Глаза

 


Наступили первые тёплые дни. Снег ещё не везде растаял, и перестал радовать глаз. Невестка попросила его погулять с внуком. И Серёжке, дескать, хорошо, и вам, Степан Иванович, не помешает подышать свежим воздухом. От этих ее слов ему стало как-то не по себе. Хотя, вроде, придраться не к чему. В общем, интеллигентная женщина, имеет даже научную степень. А как-то с ней вечно неловко. Он долго подбирал слова, чтобы точнее определить это состояние, но так и не сумел. А погулять с Сережкой он и так хотел, без всякой просьбы. Парень прохворал всю зиму, и сейчас глоток свежего воздуха для него-то, что надо.
Внук появился в дверях, уже одетый.
–  Выйди на лестничную клетку, пока я соберусь, –  посоветовал Степан Иванович, –  а то, гляди, взмокнешь дома, и погулять не сможем.
Сережка исчез. «Неужели нельзя было ей хоть немного подождать? – снова подумал  он о невестке. – Решила она, видите ли, и – все! Выполняй, сломя голову...
Серёжка сидел на лестнице с соседским мальчиком и рассматривал игрушечный пистолет. Увидев спускающегося Степана Ивановича, он радостно бросился к нему:
–  Дед, а дед, ведь вправду это «макаров», а не «браунинг»?
Степан Иванович нехотя взял протянутый ему пистолет, повертел его, понял, что он стреляет водой и, вернув его внуку, ответил:
–  Никакой это не «макоров» и не «браунинг», просто водометатель...
Сережка знал, что дед вообще не выносит оружие, а игрушечное – особенно, поэтому не стал продолжать разговор. Хотя ему и очень хотелось доказать соседу, что тот даже не знает, какой у него шикарный пистолет.
– Дед, мы будем во дворе, –  крикнул Серёжка, убегая.
Огромный пустой двор с проталинами вокруг редких голых деревьев казался неуютным. Изредка проходили женщины с кошелками,  спеша на перерыве «забросить» домой покупки. Степан Иванович расстелил на грязной скамейке газету, сел на нее и стал смотреть на гоняющих по двору мальчиков. 
–  Деда, давай играть... – попросил его подбежавший Сережка.
–  Не гожусь я уже для этих ваших игр.
–  А ты не бегай. Сиди и стреляй в нас. А мы будем прятаться, – внук сунул ему в руку пистолет и отбежал в сторону.
Степан Иванович прицелился в мальчика из игрушечного оружия. Одно мгновение Сережка смотрел на него выжидающе, потом повернулся и бросился наутек. Но этого было достаточно, чтобы увидеть озорные искры в больших карих глазах внука. «Пав-пав», – громко произнес несколько раз Степан Иванович, имитируя выстрел, и увидел, как внук падает на землю.  Он подошел, чтобы помочь мальчику подняться, но тот, решив, видимо, что игра продолжается, вскочил и, даже не отряхнув  запачканных брюк, побежал прочь.
Степан Иванович вернулся к скамейке. Глаза другого ребенка стояли перед  ним. В разные периоды жизни по ночам они появлялись и исчезали, пробуждали в нем воспоминания о былых тяжелых днях.
После войны в Будапеште оставались советские войска. Некоторые офицеры расквартировывались в уцелевших домах. Так он попал в семью Гезы, состоявшую из трех человек: мужа – Петера, жены –  Юдит и сына, подростка – Миклоша. Русского языка никто из них, конечно, не знал. Но люди казались добрыми, приветливыми. Встретить таких в тяжелое время было большой удачей. Соскучившись по простому человеческому общению, он в первый же вечер пригласил Петера к себе в комнату и на славу угостил водкой и закуской из пайка. Разговор долго не клеился. Разгоряченные выпивкой, оба долго и безуспешно старались втолковать друг другу что-то, каждый на своем языке. Кончилось дело тем, что хозяин принес карту, разложил ее, и это положило начало какому-то подобию разговора.
Постоялец и хозяин вскоре так подружились, что каждый вечер ужинали вместе. Беседа сводился к двум фразам. «Вот Москва», – говорил Степан Иванович, указывая на карту. При этом он старался понять, какое впечатление производит сказанное на Петера. Ведь Москва – это не только столица страны – победителя. Это – город, в котором он, Степан, родился, вырос и жил.   
Через некоторое время Петер,  показывая на карту, говорил: «Вот Будапешт». Степану нравилось, с какой гордостью произносит новый товарищ название родного города. Ему многое хотелось сказать Петеру. Но, не находя слов, он клал ему руку на плечо, и, тыча другой в карту, говорил: «А вот Москва». Петер кивал головой и дружески улыбался. Этого оказывалось достаточно.
Степан Иванович погружался в воспоминания своего детства. Вырос он в Москве, на Большой Грузинской, возле  зоопарка, где пропадал целыми днями.  Его сверстники хотели стать летчиками, а он любил зверей, особенно, медведей, мог часами наблюдать за их поведением. Даже позже, повзрослев,  он сохранил любовь к этим животным. В его довоенной жизни было много такого, о чем хотелось вспомнить и рассказать новым друзьям, которых, как он считал, он нашел в этой чужой стране.
Особенно привязался к нему мальчик, который не отходил от него, когда он бывал дома. Однажды, уже перед отъездом на родину, после очередного ЧП он вернулся очень поздно. Хозяева спали. Ужин стоял на столе, накрытый салфеткой. Рядом лежала карта. Он улыбнулся, наспех поел и, валясь с ног от усталости, поспешил к себе в комнату, чтобы поскорее оказаться в постели. Раздеваясь, взглянув на свои очень грязные сапоги. Но чистить их не было сил. Даже привычка аккуратно складывать одежду перед сном не срабатывала.
Утром, еще в полусне, Степан почувствовал, что в  комнате кто-то есть. Он как-то весь собрался, готовый вскочить при малейшей опасности. Но, приоткрыв глаза, увидел Миклоша, тут же успокоился и, снова погрузился в сон. Через некоторое время он услышал сквозь дремоту шорох возле кровати и удаляющиеся тихие шаги...
Он опять приоткрыл глаза. Миклош держал в руке его пистолет. Кровь ударила в голову. Вспомнились назидательные советы «доброжелателей»: «Ты, Степан, все-таки будь с ними поосторожнее. Не забывай, они были союзниками фашистов». Мальчик повернулся и, держа в руке оружие,  направился к выходу из комнаты. Когда он был уже у самой двери, Степан окликнул его. Он видел, как вздрогнул Миклош и на мгновение застыл на месте. «На воре шапка горит», – пронеслось у него в голове. Таким он Миклоша не видел никогда. Обычно приветливая улыбка освещала лицо подростка. Теперь же на белом, как полотно, лице горели испуганные глаза, а рот расплывался в бессмысленной гримасе. Он прекрасно помнит, как позвал Миклоша, стараясь не выдать голосом волнения, как тот шел к нему, держа пистолет в вытянутой руке. За всю войну он не разу не испытал такого страха. Дуло пистолета было направлено прямо ему в грудь, и он не мог оторвать от него взгляда. Оно приблизилось настолько, что он мог бы схватить его. Но он сидел, как парализованный, и чего-то ждал... ждал неотвратимого... ждал свою судьбу... И вдруг он почувствовал, что держит пистолет в своей руке. Глаза Миклоша расширились от удивления и страха. Нижняя губа отвисла и затряслась. Слёзы наполнили глаза. Ему вдруг стало жалко мальчика. Он протянул руку, чтобы погладить его по голове, как делал обычно, возвращаясь с работы. Но того и след простыл. Дверь в его комнату медленно закрывалась. Оглядевшись, он увидел, что в комнате все убрано, гимнастёрка и брюки аккуратно висят на привычном месте, а начищенные сапоги стоят возле кровати. Повертев пистолет в руке, он решил одеться и объясниться с Миклошем. Но как? Звать переводчика? Для чего сор из избы выносить? Впервые за годы войны он понял, как беспомощен он без знания языка.
С годами он всё чаще видел во сне эти глаза и всё больше находил в них оттенки чувств, которых не сумел увидеть тогда.
–  Дед, а ты чего не стреляешь? –  нетерпеливо окликнул его внук. –  Мы бегаем, прячемся, а ты сидишь... Так не честно. Если играешь, играй!