростно сомкнулась. Однако, вовремя пригнувшаяся Тоня Рукавишникова, успела раскрыть плетёную сетку и поймать налету двух зеркальных карпов, тяжёлого усатого сома, раздражённого от того, что ему хотелось спать, а его заставили летать; морского угря, десяток килек, связку зелёного салата, небольшую картечь бледно-розовых редисок и маленький букетик хризантем.
Окончательно проснувшаяся старуха нетерпеливо пританцовывала на листьях и высоко подпрыгивала, чтобы лучше разглядеть происходящее.
«Пора уходить», - подумала Тоня и схватив сумку с добычей, поползла на четвереньках от разбитой витрины.
« А мне ничего не досталось», - с грустью успела подумать старуха и погрузилась во мрак. Огромная акула, вылетевшая из ресторана «Пекин», рухнула на неё опустевшим, разверстым брюхом.
Мгновение старуха озадаченно молчала.
Потом достала из-за пояса раскладной нож с вделанным фонариком, напоминающий небольшую саблю, и, весело напевая, принялась обедать, одновременно прокладывая себе дорогу к свету.
«А знаю-то я гораздо больше, чем вы думаете, высокородные хозяева мои, - сотрясаясь от беззвучного смеха, думала белая крыса. – Высокородные! А я – низость, я – тварь…Да только я очень много знаю, гораздо больше, чем вы предполагаете… Или нет, вы ничего не предполагаете обо мне, высокородненькие, слишком уж я ничтожна для вас, - и белая крыса криво ухмыльнулась. – А я всё замечаю… всё… Мелочь к мелочи, соринку к соринке, мысль к мысли, и вот уже готова целая сеть, и любой попадётся в неё, кого я захочу приманить…Даже вы, мои надменные господа! Как вы глупы. Вы вспоминаете обо мне, только когда я вам нужна, а я помню всё. Это не вы зло. Вы – чванство. А зло – это я…Зло – это самая простая возможность раскрыть свою душу до дна. А вы там что-то думаете, рассуждаете всё о красоте да о чувствах…Смешно… Смешно мне! »
Мелко перебирая когтистыми лапами, белая крыса бежала через двор вдоль стены дома, но так юрко, что её почти невозможно было различить.
Рыжик сидел, развалясь, раскинув лапы, в своей любимой позе. Он так был потрясён пением Синеглазки, что забыл запереть дверь подвала на « кошачьи замки». Он не различал ничего, что происходило вокруг. Его мечты его оглушили.
«Глупец, - тихо произнесла белая крыса, поравнявшись с ним, - и достоин глупой, бессмысленной смерти…» - и её длинный лысый хвост уродливо задрожал.
Рыжик улыбнулся своим мыслям, и на его единственный глаз навернулась слеза.
« У него единственный глаз…- и тут крыса затряслась от злобы. Её жалкое тельце было настолько мало, а страстные чувства так сильны и низки, что они не вмещались в неё, в её неказистое обличье крысы, и тогда она начинала содрогаться и дрожать, а вокруг неё появлялся серый дым, похожий на пыль или измельчённую шерсть. – У него один глаз…ненавижу…Знаю я, знаю, как он его потерял, за что его отдал, глупец! Самая презренная смерть ждёт тебя, а ты даже и не знаешь, что мы за тебя всё решили и как мы с тобой поступим! Как захлебнёмся твоей тёпленькой кровью!» - и она тихо завизжала от ярости и восторга.
Но желаниям белой крысы несуждено было сбыться!
Она так презрена, что её имя белая крыса мы пишем с маленькой буквы. Она знает об этом и только тихо ухмыляется: « Пишите, как хотите! Зато я пишу все ваши грехи в отдельную книжечку. Вы ещё и подумать не успели, а я уже записала…Настанет час, и я их представлю кое-куда. И это будет мой час! Час моего торжества!»
Ей нужно было красться дальше, но она не могла. Ненависть парализовала её.
А Рыжик ничего не знал. Нежно припекало последнее осеннее солнышко, разгулявшееся к полудню, и рыжик счастливо нежился в его лучах и размышлял, как всю свою жизнь будет служить Синеглазке, как сложит всё к её царственным лапам. И если только она захочет, то ни секунды ни колеблясь, отдаст за неё жизнь. Но и его мечтам несужденно было сбыться.
После бурных, волнующих впечатлений игрушки отдыхали. Усыплённый горячим молоком клоун в раздвоенном колпаке, безмятежно храпел, поэтому никто не следил за свечными огарочками, и они весело догорали, перемигиваясь с ёлочной гирляндой.
Дженни упоённо болтала с Антуанеттой. Как никак, они были подруги.
- Конечно, обзавестись новеньким туловищем в Кошландии кукле с твоими данными – раз плюнуть, - утешала Дженни Антуанетту, – там такие портные.
- Ты думаешь? – с надеждой переспрашивала та.
- А –то! – и Дженни весело присвистнула. – Да и мне, думаю, без труда приладят новую ногу, ничуть не хуже, а, может, и получше прежней!
- И потом – за платьями! За платьями! – тут же подхватила Антуанетта, - а потом – в театр, в ложу, разумеется. И конфет побольше шоколадных!
- А чего ещё делать-то? – немного простовато поддакнула Дженни и хотела хлопнуть Антуанетту по плечу, но плеча не было, и она задорно поддела ладонью пустой воздух.
Мяч и самурай вполголоса переговаривались.
- Я всегда мечтал выступать в цирке, - признался мяч.
- А я выступал, - с достоинством кивнул самурай, - и знаю много неплохих трюков.
Остальные игрушки дремали или мечтали, как с ними снова будут играть, и какими прекрасными, добрыми и благородными окажутся их будущие хозяева.
Мишка в платье спал без задних лап. Задремала даже фарфоровая посудка и велосипед «Гном». Ему снились лёгкие маленькие ножки в летних сандаликах, весело крутящие его педали.
Никто не заметил, как дверь бесшумно приоткрылась, и в щель проскользнула белая крыса. Она могла взломать любые замки, кроме «кошачьих».
«Так значит, я не ошиблась, - радостно прошептала она. Злые чувства снова переполнили её. Мысли не умещались в её крысиной голове. Они вырывались наружу, превращаясь в шелестящий шёпот. – Значит, здесь одноглазый глупец держит свои сокровища…Держи, держи… Ты не зря их собирал. Скоро они послужат моему господину», - и белая крыса обвела выпуклыми красными глазками подвал, и тут же увидела страшное будущее: бумажные и шёлковые веера на стенах, и на каждом – рисунок. Клоун, играющий на маленьком красном пианино, две куклы, пьющие чай из фарфоровой посудки, самурай, разъезжающий на велосипеде по дну круглого мраморного бассейна с мёртвыми золотыми рыбками, подбрасывающий мяч. И у всех на лицах счастливые улыбки. Но если вглядеться в веера, то от углов губ идут тоненькие ниточки-паутинки. Они-то и вытягивают губы в улыбающуюся гримасу.
«Да будет так», - и белая крыса довольно запищала, но очень тихо; и почти сразу же развернулась назад, чтобы через щель в двери прокрасться обратно на улицу.
- Кажется, кто-то всхлипнул, - насторожилась Дженни. У неё был очень тонкий музыкальный слух.
- Ерунда, - успокоила Антуанетта, - это посдука зазвенела во сне.
- Кажется, сквозняк, - зябко повела Дженни пышными плечами. И, действительно, пламя свечных огарочков заплясало от ветерка, проникшего с улицы.
- Да это не сквозняк, - снова успокоила Антуанетта, - это клоун храпит во сне.
И обе куклы нежно, весело засмеялись, совсем как прехорошенькие живые девочки.
А мишка в платье слышал сквозь сон гнусный шёпот белой крысы и думал, что ему сниться что-то страшное. Он тяжело, по-медвежьи, повернулся на другой бок, накрыл лапой что-то холодное и скользкое и удивлённо открыл глаза. В ответ на него смотрели красные злые бусинки крысиных глаз, слегка похожие на огоньки разноцветной гирлянды. В лапе он сжимал голый крысиный хвост.
- Отпусти, - приказала белая крыса и ощерила острые, кривые зубы.
- Какая ты страшная, - басовито удивился мишка.
- А ты боишься?
- Даже не знаю, - спросонья мишке не хотелось думать, и он из-за всех сил сжал лапой гадкий хвост.
Крыса громко противно взвизгнула.
- Кто здесь? – тут же обернулась Дженни, а следом и Антуанетта, и игрушки зашевелились во сне, просыпаясь.
- Я! – страшным голосом ответила крыса, и в её глазах залестели отсветы пламени. Но это были не весёлые огоньки свечных огарочков. Это были огни преисподней. – Бойтесь меня!
- Кто говорит с нами? – засуетилась Дженни.
- Кого это мы должны бояться? – кокетливо заинтересовалась Антуанетта. Она была умной. Она неожиданно догадалась : - Неужели господин Мурз забыл нас запереть?
Белая крыса не ответила. Волна ярости захлестнула её. Она готова была кинуться на игрушки и растерзать их в клочья, но вместо этого она стала на них дуть. И тут началось колдовство: из её ноздрей вырвался серый , липкий дым, потом – коротко жёлтый ядовитый огонь, потом снова дым. Дым медленно обволакивал подвал, и проснувшиеся было игрушки, принялись снова засыпать страшным сном беспамятства.
- Это сейчас вы равные, - медленно нашёптывала крыса, - но очень скоро вы станете рабами и пленниками.
- …пленниками, - хором повторяли околдованные игрушки, - …рабами…
Когда дым расселся, все они безжизненно спали.
Белая крыса собралась уже уходить, но мишка в платье крепко держал её за хвост.
- Так ты не спишь, - и она гневно сверкнула глазами.
- Даже не думал, - пробасил он. Колдовство крысы не действовало на него. – Ты разве не устаёшь так сильно злиться? – с любопытством спросил мишка и склонил на бок плюшевую голову. Ему было искренне интересно.
От гнева белая крыса даже закрыла глаза. С её острых зубов капала пена.
- Я загрызу тебя, - прохрипела она.
- Ох, - только и вздохнул мишка, - со мной ещё и не такое было! Моя хозяйка любила шить. Она пришивала тряпочку к тряпочке, подушку к дивану, однажды сшила вместе две шторы так, что когда их захотели открыть, отломился карниз. Однажды она потеряла игольницу и стала втыкать иголки с нитками в меня. «Всё равно ему не больно, - смеялась она надо мной, - он же ватой набит. Он такой потешный, как дикобраз ». И показывала меня своим подругам, и они тоже смеялись надо мной. А я плакал от горя и обиды…
- Хватит болтать вздор! – белая крыса чувствовала удушье. Ей хотелось визжать. – Я растерзаю тебя на части.
- И это уже было, - задумчиво пробасил мишка. – Да ты успокойся, не сердись так сильно уж…Однажды моя хозяйка в угоду подругам постарше оторвала мне лапы и голову и раскидала их по квартире… А потом её мама собрала меня и починила…Она добрая была…
- Прощайся с жизнью, - угрожала белая крыса. Она уже не могла говорить. Только хрипела и корчилась.
- Тяжело тебе приходиться, - пожалел её мишка в платье, - но только мы, игрушки, просто так не можем взять и умереть. Разве ты этого не знаешь?
Мишка в платье был простодушным и не очень умным, зато он был добрым и честным, и его доброта была мудрее любой злобы и коварства.
А зло белой крысы было изощрённым и многоликим, и она очень ловко умела маскировать его под доброту.
- Добрая мама, говоришь? – и её голос стал ласковым и даже шелковистым.
- Чего это ты? – удивился мишка. Хвост крысы он по-прежнему крепко держал в лапе.
- Взгрустнулось что-то…- Мишка думал: верить или нет. – А ,ведь, и я когда-то была человеком…- её голос поразительно переменился.
- Ну, это ты брось, - и мишка замотал большой головой, - даже не шути так, - и он добродушно махнул лапой, дёрнув при этом крысу за хвост.
Та только взвизгнула, но выдержала. Она колдовала: «Не получится злом, так возьму его добром, - туманились её мысли. – Не получится добром, так возьму его злом…Нет никакой разницы – где добро, где зло. Это одна и та же сила, только с разных сторон. И служит она для власти. Для моей власти…»
Мишка погружался в сладкий тяжёлый сон, как бы увязал в его трясине. Его веки тяжелели.
- Бедный мой малыш, - доносился до него голос колдуньи-крысы, но уже откуда-то издалека, - как же ты страдаешь…
И он вспомнил этот голос, вернее, не вспомнил, а увидел две тёплых, нежных руки, и рыжеватые волосы, склонившиеся над ним и щекочущие его в нос, и мягкий свет, льющийся в окно, и его четыре оторванные лапы, лежащие на подоконнике.
Это мама девочки заново набивала ватой его лапы и пришивала к туловищу, сидя в кресле у окна. Мама была очень ласковой и сама походила на девочку, и он очень ждал, что сейчас она станет с ним играть, потому что она сказала:
- Вот была бы я маленькой…- и разулыбалась. И он увидел, что у неё на носу и на скулах мелкие огоньки веснушек, и ещё он увидел, как внизу сверкала вода Патриаршего пруда в окружении деревьев с шелестящей листвой, и что-то смутно вспомнил…Листва не шелестела, а шептала: «Тебя ищут… тебя ищут… тебя ищут…»
И тут в комнату вбежала девчонка и капризно сказала:
- Да брось ты эти тряпки! Бабушка испекла булочки…
Из коридора потянуло теплом и корицей.
- Это не тряпки, - возразила мама. – Это очень даже хорошенький мишка, которого ты зачем-то порвала.
- Я не порвала, - рассердилась девочка, - я просто делала ему операцию, а потом он мне надоел.
- А зачем же ты его взяла? Он же был чужой.
- Ну, какая ты скучная, - совсем раскапризничалась девчонка. – Захотела и взяла. А сейчас он мне не нужен! – и убежала.
И снова зашелестели листья деревьев: «Тебя ищут. Тебя ждут».
А мама нарядила его в красивое платье, потому что больше ничего не было под рукой – девчонка всё разбросала; и рассказала ему сказку.
…Весной девчонка нашла его на детской площадке и притащила домой. Мама говорила: «Отнеси назад. Его хватятся…», но девчонка не соглашалась и даже плакала. А потом вдруг заболела и попросила среди ночи во сне: «Дайте мне мишку!». И когда ей его дали, она очень быстро поправилась.
Однажды мама сидела на скамейке и смотрела на лебедей и уточек, плавающих в пруду, и ей было очень грустно. К ней подошла девочка-нищенка и, склонив голову на бок, стала на неё смотреть.
- Ты хочешь кушать? – ласково спросила она. – Дать тебе денежку? – она думала, что девочка что-то просит. Но та молча покачала головой. Она казалась очень некрасивой, но на её лице, как два чёрных цветка, сияли глаза.
- У тебя глаза, как крылья у бабочки, - ласково улыбнулась мама.
Девочка подошла ещё ближе и внимательно вгляделась.
- Чего ты хочешь, детка?
- Вы не видели моего мишку? – тихо спросила она.
И мама уже хотела ответить, что нет, но вдруг поняла - про кого её спрашивают.
- Видела, - кивнула она. И она подумала, что сейчас эта маленькая нищенка попросит его назад, но девочка спросила:
- Скажите, а как он живёт? Ему хорошо без меня? Он не скучает?
И мама не посмела сказать, что его не любят и обижают, и что ему оторвали лапы и голову…
Мишка в платье давно выпустил крысиный хвост, но всё равно колдовство не действовало на него до конца. Он только дремал, он не проваливался в сон, как другие игрушки.
- Так значит у меня другая хозяйка? – спросил он.
Но ему не ответили. Белая крыса давно выскользнула на улицу.
Смутно, как сквозь туман, он вспомнил, что мама девчонки завернула его в цветные тряпочки и положила на скамейку, а что было дальше, - он не знал…
И вдруг – туман рассеялся. Резко. Почти мгновенно. И как будто извне врезалась мысль: «Нужно сказать господину Мурзу! Нужно предупредить! Бежать нужно!»
Мишка с трудом выбрался на улицу, во двор, и сощурился от дневного света. И, о, счастье! Под деревом сидел господин Мурз, он же Рыжик, и блаженно мечтал. Мишка в платье хотел побежать к нему, хотел закричать, но он так выдохся от борьбы с колдуньей-крысой и от переживаний, что заснул на верхней ступеньке подвальной лестницы, потому что чары злодейки ещё не рассеялись до конца.
- Знаешь что, Рыжик, я сейчас тебе такое расскажу! Такое! – сияющая и потрясённая Тоня Рукавишникова вышла из арки во двор, и её шалый взгляд упал на рыжего кота.- Я сегодня с добычей – о-го-го! Нашакалила! – и она потрясла переполненными сетками.
Её крикливый, раскатистый голос пробудил Рыжика от грёз. Ему показалось, что с заоблачной высоты, он тяжело плюхнулся вниз.
- Чего тебе, Тоня? – жидко мяукнул он.
- Ах ты бурдюк обвислый, - ласково умилилась Тоня. – Вот сколько я на тебя гляжу, а смешней котишки не видела. Вот баба и баба сидит со складками на животе, как на пляже! Платок тебе надо завязать, чтобы уши не мёрзли. Слышь, пушистый? Ты хоть меня понимаешь, складчатый живот? Ты на пляже-то был хоть раз? А в ресторане?
Громко взывая к коту, Тоня широкими шагами пересекла двор.
Неожиданно Рыжик встал и учтиво поклонился:
- Я прекрасно понимаю тебя, благородная женщина, - чётко и медленно произнёс он.
Тоня остановилась посреди двора и всплеснула руками, ударив себя рыбными сетками по бокам:
- И чего это ты там бормочешь, котишка, да ещё так длинно? Проголодался, поди? Ты в ресторане-то был? Ну, хоть, разок? Или я уже спрашивала? Может, ты, хотя бы мимо проходил? А я, вот, проходила, ой, как проходила, скажу тебе…Видишь, сетки какие тяжёлые, хоть постою, подышу…
- Я не голоден, благодарю, - сухо ответил кот и снова поклонился.
- Да слышу я, слышу, как живот твой урчит складчатый, - прокричала Тоня через двор и направилась к нему. – Попируешь у меня сейчас на славу, как в ресторане, где богачи и начальники! И не маши ты своей головёнкой пуховой, я итак тебя люблю, котишка мой драгоценный!
- И я тебя тоже люблю, Тоня, - вдруг расчувствовался Рыжик. – Ты только не подумай, что я бездельник и прихлебатель. Я умею быть благодарным.
- Какой же ты болтливый, - снова развеселилась Тоня. Наконец-то, она дотащила свою тяжёлую ношу до дерева. Её сетки благоухали рыбой и морскими гадами, и Рыжик невольно повёл носом. Она высыпала перед ним несколько креветок, пяток серебристых килек и ещё какой-то рыбной мелочи, которую порядочные люди не едят. Морской угорь норовил выскользнуть из сетки, но Антонина находчиво шлёпнула его по острой морде: «Ползи назад, шило!», и он досадливо отступил.
- Не в еде счастье, - взволнованно пытался объяснить ей Рыжик, - как ты не понимаешь? Через два дня, - и он даже поднял лапу и дважды потряс ей в воздухе, - ровно через два… я такое сделаю…такое…что ты и твои дети – вы все будете счастливы! Я просто не успел подготовиться, слышишь, Тонь?
Обложенный со всех сторон угощениями, кот отчаянно мяукал.
- Да ты попробуй хоть немножечко, - подначивала Тоня Рукавишникова, - а потом болтать будешь.
Рыжик вежливо надкусил одну из килек и разулыбался: на вкус она была прекрасна.
- Вот и я говорю: объедение !
- Ты добрая женщина, Тоня, но не очень далёкая… - печально перебил её Рыжик.
- Что ты сказал? – и она склонилась к нему.
- Я так долго собирал подарок для тебя, - и кот с чувством прижал лапы к груди. – Я бы отдал тебе больше, Антонина Рукавишникова, но больше у меня ничего нет…
- Как же ты лапами смешно машешь, - и Тоня потянулась к нему, чтобы взять его на руки.
Кот мученически закатил единственный глаз и вцепился лапами в ствол дерева. Безразмерно вытянувшись в длину, он снова стал походить на вязаный шарф с розовыми залысинами.
- Знаешь, как я из-за деток моих переживаю? – взгрустнула вдруг Антонина. – Эх, им бы игрушек…
- Всё будет!
- Ты представляешь, - и тут она глубоко вздохнула, - они считают, что я недалёкая… Сами-то они шибко учёные! Нет, Рыжик, ты пойми, я без шуток… - и она гневно нахмурилась, - они читают по ночам видите ли, а в школу ходить не хотят… я их пинками иногда гоню…Так они говорят, что в школе ничему не учат. Ты представляешь?
- Да ты что! – поразился кот.
- А совсем недавно я услышала – Лиза моя, деловая, говорит: « Наша мама – женщина добрая, но необразованная!» Нет, ты представляешь? А Петька ей: « Да-да-да! Совершенно с тобой согласен»… Ты бы покушал, Рыжик, тут столько вкусного лежит.
- Спасибо. Я не хочу.
- Не понимаю я, что ты там мявкаешь, а жаль, - Тоня отпустила кота и пошла к подъезду. – По-моему ты обнаглел. Коты от рыбы отказываются среди бела дня. Это же надо! Ну, ничего я в жизни не понимаю.
- Да не уходи ты так быстро! – Рыжик тоже любил с ней посудачить.
Антонина Рукавишникова тут же застыла на пороге подъезда и разулыбалась. Сетки с рыбой свесились до земли. В угоду ей кот проглотил кильку и следом креветку.
- Совсем забыла тебе сказать, - и она потрясла сетками. Раздражённый сом проснулся и ударил её хвостом по ноге. – Фатимка-то вяжет коврики из цветных ниток и носит к метро…
- Да что ты говоришь! – всплеснул Рыжик лапами.
- И ты думаешь, она их продаёт? Она их меняет – то на конфеты «Вечерний звон» по две коробки за коврик, то на чай индийский крупнолистовой…Да-да…
- Ну и дела, - присвистнул Рыжик.
А солнышко припекало, золотилось, как будто бы говорило им: «Верьте мне, зимы не будет…Не будет…»
- Ну, одной учёностью сыт не будешь, - засобиралась Антонина. – А мне ещё детям готовить надо…
Она сама не понимала – почему, но ей в этот день совершенно не хотелось уходить со двора и прерывать беседу с котом. Она потопталась на пороге ещё немного и исчезла в подъезде. А Рыжику тоже не хотелось, чтобы она уходила.
- Тоня! Антонина Рукавишникова! – позвал он вслед, но не знал, что ещё добавить.
Колдунья белая крыса свистела в щель забора стройки у Патриархших прудов:
- Выходите ко мне, предатели, отступники и трусы.
В ответ – глухое молчание.
- Я приказываю, - шептала крыса.
И снова – тишина.
- Приказываю в последний раз, иначе…
И тут в ответ из-за забора, из чёрно-серой глубины, похожей на провал в земле, кто-то хрипло зарычал, и вспыхнули два жёлтых измученных глаза:
- Чего тебе, горбоносая тварь? – в голосе слышались угроза и отчаяние.
Белая крыса зловеще ухмыльнулась:
- Называй меня «госпожа»…
- Какая ты мне госпожа.. – из щели на свет вылез огромный пёс. Одна его лапа была перебита и бессильно висела в воздухе. За это его называли Трёхлапым. – Не тебе служу.
- Это только тебе так кажется, предатель…
Хромой пёс в ответ хрипло залаял, и его лай походил на надрывный кашель.
- Я иду к своей цели, и только короткое время нам с тобой по пути, - наконец выговорил он, и его большое искалеченное тело вздрогнуло: казалось, что грудь разрывается от гнева и боли.
Белая крыса равнодушно смотрела на его страдания.
- Зачем пришла, горбоносая? – спросил Трёхлапый. Его болеющая грудь тяжело вздымалась. – Зачем тревожишь нас?
- Я тебе госпожа, - с наслаждением повторила белая крыса и затаилась подождать : что будет?
Как и белую крысу Трёхлапого душили гнев и злоба, но он боролся с ними, и они не могли полностью пленить его душу. Злоба Трёхлапого была от горя и обиды. И Трёхлапый владел собой. Он не становился рабом гнева.
- Так чего ты хочешь, белая крыса? – совершенно ровно спросил он.
Колдунья пытливо посмотрела ему в глаза: пёс смотрел настолько спокойно и бесстрашно, что она как бы споткнулась об его взгляд, как бы расшибла лоб и взвизгнула от неожиданности.
- А ты сильнее, чем я думала, - пробормотала она с опаской.- Ладно, давай, выводи своих…давай…
Трёхлапый тихо, но страшно свистнул. И в его свисте не было злобы, была только тоска. И тут же из щели в заборе вылезли три жалкого вида собаки и две кошки, и испуганно спрятались за своего вожака.
- Видели бы вы себя со стороны, - ехидно сказала крыса, - вы стая беглецов и трусов…
Собаки за Трёхлапым сжались. Кошки прижали уши.
- Говори уж, - устало перебил пёс. И снова в его взгляде не было злобы. Крыса насторожилась.
- Вы должны пойти к подвалу, который я вам недавно показывала…
- Помним, - испуганно закивала стая за спиной вожака.
- … там лежит игрушка…Такие были у щенков ваших господ…
- Бывших господ…- глаза Трёхлапого вспыхнули.
- Это всего лишь матерчатый мишка, - продолжала крыса. – Но он очень опасен… Его нужно порвать на части. И не просто оторвать лапы и голову, а растерзать в клочья. А клочки растащить и раскидать по сторонам так, чтобы их никто никогда не собрал… И когда вы будете его казнить, пусть он боится!
- Почему? – удивился пёс. Когда-то давно детские игрушки ему нравились. От них приятно пахло теплом и сном.
- Здесь не задают вопросы, - прошипела крыса, - здесь только ненавидят и подчиняются…
- Сама не можешь, - понял пёс, – и просишь нас, белая ведьма с бордовым бусинками вместо глаз... Значит, далеко не все подчиняются твоим чарам…- и тихо прохрипел: Сделаем…- и снова жёлтая злоба вспыхнула в его глазах.
Стая за ним согласно закивала. Кошки шипели, распушив шерсть, и жались друг к другу. Псы тихонечко скулили.
Ноябрьский день стоял совсем прозрачный в предвкушении снега и холодов и как бы удивлялся странному свету и теплу и даже доверчиво спрашивал тихое сияющее солнышко : «Так что, зимы не будет?». И только забор заброшенной стройки бросал чёрную глухую тень на весь переулок, а пролом между досками казался бездной. Трёхлапый тихо свистнул своим, и все они побежали к перекрёстку вдоль забора, хоронясь в тусклых сумерках его тени.
На Вспольный переулок въехал мужчина на велосипеде с прицепленным фургоном «Еда для кошек и собак».
-Темно, хоть глаз выколи, - удивился он и даже включил фонарик на руле, - как будто в ночь въехали. Вот тебе раз! Люся, ребята, аккуратнее там.
- Наверное, здесь много бездомных бедняг, которых мы ищем, - отозвалась тут же его жена, ехавшая следом. К её велосипеду так же был прицеплен фургон с едой. За ней, по старшинству, ехали трое детей, но к их велосипедам крепились лёгкие тележки с кастрюльками и бидонами, в которых лежали остатки колбасы, сосиски и недоеденная каша. И все по примеру папы включили фонарики на руле. Фонарики весело замигали.
- А неплохо пахнет, - робко шепнула одна из собак в самое ухо Трёхлапому. – Может, не пойдём на задание? Может, ну его и ведьму эту, а? Она же обманет…Она ж погубит нас всех…
- Молчать, - только и приказал он. – Нет ничего страшнее человека и его щенков…
Стая тут же прижалась к забору и стала почти неразличима. Только одна из кошек тихо мяукнула, как всхлипнула. Белая крыса проворно семенила следом.
- Не верьте людям, - тут же зашептала она, но не своим голосом, а чьим-то чужим – ласковым, лживым и властным: - Никогда не верьте двуногим тварям. Никогда не ведитесь у них на поводу и не жалейте их…Вы думаете, они собираются вас накормить?
- Но там пахнет едой, - тихо замяукала плачущая кошка. – И там ребятишки…
- О, да, они вас накормят, накормят до отвала, всем, чем пожелаете, - продолжала крыса чужим голосом, - только это будет самая последняя еда в вашей жизни. Вы заснёте от их угощений, а когда проснётесь, с вас сдерут шкуры и пустят их на шубы и шапки, а из вашего сала и костей сварят мыло…
- Она так говорит, - испуганно зашептала собака Трёхлапому, - как наши бывшие господа… Их страшными голосами…И пугает так же…
- Не слушайте её, - прохрипел вожак. – Она пугает и питается нашим страхом, её душа всегда голодна, как адская утроба…Вам страшно, а она веселится и чавкает, вы плачете, а ей смешно…Слушайте только меня. Я- то никогда вас не брошу. Скорее сам умру…
- Так она врёт? – спросила собака. – Может, перекусим тогда?
- Никогда, - оборвал Трёхлапый, - я ненавижу людей…Всем молчать!
- Так правду она говорит или нет? – не унималась собака.
- Да какая разница?
- А то ,может, поедим, а? – и собака жалостливо подтявкнула, и две других следом заскулили.
- В этот раз ведьма говорит правду…- мучительно ответил Трёхлапый. – Лучше умереть, чем взять что-то у людей…Молчать всем. Все слышали? Иначе нас обнаружат… - и ощерил зубы.
Все замолчали. И только маленькая серая кошка тихо рыдала и никак не могла успокоиться.
Звенели звонки велосипедов. Весело подпрыгивали фургоны и тележки с едой. Дети переговаривались с родителями и шутили друг с другом.
Вдруг самый младший мальчик, замыкавший процессию, обернулся к забору стройки:
- Папа, мама, - громко позвал он, - мне кажется, я вижу маленькую, серую кошечку. Она вся сжалась от страха. Вы только посмотрите…
Папа обернулся, но никого не увидел.
- Это сухие листья, сынок…Поехали дальше…
Все животные, и даже колдунья белая крыса, вжались в тёмные доски забора и замерли. Крыса что-то шептала , дула перед собой и сплёвывала. Казалось, что забор заброшенной стройки вздохнул, и поглотил животных. Они сделались почти неразличимы для глаз.
- Там кошечка, говорю вам! – не сдавался ребёнок, - мама , хоть ты посмотри!
Мама обернулась, куда он указывал, и тоже никого не увидела:
- Это старая газета, сынок… Ветер треплет её края!
Серая кошка из-за всех сил пыталась унять рыдания, боролась с собой, как могла.
- Заткнись, - шептала ей злая крыса в прижатое ухо, - или ты всех погубишь… - Бедняга боролась с собой, как могла. Слёзы градом лились из её глаз. – Заткнись, или тебя изгонят из стаи! – Трёхлапый молча щерился.
А семья на велосипедах всё ехала вдоль чёрной пасти забора. Но они обладали только людским зрением, не видели того, что открывалось взглядом остальных : зверям и игрушкам , духам и колдунам. Для них это были просто грубо сколоченные доски вокруг глубокого котлована со вбитыми каменными зубами.
- Какой же он длинный, этот забор, - пожаловалась маленькая девочка. Она была на год старше брата, и поэтому ехала впереди. – Конца ему нет и края! А вдруг за ним спрятались те, кого мы ищем?
- Да нет там никого, - прикрикнули на девочку.
И вдруг серая кошка сделал невероятное. С плачем она выскочила из тени:
- Зачем мне такая жизнь? – закричала она. – Уж лучше умереть! Берите меня…
Но люди на велосипедах не услышали.
- Иди назад, - прохрипел Трёхлапый.
Остальные молчали в ужасе. «Не оборачивайтесь, - колдовала крыса, - не оборачивайтесь…» Забор вдруг сделался очень коротким. Велосипедисты выехали из тени навстречу ласковому осеннему солнышку.
- Возьмите меня! – снова слабо закричала кошка, но никто её не услышал. Один только ледяной встречный ветер, который сумела вызвать колдунья, отнёс её слова назад. – Возьмите…- снова раздался её слабенький голосишко.
- Иди назад, - приказал Трёхлапый.
- Ты никому не нужна, - прошипела крыса. – Даже двуногим убийцам… Твоя шерсть свалялась в колтуны и коросты. Она не годится для шапки их щенкам…Только чудо может тебя спасти.
- Иди назад, серая Соня, - позвала собака, сидевшая рядом с Трёхлапым. – Она сошла с ума от горя!
- Молчать, - жестоко отрезал вожак. – Она предала нас. И за это – она изгнана…
- Как - так? - поразилась собака, - она же не сделала ничего! Она же умрёт без нас.
- Она умрёт…
Несчастная серая кошка не могла пошевелиться. Ужас и отчаяние сковали все её движения. Зажмурившись, она сидела неподвижно и не чувствовала ничего, жгучей кроме горечи и слёз. Голоса из-под забора раздавались, как из другого зловещего мира. « Как мне жить? – проносилось в её уме. – Зачем? Куда я пойду? К кому?»
Белая крыса неотрывно, с наслаждением смотрела на неё. Трёхлапый был прав: она питала свою низкую душу чужим страданием.
Странно и немного смешно было смотреть на Петю Рукавишникова. Он шёл, не спеша, и тихо разговаривал сам с собой, и даже махал руками для убедительности или качал головой. Иногда вдруг останавливался и выкрикивал : «Лиза!», а потом медленно шёл дальше. Это он проигрывал в уме предстоящую встречу с Окадо. Его куртка была расстёгнута, шапка съехала на одно ухо, сумка раскрыта так, что все его учебники и смятые тетради были видны издалека, да ещё и вытянутый вязаный шарф одним концом почти касался земли, и его кисти, как недоваренные макароны, колыхались в такт шагам, дополняя общую картину.
Старшие девочки, сбежавшие с уроков, курили у метро. Они заметили Петю и громко засмеялись ему вслед. А Петя даже не заметил. Он, вообще, ничего не замечал. Он думал так напряжённо, что его лоб и виски покрылись испариной. Он даже не помнил, как доехал в метро до «Баррикадной», как поднялся на улицу и как дошёл до дома. Очнулся он во дворе, перед подъездной дверью. Перед ним стоял выбор : пойти домой или позвонить в квартиру на первом этаже. У его ног лежал мишка в очень нарядном, но заляпанном платьице. Петя улыбнулся, машинально поднял его и положил во внутренний карман куртки на груди. « Кажется, у меня новый хозяин, - сонно подумал мишка. И вдруг проснулся: Я же должен предупредить господина Мурза…Господин Мурз! Господин Мурз!» и забился в тёплом кармане куртки, когда Петя проходил мимо кота под деревом. Рыжик задумчиво ковырял лапой серебристую гору килек. Сердце Пети бешено колотилось. «Он не услышит», - в отчаянье подумал мишка в платье. И Рыжик не услышал, услышал Петя: «Надо же, этот мишка совсем как живой, - и поправил его в кармане. – Отдам его Лизе», - и слабо улыбнулся. Он стоял перед дверью старого Окадо. Он не помнил – нажимал ли он на кнопку звонка. Дверь открылась сама собой, и Петя перешагнул порог квартиры. Послышался топот маленьких убегающих ног вдалеке и тихие голоса, не особо весёлые. Длинный, полупустой коридор, приоткрытые двери комнат и даже рассохшиеся доски паркета и потёртые обои, - всё это почти ничем не отличалось от их квартиры, и ничуть Петю не удивляло. Но с каждым шагом мальчик чувствовал всё большее напряжение. Вкрадчиво, затаённо подступал страх. Дышал холодом в затылок. Петя боялся обернуться назад, боялся остановиться и не знал – в которую из комнат войти. И вдруг он побежал, потому что от холода сводило затылок, а коридор всё не кончался и не кончался. Вдруг он увидел точно такую же комнату, как их библиотека, распахнул в неё дверь и выпалил с порога:
- Я всё знаю…всё…
И тут же вместо ответа зазвенели тысячи больших и маленьких колокольчиков из серебра и фарфора, в клетках мелодично запели механические птицы – канарейки и соловьи, фиолетово-зелёный павлин с треском открыл, похожий на заросли невиданных цветов, и лёгкие, маленькие ножки куда-то побежали, топоча. Но кто бежал – мальчик не разглядел : быстро мелькнули прозрачные тени, правда одна споткнулась и закрутилась юлой.
- И что, все они неживые? – отвлёкся он на механических птиц. И тут же понял, что все. Прекрасные создания безжизненно смотрели перед собой, поблескивая металлом. Дверца одной из клеток отворилась, из неё высунулась маленькая позолоченная головка, звонко чирикнула и – юрк! – спряталась обратно…И тут же всё смолкло…
И Петя снова почувствовал страх. Он его настиг. Его страх стоял за ним вплотную и даже больше не дышал. Дальше бежать было некуда, и Петя медленно обернулся. Перед ним стоял старик Окадо, дворник с первого этажа, и холодно, очень внимательно оглядывал его с ног до головы. Петя молча достал три открытки, обугленные по краям, и бросил их на пол. Перед стариком легли три изображения: маленькая девочка в старинном платье рядом с трёхколёсным велосипедом, старуха с губами-верёвками среди огромных распустившихся тюльпанов, показавших чёрный, волчий зрачок в жёлтом радужном пятне и юная японка с трепещущим мотыльком на шпильке. Но Окадо даже не взглянул на них, не стал отвлекаться. Он неподвижно смотрел на мальчика, в упор жёг его глазами и не произносил ни слова.
Девочка на велосипеде подняла хорошенькое личико навстречу солнечным лучам. Она была очень счастлива. Она была с теми, кого любила больше всех на свете: впереди неё ехал старший брат, смелый и дерзкий и вчера, между прочим, ему исполнилось целых двенадцать лет; сзади неё ехал вредный, но очень добрый младший брат, с ним, конечно, много было хлопот, но он единственный понимал её до конца. А возглавляли процессию папа и мама. Что может быть лучше? И девочка даже зажмурилась на мгновение от удовольствия и разулыбалась. Когда она раскрыла глаза, она увидела очень странную картину; ей даже показалось, что это слепит солнце, но она пристально вгляделась сквозь золотые пятна света – нет, ошибки быть не могло: по воздуху летели два толстых мальчишки и переговаривались между собой. Один ругался рассерженно, второй оправдывался, смешно тряс головой и отпирался. И вдруг – заметил её, девочку на велосипеде. Встретился с ней глазами и подтолкнул своего товарища, указывая вниз. Воздушные мальчишки мгновенно полетели к ней. «Если видишь нас, то моргни»- сказал первый, который ругался. Осеннее солнце так слепило, что девочка часто – часто заморгала. Она видела их, но не различала их слов. Тогда второй, который оправдывался, подлетел к ней совсем близко и прошептал: «Обернись назад! Обернись скорее…». Девочка подумала, что он целует её и повернулась, чтобы поцеловать его в ответ, но слишком поздно – мальчишки растаяли, и получилось, что она целует пустой воздух.
- Видел, да? – повернулась она назад к младшему брату. – Видел, как два мальчика подлетели ко мне сейчас и поцеловали?
- Да не может этого быть, - не поверил младший.
- Может! Ещё как может…Ты просто не видишь того, что вижу я, - поняла вдруг девочка и расстроилась.
- Они просто летели и ссорились. С чего бы им было тебя целовать? – спорил брат.
- Да что ты понимаешь ,вообще… - но не договорила.
Неожиданно девочка остановила велосипед и побежала назад по Вспольному переулку к длинному, унылому забору. Через несколько мгновений она прижимала к себе дрожащую перепуганную кошечку, качала её на руках и успокаивала, как могла: - Чудо…ты просто чудо… Я так и назову тебя, потому что ты самая первая, кого мы нашли. А, вообще, ты похожа на дымок. На прозрачный серебряный дымок в утреннем лесу…
Петя посмотрел в окно: не идёт ли кто через двор? Может быть, Лиза возвращается из школы? И вдруг увидел – медленно сгущались сумерки. Сколько же они стоят здесь со старым Окадо: час? Два? А, может быть, день? А, может быть, две минуты?
- И что? – наконец холодно спросил старик и перевёл взгляд с петиного лица на открытки. – Что ты хочешь этим сказать?
( Сцена Пети и Лизы в физкультурном зале. Петя заснул на матах. Лиза пришла искать забытые кеды. Их разговор про птиц, хорошо бы их взять на зиму, особенно старого толстого голубя, к тому же есть несколько птичьих клеток в комнате за библиотекой и даже кольцо для голубей. Потом говорят про Снежную Королеву, их ссора. Голуби сидят на окнах спортзала, Старый Голубь умиляется доброте Лизы. Он сентиментален).
Эта сказка – лучшая сказка уходящего времени.
1. Мяч заметил, что Рыжик что-то прятал на груди. Это был ключ. Рыжик называл это «кошачьи замки». Это знали только коты и Синеглазка. Вроде бы дверь открыта, замок сбит, а она не поддаётся, не открывается. И тут Рыжик снял с груди ключ и где-то внизу раздвинул щепки дверной доски и вставил его в почти невидимую замочную скважину. «Давний секрет котов, - объяснил он мячу, - только ты, смотри, никому не скажи…» - «Ты что, я – могила…» - пообещал мяч.
2. В подвале. Высшее общество сломанных игрушек: голова куклы, трёхколёсный велосипед «Гном», старый клоун в раздвоенном колпаке с бубенчиками, фарфоровый, совершенно целый самурай, потерявший меч, грузовик без колёс и королева Кошландии Синеглазка Прекрасная. Рыжик представил мяч другим игрушкам , мяч был принят в общество.
3. Рассказ Синеглазки про свою хозяйку девочку Агриппину. Она устаёт и уходит в маленькую дверку в стене; там у неё будуар. Она уходит спать или плакать, - никто не знает, потому что никто никогда не видел слёзы королевы. Старый клоун злословит, он-то всё видел, Синеглазку не украли у девочки Агриппины, а она её просто забыла на площадке, а когда вспомнила, отойдя на несколько шагов, то даже не стала возвращаться: «Зачем мне это старьё!» и Синеглазка осталась лежать под дождём, пока не пришёл Рыжик. Поэтому никакая девочка Агриппина за ней никогда не вернётся. Синеглазка ей больше не нужна! Агриппина выросла. Она теперь известная, ей не до игрушек… Позже выяснится, что клоун клеветал. Это с ним так поступили. А Синеглазку всё это время разыскивала девочка Агриппина, которой было уже четырнадцать лет. Она была прекрасной маленькой художницей и танцующей актрисой. Клоун говорит, что Синеглазка – никакая ни королева, а самозванка. Он почти убедил все игрушки, но тут выступила, до этого всё время молчавшая кукольная голова. Конечно, Синеглазка – королева…Вы посмотрите, как она царственна и прекрасна…И девочка за ней обязательно придёт…Клоун: « Не придёт никакая девочка. Девочка давным-давно про неё забыла!» Кукольная голова: « Придёт! Когда я что-то чувствую, я не ошибаюсь!» Клоун: « Глупые мечты! Ты лучше расскажи нам, где твои ноги? Где твоё туловище?» Кукольная голова Антуанетта заморгала чёрными ресницами, стряхивая слёзы : «Какая нестерпимая грубость…»
4. Рыжик вышел во двор полюбоваться на гусиков, но на крыше дедушки Окадо не было никого. Зато к нему подлетели «толстые» Весёлый и Грустный и стали расспрашивать про мяч со стадиона. Рыжик врёт, что не видел никакой мяч, потом говорит, что «ах, да, вспомнил! Я его потерял…» «Толстые» улетели.
5. Тоня у ресторана «Пекин».
6. Тоня и Рыжик.
Екатерина САДУР
БОГИ И ЗВЕРИ.
( страшная сказка)
Часть1. ДЕТИ ДВОРНИКОВ.
Глава 1. Тёплые деньки.
...Это были медленные утренние сумерки, когда темнота отступает, как дым; как если бы в чёрную воду пустили проточную струю, и вода сначала потеряла бы свою плотность, потом сделалась бы свежее, а потом стала бы совсем чистой, как только что наступивший день...
Так утро боролось с ночью.
Редкие листья, уцелевшие на оголённых ветках, тянулись вслед за каждым порывом ветра, пытаясь оторваться от черенка и упасть вниз к своим уснувшим собратьям.
За окном, прикрытым тюлевой шторой с выбитым резным узором, можно было разглядеть девочку лет двенадцати. Она смотрела на улицу и смеялась до слёз.
Стоял ноябрь. Самый его конец. Последние прозрачные дни.
Старый , с крючковатым клювом голубь клевал хлебную корку. Он походил на торговца персиками с Палашёвского рынка, у которого кончик носа торчит из-под козырька круглой тёплой кепки и мёрзнет под дождём, и сам торговец тоже мёрзнет, но цену за персики не сбавляет.
Мелко моросило...
Голубь нахохлился и распушил перья. Его серые крылья и сиреневые с зелёным бусы-кольца на шее перламутрово переливались.
« Всё это сон листьев, - думала девочка у окна, - они спят, а я вижу всё, что им снится…» И она щурилась, чтобы тени веток и мокрые, блестящие птицы, скользящие под деревьями, виделись яснее. Иногда, засмотревшись на что-то особенно мелкое, она замирала, как будто бы целилась в тире…
Клюв старого голубя увяз в окаменевшей мякоти хлеба. Пытаясь освободиться, он мотал головой в разные стороны. Молодые голуби сидели поодаль, поджидая, когда корка слетит с его клюва и станет всеобщей добычей.
Девочка очарованно вглядывалась в серебряные сумерки утра.
Каждое движение птиц и дрожание теней по ноябрьской грязи имело для неё смысл. Она считала, что сама придумывает, что это её мысли, которые нужно записать в потайную тетрадку с серебряным оттиском "Дневник", но невидимый голос мягко и неотступно нашёптывал ей историю:
" Однажды в конце ноября, когда снега всё не было и не было, а снега хотелось также, как зимой хочется тепла, Старый Голубь собрал вокруг себя голубей помоложе. Он важно расхаживал взад и вперёд, требовал, чтобы слушали только его, улетать не давал, изредка, если голуби отвлекались, стучал клювом по хлебной корочке.
- Одна слякоть, - наконец сказал Старый Голубь присутствующим, - а снега всё нет. С утра до ночи ковыряемся в грязи. А на снегу - то всё видать - и крошки, и семечки, и даже рябину...
И он сурово посмотрел на голубей-подростков в мохнатых штанах, на молодоженов в серых тулупчиках на недорогом, но практичном пуху и на юных голубок с сиреневыми бусами вокруг шеек.
Голуби-подростки хмыкнули и посмотрели на молодых голубей. Но молодые голуби подтвердили со знанием дела:
- Снег - это неплохо, - и фатовато оправили пёрышки. - Тулупчики от снега блестят.
- Чего-чего? - хриплоголосо спросили голуби-подростки. Они жили на свете всего первый год и поэтому видели только лето и осень. - Чего надо-то?
За лето их мохнатые штаны стали им маловаты, и из серых, бахромящихся штанин торчали долговязые красные ноги..."
Иногда голос затихал, как будто бы невидимый рассказчик останавливался передохнуть, перевести дыхание, тогда девочка сосредоточенно вглядывалась в деревья, в зыбкое дрожание их веток, пытаясь выяснить, что дальше. Она беспокоилась, что голоса больше не слышно, - что мысли остановились, не приходят, и тогда голос продолжал:
« - От снега прохладно, - объяснили барышни-голубки нескладным подросткам.( Так мама в детстве читала девочке и её брату, а они боролись со сном в мягких постелях, чтобы послушать ещё хоть чуть- чуть, ну, хотя бы полстранички, ну, пожалуйста, милая мамочка!) - Можно выхаживать вдоль дорожек, оставляя узоры крестом. Особенно красиво, когда ягодка рябины упадёт или мандариновая корка, а вокруг - наши следы-крестики...
- Столовые, столовые открыты, - перебил Старый Голубь, ему надоело слушать весь этот вздор. - И повара прямо на снег вываливают остатки каши и котлеты, а с кухни идёт тёплый пар. Можно греться, и от него тает наледь на стёклах…А снег…он похож на пушок, но только твёрдый… даже колючий…
А в это время в верхних ветках простачок Воробей по кличке Рюмочка, одетый пёстренько – простенько , вовсю выслуживался перед Вороной. Ходил вразвалочку, точь-в-точь, как Старый Голубь, изредка по-стариковски покашливал:
- Одна слякоть, а снега-то всё нет... Где снег, а? Я вас спрашиваю...Что-что? Что-то не слышу ответа. Уши заложило от холода! Пробки у меня в ушах, вы понимаете?
Ворона покатывалась со смеху, и голуби-подростки ухмылялись в сторону, остальные деликатно не замечали.
- Столовых в окр`уге много, - вдохновенно продолжал Старый Голубь, - в них тепло, в них вкусно, в них есть всё для нашего удобства …
- И шикарной жизни! - крикнула Ворона из ветвей.
Птицы ахнули и посмотрели вверх. И тогда обнаглевший Рюмочка, чтобы сорвать аплодисменты, слетел из высоких веток в круг голубей, пробежался в холщовой своей рубашонке коротенькой между глубокими лужами, клюнул два раза корочку в завитках плесени, лежащую перед Старым Голубем, и был таков...
- Видали нахала? - разорялся Старый Голубь.- Нет, видали?
- Нахал! Ха-ха-ха! - закричала Ворона.
- Что хочу, то и делаю! - крикнул Воробей, усаживаясь обратно на ветку..."
И тут голос ненадолго замолчал, - рассказчик улыбнулся.
«Ну и дела, - подумала девочка, - ну ничего себе! От скуки ещё и не такое вообразишь! Вот Андерсен, да? Он придумывал про аистов или про мух в прозрачных платьях-крыльях. Это я понимаю! А мне про кого придумывать? Про Воробья? Или про эту вот серую, развесёлую, которая посидит сейчас на ветках, а потом полетит котлеты клевать?»
Сумерки светлели, потому что холодное ноябрьское утро медленно, нехотя разгоралось. Оно стало нежным и ласковым, как последний сон перед пробуждением, когда слышится голос:"Пора в школу!", и с трудом, не разжимая глаз, отвечаешь: " Ещё минуточку, милая мамочка! ". Утро стало тихим, как последнее ожидание дня. Девочка у окна зевнула, тихо прошла через комнату, чтобы не разбудить спящего брата, и , как рыбка в воду, соскользнула под одеяло с головой...
Два ребёнка, Грустный и Весёлый, переглянулись. Весёлый улыбнулся, Грустный отвёл глаза.
- Ты опять, да?
- Опять... - оправдываясь, Весёлый сжал руку в кулак, три раза подул на неё и сразу же разжал. На ладони лежали разноцветные стёкла, обточенные морем.
- Смешно, - тихо улыбнулся Грустный и ударил снизу протянутую к нему ладонь. Стёкла взлетели, застыли на миг в воздухе, просияли и просыпались в траву. - Я ведь всё видел...
- Ну и что? - смутился Весёлый. - Я ничего не нарушил, я даже... - и он усмехнулся, как взрослые, которые вдруг вспомнили детство, - я даже игрушки за собой убрал, видишь?
Грустный ребёнок нагнулся, чтобы лучше разглядеть игрушки в траве: кукольный дом с узкими полукруглыми балконами в маленьком палисаднике с перекидными качелями во дворе, перед входом в арку, - в палисаднике опадали деревья , и стая птиц возилась в прелой листве; зеркало с позолоченной ручкой и самолёт с отломанным крылом.
- Надо полить кусты олеандра, а то он засохнет на такой жаре, - попытался сбежать Весёлый ребёнок.
- Нет, подожди...
Дети стояли в саду, обнесённом живой изгородью из розового и белого олеандра. Из шланга, упавшего в траву, узкой струйкой бежала вода.
- Я всё знаю...
- Но она даже не видела меня, - оправдывался Весёлый ребёнок.
- Зато слышала, - не отступал Грустный.
- Но она так хотела сказку, она так просила...
- Что ты наделал!
- Я только рассказал, прости...
- Ты приоткрыл ей наш мир, - перебил Грустный ребёнок. - Она теперь видит всё как есть, а понять до конца не может... Ей нельзя, она просто не вместит. Она не выдержит, ты что, не знаешь?
- Но она бы всё равно догадалась, она уже начала догадываться...
- Она в опасности...
- Нет...
Весёлый ребёнок дёрнул ветку олеандра, и с листьев пролился дождь. Грустный даже не улыбнулся, просто вытер капли с лица.
- Догадки - это ничто, - сказал Грустный. - Это как тени от предметов. Сегодня они одни, завтра - другие... А перед ней ясность, она не справится. Она маленькая, она просила у тебя сказку, а ей зачем-то открылось всё... Тёмная изнанка... Как она теперь будет, я не знаю...
- И я не знаю, - пожал плечами Весёлый ребёнок. Он начал скучать. - Она попросила меня, понимаешь? Я тут мяч нашёл на старом стадионе. Он очень долго служил, а теперь он наш.
- А как же её игрушки? - спросил Грустный ребёнок.
- Её игрушки пока с ней, - Весёлый ребёнок задумался, что-то припоминая, - но скоро многие из них уйдут к нам.
- И даже зелёный блокнотик? - заинтересовался Грустный ребёнок и неожиданно разулыбался.
- И даже зелёный блокнотик с серебряным оттиском "Дневник", - кивнул Весёлый.
- А где тот стадион?- Грустный заволновался. - И что за мяч? Почему его бросили?
- Откуда я знаю? Взяли и бросили! - Весёлый начал сердиться. - Сегодня утром я видел, как одноглазый кот толкал его головой и бил лапами. Он был последним, кто играл с этим мячом.
- Так где стадион? - Грустный нагнулся и торопливо затянул кроссовки. У него никогда не хватало терпения туго завязать шнурки, они развязывались и повсюду тянулись за ним.
- Совсем недалеко отсюда, - Весёлый указал рукой куда-то вверх. - Полетели, сыграем!
Через несколько минут они уже летели над океаном, и маленький садик с живой изгородью из олеандра казался зелёно - розовым пятном с прозрачным глазом-бассейном на острове Брошенных игрушек.
А тем временем под деревьями птичий переполох прекратился.
И голуби, и Ворона, и даже Воробей, - все замолчали. Зрелище было необыкновенным. Над лужами не слишком высоко, а как раз так, чтобы не запачкать деревянные башмаки с раздвоенным носком-копытцем, шла незнакомка. "Цок-цок-цок", - стучали её деревянные подошвы в воздухе. Несмотря на холод и дождь, одета она была очень легко, в тонкое жёлтое кимоно с осами и тиграми, вышитыми по шёлку. Но птицы не знали, что такое кимоно, поэтому решили, что на ней - блестящий халат. Больше всех была потрясена Ворона. Каждый раз, когда капля дождя попадала на шёлк, она тут же превращалась в чёрную жемчужину. Лицо незнакомки было, как если бы его нарисовали тонкой кисточкой на шелку. Из её чёрных блестящих волос торчали шпильки - стрекозы. В руке она держала зонтик, но не от дождя вовсе, а от солнца, а на зонтике были вышиты осы и тигры. На запястье, на тонком шнурке, висели веера, примерно с дюжину. Веера раскачивались в разные стороны, и каждый раз при новом движении мелькали цветные картинки: то старик смотрелся в ручей через цветные стёкла, а отражение было мальчиком, а то вдруг два близнеца летели по воздуху на драконе и вместо узды держали солнечные лучи, а то вдруг стрекоза с девичьим личиком кружилась над лотосами…
- Это кто это? Это кто это? - всполошились птицы.
- Parlez - vous francias? – спросила Ворона.
- Не сметь задавать вопросы! - приказал Старый Голубь.
А незнакомка исчезла.
Птицы замолчали, чтобы подумать, но поскольку мысли у птиц коротенькие, молчали они недолго.
Первой высказалась Ворона:
- Блестящая особа! - и даже тряхнула головой и прищёлкнула клювом. - Ослепительная!
- И какая беленькая! – подхватили голубки.
- Да не беленькая вовсе, - возразили молодые голуби. - Смуглянка!
- Наверное, как снег, - задумались голуби-подростки. - А росточку-то какого маленького!
- Высокая она, высокая, - возразил Старый Голубь. - И лет, должно быть, как мне. Почтенных она лет, всем ясно?
Один только Рюмочка ни с кем не спорил. Он поражённо молчал, внимательно вглядываясь в воздух, в котором только что исчезла дивная незнакомка. Потом вдруг он подскочил к луже и придирчиво оглядел со всех сторон своё отражение. Рюмочка отошёл на шаг от лужи, потом вернулся назад и покачал маленькой головкой. Молча и сосредоточенно Воробей принялся вычищать пёрышки до блеска и затем, взлетев высоко в воздух, звонко и тоненько зачирикал, как если бы струйка воды забилась в узком хрустальном горлышке, как если бы звонкие слова вырывались в морозный тёмный ноябрь... Песня Рюмочки была прекрасна.
Ворона покатывалась со смеху…
Покричав, пошумев и как следует устав, птицы решили, что незнакомка была ни бледна, ни смугла, одета ни в тулуп, ни в распашонку, росту ни высокого и не маленького, и что она не шла и не летела. Придя к такому соглашению, птицы угомонились и про незнакомку забыли...
Два ребёнка сидели на деревянных качелях. Мелко моросило. Дети были смуглые, чумазые, с блестящими глазами, похожими на семечки подсолнуха; в заношенных курточках с короткими рукавами и меховыми сосульками на воротнике, в шерстяных колготках со складками на коленках и в зелёных резиновых сапогах. Девочка сидела внизу, перевесив брата. Вместо ручек на качелях были выструганы лошадиные головы, и она держалась за деревянную гриву. Она прищёлкивала языком так, как будто бы стучат копыта , и иногда кричала брату: "Тпр-р-у!", а брат молча сидел наверху, втянув голову в плечи, и болтал ногами в воздухе. Качаться не выходило. Тогда девочка вытерла руки о куртку и сказала, глядя на брата:
- Может, лучше поймаем голубя за хвост?
- Какого?
- Конечно, вон того, старого. Он так медленно бегает, а летает и того хуже...
Мальчик тут же согласился:
- Пойдём !
- Наши сварят суп, - продолжала девочка. - Хоть попируем!
- Конечно, конечно, - часто закивал мальчик.
Тогда девочка спрыгнула с качелей и побежала к голубям. Равновесие нарушилось, мальчик упал вниз и закричал. Голуби разлетелись.
- Не плачь, Ренатик, - сказала девочка. - Вчера вечером я видела на старом стадионе футбольный мяч. Хочешь, пойдём туда и мячик будет нашим? Если, конечно, его никто не забрал!
- А как же голубь, наш пир, суп…Ты же обещала… - хныкал мальчик. - А старый стадион - это так далеко....
- Ну, тогда пойдём лучше домой! – властно сказала девочка и упёрлась маленькими кулачками в бока… - Нечего было падать, когда тебя не просят…
- Ну, я же не нарочно, - противно канючил мальчик и тоже сжал тёмные руки в кулаки и стал тереть ими глаза. Под глазами на смуглом личике появились узкие разводы грязи. – Ты же обещала…ты же сказала мне только что…
- Как мы теперь его поймаем? – искренне удивилась девочка. – Как мы бесшумно подкрадёмся к нему, толстому и старому? Как, я тебя спрашиваю, если он улетел из-за тебя? А хороший был голубь, что говорить!
- Ну, может быть, ещё покачаемся? – тянул мальчик, не зная, чтобы ещё попросить. – Ну, может быть ещё чуть – чуть, одну минуточку – секундочку – полсекундочки…
- Никаких минуточек, - взрослым голосом отрезала девочка, явно кому-то подражая. – И ты думаешь, Ренат, я тебе поверю?
- Поверишь во что? – не понял мальчик.
- В твои слёзы, малявка! – и девочка усмехнулась, опять вспомнив чью-то усмешку.
И тогда они свернули под арку пустого дома с вывеской " Рыба".
Никто из прохожих никогда бы не догадался, что в пустом доме с вывеской "Рыба" и маленьким палисадником вокруг, живут дворники Рукавишниковы и дворники Хусаиновы, и дети дворников, и один очень старый дедушка, если бы каждый вечер в пустых окнах второго этажа не вспыхивал свет - яркий и весёлый, переливающийся детским смехом и золотом.
Дети попрыгали под аркой, громко потопали ногами, слушая эхо.
- Может не стоит идти, Алсу? Может быть, подождать? – чутко прислушался мальчик к отзвукам шагов. Но девочка уже вошла во двор, и мальчик послушно шагнул за ней следом. Простыни на верёвках развевались на ветру, но моросил мелкий, едкий дождь, и они не сушились, а мокли. Девочка шла, раздвигая простыни, как театральные кулисы, мальчик внимательно шёл следом. Он перестал всхлипывать, ему стало интересно следить за девочкой. И вдруг ветер на мгновение затих, задумался, что бы сделать ему дальше, а потом рывком, туго запеленал детей.
- Мы заблудились в этих тряпках! – мгновенно понял мальчик.
Девочка молчала, пытаясь вырваться.
- Ты слышишь, Алсу? Мы заблудились… - почувствовав опасность, мальчик замер и перешёл на шёпот.
Из подъезда вышел очень старый дедушка, пристально посмотрел японскими глазками, дедушка был японец; как вырисовываются детские лица под мокрыми простынями и покачал головой.
Ветер ждал.
- Давай кого-нибудь позовём, Алсу, - изгибался мальчик в простынях, пытаясь выбраться. – Кого-нибудь из наших…
- Некого, - мрачно ответила девочка. – Нас никто не услышит…
Дедушка молчал и улыбался, полузакрыв длинные, слегка изогнутые глаза.
- Нет, не те, - наконец сказал он, - слишком маленькие и опасно глупые, ещё вытворят что-нибудь… необратимое… - и ушёл обратно в подъезд.
Ветер стих.
Простыни опали.
В двух больших комнатах жила дворник Тоня Рукавишникова с детьми Петей и Лизой. Петя был высокий одиннадцатилетний мальчик. Осенью он не хотел носить перчатки, и поэтому его руки краснели и покрывались цыпками. Как у всех тоненьких мальчиков у него сильно торчали ключицы. Лиза над ним смеялась.
Петя носил дома школьные брюки и вязаную кофточку на молнии. На спинке его кровати висел школьный пиджак и белая в клеточку рубашка. На стене, к обоям, была приколота карта всего мира.
Сама Лиза тоже была высокая, даже выше брата, с двумя тёмными косичками. Она вплетала в волосы цветные ленты или тесёмки от коробок с конфетами и дома ходила во фланелевом платье.
Над кроватью Лизы висел рисунок: горы Кавказа в сети тропинок. По одной бежала татарская девочка с большим кувшином на голове. Она спускалась к темнице, к кавказскому пленнику Жилину. Жилин сидел у окна, уронив голову в ладони, и думал. Ладони получились такими большими, что совсем не получилось лицо. Рядом на подоконнике стоял старенький чайник и глиняные куколки с кувшинами на голове. Картина называлась: «Лев Толстой. Офицер Жилин среди татар. Рукавишникова Л.11 лет».
В просторной, прозрачной комнате детей был очень высокий потолок с тяжёлой лепниной – разбросанные виноградные грозди вперемежку с яблоками, - и в середине висела бронзовая люстра с тремя лампами – свечами, но горела только одна. Окон в комнате не было, только высокие, закруглённые двери на балкон с тяжёлой медной задвижкой наверху. Двери балкона открывались в комнату, и следом открывались частые переплетения веток, и дворик с палисадником, и тёмной, похожей на разлом в горах, аркой на улицу… Но балкон был слишком узким, чтобы на него выходить, просто можно было сделать полшага из комнаты и облокотиться на чугунные перила и разулыбаться от красоты, счастья и невидимой, таинственной свободы…
- Не читай ночью, Петя, - приказывала Лиза, направляясь к выключателю.
Петя смотрел невинно:
- Не буду! – и глаза делались круглыми и прозрачными.
Но как только Лиза засыпала, он прятался под одеяло с головой и под одеялом зажигал фонарик, прочитывая всё подряд, а в комнату из щели между простынёй и пододеяльником лилось слабое свечение, как от майских танцующих светлячков.
- Не читай! – просыпалась Лиза, - ты испортишь глаза.
- Больше не буду, - слушался Петя и выключал фонарик.
И дальше дети переговаривались в темноте:
- И как ты понимаешь, что я заснула? – удивлялась Лиза.
Петя долго увиливал, не хотел признаваться.
- Ну как? – не отставала сестра.
- Твоего дыхания становится неслышно, - наконец сказал он. – Ты так далеко уходишь в свои сны, словно исчезаешь, и вдруг я чувствую, что в комнате тебя нет… Я остался один.
Но Лиза засыпала, не дослушав, а Петя продолжал читать.
От прежних жильцов в комнате осталась старинная мебель. Этажерка с резными стенками, с узкими полочками, спрятанными за резьбой, и зеркало – трельяж с выдвижными ящиками, затянутыми сверху тёмно-зелёным бархатом. Выдвижные ящики делились на глубокие и мелкие отделения для духов и украшений, но Лиза складывала туда старые, задубевшие ластики и поломанные карандаши. Зеркала трельяжа были довольно мутными, и отражения иногда не поспевали за своими хозяевами.
Как только Петя засыпал, начитавшись, просыпалась Лиза. Наступал её час. Она включала ночник на полках трельяжа и нажимала на потайную пружинку, - Петя о ней не знал, знала только Лиза; и тут же полочки для духов и помады послушно отодвигались, открывая глубокий тайник.
Свет от ночника отражался во всех трёх зеркалах, и комната опять наполнялась слабым, мерцающим свечением, - облако майских светлячков от кровати брата перелетало к зеркалам.
Лиза доставала свою зелёную тетрадку и садилась писать. И только когда на улице светлело, и комната вместо ночной темноты наполнялась утренними сумерками, она останавливалась.
За стеной, в соседней комнате, жила татарка Фатима и двое её детей Алсу и Ренат. Они мало говорили между собой. Баловались молча. Они тянулись к большим детям, но Петя и Лиза почти не играли с ними, только иногда ловили их в коридоре и больно щипали. Тогда татарчата вырывались и громко кричали Фатиме:
- Мама! Мама! – а дальше – длинную жалобу на своём языке.
Большие дети не понимали.
Фатима сидела на кровати и вязала коврики. Фатима была дворник. Почти каждое утро она развешивала простыни во дворе. Глаза у неё казались такими чёрными, что зрачок просто тонул в их черноте, и чернота плескалась в ярких белках, как будто бы ослепительный снег вдруг растаял двумя лунками до самой земли, показав её глубокие недра. Высокое, закруглённое окно Фатима завесила ситцевой занавеской в мелкий цветок. В комнате у неё стоял комод с клеёнкой, а на клеёнке – ваза с бумажной сиренью, а под вазой – старые открытки. Над комодом висело зеркало в бронзовой раме, оно угнетало Фатиму, и она завесила его цветастым платком с золотой бахромой в огненно- красных всполохах узора.
Дворник Тоня Рукавишникова заглядывала к ней в комнату, качала головой и говорила:
- Сразу видно, Фатима, что ты не москвичка. У нас так делают, когда в доме покойник. В Москве так нельзя!
- Татарам можно! – весело отвечала дворник Фатима, не отрываясь от ковриков. – У нас все живые! Говорят, смерти скоро не будет совсем! Ты только посмотри, какая красота! – и вдруг разворачивала варварски яркий коврик с вышитыми птицами на ветках цветущих деревьев. Птицы казались самыми обычными, но все, как одна, прикрывали головы крыльями, и вдруг из-под крыла выглядывало человеческое лицо, или показывалась морда собаки или кота…
- Ой, Фатима, Фатима, - корила дальше Тоня Рукавишникова, продолжая качать головой, - ты что, птиц нормальных не видела, ворону или воробья?
- Видела, - белозубо улыбалась Фатима, и её глаза превращались в длинные, чёрные щели, похожие на трещины в горах, ведущие в бездонные пустоты подземных дворцов. – Видела воробья и ворону видела! Вон, на ветке сидят, Антонина!
Тоня пристально смотрела за окно:
- Ой, Фатима, Фатима! Разве же они такие?
- Такие! – и Фатима задорно встряхивала головой с чёрными блестящими волосами. – А ты что, сама не видишь?
Одной ногой Тоня Рукавишникова стояла в коридоре, а другой - в комнате татарки. Она гордо усмехалась, пожимала плечами, громко хлопала дверью и шла на кухню.
Татарчата часто плелись за Фатимой и притворялись хромыми. Тогда Фатима останавливалась и кричала, чтобы они шли, как следует, как все нормальные люди. Дети молча выслушивали, поджидая, когда же, наконец, Фатима затихнет, кивали, что со всем согласны, и когда Фатима доверчиво отворачивалась, продолжали ковылять.
Калеки на улицах вовсе не пугали и не смешили Алсу и Рената. Они не понимали их изъяна. Хромые их поражали, но вовсе не уродством, а тем, что они так резко отличались от других, и даже не походкой, не изувеченной формой ног, а странным, как звук, свистящим взглядом. Так резко выделялись, что увидишь их на улице и вздрогнешь, как будто бы они, хромые и калеки, были посланниками из другого мира, но, проникнув сюда, к нам, не смогли принять правильный, совершенный образ. Татарчатам становилось интересно, и они специально выворачивали ступни, сгибали колени и шли, растопырив руки, приседая и озираясь по сторонам, как хромые с площади Восстания и Садово-Кудринской улицы.
Над старым стадионом моросило. Весёлый ребёнок сидел вверху на трибуне и смотрел, как Грустный бегает по полю. Его белая футболка вымокла от дождя, кроссовки были перемазаны грязью, но он не замечал. Он бегал по лужам, заглядывал под трибуны и осматривал каждый закуток футбольного поля.
- Не пойму, куда же он делся, этот мяч? – наконец остановился Грустный ребёнок.- Куда он мог закатиться?
- Не знаю, - удивлённо ответил сверху Весёлый ребёнок. – Мне его не видно.
- Может быть, его кто-то взял? – с надеждой спросил Грустный.– Может быть, он кому-нибудь понадобился, а?
- Сомневаюсь, - пожал плечами Весёлый. – Я сам видел, как его выбросили, и он валялся под дождём. Один только рыжий кот…
- Ну да, ты говорил, - перебил Грустный. – Только кот никогда не возьмёт себе лопнувший футбольный мяч… Он явно кому-то понадобился. Интересно, кому?
- Да никому! – Весёлый ребёнок перелетел через трибуны и приземлился на поле. -Скоро найдётся… Все брошенные игрушки рано или поздно попадают к нам, ты же знаешь…
- Знаю, - Грустный улыбнулся. – Но мне так хотелось поиграть…
- Думаешь, мне не хотелось?
- Ты же не любишь футбол! И вратарь ты никакой, - все голы пропускаешь! Ты просто уверен, что он никому не нужен, и что его жизнь в этом мире закончилась, вот ты и торопишься поскорее его забрать…
- Слушай, - Весёлый ребёнок даже спорить не стал, так удивился своей догадке. – А может он с нами в прятки играет, может, лежит себе спокойненько и ждёт, когда же мы его найдём…
- Что-то не похоже…
- Знаешь, если ребёнок любит игрушку, то у неё появляется душа, она одухотворяется…А потом ребёнок вырастает, игрушка ему надоедает, он забывает про неё…
- Без тебя знаю, - Грустный ребёнок заскучал. Ему хотелось забивать мяч в ворота, а не рассуждать. Он замёрз под дождём.
- Да подожди! – Весёлый рассердился. Он всегда сердился, когда его перебивали. – Ненужные игрушки сначала лежат там, где их бросили и всё надеются, что за ними вернутся, а за ними никто не приходит, тогда они понимают, что их предали, и тогда приходим мы, или они сами попадают на Остров…А этот мяч, он весёлый, понимаешь? Он решил с нами поиграть. Он не верит, что его предали…
- Может и так, - Грустный удивился. – Только такого раньше не было. Игрушки плакали, мы их утешали, а этот – весельчак. Что-то не верится…
Татарка любила смотреть во двор на три дерева, насквозь пробитые не то гвоздями, не то железными прутьями, чтобы удержать верёвки для белья. Днём она вязала коврики, а вечером продавала их у метро «Баррикадная».
Татарчата томились. Они знали, что у старших детей есть какая-то тайна. И когда Лиза читала в кресле под торшером, они льстиво кричали с порога:
- У вас красиво!
И Лиза иногда милостиво разрешала:
- Зайдите, уж так и быть!
Татарчата мягко входили и трогали всё, что попадалось на пути: порванные обои на стенах, ящик со старыми игрушками, покрывала на кроватях, - по всему пробегались тёмными пальцами, но тайна всё равно оставалась. И только раз Ренат задержал руку на рассохшейся полочке подзеркальника и что-то спросил у сестры на своём языке, но она торопливо ответила: «Нет!» и покачала маленькой головкой с чёрными блестящими волосами.
Однажды татарчата рассеянно остановились посреди комнаты, Алсу несколько раз равнодушно повторила: « У вас красиво!» и внимательно посмотрела на ящик с игрушками. Из ящика торчала оранжевая кукольная нога, голубоватая коробка «Подарок первокласснику» и высокие чёрно-белые счёты. К ящику с игрушками старшие дети давно остыли, только иногда Лиза широко улыбалась чёрно-белым счётам. Не могла сдержаться. Старые счёты Петя и Лиза доставали из ящика частенько, но вовсе не для того, чтобы решать задачки, складывать и вычитать, - нет! Когда Петя и Лиза оставались дома одни, они переворачивали счёты деревянными костяшками вниз, с разбегу усаживались на них и с грохотом катились по коридору, оставляя тонкие, глубокие полосы на полу. Никто из жильцов об этом не знал, только внизу от странного грохота очень нервничал японский дедушка, и каждый раз думал – не подняться ли, не пожаловаться ли на головную боль?
- Счёты! – вдруг крикнула Алсу брату. Ренат мгновенно замер и зрачки его глаз торопливо задвигались влево-право просматривая комнату. Он уже занёс ногу, чтобы сделать мягкий шаг в сторону ящика, но Лиза, которая всё это время напряжённо следила за татарчатами, вдруг взвизгнула:
- Коротышка, стой!
Ренат замер, так и не поставив ногу в клетчатой тапочке с белым распушённым войлоком вокруг лодыжки, на пол.
Алсу заискивала:
- У вас красиво…- и даже сложила маленькие ручки крест-накрест и прижала к сердцу.
- Ещё бы, - самодовольно ответила Лиза и гордо запрокинула назад голову. – Не то, что у вас…Это потому, что у нас есть вкус и всякое такое…необходимое…э–э–э… утончённому человеку…
В этот момент со столика перед трельяжем скатился огрызок карандаша и увлёк за собой старый задубевший ластик с отпечатками зубов, а Ренат осторожно поставил ногу на пол.
- Стой! – пресекла Лиза новую попытку.
И Ренат снова замер.
- Ну, ещё минуточку, - попросила Алсу, - такую маленькую, совсем крошечную секундочку, - и она даже показала пальцами, как мала будет эта секундочка, - мы побудем у вас, ладно?
- Ничтожные малявки, - холодно ответила Лиза, - и вы думаете, я вам поверю?
И Лиза даже не сказала: «Вон!», она просто, молча, указала пальцем на дверь и отвернулась. Татарчата повесили головы и печально побрели в коридор.
И татарчата стали мечтать покататься на счётах вместе с большими детьми.
На следующее утро Петя сощурился от света и посмотрел в окно:
- Мне всю ночь снилось, что кто-то стучится.
- Ерунда, - махнула рукой Лиза, - это ветка раскачивалась на ветру и билась о стёкла.
- А ты откуда знаешь? – спросил Петя, внимательно вглядываясь в сестру, словно желая её на чём-то поймать. – Может быть, ты не спишь по ночам?
Лиза посмотрела на него невинно и сказала:
- Конечно, сплю, - и глаза, совсем как у Пети, сделались круглыми и прозрачными. – Просто моя кровать ближе к балкону.
Петя прекрасно понял, что Лиза врёт. Когда они хотели обмануть друг друга, то пользовались одними и теми же уловками, и оба давным-давно знали эти уловки наизусть, и только Тоню Рукавишникову им иногда удавалось провести.
- А почему ты щуришься, Петя? – перешла Лиза в наступление. – Сколько листьев на ветке.
- Три,- нерешительно ответил Петя, даже не ответил, а скорее спросил: Три?
- Их два, - сказала Лиза. – Два последних листа. Просто они дрожат на ветру!
- Ну и что? Ну и пусть себе дрожат…
- А то, - сказала Лиза с торжеством, - что ты не слушался меня и вконец испортил зрение.
- Нет, я очень хорошо вижу, - оправдывался Петя.
- Нет, очень плохо!
И Лиза развеселилась, но совсем не оттого, что Петя испортил глаза, а оттого, что она оказалась права.
А когда в комнату вошла Тоня, и от неё повеяло лёгким холодком, дети вздрогнули. Летом от неё всегда веяло холодом, но зимой он растворялся в январских морозах.
- Ему нужны очки, - пожаловалась Лиза. – Он ничего не видит!
- Нужны, - согласилась Тоня ещё с порога разглядев, как он щурится. – Это ты не уследила… - бросила Лизе, уходя.
И Петя, развалившись на кровати, повторил: - Это ты не уследила! Это из-за тебя я теперь такой…
- Это я… - расстроилась Лиза, потому что она очень любила брата.
- И потом, ты постоянно врёшь мне, – продолжал Петя, окончательно перекладывая всю вину на неё, – ты что, думаешь, что раз из-за тебя я посадил зрение, то я глупее тебя? Вот уже несколько раз я просыпался под утро и видел, как ты что-то пишешь у зеркала. Ведь я найду и прочту!
Лиза испугалась, но стала дерзить:
- Там слишком мелко написано, глазки сломаешь!
- Нужна ты мне больно, - сказал Петя, - вместе со своим дневником. Ты же там стишки любовные сочиняешь, это всем понятно…
Но Лиза только засмеялась:
- Дурак!
Из обиженного Петя мгновенно стал серьёзным, даже злым. Он внимательно вгляделся в Лизу: она явно что-то прятала, а он знал и пытался найти. Он тщательно шёл по следу.
- А что, Лиза, - равнодушно спросил Петя. – Ты опять сегодня не пойдёшь в школу?
Лиза заволновалась:
- Я болею, ты что, забыл?
И у неё мгновенно заслезились глаза, потекло из носа, она даже стала немного покашливать, от чего голос сразу же сделался хриплым и густым.
- Ты это маме показывай, - отмахнулся Петя, - на худой конец Фатиме…Может на них и подействует… А я хотел бы болеть, как болеешь ты!
- А откуда ты знаешь, что со мной? – сипло спросила Лиза и гулко закашлялась.
- Всё дело в том, что я этого не знаю!
Фатима вышла на маленький круглый балкон и перегнулась через перила. Она была в голубом цветастом халате с пластмассовыми пуговицами, который ей подарили у метро. Из-под халата торчали голые ноги. Фатима никогда не мёрзла. На деревьях раскачивались кормушки, вырезанные Петей и Лизой из пакетов «Молоко» месяц назад. Первые две недели Петя и Лиза засыпали в них пшено, потом перестали. Забыли.
Фатима оглядела пустой двор быстрыми глазами и тоненько-тоненько запела:
- Детки мои, детки! У вас злая мамка!
И тот час из-под деревьев выступили Алсу и Ренат и побежали к балкону:
- Мамка добрая у нас, мамка хлебушка подаст! - запели дети в ответ, потому что это было время утренней игры.
Тогда Фатима засмеялась и стала бросать им вниз хлебные крошки. Они подхватывали их налету, по-птичьи чирикая и разводя в стороны руки-крылья.
- Ещё! Ещё! – кричали дети.
Тогда Фатима снова засмеялась и бросила с балкона горсть семечек. Семечки упали на холодную землю в сморщенных опавших листьях. Несколько Алсу удалось поймать в протянутую ладонь. Ренат тут же подошёл к ней и вытянул руку. Алсу молча поделилась с братом.
Петя с тяжёлым ранцем за плечами вышел из дома и равнодушно направился в школу.
- Куртку застегни! – отвлеклась на мгновение Фатима. – Замёрзнешь!
- Угу, - кивнул Петя и даже не обернулся, а только стряхнул с плеча хлебные крошки. Сейчас больше всего на свете ему хотелось спать.
- Семечки! – страстно прошептала Ворона Воробью Рюмочке и прищёлкнула клювом. – Ты видишь, сколько семечек пропадает зазря?
- Уже лечу, - звонко чирикнул Рюмочка и уже собрался вниз.
Но тут Старый Голубь, дремавший на соседней ветке, приоткрыл один глаз:
- Подождите немного. Дайте детям спокойно позавтракать!
- Какое нахальство, - томно подхватила молодая голубка. – Вам что, еды не хватает, что вы у детей последнее отобрать готовы?
- Уже и слова не скажи! – крикнула Ворона.
- Не скажи… не скажи… - весело подпел тут же Рюмочка.
А Лиза, оставшись одна, даже не стала закрывать дверь в комнату. Она выскочила из кровати и в два прыжка оказалась у зеркала. Её даже слегка трясло, так она торопилась открыть дневник и начать писать…
«28 ноября 1991 года …Если бы я только узнала, кто насылает мне сны каждую ночь, а перед пробуждением шепчет: «Что видела – забудь, а вспомнишь, так молчи...» ,то, клянусь! я бы никому не сказала, и даже, наверное, уничтожила эту тетрадь. Чем больше я сплю, тем мне интереснее…» - в этот момент тонкая фарфоровая чашка, ещё с вечера забытая на подзеркальнике и сейчас нежно порозовевшая от дневного света, - дзинь! - упала и разбилась.
А Лиза даже не заметила. Она торопилась: «Так вот, сегодня ночью я шла по улице мимо кирпичных домов и Палашёвского рынка, и вдруг, дверь одного из подъездов распахивается настежь, и старуха в платке и валенках выплёскивает воду из ведра прямо мне под ноги. А на улице очень холодно, но снега нет, одна застывшая грязь. От воды идёт пар. Я даже помню, он был очень тёплый этот пар от её мутной воды; а сама вода превращается в лёд. Я иду и боюсь поскользнуться, а лёд вдруг покрывается снегом, и в снегу распускаются красные и жёлтые цветы, такие яркие, что кажется, в них застыл огонь, как на цветастом платке Фатимы. И когда жёлтые цветы раскрываются, то я вижу, что они пустые внутри. Но когда раскрылся красный цветок, я увидела Петькино лицо. И потом раскрылись ещё несколько красных, и в них были лица других не знакомых мне детей. Или, может быть, я просто их забыла…И я бы даже подумала, что это мой собственный сон, но тут вдруг эта старуха прошамкала мне в лицо ввалившимися губами: « Что видела – забудь, а вспомнишь, так молчи!» И ещё цвета – неестественно яркие для моих снов, словно бы всё это происходило по-настоящему…Потом я сбилась, и я не помню, что было дальше, потому что эта глупая Алсу трясла меня за плечо до тех пор, пока я не проснулась. «Что тебе нужно?» - спросила я и села в кровати, а она всё ещё продолжала меня трясти. Я разозлилась: «Отцепись от меня! Убери свои ручонки!» - «Старуха плохая, - сказала мне Алсу. – Она тебя не любит! Никогда не покупай у неё красные цветы» - «Ты что, можешь везде входить? – удивилась я. – Куда хочешь, туда и заглядываешь?» Но она, кажется, не поняла. Она отбежала на середину комнаты и склонила голову на бок. Она всегда так смотрит, когда пытается что-то выпросить. «Можно я возьму твои цветные карандаши?» - «Зачем?» - «Что бы порисовать!» - « А я думала, чтобы послюнить!» Глупая Алсу стала водить ногой в тёплой тапке, показывая, как будет рисовать. Белая опушка вокруг тапки давно посерела от пыли. «Ну, всё, порисовала и хватит, - засмеялась я. – Теперь уходи, потому что я хочу побыть одна». Но она даже не обиделась: «Говорю тебе, Лиза, дай карандаши, хотя бы ненадолго!» - «Они мои, - сказала я. – Все до одного! И брать их нельзя. Особенно тебе и Ренату! Да и Петьке тоже…» - «Тогда я посмотрю «Подарок первокласснику»? - клянчила малявка.- Особенно счёты» - « И ты только из-за этого меня разбудила? – вдруг поняла я.- Из-за «Подарка первокласснику» и из-за счёт?» Алсу кивнула своей черной, блестящей головой. Конечно, нужно было встать и поддать ей, но я только засмеялась от её глупости: «Иди отсюда, это моя комната!» - «Куда хочу, туда хожу, ты поняла, поняла? И вижу всё, что захочу…- крикнула Алсу и убежала…- И красные цветы хуже всех…»
Лиза встала из-за столика и сделала шаг к окну, но вдруг скривилась от боли. Она порезала ногу, и кровь брызнула на осколки чашки и на жёлтый, паркетный пол.
…этот сад был в зелёном мареве жары, в бело-розовой пене цветения…
Весёлый ребёнок, насвистывая, поливал из шланга кусты олеандра. Бассейн фонтана за его спиной был заполнен почти до краёв. Радужно переливающаяся вода казалась неподвижной, спящей…И даже красно-жёлтый надувной мяч не плавал, не покачивался, а неподвижно застыл, задремав… И деревянный корабль с плоским днищем, плотными суконными парусами и узеньким жёлтым флажком прибился к мраморному краю бассейна и замер…
Весёлый ребёнок насвистывал. Казалось, что весело…
Над кустом гортензии завис шмель в полосатой пижаме и приглушённо, басовито загудел.
Плеск воды из шланга, жужжание шмеля и тихий свист Весёлого ребёнка, и ещё – море…Море лениво набегало на берег и сонно билось о каменные, с зелёным мхом, скалы бухты. Вот и все звуки полудня над островом Брошенных игрушек.
Весёлый ребёнок как-то неловко, слишком сильно сжал шланг и вдруг скривился от боли. Большой палец правой руки был в несколько слоёв заклеен пластырем…От боли он даже вскрикнул и выронил шланг и с опаской посмотрел на бледно-розовые заросли шиповника, на сад перед домом, на гамак, натянутый в саду между деревьями, на неподвижно висящие качели, перед которыми были свалены формочки для песка, - несколько металлических жёлто-розовых походили на морские раковины; пластмассовые совки и грабли, а так же вёдра и старый самосвал с синим вместительным кузовом, правда, без одного колеса…
Весёлый ребёнок напрасно волновался: всё было спящим, спокойным. Сквозь открытые окна террасы, прикрытые тюлевыми занавесками, угадывался круглый стол со стеклянным кувшином и стаканами недопитого лимонада, зеркало на стене и чёрный угол пианино с открытой крышкой и нотами «Болезнь куклы» на пюпитре.
Весёлый ребёнок снова посмотрел на кусты шиповника, но уже с надеждой, но подойти не решился. Рана под пластырем слегка саднила. Терпимо.
Весёлый ребёнок поднял шланг, вновь направил воду на кусты олеандра и с деланной независимостью засвистел.
Заросли шиповника задрожали. Розовые цветы затрясли головками на раздвигающихся ветках, выпускающих Грустного ребёнка.
- Ты забыл свою панамку, - но Весёлый даже не обернулся. – Если не наденешь, напечёшь голову… так и солнечный удар можно запросто получить… - Весёлый перестал свистеть, но по-прежнему не оборачивался. Его лопатки были сдвинуты. Он ждал. Грустный положил его белую панамку с полями песочного цвета на край фонтана. – Ну, и когда ты порезал палец?
Весёлый сделал вид, что не слышит из-за плеска воды. Грустный ребёнок нагнулся и выключил кран в траве. Вода в шланге тут же иссякла, и тут же проснулся фонтан и забил высокой струёй, и тут же запрыгал, закувыркался надувной разноцветный мяч и, легко покачиваясь, корабль с жёлтым флажком поплыл по кругу.
Грустный ребёнок разулыбался, сделал шаг к фонтану и уже протянул руки к кораблю, как вдруг резко развернулся и подошёл вплотную к Весёлому ребёнку.
- Немедленно говори, где ты порезал палец! Ты слышишь? – и принялся трясти его за плечи.
- Где надо, - обернулся Весёлый. – Сегодня утром, когда мы вернулись со стадиона…- и спрятал руки за спину.
- И надень панамку, - буркнул Грустный.
Весёлый послушно нахлобучил панамку на голову, но так, чтобы не было видно глаз.
- А ты хитрый, - усмехнулся Грустный, - но только меня ты с толку не собьёшь…- и он вытащил из кармана леску, завязанную петлёй. – Вот что я нашёл в кустах шиповника…
- Ну и что? – деланно удивился Весёлый.
- А то, что ещё, в сосновом лесу, если идти с того берега, где всегда осень , я нашёл птичью клетку, такую здоровую, что ты или я запросто могли бы в ней поместиться, если бы сели на корточки….
- Ну и что?
- А то, - продолжал Весёлый ребёнок, - что ещё вчера цветы шиповника были совершенно белыми, белее, чем рубашки, которые стирает Фатима для своих детей, а сегодня – бледно-розовые…С чего бы это вдруг?
- Ну, ты даёшь! – и Весёлый с облегчением вздохнул. – Да я просто стрелы для самострела строгал из веток, хотел тебя удивить…ну, и порезал палец ножом…Кровь брызнула и сразу же впиталась в землю… А ты же знаешь, какая здесь земля…Вот они и порозовели, цветы эти… - и он дёрнул влажные ветки шиповника. И с них, сразу же, заискрившись на солнце, полетели брызги.
Грустный в ответ молча покачал леску с маленькой петлёй и двумя колышками перед лицом Весёлого.
- Да, это силки…- Весёлый тут же согласился. – А я разве против… Просто, говорю, удивить тебя хотел…Поймал бы канареек, чтобы пожили у нас на террасе, попели бы… а ты так не вовремя меня разгадал, - и он весело, открыто улыбнулся.
Грустный с недоверием на него смотрел. На его груди на чёрном шнурке висел бинокль.
- Канарейки, говоришь?
- Ну да, две таких жёлтеньких, звонких…Помнишь, тебе нравились?
- Помню, -вздохнул Грустный. – Только та клетка из леса слишком велика для них…
Весёлый молчал. Даже свистеть перестал.
- Я бы даже поверил тебе, - продолжал Грустный, - потому что я очень хотел тех двух канареек, ну, хотя бы на время…Да вот только ты врёшь…
- Вру, - тихо согласился Весёлый.
Весело и звонко плескался фонтан, нежась в жаре, покачивая на воде игрушки. Грустный не мог не улыбнуться.
Весёлый молчал.
- Так жарко, как будто бы всё по-прежнему и ничего не случилось…
- А ничего и не случилось, - и Весёлый ребёнок опустил глаза. На босу ногу были надеты резиновые шлёпанцы, на правом колене цвела ссадина, - это он нырял у волнорезов и порезался о наросты из мидий.
Грустный ребёнок по-прежнему был в кроссовках и джинсах, так и не стал переодеваться после стадиона…
Казалось, что время слегка покачнулось и сдвинулось, как будто бы два этих ребёнка пришли сюда в сад к фонтану из разных времён года. Один только что выкупавшись в море, выбежал из лета, другой – вырвался из осени, где утром и днём всё ещё обманчиво тепло, а к вечеру наступают холода, и лужи хрустко схватываются пока ещё лёгким ледком.
Так оно и было…
- А я думал, ты музыкой занимаешься, - и Грустный ребёнок указал на террасу с открытым пианино.
- Да я всё задание сделал, - начал оправдываться Весёлый, - в отличие от тебя…
- Я пошёл через лес на берег Осени…
- Зачем?
- Сам не знаю, - пожал плечами Грустный ребёнок. – Я хотел посмотреть, созрели ли яблоки… Думал принести туда, на Вспольный переулок корзину «Славы победителей» или красного апорта Фатиме и Тоне, ну, и их детям…Ты же знаешь, им нужно…
- Мы на прошлой неделе приносили… - холодно оборвал Весёлый.
- Я не знаю, зачем я пошёл на тот берег…Там с пляжа виден остров осени с красными рощицами…я , правда, не знаю, зачем… - думал вслух Грустный ребёнок. – Там было очень холодно, моросил дождь… А я вот взял и дошёл до моря…
И Грустный ребёнок с вызовом посмотрел на Весёлого. В этот раз Весёлый выдержал его взгляд.
- И что же ты там увидел?
- Сначала я принял их за альбатросов. Они сидели на скалах вместе с бакланами и чайками… Чайки иногда взлетали, ныряли в волны за рыбой, да и бакланы тоже, а эти… как будто бы что-то выжидали…Их даже рыба не интересовала… Как будто бы ждали, когда я уйду…А я не уходил…Я взял и посмотрел в бинокль…И вот один из альбатросов обернулся, и у него было человеческое лицо…
- Да, я знаю…- тихо сказал Весёлый ребёнок. – Они уже несколько дней кружат над нашим островом.
- Это птицы смерти, я не мог ошибиться…
- Да, это они….
- Только почему ты мне не сказал? – с недоумением спросил Грустный ребёнок. – Думал, сам справишься, без меня?
- Я думал, что они улетят…покружат чуть-чуть и улетят обратно..
- А они и улетели, - Грустный взял Весёлого за руку и нечаянно задел ранку под пластырем. Весёлый скривился от боли. – Их было три, и две из них, действительно, улетели…А одна осталась…Так что ты хотел сделать? Только не ври…
- Я хотел приручить птицу смерти, - признался Весёлый. Он говорил с усилием, не желая раскрывать тайну. – Сначала я думал расстрелять их из лука деревянными стрелами, но вспомнил, что они бессмертны…И потом, я мог попасть в бакланов, они шныряют по небу, - только успевай…
- А ты видел, чьё лицо было у птицы смерти? Ты знаешь, за кем её послали в Большой мир?
- Нет…
И оба ребёнка насуплено замолчали.
- Я поставил силки, - продолжил Весёлый ребёнок, а шиповник напитал кровью из ранки, чтобы их подманить…Они же падки до крови… Я нарочно порезал палец и теперь долго не смогу играть на пианино…Но я выучил задание на неделю…Три этюда, две пьесы…Честно…
Грустный ребёнок мрачно рассмеялся:
- И ты всерьёз думал, что эти чудовища с человечьими лицами будут жить в клетке для попугаев?
- Никто бы не узнал, что они у нас…Мы бы их прятали в лесу…
- Их бы хватились!
- Мы бы сказали, что они потерялись в Большом мире! – Весёлый ребёнок цеплялся из-за всех сил за собственные слова.
- Это же птицы смерти, - безжалостно усмехнулся Грустный.- Они бы вырвались всё равно!
- Но мы бы их задержали, хотя бы ненадолго, на чуть-чуть… - и Весёлый ребёнок горько, по-детски заплакал.
Поиграв в птиц, Фатима решила смолоть кофе. Кофемолка осталась от прежних хозяев. А матерчатые мешочки с горьковатыми кофейными зёрнами она, лукаво улыбаясь, приносила откуда-то каждую неделю.
Фатима ходила по коридору, крутила чугунную ручку и напевала:
- Извините меня, мне неудобно к вам обращаться!
С Казани мы. Мы бедные беженцы.
Там наш дом с белоснежно цветущим садом
И все наши родственники…К нам даже ласточки
Прилетают на лето, надолго задерживаются…
Люди добрые, помогите, кто сколько сможет!
Мы собираем на билет, а нам немного не хватает.
Помогите скорее, хочется Родину увидеть,-
До слёз, до слёз, до слёз…
Без нас сады увянут, а ласточек сглодают кошки…
Татарчата Алсу и Ренат ждали кофе, звонко подтягивая последние слова песни. Фатима наливала им кофе в маленькие чашечки, синие в золотых звёздах. Ей нравилось, что дети начинают бегать и смеяться, и она смеялась вместе с ними. Она не знала, что кофе детям нельзя…
Окна японского дедушки Окадо выходили на плоскую крышу подъезда с низкой оградой, - чугунные перила оплетала чугунная виноградная лоза с тяжёлыми налитыми гроздьями. Весной крыша покрывалась редкой травкой. Обычно трава держалась всё лето и осень и даже немного разрасталась, оказавшись стойкой и выносливой…Она начала увядать только сейчас, в конце ноября, хотя снега всё ещё не было, а шли мелкие, колючие дожди.
Каждое утро японский дедушка Окадо с грохотом открывал своё высокое окно и выпускал на крышу трёх гусей – серого, белого и чёрного. Он откармливал гусей, чтобы под Новый Год продать их в ресторан «Пекин», а чтобы они не улетели, он подрезал им крылья.
Фатима с детьми пила кофе у окна с ситцевой занавеской и зачарованно смотрела вниз на гусей. Она попробовала было им посвистеть, но гуси не отозвались. Тяжело переваливаясь, они прогуливались по крыше, и нехотя, через силу, щипали подсыхающую траву. Фатима постучала пальцем по стеклу, но гуси не услышали. Тогда она припала лицом к окну и вдруг заметила, что с боку, почти у самой стены, на крышу поднимается узкая лесенка. Быстрая догадка как молния скользнула по лицу татарки. Она подтолкнула детей и звонко расхохоталась.
Белоснежные простыни развевались во дворе, пытаясь улететь, и следом за ними просились рубашки.
Часто во двор посмотреть на гусей прибредал рыжий кот. Кот был старый, тощий, с обвисшим животом. Поймать гусей он уже не мог, зато мог полюбоваться. Он садился, привалившись спиной к дереву, раскинув задние лапы, и тускло смотрел перед собой единственным глазом. Живот кота покрывался частыми складками и редкая шерсть топорщилась, открывая залысины.
- Ну что ты, Рыжик, расселся, как старуха? – укорила дворник Тоня по пути из магазина. – Хоть бы мяукнул мне что-нибудь, может, я бы и поняла, - и отломила коту кусок колбасы.
Тоня была добрая, но подозрительная. Ей всегда хотелось знать правду.
- А то, может, поговорим, как две бабы? – спросила кота, пока тот пережёвывал колбасу. – Как баба старая и баба средних лет?
Кот быстро наелся и тускло посмотрел на Тоню. Тоня заслоняла гусей. Кот замяукал, уговаривая её отойти, но Тоня ничего не поняла. Она взяла кота на руки и погладила по рыжей шерсти.
- Вот ты к старости многого добился?
Кот жидко заорал, умоляя отпустить, но Тоня опять не поняла. Коту удалось высвободить задние лапы и уцепиться ими за ствол дерева.
- Какой же ты старый всё-таки, - сокрушалась Тоня. - Вот уже и лапы сам отодрать от дерева не можешь, Рыжик - Рыжик!
И она потянула кота к себе, а он из-за всех сил вцепился когтями в ствол и вытянулся до невероятных размеров, как заношенный шарф с розовыми заплатами. - Может, ты, Рыжик, ещё хочешь колбасы?
- Хочу, - закричал Рыжик. – Давай! И побольше!
Этот вопль Тоня неожиданно поняла и разжала руки. Кот прытко соскочил на землю.
- Ну вот, - вздохнула женщина, - шлёпнулся, как бурдюк. Ты хоть лапы – то не ушиб? Старость, конечно, тяжела…
Рыжику было не до разговоров. Он жадно проглотил кусок колбасы и вдруг почувствовал, что объелся. Он прислонился к дереву и блаженно развалился. Теперь ему хотелось только одного, чтобы Тоня поскорее ушла, а он бы ещё полюбовался на гусиков. Но Тоня опять перестала понимать по-кошачьи. Она причитала, подперев руками бока:
- Рыжик, Рыжик, ты мне даже не говори, я и сама знаю, что у тебя к старости ничего нет. Вот и у меня нет, а ведь я – молодая…Кстати, ты как к Фатимке относишься? Она «Любительскую» колбасу не ест, там жир видите ли, она только «Докторскую» покупает…А я бы детям игрушек купила, а то они все старые разломали…Непослушные у меня дети стали, хитрят что-то, умничают без конца, как будто бы я не вижу… А мне так им игрушек хочется купить, ну, прямо до слёз иногда… Слышь, Рыжик, ты мне про Фатимку-то скажи, не томи…
Рыжик сыто икал и умолял:
- Тоня, ну, уйди…Я про Фатимку не знаю, клянусь!
Гусики, бросив щипать траву, взволнованно загоготали на крыше.
- Да ладно, Рыжик, - вздохнула Тоня. – Чего уж там! Только ты один меня и понимаешь на всём белом свете…
И Тоня побрела к подъезду, а в это время Окадо загнал гусей в тёплую комнату, и Рыжик опять ничего не увидел.
А Лиза тем временем лежала на кровати, свернувшись калачиком, и наматывала на палец прядь волос. « Всё-таки хорошо, что Петька в школе, а я здесь, дома, одна! Нужно ещё маме что-нибудь сказать эдакое, что бы она меня пожалела и не заставляла делать уроки. Жаль, что я не сплю, а то бы увидела во сне волшебство или …или колдовство. Интересно. Красиво. Душу захватывает…» И вдруг острая догадка вспыхнула в мозгу Лизы: «А что им до моей души? А если меня куда-то затягивают, и все эти сны присылают только для того, чтобы очаровать, отвлечь и расслабить? Что тогда?» Ей стало страшно, и хотя она не спала, она вздрогнула, как проснулась. Она села в постели и оглядела свою комнату. Теперь она видела всё ясно: смятая постель брата, он торопился в школу и не успел её убрать, а она, конечно же, не будет, у неё много других дел, поважнее; разбросанные учебники, в которые она не заглядывала уже неделю, тетради по русскому без обложек с неряшливо примятыми уголками, запылённая коробка «Подарок первокласснику», школьное платье, упавшее на пол со спинки стула и осколки чашки, которые Лиза так и не собрала. Зато зелёная тетрадка-дневник была аккуратно спрятана в потайной ящик за полками трельяжа. Как будто бы на мгновение пелена спала с её глаз…
Тюлевая занавеска и закруглённые двери балкона отражались в зеркале. Занавеска дрожала от сквозняка, а отражение за ней не поспевало. Занавеска приподнималась, отражение оставалось неподвижным, занавеска опускалась, и только тогда отражение вздрагивало, выгибалось и нехотя тянулось вверх. Лиза отвлеклась на эту игру отражений и предметов, засмеялась разнежено и представила, что вокруг неё туман. Он разлился повсюду, как белая пена в тёплой ванной, его уже так много, что он плещется ей в лицо ласково и мягко…Тревожная ясность сразу же прошла, и подступила дремота.
- Почему ты не в школе? – закричала Тоня с порога.
- Потому что я заболела, - пропищала Лиза, совсем забыв, что нужно охрипнуть.
- И что же это у тебя болит? – рявкнула Тоня. Холодок пробежался по комнате детей, растворяя вспенившийся туман.
- Горло, - пискнула Лиза и спряталась лицом в подушку.
- А ну-ка покажи! – грозно подступила Тоня, вытряхивая Лизу из постели.
- Не покажу! – Лиза попробовала захрипеть, но хрип не получился.
- Открой рот! – рявкнула Тоня, - и подойди поближе к окну!
- К балкону, - ехидно поправила Лиза.
- Не сметь мне перечить! – приказала Тоня.
Лиза покорно встала на свет, запрокинула голову и широко открыла рот. Тоня туда заглянула, и обе застыли.
Наконец Лиза не выдержала:
- Долго ещё, мама?
- Закрывай! – разрешила Тоня. – Горло нормальное. Здоровое. Завтра пойдёшь в школу.
- А почему ты так долго смотрела?- удивилась Лиза.
- Потому что я думала.
- О чём?
Но Тоня не ответила. Она вспомнила рыжего кота, как он жадно ел колбасу и трясся от старости, и её стало его так жалко, что слёзы навернулись у неё на глаза.
Умная Лиза тут же всё заметила.
- Хорошо, мама, - трагически сказала она безо всякой хрипоты и кашля. – Раз ты считаешь нужным, я пойду в школу. Хорошо…- и приволакивая левую ногу, заковыляла назад, к кровати.
Тоня вытерла слёзы с лица и удивлённо спросила:
- Что это ты хромаешь? Минуту назад ты прыгала по комнате как заяц.
Лиза со стоном повалилась на кровать:
- Моя нога! – и, закрыв глаза, скривилась от боли.
Когда Тоня подошла к кровати, Лиза неподвижно лежала, подняв ногу и нацелив пятку с порезом ей в лицо.
- Ты умерла? – спросила Тоня, отстраняя пятку.
- Да, мама! – и Лиза открыла один глаз, чтобы посмотреть, что происходит. – Ты что не видишь, что там рана, и она кровоточит?
- Какая рана? – Тоня с интересом вгляделась в пятку с крошечной царапиной. - Где?
- На моей ноге! – простонала Лиза. – О-о-о!
Наконец Тоня рассвирепела:
- Сейчас мы это поправим!
Она рывком открыла ящик подзеркальника и достала оттуда огромный флакон йода. Лиза тотчас отдёрнула ногу. Болезнь мгновенно прошла.
- Ой, не надо! Не смей! Не трогай мой нарыв! Ведь щипать будет…
- Может быть, лучше ногу отпилить? – весело спросила Фатима, всё это время стоявшая в дверях. – И болеть не будет, и щипать…- и протянула Тоне небольшую, блестящую пилу с мелкими острыми зубчиками.
- А заходи, - позвала Тоня. – К тому же инструмент при тебе!
Тоня и Фатима взяли пилу за обе ручки и направились к Лизе. Лиза с воплем побежала от них вокруг кровати.
- И хромота прошла, - заметила Тоня.
- Просто удивительно, - подхватила Фатима.
- Отстаньте, отстаньте от меня! – убегала Лиза.
Какое-то время они кружили по комнате.
- Заходи слева, - командовала Фатима. – Половче! Давай!
- Хватай её! Держи, держи девчонку!
Наконец, Тоня и Фатима загнали Лизу в угол.
- Ну что, отпилим ей ногу? – спросила Фатима. – Пусть снова будет хорошей девочкой?
- Конечно, отпилим, - согласилась Тоня. – Лучше хорошая девочка без ноги, чем плохая с ногой!
И они подняли пилу.
- Пойду я в вашу школу! Пойду! – заныла Лиза. – Только отпустите меня!
Тоня внимательно оглядела комнату.
Лиза и Фатима вздрогнули от неожиданного холода.
- Чашку разбила, да? Петькину постель не убрала? Платье валяется? – и Тоня посмотрела так, что Лиза сжалась.- Чтобы через пять минут комната сверкала, поняла?
- Поняла, - буркнула Лиза.
Остаток утра Лиза убиралась в комнате и мрачно думала: «Всё равно будет по-моему, как я захочу! Только бы ночь пришла поскорее, а то я уже соскучилась ждать!»
Но в эту ночь Лизе ничего не приснилось…
Над островом Брошенных игрушек сгустилась ночь. Тёплая, южная стояла над садом вокруг дома с террасой. Дверь на террасу и все окна были открыты. Лишь изредка от сквозняка раздувались шторы. Пианино так и осталось закрытым. О нём забыли…
Сборник нот упал на пол и громко захлопнулся.
От внезапного удара в соседней комнате проснулся Грустный ребёнок и сел в кровати. Весёлый потянулся, пробормотал сквозь сон: «Ну, ещё чуть-чуть», и что вставать он ни за что не будет, повернулся лицом к стене и заснул ещё крепче.
Грустный ребёнок неслышно встал, торопливо оделся, мгновение подумал, и вдруг, свернув плед, спрятал его под одеяло своей постели, чтобы казалось, что он спит, накрывшись с головой, и, стараясь очень тихо ступать, вышел из спальни.
В саду трещали цикады.
На границе с лесом, над одичавшими кустами роз и шиповника мерцали светлячки, сбиваясь в зеленоватый светящийся остров. По небу, с трудом передвигаясь от собственной тяжести и провисая в мягкой середине, медленно плыло белое облако. Если бы не жаркое лето, можно было бы подумать, что оно переполнено снегом, но облако несло тепло…
Мерцающий остров светлячков заманчиво светил, зависнув над растениями, как будто бы сигналил облаку, чтобы оно не сбивалось с пути, и вдруг – погас и рассеялся в темноте . И тут же облако остановилось посреди неба, вздрогнуло, но не пролилось ни снегом, ни дождём, а рассеялось на мелкие тучки… И тут же, нежно дрожа, вспыхнули мелкие островки светлячков и поплыли по воздуху, как медленные светила ночи.
Вода в фонтане спала…
Ночные совки и мотыли призрачно кружились под лампой в виноградной беседке. Лампу Грустный ребёнок забыл погасить ещё с вечера.
Издалека, с пляжа, доносились мягкие бархатные удары волн о береговой песок, и Грустный ребёнок подумал про два деревянных лежака, оставленных на берегу…что вода, наверное, до них достанет, и что с утра они будут немного влажными от волн. И что на синем лежаке вчера днём Весёлый ребёнок солнечными лучами через увеличительное стекло выжег «Лиза», а потом присыпал песком и мелкими камнями, чтобы Грустный не увидел…
Сад спал…
Грустный огляделся по сторонам: тёплый, разнеженный воздух ночи, заросли деревьев, два кипариса, куст туи, старый, с толстым стволом, платан. Даже вместе, обняв его с двух сторон, Грустный и Весёлый не могли обхватить его руками. На платан можно было с лёгкостью залезть, сидеть, или даже лежать на его разросшихся ветках, прятаться в листве.
Ветки платана вздрогнули, листья закачались. Грустный ребёнок обернулся, кто-то прятался в глубине…Нет, это ветер…Показалось…
В тазу с водой стоял кукольный домик с полукруглыми балконами и аркой, ведущей в палисадник с перекидными качелями, с ручками в виде конских голов…Это Весёлый ребёнок ещё вчера утром хотел отмыть их от песка, да так и забыл в тазу вместе с пластмассовыми кубиками и сломанным солдатом с ружьём без штыка.
На мгновение Грустный ребёнок нахмурился, что-то вспомнив – белые, развевающиеся простыни на холодном ветру и ледяную внимательную улыбку, и переставил перекидные качели во двор дома, чтобы их было видно из всех окон.
И снова ветки платана задрожали, зашелестела листва и даже тихо треснул сучок…
Грустный ребёнок внимательно вгляделся в разросшиеся ветки.
Да нет же, это ветер опять подул…С утра, наверное, будет шторм…
В беседке под слабой лампой стоял недопитый стакан молока. В молоко упала совка расписная и мелко задрожала треугольными крыльями, пытаясь взлететь.
Грустный ребёнок осторожно поддел её мизинцем и посадил на стол. Совка затрясла крыльями, стряхивая молочные капли. В руке у ребёнка так и остался стакан с остатками молока.
- Меня ищешь, да?- раздался голос из ветвей платана нежный, тягучий, слегка похожий на пение. – Меня-я-я?
От неожиданности Грустный ребёнок выронил стакан, и молоко пролилось в таз с игрушками. И тут же вода из прозрачной стала мутно-белой, как будто бы над кукольным домом, палисадником и качелями зависла снежная туча.
- Какой ты, - продолжал голос, - сам ждал меня и сам боишься…- и голос тихо засмеялся, и снова смех походил на пение. Голос был бы прекрасным, если бы не звучал равнодушно и бесстрастно, как будто бы его владелец знал, что здесь нужно смеяться и смеялся, а здесь нужно грустить и грустил. Но сам он не испытывал этих чувств, и не испытывал чувств, вообще, а только выполнял чью-то волю…
- Даже взглянуть на меня и то боишься…
Грустный ребёнок поднял голову:
- Я всю ночь чувствовал тебя…
- О да, это очень по-человечески чувствовать друг друга…- и снова раздался смех прекрасный, равнодушный, бесстрастный.
- Чего ты хочешь? – Грустному ребёнку очень хотелось заплакать от бессилия, и он боролся с собой.
- Меня послали в большой мир, разве ты не знаешь? – удивилась птица смерти. Вернее, изобразила удивление. – Вот я и должна лететь…
- И тебе всё равно за кем?
- Всё равно…
Лицо птицы смерти можно было бы назвать прекрасным, оно походило на лица греческих статуй с ровными, безупречно правильными чертами, но оно не было человеческим. Оно было маской, закрывающей пустоту. И его черты мгновенно менялись на детские, взрослые, старческие. Они могли даже превратиться в морду зверя или голову птицы, в зависимости от того, за кем отправлялась птица смерти в мир живых.
- И кого ты должна забрать на этот раз?
- А ты посмотри на меня, и узнаешь сам…- и снова её глубокий голос прозвучал как музыка.
- Не буду я… - Грустный ребёнок скользил глазами по стволу платана, который они совсем недавно обнимали , смеясь. – Не хочу я…
- Значит, не узнаешь…
- А тебе обязательно лететь в Большой мир?
- Я голодна…
- Но мы так хотели тебя утолить… - и Грустный ребёнок в отчаянии показал на кусты шиповника.
В белом шиповнике едва теплился красный огонь пролитой на него крови. Его лепестки бледно розовели. Шиповник спал.
- Кажется, здесь нужно рассмеяться? – уточнила птица смерти.
- Кажется, да… - и Грустному ребёнку снова захотелось заплакать, так неудержимо, что он опустил глаза. Смотреть на ствол платана больше он не мог.
- А я ведь чуть было не попалась в ваши силки…Я даже поклевала шиповник, который вы напитали собой, - продолжала птица смерти.
- И что, тебе мало? – устало спросил Грустный ребёнок. – Тебе дать ещё?
- Давно я так не смеялась…- и вдруг голос птицы смерти стал нежным. – Ты лучше посмотри на меня, малыш…
Грустный ребёнок вздрогнул:
- Не буду я, я же сказал…
- Ну, как знаешь, - и птица смерти снова изобразила насмешку.- И ты думал, ваша кровь утолит мой голод, и что я не полечу дальше?
- Думал, что да…
- А что такое ваша кровь? – спросила птица смерти. – Пустой подкрашенный воздух? Воспоминание о том, как вы были людьми?
- А мы люди…- с усилием прошептал Грустный ребёнок. – Ты слышишь меня?
- Вот как? – птица смерти изобразила сомнение. – Кем бы вы ни были, ваша прозрачная кровь не насыщает меня. Она ничто. Я её еле различаю… А где второй, Весёлый?
- Он спит…
- Не хочешь его будить?
- Не хочу…
- Чтобы он не плакал, да? – вкрадчиво выспрашивала птица смерти. – Чтобы ему больно не было?...Почему ты не смотришь на меня, маленький?
Грустный ребёнок молчал.
- Любишь брата, да?
- Ну, люблю… А тебе-то что?
Птица смерти задумалась:
- У вас есть чувства… Надо же…Может быть, вы и вправду люди?
- Мы люди, - повторил Грустный ребёнок, - и будем защищать людей…Служить сколько хватит сил…До конца…
- Хорошо. Защищайте…Только мне пора, защитник, - вспомнила птица смерти. – Большой мир ждёт меня…Здесь тоже нужно смеяться, да?
Но Грустный ребёнок не ответил, он не умел ехидничать.
- Ты лучше скажи, - торопился он, - тебе всё равно, кого забирать?
- Всё равно, - и птица смерти встряхнула огромными крыльями, собираясь взлететь. – Я голодна, говорю тебе….и я тороплюсь…
- Нет, подожди…- удерживал Грустный. – Значит, ты не должна забрать именно её?
- Если кто-то другой согласиться отдать свою жизнь, то… - и тут птица смерти осеклась. – А за кого ты так беспокоишься? Откуда ты знаешь, что это именно она, девочка или женщина?
- Я оговорился…
Птица смерти плавно кружила над фонтаном, разглядывая дом и перекидные качели в тазу с водой, забелённой молоком.
- А ты посмотри на меня, и ты поймёшь, оговорился ты или нет…Говорю тебе ещё раз: если кто-нибудь добровольно согласится отдать свою жизнь вместо неё…- и вдруг её голос сделался детским и смешливым: Ты что, правда, боишься на меня посмотреть? Ну, ты даёшь! Может быть, это не так страшно?
И тогда Грустный ребёнок не выдержал и посмотрел вверх: раскинув огромные крылья, птица смерти кружила над их маленьким садиком. И он почувствовал, что цепенеет от лютого холода и страха, и этот страх был настолько силён, что он даже не мог содрогнуться, он даже не мог говорить, и даже мысли его потекли совсем медленно, грозя обледенеть и остановиться. Лицо птицы смерти покрылось рябью, её холодные правильные черты превратились в месиво, которое бурлило, клокотало и пенилось, меняясь на глазах…И вдруг – наваждение прошло: перед ним было детское, слегка припухшее от сна, личико Лизы Рукавишниковой.
- Ты что, правда, боишься на меня посмотреть? – засмеялась Лиза Рукавишникова среди ночи, неожиданно проснувшись. – Ну, ты даёшь! Может быть, это не так страшно?
Петя даже не обернулся. Он стоял у окна и смотрел во двор.
Лиза только что проснулась, а Петя ещё не засыпал. Ей ничего не приснилось, и она заскучала, думая, чем бы заняться.
- Выпал снег, Лиза, - зачаровано сказал брат.
- Не может этого быть, - поразилась Лиза, - ведь на улице ещё тепло.
И она выпрыгнула из постели и подбежала к окну.
Двор спал.
Спали чёрные, облетевшие деревья. От холода и ночи их стволы казались чугунными. Спала опавшая листва: некоторые листья скрутились в трубочки, некоторые лежали плоские, а некоторые слегка приподняли края и походили на маленькие корабли посреди осени и ночи. Спали окна первого этажа, непроницаемо завешенные шторами, спала дверь, ведущая под лестницу в подвал, и даже арка на улицу походила на ленивый затянувшийся зевок.
В небе висело белоснежно-тяжёлое облако и, кажется, тоже дремало.
- Смотри, Петь, кто-то принёс деревянные качели, - заметила внимательная Лиза.
- Да они всегда здесь стояли, - отмахнулся Петя.
Сонное облако слегка сдвинулось и открыло луну, и тут же весь двор оказался залитым прозрачным серебряным светом.
Во дворе перед аркой горел фонарь. Его свет был как лунный, но теплее.
- Ну и где же здесь снег? – спросила Лиза.
- А ты что, не видишь? – удивился Петя.
Выступающие карнизы и водосточные трубы были, казалось, обведены серебром, и даже чёрные стволы деревьев стояли в слабой серебряной дымке, как будто источая свечение.
И тут облако заморосило мелкими каплями. Они попадали в лунный свет и походили на снежные хлопья или брызги молока.
Во двор на велосипеде «Салют», медленно прокручивая педали, въехал Роман Злодеев, старший из братьев, и покатился по кругу двора, то въезжая в полосы серебряного света, то скрываясь в темноте. Моросил мелкий дождь, но казалось, что на него мелкими хлопьями падает снег.
- Он что, спит? – не понял Петя.
- Сам ты спишь, - хихикнула Лиза. – У него же глаза открыты…
- Ты только посмотри, Лиза, он же в пижаме и босиком! Он как лунатик!
И тут Роман Злодеев поднял лицо на их окна, как будто бы услышал, как о нём говорят.
Лиза помахала ему рукой и хотела крикнуть, но Петя вовремя зажал ладонью ей рот:
- Ты что, ты наших разбудишь! И тогда такое начнётся! Такое!
- Да, - согласилась Лиза шёпотом. - Тогда придётся ложиться спать, а это кошмар!
- Даже не говори…
Роман Злодеев снова поравнялся с их окнами, неподвижно посмотрел на них и кивнул кому-то невидимому.
- Им что, управляют? - удивился Петя.
В окне на первом этаже зажёгся слабый мерцающий огонёк, как будто бы там ждали тайного гостя.
- Может быть, он слепошарый? – вслух размышляла Лиза. – Я ему машу, а он не видит…
- Да он много чего не видит! - разволновался Петя. – Он же в одной пижаме, и даже не замечает, что падает снег!
- Ты тоже слепошарый, - расстроилась Лиза, отвлекаясь от Злодеева. – Это же не снег. Это мелкий дождь…
Петя очень смутился, он хотел было сказать, что надо спуститься и разбудить Злодеева, но вместо этого кивком головы указал на дверь, ведущую в коридор. Лиза широко разулыбалась и кивнула в ответ.
Стараясь ступать шаг в шаг, чтобы не скрипеть рассохшимися досками паркета,
дети направились в библиотеку. Все двери комнат на их пути были открыты.
Петя махнул рукой и поднял два пальца: на их безмолвном языке это означало – замереть. И Лиза тут же остановилась.
Первой шла дверь в комнату Антонины. Петя бесшумно обвязал ручку двери шёлковой ниткой. Другой конец нитки он обмотал вокруг ножки стеллажа напротив, чтобы от сквозняка дверь не закрылась бы и петли не заскрипели.
Петя снова махнул рукой и поднял один палец. Это означало, что можно идти дальше. И Лиза бесшумно пошла.
Лунный свет бил в окна комнаты Антонины, вырывался сквозь дверной проём и молочно- серебряным прямоугольником падал в коридор, освещая путь детям.
Сама Антонина спала на диване с резными деревянными ножками, правда, одна была отломана и находчиво торчала из кадки с землёй, подпирая ствол фикуса. Но Антонина вышла из положения: она подложила под диван стопку толстых книг, - несколько словарей и одну энциклопедию.
Лиза ступила в прямоугольник света на полу и вдруг увидела чёрные полоски от счёт. Она не выдержала и прыснула развесёлым смехом. Петя снова прикрыл ей рот рукой.
Антонина зашевелилась во сне и что-то забормотала, её веки задрожали, пытаясь открыться. Дети замерли, но Антонина не проснулась, она только повернула голову на подушке так, чтобы её бледное лицо прямым потоком поливал прохладный лунный свет.
Петя и Лиза двинулись дальше. Следующие двустворчатые двери вели в пустую комнату со светло-зелёными стенами цвета первой зелёной листвы. Ближе к потолку были нарисованы ветки цветущего шиповника. Самые длинные из них тянулись навстречу друг другу и сплетались в свод, и в просвет между ветками виднелось нарисованное небо. У стены, ровно посредине, стояло чёрное пианино, и на подоконнике лежала стопка нот.
- Это называется гостиная, - однажды сказала Антонина, снисходительно глядя на Фатиму.
- А зачем она нам? – искренне удивилась Фатима. – У нас что, гости бывают?
- Ты, Фатима, совсем жизни не видела, - усмехнулась Антонина и вдруг сделалась таинственной: А гости…гости, они ведь разные бывают…Может и к нам заглянут как-нибудь…
Лиза внезапно остановилась на пороге пустой комнаты, так, что Петя на неё чуть не налетел. Но Лиза не сдвинулась ни на шаг: в лунном свете комната походила на летнюю беседку, из которой только что, отыграв концерт, вышел пианист и забыл нотные тетради…
Петя легко подтолкнул её вперёд, но Лиза не сдвинулась. Тогда он постучал пальцем у виска (этот жест переводить не надо), но Лиза, точно также, как Антонина, упёрлась руками в бока и, подняв подбородок, сощурившись, посмотрела на Петю. Тогда Петя указал пальцем в сторону комнаты Антонины, и, сложив вместе ладони и положив на них лицо щекой к низу, изобразил, как Антонина спит. Потом дёрнул головой и стал бешено вращать глазами, - это означало, что Антонина проснулась. Потом встал на цыпочки и принялся широко открывать рот прямоугольником и страшно потрясать руками, показывая, как закричит Антонина, увидев, что они не спят.
Какое-то время Лиза озадаченно на него смотрела, и Петя уже с облегчением решил, что сейчас они пойдут дальше, но Лиза вдруг чётким неумолимым шёпотом сказала:
- Ну и что?
Петя был потрясён. От удивления он даже открыл рот: говорить нельзя было ни при каких обстоятельствах.
- К нам в гостиную очень скоро придут гости, - громко прошептала Лиза. – И закрой свой рот, потому что они придут не к нам, а ко мне…
- А что они будут делать? – потрясённо прошептал Петя. Он забыл, что дом может проснуться.
Лиза задумалась. Неожиданно она заметила ноты на подоконнике.
- Они будут слушать, как я играю на пианино. Вернее, не они, а он…
- Кто – он? – насупился Петя.
- Мальчик музыкант из летнего лагеря. Я тебе о нём говорила…Его Денис звать…
- Но ведь ты же не умеешь играть, - озадачился Петя. – Как же он будет тебя слушать?
- Так я научусь…- и. вытянув руки, Лиза принялась перебирать невидимые клавиши. – С ним так интересно…
- Интереснее слушать мартовских котов, чем твою игру, - расстроился Петя. – И потом – он не придёт, потому что его нет…
- Как это нет? – возмутилась Лиза. – А кто тогда всё лето занимался в актовом зале на рояле, а я переворачивала страницы нот? – она не замечала, что говорит в полный голос. – С ним гораздо интереснее, чем с тобой!
- А я его не пущу! – чуть было не закричал Петя.
- А я ему открою чёрный ход на кухне, - не сдавалась Лиза. – А тебя мы в эту комнату даже не позовём!
- А я всё равно войду, - настаивал Петя. – Я спрячусь за пианино и буду следить за вами, чтобы вы не целовались…
- Ну, ты и свинья! – возмутилась Лиза и покраснела.
Петя захохотал. Хохотать, правда, пытался шёпотом.
- Только он не придёт, не придёт, не придёт… - и он стал очень противно, правда бесшумно приплясывать в такт словам.
- Ну, почему, почему он не придёт? – Лиза была очень смущена.
- Потому что его нет, его нет, его нет…- почти пропел Петя.
- А вот и увидишь сам! – крикнула Лиза. – И извинишься…
И она уже собралась отвесить брату звонкую оплеуху, но тут из комнаты Антонины раздался кашель и зазвенели пружины дивана…Петя изобразил пальцами птицу и тут же прихлопнул её кулаком, что означало: «Это ты всё испортила…На тебя лунный свет так действует, да?» Лиза дважды махнула рукой и сжала пятерню. Её ответ был: «На себя посмотри, умник!». Трёхногий диван Антонины иногда среди ночи собирался сам собой, и сонная Антонина скатывалась в середину, и с двух сторон её ласково зажимали две половинки матраса. Так случилось и на этот раз… Дети ждали – проснётся она или нет. Мелодично звенели пружины складывающегося дивана. Она не проснулась…
Наваждение рассеялось, и они неслышно пошли дальше.
Следующая открытая дверь вела в комнату Фатимы.
В двух маленьких кроватках спали Алсу и Ренат. Аккуратно, в ряд, стояли войлочные тапочки с белой опушкой и шёлковые, с загнутыми носами, туфли Фатимы. И точно также серебряная луна, прихватив с собой луч фонарного света, вливалась через окно в их комнату и гладкой дорожкой, как застывший лёд катка Патриарших прудов, падала в коридор.
Залитые луной дети скользили вдоль комнаты Фатимы. И вдруг Фатима села в кровати и выпрямилась. Её чёрные волосы струились по плечам вдоль рукавов ночной рубашки, падали на простыню, свисали с кровати и мягко раскачивались над полом. Концы завивались и тянулись друг к другу, как бы переговаривались.
Дети остановились. Дальше идти было опасно. Фатима могла проснуться в любой момент. И действительно, Фатима открыла глаза. Вернее, они распахнулись сами собой, чёрные и влажные, на спящем безмятежном лице. Рука Фатимы с вытянутым указательным пальцем поднялась сама собой и нацелилась на Петю и Лизу. «Туда!» - сказала Фатима. Петя и Лиза обернулись, за ними, слегка скрипя петлями, приоткрылась дверь в библиотеку. В дверь был вделан витраж – красный цветок, вмёрзший в лёд. Одно из стёкол витража выпало, - цветок уронил свой лепесток, и тот разбился. В просвет виднелись книжные стеллажи, письменный стол и кресло – качалка под жёлтым торшером. И ещё, казалось, что таинственные существа, как акробаты на трапеции в цирке, свесились из переплётов книг и машут прозрачными ручками и ножками, и хорошенькими головками…Но в темноте может многое привидеться, и мы понимаем, что детям это только казалось…
Глаза Фатимы захлопнулись. Она упала на подушку и ровно задышала во сне.
По ночам Петя и Лиза, частенько, что говорить! пробирались в библиотеку…
Вот и сейчас Лиза раскачивалась в кресле – качалке, из-за всех сил сдерживая счастливый хохот, а Петя, стоя на коленях перед раскрытыми ящиками книжного шкафа, собирал фильмоскоп и искал диафильмы в круглых пластмассовых коробках.
- Ты долго ещё будешь возиться? – нетерпеливо спросила Лиза и вдруг зевнула. Её веки вдруг стали слипаться. – А то мне страсть, как спать хочется…
Петя перебирал коробки с диафильмами, не зная, которую выбрать. Петя и Лиза часто не спали по ночам и поэтому пересмотрели их все.
- Ну, скоро уже? - капризно тянула Лиза. Кресло мягко покачивалось под ней, и она погружалась в дрёму.
- Да ищу я, ищу, - недовольно бурчал Петя. Он был слегка обижен. – А что это за Денис такой?
- Какой Денис? – сонно ответила Лиза. Её уже хорошенько укачало.
- Какой надо, - надулся Петя. – К нам же скоро гости придут, да? – Он обернулся и пристально посмотрел на сестру. – К тебе, извини…
- Ах, этот…- зевнула Лиза, прикрывая рот рукой. – Он не придёт, потому что его нет…
- Ври больше, - совсем помрачнел Петя, распутывая шнур голубого фильмоскопа «Слава».
- Не хочешь, не верь! – и Лиза снова зевнула. – Мне как-то всё равно…
- Так значит, ты всё выдумала?
Выгнутые полозья кресла тихо поскрипывали, подталкивая Лизу в сон…в сон…
- Угу, - кивнула Лиза. Она была со всем согласна.
Дети очень любили друг друга, и если вдруг ссорились или обижались, то совсем ненадолго, почти сразу же прощали и забывали. И Петя уже готов был простить и примириться, но почему-то спросил:
- Это ты про него по ночам в тетрадку пишешь? Про Дениса, да? - и тут же пожалел.
Кресло-качалка наклонилась, как бы сбрасывая Лизу. Она спрыгнула на пол и мгновенно проснулась.
- Так ты шпионишь за мной, да? – крикнула Лиза. – Подглядываешь, подслушиваешь? Может быть, ты ещё и в вещах моих роешься?
Лиза стояла бледная, сжав кулаки. Она чувствовала, что злится на брата и не находила слов, чтобы выразить злобу. Чувство было сильным, неприятным, оно не нравилось Лизе, и раньше она его не испытывала.
- Ах ты…ах ты…- шептала она, тяжело дыша.
Петя смотрел на неё круглыми от удивления глазами.
И вдруг он вспомнил : ровно год назад, в конце ноября, они с Лизой, сотрясаясь от беззвучного смеха, точно также пробрались в библиотеку.
- Интересно, кто здесь жил до нас? – восхитилась Лиза, глядя на шкафы и полки вдоль стен и маленький камин из бледно-зелёного мрамора с глубокой трещиной, похожей на ветку в разбегающихся отростках.
- До нас здесь жили – о-го-го кто! А теперь живём мы, не хуже…– с умным видом ответил Петя и рывком открыл дверцы нижних полок. Он называл их «только мой шкаф».
- Что значит «о-го-го»? – строго спросила Лиза. – Ты что по-русски говорить разучился?
А Петя не разучился. Ему было не до разговоров, потому что в «только моём шкафу», плотно прижавшись корешками друг к другу стояли самые прекрасные сказки на свете. Здесь были «Синяя птица» с облетевшим золотым переплётом, «Снежная королева» с тёмно-синей обложкой, как будто высеченной из арктического льда, нежный и печальный «Питер Пен», заглядывающий в чужие детские окна, «Золотой горшок» на корешке которого застыла изумрудная ящерица, «Братья Львиное Сердце» и «Хроники Нарнии» с сияющим львом в начале каждой страницы, «Дом с волшебными окнами» с мерцающими тёплыми огоньками в заснеженной чаще леса, «Вино из одуванчиков» и «Неспушка, кот Мурлыка и король Засонь», с очень капризной, правда очень хорошенькой девочкой, держащей на руках тяжёлого толстого кота, только что спасённого из мышеловки и королём в съехавшей короне, мышиной мантии и выпученными от бессонницы глазами. И, конечно, здесь стоял «Щелкунчик», «Смерть Артура» с серебристыми мечами и бледными лилиями и разрозненные тома с загнутыми страницами «Тысячи и одной ночи» с падишахами и красавицами, чем-то похожими на Фатиму.
- Это всё только моё…- упоённо шептал Петя и гладил руками растрёпанные корешки книг.
- Больно мне надо, - хихикнула Лиза. – Да я всё это наизусть знаю. Я ,между прочим, тебе всё это читала, когда ты был, как эти мелкие коротышки Фатимы! – и она придвинула раскладную лестницу, чтобы посмотреть, какие книги стоят на верху.
Но Петя не ответил. В библиотеке он всегда впадал в лёгкое оцепенение: весь остальной мир как бы отодвигался и становился неважен, и оставались только он и книги на полках с их пылью, растрепанными корешками и крыльями мотыльков и цветами, засушенными между страниц.
Петя улыбнулся и осторожно потянул к себе «Дом с Волшебными окнами». Лиза в это время поднималась по ступенькам раскладной лестницы.
- Ну и пылища здесь! – крикнула она откуда-то с недосягаемой высоты, открывая стеклянные створки шкафа. – Четыре тома «Мери Поппинс» рядом с сочинениями Жюля Верна, а так же карты звёздного неба и невидимых земель…Скинуть тебе? Не хочешь?
Петя молчал. «Дом с Волшебными окнами» не поддавался, слишком тесно он был зажат с обеих сторон другими книгами. Лиза звонко чихнула. Серое облако пыли поднялось в воздух.
- Ой, смотри, «Леди Джейн», - снова крикнула Лиза вниз.
- А это ещё кто? – неожиданно заинтересовался Петя и посмотрел вверх на сестру. Она стояла на самой верхней ступеньке лестницы на носочках и тянулась к последней полке под потолком.
- Ну, это девчонка такая, - рассказывала Лиза, пытаясь достать до тёмного корешка, исписанного странными буквами. – У неё была голубая цапля и шёлковые чулки с завязочками, и она потерялась. – Петя с интересом слушал, но его пальцы в это время сами собой зацепились за краешек «Дома с Волшебными окнами» и снова попытались его вытащить. – Она потерялась, и уже наступила ночь и сильно похолодало…- и тут Лизе удалось ухватиться за тёмный корешок, а книга, которую вытаскивал Петя, медленно сдвинулась.- И пошёл снег…- кряхтела Лиза, - и она стояла в свете фонаря и жалобно пела…- Лиза потянула к себе книгу с таинственной надписью, а Петя, наконец, выдернул вожделенную сказку, да так резко, что упал и толкнул раскладную лестницу. Лестница пошатнулась. Лиза вскрикнула и чудом успела спрыгнуть вниз, и с полки на неё упала таинственная книга. Но она оказалась пустым переплётом, из которого выскользнул зелёный блокнот с серебряным обрезом и серебряными буквами «Дневник» на обложке.
От неожиданности дети испуганно смотрели друг на друга, потом Петя натянуто улыбнулся и спросил:
- Ну и что Леди Джейн?
Но Лиза не ответила. Она повела себя очень странно: трясущимися руками она открыла блокнот и вдруг поцеловала его листы.
- Вот что я буду читать, - прошептала она.
- Но здесь же ничего не написано, - удивился Петя. – Здесь же пустые страницы.
- Вот как? – удивилась в ответ Лиза и очень странно посмотрела на брата. – Так я напишу…
Петя весело, звонко хохотнул и заплясал на месте:
- А я прочту, а я прочту…
Лицо Лизы вдруг скривилось от злобы и сдавленным, страшным голосом она сказала:
- Вот только попробуй…- и удивилась сама: что это с ней? И даже засмеялась и хотела откинуть блокнот в сторону, но в самый последний миг удержала его на кончиках пальцев.
- Ты чего, Лиза? – удивился Петя и, подняв пустой переплёт, положил его на каминную полку за выступ.
- Сама не знаю, - ответила девочка, искренне не понимая, что с ней происходит…
… И на этот раз Лиза пересилила себя. Она даже хотела сказать: «Прости, Петечка!», но круглые от удивления, печальные глаза брата показались ей такими смешными и родными, что она не выдержала, рассмеялась и обняла его.
- А я думал, ты меня больше не любишь, - расстроился Петя.
- Конечно, нет, - строго ответила Лиза, то ли изображая кого-то из учителей, то ли Антонину, укоряющую Фатиму.
Петя слабо хихикнул, пытаясь успокоиться.
- Что-то холодно, - поёжился он.
- Балкон открыт…
Дети стояли во фланелевых пижамах босиком на полу. На Лизе была белая с красными сердечками и атласным узеньким пояском, а на Пете – жёлтая в синюю клетку.
Стеклянные двери в стене оказались открыты, но только то, что дети называли «балконом», услышав назидательные разговоры Антонины с Фатимой, было на самом деле меленькой террасой с высохшим зимним садом. Увядшие растения – три фикуса и две пальмы стояли в кадке с землёй, похожие на огромный гербарий. Единственный живой фикус Антонина перенесла к себе; и ещё – маленький разлапистый кактус, который все считали погибшим, и на котором вдруг, в середине ноября, в самый день рождения Антонины, распустился огненно-красный цветок. Она перенесла его на кухню на подоконник и с умилением поливала по утрам.
На полу лежали сухие листья, опавшие с фикуса, а под потолком висела птичья клетка, сплетённая из веток, по-видимому, для очень большого попугая. Ко дну клетки была припаяна металлическая табличка «Morocco». Антонина долго её читала про себя, шевеля губами, потом снисходительно посмотрела на Фатиму и сказала:
- Марокко!
- Ну и что? – миролюбиво удивилась Фатима.
- А то…- и гордо подняв голову, Тоня Рукавишникова направилась в комнату детей и ткнула пальцем в карту мира над кроватью Лизы, куда-то в район Южного Полюса. – Это здесь… Ты, Фатима, здесь никогда не была! – и, помолчав, добавила: Правда, я тоже…
- Откуда ты знаешь, что не была? – юрко блеснув глазами, спросила Фатима и подпрыгнула, хлопнув себя ладонями по коленкам.
Лиза хотела закрыть балконную дверь, но тут с улицы донёсся тихий мелодичный звон, как будто бы разбилось стекло.
- Петька, смотри, - подозвала она брата, - спящий Злодеев объехал наш дом на своём велике.
Внизу, с другой стороны двора, велосипед Злодеева съехал с поребрика и упал. Словно внезапно проснувшись и выйдя из оцепенения, мальчик растерянно сидел на асфальте, не понимая, где он находится. И вдруг он беспомощно, по-детски, поджал ноги. Ему стало холодно…И вдруг он увидел, что он босиком.
- Он боится, - понял Петя. - Давай позовём его к нам… - и они с Лизой принялись стучать в оконное стекло, потому что именно в это окно высохшего зимнего сада Рома
Злодеев иногда влезал к ним в гости, но в этот раз он их даже не услышал.
Мальчик осторожно встал и поднял велосипед. Лунный свет серебрил асфальт, и казалось, что асфальт покрыт лёгким пушистым снежком. Он осторожно ступал, высоко поднимая ноги от холода, как будто бы разгребал невидимый лунный снег. Велосипед тихо звенел рядом. И вдруг Злодеев вздрогнул. Видимо, наступил на что-то острое и окончательно проснулся. Он сел на велосипед и, стремительно крутя педали и дребезжа звонком, понёсся домой…
И вдруг снова Петя Рукавишников почувствовал смутную тревогу, и к горлу подкатил ком обиды… Казалось, что в темноте разливается колдовство. Он внимательно следил за Лизой. Лиза очень легко, как на коньках, проскользила между засохшими фикусами, вернулась в библиотеку и направилась к камину, на полке которого, под выступом, ровно год назад, Петя спрятал пустой переплёт с неизвестными буквами, а с другой стороны – он сам не понимал зачем, - коробку спичек, свечные огарки и маленький флакончик с каким-то душистым маслом, которое Фатима втирала перед сном в свои перламутровые волосы.
- Сейчас она найдёт масло и начнёт им душиться, - с надеждой, как заклинание, шептал Петя. – Оно так хорошо пахнет. Оно должно ей понра…
Лиза равнодушно пробежала пальцами по той стороне полки, где лежали флакончик и спички.
Тихо, совсем издалека прозвенел велосипедный звонок. Это Роман Злодеев свернул со Вспольного переулка на Садово- Кудринскую улицу. Ночью, в темноте, даже самые тихие звуки отчётливо слышны. Лиза обернулась, минуя взглядом брата, как бы отыскивая, откуда раздался звонок ; беспокойство Пети нарастало; и вдруг вытянула тёмный переплёт.
- Положи! – невольно вырвалось у него.
- Почему? – удивилась Лиза. – Он же пустой. Разве ты не помнишь? – и она раскрыла его, а Петя почему-то вскрикнул. Там лежали старые открытки к праздникам.
- Ничего особенного, - пытаясь казаться спокойным, сказал Петя.
- Ну, давай, посмотрим, - капризничала Лиза.
Петя был умным. Он не стал спорить. К тому же на его вкус открытки, действительно, были скучными: какие-то еловые ветки с прилепленной красной свечкой и грубой мишурой, толстый кудрявый ребёнок с толстым голубем, похожим на курицу, и смеющиеся лица солдат со всполохами салюта, сложившимися в слово «Победа», пожалуй, эта была самой красивой…
- Полная ерунда, - Петя зевнул и успокоился.
Но Лиза так не считала. После каждой открытки она вздрагивала так, как будто бы что-то её пугало.
- Может, хватит? – попросил он.
- Я их уже видела, - мрачно ответила девочка.
- Надо же, как удивительно, - съязвил Петя. – Она видела старые открытки! Да таких было полно сто лет назад, когда Антонина была молодая…
- Наша мама молодая сейчас, - сухо отрезала Лиза. – Она молодая женщина, если хочешь знать!
- Ну, тогда они были в молодости Фатимы, - не сдавался Петя.
- А Фатима ещё моложе…
- И где же ты их видела тогда?
- Во сне…- вырвалось у Лизы. И тут она поняла, что сболтнула лишнее и замолчала.
В руках, веером, она держала три открытки. На первой была старуха с узкими внимательными глазами. К её желтоватому лицу жадно жались красные цветы, но не выдерживали близости, и края их лепестков чернели, как сгоревшая бумага. Вторая открытка изображала молодую, очень красивую японку, из собранных волос которой торчала тонкая шпилька. На шпильку сел лёгкий мотылёк. Было в её лице что-то такое, от чего становилось страшно, но она была так хороша собой, что на неё нельзя было насмотреться. И на третьей открытке кто-то нарисовал маленькую грустную девочку, похожую на фарфоровую куклу в шёлковом платье, из-под подола которого видны кружевные панталоны. Девочка казалась очень печальной. И её совершенно не радовало ни красивое платьице, ни то, что сама она очень хорошенькая, и за её спиной – новый трёхколёсный велосипед. Казалось, она о чём-то умоляет. О чём-то очень страшном…И ещё казалось, что это три возраста одной женщины.
- Короче, я их забираю… - пытаясь казаться беспечной, сказала Лиза.
- Нет…
- Ты что, против? – и она натянуто хихикнула. – Да я нашем в классе покажу. Они лопнут от зависти…
Петя действительно был очень умным мальчиком.
- Я против…
- С какой это стати? – и Лиза уже набрала воздуху в лёгкие, чтобы закричать.
- А с такой…- ловко опередил её Петя. – У вас в классе все собирают открытки, да?
- Ну? – Лиза готовилась к атаке.
- И когда ты их принесёшь, все будут говорить: « Покажи, покажи…» или «Поменяй, поменяй!» и совать тебе всяких новогодних зайцев на санках…
- Ну? – закипала Лиза.
- Все так будут говорить, - продолжал Петя, кроме Тамарки Мартынюк. Она промолчит. Она просто дождётся урока физкультуры или НВП, войдёт в раздевалку и просто вытащит их из твоего портфеля…И назад ты их не получишь никогда…
- А ведь ты прав! – и Лиза с шумом выдохнула. – Если Тамарка их заграбастает, то…
- Вот и я говорю, - мелко закивал Петя и вынул пачку открыток из рук Лизы, ставшей вдруг покорной, - давай-ка их спрячем…- и Петя торопливо засеменил, кланяясь по-японски после каждого шага, назад к каминной полке, и спрятал всю пачку открыток за выступ. И тут же, прежде чем Лиза успела что-то сказать, включил заранее приготовленный фильмоскоп. На гладкой стене вспыхнуло жёлтое ровное пятно.
- Искусственная луна, - заметила Лиза. – Что будем смотреть?
И диафильм тоже был заранее приготовлен, и Петя его тут же вставил в фильмоскоп. И тут же на месте « искусственной луны» показался бежевый квадрат, на котором красно-жёлтые буквы сложились в развесёлое название «Бродячий цирк».
Петя начал читать дурным голосом, специально нараспев растягивая слова, чтобы выходило как можно жалостливее:
- Стояла по-о-о-оздняя осень…Ма-а-а-аленькая сиротка ходила под дождём прямо по лужам…И тут же ходили собаки и ко-о-ошечки…
И тут раздался топот маленьких ног. Петя и Лиза обернулись: в дверях библиотеки, смущаясь и прячась друг за друга, стояли татарчата в белых, до пола, рубашках, перешитых из простыней.
- Как же вы натопали! – поразилась Лиза. И тут же увидела, что они босиком: Где ваши войлочные тапочки, коротышки?
Татарчата молчали, не смея ответить.
И тут Петя, а он был в прекрасном настроении, разрешил:
- Ладно уж, так и быть, входите!
Такого везения татарчата просто не ожидали. Они сели вместе в кресло-качалку и затаили дыхание от счастья.
А Петя, прокрутив кадр, продолжал:
- Та сиротка была о-о-очень бедная! Злые отец и мать выгнали её на улицу. А она всю жизнь мечтала выступать в цирке…
- Что-то я не поняла… - спросила Лиза, внимательно разглядывая изображение: девочка шла по лужам под дождём. Её лицо было завешено волосами. Следом по лужам семенила рыженькая собачка, три кошки, попугай и старый гусь… - Что-то я не поняла, если она сиротка, то откуда у неё отец и мать, пусть даже очень злые?
В кресле-качалке тоненько хихикнула Алсу. Ренат приложил палец к губам: молчи, а то, ведь, выгонят в две секунды.
Петя прокрутил следующий кадр: бедная сиротка уже развеселилась. Она сидела за круглым столом в нарядном, правда, покрытом заплатками платьице и пила какао из чашки с голубым цветком. И здесь же за столом сидели кошки и собаки перед такими же чашками с какао, но ближе всех к ней был гусь, которого она обнимала за длинную шею. За её спиной стояла добрая старушка, приютившая всю эту компанию, и прядь за прядью расчёсывала её длинные волосы, поэтому лицо сиротки было открыто.
Петя уже собрался дальше напевно, дурным голосом читать, а татарчата Алсу и Ренат уже спрыгнули с кресла, подбежали к стене и маленькими ручками принялись гладить изображение: и сиротку, и гуся, и даже старушку с гребешком, как вдруг Лиза крикнула:
- Это же Лика! Лика с Патриарших прудов! – и толкнула Петю локтем в бок. – Вы только посмотрите!
-Пожалуй, похожа, - согласился Петя. – Ну что, будем дальше смотреть?
- Это же она! Она! – разволновалась Лиза. – Как она попала в диафильм?
Лика жила в подвале дома с колоннами на патриарших прудах. Её окно до половины возвышалось над асфальтом, вторая его половина уходила вглубь, под землю. « Я – корни дома, - говорила про себя Лика, - поэтому пью много воды…» - и смотрела на верх колонн, как будто бы что-то выжидая. И дождалась…Как-то ветер нанёс земли на самый верх колонны, никто об этом не знал, пока однажды из земли не проросли две зелёные ветки. Весной на них распустились листья, и маленький невзрачный воробей раскачивался то на одной, то на другой и звонко чирикал.
Своё подвальное окно Лика вместо занавески закрывала простынёй. Иногда край простыни отгибался, и видна становилась её маленькая комната, дощатый пол которой находился глубоко под землёй.
Она сидела на узенькой кровати, прикрытой вместо пледа оранжевым в белых цветах одеялом и пила чай из белой фаянсовой чашки на перевёрнутой коробке из-под овощей или стояла у маленькой электрической плитки и кипятила воду в алюминиевом чайнике с красной надписью « Кофе». От лодыжек до колен ноги Лики были выгнуты горбами, как будто бы хранили запасы воды, поэтому она всегда ходила в брюках- клёш. У Лики были чёрные спутанные волосы, которые она никак не могла расчесать, и они стали всклокочено- пышными. Иногда она пыталась пальцами разделить их на пряди, и тогда они походили на ветки растений, вокруг которых обвились лианы и плющ.
Лику хорошо знали на Патриарших прудах. У неё никогда не было игрушек, но очень часто она приходила на детскую площадку у памятника Крылова и спрашивала: « Вы не видели моего мишку?», но никто не видел, и только однажды одна нянька протянула ей жёлтого, почти нового зайца и плюшевого медведя и ласково сказала:
- Возьми, девочка…
Лика внимательно на неё посмотрела и покачала большой головой:
- Нет, это не моё…Мой мишка всё время спит…- и её распушённые волосы упали завесой на лицо.
И тогда нянька грустно поняла, что разговор окончен, и что эта некрасивая девочка в заношенной одежде ничего у неё не возьмёт.
Лике часто оставляли еду на скамейках в сквере вокруг Патриаршего пруда. Иногда – недопитые пакеты молока или кефира, иногда булки хлеба и даже глазированные сырки, а однажды – творожную запеканку с малиновым вареньем прямо на тарелке. Запеканку Лика раскрошила и скормила голубям, потому что однажды слышала, проходя мимо школы, разговор двух девочек:
- Ненавижу, когда в столовой на обед дают творожную запеканку…Я бы её в помойку выкинула! – сказала одна, скривив хорошенькое личико.
Её подруга важно посмотрела перед собой; у неё были розовые лаковые туфельки и белые колготки; и ответила:
- Лично я предпочитаю крем-брюле или пудинг! – и даже притопнула ногой.
Лика никогда не ходила в школу. Она сидела на скамейке, бросала крошки от запеканки на аллею слетевшимся голубям и приговаривала, пытаясь казаться капризной:
- Я так не люблю запеканку…- и смешно морщила нос. – Мне бы пудинг или крем…Крем-брюле…
Тарелку она унесла к себе домой.
Но чаще всего ей оставляли хлеб. И тогда Лика спускалась к пруду, к самой воде, и бросала уткам и лебедям хлебные крошки. Лебеди привыкли к ней и иногда подплывали совсем близко, брали хлеб из её широких бугристых рук и выгибали длинные шеи, позволяя себя погладить. А если прибегала стая собак, Лика откусывала от булки, а потом протягивала собакам, каждой по очереди, потом снова откусывала и снова протягивала им. Она всегда делилась всем, что у неё было, правда, было у неё немного. Вожак стаи, хромой пёс, подгибающий сломанную заднюю лапу, никогда не подходил к Лике. Смотрел издалека, как наедается его стая.
- Трёхлапый, маленький, иди сюда, - ласково подзывала Лика, но огромный хромой пёс только рычал в ответ и хищно щерил зубы.
Лика любила гулять по ночам. Днём она боялась играть вместе с детьми, да они с ней почти и не играли. И только Петя и Лиза иногда разговаривали с ней, но неохотно и очень недолго, как бы отбывая повинность. А Лика не понимала, почему эти красивые высокие дети, которые никогда её не обижали, так торопятся уйти, и представляла, что у них очень много уроков в школе, что им совсем не до игр, и подолгу улыбалась своим мыслям.
Зато татарчата играли с ней вовсю. Однажды она запустила пальцы в свои спутанные волосы, и получились маленькие отверстия – глазки. Был конец июня, цвёл шиповник. Алсу и Ренат нарвали много красных и белых цветов, правда, Ренат несколько раз укололся шипами; и вставили ей в волосы. И получилось, что распустившиеся растения её волос зацвели. Лика завесила лицо и неподвижно, весь день, простояла на аллее. К вечеру к ней подошёл Петя:
- И надолго ты так?
Тогда Лика снова запустила пальцы в свои цветущие волосы и раскрыла их так, что видна стала половинка её лица:
- Разве ты не видишь, что я – куст? Что я – шиповник? – удивлённо спросила она. – Под липами вырос новый куст…
И тут Петя невольно съязвил:
- Интересно, Лика, а когда будет Новый Год ты станешь ёлкой? Ёлкой на Патриарших прудах? – и даже сам засмеялся собственной колкости.
Прежде чем ответить, Лика задумалась. Она не услышала насмешки.
- А ведь можно вставить еловые ветки вместо цветов, - рассуждала она вслух, - может быть, даже с шишками… И можно будет повесить блёстки и игрушки, и, может быть, даже огоньки…- и вдруг она робко улыбнулась Пете: Как ты думаешь, мне пойдёт? Я буду красивой ёлкой? Вы будете кататься вокруг меня на коньках?
Однажды Лиза остановилась перед её окном. Лика стояла у своей маленькой плиточки и что-то помешивала в кастрюле без ручек. Её волосы были затянуты в хвост на затылке точно такой же ленточкой от коробки конфет, как у Лизы, а глаза были закрыты, как будто бы она спала.
- Лика…- тихонечко позвала, присев перед форточкой.
- Да, Лиза…- тут же ответила , не открывая глаз.
- Мама Тоня сказала отнести тебе пирожки с мясом…Открой, пожалуйста, форточку…- и Лиза достала промасленный бумажный пакет.
- Положи у окна, - Лика по-прежнему не открывала глаз. – Я их вечером заберу.
- Но их съедят собаки или птицы…
- Нет. Они всегда чуть-чуть оставляют мне.
На перевёрнутой коробке, служившей столом, лежали две расчёски, деревянная и пластмассовая, ярко - розовая из кукольного набора, и засушенные головки роз. Их Лика насобирала у цветочного ларька на Малой Бронной. Она готовилась к ночи. К ночной прогулке на детской площадке.
- Лика, - поразилась Лиза, - ты живёшь так, как мы играем…
И тогда Лика открыла глаза и печально посмотрела вверх, на девочку, сидящую перед подвальной форточкой.
- А я играю так, как вы живёте, - мечтательно сказала она.
И тогда Лиза поняла, что она не спала, стоя над своей маленькой кастрюлькой, а просто смотрела вниз, и что её ресницы были такими длинными, что глаза казались закрытыми, и она просто боялась их поднять…
Поздно вечером Лика вышла на Патриаршие пруды. Детская площадка опустела. Только одна молодая долговязая нянька собирала забытые игрушки в огромную корзину.
- Это для того, - визгливо сказала она в сторону Лики, - чтобы их не украли за ночь.
Из волос Лики в разные стороны торчали сухие головки роз.
- Вы не видели моего мишку? – спросила она скорее по привычке.
- Как ты надоела, бродяжка, - снова взвизгнула нянька, прикрывая руками корзину. – Нет здесь твоего мишки и быть не может! – и ушла с площадки.
А Лика залезла на лестницу рядом с горкой и , зацепившись ногами за металлическую перекладину, повисла вниз головой и принялась раскачиваться. Её волосы, унизанные сухими цветами, походили на плетёную шаль…Ей нравилось, что мир перевернулся: если она поднимала глаза вверх, то видела своё полуподземное окно, а если смотрела вниз – то верхушки лип и чёрное, ночное небо. У её окна так и лежали пирожки, недоеденные собаками, и Лика подумала про детей со Вспольного переулка и тоненько запела…Они казались ей недоступно красивыми…
Ближе к зиме Лика часто уходила к метро «Баррикадная» погреться с нищими у костра…
- Я не понимаю, - задумчиво повторила Лиза, - как Лика с Патриарших прудов попала в наш диафильм?
- Да, Лиза…- и Петя присвистнул и затрясся от тихого хохота. – Похоже, ты совсем спятила от бессонных ночей…Да она просто похожа!
Татарчата молча закивали, поддерживая Петю.
- Да подождите вы, - перебила Лиза. – Вы что, не видите, что у неё цветы в волосах, и эта старушка, которая пытается её причесать, их вынимает…
И, действительно, на картинке, в доме старушки в стеклянном кувшине стояли засохшие цветы из волос девочки. Некоторые из них ожили и распустились…
Но никто из детей не успел ответить Лизе.
Где-то в глубине квартиры раздался страшный грохот. Это с треском сложился диван под Тоней Рукавишниковой, и она проснулась. От грохота и треска тут же в соседней комнате проснулась Фатима и, сдёрнув одеяла с кроваток Алсу и Рената, увидела кучу одежды.
Дети в библиотеке замерли, но напрасно. Ровно через мгновение дверь распахнулась. На пороге в ночных рубашках с кружевными воланами стояли Антонина и Фатима. Эти рубашки Антонина купила с рук у метро «Баррикадная».
- Так, - сказала Тоня Рукавишникова и укоризненно закивала головой.
- Так – так…- подхватила Фатима и закивала головой точно так же.
- Так- так- так… - снова сказала Тоня.
Все дети, кроме Пети, занятого своими мыслями, очень хотели спать, поэтому гуськом, без возражений, потянулись по коридору в свои комнаты. И даже Петя несколько раз притворно зевнул, замыкая процессию.
Лиза тут же повалилась в кровать и свернулась клубочком под одеялом:
- А всё-таки хорошо было,- довольно промурлыкала она, засыпая.
А Петя и не думал спать. Он выжидал…Антонина ворочалась на своём диване и тихо говорила сама себе:
- Нет, ну какие нахалы! Мы-то думали, что они спят, а они – вон что…
И тихо в ответ звенели пружины.
– Молчать! – рассердилась Тоня Рукавишникова и ударила кулаком по дивану.
И тут же всё смолкло. Квартира погрузилась в сон…
Петя знал, что под утро сон особенно крепок, и он уже не крался в библиотеку. Он в неё бежал…Его мучили открытки…
Он сразу же бросил всю пачку в камин. Но почему-то три открытки: старуха со злым, надменным лицом, молодая женщина с мотыльком в волосах и умоляющая девочка со старинным велосипедом, оказались сверху и легли веером. И вдруг Пете стало страшно. Ему захотелось убежать в свою комнату, спрятаться под одеяло и заснуть…заснуть… С открыток на него глядели три живых лица, и внимательно следили глазами, за каждым его движением…
Из-под выступа на полке Петя достал фиалковое масло Фатимы и коробку спичек. Он вылил масло на открытки, и в комнате тут же запахло летом и садом, и ему показалось даже, что где-то вдалеке запели птицы, и глухо о прибрежные камни ударилось море…И только когда он бросил зажженную спичку, посторонние звуки прекратились…
И тут же вспыхнули открытки, но только те, которые лежали внизу. Из жёлто-синего пламени на него внимательно, неподвижно смотрели три лица. Разглядывали его в упор.
Ворона и воробей Рюмочка крепко спали на крыше дома. И вдруг Воробей несколько раз чихнул во сне и проснулся. Ворона сонно открыла один глаз:
- В чём дело?
Вместо ответа Рюмочка снова чихнул.
- В чём дело, я тебя спрашиваю? – Вороне явно не хотелось просыпаться. – Почему это ты вдруг решил меня разбудить, когда все порядочные птицы и другие порядочные…
И тут Рюмочка чихнул опять. И тогда Ворона нехотя открыла второй спящий глаз:
- Ты что, - озадаченно спросила она, - простудился? – и вдруг громко чихнула сама.
Из трубы на крыше тонкой фиолетовой струёй шёл дым…Какое-то время дым поднимался вверх и походил на узкую полоску газа из магазина «Ткани» на углу Большой Никитской и Тверского бульвара, куда Тоня Рукавишникова ходила покупать ситец для наволочек. Но потом ветер развернул фиолетовую ленту, и дым потёк вниз, обволакивая прозрачной пеленой Ворону с воробьём и крышу, на которой они сидели.
- Это простудилась я, - поняла Ворона и громко во весь вороний голос чихнула.
Дым из трубы пах сладко и таинственно. Мысли у птиц коротенькие, но всё же Рюмочке показалось, что он что-то вспомнил, что-то прекрасное, но образ никак не приходил, и бедный воробей просто не мог подобрать слова, чтобы сказать об этом яростно чихающей Вороне, и поэтому громко, беспомощно чирикал.
А дым всё сгущался, становясь слаще и слаще, а Ворона всё чихала и чихала…
И вдруг Рюмочка понял: он пытался вспомнить весну! И счастливо, звонко запел.
Ворона замолчала и с удивлением посмотрела на воробья. А тот, забыв обо всём на свете, задрал головёнку и выводил рулады, поводя клювом то вправо, то влево, куда ветер направлял струю дыма.
Стояла глубокая ночь.
Ворона подтолкнула Воробья в бок. Тот запнулся на мгновенье, но даже не взглянул в её сторону. Продолжил петь ещё звонче, ещё мелодичнее прежнего.
- И долго ты ещё собираешься всех будить? – грозно спросила Ворона и даже прикрыла крылом звонкий клюв Рюмочки.
- А что я сделал? Что я сделал? – замотал головёнкой воробей. – Я что – плохо пою?
- Ты поёшь неприлично, - объяснила Ворона. – Нас с тобой итак никуда не пускают из-за твоих выходок. Ни в одно приличное общество…Да я просто стесняюсь с тобой где-то показываться, сгораю со стыда…
- А что такого? – удивился воробей.- Вот недавно мы были в столовой…Ну, не скажи! Мы летаем, где хотим!
- Как же! – помрачнела Ворона. – Летаем!! Да твои простецкие манеры раз и навсегда закрыли мне дорогу в высший свет!
Но тут внизу в свете фонаря что-то ослепительно блеснуло жгучим манящим золотом.
С громким криком Ворона сорвалась с крыши и понеслась вниз.
- Что там? – развязно присвистнул Рюмочка вслед. – Есть чем поживиться?
Но Ворона не отвечала. Клювом, похожим на заточенную лопатку, она расшвыривала в сторону листья, торопливо отыскивая золотое и блестящее.
- Ха-ха! – выкрикнул Рюмочка. За время дружбы с Вороной, он многому у неё научился.
- А потише нельзя? – раздражённо каркнула Ворона, да так громко, что в некоторых окнах, где были открыты форточки, зазвенели стёкла; и вдруг вытянула длинный обрезок золотой фольги, из которого Лиза совсем недавно вырезала листья себе и Пете для костюмов к празднику осени.
Ворона придирчиво оглядела фольгу. Фольга просто сияла в фонарном свете.
- Совсем неплохо! – довольно сказала Ворона сама себе, но Рюмочка наверху, на крыше всё равно услышал её.
- Мы что теперь – богачи? – крикнул он вниз.
Ворона любовалась переливами блеска и закрывала то один глаз, то другой.
- Так мы богачи или нет? – снова крикнул ей Рюмочка.
И снова из трубы пошёл сладкий, дразнящий дым. Рюмочка глубоко вдохнул его и уже опять приготовился запеть, как вдруг Ворона крикнула:
- Похоже на золото! Красота! Осталось проверить на прочность , и тогда мы с тобой…- и несколько раз ткнулась острым клювом в фольгу.
- Богачи? – звонко крикнул Рюмочка вниз, да так, что эхо пронеслось в пустынном дворе.- Так мы теперь богачи?
Под ударами клюва фольга тут же расползлась на блестящие клочки.
- Фальшивка, - с надрывом крикнула Ворона в ответ. – Банкроты мы! Банкроты!!!
И взлетела назад на кромку крыши к воробью, который , наглотавшись фиолетового дыма, незаметно для себя скатился к самому краю и уже вот-вот должен был свалиться вниз, но вовремя упёрся в её серое плечо…
- Итак, - мрачно прошептала Ворона, - путь в высшее общество нам заказан, и всё из-за тебя…- Воробей молчал. Всё плыло перед его глазами. – Сбережений под старость у меня никаких! Ты что, забыл, как недавно мы нашли немного изумрудов и два небольших, но чистых…чистейших бриллиантов? Помнишь? Нет? – Воробей не отвечал. Ворона с горечью продолжала: Так вот, ты, наверное, не знаешь, но их у нас украли… совсем недавно… враги…
Совсем недавно Ворона и Воробей летали к метро « Маяковская» клевать остатки беляшей у киоска с дешёвой выпечкой, как вдруг Ворона заприметила бутылочные осколки. Несколько зелёных и несколько бесцветных прозрачных. « Сокровища», - жарко прошептала Ворона Воробью. И они быстро, пытаясь не привлекать внимания, спрятали цветочные стёкла в ближайшую кучу листьев. Ворона всегда забывала, куда прятала свою добычу и просила запомнить Воробья. Воробей пытался запомнить из-за всех сил, и иногда это ему удавалось. Он, например, умел считать до трёх. Он несколько раз повторил сам себе: «Метро «Маяковская» Куча листьев у третьей колонны…» Через несколько дней Ворона спросила его: « Ты помнишь, где наши сбережения?» И Рюмочка повторил: «Метро «Маяковская». Куча листьев. Третья…» Но Ворона не дослушала. Она забыла, что такое метро и очень заинтересовалась. «Метро – это то, что спускается вниз, тарахтит и рычит, а потом – расползается в разные стороны под землёй,» - объяснил умненький Рюмочка. Но когда они прилетели к третьей колонне, они увидели, как дворники сгребают листья в мешки и грузят в машины. « Это же надо! – закричала Ворона. – Среди бела дня!» Рюмочка звонко, неразборчиво чирикал.
- Так вот, - продолжала Ворона. Она была широкая и мягкая и закрывала Воробья от ветра. Тот благодарно задремал. – А поскольку у тебя нет никакого образования, ведь ты даже не умеешь считать! и ты даже не помнишь, куда неделю назад мы спрятали сапфир… - это был осколок синей лампы, и Рюмочка, действительно, не помнил, где он, - то надеяться я на тебя не могу… К тому же твои манеры…- и тут вдруг подул свежий холодный ветер, и таинственный дым из трубы снова потянулся вверх. Воробей проснулся, а Ворона громко чихнула от холода.
« На себя посмотри», - хотел было надерзить Рюмочка, но не посмел. Он ведь восхищался Вороной…А Ворона всё чихала и чихала, а потом вдруг горько вздохнула:
- Да уж… Вот я и простудилась на старости лет! Теперь мне нужны условия…Ну, ты понимаешь! – Воробей кивнул. – Горячая ванна с пеной, хорошая еда, учёные разговоры, ну и , конечно, последние новости – газеты, журналы, может быть, даже радиоприёмник…- Воробей снова кивнул…- Вот только где всё это взять? Эх, наши бы с тобой сбережения…
- А то, может, на чердак полетим? – предложил Рюмочка. – К голубям?
- А я тебе сразу говорила, - важно произнесла она, - полетели на чердак, а ты…
Ворона в тайне боялась, что голуби их не пустят. Ведь Рюмочка предложил ей ещё с вечера: «Заночуем вместе со всеми на чердаке?» - « Во-первых, мы не все, - Ворона высокомерно его оглядела, - во-вторых, я не привыкла к таким условиям…» И Рюмочке вдруг так жалко стало Ворону, что его маленькое сердечко сжалось и заболело, и он решил не перечить…
Они слетели вниз, под крышу, к чердачному окну, и Рюмочка бесшумно проскользнул внутрь, в тепло, но Ворона не могла и не хотела оставаться незамеченной.
- Я решила почтить вас своим присутствием, - громко каркнула она так, что все голуби разом проснулись, и даже Старый Голубь, облюбовавший место у трубы, приоткрыл глаза.
- Какой кошмар! – вскрикнула спросонья одна из молодых голубок. Все барышни – голубки устраивались спать поближе к окнам. Им нужен был чистый воздух среди ночи.
- Кошмар! – подхватили остальные барышни и стали вполголоса спрашивать друг у друга: А что ,собственно, случилось?
- Среди ночи ворваться! – продолжала одна из голубок. Она проснулась первой. – А я в панталонах…в панталонах… в панталонах с оборочками!
При слове «панталоны» молодые фатоватые голуби тут же отвернулись к стене и хором проклокотали:
- Лично мы ничего не заметили…
А голуби- подростки коротко и громко хохотнули.
- Всем молчать! – строго приказал Старый Голубь. – Что случилось? Пожар?
- Пожар…пожар…- заволновались голубки.
- Мои панталоны, совсем новые, в кружевах…Ах!
- Никакого пожара, - отрезала Ворона и независимо начала: Просто я решила оказать вам честь своим присутствием…Подарить свой визит!
- Какой визит? – возмутился Старый Голубь. – Мы спим. Мы порядочные птицы…
- Какая наглость! – догадалась первой молодая голубка. – Ночное вторжение!
- Да, наглость! – возмущённо затряс головой Старый Голубь, - наше терпение исчерпано.. Извольте немедленно покинуть наш чердак…
- Извольте, извольте! – подхватил Пожилой Голубь, до этого всё время молчавший и из-за всех сил боровшийся со сном.
- Я бы даже сказал – вон! – разошёлся Старый Голубь.
- И я бы сказал точно так же, - подхватил Пожилой. Он был не намного моложе Старого и считался его правой рукой, вернее, крылом.
- Ха-ха! – деланно засмеялась Ворона. – Не очень-то и хотелось среди глупых птиц…- и она повернулась к голубям широкой спиной. – Если бы вы только знали, каких я благородных кровей, вы бы уговаривали меня…
- Вон! – перебил Старый Голубь, и Пожилой не успел его поддержать, потому что Ворона глухо закашлялась.
От неожиданности все замолчали, и вдруг в наступившей тишине раздался робкий голос Воробья Рюмочки:
- Пожалуйста, разрешите нам остаться!
- Не сметь умолять! – гордо крикнула Ворона, но крика не получилось. Она охрипла.
- Если нельзя остаться нам вместе, - продолжал Рюмочка, - то пусть - хотя бы Ворона…- и тут он с мольбой посмотрел на Старого Голубя, а потом перевёл взгляд на Пожилого, - потому что она очень больна. Сначала она просто чихала, а теперь вот…
- Лично я улетаю, - прохрипела Ворона и уже собралась было добавить что-то насмешливое, как вдруг снова закашлялась так, что её маленькое птичье тельце затряслось.
- Пожалуйста, не прогоняйте нас, – продолжал Рюмочка, - или хотя бы только её! И ещё – мы бедняки!
- Я пошла! – не унималась Ворона, протискиваясь к выходу, и даже обидно выкрикнула: Ха-ха!
Потрясённые птицы молчали.
А Старый Голубь проснулся окончательно и вдруг ласково и мягко пригласил:
- Милости просим! – его глаза наполнились слезами. – Устраивайтесь поудобнее у трубы или батареи…
Ворона мгновенно повеселела:
- Выбираю батарею! – и хлопнула Рюмочку по маленькому плечику. – Там место шикарное…Нам с Воробьём подходит, так и быть! – и, нахально посмотрев на Старого Голубя, спросила: Надеюсь, вы не очень храпите?
Пожилой Голубь собрался с достоинством возразить, но Старый опередил:
- Постараюсь ничем вас не побеспокоить!
А Петя смотрела на огонь. Во все глаза. И ведь было на что заглядеться! Пламя переливалось всеми цветами: то становилось синим, то прозрачным, совсем невидимым, а то вдруг желтело, как приморский песок в середине июля.
Старые открытки сгорали на глазах и превращались в пепел, бумага сначала темнела, а потом рассыпалась в прах… Но эти три лица на трёх открытках!! Они, как саламандры жили в огне, и чем ярче разгоралось пламя, тем, казалось, сильнее пробуждалась в них жизнь…И вдруг Пете показалось, что какая-то тонкая невидимая струна не выдержала и лопнула внутри него, и кто-то тоненько неразличимо заплакал… И тогда Петя перестал бояться. Он стал ждать, когда же три этих странных, прекрасных лица с ним заговорят…Как будто бы согласился и сдался…
Красные цветы рядом с лицом старухи вдруг ожили: их лепестки задрожали и открылись, обнажив чёрное пятно вокруг черенка. Это были тюльпаны. Их распахнутые бутоны походили на проснувшиеся глаза с тёмными кругами зрачков. Петя понимал, что старуха смотрит зло: взгляд её неподвижных глаз прилип к нему, вонзился в него и не давал пошевелиться. Единственное, что он, Петя, мог делать это подходить всё ближе и ближе к камину, к огню, всё ниже склоняться, чтобы…Тонкий рот старухи недовольно выгнулся углами вниз, концы губ висели, как бельевые верёвки. Петя перевёл взгляд на другую открытку: прекрасная японка была совершенно равнодушна и к нему, и к огню. Она смотрела на него, полузакрыв глаза, как будто бы немного сердилась, что её разбудили. Она была равнодушна ко всему, кроме своей красоты. Она ничего не хотела знать. И только крылья мотылька, присевшего на шпильку в её волосах, слегка дрожали… На третью картинку с нарядной девочкой он не решался переводить взгляд. Он не хотел на неё смотреть. Потому что точно знал, что не сможет сопротивляться…Сопротивляться чему?
И вдруг – Петя засмеялся. Все три лица тут же вздрогнули и испуганно вскинули глаза на него, а он не заметил.
Он вспомнил, как они с Лизой были маленькими, и ещё не нужно было ходить в школу, а просыпались они очень рано. И пока Антонина Рукавишникова спала в соседней комнате, они бежали на кухню и быстро расковыривали ложками гречку в тарелках, приготовленную для них ещё с вечера…Так походило, что дети завтракали, но просто не доели до конца. Но им было не до еды. Схватив термос с горячим какао или чаем с душицей, они бежали в библиотеку. Лиза тогда уже умела читать, да и Петя умел, но скрывал. Он любил, чтобы Лиза читала ему вслух. Лиза усаживалась на пол, в крепость из подушек от дивана Тони Рукавишниковой, а Петя, ласково погладив нижнюю полку со сказками, открывал выдвижной ящик, где под коробкой с диафильмами тайно хранились коробки и мешочки с конфетами, шоколадом и засахаренными орехами. Пока Лиза разливала горячее питьё в чашки, Петя вдохновенно развязывал тесёмки на душистой коробке «Пиковая дама» или «Птичье молоко» и шелестел обёртками « Мишки на Севере». Это был их завтрак.
Потом Лиза принималась читать вслух, а если вдруг встречалась картинка, она прерывала чтение и разворачивала книгу так, чтобы Петя мог рассмотреть и даже кое-что перерисовать на обои.
Как-то Лиза читала «Снежную Королеву», а Петя, вытащив из основания крепости самую большую подушку, лежал под письменным столом и шелестел фольгой от шоколадных конфет. Ему нравилось смотреть вверх, на рассохшиеся доски стола: волокна древесины, щели и просто маленькие точки складывались в удивительные картины. То ему казалось, что Кай с Гердой катаются на катке вокруг сверкающей ёлки, то он видел Кая в санях у Снежной Королевы, удивлённо разглядывающего узкий серп луны и звёзды, под полозьями, внизу, то ,уснувшую в лодке Герду и хоровод визгливо смеющихся троллей над ледяным зеркалом.
Вдруг Лиза прервала чтение и со строгой заботой, совсем как мама Тоня, спросила:
- Дорогой, тебе не дует? Ведь ты лежишь под окном… - и совсем как Тоня Рукавишникова, склонив голову на бок, стала ждать ответа.
Но Петя молчал, лёжа под столом. Он думал.
- Я что, в пустоту обращаюсь? – продолжала подражать девочка.
- А что, Лиза…- спросил Петя в ответ, - а если бы меня похитила Снежная Королева и околдовала до бесчувствия, пошла бы ты меня искать?
Строгая Лиза захохотала:
- Да нужен ты мне больно, Пе…- и вдруг осеклась и медленно, удивляясь сама себе, закончила: Да я бы ей только «спасибо» сказала! – но это получилось совсем не смешно.
Петя молчал. И Лиза тоже. Ждала, когда брат отзовётся из-под стола. Но даже фольга от конфет больше не шелестела.
И тогда Лиза сама заглянула к нему. В полумраке под столом приятно пахло душицей из чая. Петя лежал на подушке и внимательно смотрел на сестру.
- Ну, ты что, Петь…
- Ничего.
- Ты поверил?
Молчание.
- Да если бы только Снежная Королева… - начала Лиза. – Ну, во-первых её нет!
- Она есть.
Мгновение, Лиза колебалась
- Откуда ты знаешь? – и она сделалась серьёзной.
- Просто знаю и всё…И ты тоже знаешь…
- Пожалуй, - согласилась Лиза. – Но если бы только она посмела тебя похитить…если бы только она к нам заглянула, я бы привязала её к батарее или втолкнула бы в камин и зажгла бы его…
- Точно так же хвастался Кай, - сухо отрезал Петя. – Сама знаешь, чем всё это закончилось.
Лиза не на шутку задумалась:
- Знаешь что, я бы стала над ней смеяться! До тех пор, пока бы она не поняла, что её никто не боится!
Взгляд Пети немного потеплел и он слабенько заулыбался.
И дальше он снова помнил крепость из подушек. Сестра снова читала ему вслух, а он лежал, положив голову ей на колени.
И потом он тайно от всех спрятал спички под выступом каминной полки, на тот случай, если срочно понадобится затопить камин. И эти спички пролежали там много лет.
Воспоминание было таким приятным, таким ласковым, что Петя совсем забыл, зачем он здесь. Его потянуло в сон. Он расслабленно посмотрел на жёлтый огонь, весело пляшущий в камине, и снова увидел три открытки, которым пламя ничуть не навредило, и вдруг – об этом Петя много раз вспоминал потом, пытаясь оправдаться – он встретился глазами с заплаканной девочкой в старинном платье.
И тут же всё переменилось…
Злобное и страшное прошептала своими губами-верёвками старуха, и тут же открытка скукожилась и превратилась в пепел…Прекрасная японка закрыла глаза и притворилась , что она спит. Казалось. – ей больно от внезапно наступившей жары, но она не подаёт виду, она спит…Медленно, с четырёх углов, занялась её открытка, и крылья мотылька на её шпильке обуглились. Её стало жалко почти до слёз… Но эта маленькая девочка, она не притворялась ложно-равнодушной, не корчилась в проклятиях и заклинаниях, как старуха. Она умоляла…Опираясь на велосипед, она стояла посреди открытки как на маленьком белом острове, который загорелся со всех сторон и медленно, неуклонно чернел, становясь пеплом. Она горько, по-детски плакала, она боялась, она протягивала к Пете руки из пламени, она показывала на велосипед и умоляла: « Хочешь, возьми велосипед? Хочешь я тебе песенку спою? Только спаси меня, спаси…ведь, будет так больно!» Тогда Петя не выдержал и протянул ей руку. И тут же всё переменилось снова…
Огонь погас.
Комната наполнилась синим, густым дымом, и сначала призрачно, а потом всё отчётливее стали проступать фигуры людей, животных, странных существ, - как будто бы вдруг двери в соседние миры разом распахнулись, и из них хлынули потоки ночных видений. Первым шёл младенец с розовым голубем на руках, казалось, что он забрёл сюда случайно. Он очень торопился. Следом солдаты в касках, только что радовавшиеся салюту на открытках, тащили пулемёт. Им было тяжело идти, но идти было нужно, и они очень хотели, чтобы всё это скорее закончилось. Один из них поднял глаза на Петю, но не увидел его. Смотрел насквозь…В его глазах не было ничего, кроме страдания и усталости…Потом какие-то странные старички – фигуристы, видимо, муж и жена тянули на санках кадку с фикусом, а следующие точно такие же, но в других костюмах тянули на санках кадку с кактусом, и только последние везли ёлку. И все они смеялись между собой, но не потому что им было весело, а потому что кто-то приказал им смеяться, растянул их губы углами вверх и придерживал за кончики, чтобы улыбка не опала…Пролетела стайка бледно-розовых голубей…
И все эти видения прозрачной вереницей уплывали через открытую дверь в коридор и направлялись в их с Лизой комнату…И вдруг Петя понял: все они шли за Лизой. Им нужна была она!
И тут же из камина поднялись трое: старуха, женщина и девочка. Старуха зависла в воздухе, превратившись в летучую мышь, медленно пролетела вдоль книжных полок и вылетела в коридор. Красавица засмеялась и стала дымчатым облаком, и облако последовало за старухой. И только девочка ни в кого не превратилась. На ней были белые туфельки со шнуровкой на маленьком каблучке. Она подбежала к Пете, топоча копытцами каблучков, и тихо прошептала: «Благодарю», а Петя вдруг довольно глупо спросил: « А как же велосипед?», но она сказала: «Хочу побегать!» и побежала. Впереди неё катился обруч, и она подталкивала его прутиком….
Петя бежал по коридору и кричал, или ему казалось, что он кричит. И ему было совершенно всё равно, что все спят…
А никто и не проснулся…
И когда Петя вбежал в комнату, все самые худшие его предчувствия подтвердились: Лиза безмятежно спала, и над ней, над её головой и сердцем роились видения. Они то сплетались в один бесформенный ком, то распадались на фигуры людей и животных. Один раз показалась белая лошадь. Она занесла ногу с тяжёлым копытом, и Петя подумал, если она ударит копытом, то кто-то обязательно умрёт…
Но лошадь аккуратно поставила ногу…
И какое-то склизкое создание с перепончатыми пальцами уселось Лизе на грудь и принялось что-то нашёптывать в ухо…
Петя замер от ужаса.
И вдруг, как будто бы прогоняя куриц с дороги в летней деревне, беспомощно замахал руками: « Пошли отсюда! Пошли!» И неожиданно видения ему подчинились. Они перестали кружить над Лизой и поплыли по комнате. Петя подумал, что зеркало – это тоже дверь, и сразу же вся вереница призраков направилась к зеркальным стёклам трельяжа. Кто-то входил в основное зеркало, кто-то в узкие, боковые… « Пошли отсюда! Вон!» – размахивал Петя руками, и вдруг увидел, что хлестнул ладонью призрачную японку, и его ладонь прошла сквозь неё. Порыв воздуха понёс её к зеркалу вместе с остальными созданиями, но на подзеркальнике она неожиданно остановилась. Она кого-то высматривала в сонме видений. И вот появилась старуха с увядающими тюльпанами верхом на белой лошади, и маленькая девочка с катящимся обручем. Она свистнула им как дрессировщица диким зверям, и Пете послышался даже свист бича; и старуха с девочкой тут же помчались на зов, но вошли не в зеркало, а в неё. Это были её юность и старость.
И тогда японка свистнула снова. Из толпы призраков вылетела птица с человеческим лицом, ровным и бездушным, « как у греческих статуй», - подумал Петя. И вдруг, на одно мгновение Пете показалось, что у птицы смерти, а это была она, - лизино лицо. Прекрасная японка оседлала птицу и принялась кружить по комнате. « Вон отсюда, гадина! – закричал Петя из последних сил. – Вон…» Никто из призраков не замечал мальчика. Они жили своей жизнью, шли своим путём, а эта японка верхом на птице вдруг обернулась, отыскала его глазами и, прежде чем войти в зеркало, погрозила ему пальцем.
Комната опустела.
Лиза по-прежнему безмятежно спала.
Петя повалился на кровать, и тут же со всех сторон его обступили сны, но ни один не смог к нему прорваться.
Можно представить себе облако, скользящее по небу, и каждую секунду меняющее очертания, и что внутри оно несёт в себе снег и переливающиеся, звенящие глыбы льда, и каждый миг, как в калейдоскопе, они перемешиваются в новый узор, стремительно собираясь в картины новых миров и тут же рассыпаясь на части.
Старый японский дедушка Окадо подошёл к окну. На нём были промасленные лохмотья кимоно с неряшливыми заплатками на рукавах.
За окном с неба лился лунный свет, заливая серебром спящий двор: крыши дома, карнизы, чёрные ветви деревьев и фонарный столб. Фонарь был зажжён, и его тёплый золотой свет вторгался в лунные потоки и падал на землю.
- Мир подлунный, - сам себе сказал старик, - и мир подсолнечный… Когда уходит один, приходит другой… - за его спиной из створок зеркала, такого же, как в комнате детей, лёгким роем выходили ночные виденья, и по винтовой лестнице бесшумно устремлялись на второй этаж, в маленькую комнатку, со стенами, сплошь увешенными веерами, со спящими гусями в подвесных корзинах под потолком и балконными дверями, выходящими на крышу с маленьким, облетевшим садиком. Некоторые веера на стенах были пусты. Заметив пустой веер, кто-то из призраков отделялся от роя и застывал на его поверхности, превратившись в рисунок.
Старый Окадо не оборачивался: возня ночных видений его ничуть не интересовала. Окадо думал:
- И если один мир накладывается на другой добровольно или случайно…- и тут в широком рукаве его кимоно зашевелилось и заворчало что-то тяжёлое: Молчать! – гневно прошептал старик в рукав.
- Лапы затекли, - раздался в ответ противный надтреснутый голос, похожий на охрипший писк, - и хвост я давно не разминала…
- Молчать! – Окадо топнул ногой. Шевеление в рукаве затихло.
- И если один мир накладывается на другой, - повторил он, - то открываются двери в те миры, близкие и иные, которые совсем далеко, и эти двери повсюду…
- Неужели ты думаешь, старик, что я пришла к тебе, чтобы услышать весь этот вздор? – раздался за его спиной равнодушный, прекрасный голос.
- Госпожа! – невольно вырвалось у Окадо, и он обернулся. У него перехватило дыхание, и на мгновение он даже прищурился от ледяного сияния, заполнившего его комнату. Из его рукава показался сморщенный подслеповатый зверёк и зашевелил носом, втягивая воздух так, что его горбатая переносица покрылась складками. Но старик и не думал его унимать. От сияния на его глазах выступили слёзы.
Перед ним стояла юная японка с мотыльком в волосах и лениво, как будто бы только что проснулась, а ей не хотелось, потягивалась.
- Что, Окадо, не ждал?
У её ног приручено и преданно сидела птица смерти.
Старый японец взял себя в руки:
- Я всегда готов к встрече с вами, госпожа! – и учтиво поклонился…
И тут же всё изменилось. Стены комнаты раздвинулись и исчезли. Стоял промозглый ноябрь. Шёл дождь, перемешанный с ледяными хлопьями снега. И он, молодой, учёный слуга нёс раскрытый зонт над прекрасной госпожой. Ему было всё равно, что он продрог и уже не чувствует концов собственных пальцев. Он не сводил с неё глаз.
- Похоже на Великий снег, - вдруг сказала она, задумчиво глядя на белые хлопья, тающие у её ног.
- Почему? – невпопад спросил ученый слуга.
- Потому что я замёрзла, глупец, - усмехнулась она.
- А что такое Великий снег? – в этот раз слуга спросил не ради ответа, а чтобы ещё раз услышать её дивный, равнодушный голос, один только голос, пропуская значения слов.
- Это тот снег, который покроет всю нашу землю, - тихо сказала госпожа, - и проморозит её насквозь до самого огненного сердца, и оно станет застывшим огнём.
Так они миновали дворцовый двор, и когда слуга, следом за госпожой вошёл во дворец, с его одежды стекали потоки воды…
Дальше он помнил: он, учёный юноша-слуга держит в руках узкую ножку с плотно прижатыми пальчиками и растирает каждый пальчик, чтобы согреть госпожу. Механическая птица, привезённая из Европы, сидит на изогнутой ветке. В бок вставлен блестящий ключ. Если его повернуть несколько раз, механическая птица запоёт.
- Хотел бы ты знать, кем мы были раньше, до этих стен? – спрашивает она. – Хотел бы вспомнить?
Пальчики маленькой ножки розовеют в его руках. Он склоняется и дышит на них, чтобы они скорее согрелись.
- Как ты смеешь? – холодно одёргивает она слугу.
- Госпожа…- дрожащим голосом оправдывается юноша, поднимая глаза на её спокойное лицо. Он стоит перед ней на коленях.
- Пошёл вон, - говорит она, берёт сложенный веер и несколько раз хлещет его по лицу, правда, почти не больно.
Он молча поднимается и уходит с поклоном. Он библиотекарь при госпоже. Она желает изучить каллиграфию. Иногда, чтобы не скучать, она допускает его в свои покои.
Молодой слуга закрывает за собой двери и слышит лёгкий треск: это поворачивается ключ, а потом – сладостно и бездушно поёт механическая птица.
Обида, гнев и любовь переполняют его сердце.
Но это только воспоминание, которому несколько сотен лет. Старый Окадо был мудрым. Он совладал с собой. Его чувства коротко вспыхнули и тот час уснули. Он хлопнул морщинистую морду ладонью по носу, и она с визгом спряталась в рукаве. Стены дворца сжались и снова стали стенами комнаты.
И вдруг прекрасная японка хрипло, вульгарно засмеялась и стала походить на пьяную гейшу в дешёвой гостинице:
- Покорми птицу смерти, старик, а то у неё урчит в животе…- и только мотылёк в её волосах по-прежнему нежно трепетал.
- Зачем вы мучаете меня, госпожа? – устало спросил старый японец и, не дожидаясь ответа, трижды свистнул. И тут же по винтовой лестнице сбежали мальчики – прислужники, проворно спрыгнув с одного из вееров. Они несли серебряное блюдо, на котором дрожали кровавые куски. Они поставили блюдо перед птицей смерти и исчезли.
- Мёртвые животные, - брезгливо поморщилась она, как будто бы по мрамору вдруг пошли морщины. – Не – е -ет…
- Бери, что дают, - усмехнулась японка, - а то не будет и этого…
Птица смерти молча погрузила лицо в серебряное блюдо, и когда поднялась, насытившись, её рот и подбородок были перемазаны кровью, как будто бы на бойню бросили куски мрамора.
- Ладно, Окадо, - сказала, наконец, японка. – Хватит шутить…- и стала прежней – прекрасной и равнодушной.- Так тебе легче? Надеюсь, тебе было смешно?
Окадо поклонился.
- Это ты призвал птицу смерти из нашего мира?
- Да, госпожа… Но я всё продумал, прежде…
- Она глупа, почти так же, как ты…
Окадо молчал, выжидая.
- Но я видела детей, - сказала японка. Её голос был прекрасным, но совершенно лишённым чувств.
- И что?
- Они превзошли все мои ожидания. ..Я следила за ними ещё оттуда, ещё из своего мира, вмёрзшая по самую грудь в ледяное озеро, сразу же, как ты только рассказал о них… Если бы ты знал, Окадо, - и тут в её голосе зазвенела ледяная тоска, - если бы ты знал, как я замёрзла…Иногда мне кажется, что в моём сердце лёд вместо крови…
- Госпожа…- и тут старый японец вытянул перед собой руки, как будто бы снова разминал в пальцах маленькую, почти невесомую ножку, - я всегда готов… - и уже хотел упасть на колени.
- Оставь…- и она продолжила: я следила из мрака за этими детьми, но я не могла их рассмотреть. Слишком много у них защитников…
- Их защитники – ничто…- жарко прошептал старик, не отрывая от неё глаз.
- А ты не только глуп, ты ещё и самонадеян, - усмехнулась госпожа. – Мы вместе уже целую вечность, и как же ты мне ненавистен! Их защитники не так слабы, как тебе кажется…
- Тем слаще, тем драгоценнее будет победа, - голос Окадо дрожал.
- Эти дети, брат и сестра, они нужны мне оба, - продолжала японка. – Особенно – девочка… В ней такая сила, Окадо! Я давно такого не видела…- и тут она запнулась. – Я не видела такого никогда!
- Она уже наполовину наша, - усмехнулся японец. – Каждую ночь я посылаю ей сны, полные странной и тревожной красоты Ёмино- куни… Сначала это были сны из ваших ледяных садов, а уж потом – из всего того, что она хотела…
- Но её защитники! Уж слишком их много!
И тут пришла очередь старого Окадо. Он заёрзал, заюлил, как будто бы продавал фрукты на Палашёвском рынке. Он даже стал пританцовывать, мелко семеня ногами в войлочных ботах со сломанными молниями:
- О, моя прекрасная госпожа! О, моя высокая повелительница, - напевал старик, противно растягивая слова, - неужели вы думаете, что такую девочку вам отдадут просто так, без борьбы, да ещё и впридачу к ней её младшего брата?
- Короче, Окадо! Не тяни…- и вдруг она сказала с тоской: У меня так мало сил!
- Вот я и вызвал за ней птицу смерти, за маленькой девочкой, заплетающей две косички по утрам и умоляющей по ночам о дымных сумеречных видениях…
Казалось, японка что-то обдумывает:
- Но она нужна мне живой в стране мёртвых…в моей стране…хотя…- и тут задремавшая птица смерти открыла глаза и подняла на неё окровавленное лицо.
Мгновенно стены комнаты сделались зыбкими, облачными, как будто бы вокруг госпожи и её прислужника не было другого пространства кроме неба и редких проплывающих облаков.
- Я – абсолютное зло и я – бесстрастие, - раздавался отовсюду её голос, - я – сила жизни, прошедшая сквозь смерть и я – вечная насмешка смерти, я – абсолютная красота и я – безразлична к добру, я – сила чувств, ставшая поэзией и я – бесчувствие покоя, я – вековечность молчания, победившая смерть и я – голос холода и упоения…
Казалось, что госпожа и её прислужник плывут в космосе среди звёзд, как две таинственные планеты. Они медленно кружились вокруг собственной оси, и если вдруг навстречу им мчалась комета, они не уклонялись, они мгновенно сливались с ней и неслись, рассыпая огненные брызги. Потом отделялись, как два клокочущих огненных пятна и летели, обезумев, но всё же - медленно угасая, превращая пурпурный огонь в синий лёд с золотыми всполохами. Потом скользили по небу, плавно чертя знаки неведомого алфавита. Потом ласково, неторопливо, как бы уговаривая о чём-то, несколько раз обогнули луну.
- И если только эта девчонка со всей своей неразбуженной силой …- и снова звёздное небо превратилось в стены комнаты, - откажется от добра, если наделает грехов, которым нет прощения, если она станет служить злу, думая, что служит своим прихотям, то мне не будет равных…
- Говорят, - опасливо прошептал старик, - что нет такого греха, которого нельзя было бы простить, если грешник раскаивается …- и в его голосе, как слабый мерцающий огонёк прозвучала надежда.
- И кто же это говорит? – попыталась улыбнуться госпожа, но улыбка вышла слегка вкривь, как гримаса.
- Так, один безумец…- нехотя подыграл ей Окадо.
- Это тот, которого потом позорно казнили? – и она снова попыталась улыбнуться и снова у неё не вышло.
- Да, госпожа, это Он… - и старый Окадо опустил глаза.
- А ты стал ещё глупее, чем был, горе – библиотекарь! И ты поверил россказням в сомнительных книжках? – усмешки у неё не получилось, зато получилось презрение. – И что же Он получил за свои слова? Смерть и забвение?
- Нет, госпожа, Он получил бессмертие и славу…
- Никогда не слышала об этом раньше! Ты лучше замолчи. Старик! Всё это сладкая ложь для трусливых невежд… А впрочем, мне всё равно…
- А почему тогда на пути в этот мир возник Остров? Раньше его не было!
- Я же приказала молчать…
Но тут из рукава кимоно снова высунулась морщинистая морда и повела носом в воздухе:
- Позвольте мне, о, повелительница! – и, выпрыгнув на пол, оказалась белой крысой с красными подслеповатыми глазами.
- Что за Остров? – нахмурилась повелительница. – Я не могла разглядеть его из тьмы…
- Там живут двое наказанных, - прошипела белая крыса. – Но они с радостью искупают свою вину, потому что они служат …известно Кому. Во Имя Его они готовы на всё!
- Ненавижу…ненавижу…- прошептала повелительница и задрожала от гнева. Её лицо стало безобразным. Из него проглянула старуха с губами-верёвками, но только на миг. – И чем они занимаются, эти двое? – успокоено и равнодушно спросила она.
Старый Окадо снова мелко, недостойно заюлил:
- Эти двое – мерзавцы… - он говорил так, как будто бежал, и у него началась одышка. – Шныряют туда- сюда по мирам, собирают старые игрушки, просто уводят у меня их из рук…А где игрушки, там и дети! Они могут всё испортить…
- Нет, - пискнула крыса и хищно сверкнула глазами.
- Да как ты смела? – изумился Окадо.
- Я кое-что узнала, если позволит госпожа…
- Говори, - кивнула повелительница, - только быстрее.
- Есть один одноглазый кот…
- Предатель? – в голосе повелительницы зазвучала надежда.
- Увы, нет, - призналась крыса, - но он настолько глуп, что его глупость может нам пригодиться…Он собирает игрушки, прежде, чем их найдут эти двое, наказанные…
- Найди, где он их скрывает!
- Постараюсь, - услужливо прошипела крыса, - если только там не будет «кошачьих замков».
- Пошла вон! – устало прогнала повелительница. И крыса тут же уползла в рукав кимоно. - Послушай меня, Окадо, я слабею…Когда я приду к тебе снова, эта девочка должна быть моей…А ведь мне всё сложнее приходить к тебе, - и она посмотрела на старика и усмехнулась. – Должно быть, ты плохо меня зовёшь…
И тут же увидела юношу, стоящего перед ней. Он был красив и полон сил. Слегка склонив голову в бок, он печально смотрел на госпожу:
- Вы же знаете, - тихо сказал он, - что каждую секунду своей бессмысленно затянувшейся жизни, я думаю только о вас.
- Ладно, Окадо, - и она тяжело вздохнула. От её дыхания стены комнаты покрылись тонкой коркой льда в морозных закрученных узорах. – Девчонка должна быть моей! А вот её брат…Её брат…Может быть, лучше оставить его в мире живых? Вдруг он всё испортит? Вдруг заставит её пожалеть? – юноша с тонким лицом и длинными глазами внимательно слушал её. – Да, этот образ красивее, - и она приподняла концом сложенного веера за подбородок его фарфоровое лицо, - на него приятнее посмотреть. Ты меня позабавил, тебе удалось! Неужели ты ещё что-то чувствуешь? Или просто помнишь, какими бывают чувства? – юноша молчал и не сводил с неё глаз.- Но я же знаю, Окадо, ты зол, дряхл и безобразен! И этот твой образ гораздо смешнее…- и тут же перед ней снова оказался хитрый, вертлявый старик с умными глазами и засаленной косицей. Он заискивал, лебезил, усмехался в рукав, высчитывал свою выгоду.- Если бы ты только знал, как я замёрзла в своём ледяном озере! Я уже и забыла, каким бывает тепло!
На следующее утро татарчата как обычно поплелись в школу за большими детьми, хотя в школу им нужно было только через год. Если старшие дети гневно оборачивались на них, то татарчата смущённо прятались друг за друга. Алсу думала: «Пусть как будто бы только Ренат идёт!» - и забегала за спину брата, а Ренат думал: «Пусть только Алсу!» - и пытался спрятаться за неё.
- Когда вы отвяжетесь от нас, малявочные коротышки! – ругались старшие дети.
Но татарчата всё равно молча провожали их до метро «Баррикадная», и если вдруг по дороге им попадались хромые или другие калеки, татарчата шли, притворяясь, что с ними то же самое.
- Ты только посмотри, Лиза, они ещё и хромают, - оборачивался иногда Петя.
- Я даже оборачиваться не буду, - гордо сказала Лиза на этот раз и, высоко подняв голову, толкнула перед собой стеклянную дверь станции «Баррикадная». – Их всё
равно не пустят в метро… - и хмыкнула: Малявки!
Стеклянная дверь с надписью «Вход» с размаху ударила её по лбу. Петя захохотал. Лиза в ответ с размаху ударила Петю матерчатым мешком со сменной обувью.
- Я – то тут при чём? – обиделся Петя. – Что я сделал?
- А ничего! – Лиза потирала шишку, готовясь заплакать, но потом отвлеклась.
Она вскочила на лестницу эскалатора и, размахивая портфелем, побежала вниз. Петя хохоча, побежал за ней. Он сорвал с себя шапку с большим вязаным помпоном и раскрутил над головой. Высокие светильники мерцали тёплым, но приглушенным светом, вдоль эскалатора, уводя вниз, в глубины, под землю...
И вдруг Петя почувствовал усталость и страх. Воспоминания минувшей ночи встали перед глазами, как живые. Петя побледнел, лоб покрылся испариной, он покачнулся и схватился рукой за перила эскалатора.
- Петь, ты чего? – удивилась Лиза.
- Ты хоть знаешь, что сегодня было? – и он снова увидел, как разгоняет руками призрачные видения над спящей сестрой и гудящий огонь в камине.
- Ну, как обычно, мы не спали, - и Лиза мечтательно зевнула. – А что, было что-то ещё?
И вдруг Петя понял, что должен притворяться. Он не помнил, как встал утром, не помнил, как собрался в школу, кажется, он не сложил учебники, а взял только дневник, и поэтому портфель был необычайно лёгким. На улице от утреннего холода он забылся, и ему показалось, что всё как прежде, когда он ничего не знал, что можно как раньше жить весело и беззаботно…В кармане его школьных брюк хрустнули вдвое сложенные листы. Их Лиза рано утром обронила из дневника. Потеряла и не заметила. Петя должен их обязательно прочитать, во что бы то ни стало…Всё изменилось, всё было совсем не так…
- Да просто спать мне охота, - притворно зевнул Петя, - а не в школу тащиться…
- На физре в раздевалке поспишь, - и Лиза весело хихикнула…
А татарчата зачарованно встали у стеклянных дверей метро. Они могли войти в любые двери на любой станции и ехать, куда угодно, но в туманном, клубящемся небе красным огнём вспыхнула вдруг звезда на шпиле высотки площади Восстания. Красные отблески падали на проплывающие облака, и получалось, что они несут на себе огонь со звезды на шпиле... Но чем дальше уплывали облака, тем больше розовели, пока краснота не сходила на нет, навсегда ослабев; пока огонь полностью не погасал…
- Облака вспыхнули, - сказал Ренат.
Алсу толкнула его локтем, чтобы он замолчал.
– Интересно, - продолжил мальчик, - о чём она думает?
- Кто? Лиза?
Ренат даже замолчал от удивления.
- Звезда на шпиле, конечно!
- Она гордая, - усмехнулась Алсу. – Она просто так слов на ветер не бросает…
- Я же не её спрашиваю, а тебя… О чём же она думает? Очень хочется узнать всё-таки…
- А ты спроси её, попробуй…
Ренат промолчал и грустно посмотрел на сестру.
- Ну, хорошо… очень скоро она поплывёт на корабле, - нехотя буркнула Алсу и прищурилась. – И в тумане корабль будет качаться, и как бы не начался пожар, слишком уж качает, и пламя в живых светильниках прыгает и танцует, как захочет…Вот её мысли…
- Опасно, наверное, - задумался Ренат.
- Не знаю, - Алсу искренне пожала плечами. – Зависит от острова, на который она попадёт…
У школы или у выхода из метро старшие дети часто встречали маленьких братьев Злодеевых Витю и Юру. Злодеевы были вертлявые, черноволосые. Волосы у них росли не прямо от границы лба, а мыском сползали вниз и ровно расходились вправо и влево, поэтому причёсываться они могли только на прямой пробор. Глаза у Злодеевых были светлые, выражение лиц – невинное, такое же, как у Пети и Лизы, когда они врали друг другу, только Злодеевы были такими всегда. Если кто-то из взрослых заговаривал с ними, они приветливо улыбались и вежливо отвечали на все вопросы: что да, им только по восемь лет, и что живут они вместе со старшим братом Романом. Они ненавидели взрослых и всегда говорили с ними сладко и жалобно. Разница между мальчиками была лишь в том, что Витя родился на три минуты раньше, и в его ровной улыбке не хватало одного переднего зуба. От нечего делать он расшатал его на уроке чтения и выплюнул в проход между партами. Мальчики любили притворяться друг другом, и тогда пытались не улыбаться, чтобы их не отличили по ущербной улыбке, поэтому в школе за провинность наказывали сразу обоих. Часто братья Злодеевы пропускали первый урок и молча прогуливались по школьному саду, собирая в тетрадные листы сухие опавшие листья.
Директор школы Иосиф Ефимович, пенсионер республиканского значения, смотрел в окно на братьев Злодеевых, усмехался и шутливо грозил им пальцем.
- Они прогуливают урок, - раскачивалась в дверях учительница химии на тонких скрипящих ногах.
- Пусть погуляют, - добродушно улыбался Иосиф Ефимович, - пока стоят тёплые деньки. Самые последние в этом году.
И действительно, несмотря на конец ноября, было удивительно сухо и тепло, как затянувшийся конец лета, как будто бы лето уходило навсегда и долго тоскливо прощалось. Иногда по утрам лил холодный, обжигающий дождь, крепко поцелованный ледяным ветром, но высыхал быстро, почти сразу же, как случайные слёзы.
- Вон, вон, - прерывал молчание Юра Злодеев, - Зося зырит из учительской.
- Пусть зырит, - сплёвывал Витя через выпавший зуб и склеивал самокрутки из тетрадного листа.
- Крепковато, - покашливал Юра, затягиваясь.
- Нормально, - отвечал Витя.
- А потом, - продолжал директор, глядя, как мальчики курят самокрутки из листьев, - они ещё только в третьем классе. Вы их ещё ничему не учите.
- Мне хватает их старшего брата, - и учительница химии совсем как девочка звонко захохотала, сверкая фальшивыми камнями в тёмных перстнях. – Вы бы, Иосиф Ефимович, хоть бы музыку какую-нибудь поставили, а то мне всегда так печально осенью…
- Так ведь идёт урок, Марина Владимировна! Громко нельзя…А у нас в войну, - и Иосиф Ефимович перешёл на сухой шелестящий шёпот, - у нас в войну было не до печали…Осень, зима, холод, жара, - а боя тебе никто не отменял…- его глаза наполнились слезами , и он схватился за сердце.
- А хоть бы и урок, ну и что! – капризно перебила учительница химии и дёрнула плечом. – Я про войну сейчас не хочу…не хочу про страшное…
Мелко семеня ногами и слегка поскрипывая суставами, она перебежала учительскую и посмотрела в окно. Затем она ритмично постучала пальцем по стеклу и игриво улыбнулась вниз братьям Злодеевым. Как раз затягиваться самокруткой пришла очередь Вити. Он глубоко вдохнул дым и закашлялся до слёз…
- Что же вы так с детьми? Разве так можно? – и директор с грустным укором покачал головой.
Бывало, что Иосиф Ефимович впадал в благодушие – мог пожалеть бродячего ребёнка у метро и даже купить ему булочку с изюмом или простить прогул школьнику. Иногда в нём мелькало что-то живое, человеческое, но только на миг, а потом сразу же проступало свиное рыло со вздёрнутым носом и длинными ноздрями, и пустые глаза оставались неподвижны.
- Ты опять опоздала на пол-урока, Лиза? – спросила учительница химии на перемене и покачнулась в голубом пламени спиртовки. – Лиза, девочка моя, ведь я вижу по тебе, ты не выспалась, - и учительница химии тоненько засмеялась. – Может быть, ты засыпаешь только под утро? Может быть, ты, вообще не спишь?
- Я сплю, - попыталась оправдаться Лиза. – Я сплю совершенно нормально, точно так же, как все другие дети, и мой брат…
- У твоего брата совершенно другая история, - перебила учительница химии, - и не пытайся меня обмануть, не пытайся меня сбить, тебе всё равно не удастся. Мне достаточно только один раз посмотреть в глаза. Я давно уже вижу людей насквозь, очень давно… Я была точно такая же как ты, когда это случилось в первый раз. Может быть, Лиза, ты видишь сны?
Когда учительница химии шла в толпе школьников, то издалека её можно было принять за девочку – подростка, если бы не поблёскивание фальшивых камней в серьгах. Иногда мальчики – старшеклассники, не узнав её, махали ей рукой и выкрикивали приветствия, приглашая покурить, и когда она приближалась, приплясывая и хихикая – рыхлое, вздрагивающее лицо с тёмной морщинистой кожей, припудренной на скулах, в бледном мерцании искусственных камней, похожем на грозную, но едва различимую музыку; они цепенели от ужаса.
- Ничего, ничего, - благодушно прощала Марина Владимировна. – Значит, я ещё недурно выгляжу… - и в неподвижной, мёртвой тишине хохотала тоненько, звонко и чуть-чуть визгливо.
- Так что тебе снится, Лиза? – выспрашивала учительница химии, и синие пламя спиртовки медленно поднималось к её лицу и тянулось к подбородку. – Что тебе снилось сегодня?
- Вы, - невольно вспомнила Лиза. – Как будто бы страшный пожар, и в окнах лопнули стёкла, а вы…
Но тут по коридору с криком: «Немцы идут!» побежал Иосиф Ефимович, так, как будто бы опять война, и он, просто немедленно, должен броситься под танк.
- Какой у вас сейчас урок? – спросила учительница химии, и пламя опять стало послушным, приручённым и опустилось в спиртовку.
- Немецкий.
- Тебе повезло, Лиза, опять повезло, - сказала учительница, визгливо хохотнув. – Иди занимайся. И смотри у меня, смотри… больше не опаздывай!
На перемене, среди третьеклассников, директор искал Злодеевых.
- Идите сюда, голубчики, - ласково позвал Иосиф Ефимович, протягивая ладонь с липкими карамельками.
Злодеевы подошли. Отклеили карамельки.
- Молодец, Юра! - и Иосиф Ефимович погладил липкой рукой мальчика по чёрным перламутровым волосам. Юра улыбнулся и показал глубокую щель в улыбке от выпавшего зуба, открывая, что он – Витя.
- Ах, это ты Юра, - понял Иосиф Ефимович и погладил второго мальчика. Тогда второй мальчик тоже улыбнулся, показав точно такую же щель между зубами.
- Ну и кто из вас приклеил чёрненькую бумажку? – подслеповато сощурился Иосиф Ефимович.
Мальчики молчали и ясно смотрели на дедушку.
- Ну, хорошо, хорошо, родные мои, - оглаживал их Иосиф Ефимович по чёрным блестящим волосам, то пряча, то переворачивая ладонь, вытирая руки об их блестящие макушки. – На третьем уроке спуститесь в подвал к старшеклассникам. Понятно, пакостники? – и пинком втолкнул их в класс.
Директор школы Иосиф Ефимович забежал в учительскую, захлопнул за собой дверь и запер её на ключ. Напрасно подошедшие позже учителя стучались и дёргали за ручку, пытаясь войти, Иосиф Ефимович не откликался.
- Что же это такое, Иосиф Ефимович, - расстроилась молодая учительница немецкого. – Вы опять за старое? Ведь у нас совещание, а перемена короткая. Мы ничего не успеем.
Но Иосиф Ефимович не отзывался. Запершись в учительской, он глухо рычал и бросался на стены, пытаясь допрыгнуть до потолка, но ему никак не удавалось.
Тогда он остановился, переводя дух, разбежался, сшибая на ходу стулья и разбрасывая столы, подпрыгнул и повис на металлической щеколде – замке.
Сама учительская была узкой, продолговатой комнатой, со встроенными в стены деревянными шкафами, закрывавшимися на тяжёлые металлические щеколды.
Пока Иосиф Ефимович топал и грохотал, пытаясь открыть шкафы, казалось, что окаменевший ластик бьётся о стенки металлического пенала.
Молодая учительница немецкого встревожено прислушивалась.
- Иосиф Ефимович, - снова постучалась она, - вы хорошо себя чувствуете?
В ответ раздался рёв и грохот падения.
Учительница немецкого осеклась на полуслове и припала к замочной скважине, но в скважине оказался ключ, и она ничего не увидела.
- Иосиф Ефимович, умоляю вас, - испуганно просила молодая учительница, - откройте мне!
Щеколда на двери шкафа поддалась под тяжестью директора и двери раскрылись.
Иосиф Ефимович рухнул на пол и вполз на четвереньках в чёрную зияющую бездну. Двери шкафа захлопнулись за ним, и он оказался в кромешной тьме.
В это время к учительской подошла учительница русского языка. Она была старенькая и очень опытная.
- Как же так, Иосиф Ефимович? - строго спросила она. – Ведь вы же пожилой человек, - и тут на мгновение она осеклась, - … всеми уважаемый пенсионер, а так себя ведёте!
Неслышно, на носочках, едва касаясь блестящего паркета, подбежала учительница химии и, покачиваясь, встала позади учителей.
Иосиф Ефимович зажёг карманный фонарик. Тоненький звонкий лучик прорезал тьму. Лучик дрожал и метался, что-то отыскивая.
- Я ничего не слышу, - обратилась молодая учительница немецкого к опытной учительнице русского языка. – Всё стихло. Может быть, он потерял сознание? Может быть, позвать учителя физкультуры и выломать дверь?
- Нужно вызвать скорую помощь, - сурово ответила учительница русского языка. – Пусть врачи ему помогут. Мы не сможем с ним справиться.
- Да, да, вы правы! – в ужасе закивала учительница немецкого.
И тут раздался вкрадчивый, ложно-молодой смех.
Обе женщины обернулись.
- Это вы, Марина Владимировна? – только и спросила учительница немецкого. А учительница русского даже слов русских не нашла, стояла и молчала.
В белом, туго накрахмаленном халате Марина Владимировна Друкс или попросту МВД, как называли её ученики, нетерпеливо перетаптывалась с ноги на ногу. Длинные костистые суставы её ног скрипели, как плохо смазанные качели. Её белый, хрустящий халат весь переливался красными, оранжевыми, жёлтыми всполохами, как будто бы где-то, совсем близко гудел пожар и ослепительный огонь отражался на этой белой, выглаженной ткани.
- Что вы, что вы, милые мои, - забавлялась учительница химии МВД, - да не бойтесь вы так, не дрожите! Это лампочка гудит надо мной. Она плохо работает. Старший Злодеев, Ромочка, попытался вкрутить её с утра и теперь, сами видите, что вышло. Её свет преломляется, а отблески пляшут на мне… Вы так боитесь, милые, а ведь это – элементарные законы физики…
А в это время тонкий луч карманного фонарика упёрся во что-то круглое, золотистое и нежно зазвенел.
- Нашёл! – взревел Иосиф Ефимович, освещая фонариком пиджак, завешенный орденами и медалями. – Ну, наконец-то! - и, выбив ногами двери шкафа, выкатился назад в учительскую
- А вдруг он там умер? – испуганно прошептала учительница немецкого.
- Милая моя, вы его недооцениваете, - и Марина Владимировна засмеялась так, что слёзы блеснули в её запавших глазах.
Дверь распахнулась. На пороге стоял Иосиф Ефимович в золотом сиянии наград. За его спиной дымились руины учительской.
- А теперь – в путь! – скомандовал он и, разметав по углам учительниц русского и немецкого и звонко шлёпнув пятерней МВД по напудренному лицу, побежал по коридору.
- Может быть, на урок чтения не пойдём? – робко спросил Юра.
- Ага, сейчас! – усмехнулся Витя, - ты что, читать не умеешь? – и открыл ногой дверь в туалет.
- Умею, - усмехнулся в ответ Юра, один в один, подражая брату. – У Шу-ры ша-ры, у ма-мы мы-ло…
- Чушь, - резко перебил Витя, - ты что, действительно, не умеешь читать?
- Умею, - спокойно ответил брат. – Так, ошибаюсь иногда, как все начинающие.
Братья Злодеевы равнодушно посмотрели сквозь друг друга и медленно друг другу кивнули. Они стояли у свежевымытого окна с широким подоконником, краска на котором облупилась, открывая растрескавшееся дерево. Стёкла были прозрачными, чуть плотнее воздуха, разогретого неожиданным, поздним солнцем. Одно из стёкол ближе к раме треснуло; трещина ветвилась, разбегаясь в стороны мелкими ручейками, но казалось, что это нежная осенняя паутинка раскачивается налету.
Витя сощурился от дневного света.
Юра достал чёрный фломастер из ранца с красным грибком – мухомором и нарисовал на белом кафеле Иосифа Ефимовича, летящего в бездну с высоко поднятыми руками. Бездна тянулась навстречу Иосифу Ефимовичу, раскрываясь и жадно чавкая. Внизу Юра аккуратным почерком отличника приписал: « Чего ты ждал, Зося?»
- Стирай, - поморщился Витя.
- Но почему? – Юра смотрел прозрачно и невинно. – Скажи мне, почему?
- Ты зачитался, читатель! – Витя отошёл в тень, чтобы солнечный свет не бил по усталым глазам. – Прочитал, увидел, так и молчи!
- Но почему? - и Юра, послюнив указательный палец, стал нехотя стирать изображение.
- А ты сам не знаешь, да?
- Не знаю…- и Юра кривенько ухмыльнулся.
- Ну, так я напомню! – и Витя со всей силы отвесил брату подзатыльник. – Между детьми и взрослыми с давних пор существует уговор о том, что дети ведут себя как дети, а взрослые ведут себя как взрослые, но всё это – лишь удобная для жизни игра, которую пока ещё никто не нарушил…
Юра молча обернулся и укусил брата за палец.
На кухне второго этажа дома с вывеской «Рыба» шипело и золотилось тонко нарезанное мясо на разогретой сковородке. Фатима напевала и приплясывала, то поднимая в сильных смуглых руках бутылку золотистого подсолнечного масла и подбрасывая её высоко вверх, то вдруг, поддев крышку снизу стройным мизинцем, выдёргивала её и выплёскивала светящиеся капли на сковородку.
- Ай, хорошо! – приговаривала Фатима и, высоко подпрыгнув, била себя по коленкам.
На стене висело расписание уборки во дворе, разделённое на две колонки «дворники Рукавишниковы» и «дворники Хусаиновы». Из дворников Рукавишниковых была одна Тоня, и только во время сильного снега ей помогали Петя и Лиза. Из дворников Хусаиновых была одна Фатима.
Её стол, прикрытый ярко-жёлтой клеёнкой с огненными маками, издалека похожими на маленькие пожары в песчаной разогретой пустыне, стоял напротив высокого двустворчатого окна, запирающегося сверху на тяжёлый медный шпингалет, слегка тронутый зеленью.
На середину стола были брошены три узких красных перца-кинжала с тёмно-зелёными черенками и два бледно-розовых помидора бычье сердце, блестящих и живых на ощупь. Была разложена оранжевая морковь в кудрявых завитках зелени. Чёрный, свеже смолотый перец оказался насыпан в маленькую медную ступку, тепло и нежно поблёскивающую оттого, что совсем недавно её заботливо почистили песком. Бордовые, как капли застывшей, загустевшей крови, яблоки подкатились к стеклянной банке виноградного сока, тёплого и густого. В розовой лёгкой вазе стояли, покачивая головами, бордовые, под цвет яблок, розы. Жарко пылал георгин. И сумеречные астры, как звёзды в дымную, тёплую ночь мерцали синим и фиолетовым. Разнежено поблёскивая золотой фольгой лежал здесь и тёмно-коричневый шоколад «Гвардейский», перевязанный алой кручённой ленточкой; такие Лиза Рукавишникова по утрам, собираясь в школу, вплетала в волосы… И, конечно, гранат…Разрезанный пополам, в лужице загустевшего сока, переливался тёмными, переполненными зёрнами, как падишах среди пурпура и парчи…
- Ты думаешь, им хватит? – спросил Грустный ребёнок Весёлого, снимая хозяйственный фартук в сине-белую клеточку.
- Ну, если они такие обжоры, как ты, то, тогда, конечно же, нет! – тут же отозвался Весёлый.
Фатима чутко замерла у газовой плиты с протянутой рукой и стала внимательно всматриваться в синие цветы пламени.
- Нас услышали, - прошептал Весёлый ребёнок, - и всё из-за тебя… - и больно ущипнул Грустного чуть выше локтя…
Фатима быстро повела глазами.
Грустный ребёнок молча показал кулак в ответ.
Кухня была пуста.
Бутылка подсолнечного масла тяжело шлёпнулась в протянутую руку.
- Ай, хорошо! – снова подпрыгнула Фатима и вспрыснула позолоченное мясо маслом и соком граната.
На татарке был чёрный халат с тоненьким пояском. Когда она подпрыгивала, его полы распахивались, открывая подол красного платья с выбитым теснённым узором.
- Наверное, яблок нужно было побольше, - прошептал Грустный ребёнок Весёлому.
- Да им в самый раз, ты что! – и Весёлый даже постучал пальцем у виска. – А ты на Острове получишь!
- Да ты сам получишь…- и тут Грустный забеспокоился. Он был хозяйственным: Нам пора на Остров, - засобирался он. – Скоро начнут падать яблоки, а далеко не все любят примятый бочок…Ты приготовил корзины?
Грустный ребёнок аккуратно повесил передник на гвоздь, вбитый у стола Антонины, и стряхнул крошки с бледно-зелёной клеёнки-скатерти.
И оба они вылетели в дымоход камина, встроенного в стену квартиры дворников Рукавишниковых и дворников Хусаиновых.
Камин давно никто не разжигал. Только когда-то раньше прежние жильцы приносили уголь или сосновые дрова… Сейчас в его нише были протянуты три деревянных полки, сплошь заставленные банками с мёдом и компотом из вишен и слив. Весёлый ребёнок вылетел первым. Он был подвижным и лёгким. Следом направился Грустный. Он был потолще и потяжелее. Он задел ногой стеклянную банку, и она еле слышно зазвенела.
Боковым зрением Фатима видела , как две тени проскользнули в дымоход; зрение у неё было орлиным; но она даже головы не повернула. Она загляделась в окно, на крышу японского дедушки Окадо с низенькой чугунной оградой. Гусиков не было. Их загнали в тёплую комнату. Одиноко зеленела травка.
Вместо гусиков японский дедушка Окадо выкатил на крышу лёгкий столик на колёсиках с маленькой чашечкой-напёрстком и глиняным чайником. В чайнике вздыхал чай. Дедушка присел на раскладной стульчик и глубоко вздохнул. Воздух всё ещё был тёплым, напоённым прелой опавшей листвой и землёй, засыпающей в ожидании снега.
Дедушка налил чай в чашечку, сквозь чайный носик проскользнул плотно скрученный бутон и раскрылся на дне. Дедушка Окадо засмотрелся на движение его лепестков, от которого чай в чашке медленно темнел и наливался краснотой.
Но тут из широкого рукава дедушкиного кимоно на миг показался чей-то куцый хвост, а потом мелькнула непонятная усатая морда. Дедушка оторвался от созерцания и сердито забормотал в рукав. Морда исчезла. Чай тем временем настоялся. Окадо вдохнул его аромат и закрыл глаза.
Татарка Фатима внимательно наблюдала за ним в окно. «Надо же, - подумала Фатима, - и так тоже можно жить…» И ей захотелось понять, что чувствует старый японец. Она придвинула деревянную ярко-голубую табуретку к подоконнику и легко на неё присела. Чашки под рукой не нашлось, но Фатиме было не надо. Она сложила пальцы так, как будто бы держит маленькую чашечку с чаем и, точно также, как Окадо, закрыв глаза, вдохнула чайный аромат. Её пальцы пахли зажаренным мясом и жгуче-красным перцем. Яростно чихнув, Фатима открыла глаза.
Старый японец поднял чашку на свет, чтобы насладиться цветом и посмотреть, где больше золота и пурпура, в опавшей ли листве или на дне, вокруг маленького цветка.
Фатима сощурила глазки, чтобы больше на него походить и тоже подняла руку с округлёнными пальцами вверх.
Окадо отпил маленький глоточек и вдруг заметил сощуренную Фатиму, сидящую у подоконника в точно таком же чёрном халате. Фатима тут же улыбнулась приветливо и широко и закивала головой, и даже стала показывать знаками: хороший чай, вкусный…
Брови старика Окадо тут же сошлись в одну сплошную грозную линию. Он ударил кулаком по столику на колёсах, да так сильно, что кто-то взвизгнул в его широком рукаве.
Чтобы понять старика до конца, Фатима тоже сдвинула брови и ударила кулаком по подоконнику, но не почувствовала ничего, кроме удивления.
Старый Окадо гордо удалился в комнату, толкая впереди себя столик на колёсах, на котором расплёскивался горячий чай.
«Гусиков выведи, - крикнула ему вслед Фатима, - а сам иди, куда хочешь!» Но Окадо даже не обернулся. Он закрыл за собой стеклянную дверь и задёрнул плотные шторы и оскорблено дёрнул плечом.
Фатима удивлённо смотрела во двор.
Голые деревья сияли от позднего тепла. Их коричневая кожица – кора нежно золотилась на солнце. Иногда в коре встречались трещины – мелкие, как лёгкие ранки – порезы; - иногда, - Фатима внимательно скользила взглядом по стволам, - как маленькие шрамы, а иногда – глубокие надрывные раны поражали своей чернотой.
« Эта осень, она разобьет моё сердце!»* - неожиданно пропела татарка низким, изумляющее красивым голосом, переливающимся, как тяжёлое солнце ноября. Эту песню Фатима совсем недавно услышала у метро.
* – стихи Фридриха Ницше
И тут во двор, воровато озираясь, плоско прижимаясь к стене и пытаясь слиться с опавшей листвой, вошёл кот Рыжик. Для маскировки между его ушами желтел опавший листик с красноватым черенком и бледно-зелёным краем. Рыжик катил перед собой невзрачного вида мяч.
- Мяч, а, мяч, ты меня слышишь? – спрашивал Рыжик. – Если слышишь, то почему так катишься? – рыжий кот явно недоумевал. – Ты что, так обижен, что не хочешь идти со мной?
Мяч с зелёной полоской посредине катился, спотыкаясь. На его когда-то круглом боку красовалась вмятина.
- Мяч, а, мяч, ты почему молчишь?
Мяч споткнулся, как будто бы устал.
Рыжик подтолкнул его мягкой головой, да так ловко, что листик между ушами удержался.
- Мяч, а, мяч, нам бы с тобой поторопиться.
В ответ раздался глубокий вздох, как будто бы вздыхал маленький сутулый старичок.
- Ну вот, уже лучше, - с облегчением мяукнул Рыжик. – А то, знаешь, самому с собой разговаривать – тоже не подарок!
- А куда катимся? – скрипуче спросил мяч. – Почему торопимся?
- Уже пришли…Вот видишь, дверь в подвал? Нам туда…- и Рыжик показал на маленькую дверь с отломанным замком и разбитыми ступеньками вниз.
- А что там? – в голосе мяча явно слышался интерес.
- Ничего особенного, - пытаясь показаться спокойным, ответил Рыжик. – Там я храню свои личные игрушки…Там очень неплохое общество, кстати, рекомендую. Тебе понравится, мяч, я уверен…Тебя примут на «ура»…
- И что, эти старые игрушки кому-то нужны? – мяч заволновался и покатился из-за всех сил. – И что, у всех нас снова будут хозяева? – и тут мяч запнулся, не смея спросить, но потом всё-таки спросил: И нами будут играть настоящие дети?
- А почему нет? – и Рыжик тоже заволновался и даже смахнул слезу с единственного глаза. – Всеми моими игрушками будут играть…Я собираюсь сделать сюрприз. Вот только нужно поторопиться, пока двое толстых не прилетели…
Мяч заинтересовано хихикнул:
- Каких таких толстых?
- А вот каких….- и рыжий кот со всей силы поддал тощей лапой по мячу. Мяч захохотал, прытко для своего возраста взлетел и несколько раз тяжело подскочил. – А ты ещё очень даже не плох…
- А ты как думал? – веселился мяч. – Ты мне, давай, про толстых расскажи…Что-то ты не договариваешь!
- Потом…- и кот притворно зевнул.
- Сейчас, сейчас! – требовал мяч и тяжело скакал вокруг кота. – Может быть, я им понравлюсь?
- Толстые не умеют играть в мяч, - строго отрезал Рыжик.
- Ещё как умеют! – и мяч снова подпрыгнул и хохотнул, вспоминая что-то весёлое. – Давай, рассказывай, пока листик с головы не упал!
- Ну, хорошо…- и Рыжик осторожно потрогал лапой голову. Листик по-прежнему крепко держался. – Летают тут два парня и из-под носа утаскивают у меня игрушки. Я уже с лап сбился их прятать…
Так они пересекали двор, два старика, - рыжий кот и лопнувший мяч с зелёной полоской на вмятом боку.
Изрядно поредевшая шерсть Рыжика переливалась огоньками на позднем ноябрьском солнце. И вдруг на мгновение что-то золотистое блеснуло у него на груди и тут же исчезло в рыжих ворсинках. Кот огляделся по сторонам: никто ли не видел и даже потёр лапой грудь.
- Может, это… - попросил мяч, тяжело дыша. – Может, это, говорю…передохнём?
Вместо ответа Рыжик легко подтолкнул лапой мяч, и тот неуклюже скатился вниз по ступеням подвала. Глухо ударился о деревянную дверь со сбитым замком, но дверь не поддалась.
Какое-то время оба молчали. Рыжик тяжело дышал. Жёлто-зелёный листик съехал на единственный глаз. Мяч затаился.
- Слышь, мяч, ты не ударился? – спросил кот.
Мяч не отзывался.
- Ты не обиделся, нет?
Мяч не проронил ни звука.
- Ты пойми…- коту было неловко. – Тут просто толстые показались в одном из окон…Вот я и толкнул тебя, чтобы они нас не заметили…Мяч, ты что, оглох?
Мяч молчал.
Рыжик приблизил пушистую, одноглазую морду и понюхал примятый бок с зелёной полоской.
- Всё понял…ты без сознания, - и Рыжик лапой потёр грудь.
- Кхе-кхе…- закашлялся мяч, заглушая смех. – Шутка! А ведь я не так-то прост.
Рыжик замер и прижал уши.
- Ты мне лучше скажи: что ты прячешь на груди?
- Не скажу… - заёрзал кот. – Отвернись…
Мяч собрался поспорить, но тут из-за двери раздались тоненькие весёлые голоса: слышно было, что кто-то смеётся, а кто-то горячо возражает, а кто-то пылко и некстати выкрикивает междометия: «Ба! Ах! О, ужас!»
- Меня ждут, - понял мяч. – Я должен сосредоточиться и хорошо выглядеть!
И он запыхтел, стал перекатываться на одном месте, дуться и пыжиться, чтобы вмятина казалась поменьше, а кот, между тем, незаметно снял с груди маленький, как рисовое зёрнышко, ключ.
Мяч волновался, но любопытство пересилило:
- Я всё видел, кот…
- А что нам перед закрытой дверью стоять? – по-стариковски заворчал Рыжик. – Или ты думал, что я оставлю открытой эту кладовую сокровищ? Знаешь, сколько я их собирал?
- Так ведь дверь не заперта, - удивился мяч.
- А ты попробуй, открой…
Мяч несколько раз подпрыгнул и ударился о дверь. Рассохшаяся дверь заскрипела в ответ, но не сдвинулась с места.
- Но она открыта… - не понимал мяч.
Голоса из-за двери становились всё громче. Кажется, там, в подвале, шло веселье. Раздавался смех, и даже вскрики, и только один сонный, басовитый голосок всё время бурчал: « Шутите, пожалуйста, медленнее, а то я не успеваю понять. Мне же тоже хочется посмеяться!»
Рыжик раздвинул какие-то щепки в доске у порога и ловко вставил ключ в показавшуюся замочную скважину.
- Мы называем это «кошачьи замки», - объяснил он мячу. – Давний секрет котов: вроде бы дверь открыта, все засовы сбиты, а её не сдвинуть…Это значит мы, коты, её закрыли. Так и знай, мяч.
- Ну и дела! – мяч с зелёной полоской даже присвистнул.
- Этот секрет знают только короли и очень знатные коты, - с гордостью произнёс Рыжик.
- А ты что – знатный? – поразился мяч.
Рыжик приосанился, но листик между ушами съехал и совсем закрыл его единственный глаз. Рыжик рассерженно смахнул его лапой.
- Смотри – про замки` никому не скажи…
- Ты что! Я – могила… - пообещал мяч.
Рыжик несколько раз повернул крошечный ключик, и дверь в подвал беззвучно открылась.
Неожиданно вода за бортом стала тёмно-зелёной до черноты, и от неё повеяло холодом.
Лицо капитана оставалось неподвижным. Он сохранял спокойствие.
Он стоял на капитанском мостике, смотрел в бинокль и видел одну только воду, которая у горизонта становилась чёрной и вязкой.
Он так задумался, что не заметил, как за ним уже давно внимательно наблюдает Пассажир.
На палубе первого класса играла музыка.
В огненно-красном платье в золотистых цветах пела певица низким бархатным голосом. Свет с палубы тёплым потоком лился в воду, освещая её и пытаясь согреть. Но вода безучастно и холодно мерцала.
- Сбились с курса, капитан? – пытливо спросил Пассажир в чёрном и растянул губами длинную улыбку.
Капитан повернулся к Пассажиру. Его лицо по-прежнему оставалось непроницаемым: только спокойствие и лёгкая усталость.
- Почему вы не на палубе с танцующими? – спросил он Пассажира в ответ.
- Я плохо танцую, - хихикнул Пассажир , - и только что поужинал в каюте.
- И чем вы занимаетесь? – учтиво спросил капитан.
- Я осматриваю корабль.
- О, да, здесь есть на что посмотреть…
- Вы не поняли, капитан, - уточнил Пассажир в чёрном, - я внимательно осматриваю корабль… Я видел секретные карты, вы неожиданно поменяли курс…
- Мы плывём к берегам Африки, в Сьерра - Лионе, - устало начал капитан.
Но Пассажир в чёрном не дослушал:
- Или курс поменялся сам и это было для вас неожиданно? Вы в отчаянии, капитан?
Капитан шагнул вперёд, чтобы лучше разглядеть странного Пассажира, но тот, ловко подпрыгнув, отбежал, мелко топоча лаковыми ботинками.
- Я спокоен, - чётко сказал капитан, - и ко всему готов.
С палубы первого класса раздались смех и аплодисменты. И вдруг снова – глубоко и проникновенно запела певица.
От воды за бортом веяло мраком и холодом. Её поверхность казалась гладкой и мёртвой.
- Вы готовы ко всему, мой капитан? – юлил незнакомец. – И даже к цвету этой воды? И вы не знаете, что такое секретные карты? Никогда их не видели за всю свою долгую жизнь?
Капитан снова захотел приблизиться к незнакомцу, но тот вдруг вытянул перед собой руки, отдаляясь, и звонко застучал чечётку лаковыми ботинками.
- Куда мы плывём, капитан? – каждое слово незнакомец выплёвывал изо рта, как тяжёлую металлическую горошину.
- Мы плывём в Сьерра – Леоне, - и капитан, мгновенно что-то поняв, вытянул руку навстречу вертлявому незнакомцу.
Но Пассажир в чёрном снова отбежал назад и взвизгнул:
- А что если Сьерра – Леоне больше нет? Только я и ещё одна очень старая дама об этом беспокоимся. Она родом из Фритауна, её каюта – через три от вашей…Она плывёт вместе со своими кошечками и собачками…Она опасна, и я её ненавижу…- незнакомец ловко и противно выплясывал, приближаясь к борту. – Вы стары, капитан, но она годиться вам в матери. Как вы объясните ей, что она никогда не попадёт в свой Фритаун?
И тут певица на палубе внизу запела с таким надрывом, что капитан не стал отвечать, просто стоял и слушал её голос.
Над верхней губой вертлявого пассажира чернели маленькие квадратные усики.
- И вот что ещё, капитан, - визгливо вскрикнул Пассажир, пытаясь заглушить певицу. Капитан вздрогнул, как проснулся. – Осматривая корабль, я спустился в трюм…
- Спешили узнать, на месте ли крысы? – усмехнулся капитан.
- Все ваши крысы с вами…- и тут Пассажир нагнулся и принялся расшнуровывать ботинки, – ваше судно не затонет, даже не рассчитывайте…Матросы не пустили меня в трюм…
- И правильно сделали….
- Нет, неправильно, - Пассажир брезгливо скривился и вытер рот рукавом. – Ненавижу, когда эта вода попадает на лицо…- когда он отнял руку, то никаких усов над его губой не осталось, а только размазанная грязь. Его лицо было серым, как старая бумага. – А ещё, знаете, ненавижу старуху с кошечками…Выбросите её за борт, мой капитан, и тогда мы вас отпустим… Правда только вас, больше никого…
И вдруг на неподвижном лице капитана прочитались жалость и печаль.
- Вы очень устали, друг мой, - мягко сказал он.
- Ничуть, - неожиданно спокойно произнёс пассажир. – Матросы не пустили меня, поэтому я вынужден спросить вас: кого вы везёте в трюме, мой капитан?
- Дайте мне руку, друг мой, - мягко попросил капитан, - мне кажется, вы не здоровы.
Пассажир в чёрном пронзительно захохотал в ответ, проворно стащил ботинки и надел их на руки. Он уже почти вплотную приблизился к борту. Вода за бортом почернела и начала густеть, как будто бы легион самых уродливых каракатиц выпустил в неё свои чернила.
- Простите, капитан, ничем не могу ответить на ваше рукопожатие… - по-видимому, шутка показалась Пассажиру смешной, и он стал бить одной подошвой ботинка о другую, как бы аплодируя. При этом он ловко приплясывал на месте и подёргивал плечами.
- Вам нужно вернуться в каюту, - мягко уговаривал капитан, - вам нужно умыться и выспаться. Где ваша каюта?
- Рядом со старухой, - вкрадчиво прошептал незнакомец.- Но только разве вам нестрашно? Ваш трюм охраняют матросы, но если хоть один из них отвлечётся…
- Я уже давно отвык бояться, друг мой, - капитану удалось подойти ещё ближе, просто пляшущему незнакомцу больше некуда было отступать. Он замер с ботинками на руках, внимательно слушая. И пока отдыхало его тело, два светло-жёлтых глаза беспокойно моргали на его тусклом лице. – Разве вы не знаете, - продолжал капитан, - что даже пассажирам первого класса разрешено посещать только отведённые для гостей места…
- Певица замолчала, - перебил незнакомец. – Наверное, ей стало холодно от этой хлюпающей грязи за бортом? - и на его сером лице выступила испарина. – Вдруг она испугалась?
- Друг мой…
- Выбросите за борт старуху и тогда, вам, может быть, будет полегче…
- Как… - капитан хотел добавить «вы сказали», но не успел.
- А вот как! – завизжал незнакомец и, картонно сломавшись в спине, перекинулся через борт в чёрную, чавкающую воду. Вода скрыла несчастного целиком и с жадностью стала биться о борт, словно была голодна и просила ещё…
И тут всегда спокойный капитан передёрнулся от ужаса и глубоко вдохнул потемневший, ледяной воздух. Вода пахла тиной и слякотью, и примешивалось ещё какое-то дрожащее, невнятное зловоние…
Когда он выдохнул, наваждение прошло. Он стоял на капитанском мостике. Был солнечный, раскалённый от зноя день. Бирюзовая вода плескалась за бортом. Она была насквозь прозрачна, и где-то в глубинных её слоях проплывали серебристые стайки рыб.
Изнеженно и приторно пела певица на палубе первого класса.
Было так жарко, что на его лбу выступил пот, и он с облегчением его вытер.
Мелодично звеня медалями, слегка розовея от приятного смущения, директор немецкой школы Иосиф Ефимович Врайзис водил по классам высокого молодого человека. Молодой человек был немцем.
- Я воевал, - подхныкивал Иосиф Ефимович, переходя из класса в класс, - и даже побывал в Берлине. Вот, помню салют…
Иосиф Ефимович никогда не воевал.
- Ja, ja, - кивал немец. – Это быть очень страшный война…
-Я очень люблю ордена, - страстно продолжал Иосиф Ефимович, припадая к юноше, и указал толстым согнутым пальцем на отворот пиджака.
- Любите? – переспросил немец, и в его лице проскользнуло напряжение. Он только начал изучать русский язык, и очень боялся что-нибудь не понять. Что-то мучило его в Иосифе Ефимовиче. Он неподвижно смотрел на тусклые кольца, туго обхватившие пальцы этого старого, хитрого человека. И вдруг немец увидел, что руки директора нервно дрожат.
- Любите ордена? – переспросил немец. - Как броши и кольца?
- Мне нравится их блеск, - ловко нашёлся директор. – Я думаю, так должна сиять слава.
Дети в классах очень плохо говорили по-немецки, и поэтому немец каждый раз отвечал по-русски.
Когда Иосиф Ефимович входил в класс с высоким молодым человеком, то в первое мгновение дети и учителя впадали в оцепенение: казалось, молодой немецкий солдат с широким румянцем во всю щёку взял в плен хнычущего Иосифа Ефимовича. Вот они стоят на паркетном полу у зелёной доски с меловыми разводами, - директор школы и гость из Германии. Директор доходит немцу ровно до пояса. И когда он хочет что-то сказать, то поднимается на носочки и робко берёт немца под локоть. « Надо бы Зоську отбить, - подумал Злодеев Роман, старший из братьев. Он был добрым мальчиком. – Какой-никакой, а Зоська всё-таки наш. Тяжело ему будет в плену, на чужбине….»
И тут же наваждение рассеялось.
- Всем встать! – взвизгнул Иосиф Ефимович и топнул небольшой, но тяжёлой ногой. Скрипнули доски паркета.
Дети покорно встали и хором запели:
- Guten Tag! Wie heissen Sie? *1
Иосиф Ефимович упоённо дирижировал и мотал головой в такт пению.
Один раз заспанная Лиза Рукавишникова отстала и чуть не сбила весь хор. Иосиф Ефимович прищурено посмотрел на неё, блёкло звякнув медалями, и снова взмахнул рукой. Дети снова пропели:
- Wie heissen Sie?
- Меня зовут Мартин, - измученно ответил немец по-русски. – Мартин Мурнау…
Дети озадачено замолчали.
Иосиф Ефимович тревожно просигналил им разросшимися бровями, чтобы спросили что-нибудь ещё, но больше дети спросить не умели.
- Ладно, ладно, дети, - угрюмо пробормотал Иосиф Ефимович и подтолкнул немца к выходу: - Arbeit macht frei! *2
Ещё с войны Иосиф Ефимович запомнил по-немецки две фразы: «Hande hohc!»*3, но это было как-то некстати, и «Arbeit macht frei!»
- Что Ви такое говорить? – ахнул немец. – Ви знаете где это било написать? На каких воротах?
- Знаю, знаю, - гоготнул Иосиф Ефимович и глухо шлёпнул немца по спине.
Немец зашатался и вышел в коридор.
И тут – пронзительно, весело и бодро зазвенел избавитель-звонок.
Услышав звонок, дети побежали из классов, застёгивая портфели на ходу. Самый быстрый из учеников распахивал дверь ногой и выскакивал в коридор.
- Но ведь я ещё даже не успела продиктовать задание, - строго сказала старенькая
учительница русского языка.
Но дети, казалось, не слышали её. Они бросали тетради и учебники в портфели и
стремительно убегали. Некоторые так торопились, что просто зажимали учебники
подмышкой, заталкивали пеналы с ручками и карандашами в карман и мчались так,
как будто бы здание школы загорелось, и они, как можно скорее спешат выбраться из
пожара.
- Мало того, - возмущённо начала учительница русского языка, - что Иосиф
Ефимович занял у меня пол-урока своей ерундой, так ещё и дети разволновались…-
• 1 – (нем.) Добрый день! Как Вас зовут?
• 2 – (нем.) Труд освобождает. (Эта фраза была написана на воротах немецкого концлагеря).
• 3 – (нем.) Руки вверх.
но она не успела договорить. Ей пришлось посторониться, чтобы ученики не сбили её с ног. Через минуту класс опустел.
- Это просто хулиганство со стороны Иосифа Ефимовича! – подвела итог учительница. Она любила детей и всегда за них заступалась.
На последней парте у окна медленно и сонно собиралась Лиза. Она, как обычно, не спала полночи, а рано утром ей пришлось отправиться в школу, поэтому она спокойно дремала на ходу.
- Безобразие! – громко сказала старенькая учительница русского языка.
- Почему? – спросила Лиза и сонно и медленно посмотрела на неё.
- Потому что ты кашляешь и у тебя течёт из носа, и тебя постоянно клонит в сон, а твоя мама отпустила тебя в школу….
- Мне тоже это очень не нравится, - неожиданно бодро согласилась Лиза, но тут же сникла: учительница взяла указку и вонзила её конец в подчёркнутую строку на доске.
- Немедленно запиши домашнее задание!
- А я уже записала! – и Лиза широко зевнула.
- Покажи немедленно!
Лиза послушно открыла дневник. В графе «русский язык» аккуратным почерком было записано задание.
- Однако, Рукавишникова, ты – молодец! – учительница русского была довольна. – Пожалуй, я поставлю тебе пять! – Лиза улыбнулась и снова широко зевнула. – только, пожалуйста, не зевай, иначе будет пять с минусом или, вообще, четыре.
Чтобы подавить зевок Лиза сжала рот так плотно, что на глазах у неё показались слёзы, и она отвернулась к окну.
Красная ручка учительницы по русскому не писала, поэтому она долго и горячо дышала на кончик стержня, а потом долго царапала им бумагу, поджидая, когда же, наконец, покажется красная линия.
Лиза в это время спокойно зевала у окна и вдруг заметила, как из школы на крыльцо осторожно выскользнула молодая учительница немецкого языка и опасливо огляделась по сторонам – никто ли её не видел? И вдруг взглянула на окна школы и встретилась глазами с ней, Лизой Рукавишниковой. Молодая учительница испуганно сжалась, приложила палец к губам, безмолвно умоляя её не выдавать, и быстрым шагом направилась к метро. Лиза заметила, что у неё чёрные блестящие сапожки с узкими голенищами и серебряными пряжечками по бокам и большая чёрная сумка с учебниками, тетрадями и чем-то ещё неизвестным. Но Лизе было всё равно до чужих тайн, она прибывала в своих мечтах.
- Вот твоя пятёрка, Рукавишникова! – наконец, сказала учительница по русскому.
Лиза сонно потянулась к дневнику. И вдруг послышалось тихое, вкрадчивое шелестение, как будто бы ветер гонит по асфальту сухую листву; и следом – тихий, затаённый смех. В класс почти беззвучно впорхнула учительница химии, но нечаянно наступила на расшатанную доску паркета, и доска тут же резко, пронзительно заскрипела.
- Лизанька, деточка, - подделываясь под детский голосок позвала учительница химии, - почему ты не со всеми? Скоро начнут без тебя…
От ужаса Лиза завизжала, выхватила дневник с пятёркой и выскочила в коридор. По коридору она бежала гораздо быстрее, чем молодая учительница немецкого к метро.
- Как вам не стыдно, Мария Владимировна, так поступать с детьми? – строго спросила старая учительница русского. – Это жестоко и не педагогично, разве вы не знаете?
- А разве вы не знаете, куда она так торопиться? – ответила учительница химии. – Рукавишникова и все остальные? – и она причмокнула и тоненько засмеялась…
Размахивая портфелем и громко визжа, Лиза влетела в раздевалку для девочек. Девочки обернулись. Все они уже переоделись в пятнистую военную форму и держали в руках противогазы. Их школьная одежда была торопливо сброшена на пол.
- Ты что, Рукавишникова, - и одна из девочек постучала пальцем по виску, - ты же опоздаешь… Девки, слышьте, - обратилась она к подругам. – Противогазы надевать? Нет?
Но девочки выходили за дверь и молча разбирали винтовки.
Лиза перестала визжать и, тяжело дыша, рухнула на гору одежды и вдруг… успокоилась. «Может, и не заметят, что меня нет, - весело подумала Лиза. – Они же все в этих, как там их… противогазах, – и мальчики, и девочки…» И она достала из портфеля зелёный блокнотик-дневник , открыла его и начала писать:
«29ноября1991г.(пятница). Я знаю море только по чужим рассказам и картинкам в учебниках географии. А тут мне снилось, что я плыву в солёной воде, зеленовато-синей, берега не видно. Я ныряю под воду с открытыми глазами, но ничего не расплывается, всё чётко, да и дышу я свободно, - это потому, что я плыву не одна, а с русалкой. Она показывает мне морское дно в зеленоватых сумерках и рыб, сначала маленьких, с мою ладонь, потом огромных, таких , что не видно ни конца, ни начала, а только два влажных глаза, как два прозрачных нароста смотрят на меня. И вдруг я вижу на дне детей вроде нас с Петькой, им всем лет по четырнадцать – двенадцать, а есть совсем мелкие. Они обрывают водоросли, гладят рыб, их движения плавные, как всегда бывает в воде…Вот только я крикнула им:«Подождите, я сейчас вас спасу! Задержите дыхание!» И они подняли головы, чтобы посмотреть, кто это им кричит, и увидели рыбий хвост русалки, что плыла рядом со мной. «Да на меня, на меня лучше смотрите, - кричу я им и показываю, что у меня-то не хвост, а ноги. А они только улыбаются мне: « Нам уже давно не нужно дышать! Подумай о себе…» И русалка тоже сказала: « Их уже не спасти! Лучше поплыли со мной, и ты увидишь весь мир…» И я задумалась: что-то усыпляющее, манящее было в её словах. « Только Чёрные воды ты не увидишь, - усмехнулась русалка. – Не заслужила…» - « И что же, я такая плохая, - искренне удивилась я, - что не заслужила увидеть какие-то там воды?» - «Ты недостаточно плохая для них,» - снова усмехнулась русалка. И тут – что-то больно укололо меня в сердце: то ли её слова, то ли то, что я вдруг вспомнила Петьку, маму и даже Фатимку с её чумазыми детьми. « Поплыли, - всё равно согласилась я, – но только меня ждут…» - « И кто тебя ждёт?» - «Те, кто меня любит…» - « А тебя любят, да? – удивилась русалка, и вдруг в её голосе послышалась мольба: Лучше поплыли со мной, и ты увидишь весь мир… А за тех – не бойся. Они подождут тебя немного, а потом забудут и разлюбят» - « Поплыли,»- снова согласилась я, но осталась на месте: невидимые тёплые руки обхватили меня со всех сторон, и я не могла пошевелиться. « Ты увидишь весь мир, - опять позвала русалка. Её голос переходил в пение. Пение было прекрасным и совершенно равнодушным, - но ты будешь настолько одинока, что тебе некому будет рассказать…» И я посмотрела в её пустые русалочьи глаза без зрачков, сплошной синевы, как море…»
Каюту первого класса, обшитую панелями из морёного дуба, занимала очень старая дама и её питомцы: две белоснежных болонки, одна рыжая, с лисьей мордочкой и блестящими, чёрными глазами дворняга, три персидских кошки, для которых на полу были разложены бордовые бархатные подушки с золотыми кистями, продавленные посредине от долгого лежания; и одна молодая рыжая кошка с чёрными полосками по прозвищу Тигр. Металлическое кольцо, привинченное к потолку каюты, удерживало клетку с серым попугаем жако. У попугая жако был коротенький красный хвост, горбатый клюв и учёный вид. Он походил на профессора в заношенном пиджаке, который раздражённо и бессмысленно спорит, размахивая руками и качая головой. Жако родился в Праге, и звали его Эрнест Теодор Амадей. Жако яростно скандалил с болонками и персидскими кошками на подушках, и изредка, когда был в хорошем расположении духа, проникался короткой дружбой к рыжей дворняге и рыжей кошке. « Только р-р-рыжие за меня, - кричал попугай Эрнест, раскачиваясь в клетке, - а все остальные пр-р-ротив! Пр-р-ротив! А ведь я – пр-р-рофессор!» Болонки звонко лаяли в ответ, а кошки выгибали спины, били хвостами и царапали подушки.
Скандал продолжался до тех пор, пока в каюту не входила старая дама и громко щёлкала пальцами. Животные мгновенно умолкали, и только попугаю удавалось выкрикнуть напоследок: « Я пр-р-ротив и я пр-р-рофессор! Воз-р-р-ражаю, воз-р-р-ражаю, воз-р-р-ра…»
- Эрнест, ты меня огорчаешь, - сухо обрывала старая дама и усаживалась за круглый столик с мраморной столешницей в центре каюты. Попугай оскорблено отворачивал голову с крючковатым клювом к иллюминатору и насуплено вглядывался в морскую гладь.
Так случилось и на этот раз: старая дама, в прошлом известная дрессировщица, только что усмирив скандал, сидела за круглым столиком и пила чай. Животные молчали, присмирев. Одни только кошки-персы надменно били хвостами и выпускали когти, но шипеть не осмеливались.
- Дорогие мои, - начала старая дама и звонко поставила синюю, в золотых звёздочках чашку на блюдце.
Животные не пошевелились.
И только попугай неожиданно и некстати выкрикнул: «Ура!»
- Почему каждый раз, когда я выхожу из каюты, вас слышно по всему коридору? Да что там по коридору, по всему кораблю? – строго спросила дрессировщица.
Собака с лисьей мордочкой коротко тявкнула, но дрессировщица не смягчилась:
- Не перебивай, Софи, я и так всё забываю…Нам плыть ещё две недели…Или вы хотите, чтобы нас высадили в открытом море?
Животные молчали. Собака Софи на всякий случай прижала уши, и только попугай вдруг повернулся к хозяйке и громко крикнул: «Да!!!».
- Я понимаю, Эрнест, - сухо ответила дама, - ты опять перепутал слова «да» и «нет». Думаю, тебе вряд ли понравилось, если бы мы оказались в плавучем домике на плоту посреди океана! Пусть даже очень уютном, в несколько комнат, и даже с маленьким садиком и большим запасом печенья! Как мы доберёмся до Сьерра -Леоне? Будем ждать, когда течение вынесет?
Попугай свободолюбиво вертел головой.
Старая женщина оглядела каюту: в тёмную деревянную панель стены было вделано зеркало - трельяж со стеклом замутнённым, но гладким. Рядом в деревянных рамках посветлее висели акварели, изображающие горы, похожие на львов, спустившихся к воде и жадно пьющих воду. В каменных сгибах их лап блестели полукруглые лазурные бухты. Дальше шла дверь с тёмно-зелёным стеклом. Казалось, что за ней – морская вода, но за ней оказывалась маленькая спальня с бирюзовым шёлком на стенах.
- Нет! – независимо крикнул попугай.
- Помолчи, Эрнест, - ответила дрессировщица. – Я думаю, - и взяла со стола походную шкатулку. Крышка шкатулки также представляла собой зеркало – трельяж, причём каждое из отделений могло открываться самостоятельно.
- Воз-р-ражаю, Виктор-рия! – попытался вновь развязать скандал попугай.
- Вик-то-ри-я Да-ни-лов-на, - внятно поправила дрессировщица. – Стыдись, Эрнест, ты мне мешаешь!
Персидские коты, нагло раскинув лапы, развалились на подушках, так, что их хвосты съехали на позолоченную бахрому. Болонки, страдавшие, по-видимому, морской болезнью, вдруг задремали и тихонько захрапели во сне, и только рыжая кошка и рыжая собака внимательно следили за хозяйкой.
Дрессировщица Виктория Даниловна открыла боковое отделение шкатулки, в котором оказалось два отсека. В одном стояли флаконы с духами и пудреница с серебряной крышкой и крошечным рубином посредине; второе заполняли флаконы с каплями от сердца и порошками от головной боли. Дрессировщица нажала пальцем на маленький рубин и закрыла зеркальную крышку. Где-то в недрах шкатулки раздался звон, - играла потайная пружинка.
Дрессировщица смотрела в зеркало и ждала.
И зеркало перестало отражать её лицо. Его поверхность потемнела и даже подёрнулась рябью, как будто бы оно превращалось в экран. И вдруг отчётливо стала видна комната без окон, но со скамейками и крючками вдоль стен для одежды, на которых висели школьные портфели и матерчатые мешки со сменной обувью. И прямо на полу, на сброшенных в кучу школьных платьях, спала девочка, лет двенадцати. Было понятно, что уснула она внезапно и что она делала уроки, или что-то писала, потому что здесь же, на полу валялась ручка, а на скамейке аккуратно лежала тетрадь.
- Не лезь, не лезь, не лезь! – закричал попугай и рассерженно замотал головой.
Одна из болонок даже звонко тявкнула во сне, а рыжие кошка и собака стали взволнованно принюхиваться. Одни только персидские кошки не пошевелились.
Дрессировщица Виктория Даниловна рассердилась:
- Эрнест Теодор Амадей, я просто вынуждена… - и она направилась к попугаю.
- Ура! Позор! – разволновался Эрнест, путая слова. – Я протесту…
Но было слишком поздно: старая дрессировщица накрыла клетку коричневым платком с зелёными листьями.
Когда она вернулась, девочка, проступившая в зеркальной крышке, по-прежнему спала.
Виктория Даниловна ( а у неё были длинные, седые волосы, стянутые в пучок), достала длинную шпильку из причёски и очень аккуратно подвинула тетрадь на скамейке. И комната, и спящая девочка, и школьные портфели, - всё выглядело в зеркальной крышке очень маленьким. Тетрадь она подвинула неловко. Тетрадь упала со скамейки и закрылась. Девочка вздрогнула, но не проснулась.
- Спи, дитя моё, я только посмотрю…- с любовью прошептала Виктория Даниловна. Ей очень хотелось погладить эту маленькую, спящую девочку с тугими косичками, в которые были вплетены конфетные ленты, но она не знала, как. Она могла только бесшумно придвинуть шпилькой дневник поближе к себе. Её что-то удивляло в нём, но она пока не понимала, что. Она придвигала его всё ближе и ближе, и вдруг замерла поражённая. Это был, как мы уже догадались, потайной дневник Лизы Рукавишниковой; это был зелёный блокнот с серебряным оттиском на обложке и плотными страницами из рефренной, желтоватой бумаги с серебряным обрезом.
- Мой блокнот! – невольно вырвалось у Виктории Даниловны. – Он у тебя, детка! А я его обыскалась! Ты прости, моя дорогая, но у меня есть все основания его прочитать!
Концом шпильки она поддела обложку, и дневник послушно раскрылся.
- «Дневник случаев и снов», - прочитала Виктория Даниловна и перелистнула страницу.
Каждая страница затаённо пахла книжной пылью, как будто бы чудесный блокнот десятки лет стоял на полке в старинной библиотеке, и между его страницами закладывали цветы и крылья бабочек.
Старая дрессировщица ударила пальцем по стенке шкатулки, и тут же выдвинулся боковой ящик с карманной лупой.
« 23ноября1991г.(суббота) И вот ещё: они подделывают свои сны под мои, как будто бы всё, что я вижу родилось в моём сознании, но я знаю точно, что это не мои, это их мысли. Они показывают и страшное, и смешное, но их смешное всегда с ноткой печали. Они как будто бы хотят сказать мне, что их видения интереснее моей жизни, и они делают это настолько умело, что я уже перепутала, где моя жизнь, а где сны, которые они насылают. Они каждую ночь говорят мне забыть о них, но только для того, чтобы я запомнила их как можно лучше.
В эту ночь мне снилось сначала что-то моё, незначительное, кажется, школа: мы все сидим за партами, пишем химию, и у меня, как обычно, всё списывает Кирюшин. И вот, наконец, нас отпускают…
Мы выбегаем из школы, выпал снег, а мы без пальто, в одних формах разбегаемся в разные стороны, и как будто бы простое московское утро. Я бегу быстро по улицам мимо нашего дома и чувствую, что сменная обувь промокла от снега…И вдруг снег неожиданно кончается, и я вбегаю в начало вечера, в тепло…Там было так хорошо, так хорошо! Я оказалась на маленьком острове осени среди снега, я чётко видела его снежные границы. Я шла по опавшим листьям – рыжим с зеленью по краям. Я помню, у нас осенью, мы с Петькой прыгали в кучи листьев, потом помню, как они горели, их сжигали дворники. И один, прикрывая глаза от дыма рукой в матерчатой рукавице, спросил другого: «Стоит ли подвергать опавшую листву такому невыносимому страданию, или, может быть, лучше всё оставить как есть?» - «Серёга, ты чё?» - спросил второй и ударил его кулаком во впалый живот, так, что Серёга согнулся пополам.
И здесь, на острове осени тоже дымились кучи листьев, я даже решила, что мы с Петькой здесь прыгали, а не у нас во дворе… Я попала в раннюю осень, потому что не все деревья облетели.
И тут из леса на поляну вышел тигр – рыжий, под цвет листьев, с чёрными полосками, словно бы листья обгорели, узкоглазый, как старый Окадо, сосед с первого этажа. Он долго смешил меня: прыгал в дымящиеся кучи, ловил собственный хвост, как огромная кошка, а потом зачем-то полез в дупло за мёдом. Уж я-то знаю, что тиграм мёд совсем не нужен, а он всё равно полез. Из дупла вылетели раскосые, японского вида осы, такие же рыжие с полосками, и стали гоняться за ним по всей поляне. И вдруг я поняла, что если я буду перескакивать с одной горящей кучи на другую, не касаясь земли, то смогу перейти в другой мир, а потом вернуться назад. Я не выдержала и расхохоталась. Тигр, услышав мой смех, остановился, и осы застыли над ним в воздухе. Он сказал, подняв на меня скуластую морду: « Что видела – забудь, а вспомнишь, так молчи!» Я разозлилась по- страшному, я даже ногами на него затопала: « Это что за тайны такие! Вот только кошки узкоглазые ещё мне не приказывали!» - крикнула я и проснулась.»
Старая дрессировщица задумалась, оторвавшись от чтения:
- Даже не знаю, плакать или смеяться, - сказала она наконец. – Очевидно одно, у девочки прекрасное чувство юмора…Софи, Тигр, идите сюда, - позвала она рыжих собаку и кошечку, и прищёлкнула пальцами.
Тут болонки громко захрапели, показывая, как глубоко они спят, чтобы их не беспокоили, а персидские кошки распушили хвосты и стали размахивать ими, давая понять, что выступать не собираются.
Старая дрессировщица достала указку, и остроносая собака Софи несколько раз с ленцой через неё перескочила, а рыжая кошечка Тигр ласково и льстиво тёрлась об ноги дрессировщицы, всем своим видом вопрошая: «Может быть, не будем сегодня репетировать?»
И только, забытый на время, попугай Эрнест осторожно приподнял клювом край полосатого платка.
- Дорогие мои, - сказала дрессировщица, - вы обленились в дороге, - и тут болонки захрапели ещё громче, а персидские кошки принялись подметать хвостами пол. – Но хотите вы этого или нет, вам всё равно придётся станцевать. Мне нужно кое-что посмотреть. Это важно…
И она встала во весь рост.
Попугай Эрнест внимательно следил за происходящим из-под платка.
Дрессировщица оказалась изумительно высокого роста, худой, но не костлявой, казалось, что с годами она не старится, а только слега усыхает. У неё было вытянутое лицо и безупречно правильные черты, единственное, её нос мог показаться слегка длинноватым, а рот чуть-чуть большим. Зато глаза, длинные и широкие, правда, в поседевших уже ресницах, были прекрасны. Они оказывались серыми, как приморская галька, на первый взгляд, но вдруг где-то на дне затаённо проступала голубизна, как в морской воде, которой наполнили аквариум и подняли на солнце. Её глаза светились печалью и мудростью, и точно так же, на самом дне, в них вспыхивали радость и веселье.
Из потайного кармана своего серого платья с кружевным воротничком дрессировщица достала две длинных ленты, - красную и жёлтую, скатанные в рулоны.
И тут попугай не выдержал и закричал:
- Красавица! Красавица! Бр-р-раво! – но, заметив рулоны из лент, картинно закатил глаза и перешёл на чёткий, вкрадчивый шёпот: Кош-мар! Кош-мар! Тигр для тарантеллы!
- Тарантелла для тигра, - холодно поправила его дрессировщица. – И потом, Эрнест Теодор Амадей, грубая лесть тебе не к лицу…
Но она не успела договорить. Попугай, как ни в чём ни бывало, опустил платок и громко захрапел, подражая болонкам.
- А теперь, - начали! – велела дрессировщица.
И тут же из зеркальной шкатулки раздалась весёлая музыка, и собачка Софи, подняв хитрую мордочку, встала на задние лапы и принялась умильно подтявкивать в такт, как будто бы просила: «Вика-Виктория, дай ленточки, дай!» И дрессировщица тут же кинула танцующей Софи шёлковые рулоны. В полёте ленты развернулись и превратились в разноцветные кольца, в которые маленькая Софи продела лапы и принялась их быстро вращать. И тут же от их пёстрого мелькания показалось, что в каюте начался листопад. И тогда маленькая, рыжая кошечка стала скромно и робко пытаться поймать лапкой концы крутящихся лент, а потом вдруг выпрыгнула на середину каюты, перевернулась в воздухе в опасном сальто и принялась бегать по кругу за кончиком собственного хвоста.
- Осенняя тарантелла для Тигра, - довольно объявила дрессировщица название танца, когда музыка смолкла. – Браво, друзья! – и она взяла кручёными серебряными щипцами кусочек сахара из стеклянной сахарницы и бросила его Софи. Рыжая кошечка Тигр жалостливо мяукнула. И тут же перед уставшей актрисой появилось блюдечко с мелкой сушеной рыбёшкой.
Виктория Даниловна настолько была поглощена своими мыслями, что не заметила, как попугай снова приподнял край платка, но на этот раз неудачно, - платок упал с клетки. А рыжая кошечка Тигр выбросила несколько самых крупных рыбин на пол, и персидские коты подмели их к себе хвостами. У актёров принято делиться. Болонки, перестав храпеть, заснули по-настоящему, хотя причмокивали во сне – им снилась еда.
- Похоже, детка, ничего страшного! – сказала Виктория Даниловна, глядя в зеркальце походной шкатулки. Лиза по-прежнему спала. – Похоже, что тебе приснилось наше выступление в Лиссабоне или Санкт- Петербурге, хотя… - и она поддела шпилькой ещё несколько страниц.
«25ноября1991г.(понедельник) Ночи стали несравнимо длиннее дня. В прошлом году в это время ночь тоже была длинной, но тогда это шло по законам природы, а сейчас ночь растёт вопреки всем законам, и мои сны становятся всё длиннее. Я знаю, они не хотят напугать меня, они хотят зачаровать меня видениями, чтобы мне захотелось туда. Там нет ни утра, ни дня, там всегда сумерки, как будто бы только что кончился день; и все цвета, пусть даже самые яркие, все с налётом тени, даже белый…Как может быть белый с нежным и печальным налётом тени? А там – был…был….»
- Надеюсь, тебе кажется, детка, - встревожилась Виктория Даниловна.
Попугай игриво щёлкнул клювом, но она даже не заметила.
«… снилось детство моей мамы в городе Тобольске. Она – совсем маленькая, а я – такая, как сейчас. И мы живём в бревенчатом доме. На окнах ситцевые занавески в цветочек. Из окна виден двор с тремя деревьями, пробитыми насквозь ни то гвоздями, ни то железными прутьями, чтобы удержать верёвки для белья.
А у нас в комнате – комод с клеёнкой, на клеёнке – ваза с бумажной сиренью, а под вазой – старые открытки и ключик от ящиков комода. У моей мамы маленькая детская кроватка с вязаным покрывалом и ковриком на стене…
Мы, как будто сидим за столом. Я нарезала тонко розовую колбасу. У нас в кружках ледяное молоко из погреба и кипяток в жестяном чайнике. Я говорю: « Не пей большими глотками, простудишь горло!»
- Это не Тобольск, - и старая дрессировщица загрустила. – Это остров Детства. Только не знаю, как ты туда попала и зачем…
« …я достаю из-под вазочки старые открытки, и мы смотрим их одну за другой. Они настолько старые, что у некоторых оторвались уголки. На первой открытке, самой ветхой, была японка с серебряной булавкой и мотыльком…»
- Знаю я, кто это…- и старая дрессировщица помрачнела.
«…открытки к разным праздникам: с солдатами и салютом – к Девятому мая, с еловыми ветками – к Новому Году. Они все казались живыми… что если я вдруг взмахну открыткой, то снег с веток осыпется. Салют на победных открытках переливался. Среди них нашлась одна ко дню Рождения. На ней младенец, очень хорошенький, держал на руках розового голубя; так этот толстый голубь всё время бил крыльями и , точно, пытался мне что-то сказать, а младенец сердился…»
- Это не открытки, - поняла Виктория Даниловна. - Это двери на острова. Последняя – это остров Птиц. Но тебе слишком рано всё это знать.
«…вышла во двор повесить бельё, а на улице холодно – поздняя осень. Кто-то криво сложил поленницу дров, но хорошо, хоть под навесом… Окна на втором этаже нашего бревенчатого дома были раскрыты, и занавески раздвинуты. Кто это сделал? Зачем? Ведь умрут герани на подоконниках, и комнаты промёрзнут насквозь. В одной из комнат в глубине виднелся чёрный ящик, в котором я с удивлением узнала наше пианино.
И тут во двор выходит Петька в тёмно-бордовом свитере грубой домашней вязки, в синих брюках, с чемоданом в руках. « Далеко еду, - говорит Петя. - Пришёл, вот, с тобой проститься». А я даже не сожалею, я отвлеклась: из распахнутых окон полилась музыка, кто-то заиграл на пианино, и очень красивый, но тихий мужской голос пропел: «Эта осень, она разобьёт моё сердце…». И в этот момент кто-то сжал моё сердце до боли. «Что ты сказал, Петя?» - переспросила я. Он тогда повторил, что уезжает. И я вижу, что ему стало очень стыдно, он покраснел и говорит, перебивая смущение: « Ты, когда проснёшься, не рассказывай никому о том… о том…» - « Как! Ты тоже с ними! – кричу я. – Кто угодно, Петя, но только не ты! Не ты! » Он пытается улыбнуться, у него не выходит, и тогда он плачет…плачет…»
А тем временем Лиза проснулась, села на ворохе школьной одежды и огляделась по сторонам, в поисках дневника. За стеной грохотали выстрелы.
Попугай заскучал. Он засмотрелся на своё отражение в маленьком круглом зеркальце в клетке и довольно щёлкнул клювом. Но Виктория Даниловна даже не подняла головы. Тогда попугай Эрнест громко и обидно захохотал.
- Всем спать! – рассерженно крикнула Виктория Даниловна. Она заметно разволновалась.
Было слышно, как вода мягко бьётся о борт.
Лиза уже было протянула руку к раскрытому блокноту на полу, но вдруг зевнула и , уютно свернувшись калачиком, снова погрузилась в сон.
Попугай Эрнест повесил голову на грудь, и его маленькие живые глазки заволоклись плёнкой.
Виктория Даниловна потянулась было к позолоченному колокольчику, стоящему здесь же, на столе, но потом передумала и продолжила чтение.
« 26ноября1991г. (вторник) Этой ночью снились не знакомые мне горы. Я не встречала их раньше ни в учебниках географии, ни на поздравительных открытках. В густом молочном тумане их очертания походили на головы спящих львов…( А я очень люблю географию. Наверное, эти львиные горы прислали мне для того, чтобы сопоставить увиденное мной с моими знаниями). Эти горы, все заросли травой вперемежку с маками. И мне сниться, что будто бы моя семья, (но это не мама и Петька), что мы живём у подножья гор в маленьком двухэтажном домике с черепицей на крыше. И каждое утро мы с сестрой (здесь у меня была сестра) поднимаемся на чердак: в молочной дымке зеленеют горы, нас тянет туда, но мы не смеем. Мы только с тоской на них смотрим…»
- Девочка моя, это горы Сьерра - Леоне, - мгновенно поняла Виктория Даниловна. – И это не твоя семья, а моя…Моя бывшая семья. И тебе зачем-то показали моё детство… - и дальше она , не прерываясь, читала всё подряд.
«… вся наша улица тихая, из двухэтажных домов с черепичным верхом, с зелёными кустами живой изгороди. У всех сады, и у нас тоже свой маленький неухоженный сад. Мы с сестрой сажаем там пионы, мы подолгу возимся в земле, от этого у нас руки чернеют до локтей.
Иногда по нашей улице проезжает почтальон на велосипеде. У нас редко кому приходят письма. Ещё приезжает разносчик овощей с корзиной на багажнике. Из неё торчат стебли базилика и сельдерея.
А напротив нашего дома лавка старика-еврея. Он всегда сидит на ступеньках крыльца и читает одну и ту же газету. Дверь в его лавку всегда открыта. Отец всё время посылает меня за чаем. «Чай цейлонский, - каждый раз говорит старик и протягивает мне коробку с изображением слона. - Его везут через океан».
И вот как-то я иду к нему за новой коробкой со слоном.( Моя сестра их вырезает и наклеивает на обоях в детской. Уже ни один караван бредёт по зелёным обоям). Идти мне – всего - ничего, через дорогу, наискосок. И тут мне наперерез на трёхколёсном велосипеде с пластмассовым гудком едет девочка лет шести в душном нарядном платье. Она сигналит мне в свой дурацкий гудок, но я не успеваю отскочить, - падаю и разбиваю коленку о камешек на дороге.
Я вхожу в лавку, и старик говорит мне:
- Видела, ко мне внучка приехала?
А у меня щиплет коленку, и я отвечаю со злобой:
- Так это что, ваша была?
И тут я слышу тихий свист. От него слегка звенит посуда. Я оборачиваюсь – у меня за спиной та самая девочка с букетом увядших пионов, но я не удивляюсь, потому что дети часто подбирают мёртвые цветы.
Я возвращаюсь и вижу, что в саду бурые, с сухими листьями, пионы, и тогда я понимаю, что всем, кроме меня, они кажутся живыми.
В моей комнате на подоконнике раскрытого окна засохшие розы в вазе с пожелтевшей водой. Я думаю: «Буду притворяться до конца!» И тут в комнату входит отец:
- Почтальон привёз письмо. К нам едут родственники!
Я сразу же представляю, как по горной дороге-серпантину едут несколько старых, почти приличных автомобилей, полные кучерявой, южной родни.
- Сходи в лавку, - говорит отец, - купи…- и называет длинный перечень продуктов.
Я вхожу в лавку, но старика нигде нет. Только на полу валяется его газета. Я поднимаю её и читаю: «27февраля1891г.(пятница) На Южной железной дороге в N… крушение поездов. Жертвы…» И несколько фотографий погибших людей. Среди них я узнаю старика из лавки. Он ничуть с тех пор не изменился. Я опять вспоминаю про мёртвые цветы и думаю: «Буду притворяться, что не вижу обмана», оставляю деньги на прилавке и набираю нужные продукты.
У дома уже стоят приличные автомобили нашей родни. Как странно здесь течёт время! Только получили от них письмо, и я не успела выйти из лавки напротив дома, а они уже здесь, приехали…
- Лиза! Лиза! – закричали мне миловидные тётушки в старомодных платьях и кинулись на меня со всех сторон, соприкасаясь широкополыми шляпами. - Ты нас не помнишь? Мы все тебя носили на руках, когда ты была вот такая, чуть выше пола! – кричат и хохочут. И у меня смутное чувство, что я их знаю.
Я стала что-то отвечать, но они не стали слушать. Они разбрелись по уголкам нашего запущенного сада и наскакивали с объятиями то на сестру, то на отца, то снова на меня. Они привезли много гостинцев в плетёных корзинах: яиц и куриц, крепких тёмно-красных яблок, изюма и свежего винограда, индийской куркумы и розмарина, и толстых кровяных колбас, и земляничных пирогов.
Отец сказал, что надо бы устроить пикник в горах, и пока все шумно восторгались, я сбежала в свою комнату.
Я сижу за столом, потираю ушибленную коленку, окно открыто. Изредка из кустов выныривают чернявые головы моих родственников. Тётки кричат: « А хороша погодка!», просто им обязательно надо что-то кричать. А погодка-то совсем не хороша, вовсе не для пикника! Неужели никто не видит? Такой ветер поднялся, что все исписанные листы сдуло с моего стола. Чем же это я их исписала? Такой ветер дует, что стало темно, хотя в моих снах всегда сумерки… Но – такой ветер! Такой ветер!
Мы с сестрой волокли две плетённых корзины с хлебом и рыбами. Тётки с отцом бодро скакали впереди. Мы так высоко забрались в горы, что отец сказал нам:
- Внизу дождь!
И вот мы все сидим на плоской площадке. Ещё давно здесь оставили столы для пикников, и кто-то из тёток накрыл их кружевными скатертями. У нас вино в оплетённых бутылках, у нас корзиночки фруктов и мёртвые, сухие цветы…И тут один из нашей родни, вертлявый юноша, чей-то племянник, говорит:
- Мы, когда к вам ехали…
« Как же вы ехали, - думаю я. – Вы просто возникли перед нашим домом, когда отец упомянул о вас…», и тут же вижу, что все эти люди с фотографий из газеты про столкновение поездов.
- Какой сейчас год? – спрашиваю я у сестры.
- Ты что, с ума сошла?
Тогда я спрашиваю отца:
- Ты что-нибудь знаешь про катастрофу 91-ого года?
А он так злобно посмотрел на меня и говорит:
- Тебя тогда ещё не было!
И тогда я стала слушать рассказ родственника – вертлявого юноши.
- Нам по дороге говорили, пугали, наверное…- и он смеётся при этом. У него белые, очень ровные зубы. А внизу дождь, и вспыхивают молнии. А он всё смеётся. Он даже перестал ёрзать и вертеться, и вдруг я вижу, что он красивый. – Нам говорили, что в вашем городке появилась ведьма. Она превращается в девочку лет пяти в нарядном платье. Тётушки так напугались…- и он нам с сестрой подмигивает, мол, мы-то с вами не из трусливых. И мы подмигиваем в ответ. - Там, где появляется маленькая ведьма, начинаются бедствия: обвалы, землетрясения…Перед тем, как она появляется, раздаётся не то свист, не то звон…
И тут одна из тёток закричала:
- Хватит тебе, Энрике, всех пугать! Мы приехали сюда веселиться…
И тут же на столе звенят бокалы с недопитым красным вином, и слышится тихий свист. И мимо нас пробегает пятилетняя внучка лавочника с расцарапанной коленкой, босиком.
И тут с гор хлынула вода, куда-то вниз, на наш городок, в котором шёл дождь.
« Вот так и на железной дороге было, - поняла я. - Ребёнок перебежал через рельсы, а поезд разбился!»
Я смотрела вниз, и моё обострённое зрение открывало страшные картины: из воды
выныривали люди, хватались руками за воздух, больше было не за что ухватиться. Всплывали лёгкие летние стулья и тут же исчезали в водоворотах… И вот уже черепичные крыши двухэтажных домиков скрылись под водой, и только выступал ещё, тоже в черепице, наш чердак, откуда мы с сестрой смотрели на дымчатые горы. « Затонули твои караваны слонов», - подумала я. И вскоре наш чердак исчез под водой. Дальше вода уже не поднималась. Так и осталась стоять. Потом выглянуло тусклое солнце осветить успокоившуюся воду.
А мы всё сидели в горах, и отец сказал мне так, словно ничего не произошло, чтобы я достала хлеб из корзин. И когда я склонилась над плетёной корзиной за хлебом, опять раздался тихий свист, и вершины гор порозовели, словно садилось солнце…Все знали, что это не солнце, что это медленно, от самых вершин спускается огонь.
- Хватит лгать, - сказала я тёткам, отцу и сестре. – Вы все знаете намного больше меня про то, что происходит! Мне надоело притворяться! У вас на столе стоят гнилые цветы. И всех вас я видела в сводке погибших в 91-ом году на железной дороге. Да, сейчас 91-ый год, я не спорю…
Тётки заохали, как будто я сказала неловкость, а они пытаются сгладить. А отец сдвинул брови, как будто бы рассердился за мою неловкость. А сестра стала пинать меня под столом, мол, что ты болтаешь, они же рассвирепеют…
- Как остановить огонь? – тихо спросила я.
- Останься с нами, - позвали все за столом. – С нами так хорошо…
- Останься, - попросил красивый Энрике и улыбнулся ровной белозубой улыбкой живого человека.
А вершины гор краснели всё сильнее.
- Это закат, - ласково сказали мне. – Чего ты боишься?
- Это огонь! – сказала я. – И вы все это знаете.
- Ты можешь остановить этот огонь, - устало сказал отец. – разломи хлеб и увидишь, что будет…
Я разломила хлеб… И вдруг – как укол в сердце ( а кто-то во сне постоянно колет мне сердце тонкой стальной иглой. Вы что, хотите его вырвать?) неявным, внутренним зрением я увидела лицо пятилетней девочки совсем близко, как будто бы я лежала в траве, а она наклонилась что-то прошептать. Оно было очень бледным, её
личико, с нежной линией подбородка и острыми скулами. Казалось, что она никак не может согреться, и от холода прикрыла глаза и плотно сжала губы. Её глаза были как две чёрных полоски угля на свежем снегу: верхние и нижние ресницы сплелись, и их концы покрылись наледью, как если бы она плакала от холода, а слёзы замёрзли.
И она плакала и умоляла:
- Тебе что, не нравится наш хлеб? Попробуй хотя бы кусочек…
Это были простые, трогательные слова, но за ними таилось что-то совсем другое.
- Да, Лиза, попробуй, - мягко, но настойчиво подхватил отец.
А я всё никак не могла понять, кого же мне напоминает эта маленькая девочка с заплаканным от холода лицом…
Я разломила хлеб, и у него было почти чёрная корка, словно подгоревшая на огне.
Вершины гор побледнели, медленно остывая.
Я всем раздала хлеб по кусочку, и поднесла уже было свой кусок ко рту, как вдруг поняла: я видела это личико на бумажных японских веерах, их продают в киосках у нашего метро; я видела это личико, но в другом, недетском возрасте на старинных открытках несколько ночей назад, я видела это личико, и от него было не отвести глаз… И ещё я поняла, что если отведаю это угощение, подгоревшее на подземном огне, то уже никогда не смогу вернуться назад, в свою настоящую жизнь…
- Попробуй наш хлеб, - капризно выгибая губы, попросил красивый Энрике.
Вершины гор остыли, но вокруг нас оказалось целое поле маков. Они были шелковисто – алыми, как присмиревший огонь. Они были так нежны, что в них хотелось упасть лицом и заснуть навсегда…Но тут меня разбудили…Кто-то разбудил.»
- Ты в опасности, девочка, - поняла Виктория Даниловна. (Лиза в это время безмятежно спала в раздевалке). – И я сделаю всё возможное, чтобы тебе помочь! Я буду за тебя бороться!
- Кошмар! Позор! Ура! – закричал попугай на пробу.
Но Виктории Даниловне было не до него. Она даже на него не взглянула.
Она взяла со стола позолоченный колокольчик и несколько раз в него позвонила.
А в это время директор школы Иосиф Ефимович Врайзис, приподнявшись на цыпочки, подпрыгнул к уху побледневшего немца и горячо прошептал:
- А теперь пойдёмте в подвал, нас заждались… - и в его голосе прозвучал сюрприз. Молодой немец вытер щёку. Ему стало мокро от дыхания Иосифа Ефимовича.
- Я был тяжело ранен в Берлине, - жаловался директор, спускаясь по лестнице, робко освещая себе путь карманным фонариком. – До сих пор берлинские раны ноют по ночам, поэтому я хочу, чтобы все мои дети, гер Мурнау, хорошо стреляли! – последние слова он неожиданно выкрикнул.
Немец вздрогнул:
- У вас много детей? – осторожно спросил он.
- Школьники. Я имею в виду школьников. Отношусь к ним, как к собственным детям, да только они, гадёныши, не ценят! – Иосиф Ефимович всхлипнул. Но тут лестница в подвал закончилась, он снова припал к немцу и зловеще прошептал: Приготовьтесь, господин Мурнау. Это у нас тир!
И тут же вспыхнул свет, и в ответ яростно раздались выстрелы.
Дети в противогазах лежали на полу, прижимая к плечу приклады винтовок, и яростно палили по мишеням.
Изрешечённые мишени падали. Некоторые не успевали упасть. От частых попаданий их разносило в клочья.
- А теперь… - и вдруг голос Иосифа Ефимовича странно изменился. Он отошёл на несколько шагов от немца и тихо, но очень чётко, как бы прощаясь, сказал: Я лично буду командовать! – и взял в руки маленький красный флажок.
Немец с удивлением заметил, как дети с винтовками поспешно поднялись и выстроились в одну линию.
- Готовься! – крикнул Иосиф Ефимович, набирая воздух. Дети дружно подняли винтовки и щёлкнули затворами.
- Целься! – дети прицелились и наступила тишина.
Громко затикали часы на руке Иосифа Ефимовича, им тоненько и мелодично ответили часы на руке немца.
…И вдруг – немец понял, что целятся в него….
- Как…- воскликнул он. И увидел в ответ длинный ряд винтовок. Немец зажмурился и что-то прошептал.
Иосиф Ефимович вдохнул ещё глубже и с силой выкрикнул:
- Кругом! – и почти сразу же: Пли! – и выкинул красный флажок.
Раздался грохот выстрелов.
Немец закрыл уши руками и закричал.
Летели клочья разорванных мишеней.
- Мои дети попадают в яблочко с двенадцати шагов! – гордо сказал Иосиф Ефимович немцу, когда тот немного успокоился.
Школьники устало построились с винтовками через плечо.
- Ладно, сдавайте оружие! – махнул рукой Иосиф Ефимович, беспокойным взглядом обшаривая ряды старшеклассников. « Где же, где мои Злодеевы?» - с тоской думал он.
Дети молча складывали винтовки.
И вдруг из высоких рядов пятнадцатилетних подростков выскользнули маленькие юркие Злодеевы, переговариваясь, как колокольчики. Они единственные не надели противогазы.
- Мои лучшие ученики, - представил директор Злодеевых, ласково поглаживая их по слипшимся волосам. – Очень способные мальчики…
- Математики? – очень некстати брякнул немец.
Директор заёрзал, стал теребить в руках красный флажок.
- Нет, они очень разносторонне одарены! – и вдруг добавил, понизив голос: Нам нужны деньги на улучшение школы, потому что – вот…
И он поднял рукава школьных курточек обоих Злодеевых, показывая глубокие язвы на их тоненьких руках.
Немцу стало жарко. Он зажмурился, вспомнив грохот выстрелов. Сами собой по его длинному малоподвижному лицу потекли слёзы, хотя он и не думал плакать.
Иосиф Ефимович внимательно за ним наблюдал.
- О, mein Gott! – наконец сказал немец. – Я буду говорить с муниципалитет…Он выдаст деньги на детей…Только, можно, я уйду?
Неожиданно Иосиф Ефимович разозлился:
- Нет!!!
- Много денег…Очень много на детей…- лопотал немец.
- Ни за что, господин Мурнау, - и Иосиф Ефимович высоко поднял голову и надменно прикрыл глаза: Нам чужого не надо, да к тому же – много! Нам надо совсем чуть-чуть…
Он поманил немца пальцем, чтобы тот нагнулся, как можно ниже и на ухо назвал сумму. Бледно-синие глаза немца стали круглыми и выпятились вперёд. Немец покорно достал из кошелька две цветных бумажки. Иосиф Ефимович тяжело задышал , ударил себя кулаками в мягкие неровные бока и тяжело, но яростно подпрыгнул.
Молодая горничная (это была её самая первая работа, самое первое плаванье) взволнованно вбежала в каюту горничных.
Вторая, постарше, гладила скатерти раскалённым утюгом.
- Мария! Эта русская с кошками, собаками и попугаем, - она…она старая!!! – взволнованно начала девушка.
- Она старая…- спокойно кивнула горничная постарше. – Подай мне, пожалуйста вон ту скатерть…
Девушка взяла свежевыстиранную скатерть и рассеянно смяла в руках.
- Она очень хорошо говорит по-французски, но я не могу запомнить, как её зовут.
- Да что с тобой, Анна? – удивилась горничная постарше. – Она хорошо говорит по-французски, потому что это её родной язык…И ещё – по-немецки…Я слышала, как она говорила с капитаном…Её зовут Виктория, как английскую королеву. Это несложно запомнить.
- А как зовут её дальше?
- Какая разница, Анна? – горничная, гладившая бельё, явно недоумевала. – Русские называют это отчеством. Это их манера прибавлять к имени – имя отца…
- Но она выжила из ума…
-Ну и что? – Мария пожала плечами. – Она едет в каюте первого класса, и мы должны выполнять её малейшие капризы.
- Но если они невыполнимы? – смутилась Анна.
- Невыполнимых капризов нет, моя дорогая, - сухо сказала Мария. _ Есть неопытные горничные, которые не справляются со своей работой… И, пожалуйста, перестань мять скатерть в руках. Я просила, чтобы ты передала её мне.
Девушка покраснела и молча протянула скатерть горничной постарше.
- Так что же такое невыполнимое она потребовала? Чтобы ты выучила танцевать её попугая или…
- Нет, ничего такого, Мария…- юная горничная окончательно смутилась. - Понимаешь, у неё в каюте очень много дорогих, удивительных вещей. Она как-то даже мне их показывала…И потом, - эти её смешные звери…Она как будто бы живёт в своём очень уютном, но совершенно нереальном мире…
- Милая моя Анна, мы с тобой просто две горничных, ты поняла? – Анна кивнула. – И за те деньги, которые она отдала за билет, она имеет право…
- Ну, да, конечно…- перебила Анна. – Понимаешь, она показала мне шкатулку. Красивая такая затейливая вещица…
- Я надеюсь, ты ничего не разбила? – испугалась горничная постарше.
- Нет, что ты…- и тут Анна совсем загрустила, казалось, что она вот-вот заплачет. – Там всё дело в крышке…В крышку её походной шкатулки вделан экран, на котором она просматривает семейные записи,- неплохо сделанная любительская съёмка…Я разбираюсь, у меня отец - киномеханик…Был… Так вот, там девочка-подросток лет двенадцати сначала спит, потом что-то читает…и ещё какие-то родственники…Но весь ужас в том, что эта сумасшедшая русская требует телефон, и немедленно…Она собирается позвонить всем этим людям, Мария!
- Ну и что? – и горничная Мария облегчённо вздохнула. – Обычное чудачество. Отнеси ей телефон. Он у нас один и даже без проводов…Пусть звонит куда хочет! Хочется бабушке вертеть пальцем диск, пусть вертит. Хочется кричать в трубку: «Алло, вас не слышно!» на всех языках, - пожалуйста…
-Но так нельзя, - поразилась горничная Анна.
- Тогда выхода нет, милая моя, - сухо ответила горничная Мария. – Дозванивайся до её родственников из «волшебной шкатулки».
Анна молча направилась к выходу.
- И, пожалуйста, дорогая, - засмеялась Мария вслед, - занеси по дороге чистые полотенца в пятую и восьмую каюты.
Старая дрессировщица Виктория Даниловна сняла трубку с телефонного аппарата:
- Скажите, милочка, - обратилась она к покрасневшей от смущения горничной, - а разве трубка больше не прикрепляется к телефону проводом?
Попугай Эрнест Теодор Амадей обидно захохотал в клетке и противно закричал во всё горло:
- Не телефон, а игрушечка!!! Иг-р-р-рушечка!!! Ой, я не могу!!!
Горничная не смела поднять глаза:
- Madame, других телефонов нет…
- Значит мне придётся звонить по этому, - и Виктория Даниловна принялась вертеть диск, набирая номер.
- Madame, - запинаясь начала горничная, - телефон работает, но связи с землёй нет…
- Вы ещё очень молоды, милочка, - сухо сказала Виктория Даниловна, - но с годами вы поймёте, что важна не связь с землёй и даже не исправность телефона, а совсем другие связи…
- Ой, я не могу! – закричал попугай. – Ой, я умру от смеха! – и он повалился с жёрдочки на дно клетки и ненадолго притворился мёртвым.
Но ни старая дрессировщица, ни молодая горничная даже не взглянули в его сторону.
- Вы позволите, я пойду, madame? – еле слышно спросила девушка.
Виктория Даниловна молча кивнула. Она начала разговор:
- Алло, алло, - громко обращалась она в пустую трубку. Пожалуйста, говорите громче. Вас совершенно неслышно…
Горничная закрыла за собой дверь каюты и почувствовала, что ей очень стыдно: кричал попугай, старая дрессировщица разговаривала сама с собой, сыто подтявкивали собаки, лениво развалясь, шипели толстые кошки.
И вдруг она ясно услышала, как за трубкой тоненький заспанный голосок ответил:
- Да, я слышу вас…говорите….
«Ну вот, - весело подумала молодая горничная. – Я сошла с ума от стыда, глупости и неопытности!» - и легко насвистывая, побежала по коридору.
Старая дрессировщица Виктория Даниловна нервно расхаживала по каюте, прижимая трубку к уху:
- Алло, Лиза, алло! – звала она. – Опять ничего не слышно. Это звонит ваша бабушка Виктория Даниловна!
Старая дрессировщица остановилась напротив большого трёхстворчатого зеркала, вделанного в стену. Очень быстро её чёткое изображение расплылось и уступило место маленькой спящей девочке. Она уютно потягивалась на куче школьной одежды и что-то сонно бормотала себе под нос, явно не желая просыпаться.
- Лиза, вы слышите меня?
- Да, - лениво отвечал сонный голосок.
- Это звонит ваша бабушка Виктория Даниловна.
- У меня нет бабушки, - удивилась Лиза во сне. – Вернее, я её ни разу не видела.
- Будьте внимательны, Лиза…
- О-о-о, я очень внимательна, - хвастливо перебила Лиза. – Я самая внимательная в нашем классе, и только что мне поставили пять по русскому языку. А что случилось, дорогая бабушка?
- Вы очень хорошая девочка, но…
- О-о-о, это абсолютная правда, - снова перебила Лиза. – Я гораздо лучше, чем Петька. Я намного его умнее и гораздо больше знаю. Он почти никогда не получает пятёрок, а я…я – почти каждый день…А про чумазых малявок даже говорить нечего. Они…
- Вам угрожает опасность, Лиза!
- Нет, - и Лиза лениво потянулась во сне, - ничего мне не угрожает, потому что я…- и тут она заснула ещё глубже и перестала слышать обеспокоенную бабушку.
- Нужно проснуться, Лиза, - звала в трубку старая дрессировщица, - нужно проснуться, как можно скорее!
- Ну, уж нет, - капризничала Лиза. - Ещё минуточку, ещё капельку, ещё чуть-чуть… - так Лиза препиралась по утрам, чтобы не вставать в школу.
- Лиза, деточка моя, - старая дрессировщица очень волновалась.- Внимательно слушайте: вам угрожает очень большая опасность! Никогда больше не записывайте свои сны, и как можно скорее уничтожьте дневник! Для тех, кто записывает свои сны. они безжалостно превращаются в реальность… - казалось, что старая дрессировщица задыхается, её голос задрожал: И все чудовища, живущие в снах, вырываются в нашу жизнь. Не впускайте их, Лиза, они охотятся за вами. За вашей сияющей бессмертной душой…Лиза, девочка, ты слышишь меня?
Но Лиза не отвечала. Она крепко спала.
- Лиза, проснись! – бессильно звала Виктория Даниловна.
Но Лиза только улыбалась во сне. Улыбалась новым, странным, зловещим видениям.
- Кош-мар-р-р! - не выдержал наконец попугай Эрнест Теодор Амадей и ,вульгарно подражая торговцам рыбой, на которых он немало насмотрелся в южных портах, заголосил: Вот др-р-рянь! Тебе тут бабушка звонит, а ты тут р-р-разлеглась на этих стар-р-рых тряпках! Бабушка звонит, а она р-р-разлеглась и хр-р-рапит! Да вы только посмотрите все на неё!!! Кош-мар! Кош-мар! Конфуз! Я воз-р-ражаю!!! Так опр-р-ростоволоситься! Ура! – и замотал в разные стороны головой с крючковатым клювом.
Его слова прозвучали как выстрелы.
Неожиданно Лиза широко раскрыла глаза и села на полу. « Что-то мне снилось, - тревожно думала она. – Кто-то мне звонил…Кто-то кричал про опасность – птичка какая-то скандальная…»
И тут же в школьном тире за стеной с грохотом, похожим на обвал в горах, раздались выстрелы.
От неожиданности Лиза окончательно проснулась. Она увидела, что сидит на школьных формах своих одноклассниц, брошенных на полу, и рядом с ней лежит её раскрытый дневник «Случаев и снов».
«Как же я рискую!» - не на шутку испугалась Лиза и поспешно захлопнула блокнот.
Почти сразу же дверь в раздевалку открылась, и., одна за другой, стали входить девочки в противогазах, угрюмые и уставшие одноклассницы Лизы.
- А я вот – вперёд всех, - льстиво и лживо пропищала Лиза, - уже переоделась и собралась…
- Ладно врать, Рукавишникова, - глухо оборвала одна из девочек, самая высокая и широкоплечая. - Ты, поди, весь урок просидела в раздевалке, пока мы тут за тебя отдувались.
- Я стреляла вместе со всеми, - отпиралась Лиза.
- Ладно, хорош врать, - и широкоплечая девочка рывком сняла противогаз с широкого покрасневшего лица.
- Ты что, Мартынюк? – визгливо вступила её подруга. – Рукавишникова вместе с нами была. Она последняя вбежала в раздевалку, чуть не опоздала ещё! Ты что, не помнишь, Тамара, что ли?
- Честно, не помню, - басом созналась Тамара Мартынюк. Когда она чего-то не понимала, она сдвигала брови в одну линию, смотрела исподлобья и слегка выдвигала вперёд нижнюю челюсть. – Ты уж признавайся, Рукавишникова, где ты была, пока мы стреляли по врагу?
- Да с вами я была, Тамарочка, - вдохновенно наврала Лиза, глядя на неё, точно так же, как на Петю, прозрачными, невинными глазами. Но, в отличие от Пети, на Тамару Мартынюк взгляд Лизы действовал.
- А это тогда что? – уже мягче спросила Тамара и ткнула пальцем в зелёный блокнотик.
- А это я физику повторяю, - тут же нашлась Лиза. – Правила буравчика учу, ну, это чтобы Зоська пять поставил, или хотя бы четвёрочку с минусом.
- Ладно, Рукавишникова, - пробасила Тамара Мартынюк. Она устала думать правду ли говорит Лиза или обманывает, утомилась от стрельбы в душном тире. Она даже вспотела. – Ты, главное, на физике списать мне дай, а то я, ну, совсем ничего не поняла!
Лиза только хихикнула в ответ. Она, наконец, хорошо выспалась и чувствовала себя превосходно. Об опасности она уже не помнила. Вернее, не хотела помнить.
- Ругать будешь, Виктория Даниловна? – громким отчаянным шёпотом спросил попугай жако и стал стыдливо перетаптываться в клетке. – Может, сжалишься, а? – он побаивался смотреть на дрессировщицу. Вместо этого он развернул горбоносую голову к иллюминатору и выразительно продекламировал: На море штиль…Безветрие…Покой…
- Спасибо тебе, Эрнест, - устало улыбнулась дрессировщица. – Ты очень помог…
Учёный жако был польщён:
- Не стоит, Виктория! Не стоит, Даниловна! – и тут же перешёл на деловой тон: Ты лучше клетку открой и вр-р-ручи нагр-р-раду!!! – и тут попугай орлиным взором окинул каюту: Награду на всех!!! Тр-р-ребую!
И тут же толстые персидские кошки проснулись, заурчали животами, забили хвостами и заголосили, показывая, насколько они голодны. Болонки заскулили и затявкали, и даже рыжая, с лисьей мордочкой собака Софи, присоединила к ним свой голос, да и рыжая кошечка Тигр деликатно, но громко мяукнула, ожидая угощения.
Старая дрессировщица Виктория Даниловна покорно взяла со стола позолоченный колокольчик и снова несколько раз в него позвонила.
А тем временем кот Рыжик несколько раз повернул крошечный ключик, и дверь в подвал беззвучно отворилась.
- Ну, что, дружище, входи что ли, - и он посторонился, пропуская мяч вперёд. Но мяч поражённо замер на пороге.
- Ты слышишь, кот, - поражённо прошептал мяч, - ты бы хоть это…ты бы меня представил…
- Называй меня Мурз, - важно сказал кот. – Это в том мире меня зовут мило, но невыразительно – Рыжик…Я, скорее, позволяю так себя называть из снисхождения…А для близких друзей я – Мурз! – и Рыжик приосанился: Согласись, это имя мне подходит больше…
Но мяч не успел ответить. Из глубины подвала раздался кокетливый голосок:
- Смотрите, смотрите, господин Мурз привёл нового друга!
И тут же другие весёлые, чудесные голоса подхватили:
- Добро пожаловать! Добро пожаловать! К нам! К нам! К нам! Скорее…
- Свет включите поярче для нашего нового друга!
В ответ кто-то заворчал неприятно и раздражённо:
- Вы что, хотите, чтобы последняя гирлянда перегорела, и мы бы на праздники остались в кромешной темноте?
- Но у нас были очень неплохие огарочки!
- Огарочки свечные ей подавай! А кто же будет экономить?
И тут неожиданная перемена произошла с Рыжиком:
- Немедленно прекратите! – властно и с достоинством сказал он.
И тут же зажёгся свет: забегали, заплясали цветные огоньки елочной гирлянды, освещая подвал старинного выселенного дома с вывеской «Рыба». И мяч с удивлением увидел ровные жёлтые стены, правда, в нескольких местах штукатурка треснула и обвалилась; и толстый вязаный коврик на мраморном полу. На тёплом коврике вокруг детского красного пианино расположилось самое замечательное общество, о котором мяч уже долгое время не смел даже мечтать. Здесь были дамы: миловидная кукла Дженни с чёрными кудрями и зелёными пластмассовыми глазами, искусно подведёнными чёрным фломастером. Единственный её недостаток, - кукла была немолода и однонога. Её левая нога была отломана и потеряна навсегда. Рядом с Дженни находилась вторая, по-настоящему, прекрасная дама. Дженни ревновала и была к ней крайне высокомерна. Оно и понятно: увы! от прекрасной дамы уцелела только голова в золотых кудрях, лежащая на шёлковой голубой подушечке. Она молча смотрела на милое платье Дженни и печально вздыхала. Дженни разглаживала складки на подоле и мечтала вслух:
- Когда у меня будет новая хозяйка, она первым делом обновит мне гардероб!
- Ах, может быть, и мне, - тут же подхватила кукольная голова, - может быть и мне достанется самое простенькое платье!
- Не знаю… не думаю… - сухо ответила Дженни.
- Ах, как бы хотела я, пусть даже не платье, пусть даже самую скромную юбочку и блузку на трёх пуговицах…
- Моя дорогая Антуанетта, - снисходительно объяснила кукла Дженни, - для того, чтобы носить даже самую скромную юбочку, нужно иметь хоть что-то, на что вы сможете её надеть! - и она самодовольно огладила свою пышную фигуру.
И тут же прекрасные глаза Антуанетты наполнились слезами:
- Вы правы, Дженни, вы убийственно правы, - с печальным достоинством произнесла она, – но ведь было время, когда я могла гордиться своей наружностью…
- Ну, полно, полно, - неожиданно смягчилась Дженни. – Было время когда и я неплохо танцевала…
- А давайте лучше пить какао, - приятным шерстяным басом сказала третья дама – мишка в заштопанном платье с вышитыми клубничками на воротнике. – Пейте, пожалуйста, а то какао остынет и будет не так вкусно…- дама- мишка говорила дружелюбно, потому что хотела, чтобы все примирились, но очень медленно, - её всё время клонило в сон.
Перед собравшимися на фарфоровых блюдцах дымились чашки крепкосваренного какао. У некоторых чашек были отбиты ручки, а многие блюдца растрескались, но это никого не волновало.
По другую сторону красного пианино, как раз напротив дам сидел старый клоун с холодным фарфоровым лицом в раздвоенном колпаке с бубенчиками, рядом неподвижно замер совершенно целый самурай с пустыми ножнами на поясе. Меч был давно потерян. Самурай был совершенно равнодушен и к какао, и к дамской болтовне, он напряжённо и печально думал. Возле него стоял красный, трёхколёсный велосипед «Гном». Его педали весело крутились, как будто бы он смеялся. И чашка прекрасного напитка дымилась перед его передним колесом.
- В пользу уважаемого общества отказываюсь от своей порции. Никто не желает? – звонко предложил велосипед.
- Я бы хотел, - холодно и быстро буркнул клоун и сделал шаг вперёд.
- Нет, - тут же раздался сонный шерстяной голосок, - я буду пить вторую чашечку, потому что я очень люблю сладкое.
- Дамам в первую очередь, - весело отозвался велосипед «Гном», и его педали закрутились ещё быстрее.
Клоун сдержанно поклонился и молча вернулся на место.
- Вообще-то, я не совсем дама…- мишка в платье направился вразвалочку по мягкому коврику к велосипеду, но неожиданно на полдороге заснул.
Все дружно засмеялись. И даже красавица Антуанетта печально выгнула губы в улыбке, но вдруг не выдержала и прыснула.
От шума мишка в платье проснулся:
- Шутите, пожалуйста, помедленнее, - с укором попросил он, - потому что мне тоже очень хочется посмеяться.
- Если вы не дама, - иронично обронил клоун, - то тогда почему же вы в платье?
- Потому что раньше на мне была матроска и штаны, - простодушно признался мишка, - а хотелось мне всегда пижаму. А моя хозяйка – возьми да и надень на меня это платье, потому что мою матроску она куда-то дела после стирки, а потом взяла и потеряла меня…- и из глаз мишки упала тяжёлая большая слеза. – Да вы не сердитесь, милый клоун, я с радостью уступлю вам вторую чашечку какао.
Неожиданно клоун смутился:
- Ну что вы, мой юный друг, у меня и в мыслях ничего такого не было…- и он взволнованно закашлял.
Мишка в платье тут же развеселился и погладил себя лапой по животу.
Ласково мигала гирлянда бегущими огоньками, и нежным, розовым огнём горели свечные огарки. От этого тёплого приглушённого света тени игрушек на жёлтых стенах подвала казались огромными и таинственными, как в старом театре.
- Я очарован, очарован, - горячо шептал мяч. – Мои милые, дорогие, единственные друзья…Я очарован навеки…
Но его никто не слышал. Игрушки отвлеклись.
- Вы ничего не забыли? – раздался властный голос Рыжика. – Вы ни о ком не забыли?
Игрушки дружно ахнули и разом замолчали. Дженни звонко ударила себя ладонью в лоб, а Антуанетта встревоженно заморгала.
- Просим прощения, господин Мурз, - кротко сказала она. – Вы же знаете, у нас, у игрушек, очень короткая память. Особенно после тех бед, которые мы все перенесли.
- Мы не очень умные, - подхватила Дженни. – Виноваты.
- Позвольте вам представить, - торжественно произнёс Рыжик, - моего нового друга и подопечного…
Мишка в платье приветливо улыбнулся и снова задремал.
- Милости просим, милости просим, - приятно заволновались Дженни и Антуанетта. – Наше скромное общество очень радо…
Клоун с фарфоровым лицом нахмурился и отошёл в тень. Велосипед «Гном» принялся поочерёдно прокручивать колёса и гудеть клаксоном, словно приветствуя старого знакомого. Весело зазвенела фарфоровая посудка, и неожиданно оживился печальный самурай.
- Одним словом мяч вступает в наши ряды, - возвышенно продолжал Рыжик.- Наши ряды стремительно пополняются, и скоро, очень скоро я отведу вас к новым хозяевам.
- А ты прыгать можешь? – почти выкрикнул самурай и, ловко кувыркаясь, оказался на середине вязаного коврика. – А отскакивать от стенки умеешь? – казалось, что самурай что-то вспомнил.
Мяч взволнованно посмотрел на Рыжика. Вместо ответа Рыжик с размаху ударил его лапой. Мяч взлетел в воздух и закрутился под потолком.
- Вот это прыжок! – крикнул самурай и громко свистнул. – Вот это я понимаю!
Дженни завизжала, Антуанетта зажмурилась.
- О-о-о! – только и сумел крикнуть мяч и несколько раз кувыркнулся.
- А я вот с трапеции прыгал и не хуже, - пробурчал клоун из угла.
Мяч неуклюже шлёпнулся между спящим мишкой и оживившимся самураем. Самурай в ответ подпрыгнул от восторга и тоже несколько раз кувыркнулся в воздухе. И вдруг его лицо стало строгим и мудрым:
- Прошлое возвращается! Слава нашему господину Мурзу! В той жизни моим лучшим другом тоже был мяч, такой же, как ты. Только полоски у него были чуть пошире…А вмятина на боку – точно такая же…
- У меня вмятина, - мяч вздохнул, смутился и даже слегка откатился назад.
- Это неважно, - тут же нашёлся самурай. – Важно только то, что я буду с тобой до конца, мой вновь обретённый друг! Даже если…- на мгновение его лицо помрачнело, и он не договорил, осёкся. – В прошлой жизни меня называли рыцарем мяча. И вот я снова со своим мячом, а мой мяч со мной.
И тут внутри кирпичной стены раздались три тихих удара. Игрушки замолчали и посмотрели на Рыжика. Рыжик замер.
- Она спрашивала про вас, господин Мурз, - нежно прошептала Антуанетта.
- Вот тут бы и зажечь свечные огарочки, - заворчал клоун из угла. – Эффектно бы получилось! А то – никакой экономии…
- Пока вы тут прыгали и кувыркались, вы толкнули мою чашечку с какао, - раздался трескучий голос мишки в платье. Он проснулся: И я облился…Теперь моё платье всё в какао, и я боюсь, что вдруг когда нас поведут к новым хозяевам, я никому не понравлюсь….
Но ему не успели ответить. Стук внутри стены повторился, но уже ближе, как будто бы кто-то шёл по каменным плитам коридора, и гулко под потолком отдавалось эхо шагов.
Мячу показалось, что несколько кирпичиков пришло в движение под штукатуркой, и на стене, правда достаточно высоко, проступила потайная дверь. Велосипед «Гном» поспешно подкатился к стене, и потайная дверь начала медленно открываться.
Это походило на музыку. Рыжик не мог отвести взгляда от отворяющейся двери. Его единственный глаз заблестел.
- Цветы и мыши, - рассеянно прошептал он, вспоминая всё самое прекрасное, что видел в жизни. – Мыши и цветы… Сливки на завтрак и докторская колбаса…
И тут дверь открылась. И игрушки даже зажмурились на мгновение, как от вспыхнувшего сияния. А когда открыли глаза, то увидели чудесную, песочно-жёлтую кошечку, правда слегка пыльную, но это ничуть не умоляло её достоинств. На её большой голове, прямо между треугольными ушами, блестела золотая корона. Кошечка улыбалась приветливо, но слегка печально, как будто бы несла в себе старинную тайну, хранить которую могут лишь королевские особы.
- Моя королева! – воскликнул Рыжик. – Моя единственная прекрасная королева! – и склонился в глубоком почтительном поклоне.
- Приветствую вас, мой верный господин Мурз, - ответила кошечка. – И вас, мои благородные подданные, мои друзья!
Её голос был немного скрипучим, шерстяным, как у мишки в платье, но в то же время мелодичным и проникновенным. И чем больше она говорила, тем понятнее становилось, что прекраснее этого голоса нет ничего на свете.
- Сегодня, мои возлюбленные подданные, я побуду с вами, - сказала кошечка и немного тяжеловато спрыгнула с дверного порога в седло велосипеда «Гном». Её королевская мантия раскрылась над её головой в короне как парашют.
Вздох восхищения вырвался у игрушек. Кукла Дженни не выдержала. Подпрыгнув на одной ноге, она громко крикнула: «Ура!». Мишка в платье открыл рот и протянул вперёд плюшевые лапы, ему было не до сна.
А мяч только и мог, что прошептать своему новому другу:
- Кто она?
- О-о-о! – ответил мудрый самурай. – Это Синеглазка Прекрасная, королева Кошландии Первая и Единственная на все времена.
А Синеглазка тем временем, сидя по-дамски в седле велосипеда «Гном», медленно и величественно объезжала своих подданных, и, несмотря на свою глубокую печаль, для каждого она находила приветливое, утешительное слово.
- Мой юный друг, - обратилась она к мишке в платье, и велосипед «Гном» остановился. – Не печальтесь из-за этого пятна какао. Очень скоро моя подруга и хозяйка Агриппина найдёт меня, и мы вместе отправимся в Кошландию праздновать великую встречу, и тогда вы получите самую лучшую полосатую пижаму и новую матроску с королевского склада, а также пуховое одеяло и подушечки, и самую лучшую спальню.
Но вместо ответа мишка в платье горько заплакал.
- Я чем-то огорчила вас, мой юный друг? – заботливо спросила Синеглазка и протянула мишке в платье кружевной платок.
- А какао я получу?- скрипуче всхлипывая, спросил он.
- Сколько угодно…
Так вдвоём они скрипуче переговаривались, - Синеглазка мелодично и величественно, и мишка в платье , - совсем уж по-детски.
- А если меня не будут любить? – расстраивался он. – А если со мной не будут играть, потому что я так много сплю…
- Это невозможно… - взял слово Рыжик, - потому что вы – самые лучшие игрушки, которые я только видел…
- И много вы видели, господин Мурз? – иронично, но тихо спросил из угла клоун в раздвоенном колпаке.
Кто-то из игрушек услышал и удивлённо посмотрел на клоуна, но не Рыжик и Синеглазка.
- Очень скоро, через два дня, - волнуясь, продолжал Рыжик, - я проведу вас через двор, к новым хозяевам, девочке и мальчику…Ещё два дня ожидания, и всё…и вот она, новая жизнь! – и тут он обратился к Синеглазке: И если вы, моя королева, только захотите…
Но Синеглазка не дала договорить:
- Мой верный Мурз, я буду ждать мою подругу и хозяйку, мою маленькую девочку Агриппину, у которой меня похитили, вот уже скоро два года… - и её прекрасные пластмассовые глаза, похожие на два небесных сапфира, заблестели от слёз.
- И сколько можно ждать? – насмешливо спросил клоун из угла.
В этот раз Синеглазка его услышала.
- Вечность, мой ироничный друг, - печально и кротко ответила она. – Тех, кого мы любим, мы можем ждать вечность.
Клоун хотел было зло рассмеяться, но вместо этого прижал руки к груди и вскрикнул:
- Моё сердце! Мне очень больно! – и его серебряные бубенчики на раздвоенном колпаке скорбно зазвенели.
- Фигляр! – с негодованием воскликнула Дженни. – Шут!
Но трёхколёсный велосипед «Гном» стремительно подвёз Синеглазку к страдающему клоуну.
- Не огорчайтесь, мой прекрасный артист, - ласково сказала она. – Я открою в Кошландии для вас целый театр, и вы будете выступать когда только захотите!
- Не верю! – выкрикнул клоун и закрыл лицо фарфоровыми руками. На его тонких пальцах блестели кольца. – Я бы хотел умереть от горя!
- Может быть, лучше пирожных? – с участием спросила Синеглазка.
Не отнимая рук от лица, клоун недоверчиво замолчал.
- Воздушных с миндалём и шоколадной стружкой?
- А как же экономия? – осторожно спросил он. – Итак огарочки зажгли и какао выпили два с половиной чайника!
И тут Синеглазка погладила его бархатной, слегка толстенькой лапкой по щеке:
- А сегодня мы устроим праздник. И я буду петь…
Фарфоровый клоун отнял руки от лица, и все увидели, что в его глазах засветилась надежда.
- К тому же нас становится больше, - продолжала Синеглазка. – Я вижу, что к нам присоединился господин мяч…
- Ваше Величество, - не выдержал мяч и завертелся волчком, – я больше так не могу! Позвольте, я подпрыгну!
И, не дожидаясь ответа, он взлетел под потолок и принялся кувыркаться в воздухе. Он выделывал сальто, он крутился вокруг своей оси, изображая ход планет, он звонко ударялся об потолок в разных местах, показывая сияние звёзд.
- Воздушный балет, - поняла Антуанетта.
- Карта звёздного неба, - добавила Дженни и уже собралась рассказать всем, как в прежние времена она училась в гимназии и проходила астрономию, как тут мяч, несколько раз ударившись о стены подвала, понёсся вниз, стремительно кувыркаясь.
- Огненная комета! – догадались игрушки.
Мяч крутился в сальто и сосредоточенно думал, как бы рассчитать падение. Он прекрасно видел, как внизу, подыгрывая его представлению, вспыхнули огарки свечей, как жёлто-красным светом загорелась ёлочная гирлянда и торжественно замигала бегущими огоньками. Игрушки замерли, в волнении глядя на него. И только велосипед «Гном» бесшумно и деликатно привёз поднос с пирожными из песка и чайничками какао. А прекрасная Синеглазка ( мяч даже зажмурился на мгновенье!), прекрасная Синеглазка стояла внизу в красной королевской мантии, отороченной белым мехом, и протягивала к нему лапы. «Совсем как раньше,»- торжествуя, подумал мяч, и ему вспомнился двор, самодельные футбольные ворота и… и тут он увидел, что стремительно несётся прямо на Синеглазку в её большой золотой короне, закреплённой между ушами, и на поднос с фарфоровыми чашечками. «Всё пропало, - прошептал мяч. – Я отвлёкся, выполняя трюк…» - и он в ужасе сжался, ожидая звона разбитой посуды. Но тут его новый друг самурай, мгновенно всё поняв, сделал сальто в воздухе и поравнялся с мячом. Затем легко и крепко обхватил его руками за разгорячённые бока и приземлился перед королевой Синеглазкой в глубоком поклоне.
- Рыцарь мяча и странствующий философ к вашим услугам!
- Я пожалую вам новый меч, когда прибудем в Кошландию! – растрогалась Синеглазка.
- Зачем мне меч, когда у меня есть мяч! - блестяще парировал самурай.
- Спасибо, дружище! – прослезился мяч.
Игрушки засмеялись, зааплодировали, и тут же всем раздали пирожные и горячие напитки. Развеселился даже фарфоровый клоун.
Наступил полдень. Солнце давно пылало вовсю, золотя воду и разогревая палубу корабля. В тени тента за лёгким плетённым столиком сидели двое – старая дрессировщица Виктория Даниловна и капитан корабля «Золотой Одиссей».
- Я много слышал о вас, madame.
- Ваши горничные жаловались? – улыбнулась дрессировщица.
- Моя жизнь проходит не только на «Золотом Одиссее», - ответил капитан. – Мне приходится бывать и на суше. Во многих странах я видел афиши вашего театра, и как-то мне довелось побывать на вашем представлении.
- Да уж, где мы только не выступали! – вспомнила Виктория Даниловна. – И в Петербурге, и в Москве, и в Лондоне…Однажды, за год, мы объездили всю Италию…
- Может быть, сейчас вы захотите дать концерт и на этой сцене? – и капитан указал на пустую эстраду пустого ресторана. Казалось, она отдыхала под палящим солнцем в ожидании ночного веселья.
- Может быть, - согласилась дрессировщица. – Мои звери давно не выступали. Скандалят каждый день. Так что говорят ваши горничные, капитан? Мы очень их беспокоим?
Капитан удивлённо посмотрел на дрессировщицу и встретил в ответ её прямой, внимательный взгляд.
- Они очень молодые, madame, и очень нерасторопные. Они…
- Почему они боятся спускаться в трюм?
На мгновение взгляд капитана стал суровым, но голос ничуть не изменился. Он прекрасно владел собой.
- Им нечего делать в трюме, madame.
- Что вы там везёте? – спросила напрямую Виктория Даниловна. – Вернее, кого?
Взгляд дрессировщицы показался капитану настолько проницательным, что он мгновенно понял: любезность не спасёт, не убаюкает, а только растянет время.
- Я же не спрашиваю вас, зачем вы плывёте в Сьерра-Леоне, - устало ответил капитан.
- Я родилась во Фритауне, и уехала оттуда ребёнком, - сказала дрессировщица, - и сейчас я хочу увидеть места, где начиналась моя жизнь…Но по поводу трюма, капитан, я знаю, я стара, я могу ошибиться, но мне приснился сон…
- Я выслушаю ваш сон, madame, но в другой раз, - и капитан поднялся со стула, собираясь уходить.
- Тёмные воды…Чёрная, липкая вода за бортом…- тихо сказала Виктория Даниловна, как будто бы позвала его.
Капитан бессильно сел на место.
- По палубе ходят люди в чёрном, гибкие и вертлявые. Их можно было бы принять за танцоров, но это не танцоры, это даже не люди…Это стражи тёмных вод. Вода за бортом вязкая и холодная, как жидкий пластилин. Они вылеплены из этой воды, они её порождение…Они только приблизительно похожи на людей, и очень приблизительно переняли их речь и манеры… Они внимательно обследуют корабль, а корабль спит, и никто не слышит их шагов на палубе. Они проверяют корабль на прочность, но никто не знает, все спят…
- Это просто сон, - перебил капитан.
- Вам стоит меня дослушать, - тихо, но настойчиво попросила дрессировщица.
- Я слушаю, - глухо ответил капитан.
- Один из них, человек в чёрном, решил спуститься в трюм, но трюм оказался закрыт. Он припал к его двери и мгновенно понял, что за дверью не спали. За дверью напряжённо молчали, выжидая…В своих снах я умею проходить даже в закрытые двери, но когда я попыталась войти в трюм, я не смогла…И только на мгновение я увидела три лица. Два мрачных, почти чёрных от злобы…эти двое спали…И третье – с глухими провалами вместо глаз, на дне которых хищно плясал огонь. «Скажи мне слова, - хрипло простонал третий, - четыре слова, которыми я смогу укротить огонь…» И человек в чёрном заговорил. Его голос был как безликий шелест бумаги, и я не услышала ничего…- старая дрессировщица замолчала.
- И что было дальше? – задумчиво спросил капитан.
- Дальше – я проснулась, и в первое мгновение мне показалось, что корабль горит… Но это было слишком сильное тропическое солнце.
- Откуда вам всё это известно, madame? – и капитан взял за руку старую дрессировщицу и слегка сжал, как бы умоляя рассказать.
- Всю свою долгую жизнь я из-за всех сил пыталась помочь животным и детям, - сказала Виктория Даниловна. – Я даже театр открыла, чтобы радовать детей… Вот только помогать, - и тут она глубоко вздохнула, - мне удавалось невсегда… Однажды у меня открылся дар – видеть наступающую опасность, - и она ещё раз внимательно посмотрела на него, как бы сверяясь с собственными мыслями. – Вам угрожает опасность, капитан.
- Я знаю, madame, - он ответил спокойно, без страха, принимая её слова, как неизбежное. – И есть за что…В прошлой жизни, я имею ввиду сушу, - и он усмехнулся, - я был очень сильно виноват…И здесь, на корабле, я думал, что искуплю…
- Не мне судить, капитан, - сказала Виктория Даниловна, - но вашему кораблю тоже угрожает опасность…
- А вам?
Она печально посмотрела на него, как бы прощаясь:
- У меня свой путь… Видите, солнце уже в зените, скоро нам придется уйти с палубы… Так скажите мне напоследок, кого вы всё-таки везёте в трюме?
Он встал. Ему было тяжело. Дрессировщица увидела вдруг, как он сутулится от старости, на его лице проступила мука, отчаяние:
- Сказал бы, да не могу…- глухим дрожащим голосом прошептал он. – Не в силах…
После счастливого окончания балета и чаепития с пирожными, трёхколёсный велосипед «Гном» подвёз Синеглазку к пианино. Она изящно пересела на маленький круглый стульчик и занесла лапы над клавишами. Затем она вздохнула так, как будто нюхала цветок и произнесла глубоким, слегка скрипучим голосом:
- Я вам спою из одной оперы. Её привозили в Кошландию с острова Сардиния, где находится мой летний дворец, в котором я всех вас буду очень рада видеть, мои дорогие подданные и друзья. Опера называется…- и тут Синеглазка замолчала, потому что забыла её название.
Какое-то время игрушки молча ждали. Ждала и Синеглазка, но название не вернулось. Тогда она прикоснулась лапами к клавишам красного пианино, и полилась чудесная музыка.
Проиграв вступление, Синеглазка запела громким, сильным голосом:
Откуда эти слёзы,
К чему оне?
Мои кошачьи грёзы,
Вы изменили мне…
Мои кошачьи грёзы,
Вы изменили…*
Её голос поднимался всё выше и выше, становился всё выразительнее и трагичнее. И вот уже стены подвала показались Рыжику и восхищённым игрушкам стенами дворца. Маленький вязанный коврик, на котором они сидели, превратился для них в сцену, а красное пианино – в старинный рояль.
« Так может петь только истинная королева, - расчувствовался Рыжик. – А ведь и я – знатный кот, может, так по мне этого и не скажешь, но я владею секретом кошачьих замков, а знают его только избранные, только самые знатные дворяне, приближённые ко дворцу…А если я найду ей ещё и её девчонку, эту, как там её? Агри…Ой, совсем забыл! То как знать! Как знать!»
Но тут музыка смолкла, и стены дворца вновь стали стенами подвала.
Королева Синеглазка опустила крышку пианино и закуталась в свою красную мантию с белым мехом.
- Побудьте с нами ещё, Ваше Величество, - попросила Антуанетта и заморгала длинными загнутыми ресницами. – Расскажите нам про Кошландию…
- Я так много рассказывала о ней, что вы знаете её уже не хуже меня, - и Синеглазка загрустила и собралась уходить.
* - ария Лизы из оперы Чайковского «Пиковая дама» в переложении на кошландский.
- Но я-то не знаю! – не выдержал мяч и подскочил. Фарфоровая посудка испуганно взвизгнула. – Я-то ни разу не слышал!
Синеглазка печально улыбнулась:
- Увы, господин мяч, у нас здесь нет карты Кошландии…Если в нашем обществе появятся цветные карандаши, то я попрошу их помочь мне… Моя хозяйка и верная подруга Агриппина первой открыла Кошландию и описала её как настоящий учёный и путешественник…- и тут Синеглазка снова вздохнула, как будто бы нюхала следующий цветок, и все решили, что она снова начнёт петь, но она стала декламировать по памяти: « Кошландия, - писала девочка Агриппина, - представляет собой гряду островов: Кошландию, в которой расположена столица и замок королевы, Сардинию, куда коты уплывают на отдых и увеселения, и Драконию…» Моя маленькая Агриппина брала меня на руки и целовала…- и тут голос Синеглазки задрожал: Она называла меня «моя бриллиантовая кошечка с бархатным носиком и орошала французскими духами из прохладных флаконов, стоявших на подзеркальнике в спальне её мамы.
- И мама не ругалась? – поразился мяч. – А –то я однажды разбил стекло, и тут такое началось… такое….
- Нет, никто не ругался, - вздохнула Синеглазка, - вот только потом случилось страшное…Меня украли! – и она трагически заломила лапы над головой. – Меня разлучили с моей маленькой Агриппиной…Потом, я помню, я лежала на голой земле одна под дождём и просила смерти. Но мы, игрушки, не можем умереть. Только наше сердце может разбиться на веки. Я лежала и думала: « Хоть бы бродячие собаки растерзали меня,» но собаки пробегали мимо. И только один пёс, по началу мне показалось, что у него всего три лапы, но потом я увидела, что передняя лапа была сломана, и он поджимал её; так вот, этот пёс подбежал ко мне и ощерил жёлтые зубы, и я стала ждать, что сейчас он вонзит их в меня, но тут мы встретились глазами, и я поняла, что его горе намного больше моего. А он лизнул меня горячим языком и побежал дальше…А потом меня нашёл мой избавитель господин Мурз и привёл меня сюда…- и тут Синеглазка посмотрела на Рыжика своими небесными сапфирами с такой надеждой, что Рыжик в ответ довольно глупо разулыбался. – Ведь вы же поможете мне найти Агриппину?
- Найти Агриппину… - только и сумел повторить он и погрузился в мечты.
- Теперь вы знаете мою историю, господин мяч, и теперь позвольте мне уйти.
Растроганная Дженни допрыгала до королевы Кошландии на одной ноге и протянула ей кружевной платок.
- Не стоит, - только и сказала Синеглазка и удалилась в свой будуар спать или плакать – никто не знает, потому что никто никогда не видел слёзы королевы.
Маленькая дверь в стене плотно закрылась.
А Рыжику нужно было побыть одному. Перед ним стоял сапфировый взгляд Синеглазки, а в ушах звучал её голос, её пение. Он вышел во двор, не прощаясь, прошёл несколько шагов и тяжело плюхнулся под дерево, где его обычно кормила Тоня Рукавишникова, и откуда он любовался на гусиков старого Окадо. Гусиков не было. Рыжик в оцепенении смотрел перед собой единственным глазом.
- Слышь, кот, ты что, оглох? – услышал Рыжик мальчишеский голос, но почему-то даже не посмотрел в его сторону.
- Ты что грубишь? – тут же раздался второй голос. – Рыжик, Рыжик, скажи, ты хорошо себя чувствуешь?
- А, толстые…- понял Рыжик и принял независимый вид, хотя сердце в его груди колотилось так, как будто бы попало в плен, как птица в силки, и любой ценой пыталось вырваться: Чем порадуете?
Два ребёнка, Грустный и Весёлый, стояли перед ним. Грустный держал в руке тёмно-бордовое яблоко и с хрустом откусывал от него большие куски.
- Признавайся скорее, где мяч? – спросил Грустный. – У нас мало времени.
- Какой мяч? – и Рыжик прикинулся удивлённым.
- Какой надо! – рассердился Грустный ребёнок. – Отличный мяч с зелёной полоской и вмятиной на боку.
- Не знаю такого, - буркнул Рыжик.
- Врёшь!!! – и Грустный ребёнок с такой силой откусил от яблока, что маленьким коротким фонтаном брызнул сок.
- Может, и вру! – захохотал Рыжик. – А ты, толстый, не говорил бы с набитым ртом.
- Я – толстый? Я? – и Грустный ребёнок даже затопал ногами. – Я тебе сейчас покажу, кто здесь толстый!
- А что, я что ли? – вовсю дерзил Рыжик.
- Послушай, Рыжик, - встревожено сказал Весёлый ребёнок. – Я видел тебя на стадионе. Ты играл с этим мячом. Ты толкал его головой и смеялся, и что-то шептал ему.
- Что-то я не припомню, - нахмурился Рыжик. Хитрить он не умел, а отдавать игрушки не собирался.
Грустный ребёнок волновался:
- Котик, кот, ты глупый и добрый, - и тут он погладил Рыжика пухлой рукой. – Если мы не заберём себе этот мяч и все остальные брошенные игрушки…
- …которые мы видели на днях, - подхватил Весёлый ребёнок, - и которые чудесным образом исчезли…
-…то их заберут себе другие…другой…страшный колдун-прислужник. И тогда эти игрушки станут очень опасны и очень несчастны! Горе тем игрушкам, которые достанутся колдуну…Лучше бы они оставались бездушными или умерли раз и навсегда…Они становятся его пленниками. А его плен – это всё равно что – ад…
« Мои не достанутся! – чуть было не вырвалось у Рыжика. Он чудом смолчал и с тревогой подумал про Синеглазку. – Ровно через два дня я подарю их детям…У одной помойки я видел неплохую коробку с ёлочными игрушками, и ещё – во дворике зелёного дома на Малой Бронной лежала настольная игра и шляпа с пером…Эх, ещё бы цветные карандаши достать…Ну, это надо возле школы порыскать… Ещё два дня, и мой подарок будет готов…» - и Рыжик блаженно разулыбался.
- Ты что смеёшься? – спросил Грустный ребёнок. - Ты вспомнил про мяч?
Рыжик кивнул.
- Ты с ним играл на стадионе?
- Играл…
- И что потом? – и в голосе Грустного прозвучала надежда.
- А потом я его …э-э-э… потерял, - притворно вздохнул Рыжик.
И тут случилось неожиданное, за что потом Рыжик себя очень долго корил.
- Мы не верим ни одному твоему слову, - отчаялся Весёлый ребёнок. – Но мяч, скорее всего, у колдуна, и мы уже ничем не сможем ему помочь.
А Рыжик вдруг обрадовался, что они сбились со следа и закивал лёгонькой головёнкой:
- Да-да, он у колдуна!
И тогда Грустный ребёнок выбросил бордовое надкусанное яблоко и горько, обиженно заплакал, и принялся тереть глаза кулаками, похожими на розовые пионы. Яблоко тяжело упало в прелую листву.
- Глупый кот, - нахмурился Весёлый ребёнок.- Бойся колдуна…И передай всем своим игрушкам, чтоб боялись.
- Нету у меня никаких игрушек, - кисло мяукнул Рыжик.
Но дети не слышали.
Они оттолкнулись от земли, взлетели в воздух и исчезли. И потом, ещё долгое время, Рыжик уверял, что прежде, чем исчезнуть, оба ребёнка просияли золотом и теплом, похожим на вспышку радости и огня посреди уходящей осени…И потом ещё долго Рыжик пытался загладить свою вину…
- Как ни хороша опера, но я предпочитаю оперетту, - принялась болтать Дженни, когда игрушки остались одни. Дженни объелась пирожных и незаметно вытерла о платье пальцы в креме. Настроение у неё было превосходное.
- А вы бывали в Кошландии? – культурно покашливая, спросил мяч с зелёной полоской.
- Может, и бывала, - заносчиво ответила кукла. Она была очень плохо воспитана. – Может, и не один раз…
- И вы видели королеву Синеглазку?
И тут Дженни немного смутилась, потому что в Кошландии она была всего лишь один раз, и то – проездом, поэтому главную улицу столицы и знатных котов, разгуливающих по ней, она видела только из окна автобуса, везущего её в аэропорт.
- Да, пару раз я видела королеву Синеглазку у наших общих знакомых из Сардинии… - дальше кукла Дженни замялась. – Но тогда нас не представили…- и тут кукла Дженни тяжело вздохнула. Она вспомнила маму своей бывшей хозяйки, которая в чёрном платье и красных бусах, зажав короткую сигаретку в зубах, с томным видом рассказывала: « Я обожаю Париж, я знаю его, как свои пять пальцев, все его улочки и переулки – мои…», хотя она никогда не была в Париже, один только раз пересаживалась в аэропорту; неожиданно, её блуждающий взгляд упал на Дженни: «Да выбросите вы эту одноногую куклу! Она портит интерьер!» - «Куда выбросить?» - «Да прямо в окно! Ненавижу мещанство!» - и передёрнула узкими плечами.
- О чём ты задумалась, Дженни? - иронично спросил клоун, звякнув бубенчиками.
- О разном, - тут же надерзила невоспитанная кукла. – Ты думаешь, мне нечего вспомнить? – и она заносчиво посмотрела на клоуна, вздёрнув хорошенькую головку в кудрях. – Зато я очень много слышала о королеве Синеглазке, - и она упёрлась хорошенькими ручками в бока и подпрыгнула на одной ноге. – Я бывала в таком обществе, где говорят только об августейших особах. Я бывала в таких домах…
- Летала из таких окон…- ехидно, но тихо вставил клоун.
Но Дженни услышала:
- Что ты сказал, ничтожество? – вскрикнула кукла и, сжав маленькие кулачки, запрыгала к клоуну. Но вдруг остановилась на полдороге и горько заплакала: Что плохого я тебе сделала? Почему ты хочешь меня обидеть?
- Кажется, я разучился смешить общество, - вдруг понял клоун. – Что-то никто не смеётся моим шуткам…Просто я сидел у окна и многое видел, что происходит во дворе и за его пределами.
Мяч с зелёной полоской был добряк. Он не выносил ссор. Он подкатился к Дженни и ласково спросил:
- Madame, так что вы слышали о королеве?
Дженни тоже была очень доброй куклой.
Иногда она крикливо вела себя только потому, что очень уж ей хотелось внимания.
- Тебе, правда, интересно, господин мяч? – она тут же успокоилась и разулыбалась.
- Ну, конечно, madame …
Дженни порозовела:
- Я – mademoiselle, - застенчиво поправила она. – Правда, меня хотели выдать за одного военного жёлтого зайца с барабаном, но свадьба расстроилась…Вы только не подумайте, что я жалею…Лучше быть свободной, чем замужем за военным барабанщиком. Говорят, они такие легкомысленные…Но давайте лучше о королеве…
- Ха-ха, - пробурчал клоун из угла.
- Лучше помолчи, - прошептал самурай.
- О Синеглазке можно говорить бесконечно…- Дженни искренне восхищалась королевой.
Она запрыгала на одной ноге к красному пианино. Мяч покатился рядом.
- На острове Сардиния процветают искусства, - восторженно лепетала Дженни, - особенно – театр и музыка. В центре Сардинии на Театральной площади стоят три памятника трём кошачьим драматургам: котус Эсхилус, котус Софоклус и котус Эврипидус, - вот их имена. Они писали на древнекошландском…. – всё это Дженни вычитала в кукольных журналах путешествий.
Наконец, кукла доковыляла до пианино и, ловко пробежав пальцами по клавишам, пискляво пропела на пробу: «А-а-а-а!»
- Синеглазка любила бывать на всех представлениях. В каждом театре у неё была своя королевская лоджия, то есть ложа…- Дженни очень часто путала слова, но игрушки почти никогда не замечали её ошибок. Она заиграла на пианино прозрачную хрустальную мелодию. Кукла была явно не в голосе, поэтому вместо пения, декламировала: Синеглазка была так прекрасна, что каждую весну, лето, осень и зиму все знатные коты и кошки выбирали, не сговариваясь, её королевой Времени Года.
- Ха-ха, - затравленно прошептал клоун из угла.
Самурай задумчиво посмотрел на него и наступил ему на ногу.
- Сейчас будет очень больно, - тихо сказал он.
- Ха-ха, - упрямо прошептал клоун уже одними губами.
- Так каждую весну Синеглазка становилась королевой Весны, - продолжала кукла Дженни, и мелодия её набирала краски, как будто бы чистый хрусталь переливался на солнце. – А когда весна сменялась летом, Синеглазку тут же провозглашали королевой лета. Правда, встречались среди знатных котов и ревнивцы, а, особенно ревнивицы, которые поджимали губы и хвосты, и даже выпускали коготки из подушечек лап, мол, есть и покрасивее…и что понятно, почему, каждый раз выбирают Синеглазку, - она ведь королева Кошландии, и ей просто хотят польстить…- а клоун тем временем осторожно вынимал свою ногу в кожаном ботинке из-под тяжёлой сандалии заслушавшегося самурая. – Но когда выходила разнаряженная Синеглазка в красном платье, унизанном сиреневыми бусинами, которые подарила ей Агриппина; во всём блеске роскоши, скромности, славы и красоты, то даже самые ревнивые кошки и коты забывали про ревность и восхищённо отдавали Синеглазке свои голоса, провозглашая её самой прекрасной и добродетельной королевой из всех королев…
И тут кукла Дженни встала и поклонилась прежде, чем раздались аплодисменты.
Но аплодисментов не последовало. Игрушки просто не успели захлопать.
Клоун выскочил на середину коврика, сорвал с себя колпак с бубенчиками, громко топнул затёкшей ногой и захохотал:
- Всё это ложь и никакой Кошландии нет!
Возглас ужаса и негодования пронёсся по подвалу. И даже Мишка в платье, успевший задремать, очень быстро проснулся и обиделся:
- Что такое? Опять смеются без меня?
- А если даже Кошландия есть, - продолжал клоун, - то никакая Синеглазка не королева, а самозванка!
- Извольте объясниться, господин клоун, - гневно приказала Антуанетта, глядя на него в упор. – Или вы думаете, что можно безнаказанно клеветать?
- Да он спятил от горя, вы что ли не видите? - простовато забеспокоилась Дженни.
Велосипед «Гном» грозно закрутил педалями и протрубил в клаксон.
- А вот и изволю, - не унимался клоун. – Я всё видел, всё! Вы только посмотрите на её мантию! Это же измятая ситцевая тряпка, обшитая белой ватой! А её корона! Разве это королева? И никакая девочка Агриппина за ней никогда не придёт, потому что эта пыльная плюшевая кошка ей больше не нужна. Она давно выросла…
- Нужно сказать господину Мурзу, - строго попыталась прервать его Антуанетта. – Вас просто исключат из кукольного общества.
- Я сам расскажу Мурзу, - пробасил мишка в платье.
- Господин Мурз! Господин Мурз! – в конец разошелся клоун. – Да слышал уж я разговоры на улице! Он никакой не господин, и уж тем более – не Мурз. Он обыкновенный Рыжик!
- Не может этого быть! – кукла Дженни всплеснула руками.
- Лучше я вас спрошу, господин клоун, - перешла в наступление Антуанетта, - а как вы расстались с вашим хозяином?
- А вам какое дело? – огрызнулся клоун. – Я сам от него ушёл! Прескверный был мальчишка. Ленивый и толстый. Валялся целыми днями на диване, закинув ноги на книжную полку. Доставал из-под кровати шоколадки и конфеты. У него там был тайник! А обёртки кидал прямо на пол… С ним не о чем было разговаривать, вот я и ушёл! Совсем не так, как ваша Синеглазка!
- Прекратите!
- Эй ты, белокурая голова! Не смей мне приказывать! В то утро я сидел на подоконнике и всё видел…Девчонка вышла во двор покачаться на качелях, и Синеглазку у неё не украли… Просто пошёл дождь, и девчонка спрыгнула с качелей и побежала домой. А кошку свою забыла. А когда вспомнила, отбежав всего на несколько шагов, то даже не стала возвращаться: «Зачем мне это старьё!». И хвалёная королева осталась лежать под дождём…
Пока клоун злословил, Антуанетта кусала губы, словно бы боролась с собой – выдавать или нет чужую тайну.
- Может быть, это с вами так поступили? – сухо спросила она. – Может быть, это ваш хозяин от вас …отказался?
- Молчать! – побагровел клоун. – Ты лучше расскажи нам, где твои ноги? Где твоё туловище?
Но тут к мятежнику подошёл самурай. Всё это время он вполголоса переговаривался с посудкой. Она звенела, что-то серьёзно обдумывая.
- Бить будешь? – мгновенно смекнул клоун. – Больно на ноги наступать?
Самурай в ответ ,молча, протянул ему бутылочку с горячим молоком. Клоун мгновенно её выпил, запрокинув голову, упал навзничь и громко захрапел.
- Это, наверное, из-за того, что я выпил его какао, - расстроился мишка в платье.
Антуанетта заморгала чёрными загнутыми ресницами:
- Какая нестерпимая грубость! Невыносимая…ах!
И шёлковая подушка, на которой лежала кукольная голова Антуанетты, потемнела от слёз.
Когда прозвенел звонок на большую перемену, умненькая Лиза Рукавишникова быстро смекнула, что в столовую ей идти не стоит. Стеклянные двери столовой были закрыты на ключ изнутри. Вкусно пахло печёными булочками с маком. Широкоплечая Тамара Мартынюк стояла наготове, уперевшись руками в дверной косяк, а лбом – в двери.
- Я первая! – глухо объяснила она. – Всем ясно?
С широкоплечей Тамарой школьники не препирались, только юркие Злодеевы попытались поднырнуть под её руки, но Тамара рявкнула, и они отошли.
- Хочешь физику, Тамарочка, на меня возьми булочек, - пискнула ей Лиза в самое ухо, потом на секунду замешкалась и добавила: И на Петьку тоже!
Тамара Мартынюк ,молча, кивнула. Ей было тяжело сдерживать мощной спиной натиск школьников, которые, одурев от приятного запаха, принялись её толкать.
Довольная Лиза бросила портфель в раздевалке и прямо как была, в школьной форме, без куртки, побежала на улицу. Она хотела купить мороженое у метро и быстро вернуться на урок. В кармане у неё лежало двадцать копеек. «Можно купить одно большое мороженое, - думала она набегу, - или два маленьких. Если я куплю два маленьких, придётся поделиться с Петькой. Брат всё-таки! А если я куплю одно большое, мне будет очень вкусно!». И, твёрдо решив купить одно большое мороженое, Лиза споткнулась и упала во весь рост…
Это нам кажется, что человек падает одно мгновенье, Лизе Рукавишниковой так не показалось… Сначала она почувствовала, что летит, но очень медленно, как будто бы тело трётся о воздух, но воздух плотный и густой, и тело проходит сквозь него с трудом, с усилием, но из этого медленного трения высекается музыка. Боковым зрением она видела ларьки с мороженым «Лакомкой» и «Эскимо «Морозко» за двадцать четыре копейки, выставленными на витрине, красную букву «М» у подземного перехода и серую лестницу, стремительно ведущую вниз; и вдруг, на миг ей показалось, что в переходе чёрный, глубокий разлом, и как будто бы ступени лестницы исчезают в его непроглядном мраке, как будто бы ступени вели в бездну и обрывались под прекрасную, но трагическую музыку… Видела Лиза и торговку в меховом жилете до земли, стоящую над коробкой красно-жёлтых яблок; из мохнатых карманов, разбросанных по всему меховому жилету, торчали кудрявые пучки зелени, как будто бы из рыхлой торговки росла трава…И медленно, удивительно медленно срывались с деревьев и падали золотистые листья, и, падая им навстречу, Лиза видела их красноватый, как вкрапления разгорячённой меди, испод, и провожая их взглядом, чертя глазами сразу же вслед за ними плавный круг их кружения, Лиза не могла на них наглядеться, ей хотелось, чтобы они падали и падали , и падали, так и плыли бы по воздуху вниз и никогда бы не коснулись земли…Но явным, прямым зрением девочка видела, как в небе летит огромная, прекрасная птица с человеческим лицом и быстро, неумолимо приближается к ней…И Лиза сразу же поняла, что это птица смерти. Она должна была бы испугаться, но только кружение листьев было так чудесно, и так чудесна и нежна была музыка, которую высекало её собственное тело, медленно и печально проходящее сквозь воздух, что ей захотелось падать вечно, и она забыла, что на свете есть страх…
И вот уже Лиза лежала на тёплых, слегка влажных листьях, но ей казалось, что она всё ещё летит навстречу дивной и грозной птице и пытается разглядеть её лицо. « Кого ты хочешь забрать? – собралась спросить Лиза. – Кто тебе нужен?» - и даже уже медленно вздохнула, чтобы произнести слова, и почувствовала пряный, слегка горьковатый, с затаённой сладостью на самом дне, привкус прелой листвы и мокрой земли, но слова не успели сорваться; её толкали чьи-то маленькие тёплые руки.
- А вы что тут делаете? – что есть силы закричала Лиза.
Наваждение прошло…
Над ней стояли татарчата Алсу и Ренат, и она видела их тёмно-красные одинаковые ботинки с порванными шнурками, связанными в узлы, красные рейтузы Алсу, вытянутые на коленках, со швом чёрной ниткой.
- Вставай, Лиза, - сказала Алсу. – Сколько можно лежать на земле?
- Вы что, не видите, козявки, я не лежу, я просто задумалась, - объяснила Лиза. – А ну, марш домой! Кто вам разрешил ездить в такую даль?
- Вставай, Лиза, - и Ренат потянул её за рукав школьной формы.
- И не подумаю…
Дверь в столовую приоткрылась.
Тамара Мартынюк, из-за всех сил сдерживающая напор, чуть не упала.
- Скоро, тётя Надя? – глухо спросила она.
- Тётя Надя, тётя Надя…- в щель между дверями можно было разглядеть красное пористое лицо, завешенное осветлёнными волосами и белый, в коричневых подпалинах халат поварихи.
Школьники за спиной Тамары Мартынюк беспокоились. У некоторых громко урчало в животе.
- Нам бы пообедать, тётя Надечка! – ныл кое-кто в задних рядах.
- Пообедать им! Пообедать! – явно расстроилась повариха. – Не готово ничего у вашей тёти Надечки! – и всердцах захлопнула дверь.
А тем временем Лиза Рукавишникова опаздывала на урок.
Она бежала по школьному двору мимо мусорных ящиков с разбитым глобусом и узкими осколками оконного стекла, мимо школьной столовой, в которой всё ещё выпекались долгожданные маковые булочки, и на коричневых, в жёлтых разводах пластмассовых подносах звенели стаканы с компотом из сухофруктов. Это тётя Надя, ругаясь, что печи пекут медленно, а дети голодные, спешно разливала компот из алюминиевого чайника с красной надписью «Чай», вылавливала половником сморщенные груши и изюм и раскладывала по стаканам и фаянсовым чашкам с отбитыми ручками.
К подолу школьной формы Лизы прилипло два листика – жёлтый и коричневый. И одна длинная, сухая травинка. На коленях у неё засохли два серых пятна грязи…но Лизе было не до этого, она бежала из-за всех сил…И вдруг – мгновенная вспышка: она вспомнила широкую тень раскинутых крыльев и застывшее лицо птицы смерти, неумолимо приближающееся к ней, и смутный, как будто бы убаюканный глубинным гулом музыки, страх и тревогу, и саму музыку…и почти сразу же всё исчезло… Лиза зажмурилась, стряхивая наваждение, а когда открыла глаза, то увидела, что на подоконнике, распахнув окно пустой столовой, тетя Надя куда-то делась; стоит Роман Злодеев.
Для поздней осени одет он был слишком легко: в кеды и куртку с оторванными пуговицами поверх школьного пиджака. На зависть всем мальчишкам из младших классов шапку он не носил никогда. И часто, зимой, в морозы, срывал ушанки с одноклассников и с хохотом кидал их в сугроб.
Лиза разглядела, что под глазом у него цвёл синяк, на переносице запеклась кровь, лицо – дерзкое…. Всё это означало, что Злодеев недавно подрался. Он собирался прыгать с подоконника на улицу, и одной рукой придерживал под курткой тарелки, добытые им из школьной столовой; и куда только смотрела тётя Надя!
Здесь же под окнами стайка голубей клевала хлебные крошки. Особенно бойким был молоденький коричневый голубок. Он успевал не только отщипнуть лучший кусок, но и задиристо растолкать голубей помоложе.
Напротив, на ветке, сидел маленький, нахального вида воробей, такой сытый, что вниз слетать ему попросту было лень.
«Это его я приняла за страшную птицу с человеческим лицом? Этот маленький пуховый шарик?» - и Лиза засмеялась.
Воробей сыто, тяжеловато подпрыгивал. Ветка вздрагивала. Ему нравилось, что ветка его качает…
И вот, когда Роман Злодеев уже выпрыгивал из окна, коричневый голубок-задира бросился вдруг ему под ноги. Злодеев поскользнулся, упал, выронил тарелки. Тарелки со звоном разбились. Птицы испуганно разлетелись. Один только коричневый голубок глупо приплясывал на куче листьев. Злодеев выругался, вытащил рогатку и выстрелил маленькой железной пулькой из тира. Голубь упал…
А Лиза вздрогнула от крика. Ей показалось, что кричал воробей. Он сорвался с ветки и полетел прочь, не разбирая дороги. И всё чирикал, чирикал, чирикал… «Как будто бы плакал, »- пронеслось у Лизы в уме.
- Рома, - подошла Лиза к Злодееву. – Что ты наделал, Рома?
Он стоял на голой твёрдой земле среди разбитых тарелок, раскрасневшийся от холода и гнева, с голой шеей; руку с рогаткой он спрятал за спину.
- Я видел, Лиза, - сказал он злобно, - ты смотрела на меня и смеялась…
- Может быть, он не умер, этот маленький голубок? – пытаясь не заплакать, Лиза улыбнулась.
- Боишься, да? – прошептал. – Так вот: он умер. Я целился в сердце. Только попробуй, расскажи кому-нибудь!
И его лицо с застывшей кровью на переносице было совсем близко от лизиного. И пока он выговаривал свои угрозы, тёплое облачко дыхания слетело на её щёку.
- Вот только скажи…- угрожал Злодеев, и было понятно, что он боится сам, и поэтому Лиза не боялась: просто смотрела на застывшее пятнышко крови на его лице…
На следующей перемене всех собрали в актовом зале. Иосиф Ефимович молча расхаживал между рядами школьников, подолгу вглядываясь в их лица.
- Все вы, конечно же, очень хотите в столовую, - начал, наконец, Иосиф Ефимович. - И я только что узнал: маковые булочки уже готовы…и пятнадцать минут назад завезли глазированные сырки…- школьники приятно заволновались. – Вот только я запер тётю Надю, чтобы она от жалости кого-нибудь из вас не покормила…- И тут Иосиф Ефимович эффектно замолчал. Дети понуро ждали. - Но ничего…Скоро я вас всех отпущу и отопру тётю Надю…Но сначала вы скажете мне, кто украл ключи от тира, взял пули и убил…- и тут директор снова обвёл всех взглядом, вкрадчивым как шёпот шелестящей бумаги. – И убил… - дети замерли…- И убил…- и помолчав последний раз, Иосиф Ефимович выговорил громко и сипло: голубя во дворе из рогатки!
Никто не сознавался.
А Лиза в высоких рядах старшеклассников отыскала Злодеева. Он стоял совсем близко к сцене с опущенным занавесом, на которой Иосиф Ефимович каждый год рыдал на 9-ое мая в жгуче-душистые букеты сирени, а потом заводил танго «Брызги шампанского» и танцевал с учительницей химии, откидывая её со всей силы то к себе на руку, то на согнутое колено. «Ох, и крутите вы меня, Иосиф Ефимович, - повизгивала Мария Владимировна и, скрипя спиной, летела к нему… – А ведь дети смотрят…» Иосиф Ефимович молча потел, и волнистые вены вздувались и набухали на его висках…
Оказалось, что Злодеев давным-давно нашёл Лизу и не сводил с неё глаз, смотрел со страхом и ненавистью. А она улыбнулась ему: мол, мы сообщники, и я не выдам тебя, но и ты тоже будешь мне верным до конца…
Лиза совсем не боялась, но всё время перед её глазами коричневый голубок лежал на холодной земле в растоптанных хлебных крошках с выпуклым остекленевшим глазом и такой же выпуклой капелькой крови на груди, похожую на свежее зёрнышко граната…И раньше, она бы о нём горько пожалела, но не сейчас…Что-то грустно щемило и плакало внутри неё, но она пыталась не думать…Не хотела…
- Врайзис и Друкс!
- Друкс и Врайзис! – повторяли друг за другом младшие Злодеевы Юра и Витя, и пинали о стену пустую консервную банку.
- Звучит так…- и Витя задумался на мгновение. – Звучит так, как будто бы кости засунули в мясорубку и перемалывают. Хрусть! Хрясь!
- Как надо, так и звучит, - хохотнул Юра и с размаху пнул консервную банку. – Тебе гол.
Неожиданно Юра промахнулся: консервная банка ударилась не о стену школы, а о металлические двери подвала, запертого на ключ. И тут же за дверью раздались тяжёлые торопливые шаги и прерывистое дыхание. Кто-то бежал:
- Юра, Витечка, - раздался плаксивый голос. Это была тётя Надя. Она припала к замочной скважине: Выпустите, родимые, а то булочки с маком сгорят и пирожки не получатся!
Юра уже занёс ногу, чтобы пнуть консервную банку снова, да так и замер. Витя достал из кармана ключ от подвала и тоже замер, зажал ключ двумя пальцами, так, чтобы видела тётя Надя.
- Мы выключили плиту, - сказал Витя и широко улыбнулся, показывая чёрный просвет между зубами. – А булочки-то очень даже ничего! – и сыто икнул, звякнув ключом.
- Витька, разбойник, открой немедленно! – рассвирепела тётя Надя. – Вы-то с братом поели, а у меня вся школа некормлена!
- Мы бы с радостью, тётя Надечка, - притворно захныкал Юра, - вот только Иосиф Ефимович нам не разрешает, - и так же, как и брат широко улыбнулся, показывая такую же чёрную впадину между зубами.
-Так это ты – Витька! – ахнула тётя Надя.
Братья не отвечали, просто молча улыбались, иногда Витя позвякивал ключом.
- Оба, значит, вы теперь беззубые, - поняла тётя Надя, - щербатенькие! Ну и кто из вас Витька, кто Юрка?- и тут она снова начала сердиться. – Ладно, выйду отсюда, оба у меня попляшете! Забудете у меня про компот с сушёными грушами! Чай с сахаром у меня будете пить чуть-чуть подогретый…
- Отгадай, кто из нас, - начал Витя.
- И не подумаю! – рассвирепела тётя Надя и ударила кулаком в железную дверь.
- Отгадаешь – выпустим! – тоненько хихикнул Юра.
- Ах вы бесстыжие! – укорила тётя Надя, глядя на Злодеевых в замочную скважину. – Как же вас земля носит таких! Такие маленькие, а уже мучители!
- Зоська не велит, - пропищал Юра, слегка оправдываясь. Он был совестливее брата.
- Уж с Зоськой -то я сама разберусь! – взревела тётя Надя. – Мне бы только до него добраться. До него и до этой скрипоногой Марины Владимировны! – голос у неё был глубокий, грудной. Она походила на обиженную медведицу. – Отоприте, миленькие! Я вам покушать дам!
- А мы поели, - буркнул Витя и погладил себя по впалому животу.
И вдруг тётя Надя бессильно заплакала:
- Булочки мои остыли! Пирожки не прожарились, не подрумянились! Их бы надо перевернуть и обмазать маслицем. Дети мои голодные бегают, ищут меня, зовут: « Тётя Надечка! Тётя Надечка!», а тётя Надечка тут в подвале прозябает в одиночестве…Пирожки мои с яблочной начинкой, с кислиночкой! Маковые мои булочки сладенькие…Мучители…мучители…мучители!
И тут же Злодеевы, монотонно, как заведённые игрушки, деревянные медвежата, перепиливающие бревно, принялись пинать банку, приговаривая, как заклинание:
- Друкс и Врайзис, Врайзис – Друкс!
Хрясть и хрусть! Хрясть и хрусть! - и их маленькие, подвижные суставы вдруг стали скрипеть, как рассыхающееся дерево, совсем как у МВД, заглушая горестный плач тёти Нади.
А в это время с другой стороны двора напротив окон столовой кусты живой изгороди тихо задрожали и раздвинулись, выпуская спрятавшихся татарчат.
Ренат подбежал к мёртвому голубку на холодной земле.
- Алсу, он как спит, ты только посмотри,- крикнул Ренат. – И эта капля на груди, как будто бы бусы красные порвались и раскатились.
- Только он не спит, - мрачно ответила Алсу и сняла с шеи широкий вязаный шарф с длинными кистями, заплетёнными в косички.
Мёртвый голубок наивно и обиженно смотрел перед собой. От былой задиристости не осталось и следа, вместо неё проступило удивление.
Алсу молча завернула голубя в шарф, и татарчата побежали к метро…
Уныло опустив плечи и углы губ, сведя брови в сплошную линию, Антонина Рукавишникова шла по улице, держа в каждой руке плетёную сетку. В одной - красную, в другой – жёлтую. В одной сетке была бутылка молока с посеребрённой крышкой и полбулки белого хлеба, в другую сетку, низко, почти до самой земли, оттягивала бутылка кефира с зелёной крышкой и батон – плетёнка с маком. Её вязаная шапка с отворотом медленно сползала на глаза. Антонина вступила в золотой квадрат света на асфальте и остановилась передохнуть. Это в наступающих сумерках сияли окна ресторана «Пекин».
Она подняла глаза и ахнула: за окнами шёл пир, мрачный и торжественный, как пир Трималхиона из запыленной книжки «Сатирикон» с самой верхней полки деревянного шкафа в библиотеке её удивительной квартиры. В библиотеку дальше порога Антонина не входила никогда: «Вот ещё, глаза портить!» - говорила она и сердито вспоминала Петю, успевшего перечитать все книги с нижних полок.
« Вот, оказывается, как едят люди, - подивилась Антонина и стала смотреть.- На такое надо бы билеты продавать!» Её плетёные сетки с бутылкой молока и кефира вытянулись почти до самой земли, и она забыла про их тяжесть.
А в зале ресторана матово светилась фарфоровая посуда, звенели серебряные приборы. Похожие на огромные еловые шишки в пальмовых листьях, возвышались в вазах ананасы, и как маленькие солнца желтели в их подножии мякотью наружу апельсины. Были здесь и зажаренные на вертеле голубки, и кролики на блюдах с брусникой и клюквой, и ровные горки риса жёлтого и мраморно-белого. Кое-кто умудрялся есть палочками, но немногие. Шныряли между столами торопливые уборщицы в чёрных халатах с длинными швабрами. С достоинством скользили на острых коньках по искусственному льду китайские официанты с приклеенными улыбками на неподвижных лицах и с чёрными промасленными косицами за спиной. На восковых кончиках бледно-жёлтых пальцев удерживали они подносы со странными яствами: горка прозрачного льда, увенчанная гигантской розовой креветкой, выгнутой полукольцом. В раскрытый от удивления рот креветки вставлен был узкий зелёный стебелёк с тяжёлой лилией на конце. Из распахнутых лепестков лилии черноглазо выглядывало жало хоботка и внимательно наблюдало за гостями в зале.
Антонина открыла рот от удивления и разжала пальцы, державшие за ручки красную и жёлтую сетки. Сетки плюхнулись по бокам от её сапог с голенищами гармошкой. Но ей было не до того…Тут же к Антонине бесшумно подкралась старуха – нищенка и ловко вынула из жёлтой сетки кефир, из красной – молоко, потом, поразмыслив немного, достала плетёнку с маком и, отбежав на несколько шагов, зарылась по пояс в опавшие листья и принялась разнузданно пировать. Старуха жадно откусывала куски белой булки, и, если они не влезали в рот, проталкивала их пальцами. Когда булка ей надоела, она выплюнула её остатки и хрипло захохотала. Затем схватила бутылку кефира, проткнула крышку пальцем и стала жадно его поглощать. Широкая белая струя потекла по подбородку.
« Надо же, как люди веселятся, - подумала Антонина и закрыла рот. – А нам бы картошечки поджарить, нам бы молочком чай забелить, а если молочка нет, так яблоко в чашку нарезать и заваркой залить. Душисто получается…Ещё я семечки люблю».
Гости ресторана «Пекин» громко смеялись. Когда им надоедало блюдо или просто казалось невкусным, то они ,приподняв тарелку за край, выкидывали остатки еды в проход между столиками. И тут же, бесшумно семеня, появлялись чёрные, немые уборщики и длинными швабрами сметали в корзины драгоценные объедки.
Над каждым столиком на крученом шнуре висел фонарь, проливая тёплый оранжевый свет на белые скатерти и лица пирующих. Казалось, что в глубоком зале ресторана «Пекин» заперто лето.
Гости устали есть и сыто откинулись на стульях передохнуть.
«Нет, такое я просто не могу пропустить, - развеселилась Тоня. И углы её губ поднялись вверх, а плечи распрямились. – Да я просто с места не сдвинусь, пока не узнаю, чем всё закончится…А детей пусть Фатимка покормит! Она – хозяйственная! »
Старуха за её спиной зарылась в листья по плечи и громко захрапела.
А в зале появилась танцовщица – китаянка с огромным круглым щитом. К её тонкой оранжевой одежде были пришиты серебряные колокольчики. Когда она поднимала щит, то исчезала за ним полностью.
Танцовщица бросила щит на пол, и он тут же превратился в маленькую эстраду. Она ловко заскочила на него и принялась танцевать. Гости на мгновение замолчали, и в зале раздался звон серебряных колокольчиков. Но вскоре им наскучил танец, а есть ещё не захотелось, да и новые блюда не были готовы.
От скуки один из гостей выплюнул изо рта костяной хвост креветки, но он не долетел до юной танцовщицы. Шлепнулся в центре зала и задрожал на искусственном льду. И тут же от стен отделились чёрные уборщики, бесшумно проскользили к розовому хвосту и чёрными швабрами смели его в чёрную плетёную корзину.
Танцовщица поняла, что зрители заскучали и выплюнула изо рта медный, зеленоватый колокольчик, чуть больше серебряных колокольчиков на её костюме. Он был как их старший брат. Он глухо и коротко звякнул и быстро замолчал. И тут по залу пронёсся рокот восторга и ужаса: рядом с танцовщицей, с её маленькой круглой эстрадой вырос барабанщик в лязгающей маске крокодила. Крокодил широко разевал пасть, прищёлкивал зубами и громко бил в барабан. Ему не нужно было подниматься на эстраду к танцовщице. Крокодил с барабаном был таким огромным, что танцовщица на щите рядом с ним казалась куклой на блюдце.
И вот крокодил лязгнул зубами и ударил в барабан, а маленькая танцовщица неожиданно высоко подпрыгнула и громко и тоненько запела. И, вторя её пению, совсем по-новому зазвенели колокольчики. Танцовщица прикрыла глаза руками, и от её прозрачных розовых рукавов потянулись вниз красные ленты, и сразу же стало понятно, что она очень хороша собой, только никто не может её разглядеть. Танцовщица пела и подпрыгивала рядом с барабанщиком – крокодилом, и, казалось, что она летит над залом ресторана «Пекин». А потом она и вправду прицепила трос к шёлковому поясу и полетела. И сразу же стало жарко, как будто бы вместе с ней над пирующим залом понёсся пленный месяц июль.
«Вот ведь какая, - раздражённо подумала Антонина Рукавишникова, - прямо из кожи вон лезет, чтобы понравиться, а разглядеть себя не даёт…Кто такая? Откуда? Кого-то она мне напоминает. Вроде узкоглазая, а не Фатимка…Вот не уйду, пока не узнаю…» И Тоня Рукавишникова по-азиатски растянула уголки глаз указательными пальцами. А в это время мимо витрины как раз пролетала маленькая танцовщица. Она увидела, как Тоня растягивает глаза и хихикнула. « Вот ведь какая, - мрачно подумала Антонина. – Ещё смеётся надо мной…»
Старуха за её спиной зарылась с головой в листья и, пригревшись, даже перестала храпеть.
Жара в «Пекине» разгоралась. Июль вступал в свои права. Одна из женщин среди гостей сбросила с плеч накидку из серебряной чернобурки и осталась сидеть с голой спиной в тонких разводах пота. Остальные женщины в зале, звонко хохоча, последовали её примеру.
- Там это, а ты так… - заботливо сказал мужчина в чёрном смокинге женщине, сбросившей накидку.
- Так это на улице холодно, мой дорогой, - мгновенно поняла женщина и лениво потянулась. – А здесь печёт, как на экваторе.
Мужчина молча указал коротким пальцем в перстне на тёмное окно за ними. Женщина обернулась. Но тут на пальце мужчины едко блеснул бриллиант, и она глазами поймала его сияние. Тёмные глаза её тут же наполнились слезами.
- Нет, не вижу я никакого снега, - обиженно сказала, отвернувшись. – Вечно тебе кажется то, чего нет.
И действительно, никакого снега не было. Просто за окном, в бледном облаке прохлады стояла Антонина.
Над их столиком в разогретом по-летнему воздухе поплыла маленькая танцовщица. Мужчина с бриллиантовым перстнем вырвал из вазочки букетик крошечных роз и бросил ей. Танцовщица ловко поймала букетик, поцеловала его и бросила назад мужчине. Стайка розовых голубей плавно приземлилась на белую скатерть.
- Зачем ты метнул салфетки в актрису? – поразилась женщина, сбросившая накидку. Ей стало неловко.
Но мужчина не смог ей ответить…
А Петя в это время лежал на матах в спортзале, вместо того, чтобы сидеть на уроках и в который раз перечитывал листы из тайного дневника сестры…
«…дирша-то меня ненавидит, думала я раньше, но всё не так, не так…Всё сложнее. Вот, кажется, простой рисунок событий, понятных отношений, но, чуть глубже копни…
Сначала я думала, что это тени от веток дрожат на ветру и раскачиваются, хитро сплетаясь, просто тени, похожие на людей: руки с растопыренными пальцами – ветки с узкими листьями, волосы – сплетённые молодые ветки, лица – провалы в чащу, в черноту. Про себя я назвала их «блуждающие в лесу» и забыла. А потом, когда снова встречала, думала, что ветки причудливые и совсем не боялась, и шла себе дальше…
И вот утром нас отпустили сразу же после линейки, как только писклявая Танечка подняла флаг нашего лагеря, - луна, наступающая на солнце на синем фоне, как будто бы они отражаются в воде и у них поединок, и проигравший навеки заляжет на дне моря…
И вот, как только нас отпустили, я побежала в лес, там не печёт, как на футбольном поле перед лагерем, там влажно и прохладно, и свет, пробиваясь сквозь листья шёлково льётся зелёным потоком, как морская вода…
Короче, он стоял в чаще, я хорошо его видела. Маленький мальчик лет восьми стоял и манил меня рукой, так махал мне, как будто бы звал старую знакомую. Маленький, абсолютно живой мальчик – никакая ни тень от листьев, ни качающиеся ветки. Настоящий живой мальчик, а не «блуждающие в лесу». Я сделала шаг к нему. Он кивнул, он обрадовался, он улыбнулся…и совсем чуть-чуть отступил назад. Тогда я снова сделала шаг к нему, и он снова отступил в глубину чащи, но продолжал звать меня, манить меня рукой; он даже что-то говорил, но я не разбирала слов. В глубине чащи сиял просвет, я знала этот просвет, это начиналась поляна. « Моя поляна», - так я её называла, поэтому я шла и не боялась…Да и мальчишка остановился на границе чащи и поляны. Стоял и ждал, когда я подойду. У него была царапина на щеке, спутанные волосы, коричневые штаны с прицепившимися репьями и жёлтая футболка навырост. Он чем-то походил на Фатимкиных детей, такой же чумазый. Только те весёлые и глупые, а этот казался злым и очень умным. Если не злым, то каким-то не по росту печальным, то есть не по возрасту, я хотела сказать…
Я подошла к нему совсем близко, он протянул мне руки навстречу, - мозолистые руки мальчишки с занозами и ссадинами, и я шагнула к нему и собралась заговорить, и хотела взять его за руки, но его не было…он исчез…
Я стояла одна на границе чащи и «моей» поляны, там, где только что стоял он…Я зажмурилась и отошла назад, а когда открыла глаза, он снова стоял передо мной и махал мне рукой, подзывая… И стоило мне приблизиться, как он снова исчез…
Так повторилось несколько раз. Я должна была испугаться, но не испугалась, просто я поняла, что он из «блуждающих в лесу» и решила посмотреть, кого же он всё-таки зовёт…» - Петя прервал чтение, потому что у него дрожали руки и слезились глаза.
- Так значит ты врала, Лиза, - с досадой шептал он. Ему казалось, что он думает, а он от волнения сам с собой говорил вслух: Значит ты всё врала про летний лагерь: лес, лужайка, мальчик играет на пианино в актовом зале заброшенной школы…А тут, оказывается, «блуждающие в лесу», и ещё Дирша какая-то впридачу, которая ненавидела тебя всё лето! Вот ей бы поддать!!!
Петя щурился так, что устали глаза, а от выступивших слёз буквы на страницах расплывались, и слова становились неразборчивыми и недоступно длинными. Слеза сорвалась с его щеки и упала на страницу, и тут же синие буквы потекли, пытаясь исчезнуть…
…Рано утром Лиза пожалела брата, и первая сонно поплелась в ванную, чтобы он ещё немного поспал. Петя сел в постели и сонно открыл глаза: комната виделась мягкой, расплывчатой, вставать не хотелось. В ванной, сквозь закрытые двери, приглушённо гудели краны…И вдруг – Петя вздрогнул, какой-то внутренний толчок разбудил его…От желания спать не осталось и следа. Прищурившись, Петя видел комнату обострённо чётко: после ночи она неуловимо изменилась. Перед подзеркальником стояла круглая табуретка для пианино, с вращающимся сиденьем, на нём все дети очень любили крутиться; и сейчас – сиденье было поднято до предела. На подзеркальнике были разбросаны разноцветные ручки с обгрызенными колпачками и несколько простых карандашей…Лиза оставила всё, кроме дневника, - маленького зелёного блокнота, с серебряным обрезом…Его она заботливо убрала. Но Петя напряжённо обводил комнату взглядом, он был как охотник, который чувствует спрятавшегося зверя… Он ещё раз внимательно оглядел трельяж, столик с выдвижными ящиками, раскрученную до предела табуретку… Видимо, Лиза, закончив писать, принялась от восторга крутиться на сиденье, пока слабенько, бледно не забрезжило утро, и темнота начала медленно отползать… Она что, проснулась под утро, после того, как он заснул? Через мгновение он понял, что искать нужно не здесь, и тут же перевёл взгляд дальше. Ящик с игрушками? Коробка «Подарок первокласснику»? Нет, не то…И вдруг увидел, что из-под подушки Лизы виден краешек зелёного блокнота…Петя хотел уже было вскочить и выхватить блокнот из-под подушки, но тут в комнату вошла всё ещё сонная Лиза и, противно шаркая тапочками, направилась к кровати. Петя видел, как она осторожно достала блокнот и собралась уже незаметно положить его в портфель, как вдруг обернулась к нему:
- Ну, что ты сидишь и щуришься, Петечка? Иди в ванную…Твоя очередь…- и она сонно ему улыбнулась. Она переживала, что брат плохо видит.
- Угу, сейчас, - ответил Петя, притворно зевая, показывая, как сильно он хочет спать. Петя отвлекал Лизу. Он видел, что она рассеянно держит зелёный дневник в руках и почему-то не кладёт его в портфель…И вдруг из дневника, прямо ей под ноги, выпало несколько страниц…Петя замер…Лиза стояла в ночной рубашке, волосы были растрёпанны, личико слегка припухло от сна и от этого казалось обиженным. Петя выжидал. Лиза запустила пальцы в волосы и потянула вниз, пытаясь их распутать.
- Ну, вот, расчёску забыла в ванной, а пальцами причёсываться что-то не получается, - заныла Лиза. – А ты вставай давай…нечего нежиться…я, может, тоже хочу…
- Ну, ещё минуточку или хотя бы половиночку!
- Никаких минуточек!!!
И она рассеянно наступила на листы у себя под ногами и, тяжело вздыхая и шаркая, снова отправилась в ванную.
От обострённого зрения внезапно обострился ум. Петя мгновенно вскочил с кровати, собрал листы, смял их и засунул в карман школьных брюк. Он твёрдо знал, что сейчас их читать нельзя. Он мгновенно понял, почему они выпали из блокнота: его пальцы ощутили не гладкую бумагу, а выпуклую, шершавую поверхность, продавленную жирно написанными буквами. Мальчик знал: когда Лиза увлекается, она очень сильно давит на ручку, так, что иногда стержень прорывает бумагу…Значит, на листах было что-то очень важное для неё…В этот момент заскрипела дверь в ванной на несмазанных петлях, - это Лиза, наконец, нашла свою расчёску и, охая и тяжко вздыхая, отправилась назад в комнату по длинному коридору. Одним прыжком Петя снова оказался в постели.
- Да встанешь ты или нет! – разозлилась Лиза. – Ещё опоздаем из-за тебя! А я – никогда…никогда не опаздываю, ещё позориться из-за тебя!
Петя в ответ прищурился так, что его глаза стали китайскими.
Но Лиза поверила, её настроение тут же переменилось:
- Как же ты видишь плохо, бедный! – она расстроено склонилась над ним и погладила по лицу. – Как же ты теперь будешь?
- Не знаю…не знаю… - тут же скорбно ответил Петя.
Он видел, что сестра переживает, но сам думал только про смятые страницы её дневника, спрятанные в кармане школьных брюк…
- А неплохо было ночью, - разулыбалась она.
Он что-то сказал, но не помнил что.
«…И вот появились те, кого он ждал, - продолжил мальчик чтение. – Они шли вереницей мимо меня, очень близко. Я бы могла дотронуться до них, если бы захотела. Это были тёмные, смуглолицые люди, у некоторых висели тюки за спиной. Они угрюмо переговаривались, и я не знаю, видели они меня или нет. Но даже если и видели, я им не мешала, я не была для них препятствием…Я вытянула руку, чтобы дотронуться до одного из них, меня поразила его красная рубашка, и мне захотелось попробовать её на ощупь – вдруг прохладный шёлк? Но моя рука прошла насквозь красный рукав и как бы пронзила его тело и пальцами упёрлась в сердце, а он даже не взглянул на меня, просто пошёл дальше на зов тёмного мальчишки…Так они шли на «мою поляну», и если я пыталась дотронуться до кого-нибудь из них или остановить, мои руки проходили сквозь пустой воздух…
Все эти прозрачные люди прошли вереницей мимо меня, как будто бы здесь пролегала их тропа, и я зачем-то стояла у них на пути…» - « Может быть, это зрение досталось нам по наследству?» - подумал Петя, вспомнив рой ночных призраков. « Они расположились на «моей поляне», как будто бы та был их привал; и разожгли костерок. И, хотя было очень жарко, мальчишка в жёлтой майке, сел поближе к огню. Казалось, что все эти люди пришли оттуда, где всегда холодно и сейчас с жадностью напитывали свои тела теплом. Я могла крикнуть им или помахать рукой, но даже, если бы они услышали или различили меня, они бы не ответили никогда.
- Ты тоже их видишь, да? – раздался голос за моей спиной, и кто-то положил мне руку на плечо. Я обернулась. За мной стояла Командирша.
- Кого? – простодушно удивилась я. Я поняла ещё очень давно, что если что-то знаешь, то нельзя показывать до последнего.
- Не притворяйся, - сурово сказала Командирша и больно сжала моё плечо, но я и виду не подала. – Ты тоже их видишь, я знаю…Ты видишь этих…чудиков…Они расселись на моей поляне!
- Это моя поляна! – невольно вырвалось у меня.
- Вот ты себя и выдала, - улыбнулась Командирша и разжала пальцы. – А ты, я смотрю, очень даже упёртая…
- Я не упёртая…- ответила я. – Я независимая.
- А разве это не одно и тоже? – удивилась Командирша и сдвинула лохматые брови.
Мне стало смешно:
- Независимость – это свобода, а упёртость – это просто упрямая глупость и всё. Поняла разницу?
Она молчала и озадаченно смотрела на меня, склонив голову. Ей было тяжело следить за ходом моих мыслей. На её широкие брови сели две маленьких мошки, и тогда я подумала, что она похожа на Тамарку Мартынюк, такая же здоровая в плечах, туповатая и добрая. Но я ошиблась. Командирша была совсем другой.
- Это табор,- сказала мне Командирша и очень странно посмотрела на меня. – Завтра они будут совсем живыми и откроют ярмарку.
- А мне-то что до их ярмарки? – усмехнулась я.
- Там можно много всего купить…
- Тем более - купить…
В этот раз Командирша поняла мою насмешку и вдруг достала из кармана мой красный кошелёк с позолоченными застёжками и протянула мне:
- Возьми назад. Деньги мы не забираем никогда!
Наутро все побежали на ярмарку, вернее, ярмарка сама пришла к нам, прикатила.
На заднем дворе перед заброшенной школой, где каждый день проходили линейки, поставили цветные палатки и прилавки. Внутри огромного колеса, как белка или морская свинка, кувыркался мальчишка в жёлтой майке, тот самый, который звал меня в лесу. Он и казался зверьком с блестящими загнанными глазами. Его лоб покрылся испариной. И когда колесо разгонялось особенно сильно, мальчишка начинал тихо, тоскливо выть, как маленький волчонок…Другие дети, из пришлых, молча обступили котёл с кипящим варевом, под которым горел огонь, и старуха в юбке, сшитой из цветных платков с бахромой, кидала туда обрезки сыра и колбасы, оставшиеся в столовой после нашего завтрака, и огромной деревянной ложкой мешала по кругу бульон. Дети что-то спрашивали у неё, но она не отвечала, только иногда прикрикивала на них, чтобы они не галдели. От варева валил густой молочный пар, и вдруг дети, - они были чумазые, чернявые и грязные; протянули свои ручонки и разжали кулаки. И тут же в котёл посыпались горсти риса, гречки, сушённых трав, соли и жёлтых пахучих порошков. Старуха довольно замурлыкала и даже что-то запела себе под нос. Нос у неё был кривой и горбатый, и под ним торчала небольшая, чёрная щётка усов.
Какой-то совсем маленький цыганёнок ходил на огромных ходулях, и следом за ним бежала девочка в ситцевом платье с ромашками и вышитыми курицами на груди и играла на пластмассовой оранжевой гармошке.
- Это что, бродячий театр уродов? – попробовала съязвить я.
- Это – ярмарка, дур-ра, - мрачно пробасила Командирша и уже занесла руку над моей головой, чтобы отвесить подзатыльник.
- Даже не думай! – я посмотрела ей в глаза и удивилась: она смотрела на меня спокойно, без злобы, без раздражения.
- А я и не собиралась тебя бить, - сказала мне Командирша. – Я просто голову хотела почесать. Я её давно не мыла… - и опять сделалась похожей на широкоплечую Тамарку Мартынюк…» - « Так эта Дирша ещё и Командирша. Она ещё и Лизой командовала, - закипел Петя, но почти сразу же успокоился. - Лизой особо не покомандуешь….А ты, Лиза, завралась, завралась!» - и продолжил читать дальше.
«… - Я же вернула тебе твой кошелёк, - сказала Командирша. – Покупай, что хочешь!
- Ещё бы ты его не вернула, - усмехнулась я и пошла вдоль прилавков «блуждающих в лесу». Командирша увязалась за мной. А мне хотелось побыть одной.
- Для меня такая честь, что ты идёшь рядом, - сказала я.
- Ничего, ничего, - бессмысленно пробормотала Командирша и не отстала, а, наоборот, взяла меня под руку, как на школьной перемене. Раньше мне нравилось, когда люди не понимали мои намёки, но только не сейчас…
- Боюсь, я не достойна такой чести, - прошипела я.
- Ещё и не такое бывает, - простодушно ответила Командирша.
На одном из прилавков лежали цветастые шали в кистях. Такую хорошо бы Фатиме или маме Тоне на зиму. Одна шаль чёрная, плетённая, с красными цветами, была точно такая же, как у нас дома. Правда мама Тоня говорила, что это скатерть и накрывала ей маленький круглый стол…Ещё там лежали бессмысленные платья и юбки, и даже солнечные очки в белой и чёрной оправе. За прилавками стояли два чернявых юрких парня в чёрных рубашках, расстёгнутых до середины груди и в джинсах варёнках. У них были золотые зубы и тугие бараньи кудри.
- Бэ – ри очки, - сказал мне тот, что казался постарше.
- Не буду…
- Нэт? – удивился он. – Тогда бэ-ри…
Но Командирша за моей спиной его перебила:
- Мы ничего не будем брать! Нам не нравится…
- Да у вас просто денег нет, - спокойно сказал младший.
И тут мы с Командиршей переглянулись. В первый раз мы поняли друг друга без слов и почти хором сказали братьям-цыганам:
- Ну, конечно, нет…- и я достала свой красный лакированный кошелёчек и покрутила им перед глазами цыган. Оба брата тут же разулыбались, сверкнув золотыми зубами, и послали нам с кошелёчком вслед воздушный поцелуй.
Мы подошли к следующему прилавку, и вдруг Командирша обернулась и замерла, как вкопанная. Она была выше меня почти на две головы, но я видела, как округлились её глаза, и открылся большой, тяжёлый рот. Я обернулась следом: братья – цыгане поднимали на двух деревянных шестах…Сначала я подумала, что это был огромный флаг. Но это было платье. Платье для великанши! Оно было белым, как длинная простыня, и на нём, как взрывы маленьких солнц, расцветали жёлто-золотые подсолнухи.
- И это нэ нравится? – хитро сощурясь, спросил один цыган.
Но Командирша просто не могла ответить. Онемев, она не сводила глаз со сверкающего платья.
Тогда я толкнула её в бок:
- Оно всё равно тебе большое!
Командирша тихо зарычала, выходя из оцепенения.
- А мне бы бабушка его подшила, ясно тебе? Моя бабушка Обыденша из Чистополья! Её тут все знают.
Услышав про бабушку, братья-цыгане тут же погасили свои золотые улыбки, тут же загалдели на своём языке, и даже платье в подсолнухах как-то само собой укоротилось и поблёкло.
- Тебе же одной гулять хочется! – вдруг поняла Командирша и ударила сама себя ладонью в лоб.
- Да ничего, - разрешила я. – Я уже к тебе привыкла.
- А ты и правда независимая, - и Командирша с одобрением посмотрела на меня.
На следующем прилавке лежали украшения вперемешку с пряниками и леденцами на деревянных, плохо обструганных палочках.
Я потрясла кошельком, и монетки тихо, приятно зазвенели внутри. Продавцы – старый цыган (его я видела среди «блуждающих в лесу» и до его рубашки хотела дотронуться) и молодая, чернокосая цыганка Роза или Маша, тут же повелись на звон и прислушались, как к самой лучшей музыке.
- Мне бы леденцов, - сказала я, и они тут же согласно закивали головами, - красных и зелёных петушков на палочках и вот эту жёлтую обезьянку в сахаре и ещё – пряник – слоном, и ещё – вот эту лисицу на велосипеде с повидлом…
Я слышала, что у Командирши, стоявшей рядом со мной, заурчало в животе…Конечно, я бы с ней поделилась. Старый цыган протянул мне всё, что я просила и как-то уж слишком сладко улыбаясь, сказал:
- Кушай на здоровье, красавица…
А молодая цыганка замычала и затрясла чёрными косами. А я в это время разворачивала жёлтую обезьянку.
- Она не может говорить, - показал на неё цыган. – Ей отрезали язык, потому что она слишком много пела.
И цыганка затрясла головой, подтверждая его слова. А я как раз собиралась облизать обезьянку на палочке, но мне стало не по себе. Мне тут же расхотелось эту обезьянку в сахаре и петушков, и даже лисицу с повидлом. Командирша толкнула меня грубо и сильно, так, что все сладости, за которые я ещё не заплатила, оказались на земле.
- Да что с тобой? – и я нагнулась за ними.
- Не смей их подбирать, - грозно прорычала Командирша.
- Да я ведь и тебя хотела угостить, - удивилась я.
- Не трогай…- и Командирша больно схватила меня пальцами за плечо, совсем как вчера, в лесу. Если Тамарку Мартынюк я видела насквозь, то от этой я просто не знала чего ожидать.
- Дэньги…Дэньги…- голосил цыган и протягивал к нам руки через прилавок. – Заплати…
- Отпусти меня, - сказала я ей. – Мне больно…
Она разжала пальцы, и мы молча принялись смотреть друг на друга. И снова в её лице не было злобы. Мне даже показалось, что она хочет меня от чего-то предостеречь.
- Они что, отравлены, эти конфеты и пряники? – спросила я , наконец.
- Может и отравлены, - сурово ответила она. – Их приготовили эти чудики…
- Блуждающие в лесу…- уточнила я.
- Ну, да, эти, блуждающие…- ей было тяжело повторять за мной полностью. – То, что они приготовили, есть нельзя…Мне бабушка Обыденша всё время твердит.
А в это время дети, возившиеся у котла, подбежали к нам и подобрали все сладости с земли. И вместе с ними было несколько наших, из лагеря. Они расхватали красных и зелёных петушков.
- Эти же едят, - и я показала на детей. – Им ничего…Или это яд замедленного действия?
- Какое-такое действие? – насупилась Командирша. – Просто им можно, а нам нельзя, вот и всё…
Я поняла: она не любит обдумывать то, что знает. А Тамарка Мартынюк просто не могла и не умела думать.
И тут цыган почти пропел:
- Гдэ дэньги? Сладкое взяла, дэнег не дала.
Его рубашка была огненно -красной , и я снова протянула руку. На ощупь это был прохладный, скользящий шёлк.
Я видела, что Командирша хочет уйти и снова не может.
Её взгляд был прикован к заколкам и невидимкам, и перстням с цветными стеклянными камешками. Она не хотела, но её руки тянулись сами к этой красивой мишуре. У нас такие носит Мария Владимировна Друкс, учительница химии. Я засмеялась, когда подумала о ней.
- Чего гогочешь? – обратилась ко мне Командирша и сглотнула с жадностью: лучше давай колечек накупим и заколочек.
- Но это же фальшивки, - удивилась я.
- А что, некрасиво?
- Красиво…Только мы с тобой будем, как две вороны.
И тут же молодая цыганка положила тонкие, правда, очень смуглые руки на прилавок, унизанные кольцами и браслетами в стекляшках.
- Ну, что, берём? – Командирша даже немного заискивала.
- Конечно, берём, - согласилась я.
Молодая цыганка внимательно смотрела, как шевелятся наши губы и мяла пальцами концы своих чёрных густых кос.
Старый цыган наклонился к ней и прокричал в самое ухо:
- Они берут!
Он был такой страшный, этот старый цыган, весь заросший чёрной кучерявой бородой до самых бровей, с вывороченными ноздрями и сиплым надтреснутым голосом. Но когда чувства переполнили его; а вызваны они были нежными перезвонами моего кошелёчка с блестящими застёжками, и он понял, что сейчас этот кошелёчек откроется! его голос стал таким, что я замерла. И даже Командирша перестала сопеть и возиться, предвкушая заколки и колечки. И мы даже перестали видеть его чудовищное лицо. Просто тихо и ласково шелестел шёлк его прохладной рубашки, похожей на застывший огонь…
А его голос мне напомнил пение… Давно это было, ещё в сентябре, ещё совсем было тепло, как будто лето…Надо бы повторить! Я встретила Лику с Патриарших прудов. Она стояла у нашего подъезда и ждала нас, но мне она сказала, что просто шла мимо нашего подъезда и остановилась, потому что камешек попал в туфлю. «Какие туфли! – невольно вырвалось у меня. – Ведь ты ходишь босиком, Лика!» - « Да ты только посмотри!» - ответила Лика, и в глазах у неё был восторг. На её ногах красовались белые лакированные туфли с красной розой шиповника, почти совсем новые и подходящие ей по размеру… Правда, левая туфля была перевязана какой-то верёвочкой, чтобы лучше держалась подошва. Она, наверное, стояла здесь, чтобы показать нам свою обновку…Петька добрый, он называет её – малышка Лика, хотя никто не знает, сколько ей лет на самом деле. Она не меняется, не растёт… А я, наверное, злая. Мне иногда бывает её так жалко, что у меня начинает болеть сердце, и мне хочется плакать, и я начинаю её ненавидеть за то, что она причиняет мне боль, поэтому я не люблю о ней думать. Я стараюсь её забыть сразу же, как увижу…Бедная малышка Лика! «Очень красиво, - сказала я про её туфли. – Откуда это?» - « Мне подарили, - смутилась она. – И у меня тоже есть для вас подарок…» - « У тебя – для нас?»- я чуть не засмеялась. «А что тут такого? – удивилась она. – Сегодня ночью надо придти на Большую Никитскую..» - «Куда? – удивилась я в ответ. – И почему ночью?» - « Ну, на Герцена, на улицу Герцена, - торопливо поправила малышка Лика. – Просто я слышала: так в магазине её называл старый грузчик…Там тётя Таня добрая. Она даёт мне хлебушек и иногда коврижку и даже собак моих почти никогда не прогоняет…Ну, так вы придёте, да?» - Не знаю почему, но мне стало очень интересно: «Мы придём, Лика, вот только зачем?» - « Я покажу вам свои сокровища!» - «Лучше принеси их, - и тут я заскучала, представляя тряпочки, перевязанные цветными ниточками, фантики с фольгой под стеклом, сушеных бабочек. - Принеси их как-нибудь днём, мы посмотрим. А то ночью, ты же сама знаешь, нас не отпустят…» - «А их нельзя принести, - перебила Лика. – Не хочешь, не ходи, но тогда ты не увидишь такое…такое…» - « Ну, ладно!»
И тут Лика так обрадовалась, что сделала «колесо», но неловко, неправильно приземлилась. «И пусть Петька возьмёт лом, - крикнула она мне вслед. – Иначе мы не сможем открыть дверь…»
Ночью мы спустились из окна библиотеки. Петька ругался, но всё же послушно нёс лом Фатимы, которым она раскалывает лёд зимой перед домами на Вспольном переулке. Лика ждала нас у перекрёстка. На улице кроме неё не было никого, ни кошек, ни собак, ни даже машин. И мы пошли прямо по проезжей дороге. Я помню, мы молчали, и только Петька иногда ворчал и охал, что ему тяжело. И вот Лика праздничным голосом сказала: «Здесь». И мы остановились посреди дороги. Она показывала нам на колодезный люк, напротив арки старинного зелёного дома, все окна которого глухо, глубоко спали, и только в одном – слабо горел свет…Петька молча приподнял ломом крышку колодца, и Лика по лестнице стала спускаться вниз. Мы – следом… Петька оставил крышку люка открытой. Вдруг за нами незаметно крались глупые дети Фатимы? Когда мы уходили, я видела, что они спят, но мало ли? И вот, мы спустились на дно люка, и Лика спокойно вошла в своих туфлях с розами в широкую трубу в стене, с таким видом, как будто бы входила в метро. Нам пришлось пригибаться. « Уже скоро», - успокоила она и с праздничным, сияющим видом принялась подниматься вверх по лестнице из железных выгнутых скоб. Мы – за ней… Мы поняли, почему она так сияла. « Это мой подземный ход, - сказала она, когда мы вышли из люка куда-то в темноту, - и моя комната!» - « Это театр, - поправила я, вглядываясь, - и он принадлежит всем» - « Называй, как хочешь, но ночью – он только мой…» И тут же сама собой загорелась люстра под потолком. Мы стояли в зале перед закрытым занавесом. «Присядем?» - торжественно спросила Лика и повела нас в ложу на бархатные кресла. Когда мы с Петькой уселись, Лика с таинственным видом достала из-под сиденья начатую коробку «Птичьего молока». Я, конечно же, важно заметила: «Кто же ест во время представления?» - «Все, кроме тебя!» - и Петька, хохотнув, подтолкнул меня в бок. Внезапно я почувствовала, что мы все трое очень счастливы… А между тем, свет в зале погас, и занавес раскрылся. И когда заиграла музыка, она была гордой, прекрасной и трагической, то счастье стало таким сильным, что мне захотелось заплакать…И всё из-за этой малюточки Лики, которая сегодня сказала нам, что ей десять лет, а ещё вчера – ей было двенадцать.
И вот музыка смолкла, вернее, она поменялась. К ней присоединилось пение. Вышли актёры в длинных чёрных плащах, и когда они запели, то ни о чём другом я просто не могла думать, хоть Петька и совал мне «Птичье молоко»…И где-то в глубине мелькнула мысль, что они поют перед пустым залом, и совсем не знают, что мы сидим здесь… Там пел один юноша. Он был беден, он был картёжник, он влюбился и должен был узнать какую-то страшную тайну, тогда бы все были счастливы… Да по большому счёту мне было неважно, о чём спектакль, и только эта музыка, и их голоса входили в самое сердце и наполняли его красотой до краёв… Я мечтала скорее придти домой – начать писать или рисовать, потому что иначе мне было бы не справиться с собой…Потом Петька сказал мне, что это ночная репетиция «Пиковой дамы», а юноша, который пел, мог бы по возрасту быть нашим отцом или даже дедом, и что эту оперу Петька слышал ещё прошлым летом, когда они с мамой уезжали в Новосибирск на могилу прабабушки Зои, а я оставалась одна с Фатимкой…Я тогда так обижалась на них! Но сейчас это всё неважно… «Они возят её по мирам!» - сказала тогда Лика. « Кого?» - удивилась я. «Пиковую даму» - « По каким мирам?»- и почему-то подумала про сумеречное кладбище в Новосибирске. Петька сказал, что оно переходит в бескрайний лес. «По миру», - тут же поправилась Лика.
Петька потом нашёл «Пиковую даму» среди книг. Мы прочитали вслух несколько раз и даже какое-то время и играли в неё.
«Ну как?» - ликовала Лика на обратном пути. А мы не могли говорить. Мы просто молча обняли её. И тогда Лика сказала: « За это я буду вашей новогодней ёлкой!». Мы с Петькой переглянулись, и я представила заснеженную декабрьскую ночь… Идёт крупный снег. Такой снег мама называет «пороша» и очень ему радуется…И вот, как будто бы мы с Петькой и мелкими, Алсу и Ренатом, на коньках водим хоровод вокруг разряженной Лики, и у ней из волос торчат еловые ветки в стеклянных шарах, зажженных свечках, пёстрых бумажных флажках. На шее – стеклянные бусы и мишура. И только луна и звёзды освещают лёд Патриаршего пруда. И фонари погашены, все до одного… «Ну, ладно», - сказал Петька. «Почему бы и нет?» - согласилась я.
Мы специально оставили открытой крышку люка. Вдруг эти мелкие всё же плетутся за нами? И вредный Петька бросил лом прямо на асфальте. Пусть теперь мелкие тащат его назад…
На утро, как ни в чём ни бывало, лом стоял в коморочке перед кухней, и все стены были завешены рисунками из «Пиковой дамы». Рисовали-то мелкие, конечно, моими карандашами…И утром они встали намного позже нас. Мы ещё тогда очень веселились, а они с важным видом изображали независимость.
Всё это я вспомнила, потому что цыган странно, таинственно запел, совсем как в ту ночь, в театре…Командирша взяла в зубы мой кошелёк и, широко растопырив пальцы, положила руки на их прилавок. Раньше, я бы ей не поверила. Но сейчас - твёрдо знала, что именно так нужно, только бы цыган не прерывался, только бы продолжал петь, только бы не останавливался! и точно так же протянула руки…
Молодая цыганка проворно нанизала на широкие пальцы Командирши цветные, блескучие перстни. Командирша склонила свою большую, кудлатую голову, и тут же чернокосая защемила её волосы заколками… Некоторые из них мне очень даже приглянулись – с водяной белоснежной лилией, зелёные листья которой были искусственными изумрудами, и красные бабочки на невидимках, на крыльях которых красовались ложные рубины. На меня тоже надели фальшивые сапфиры в мелкой переливающейся пыли, и я точно также склонила голову, как вдруг к прилавку подошла маленькая сухонькая старушонка. Цыган громко захлопнул рот. Пение оборвалось.
- Детей, значит, решил надурить? – сказала сухонькая старушонка цыгану. Цыган молчал и нагло на неё смотрел. Командирша сжалась и спрятала руки в перстнях за спину. Я сделала тоже самое. – Камнями, значит, искусственными торгуешь втридорога!
- А я не торгую! – и цыган мрачно посмотрел на нас. – Я их решил подарить, может быть.
- Знаю я твои подарки, нечестивый! - и старушка топнула сухонькой ногой. Это и была бабушка Командирши, Анна Ивановна Обыденная, или Обыденша, как её называли в деревне. Она иногда приходила в наш лагерь вместо медсестры.
Обыденша была очень сердита:
- Что такое твои камни? – спрашивала она цыгана и грозила пальцем. Цыган всё так же нагло смотрел на неё, и в его глазах разгорался недобрый огонь. Но Обыденша ничуть не боялась. Скорее он боялся её: - Что такое эти камни? Тебя спрашиваю! Молчишь, да? А камни твои – подделка, фальшивка. Блестят себе, сияют, как настоящие драгоценности, а сами не стоят ничего! Только ум наш отвлекают, мысли рассеивают… Что такое чёрт, скажи мне, цыган? – и в этот раз бабушка Обыденша погрозила ему сухоньким кулачком. – Чёрт, цыган, это подделка под Бога! – и вдруг крикнула: Не смей такое совать детям.
- Бабушка, - виновато пробасила Командирша, - а мы ничего не ели!
- Ну, ещё бы вы что-то съели, - строго сказала Обыденша. – К мёртвым в гости захотели? Ты молчи – помалкивай! С тобой ещё будет разговор… Не смей такое совать детям, - снова крикнула она цыгану. А он стал совсем уж страшным : его лицо напоминало ствол рассохшегося дерева, а его красная рубашка померкла, перестала блестеть и сделалась бурой. И тут она своей тоненькой, как жёлтый листик, ручонкой взяла и смахнула с прилавка все украшения. Они упали в траву и тут же потерялись, исчезли. Цыган глухо зарычал и нагнулся было за ними, но ничего не нашёл.
- Нету, - развела руками бабушка Обыденша и принялась приплясывать на месте, сжав маленькие кулачки.
- Вот я тебя! – взревел цыган и замахнулся на него. Голос его стал лютым. Но бабушка Обыденша разжала кулак и дунула на ладонь. В чёрное лицо цыгана полетели высушенные травы. Он так и окаменел с длинными протянутыми руками. И снова его прямоугольно- кричащий рот захлопнулся, как пустая коробка.
- А ну-ка подойди сюда! – приказала она Командирше. Я хотела было спрятаться за неё, но бабушка Обыденша велела: И ты тоже иди, милка моя! Я с вами обеими сейчас живо разберусь…
Командирша подошла к бабушке и склонила над ней свою большую голову, ну, и я пристроилась у её широкого бока. Сейчас она была один в один, как Тамарка Мартынюк, которую вызвали к доске. Я не выдержала и прыснула.
- Руки вперёд! – сурово скомандовала Обыденша. Мы вздохнули и вытянули руки в перстнях. – Головы вниз! – Командирша покорно опустила голову на грудь, ну, и я тоже.
Боковым зрением я видела, что старуха у костра закончила своё варево, и чумазые неряшливые дети подходили к ней с фаянсовыми тарелками из нашей столовой. Меня очень веселили колтуны в волосах Командирши. Она потеряла расчёску и поэтому плохо причёсывалась. Она причёсывалась пальцами, запускала в волосы пятерню…» - «Ага, вот где ты научилась причёсываться,» - смекнул Петя, вспоминая, как Лиза собирается в школу по утрам.
«… Командирша виновато смотрела вниз. Внизу её ругала бабушка Обыденша. Я не помню, что она говорила, но было очень стыдно и страшно.
- Зато мы ничего не ели, - напомнила я, чтобы её немного смягчить.
- А с тобой, детка, я разберусь отдельно, - грозно сказала она. – Смешно ей, видите ли! Это ты от глупости веселишься, милка моя.
И она с силой сорвала кольца с наших пальцев и вырвала заколки из волос своей непутёвой внучки.
- Не ели они , видите ли, ничего, - приговаривала Обыденша. – Да если б поели, я бы уже ничего…- и принялась втаптывать в траву украшения своими сухонькими ножонками и что-то вполголоса бормотать:
- Зимой снег, летом – тепло,
Бейся, гадкое стекло…
Я думала, что увижу осколки и раздавленные кольца, но под её ногами не было ничего, кроме примятой травы. Украшения исчезли. И тут из репродуктора…»
Дальше исписанные страницы заканчивались, но Петя не пошёл на урок. Он заснул прямо в физкультурном зале на матах, ведь он не спал всю ночь и волновался всё утро. Листы из дневника лежали рядом с ним, он даже прикрыл их рукой, как будто боялся, что их сдует сквозняком. Он спал неглубоко и тревожно, но не услышал, как в спортзал вошла Лиза Рукавишникова. Она не хотела будить брата, она решила подойти незаметно.
- А здесь столовая тоже ничё, - с глубоким достоинством сообщила всем Ворона. За ночь она отогрелась на тёплом чердаке и чувствовала себя великолепно.
- Можно подумать, что вы видели завтраки получше, - съязвила молодая голубка в ожерелье и вышитых панталонах.
- Да я три раза в день в ресторане питаюсь, - снисходительно ответила Ворона.- А тут – школьная столовая. Мне есть с чем сравнить.
- Можно подумать…
- Да сейчас Воробей прилетит, - перебила Ворона. – Он тебе всё расскажет, чтобы ты не думала…- и Ворона независимо засвистела.
- Не смейте говорить мне «ты», - рассердилась Голубка. – Я не давала повода.
Ворона вертела головой в поисках Воробья. Она скучала без него.
- Это хорошее место, - согласился Старый Голубь, пытаясь всех примирить.- Но есть места и получше, вот хотя бы взять кондитерскую у метро.
- Удивил Москву селёдкой! – крикнула Ворона и снова громко засвистела и замотала головой.
Старый Голубь из-за всех сил старался быть любезным:
- Вообще-то, сударыня, у меня сейчас урок… я веду урок, если вы не заметили…
- Урок? – опешила Ворона. Такого поворота событий она не ожидала. – И что же, позвольте узнать, вы преподаёте ?
Молодая Голубка в вышитых панталонах не выдержала:
- Разве вы не видите: мы находимся в физкультурном зале, - сухо напомнила она.
Совсем молодые голубки и долговязые голуби – подростки довольно неуклюже – тюк-тюк – прыгали через разбросанные по земле палочки. Лучшим по физкультуре был Воробей, зато по другим предметам он не очень-то успевал.
- Да вижу я, вижу, - проворчала Ворона. – Вот только где Воробей? Куда подевался бездельник?
- Ну не всё же ему блистать, - язвительно ответила молодая Голубка.
Ворона решила не отвечать на колкости. Она стремительно подлетела к Старому Голубю и прокричала ему:
- Я со всех сторон кружена врагами! Нахальство! Глухая осада! Вы только посмотрите на этих заговорщиков…- Старый Голубь сердито нахохлился, глубоко вздохнул и уже приготовился строго и коротко ответить, как вдруг Ворона тихо и грустно спросила : Воробей, дружище, где ты? – и глухо закашлялась.
И тогда Старый Голубь понял, что он только пытается быть строгим:
- Я бы очень хотел, - повернулся он к голубям, а сам подумал: «Однако я и суров!», - я бы очень хотел, чтобы наши уроки, да и вся наша остальная жизнь, проходили в атмосфере любезности и доброжелательности.
- Кто бы спорил, - закивали молодые голуби. – Да, да…
Голубка в панталонах смущённо покашливала и пожимала серыми плечами:
- Я только сделала замечание, совсем маленькое, пустяк!
- Я не потерплю, - продолжал Старый Голубь, - шушуканья за спиной, колкостей в разговоре и косых взглядов…А так же приподнятых бровей я не потерплю тоже…
Всё это время Ворона кивала головой в такт его словам и тихонечко приговаривала:
- Хорошо говоришь, старик! Язык-то у тебя неплохо подвешен…Можешь, ведь, когда захочешь…Ай да дед! Ай да молодец!
Старый Голубь строго посмотрел на Ворону. В это раз он прекрасно расслышал её бормотание.
- Я так же попросил бы вас быть вежливыми…А сейчас.. сейчас …мы продолжим урок.
- Правильно! – громко выкрикнула Ворона. – Ура!
Она не смогла справиться со своими чувствами и от радости принялась приплясывать на карнизе, победоносно поглядывая на Голубку в панталонах.
- А где Пожилой Голубь? – шёпотом спрашивала Голубка у своих товарок. – Он бы меня точно поддержал.
- Он остался на чердаке, - еле слышно ответили ей. – Он очень объелся за завтраком, и ему стало нехорошо. Он решил ещё подремать…
Молодые голубки и голуби- подростки обрадовались , что про них забыли. Разбившись на группки, они весело болтали. Но Старый Голубь оказался неумолим:
- Так, все построились в ряд… быстро.. быстро..- скомандовал он. – На счёт «раз» начинаем прыгать через снаряды… Итак, - раз!
И молодняк нехотя продолжил свои унылые прыжки через веточки.
- Тюк – тюк, - считал Старый Голубь. – Выше прыгаем, выше…Тюк…
- Ой, не могу, ой, держите меня. Ой, я умру от смеха, – сама себе под нос пробурчала Ворона. Выкрикивать она не решалась: - Воробья сюда! Воробья! Да где же он летает, мошенник? – и всё же вдруг не выдержала и крикнула: Диктант! Объявляю диктант…
Все птицы остановились , как вкопанные, и обернулись к Старому Голубю.
- Урок грамматики желаете провести, сударыня? – вежливо спросил он.
- А почему бы и нет? – Ворона из-за всех сил пыталась быть любезной, но у неё не очень-то выходило. – Одно время я работала журналисткой, - хвастливо начала она. Прошлой зимой они с Рюмочкой часто ночевали на чердаке издательства. – Но потом…
Молодые голуби и подростки с интересом на неё посмотрели. Прыгать через палочки им порядком поднадоело.
- Короче, диктант…- с важным видом сказала Ворона и слетела вниз. – Прошу расчистить рабочие места…
Старый Голубь согласно кивнул. Он очень устал от урока физкультуры. Голуби помахивали крыльями, как метёлками, расчищая перед собой землю.
- Пишу я грамотно, - прохаживалась Ворона между рядами учеников. И это была правда. Грамоту она знала неплохо. – Учитель я строгий, но справедливый. Мелких веток, отпечаток ног, лап, перьев и хвостов на полях тетради я не признаю. Снижаю оценку на два бала. Сразу и без разговоров. Листы должны быть гладкими идеально…
- А у неё неплохие требования, - невольно восхитился старый Голубь.
- А то! – тут же услышала Ворона. – Итак, внимание! Приступим…
Голуби опустили крючковатые клювы, готовясь писать.
- Одинокий холостяк дядя Ворона, - принялась диктовать новоявленная учительница грамматики, - проживает в однокомнатном гнезде…Так, все написали?
Учащиеся молодые голубки дружно подняли головы. Подростки продолжали возиться.
- Одинокий холостяк дядя Ворона проживает в однокомнатном гнезде… гнез- де…- раздражённо повторила она, прохаживаясь между рядами.
Неожиданно диктантом заинтересовалась молодая голубка в панталонах:
- А не могли бы вы уточнить, - вежливо покашливая, спросила она. – Где именно проживает этот холостяк?
- Всему своё время, милочка, - крикнула Ворона и широким росчерком клюва исправила ошибку у одного из подростков. И тут же продолжила диктовать: - … в однокомнатном гнезде к памятника Гоголя в маленьком скверике на Суворовском бульваре… Все готовы?
И вдруг кто-то закричал:
- Соседняя стая! Соседняя стая!
Птицы обернулись на этот слабенький жалкий крик и увидели Рюмочку.
- Ну и где же тебя носило, серый прохиндей? – с облегчением вздохнула Ворона.
Воробей не ответил. Он без сил опустился на ветку и горько заплакал…
Стараясь ступать бесшумно, Лиза Рукавишникова шла через спортзал к спящему брату. Она несла в целлофановом мешочке два мороженых – « Лакомку» и « Морозко», а в листок из тетради по алгебре у неё были завёрнуты три маковых булочки и половинка глазированного сырка. Четвёртую булочку она съела по дороге. И куда делась вторая половинка глазированного сырка, тоже понятно.
Когда Лиза подкралась, Петя спал, но спал он беспокойно. Его губы что-то шептали, ресницы вздрагивали то и дело, как будто бы он хотел стряхнуть страшные сны. Лиза сразу же заметила вдвое сложенные листы, которые он придерживал рукой, но не стала вглядываться. Они не заинтересовали её. Лиза развернула маковые булочки и поднесла их к петиному носу. Ноздри тут же задвигались, втягивая приятный аромат, и на спящем лице мальчика заиграла довольная улыбка.
- Две булочки с маком, - прошептала она брату в самое ухо, - и два мороженых на выбор…
Петя мгновенно открыл глаза и сел.
- Как ты меня нашла? – с тревогой спросил он.
Но Лиза молча водила горячими булочками перед его носом. Петя потянулся было к булочкам, но листки из дневника хрустнули у него под рукой. Он мгновенно смял их и засунул в карман.
- Что это ты там прячешь? – насторожилась Лиза. – А ну, покажи… А ну- ка, дай сюда..
- Ничего особенного, - умело соврал Петя. – Это я физику учу, что бы Зоська два не поставил.
- Так сегодня нет физики, - удивилась Лиза.
- А я назавтра учу, - тут же нашёлся он. – У нас контрольная. А Зоська гору назадавал…- и тут он взял из рук Лизы тёплые булочки с маком и с удовольствием за них принялся.
- Ты не очень-то налегай, - заворчала Лиза. – Одна моя, по-честному!
- Так как ты меня нашла? – спросил Петя и беззаботно потянулся.
- Как надо! – хихикнула Лиза и принялась за мороженое. - Я же твоя сестра и всё про тебя знаю. После русского у вас физкультура, и ты всегда спишь на матах, когда мы гуляем по ночам.
Ночные походы в библиотеку дети называли «гулянки». Сама Лиза только что прекрасно выспалась, пока остальные стреляли в тире.
- А мороженое очень даже, - весело сообщила она. – Да и сами булочки тоже ничего. Эх, молодец всё-таки Тамарка Мартынюк, да и тётя Надечка тоже не промах…
Услышав про Тамарку Мартынюк, Петя вдруг спросил:
- А кто такая Командирша? – он не хотел. У него невольно вырвалось.
Лиза замерла, но почти сразу же искусно соврала:
- Так это и есть Тамарка!
- Лето…лагерь…красный цыган с серьгой в носу…- продолжал Петя.
- Нет, - совершенно спокойно ответила Лиза и тут же сделалась далёкой и чужой, как будто бы перед её глазами встала дивная картина, и она целиком ушла в неё. – Не было у цыгана никакой серьги…
Эскимо на палочке выпало из её рук прямо на маты, где они сидели, и принялось таять, но она даже не заметила.
- Так значит ,ты шпионил за мной, Петя? – спокойно и почти ласково спросила она, но откуда-то издалека, как бы их разделяла пропасть или зеркальное стекло.
- Да не шпионил я , а беспокоился, - признался мальчик.
И тут Лиза очень странно улыбнулась. Раньше он никогда не видел у неё такой улыбки.
- Так значит, ты беспокоишься? – переспросила она, один в один подражая его интонациям. – И ты думаешь, я тебе разрешу? – последние слова Лиза почти прошептала, но её лицо скривилось от злобы или от внутренней боли, Петя так и не смог понять.
- Что разрешишь, Лизанька? – испугался он.
- Я тебе не Лизанька, - прошипела девочка. – Никогда не смей меня так называть! – и она поднялась во весь рост. Её рот дрожал от гнева: - Всё, - насмешливо сказала она, глядя на него вниз. Петя замер. – Детство кончилось! – и тихо, и вкрадчиво, как будто бы это не она, а кто-то заставлял её говорить, прошептала, как ей показалось потом – совершенно равнодушно: Неужели ты думаешь, что я допущу тебя к своему миру, к своим тайнам? Он настолько богат, что ты там лишний…
Губы Пети задрожали, а глаза наполнились слезами. Он и не заметил, как его пальцы разжались сами собой, а недоеденная булочка с маком упала к тающему мороженому.
И если бы Лиза Рукавишникова вдруг увидела себя со стороны, ей стало бы очень стыдно и очень больно за брата. Она бы ужаснулась своей злобе и своему безобразию, потому что не смотря ни на что, у неё было очень доброе сердце, и оно умело радоваться и любить.
Первое время бедняга Рюмочка не мог сказать ни слова. Он только громко, по-детски рыдал. А птицы так опешили, что не могли ни слова спросить. Ни один вопрос не зарождался в их маленьких , легковесных головах. И даже Ворона застыла на месте, широко раскрыв клюв и оттопырив крыло. Голубка в вышитых панталонах мучительно рассуждала: то ли упасть в обморок, то ли зарыдать на пару с Воробьём. И только Старый Голубь напряжённо ждал…
И вот рыдания смолкли и Воробей закричал:
- Голубь…Из другой стаи…- но не смог договорить. От его крика ветка под ним задрожала так сильно, что его затрясло.
Первой очнулась Ворона:
- Он что, тебе угрожал?- задиристо крикнула она.- Так мы сейчас ему быстро навешаем! – и раскатисто засвистела: - Эй, кто со мной?
Среди молодых голубей и голубей- подростков началось шевеление.
- Да ладно, ребята, - обратилась к ним Ворона, - кто со мной, тому за диктант «отлично» не глядя! Ну что, полетели?
И Ворона собралась взлететь, да и её молодчики – ученики тоже засобирались, к тому же многие написали диктант далеко не блестяще.
- Всем сидеть, - строго приказал Старый Голубь. – Хватит суетиться.
Воробей насуплено молчал.
- Дитя моё, - обратился к нему Старый Голубь, - мы не дадим тебя в обиду. Расскажи нам, что произошло?
- Голубь из соседней стаи, - глухо сказал Рюмочка, - убит. Я видел, как его застрелили…
Птицы дружно ахнули. Ворона снова широко раскрыла клюв.
- Как его звали? – помрачнел Старый Голубь.
- Да откуда я знаю, как его звали! – чирикнул Рюмочка. – Молодой коричневый голубок. Всё время задирал нас. Так его и звали – Задира. Все наши так его звали, ну и из их стаи тоже… Только я видел, как час назад его застрелили из рогатки…
- А что тебе снится, Лиза? – выкрикнул Петя, вспоминая прошедшую ночь и рой кружащихся призраков . – Может, расскажешь всё-таки?
И тут Лиза рассмеялась:
- Ты и в мои сны хочешь сунуться? Любопытно тебе, да? Любопытно? – и её лицо скривилось от презрения: - Гнусный шпион! В моём дневнике шарился, как жулик…
- Нигде я не шарился, - вдруг оскорбился Петя. – Я хотел тебя защитить. И я буду за тебя бороться, хочешь ты этого или нет.
И тут Лиза снова обидно захохотала:
- Считай, что ты проиграл. Это моё. Только моё. И я близко не подпущу тебя в свои…- и тут у неё нечаянно вырвалось: - …видения…И от кого же ты хочешь меня защитить? Ты думаешь, тебе по зубам, коротышка?
- Посмотрим, - помрачнел Петя.
- Это моё. Только моё. Ты понял?- угрюмо повторила Лиза. И тут вдруг она вспомнила что-то очень дорогое, но тут же решила над этим посмеяться: А помнишь, как ты боялся Снежной Королевы?
Петя молчал. Он смотрел вверх, на сестру. Его глаза широко раскрылись, и под ними легла чёрная тень.
- Так вот, - усмехнулась Лиза. – Пусть она тебя заберёт! Пусть забирает тебя, кто хочет! Лишь бы мне побыть одной, без тебя… Пусть кто хочет, тот и берёт. Лишь бы тебя не видеть! Не видеть! Не видеть!
И Лиза задрожала от гнева, и не помня себя, побежала прочь из спортзала.
Встревоженная стая птиц полетела вокруг школы к внутреннему двору, куда выходили окна столовой и окна другой стороны спортзала, а так же подвальные двери тира. Старый Голубь летел впереди всех, остальные птицы за ним едва поспевали.
- И откуда у него столько сил? – недоумевали голубки.
- Вот здесь убили Задиру! – выкрикнул Рюмочка.
Но под окнами столовой валялись только разбитые тарелки. Голубка там не было. Его унесли татарчата.
- Ну и где?- удивились голуби-подростки.
- Где? – удивилась Ворона.
Старый Голубь молчал. Воробей Рюмочка тоже.
- Вы нас разыграли? – холодно спросил молодой фатоватый голубь.
- Извольте объясниться, - подхватили его молодые задиристые товарищи.
Остальные птицы недоумённо смотрели на Рюмочку. Мысли у них были очень коротенькие, и они просто не могли вместить происходящее.
- Он так плакал, - неожиданно задумалась голубка в панталонах и жалостливо опустила хорошенькую головку, - так плакал сильно, по-настоящему…Он не похож на притворщика.
- Зато он похож на глупца, - с важным видом сказали молодые голуби, хотя сами они не смогли даже до конца дописать диктант Вороны. – Ему померещилось, вот он и расхныкался…
- Надо подумать! Надо подумать! – трясла головой Ворона и хлопала себя крыльями по бокам.
Один только Старый Голубь не слушал всю эту трескотню . Он кружил над осколками тарелок под окном столовой и сосредоточенно разглядывал землю и примятые листья.
- И всё же, извольте объясниться! – повторил фатоватый голубь Воробью.
- Будь проще, - вступилась Ворона за Воробья. Она не знала – прав он или нет, но не поддержать друга не могола. – Будь проще, модник, - и передразнивая фатоватого голубя, она надменно тряхнула головой. – Тогда, может, тебе и ответят…может, и поговорят с тобой.
- А вы, однако, остры на язык, - обиделся франт.
- Ещё бы, - зычно каркнула Ворона. – Поработай с моё в журналистике!
- А вот и изволю, - с достоинством сказал Рюмочка и взлетел на ветку. – Вот возьму и всё объясню…
Все птицы повернулись к нему.
- я остался кататься вот на этой самой ветке, - признался Рюмочка и подпрыгнул, - потому что мне не хотелось заниматься физкультурой.
- Вот нахал, - прошептала одна голубка другой.
- А, по-моему, в нём что-то есть…
- И потом – мне очень хотелось подразнить Задиру, - продолжал воробей. – Их стая клевала здесь корки… А потом… потом… - и тут голос Воробья задрожал, - из окна решил спрыгнуть мальчишка. Он часто бегает с рогаткой, но стреляет только по бутылкам и спичечным коробкам… А тут , вся стая разлетелась, когда он достал свою рогатку, и только дурак Задира расхаживал взад и вперёд, как будто бы дразнил. И тогда он выстрелил…Прямо в сердце.
- Ложь, - перебил фатоватый голубь. – Наглая ложь. Я хорошо знаю этого парня. Он никогда…
- Никогда…никогда… - тут же подхватили барышни – голубки, хотя не знали точно, о чём идёт речь.
- Это же надо до такого опуститься, - возмутилась одна из голубок. Ей очень хотелось взять слово, но она не решалась, - до такой клеветы! О, ужас!
- Всем молчать, - устало приказал Старый Голубь. – Воробей дело говорит. Здесь только что был убит голубь…
- А ты докажи, - разволновалась Ворона.
- Листья примяты и кое-где перепачканы кровью. Крови мало, и она тёмная. Это значит, что она из сердца, - перечислял приметы Старый Голубь. – И ещё, здесь несколько тёмно-коричневых перьев, поэтому убитый, скорее всего Задира…Вот только куда он делся?
Птицы озадаченно замолчали.
- Но слишком много загадок, - продолжал думать вслух Старый Голубь. – Во-первых, это же был Роман Злодеев, старший из братьев? - Рюмочка кивнул. – Он бы никогда не стал убивать…
- Вот и я говорю, - обрадовался фатоватый голубь, - значит, Воробей всё наврал.
- Всем молчать, - прикрикнул Старый Голубь, - хватит глупостей на сегодня. – Молодой франт обиженно отвернулся. – Во-вторых…во-вторых… здесь был кто-то ещё…
- Был, - нехотя признался Рюмочка. – Она сидела через несколько веток от меня… Птица – не птица, только я таких не видел… Вся ледяная. Страшная. На крыльях – изморозь…Но лицо у неё было совсем как у девочки…- птицы ахнули. – Это в неё целился мальчишка, а попал в Задиру.
- Ложь, - осторожно начал фатоватый голубь. Он был нигилист. Он всегда всё отрицал. – Таких птиц просто не бывает, уж я-то знаю… - и осторожно посмотрела на Старого Голубя. Тот молчал, что-то обдумывая.
Птицы зашептались между собой, но вслух высказывать своё мнение не решались.
И только одна Ворона взлетела на ветку к Воробью и громко зашептала, притопывая ногой и помахивая крылом:
- Ты чего наврал? Ты бы лучше со мной посоветовался. Мы бы вдвоём что-нибудь придумали.
- А я не наврал, - крикнул Рюмочка. – И думайте, что хотите…Но только у неё лицо было, как у девочки… которая вместе с братом делает кормушки… как у Лизы из двора…
- Да он сошёл с ума, бедняжка! – всполошилась голубка в панталонах.
- Да уж, повредился головой, - расстроилась Ворона. – Тронулся чердаком…
- Несчастный, - ахали голубки. – Какая жалость! Какая жалость всё-таки…
Ворона не могла подобрать подходящих слов и просто отчаянно мотала головой.
- И что было дальше, Воробей? – раздался встревоженный голос Старого Голубя.
И птицы снова ненадолго замолчали, даже фатоватый нигилист.
- Потом, когда Задира упал, - продолжил Рюмочка, - она вся покрылась тонким слоем льда, и её человеческое лицо исчезло…Вместо него появился клюв и такие же выпуклые глазки как… как… как у голубей.
- А где доказательства? - вмешался нигилист. – Чем докажете? Чем обоснуете?
Старый Голубь помрачнел. Он взлетел наверх, к Воробью и Вороне, и внимательно оглядывал соседние ветки.
- Все доказательства налицо, - наконец, тревожно объявил он. – Ветки обледенели как зимой, в самые сильные морозы, а ведь снега ещё не было…
- Ну и что? – не унимался нигилист. Он устал от споров и выглядел довольно жалко и всклокоченно.
- Так происходит со всем, к чему прикасается эта странная птица…Она прилетает к нам из другого мира и летит через океан, - начал Старый Голубь и вдруг заметил в окнах спортзала Петю и Лизу.
- Во-первых, её не существует, - не унимался спорщик, - а во-вторых, что это за птица такая? – и он заносчиво оглядел стаю, ища поддержки. Но все тревожно молчали.
- Это птица смерти, - ответил старик, внимательно глядя на детей в зале.
Дети ссорились.
Разгневанная Лиза Рукавишникова добежала до дверей.
- Лиза, пожалуйста, не бросай меня одного! – закричал её вслед Петя.
«Больно ты мне нужен,» - хотела она ему ответить, но вместо этого обернулась : хрупкий и маленький её брат сидел на мате, щурился, близоруко глядя перед собой, и протягивал к неё руки.
- Пожалуйста, Лиза!
И Лиза тут же протянула руки к нему в ответ и побежала назад, через зал. Ей хотелось заплакать.
- Сама не знаю, Петька, что на меня нашло! – и крепко обняла брата. – Что со мной происходит последнее время?
«Это всё из-за твоего дневника! Из-за твоих тайн!» - хотел выкрикнуть Петя, но вовремя сдержался.
- Я тебя никому не отдам, - сказал он вместо этого и обхватил её руками.
- А я тебя, думаешь, отдам? – и Лиза искренне попросила у брата прощения.
А птицы вслед за Старым Голубем перелетели на карниз. Они устали бояться и решили больше не думать про страшное.
- Ах, какие детки, какие детки, - расчувствовались барышни-голубки.
Голубка в панталонах тонко улыбалась. К неё, с другого конца карниза засеменила совсем юная, правда, толстая голубка.
- Вот вы вышивкой похваляетесь, да? – и она придирчиво осмотрела её распушённые штаны.
- Не то, чтобы похваляюсь, - скромно ответила голубка, - просто мне нравится быть нарядной…
- А у меня, между прочим, бусы не хуже, - заносчиво сказала совсем юная, и вытянула короткую шейку в перламутровых, переливающихся кольцах.
- А, ведь, и правда не хуже, - кротко согласилась голубка, вместо того, чтобы начать скандал. – Очень даже нарядно…Просто красиво…
И вправду, пёрышки на шее юной голубки были на удивление красиво окрашены.
- Может быть, вместе посмотрим на детей? – и толстая голубка разулыбалась. А потом вдруг тревожно спросила, пытаясь собрать коротенькие мысли: Кажется что-то страшное было совсем недавно? Вы не помните?
- Не совсем, - смутилась голубка в панталонах. – Знаете, дорогая, лучше помнить только хорошее…Вот детки, Петя и Лиза, наделали для нас кормушек из картонных коробок «Молоко» и «Сметана» и развесили их на ветках, во дворе. Они до сих пор полны пшена и сухариков…Мы ещё наблюдали в окно, как они их вырезали. У них ещё ёлка горела? Красные, синие и зелёные огоньки?
- Меня ещё не было прошлой зимой, - скромно ответила совсем юная.
- Да птичьего корма они накупили с уценкой, и все дела! – грохнула Ворона.
Старый Голубь слушал всю эту болтовню глупых, забывчивых птиц и смотрел на обнявшихся детей. Он прекрасно знал, что птицы склочные, заносчивые, беспомощные, что они ничего не могут без него, и что они очень добрые, и всегда готовы оказать срочную, но бесполезную помощь. Он прекрасно понимал, что другими они никогда не станут ,и любил их такими, какие они есть. Но сейчас он не мог умиляться. В его голове, как тяжёлый чугунный пульс, билась одна - единственная мысль: «Опасность! Детям угрожает опасность!»
Прозвенел звонок на перемену.
- Так бы и сидела с тобой, Петечка, - ласково сказала Лиза, приглаживая петины волосы. Петя, конечно же, тоже с утра и не подумал привести себя в прядок, поэтому сейчас Лиза причёсывала его пальцами. Кстати, довольно ловко.
- Ай,- вскрикивал Петя, да ладно тебе. Хватит. Отпусти…- а сам был очень доволен. – Может быть, пойдём немного поучимся?
- Сколько можно учиться? – отмахнулась Лиза и вдруг осторожно спросила: А ты зачем прочитал то, что тебе не нужно было читать? – но сейчас она не чувствовала злобы. Она просто хотела понять, что происходит и даже думала – не сознаться ли Петьке?
- А я ничего не читал, - тут же привычно соврал Петя. И, может быть, если бы он тогда рассказал сестре всю правду, не побоялся , - ничего бы не случилось потом. И чары , и колдовство рассеялись бы сами собой?
- Как не читал? - и Лиза с сомнением посмотрела на брата.
- Ты…ты во сне разговаривала… - смущённо пробормотал тот.
- Ладно, - засмеялась Лиза, - теперь буду на ночь подвязывать челюсть шарфом! - она устала ссориться и подозревать.
Лиза лениво отправилась на урок географии, просто заставила себя. Ей очень хотелось побыть с братом. А Петя только сделал вид, что собирается на физкультуру.
Он торопливо забежал в раздевалку, надел куртку и шапку, спрятал мешок со спортивной формой, на котором красовалась вышивка «Рукавишников П…» и сразу же, как только кончилась перемена, выскользнул на улицу. Ему показалось, что стайка птиц во дворе смешно засуетилась и полетела за ним, но ему было не до смеха. Он даже не обернулся.
Он вспомнил, как ещё совсем недавно, вечером в сентябре было тепло, и они с Лизой оставляли на ночь открытыми двери балкона. И как-то в комнату вошла мама.
- Почему двенадцать ночи, а вы ещё не спите? – строго спросила она.
И Петя почувствовал лёгкий, прозрачный холод.
- Откуда я знаю, почему сейчас двенадцать часов? Время же идёт вперёд, никого не ждёт, никого не спрашивает… – тут же надерзила Лиза и даже не обернулась. Она сидела перед раскрытыми зеркалами трельяжа и что-то торопливо писала в свой блокнот, включив настольную лампу с красно-золотой стрекозой на абажуре.
- Как знать, - ответила мама Тоня и тут же стала совсем строгой: - А ну-ка повтори, что ты сказала, да ещё так грубо? – и Пете показалось, что на миг зеркальная поверхность покрылась наледью и хрустальными узорами, как на окнах зимой.
- Ничего, - испуганно пискнула Лиза и тут же обернулась, сделав вежливое лицо.
- Вы опять не спите по ночам, - мгновенно поняла мама. – У тебя уже даже не круги под глазами, а чёрные ямы… А ну-ка покажи, что ты там пишешь?
- Не покажу, - заупрямилась Лиза. Она ссутулила плечи , вытянула вперёд шею и стала походить на кобру.
- Немедленно дай сюда тетрадку, - совершенно спокойно и даже ласково сказала мама.
И тут же кобра исчезла. Лиза закрыла блокнот и послушно протянула его маме…
А Петя несказанно обрадовался. Он понимал, что всё законченно, что таинственного и опасного дневника больше не будет, а Лиза станет прежней Лизой…
И мама Тоня уже протянула руку, собираясь взять дневник, как вдруг отвлеклась и перевела взгляд на Петю.
- И у тебя круги под глазами! – ужаснулась она. – Ещё больше, чем у твоей сестры. Просто ямы… Не ямы даже… - и тут она запнулась, подбирая слова, - а котлованы… - и она подошла к Пете и даже нагнулась, чтобы получше рассмотреть.
Петя заёрзал. «Вернись к Лизе»,- хотелось ему сказать, но он не посмел. А мама Тоня ловким движением достала из-под подушки «Хроники Нарнии».
- Так вот в чём дело, - мгновенно поняла она. – Не сметь читать по ночам! – и вышла из комнаты, раскрыв книжку и стремительно погрузившись в содержание.
И дальше Петя считал, что он всё испортил. И во всём винил только себя. Себя одного.
А сейчас мальчик очень спешил. Он сам не знал, что он скажет, и почему он идёт именно туда, но из-за всех сил он торопился к старому Окадо, живущему этажом ниже. « Страшно? – в отчаяние сам себя спрашивал Петя и тут же отвечал: - Нет, уже не страшно .Уже нечего терять».
… А тем временем Тоня Рукавишникова, мама Пети и Лизы, по-прежнему, как вкопанная, стояла перед витриной ресторана «Пекин» и не могла оторвать глаз…
Барабанщик с головой крокодила смолк. Танцовщица перестала петь. В зал, по дорожкам из искусственного льда выкатились на коньках официанты – китайцы, но сейчас их руки вместо серебряных подносов тянули канаты, увитые гирляндами из хризантем. Лица официантов не выражали ничего: ни удивления, ни ожидания, возможно, прочитывалась усталость и напряжение мышц под кожей от тяжести, которую им приходилось нести.
И снова по залу пронёсся вздох ужаса и восхищения: тугие гирлянды из хризантем вытянули в зал под потолок огромную зажаренную акулу. Акула зависла над залом, барабанщик – крокодил ударил в барабан, и все замолчали, запрокинув головы и закатив глаза к потолку. И даже затаили дыхание… В брюхе акулы что-то бродило и шевелилось.
Антонина Рукавишникова снова открыла рот. Она даже хотела разбудить старуху, уснувшую под толщей листьев, чтобы та оценила происходящее, но потом передумала. Она побоялась отвернуться и что-нибудь пропустить.
Брюхо огромной акулы с гудением прорвалось, из него вниз, в зал, к запрокинутым вверх, поражённым лицам, посыпался дождь поджаренной рыбы, осьминогов, каракатиц и креветок, выскочила даже одна медуза с длинными розоватыми щупальцами.
Гости засуетились: попытались поймать рыб руками, кто-то бросился повсюду стелить салфетки, чтобы упавшая рыба не испачкалась. Одна дама перевернула шляпу своего мужа и бегала с ней по залу, пытаясь ухватить уж если ни рыбу, то хотя бы каракатицу или кальмара позажаренней. Две другие дамы, посметливее, одна в чёрном узком платье до пола, другая в таком же фиолетовом, с длинной ниткой жемчуга на шее, растянули накидку из песца подкладкой вверх и замерли неподвижно, держа её с двух сторон за края, и, ожидая, когда в неё , сам собой, посыпется рыбный дождь или хотя бы шмякнется медуза.
Но суета оказалась напрасной. Полёт и падение рыб были рассчитаны с точностью до миллиметра: все рыбы, морские гады и мелкие цветы падали на тарелки и блюда до тех пор, пока те не заполнились до краёв. Акула с разверстым брюхом дёрнулась под потолком и замерла.
Дама со шляпой и дамы с песцовой накидкой, не поймав ничего, обернулись на свои переполненные тарелки и сконфуженно покашливая, вернулись за столики.
Барабанщик с головой крокодила клацал зубами в воздухе, пытаясь поймать рыбу или копчёную морскую змею, пока официант – китаец, подъехав на коньках, услужливо не протянул ему серебряный поднос. Поднос мгновенно заполнился мелкой рыбёшкой и вялеными птицами в пёстрых перьях, среди них мелькнуло несколько колибри. Барабанщик – крокодил мгновенно опрокинул добычу в пасть, вернул поднос официанту, учтиво поклонился и исчез.
Танцовщица-китаянка на время притихла. Она подняла с пола щит и надела его на руку. И он скрыл её полностью. Устав танцевать, маленькая китаянка принялась кувыркаться на месте, и цветной щит завертелся, как колесо. И только на миг из-под щита показывались волосы девушки, изящно стянутые в пучок и подколотые шпилькой или маленькие, босые ступни.
Какое-то время гости молча ели за столиками, аккуратно складывая на скатерти горки из рыбьих голов и костей. Дама с жемчужной ниткой на шее обмотала копчёную морскую змею вокруг запястья и печально откусывала от неё маленькие кусочки.
А цветное колесо-щит всё продолжало крутиться до тех пор, пока наевшиеся вдоволь гости не увидели, что на щите изображена мишень! В самом центре чернел круг с цифрой десять, дальше от него расходились круги с девяткой, восьмёркой и прочими цифрами. И вдруг насытившиеся гости поняли, что нужно делать. Они оторвались от опустевших тарелок. Наверху, во вспоротом брюхе акулы что-то снова зашевелилось, заклокотало, но никто из гостей даже не поднял головы. Все смотрели на вращающуюся мишень. Мужчина с бриллиантовым кольцом первым вытер о скатерть серебряный нож и с силой метнул его в щит. Нож попал в десятку. Потом он протёр вилку и метнул её следом, и она вонзилась аккурат рядом с ножом. Затем он встал и поклонился. Раздались аплодисменты. И тут же в щит полетели ножи, вилки и ножечки из зала. Одна пожилая дама собиралась было метнуть в щит танцовщицы щипцы для сахара, но её вовремя остановили. Раздались даже отдельные выстрелы из разных концов зала, но, к счастью, стреляли в воздух. Танцовщица под щитом несколько раз взвизгнула. А поток ножей и вилок всё продолжался. Чёрные уборщики бросились на пол и надели на головы чёрные плетёные корзины. Официанты плоско прижались к стенам, и концы их промасленных косичек ритмично дрожали от страха.
И вот, наконец, в зале наступила тишина и натянутое ожидание, угрожающее перерасти в скуку.
И только щит-колесо, усеянный вилками, ножами и ножечками, продолжал устало вертеться. Официанты у стен и уборщики на полу робко зашевелились и стали боязливо озираться по сторонам. У шеф-повара белый, туго – накрахмаленный колпак оказался прострелянным в двух местах. Он снял колпак, просунул пальцы в прорехи и удивлённо ими шевелил.
У гостей «Пекина» не осталось ни одной вилки или даже самого крошечного ножечка; и даже все остро заточенные деревянные зубочистки, - всё красовалось на блестящей поверхности щита-мишени.
Официанты плавно проскользнули на коньках к щиту и подняли его над головами, как огромный поднос, открывая танцовщицу. Её деревянный щит собрал все столовые приборы из зала. Официанты с благодарностью поклонились ей. Танцовщица в ответ сделала «ласточку» и больше не закрывала лицо. И вдруг всем стало видно, какая она…
Мужчина с блескучим бриллиантом вскочил с места. Его стул громко упал, но он даже не заметил. Он наступил на меховую накидку своей дамы тяжёлой, неверной ногой, дама взвизгнула, но и это не остановило его. Он направился к маленькой китаянке и нечаянно с паркета ступил на ледяную дорожку для официантов. В животе у огромной акулы зловеще заурчало. Мужчина сделал несколько уверенных шагов, не замечая, что идёт по льду. Бриллиант на его пальце переливался, холодно и остро светился, в ответ прохладно искрилась дорожка из искусственного льда. Казалось, что у них тайный сговор, и они перемигиваются. И напрасно его дама с голой спиной била кулаками скатерть и кричала ему вслед: «Немедленно вернись назад!», он даже её не слышал. Мужчина с усилием стянул с пальца перстень с бриллиантом и протянул его прекрасной танцовщице. Танцовщица лукаво хихикнула. Ей показалось смешным, что бриллиант величиной с её крошечный кулачок.
« Ведь я же её знаю, - напряжённо думала Антонина, - я же видела эту малюточку… Сейчас – сейчас она повернётся…»
Но тут случилось непоправимое. Мужчина с бриллиантом нечаянно наступил на деревянную зубочистку, незамеченную чёрными уборщиками. Зубочистка мягко хрустнула под подошвой его ботинка. И - дзинь – дзинь – дзинь - запрыгало его бриллиантовое колечко по льду…
Маленькая танцовщица истошно завизжала.
Тоня Рукавишникова, стоявшая на улице, в ужасе подхватила её визг.
Старуха под кучей листьев зашевелилась и стала поспешно выкапываться наружу.
Мужчина, наступивший на зубочистку, катился с ветерком. Он прогнул ноги в коленях и растопырил руки в стороны, хватая пальцами разогретый воздух и набирая скорость. И вдруг – Тоня Рукавишникова поняла: « Началось!» - и вовремя пригнулась. На пути мужчины свесилась гирлянда в зелени и белых хризантемах, и его пальцы жадно сомкнулись вокруг неё. Гирлянда натянулась. Брюхо акулы заклокотало, мрачно загудело и вдруг раскрылось. И снова посыпался дождь из рыбы, осьминогов и моллюсков, но в этот раз сырой, и уже не в тарелки, а на пол, на столы, на головы и на колени гостей. Кое-кто завизжал. Несколько посетителей укрылись под столиками. Серый, извивающийся осьминог упал в декольте одной из дам, но она не испугалась. Прижав руки к груди, она деловито направилась к выходу. Один из гостей решительно целился в акулу из пистолета, но не нажимал на курок: акула стремительно неслась к стеклянной витрине. Гирлянда, в которую вцепился мужчина, не остановила его, а только слегка умерила его скорость. Он нёсся к прекрасной китаянке, а акула, нацелив тупое рыло на Тоню Рукавишникову, стремительно летела вперёд, выкидывая рыбу, кальмаров и пучки зелени..
Неожиданно китаянка замолчала и побежала из зала, ловко перепрыгивая через рыбин и осьминогов. Мужчина с размаху влетел в стену. И тут раздался звон: огромная акула пробила мордой толстое стекло витрины и вылетела на улицу. От удара её страшная пасть раскрылась и яростно сомкнулась. Однако, вовремя пригнувшаяся Тоня Рукавишникова, успела раскрыть плетёную сетку и поймать налету двух зеркальных карпов, тяжёлого усатого сома, раздражённого от того, что ему хотелось спать, а его заставили летать; морского угря, десяток килек, связку зелёного салата, небольшую картечь бледно-розовых редисок и маленький букетик хризантем.
Окончательно проснувшаяся старуха нетерпеливо пританцовывала на листьях и высоко подпрыгивала, чтобы лучше разглядеть происходящее.
«Пора уходить», - подумала Тоня и схватив сумку с добычей, поползла на четвереньках от разбитой витрины.
« А мне ничего не досталось», - с грустью успела подумать старуха и погрузилась во мрак. Огромная акула, вылетевшая из ресторана «Пекин», рухнула на неё опустевшим, разверстым брюхом.
Мгновение старуха озадаченно молчала.
Потом достала из-за пояса раскладной нож с вделанным фонариком, напоминающий небольшую саблю, и, весело напевая, принялась обедать, одновременно прокладывая себе дорогу к свету.
«А знаю-то я гораздо больше, чем вы думаете, высокородные хозяева мои, - сотрясаясь от беззвучного смеха, думала белая крыса. – Высокородные! А я – низость, я – тварь…Да только я очень много знаю, гораздо больше, чем вы предполагаете… Или нет, вы ничего не предполагаете обо мне, высокородненькие, слишком уж я ничтожна для вас, - и белая крыса криво ухмыльнулась. – А я всё замечаю… всё… Мелочь к мелочи, соринку к соринке, мысль к мысли, и вот уже готова целая сеть, и любой попадётся в неё, кого я захочу приманить…Даже вы, мои надменные господа! Как вы глупы. Вы вспоминаете обо мне, только когда я вам нужна, а я помню всё. Это не вы зло. Вы – чванство. А зло – это я…Зло – это самая простая возможность раскрыть свою душу до дна. А вы там что-то думаете, рассуждаете всё о красоте да о чувствах…Смешно… Смешно мне! »
Мелко перебирая когтистыми лапами, белая крыса бежала через двор вдоль стены дома, но так юрко, что её почти невозможно было различить.
Рыжик сидел, развалясь, раскинув лапы, в своей любимой позе. Он так был потрясён пением Синеглазки, что забыл запереть дверь подвала на « кошачьи замки». Он не различал ничего, что происходило вокруг. Его мечты его оглушили.
«Глупец, - тихо произнесла белая крыса, поравнявшись с ним, - и достоин глупой, бессмысленной смерти…» - и её длинный лысый хвост уродливо задрожал.
Рыжик улыбнулся своим мыслям, и на его единственный глаз навернулась слеза.
« У него единственный глаз…- и тут крыса затряслась от злобы. Её жалкое тельце было настолько мало, а страстные чувства так сильны и низки, что они не вмещались в неё, в её неказистое обличье крысы, и тогда она начинала содрогаться и дрожать, а вокруг неё появлялся серый дым, похожий на пыль или измельчённую шерсть. – У него один глаз…ненавижу…Знаю я, знаю, как он его потерял, за что его отдал, глупец! Самая презренная смерть ждёт тебя, а ты даже и не знаешь, что мы за тебя всё решили и как мы с тобой поступим! Как захлебнёмся твоей тёпленькой кровью!» - и она тихо завизжала от ярости и восторга.
Но желаниям белой крысы несуждено было сбыться!
Она так презрена, что её имя белая крыса мы пишем с маленькой буквы. Она знает об этом и только тихо ухмыляется: « Пишите, как хотите! Зато я пишу все ваши грехи в отдельную книжечку. Вы ещё и подумать не успели, а я уже записала…Настанет час, и я их представлю кое-куда. И это будет мой час! Час моего торжества!»
Ей нужно было красться дальше, но она не могла. Ненависть парализовала её.
А Рыжик ничего не знал. Нежно припекало последнее осеннее солнышко, разгулявшееся к полудню, и рыжик счастливо нежился в его лучах и размышлял, как всю свою жизнь будет служить Синеглазке, как сложит всё к её царственным лапам. И если только она захочет, то ни секунды ни колеблясь, отдаст за неё жизнь. Но и его мечтам несужденно было сбыться.
После бурных, волнующих впечатлений игрушки отдыхали. Усыплённый горячим молоком клоун в раздвоенном колпаке, безмятежно храпел, поэтому никто не следил за свечными огарочками, и они весело догорали, перемигиваясь с ёлочной гирляндой.
Дженни упоённо болтала с Антуанеттой. Как никак, они были подруги.
- Конечно, обзавестись новеньким туловищем в Кошландии кукле с твоими данными – раз плюнуть, - утешала Дженни Антуанетту, – там такие портные.
- Ты думаешь? – с надеждой переспрашивала та.
- А –то! – и Дженни весело присвистнула. – Да и мне, думаю, без труда приладят новую ногу, ничуть не хуже, а, может, и получше прежней!
- И потом – за платьями! За платьями! – тут же подхватила Антуанетта, - а потом – в театр, в ложу, разумеется. И конфет побольше шоколадных!
- А чего ещё делать-то? – немного простовато поддакнула Дженни и хотела хлопнуть Антуанетту по плечу, но плеча не было, и она задорно поддела ладонью пустой воздух.
Мяч и самурай вполголоса переговаривались.
- Я всегда мечтал выступать в цирке, - признался мяч.
- А я выступал, - с достоинством кивнул самурай, - и знаю много неплохих трюков.
Остальные игрушки дремали или мечтали, как с ними снова будут играть, и какими прекрасными, добрыми и благородными окажутся их будущие хозяева.
Мишка в платье спал без задних лап. Задремала даже фарфоровая посудка и велосипед «Гном». Ему снились лёгкие маленькие ножки в летних сандаликах, весело крутящие его педали.
Никто не заметил, как дверь бесшумно приоткрылась, и в щель проскользнула белая крыса. Она могла взломать любые замки, кроме «кошачьих».
«Так значит, я не ошиблась, - радостно прошептала она. Злые чувства снова переполнили её. Мысли не умещались в её крысиной голове. Они вырывались наружу, превращаясь в шелестящий шёпот. – Значит, здесь одноглазый глупец держит свои сокровища…Держи, держи… Ты не зря их собирал. Скоро они послужат моему господину», - и белая крыса обвела выпуклыми красными глазками подвал, и тут же увидела страшное будущее: бумажные и шёлковые веера на стенах, и на каждом – рисунок. Клоун, играющий на маленьком красном пианино, две куклы, пьющие чай из фарфоровой посудки, самурай, разъезжающий на велосипеде по дну круглого мраморного бассейна с мёртвыми золотыми рыбками, подбрасывающий мяч. И у всех на лицах счастливые улыбки. Но если вглядеться в веера, то от углов губ идут тоненькие ниточки-паутинки. Они-то и вытягивают губы в улыбающуюся гримасу.
«Да будет так», - и белая крыса довольно запищала, но очень тихо; и почти сразу же развернулась назад, чтобы через щель в двери прокрасться обратно на улицу.
- Кажется, кто-то всхлипнул, - насторожилась Дженни. У неё был очень тонкий музыкальный слух.
- Ерунда, - успокоила Антуанетта, - это посдука зазвенела во сне.
- Кажется, сквозняк, - зябко повела Дженни пышными плечами. И, действительно, пламя свечных огарочков заплясало от ветерка, проникшего с улицы.
- Да это не сквозняк, - снова успокоила Антуанетта, - это клоун храпит во сне.
И обе куклы нежно, весело засмеялись, совсем как прехорошенькие живые девочки.
А мишка в платье слышал сквозь сон гнусный шёпот белой крысы и думал, что ему сниться что-то страшное. Он тяжело, по-медвежьи, повернулся на другой бок, накрыл лапой что-то холодное и скользкое и удивлённо открыл глаза. В ответ на него смотрели красные злые бусинки крысиных глаз, слегка похожие на огоньки разноцветной гирлянды. В лапе он сжимал голый крысиный хвост.
- Отпусти, - приказала белая крыса и ощерила острые, кривые зубы.
- Какая ты страшная, - басовито удивился мишка.
- А ты боишься?
- Даже не знаю, - спросонья мишке не хотелось думать, и он из-за всех сил сжал лапой гадкий хвост.
Крыса громко противно взвизгнула.
- Кто здесь? – тут же обернулась Дженни, а следом и Антуанетта, и игрушки зашевелились во сне, просыпаясь.
- Я! – страшным голосом ответила крыса, и в её глазах залестели отсветы пламени. Но это были не весёлые огоньки свечных огарочков. Это были огни преисподней. – Бойтесь меня!
- Кто говорит с нами? – засуетилась Дженни.
- Кого это мы должны бояться? – кокетливо заинтересовалась Антуанетта. Она была умной. Она неожиданно догадалась : - Неужели господин Мурз забыл нас запереть?
Белая крыса не ответила. Волна ярости захлестнула её. Она готова была кинуться на игрушки и растерзать их в клочья, но вместо этого она стала на них дуть. И тут началось колдовство: из её ноздрей вырвался серый , липкий дым, потом – коротко жёлтый ядовитый огонь, потом снова дым. Дым медленно обволакивал подвал, и проснувшиеся было игрушки, принялись снова засыпать страшным сном беспамятства.
- Это сейчас вы равные, - медленно нашёптывала крыса, - но очень скоро вы станете рабами и пленниками.
- …пленниками, - хором повторяли околдованные игрушки, - …рабами…
Когда дым расселся, все они безжизненно спали.
Белая крыса собралась уже уходить, но мишка в платье крепко держал её за хвост.
- Так ты не спишь, - и она гневно сверкнула глазами.
- Даже не думал, - пробасил он. Колдовство крысы не действовало на него. – Ты разве не устаёшь так сильно злиться? – с любопытством спросил мишка и склонил на бок плюшевую голову. Ему было искренне интересно.
От гнева белая крыса даже закрыла глаза. С её острых зубов капала пена.
- Я загрызу тебя, - прохрипела она.
- Ох, - только и вздохнул мишка, - со мной ещё и не такое было! Моя хозяйка любила шить. Она пришивала тряпочку к тряпочке, подушку к дивану, однажды сшила вместе две шторы так, что когда их захотели открыть, отломился карниз. Однажды она потеряла игольницу и стала втыкать иголки с нитками в меня. «Всё равно ему не больно, - смеялась она надо мной, - он же ватой набит. Он такой потешный, как дикобраз ». И показывала меня своим подругам, и они тоже смеялись надо мной. А я плакал от горя и обиды…
- Хватит болтать вздор! – белая крыса чувствовала удушье. Ей хотелось визжать. – Я растерзаю тебя на части.
- И это уже было, - задумчиво пробасил мишка. – Да ты успокойся, не сердись так сильно уж…Однажды моя хозяйка в угоду подругам постарше оторвала мне лапы и голову и раскидала их по квартире… А потом её мама собрала меня и починила…Она добрая была…
- Прощайся с жизнью, - угрожала белая крыса. Она уже не могла говорить. Только хрипела и корчилась.
- Тяжело тебе приходиться, - пожалел её мишка в платье, - но только мы, игрушки, просто так не можем взять и умереть. Разве ты этого не знаешь?
Мишка в платье был простодушным и не очень умным, зато он был добрым и честным, и его доброта была мудрее любой злобы и коварства.
А зло белой крысы было изощрённым и многоликим, и она очень ловко умела маскировать его под доброту.
- Добрая мама, говоришь? – и её голос стал ласковым и даже шелковистым.
- Чего это ты? – удивился мишка. Хвост крысы он по-прежнему крепко держал в лапе.
- Взгрустнулось что-то…- Мишка думал: верить или нет. – А ,ведь, и я когда-то была человеком…- её голос поразительно переменился.
- Ну, это ты брось, - и мишка замотал большой головой, - даже не шути так, - и он добродушно махнул лапой, дёрнув при этом крысу за хвост.
Та только взвизгнула, но выдержала. Она колдовала: «Не получится злом, так возьму его добром, - туманились её мысли. – Не получится добром, так возьму его злом…Нет никакой разницы – где добро, где зло. Это одна и та же сила, только с разных сторон. И служит она для власти. Для моей власти…»
Мишка погружался в сладкий тяжёлый сон, как бы увязал в его трясине. Его веки тяжелели.
- Бедный мой малыш, - доносился до него голос колдуньи-крысы, но уже откуда-то издалека, - как же ты страдаешь…
И он вспомнил этот голос, вернее, не вспомнил, а увидел две тёплых, нежных руки, и рыжеватые волосы, склонившиеся над ним и щекочущие его в нос, и мягкий свет, льющийся в окно, и его четыре оторванные лапы, лежащие на подоконнике.
Это мама девочки заново набивала ватой его лапы и пришивала к туловищу, сидя в кресле у окна. Мама была очень ласковой и сама походила на девочку, и он очень ждал, что сейчас она станет с ним играть, потому что она сказала:
- Вот была бы я маленькой…- и разулыбалась. И он увидел, что у неё на носу и на скулах мелкие огоньки веснушек, и ещё он увидел, как внизу сверкала вода Патриаршего пруда в окружении деревьев с шелестящей листвой, и что-то смутно вспомнил…Листва не шелестела, а шептала: «Тебя ищут… тебя ищут… тебя ищут…»
И тут в комнату вбежала девчонка и капризно сказала:
- Да брось ты эти тряпки! Бабушка испекла булочки…
Из коридора потянуло теплом и корицей.
- Это не тряпки, - возразила мама. – Это очень даже хорошенький мишка, которого ты зачем-то порвала.
- Я не порвала, - рассердилась девочка, - я просто делала ему операцию, а потом он мне надоел.
- А зачем же ты его взяла? Он же был чужой.
- Ну, какая ты скучная, - совсем раскапризничалась девчонка. – Захотела и взяла. А сейчас он мне не нужен! – и убежала.
И снова зашелестели листья деревьев: «Тебя ищут. Тебя ждут».
А мама нарядила его в красивое платье, потому что больше ничего не было под рукой – девчонка всё разбросала; и рассказала ему сказку.
…Весной девчонка нашла его на детской площадке и притащила домой. Мама говорила: «Отнеси назад. Его хватятся…», но девчонка не соглашалась и даже плакала. А потом вдруг заболела и попросила среди ночи во сне: «Дайте мне мишку!». И когда ей его дали, она очень быстро поправилась.
Однажды мама сидела на скамейке и смотрела на лебедей и уточек, плавающих в пруду, и ей было очень грустно. К ней подошла девочка-нищенка и, склонив голову на бок, стала на неё смотреть.
- Ты хочешь кушать? – ласково спросила она. – Дать тебе денежку? – она думала, что девочка что-то просит. Но та молча покачала головой. Она казалась очень некрасивой, но на её лице, как два чёрных цветка, сияли глаза.
- У тебя глаза, как крылья у бабочки, - ласково улыбнулась мама.
Девочка подошла ещё ближе и внимательно вгляделась.
- Чего ты хочешь, детка?
- Вы не видели моего мишку? – тихо спросила она.
И мама уже хотела ответить, что нет, но вдруг поняла - про кого её спрашивают.
- Видела, - кивнула она. И она подумала, что сейчас эта маленькая нищенка попросит его назад, но девочка спросила:
- Скажите, а как он живёт? Ему хорошо без меня? Он не скучает?
И мама не посмела сказать, что его не любят и обижают, и что ему оторвали лапы и голову…
Мишка в платье давно выпустил крысиный хвост, но всё равно колдовство не действовало на него до конца. Он только дремал, он не проваливался в сон, как другие игрушки.
- Так значит у меня другая хозяйка? – спросил он.
Но ему не ответили. Белая крыса давно выскользнула на улицу.
Смутно, как сквозь туман, он вспомнил, что мама девчонки завернула его в цветные тряпочки и положила на скамейку, а что было дальше, - он не знал…
И вдруг – туман рассеялся. Резко. Почти мгновенно. И как будто извне врезалась мысль: «Нужно сказать господину Мурзу! Нужно предупредить! Бежать нужно!»
Мишка с трудом выбрался на улицу, во двор, и сощурился от дневного света. И, о, счастье! Под деревом сидел господин Мурз, он же Рыжик, и блаженно мечтал. Мишка в платье хотел побежать к нему, хотел закричать, но он так выдохся от борьбы с колдуньей-крысой и от переживаний, что заснул на верхней ступеньке подвальной лестницы, потому что чары злодейки ещё не рассеялись до конца.
- Знаешь что, Рыжик, я сейчас тебе такое расскажу! Такое! – сияющая и потрясённая Тоня Рукавишникова вышла из арки во двор, и её шалый взгляд упал на рыжего кота.- Я сегодня с добычей – о-го-го! Нашакалила! – и она потрясла переполненными сетками.
Её крикливый, раскатистый голос пробудил Рыжика от грёз. Ему показалось, что с заоблачной высоты, он тяжело плюхнулся вниз.
- Чего тебе, Тоня? – жидко мяукнул он.
- Ах ты бурдюк обвислый, - ласково умилилась Тоня. – Вот сколько я на тебя гляжу, а смешней котишки не видела. Вот баба и баба сидит со складками на животе, как на пляже! Платок тебе надо завязать, чтобы уши не мёрзли. Слышь, пушистый? Ты хоть меня понимаешь, складчатый живот? Ты на пляже-то был хоть раз? А в ресторане?
Громко взывая к коту, Тоня широкими шагами пересекла двор.
Неожиданно Рыжик встал и учтиво поклонился:
- Я прекрасно понимаю тебя, благородная женщина, - чётко и медленно произнёс он.
Тоня остановилась посреди двора и всплеснула руками, ударив себя рыбными сетками по бокам:
- И чего это ты там бормочешь, котишка, да ещё так длинно? Проголодался, поди? Ты в ресторане-то был? Ну, хоть, разок? Или я уже спрашивала? Может, ты, хотя бы мимо проходил? А я, вот, проходила, ой, как проходила, скажу тебе…Видишь, сетки какие тяжёлые, хоть постою, подышу…
- Я не голоден, благодарю, - сухо ответил кот и снова поклонился.
- Да слышу я, слышу, как живот твой урчит складчатый, - прокричала Тоня через двор и направилась к нему. – Попируешь у меня сейчас на славу, как в ресторане, где богачи и начальники! И не маши ты своей головёнкой пуховой, я итак тебя люблю, котишка мой драгоценный!
- И я тебя тоже люблю, Тоня, - вдруг расчувствовался Рыжик. – Ты только не подумай, что я бездельник и прихлебатель. Я умею быть благодарным.
- Какой же ты болтливый, - снова развеселилась Тоня. Наконец-то, она дотащила свою тяжёлую ношу до дерева. Её сетки благоухали рыбой и морскими гадами, и Рыжик невольно повёл носом. Она высыпала перед ним несколько креветок, пяток серебристых килек и ещё какой-то рыбной мелочи, которую порядочные люди не едят. Морской угорь норовил выскользнуть из сетки, но Антонина находчиво шлёпнула его по острой морде: «Ползи назад, шило!», и он досадливо отступил.
- Не в еде счастье, - взволнованно пытался объяснить ей Рыжик, - как ты не понимаешь? Через два дня, - и он даже поднял лапу и дважды потряс ей в воздухе, - ровно через два… я такое сделаю…такое…что ты и твои дети – вы все будете счастливы! Я просто не успел подготовиться, слышишь, Тонь?
Обложенный со всех сторон угощениями, кот отчаянно мяукал.
- Да ты попробуй хоть немножечко, - подначивала Тоня Рукавишникова, - а потом болтать будешь.
Рыжик вежливо надкусил одну из килек и разулыбался: на вкус она была прекрасна.
- Вот и я говорю: объедение !
- Ты добрая женщина, Тоня, но не очень далёкая… - печально перебил её Рыжик.
- Что ты сказал? – и она склонилась к нему.
- Я так долго собирал подарок для тебя, - и кот с чувством прижал лапы к груди. – Я бы отдал тебе больше, Антонина Рукавишникова, но больше у меня ничего нет…
- Как же ты лапами смешно машешь, - и Тоня потянулась к нему, чтобы взять его на руки.
Кот мученически закатил единственный глаз и вцепился лапами в ствол дерева. Безразмерно вытянувшись в длину, он снова стал походить на вязаный шарф с розовыми залысинами.
- Знаешь, как я из-за деток моих переживаю? – взгрустнула вдруг Антонина. – Эх, им бы игрушек…
- Всё будет!
- Ты представляешь, - и тут она глубоко вздохнула, - они считают, что я недалёкая… Сами-то они шибко учёные! Нет, Рыжик, ты пойми, я без шуток… - и она гневно нахмурилась, - они читают по ночам видите ли, а в школу ходить не хотят… я их пинками иногда гоню…Так они говорят, что в школе ничему не учат. Ты представляешь?
- Да ты что! – поразился кот.
- А совсем недавно я услышала – Лиза моя, деловая, говорит: « Наша мама – женщина добрая, но необразованная!» Нет, ты представляешь? А Петька ей: « Да-да-да! Совершенно с тобой согласен»… Ты бы покушал, Рыжик, тут столько вкусного лежит.
- Спасибо. Я не хочу.
- Не понимаю я, что ты там мявкаешь, а жаль, - Тоня отпустила кота и пошла к подъезду. – По-моему ты обнаглел. Коты от рыбы отказываются среди бела дня. Это же надо! Ну, ничего я в жизни не понимаю.
- Да не уходи ты так быстро! – Рыжик тоже любил с ней посудачить.
Антонина Рукавишникова тут же застыла на пороге подъезда и разулыбалась. Сетки с рыбой свесились до земли. В угоду ей кот проглотил кильку и следом креветку.
- Совсем забыла тебе сказать, - и она потрясла сетками. Раздражённый сом проснулся и ударил её хвостом по ноге. – Фатимка-то вяжет коврики из цветных ниток и носит к метро…
- Да что ты говоришь! – всплеснул Рыжик лапами.
- И ты думаешь, она их продаёт? Она их меняет – то на конфеты «Вечерний звон» по две коробки за коврик, то на чай индийский крупнолистовой…Да-да…
- Ну и дела, - присвистнул Рыжик.
А солнышко припекало, золотилось, как будто бы говорило им: «Верьте мне, зимы не будет…Не будет…»
- Ну, одной учёностью сыт не будешь, - засобиралась Антонина. – А мне ещё детям готовить надо…
Она сама не понимала – почему, но ей в этот день совершенно не хотелось уходить со двора и прерывать беседу с котом. Она потопталась на пороге ещё немного и исчезла в подъезде. А Рыжику тоже не хотелось, чтобы она уходила.
- Тоня! Антонина Рукавишникова! – позвал он вслед, но не знал, что ещё добавить.
Колдунья белая крыса свистела в щель забора стройки у Патриархших прудов:
- Выходите ко мне, предатели, отступники и трусы.
В ответ – глухое молчание.
- Я приказываю, - шептала крыса.
И снова – тишина.
- Приказываю в последний раз, иначе…
И тут в ответ из-за забора, из чёрно-серой глубины, похожей на провал в земле, кто-то хрипло зарычал, и вспыхнули два жёлтых измученных глаза:
- Чего тебе, горбоносая тварь? – в голосе слышались угроза и отчаяние.
Белая крыса зловеще ухмыльнулась:
- Называй меня «госпожа»…
- Какая ты мне госпожа.. – из щели на свет вылез огромный пёс. Одна его лапа была перебита и бессильно висела в воздухе. За это его называли Трёхлапым. – Не тебе служу.
- Это только тебе так кажется, предатель…
Хромой пёс в ответ хрипло залаял, и его лай походил на надрывный кашель.
- Я иду к своей цели, и только короткое время нам с тобой по пути, - наконец выговорил он, и его большое искалеченное тело вздрогнуло: казалось, что грудь разрывается от гнева и боли.
Белая крыса равнодушно смотрела на его страдания.
- Зачем пришла, горбоносая? – спросил Трёхлапый. Его болеющая грудь тяжело вздымалась. – Зачем тревожишь нас?
- Я тебе госпожа, - с наслаждением повторила белая крыса и затаилась подождать : что будет?
Как и белую крысу Трёхлапого душили гнев и злоба, но он боролся с ними, и они не могли полностью пленить его душу. Злоба Трёхлапого была от горя и обиды. И Трёхлапый владел собой. Он не становился рабом гнева.
- Так чего ты хочешь, белая крыса? – совершенно ровно спросил он.
Колдунья пытливо посмотрела ему в глаза: пёс смотрел настолько спокойно и бесстрашно, что она как бы споткнулась об его взгляд, как бы расшибла лоб и взвизгнула от неожиданности.
- А ты сильнее, чем я думала, - пробормотала она с опаской.- Ладно, давай, выводи своих…давай…
Трёхлапый тихо, но страшно свистнул. И в его свисте не было злобы, была только тоска. И тут же из щели в заборе вылезли три жалкого вида собаки и две кошки, и испуганно спрятались за своего вожака.
- Видели бы вы себя со стороны, - ехидно сказала крыса, - вы стая беглецов и трусов…
Собаки за Трёхлапым сжались. Кошки прижали уши.
- Говори уж, - устало перебил пёс. И снова в его взгляде не было злобы. Крыса насторожилась.
- Вы должны пойти к подвалу, который я вам недавно показывала…
- Помним, - испуганно закивала стая за спиной вожака.
- … там лежит игрушка…Такие были у щенков ваших господ…
- Бывших господ…- глаза Трёхлапого вспыхнули.
- Это всего лишь матерчатый мишка, - продолжала крыса. – Но он очень опасен… Его нужно порвать на части. И не просто оторвать лапы и голову, а растерзать в клочья. А клочки растащить и раскидать по сторонам так, чтобы их никто никогда не собрал… И когда вы будете его казнить, пусть он боится!
- Почему? – удивился пёс. Когда-то давно детские игрушки ему нравились. От них приятно пахло теплом и сном.
- Здесь не задают вопросы, - прошипела крыса, - здесь только ненавидят и подчиняются…
- Сама не можешь, - понял пёс, – и просишь нас, белая ведьма с бордовым бусинками вместо глаз... Значит, далеко не все подчиняются твоим чарам…- и тихо прохрипел: Сделаем…- и снова жёлтая злоба вспыхнула в его глазах.
Стая за ним согласно закивала. Кошки шипели, распушив шерсть, и жались друг к другу. Псы тихонечко скулили.
Ноябрьский день стоял совсем прозрачный в предвкушении снега и холодов и как бы удивлялся странному свету и теплу и даже доверчиво спрашивал тихое сияющее солнышко : «Так что, зимы не будет?». И только забор заброшенной стройки бросал чёрную глухую тень на весь переулок, а пролом между досками казался бездной. Трёхлапый тихо свистнул своим, и все они побежали к перекрёстку вдоль забора, хоронясь в тусклых сумерках его тени.
На Вспольный переулок въехал мужчина на велосипеде с прицепленным фургоном «Еда для кошек и собак».
-Темно, хоть глаз выколи, - удивился он и даже включил фонарик на руле, - как будто в ночь въехали. Вот тебе раз! Люся, ребята, аккуратнее там.
- Наверное, здесь много бездомных бедняг, которых мы ищем, - отозвалась тут же его жена, ехавшая следом. К её велосипеду так же был прицеплен фургон с едой. За ней, по старшинству, ехали трое детей, но к их велосипедам крепились лёгкие тележки с кастрюльками и бидонами, в которых лежали остатки колбасы, сосиски и недоеденная каша. И все по примеру папы включили фонарики на руле. Фонарики весело замигали.
- А неплохо пахнет, - робко шепнула одна из собак в самое ухо Трёхлапому. – Может, не пойдём на задание? Может, ну его и ведьму эту, а? Она же обманет…Она ж погубит нас всех…
- Молчать, - только и приказал он. – Нет ничего страшнее человека и его щенков…
Стая тут же прижалась к забору и стала почти неразличима. Только одна из кошек тихо мяукнула, как всхлипнула. Белая крыса проворно семенила следом.
- Не верьте людям, - тут же зашептала она, но не своим голосом, а чьим-то чужим – ласковым, лживым и властным: - Никогда не верьте двуногим тварям. Никогда не ведитесь у них на поводу и не жалейте их…Вы думаете, они собираются вас накормить?
- Но там пахнет едой, - тихо замяукала плачущая кошка. – И там ребятишки…
- О, да, они вас накормят, накормят до отвала, всем, чем пожелаете, - продолжала крыса чужим голосом, - только это будет самая последняя еда в вашей жизни. Вы заснёте от их угощений, а когда проснётесь, с вас сдерут шкуры и пустят их на шубы и шапки, а из вашего сала и костей сварят мыло…
- Она так говорит, - испуганно зашептала собака Трёхлапому, - как наши бывшие господа… Их страшными голосами…И пугает так же…
- Не слушайте её, - прохрипел вожак. – Она пугает и питается нашим страхом, её душа всегда голодна, как адская утроба…Вам страшно, а она веселится и чавкает, вы плачете, а ей смешно…Слушайте только меня. Я- то никогда вас не брошу. Скорее сам умру…
- Так она врёт? – спросила собака. – Может, перекусим тогда?
- Никогда, - оборвал Трёхлапый, - я ненавижу людей…Всем молчать!
- Так правду она говорит или нет? – не унималась собака.
- Да какая разница?
- А то ,может, поедим, а? – и собака жалостливо подтявкнула, и две других следом заскулили.
- В этот раз ведьма говорит правду…- мучительно ответил Трёхлапый. – Лучше умереть, чем взять что-то у людей…Молчать всем. Все слышали? Иначе нас обнаружат… - и ощерил зубы.
Все замолчали. И только маленькая серая кошка тихо рыдала и никак не могла успокоиться.
Звенели звонки велосипедов. Весело подпрыгивали фургоны и тележки с едой. Дети переговаривались с родителями и шутили друг с другом.
Вдруг самый младший мальчик, замыкавший процессию, обернулся к забору стройки:
- Папа, мама, - громко позвал он, - мне кажется, я вижу маленькую, серую кошечку. Она вся сжалась от страха. Вы только посмотрите…
Папа обернулся, но никого не увидел.
- Это сухие листья, сынок…Поехали дальше…
Все животные, и даже колдунья белая крыса, вжались в тёмные доски забора и замерли. Крыса что-то шептала , дула перед собой и сплёвывала. Казалось, что забор заброшенной стройки вздохнул, и поглотил животных. Они сделались почти неразличимы для глаз.
- Там кошечка, говорю вам! – не сдавался ребёнок, - мама , хоть ты посмотри!
Мама обернулась, куда он указывал, и тоже никого не увидела:
- Это старая газета, сынок… Ветер треплет её края!
Серая кошка из-за всех сил пыталась унять рыдания, боролась с собой, как могла.
- Заткнись, - шептала ей злая крыса в прижатое ухо, - или ты всех погубишь… - Бедняга боролась с собой, как могла. Слёзы градом лились из её глаз. – Заткнись, или тебя изгонят из стаи! – Трёхлапый молча щерился.
А семья на велосипедах всё ехала вдоль чёрной пасти забора. Но они обладали только людским зрением, не видели того, что открывалось взглядом остальных : зверям и игрушкам , духам и колдунам. Для них это были просто грубо сколоченные доски вокруг глубокого котлована со вбитыми каменными зубами.
- Какой же он длинный, этот забор, - пожаловалась маленькая девочка. Она была на год старше брата, и поэтому ехала впереди. – Конца ему нет и края! А вдруг за ним спрятались те, кого мы ищем?
- Да нет там никого, - прикрикнули на девочку.
И вдруг серая кошка сделал невероятное. С плачем она выскочила из тени:
- Зачем мне такая жизнь? – закричала она. – Уж лучше умереть! Берите меня…
Но люди на велосипедах не услышали.
- Иди назад, - прохрипел Трёхлапый.
Остальные молчали в ужасе. «Не оборачивайтесь, - колдовала крыса, - не оборачивайтесь…» Забор вдруг сделался очень коротким. Велосипедисты выехали из тени навстречу ласковому осеннему солнышку.
- Возьмите меня! – снова слабо закричала кошка, но никто её не услышал. Один только ледяной встречный ветер, который сумела вызвать колдунья, отнёс её слова назад. – Возьмите…- снова раздался её слабенький голосишко.
- Иди назад, - приказал Трёхлапый.
- Ты никому не нужна, - прошипела крыса. – Даже двуногим убийцам… Твоя шерсть свалялась в колтуны и коросты. Она не годится для шапки их щенкам…Только чудо может тебя спасти.
- Иди назад, серая Соня, - позвала собака, сидевшая рядом с Трёхлапым. – Она сошла с ума от горя!
- Молчать, - жестоко отрезал вожак. – Она предала нас. И за это – она изгнана…
- Как - так? - поразилась собака, - она же не сделала ничего! Она же умрёт без нас.
- Она умрёт…
Несчастная серая кошка не могла пошевелиться. Ужас и отчаяние сковали все её движения. Зажмурившись, она сидела неподвижно и не чувствовала ничего, жгучей кроме горечи и слёз. Голоса из-под забора раздавались, как из другого зловещего мира. « Как мне жить? – проносилось в её уме. – Зачем? Куда я пойду? К кому?»
Белая крыса неотрывно, с наслаждением смотрела на неё. Трёхлапый был прав: она питала свою низкую душу чужим страданием.
Странно и немного смешно было смотреть на Петю Рукавишникова. Он шёл, не спеша, и тихо разговаривал сам с собой, и даже махал руками для убедительности или качал головой. Иногда вдруг останавливался и выкрикивал : «Лиза!», а потом медленно шёл дальше. Это он проигрывал в уме предстоящую встречу с Окадо. Его куртка была расстёгнута, шапка съехала на одно ухо, сумка раскрыта так, что все его учебники и смятые тетради были видны издалека, да ещё и вытянутый вязаный шарф одним концом почти касался земли, и его кисти, как недоваренные макароны, колыхались в такт шагам, дополняя общую картину.
Старшие девочки, сбежавшие с уроков, курили у метро. Они заметили Петю и громко засмеялись ему вслед. А Петя даже не заметил. Он, вообще, ничего не замечал. Он думал так напряжённо, что его лоб и виски покрылись испариной. Он даже не помнил, как доехал в метро до «Баррикадной», как поднялся на улицу и как дошёл до дома. Очнулся он во дворе, перед подъездной дверью. Перед ним стоял выбор : пойти домой или позвонить в квартиру на первом этаже. У его ног лежал мишка в очень нарядном, но заляпанном платьице. Петя улыбнулся, машинально поднял его и положил во внутренний карман куртки на груди. « Кажется, у меня новый хозяин, - сонно подумал мишка. И вдруг проснулся: Я же должен предупредить господина Мурза…Господин Мурз! Господин Мурз!» и забился в тёплом кармане куртки, когда Петя проходил мимо кота под деревом. Рыжик задумчиво ковырял лапой серебристую гору килек. Сердце Пети бешено колотилось. «Он не услышит», - в отчаянье подумал мишка в платье. И Рыжик не услышал, услышал Петя: «Надо же, этот мишка совсем как живой, - и поправил его в кармане. – Отдам его Лизе», - и слабо улыбнулся. Он стоял перед дверью старого Окадо. Он не помнил – нажимал ли он на кнопку звонка. Дверь открылась сама собой, и Петя перешагнул порог квартиры. Послышался топот маленьких убегающих ног вдалеке и тихие голоса, не особо весёлые. Длинный, полупустой коридор, приоткрытые двери комнат и даже рассохшиеся доски паркета и потёртые обои, - всё это почти ничем не отличалось от их квартиры, и ничуть Петю не удивляло. Но с каждым шагом мальчик чувствовал всё большее напряжение. Вкрадчиво, затаённо подступал страх. Дышал холодом в затылок. Петя боялся обернуться назад, боялся остановиться и не знал – в которую из комнат войти. И вдруг он побежал, потому что от холода сводило затылок, а коридор всё не кончался и не кончался. Вдруг он увидел точно такую же комнату, как их библиотека, распахнул в неё дверь и выпалил с порога:
- Я всё знаю…всё…
И тут же вместо ответа зазвенели тысячи больших и маленьких колокольчиков из серебра и фарфора, в клетках мелодично запели механические птицы – канарейки и соловьи, фиолетово-зелёный павлин с треском открыл, похожий на заросли невиданных цветов, и лёгкие, маленькие ножки куда-то побежали, топоча. Но кто бежал – мальчик не разглядел : быстро мелькнули прозрачные тени, правда одна споткнулась и закрутилась юлой.
- И что, все они неживые? – отвлёкся он на механических птиц. И тут же понял, что все. Прекрасные создания безжизненно смотрели перед собой, поблескивая металлом. Дверца одной из клеток отворилась, из неё высунулась маленькая позолоченная головка, звонко чирикнула и – юрк! – спряталась обратно…И тут же всё смолкло…
И Петя снова почувствовал страх. Он его настиг. Его страх стоял за ним вплотную и даже больше не дышал. Дальше бежать было некуда, и Петя медленно обернулся. Перед ним стоял старик Окадо, дворник с первого этажа, и холодно, очень внимательно оглядывал его с ног до головы. Петя молча достал три открытки, обугленные по краям, и бросил их на пол. Перед стариком легли три изображения: маленькая девочка в старинном платье рядом с трёхколёсным велосипедом, старуха с губами-верёвками среди огромных распустившихся тюльпанов, показавших чёрный, волчий зрачок в жёлтом радужном пятне и юная японка с трепещущим мотыльком на шпильке. Но Окадо даже не взглянул на них, не стал отвлекаться. Он неподвижно смотрел на мальчика, в упор жёг его глазами и не произносил ни слова.
Девочка на велосипеде подняла хорошенькое личико навстречу солнечным лучам. Она была очень счастлива. Она была с теми, кого любила больше всех на свете: впереди неё ехал старший брат, смелый и дерзкий и вчера, между прочим, ему исполнилось целых двенадцать лет; сзади неё ехал вредный, но очень добрый младший брат, с ним, конечно, много было хлопот, но он единственный понимал её до конца. А возглавляли процессию папа и мама. Что может быть лучше? И девочка даже зажмурилась на мгновение от удовольствия и разулыбалась. Когда она раскрыла глаза, она увидела очень странную картину; ей даже показалось, что это слепит солнце, но она пристально вгляделась сквозь золотые пятна света – нет, ошибки быть не могло: по воздуху летели два толстых мальчишки и переговаривались между собой. Один ругался рассерженно, второй оправдывался, смешно тряс головой и отпирался. И вдруг – заметил её, девочку на велосипеде. Встретился с ней глазами и подтолкнул своего товарища, указывая вниз. Воздушные мальчишки мгновенно полетели к ней. «Если видишь нас, то моргни»- сказал первый, который ругался. Осеннее солнце так слепило, что девочка часто – часто заморгала. Она видела их, но не различала их слов. Тогда второй, который оправдывался, подлетел к ней совсем близко и прошептал: «Обернись назад! Обернись скорее…». Девочка подумала, что он целует её и повернулась, чтобы поцеловать его в ответ, но слишком поздно – мальчишки растаяли, и получилось, что она целует пустой воздух.
- Видел, да? – повернулась она назад к младшему брату. – Видел, как два мальчика подлетели ко мне сейчас и поцеловали?
- Да не может этого быть, - не поверил младший.
- Может! Ещё как может…Ты просто не видишь того, что вижу я, - поняла вдруг девочка и расстроилась.
- Они просто летели и ссорились. С чего бы им было тебя целовать? – спорил брат.
- Да что ты понимаешь ,вообще… - но не договорила.
Неожиданно девочка остановила велосипед и побежала назад по Вспольному переулку к длинному, унылому забору. Через несколько мгновений она прижимала к себе дрожащую перепуганную кошечку, качала её на руках и успокаивала, как могла: - Чудо…ты просто чудо… Я так и назову тебя, потому что ты самая первая, кого мы нашли. А, вообще, ты похожа на дымок. На прозрачный серебряный дымок в утреннем лесу…
Петя посмотрел в окно: не идёт ли кто через двор? Может быть, Лиза возвращается из школы? И вдруг увидел – медленно сгущались сумерки. Сколько же они стоят здесь со старым Окадо: час? Два? А, может быть, день? А, может быть, две минуты?
- И что? – наконец холодно спросил старик и перевёл взгляд с петиного лица на открытки. – Что ты хочешь этим сказать?
Эта сказка – лучшая сказка уходящего времени.
© Copyright:
Екатерина Садур, 2011
Свидетельство о публикации №211031801715