Дом на краю Базарной площади

Владимир Колпаков-Устин
Дом на краю Базарной площади. ( В издательстве «Олимп – Русь» «Святочный рассказ- XXI век» 2010 – «Стригины Хоромы»)


Тиха ночь над енисейскими просторами. Неярок, задумчив свет лунного диска. Небо прозрачно и величественно, искрится мириадами звезд. Невольно приходят на ум мысли о космосе. Задаешься  вопросами о непостижимости пространства: Что там, где оканчивается видимое? Что еще дальше? И невольная дрожь пробегает по всему телу: разве мыслимо человеку окунуться в этакое…. Неужто возможно постигнуть вселенную, как божественное откровение всего сущего. Мозг скоро устает и словно улитка прячется в свою раковину.  Нет куда уж нам. На земле, куда  уютней, понятней, и нет нам дела до немыслимой бесконечности…
Год одна тысяча, девятьсот четырнадцатый от Рождества Христова. На вершине Афонтовой горы Красноярска, меж  разбросанных  палаток, археологических шурфов, закрытых  темным брезентом ящиков горит костерок. Это  прибежище утомленного духа. Столько тепла и уюта в его багряных  локонах, невольно тянется к нему душа, жмется хрупкое человеческое естество. Ах, до чего же надежно! До чего же все правильно и добротно и не хочется  поднимать глаз на мерцающий  бесконечный купол - до человеческого ли там? Простого хочется и душевного.
Взгляд прикован к рассказчику. Иван Тимофеевич Савенков, он же руководитель археологических раскопок на Афонтовой горе, - личность  на Сибирской земле известная: член-корреспондент императорской Академии наук, Музея Антропологии и Этнографии, в прошлом директор учительской семинарии, именно он возглавил музей Мартьянова в Минусинске, когда ушел из жизни его основатель… Трудно даже перечислить все труды и достижения Савенкова. Сегодня Иван Тимофеевич уже в почтенном возрасте.
В молодости его рисовал Репин. Мощный овал лица, решительный взгляд, наполненный умом и непреклонной волей. Нет, он и сейчас не утратил своей   привлекательности разве что появилась небольшая  бородка, побелели виски, но взгляд по прежнему ясен, быть может чуть больше складочек вокруг глаз, да еще какое-то иронично-добродушное сияние, что появляется с годами : мол, все нами видано и понято в этом мире, а вы молодые дерзайте на славу России-матушки, добро ее созидайте. Да, не утратил он и своего жизнелюбия. Вот сейчас сидя в мерцающем свете костра, он улыбается, хотя я знаю, что совсем недавно он перенес тяжелейшую болезнь. И пустяшная тема, о нечистой силе затронутая нами в разговоре его ничуть не смутила, а даже воодушевила.
- А вы знаете господа хорошие, что мне самому пришлось столкнуться с этим необъяснимым явлением. Да кстати там у нас в Канске. – Иван Тимофеевич бросает взгляд в мою сторону. Он помнит, что я обосновался в этом городе и пытаюсь, увлечь сей малый град, деяниями старины. Что нужно сказать плохо удается. 
- Вы надеюсь помните, что и сам я из этого не большенького селения, которое за час то и обойти можно. – продолжает рассказчик - Переехали мы из Мариуполя, в году этак 186…  По другому-то и не вспомню. Батюшка мой Тимофей Васильевич все больше по торговой части, в купцах 2-й гильдии числился. А мать Варвара Ивановна, женщина образованная, открыла частную школу для девочек, возможно, что и самую первую в городишке. Я-то в Иркутске гимназию заканчивал. Но тогда до гимназии еще оставалось время и счастливый и беззаботный,  полный благостного неведения слонялся по малолюдным кварталам, на которых ничего собственно примечательного не было, кроме лежащих прямо посреди дороги, в грязи, раскормленных свиней, которые с трудом пропускали редкие телеги.  Бывало, возница аж осерчает: «А ну-ка пошла, подлая!» А она, что говорится ни ухом, ни рылом.  вот и весь закон, поди, столкни.
Вся жизнь в Канске сосредоточена была на базарной площади, что рядом с известным Спасским собором, чудно как украшавшим небольшое селение. Базар изобиловал продуктами, сельскими в основном, с огородов, да полей. Но продавали галантерею, была самоварная лавка. Особенно запомнилась лавка со сладостями, леденцы, шоколадные плитки, можно было купить шоколадную «бомбу», внутри которой обязательно спрятана была какая либо диковинка: либо всадник на коне, пашущий крестьянин, сережки, колечко с камушком для девиц. Последние мы конечно обменивали у местных барышень, на что-то более стоящее с наших мальчишеских мерок.
   Здесь, на Базарной площади, познакомился я с двумя мальчуганами близкого мне возраста Готей и Савой. Они посвятили меня во все тонкости местной жизни.
Когда например купец Гадалов в церковь всем семейством снарядится, как будет перед ним раскланиваться настоятель, и какую сочную клубнику сплавляют, откуда-то с верховьев, местной реки Кан, какие замысловатые предметы можно было найти на курганах Долгого озера,  что недалеко от города. Готя показывал наконечники каменных стрел, и фрагменты старых сосудов - у него собиралась подходящая коллекция. Может быть, тогда я и заинтересовался впервые археологией, потом уж с Мартьяновым жизнь свела.
Много всего было в наших совместных приключениях с Готей и Савой. Однажды за нами погнался пьяный сапожник. Савва хулиганистый был и что-то там «отмочил» как всегда. Я и опомниться не успел, а Савва несется навстречу. Красный весь – «Тикай! Тикай! Кондрат сбесился!» - орет во все горло. А за ним и впрямь, словно взбесившийся бык со стеклянными глазами несется лохматый сапожник, огромный детина в рваном сюртучке, да к тому же на размера два меньшим чем нужно и  коряжиной над головой вертит. Эх, досталось бы нам ,если это было на другой какой улице. А на Александровской всего одна сторона - на другой озеро с мостками. Запнулся бугай о мостки, опрокинулся в воду, едва не утоп. Помню, карася у него в кармане нашли, когда вытаскивали. Вот какая история.
Но самым не забывающимся, и скорее всего еще более небезопасным было наше приключение с домом на краю Базарной площади.
В самом центре Канска на краю Базарной площади стоял этакий мрачный, кряжистый дом из таких могучих бревен, каких я позже и видом не видывал - все как одно к одному подобраны, черные с коричневатым отливом. Богатые, вечно наглухо закрытые  высоченные ставни. Взрослый человек еле до них дотягивался, стоя на цыпочках. Ворота тоже были в своем роде. Было такое ощущение, что вырезаны они из куска цельного дерева. Сколько мы с ребятами не искали - не могли найти ни малейшего зазора. Отменно сделано все было, мастерски. Можно было бы и залюбоваться, если бы не одно обстоятельство…. - Иван Тимофеевич закашлялся...
 Ему протянули кружку свежего чая с шиповником. Отпив немного, успокоив кашель, он продолжил: "…если бы не одно обстоятельство"- Иван Тимофеевич многозначительно выждал паузу, - "В доме водилась нечистая сила".
Мы переглянулись при этих словах, а иные, как показалось,  придвинулись ближе к огню. Сын Ивана Тимофеевича, Тимофей поправил заботливо толстый плед на коленях отца.
- Об этом все в городе знали и старались обходить дом, особенно в ночную пору стороной. Странные звуки слышались затемно из недр этого мрачного особняка – музыка, песни, да брань какую еще свет не видывал…
- Так может, хозяева резвились – не выдержал вызвавшийся нам помогать в раскопках  вечный студент Резчиков. - Иван Тимофеевич укоризненно посмотрел на него – В том-то и дело, что дом-то был заколочен и в нем никто не жил. В сущности это было такое мрачное строение, что я теряюсь в догадках, кто бы вообще мог в нем жить. Уже при приближении к нему начинался некий мандраж, иных  начинало трясти, появлялся беспричинный страх, подгибались колени. При том это никак нельзя было объяснить самовнушением. Однажды через Канск следовал некий чиновник из Иркутска, так он настолько обезумел проезжая возле этого дома, что столкнул возницу, выхватил плеть, и начал избивать ею всех встречных - еле утихомирили. Его отнесли в церковь, окропили святой водой, и он очнулся, но вспомнить ничего не мог. Были и другие случаи. Но все как-то помалу, вроде как случайности. Идет человек мимо и тут вроде как кто-то невидимый подножку ему поставит. Упадет прохожий, а из-за забора смех такой утробно-омерзительный, - так и заходится. Или  вот еще: камень прилетит, в кровь расшибет, кинутся к забору, перепрыгнут, а там - никого. Говорили, что нечистую сдерживает близость церкви. И все же были в году дни, когда ничего не сдерживало живущее в страшном доме зло, и тогда не было покоя буквально всему городу. Страшные вечера называют в народе вечера накануне Крещения. И для уездного города Канска  второй половины XIX века это было поистине так. Обычно, вроде как в подражание разыгравшейся нечисти, парни, да молодухи от Нового года до кануна Крещения чудят напропалую повсеместно: опрокидывают поленницы дров, закладывают чем попало ворота, так что хозяевам не было никакой возможности выйти на улицу, то заберутся на крышу и закроют тем, что попадется под руку трубы. Хозяева проснутся, затопят печь, а дым весь в светелку. Было такое  и в Канске, ведь съезжались в Сибирь со многих мест: совсем недавно отменили крепостное право, и люди искали вольных земель и, естественно, везли свои обычаи. Рязанские одно, тамбовские  другое, немцы, украинцы это уж совсем другая статья. Во время колядок такое разноголосое стояло, хоть бери блокнот да  списывай  следом  весь российский эпос.

                Коляда, коляда!
                А бывает коляда
                Накануне Рождества.
                Коляда пришла.
                Рождество принесла

пели владимирцы. А у уроженцев Архангельской губернии была своя присказка:
               
                Дай тебе, Господи,
                На поле природ,
                На гумне примолот,
                Квашни гущина,
                На столе спорина,
                Сметаны-ти толсты,
                Коровы -ти дойны!

Но это на святые вечера, а вот на «страшные» все было в Канске как я сказал , так  да и не так вовсе. Савин дедушка Николай  тогда еще припомнил такой случай. Пустили как-то в один дом  ряженых колядовщиков. Веселые вроде люди, заводные. А вошли те в горницу, хозяева-то и рассмотрели – рога-то у них и хвосты настоящие и не люди вовсе это. Резвятся гости, а хозяин-то задками все семейство вывел да в баньке так до первых петухов просидели с молитвами. Поседевшие да постаревшие вышли. А в доме нечисть ой как бесчинствовала. Утро зачалось, глянули хозяева,  а на месте где хата стояла лишь головешки. А ведь ни дыма ни огня не было. Дед Николай ручался, что все было то правдой, самому пришлось на ту гарь посмотреть. «Тлеет все, похрустывает, а тепла то нет» - говорит. После этого события всем вроде как и страшновато было выходить затемно на улицу. Запоют бывало по вечеру ребята и девчата:
                По деревеньке пройдем,
                Что-нибудь да сделаём:
                Дров поленницу рассыплем
                Или двери закладём.
Да все как-то недолго - не то, что в других селеньях. Пошалят, но так для острастки. И уже  чуть за полночь - все по домам, редкий возок проедет, или путник бежком к дому заспешит - не так лихих людей боялись, как тех, что в пустом доме обитают.
Жутко, подвывают собаки, вторя ветру, скрипят от порывов двухметровые ворота. И уже  только от одного страха, какие-то невнятные голоса начинают мерещиться. Чур, меня! Но нет, не только от ветра мерещилось. В этом мне удалось убедиться уже вскоре.
Однажды, не помню уж по какому  случаю, у нас засиделся знакомый отца, чиновник почтового ведомства Лазовский. Слова за слово, а час поздний, тому идти надо, а как на грех на грудь принял - не ровен час упадет в сугроб, да замерзнет. Мать, нам с отцом пеняет: «Что ж вы бесчувственные. Да уж проводите Митрофановича, где ему болезному добраться».
И вот что, пожалуй и о этом стоит рассказать?  У этого нашего знакомого умерла жена. Это горе надломило его. Но самое плохое было, что занедужила его дочь, шестилетняя Машенька. Очаровательное создание с большими  миндалевидными глазами, в которых всегда стоял вроде как вопрос «Да неужели? Разве может такое быть?» И хоть я был несколькими годами старше Машеньки, мне всегда казалось, что она всегда знает все наперед и понимает гораздо больше меня. Она так удивительно умела слушать и каждая сказанная реплика была к месту и настолько точно, что просто диву можно было даваться. Нужно ли говорить, что все мы любили  этого ребенка и от души сочувствовали ее отцу. Мать моя Варвара Ивановна любившая, а главное умевшая   изрядно постряпать посылала вдовцу свои ароматные шанежки. Отец, отправляясь по торговым делам, никогда не забывал запастись подаркам и для дочери Иннокентия Митрофановича, позже, когда ее подломила нежданно-негаданно нагрянувшая болезнь, он привозил лекарства, даже как-то уговорил известного лекаря из Иркутска посетить наш богом забытый городок. Но, увы, даже после визита этого медицинского светила, здоровье девочки улучшилось не долго. Она продолжала таять на глазах. Бледной почти прозрачной становилась ее кожа, просвечивались голубоватые прожилки на ее тонких запястьях, темные разводы появились под глазами. Но взгляд ее оставался все тем же все понимающим, проницательным и доверчивым. Однажды, когда мы остались одни в ее комнате, она тихонько дотронулась до моей руки и произнесла фразу поразившую меня в самое сердце: «Голубчик, Ванюша, когда я умру не оставляйте пожалуйста папеньку - он так много страдал в своей жизни... - Я пробовал было воспротивиться, но она сделала знак, чтобы я молчал – Нет, пожалуйста, ничего не говори. Меня не стоит обманывать, я знаю что умру, конечно… - она, ненадолго, запнулась - нам бы мог помочь столичный доктор, но у нас нет денег, что бы добраться до Петербурга, а тем более заплатить за лечение. Так ты даешь слово, неправда ли»?
«Да! Да!»,¬¬ Почти выкрикнул я и опрометью бросился за дверь. Я ничего не видел, слезы заволакивали мое зрение, и неестественно-чудовищная боль пронизывала все мое трепещущее существо. Не помню, как прибежал домой и зарылся с головою в подушку. Ах, Машенька! Милая Машенька как горестно, невыносимо горестно терять тебя. Как страшно понимать, что ничего решительно ничего ты не можешь сделать! Ничего! Немыслимо! Чудовищно! Какая великая несправедливость, что уходит из жизни  доброе, милое, светлое существо, никому решительно никому не сделавшее ничего дурного. Я вспоминал, как еще прошлым летом мы ездили на пикник вместе с Иннокентием Митрофановичем и его дочерью. Машенька в воздушном белом платьице бегала с сачком по лугу, ловя бабочек и беспечно смеялась . Ах, что это была за чудесная картинка мне и сейчас в старости не забыть ее. Когда в сачок ребенка попадалась пестрое насекомое, она бережно вынимала его, притом поясняя мне, что ни в коем случае нельзя потревожить пыльцу на крыльях бабочки, иначе она разучится летать и не сможет вернуться к своим деткам, которых по рассказам Машеньки у той великое множество. Извлеченная бабочка высоко поднималась над головой и отпускалась со словами Благослови тебя бог! И не забывай своих детей! Вспоминались и другие случаи. Но их было не так много. Как я жалел тогда, что так мало времени проводил с Машенькой, предпочитая носиться, сломя голову, по улица с Саввой и Готей. Потом я забылся сном. Неясные образы проносились пред глазами, из которых я почти ничего не запомнил, кроме огромных и гнилых зубов ржущей лошади, ее копыт угрожающих мне и только то.
Но вернемся к тому вечеру, когда мы вдвоем с отцом отправились провожать Иннокентия Ивановича Лазовского. Жил он далече от нас на 1-й Кузнечной улице. Нам предстояло пройти Московскую, пересечь Соборную площадь и немного Базарную, а оттуда было уже и рукой подать. Но нужно помнить, что на Базарной площади стоял как раз тот «нехороший» дом и нам нужно пройти почти рядом с ним. Мать, отправляя нас, советовала сделать небольшой крюк, обогнуть страшное место, пройдя двумя кварталами дальше. Но как говорится пьяному море по колено, а Иннокентий Иванович, да и папенька к этому времени изрядно набрались, впрочем, отец держался куда лучше своего приятеля, возможно, он помнил, что на завтра ему предстоит оформление крупной сделки, и не очень налегал на рябиновую наливку. Скорее всего, он был в том самом состоянии, когда винные пары только бодрят и веселят душу, а голова не утрачивает ясности и  мысли  лишь оживляются, становятся раскованней и вольней. Я же согласился идти мимо дома на базарной площади по той простой причине, что был молод и любопытен до невозможного. В компании двух взрослых людей это и вовсе казалось делом плевым. Впрочем, мы клятвенно заверили матушку, что пойдем именно той дорогой, о которой говорила она. Но едва за порог, как Иннокентий Митрофанович предложил:
- А что братцы рванем по Базарной!
- Непременно по Базарной! – поддержал отец.
Тут они видимо вспомнили обо мне:
 Тимофеевич ты что молчишь? Али труса празднуешь?
 Я был возмущен таким предположением. И резко ответил:
-Никого я не праздную. А уж если пойдем, то  непременно по Базарной.
-Вот это ответ не мальчика, а мужа, - завелся было Иннокентий Митрофанович, но отец оборвал того возгласом:
- Ну так вперед, друзья, навстречу великим свершениям!

 И мы побрели по темной, неуютно-пасмурной улице. Нам не встретилось ни одной живой души, не считая облезлого пса, который стремглав бросился в подворотню. Где-то позвякивал ямщицкий колокольчик. На Гоголевском проспекте, где летом любили гулять парочки, и офицеры, лихо закручивая усы и строя глазки проезжавшим в экипажах дамочкам, так же никого не было.  Одиноко горел газовый фонарь,  установленный каким-то чудаком из канского купечества. Пространства он не освещал, но служил запоздалым путникам как-бы маячком, по которому можно было бы выбраться из непроходимой тьмы. Кажется, где-то у фонаря отец резко вдруг остановился и поднял руку: «Тише!» Иннокентий Митрофанович всю дорогу канючивший  по поводу своих несчастий, слушать о которых мне было уже невмоготу, замолк. Я, шедший чуть поодаль, так же остановился.
- Что это? Не иначе как скрипка?» - произнес отец.
- Она. - Подтвердил Иннокентий Митрофанович.
Что-то сжалось во мне, подкатило к сердцу, и начало сжимать его почти как сжимает прачка выстиранное белье силясь удалить воду. Какое-то неестественное, мучительное, гадкое волнение, избежать которого не было решительно ни каких сил, завладело мной. Похоже, у меня начали, как от озноба стучать зубы. Отец оглянулся, возможно, услышав этот звук:    

- Обойдем, может?
- Н-н-нет, с трудом выдавил я.
Иннокентий Иванович  не говорил. Он нахлобучил ондатровую шапку до самых бровей и мрачно смотрел в ту сторону, где уже виднелись темные очертания дома на краю базарной площади. Что-то произошло с ним за эти мгновения. Никто бы не сказал сейчас что несколько минут назад он совершенно не вязал лыка, сейчас он был мрачен и решителен. «Идем» - глухо прозвучал его голос. От этого странного преображения Иннокентия Митрофанович легче не стало. Я почти воочию слышал, как билось о грудную клетку мое испуганное сердце. Понимал, что примерно то же самое происходит сейчас с отцом. Он утратил инициативу. Впереди, перед нами, в свете вышедшей из-за туч луны, размашисто шагал Иннокентий Митрофанович.  В развивающейся форменной шинели он напоминал, какой-то гоголевский персонаж. Не знаю, какие силы смогли его поставить на ноги, но он ничуть не походил на того слюнтяя и мямлю каким представлялся до сих пор. И самое странное, что мы с отцом словно приклеенные, или под каким-то гипнозом, шли за ним и не в силах, решительно не в силах были сделать ничего другого. Нас можно было бы назвать в этот момент сомнамбулами лишь с тем отличием, что мы прекрасно понимали, видели  и слышали, что происходит вокруг. С каждым шагом все четче читались мрачные очертания дома на краю Базарной площади. Казалось его кошмарная тень, отброшенная луной, захватила нас в свой плен, и сейчас влечет нас все ближе и ближе, заманивает вовнутрь. Музыка уже не была невнятным чуть различимым звуком, навязчиво и призывно играла плохо настроенная скрипка. Никогда не приходилось слышать чего-то подобного. Что это был за танец: полька, гопак, канкан, джига, сколько я не силился разобрать не услышал ни одной знакомой ноты. Вслед за музыкой стали слышны  женские повизгивания, следом  басовые мужские нотки, хлопки рук, позвякивание посуды, топанье каблуков, а вот уже нестройное застольное пение. О Боже! Что это было за пение! Какофония настраиваемого оркестра и то звучит напевней его. Иннокентий Митрофанович пересекал пространство, отделяющее Спасский собор от черного дома. Мы ничего не видели, наши взгляды были прикованы к его одинокой фигурке. И тут прямо на пути обезумевшего чиновника возникла тройка лошадей, погоняемая ямщиком. Один господь ведает, откуда они взялись. Кони поднялись на дыбы, «С дороги!» истошно завопил ямщик - Эх, зальют зенки!  Взвизгнул кнут, описав дугу в воздухе.

Иннокентий Митрофанович попятился и оступился, упал навзничь. Его шапка отлетела на несколько аршин в сторону. Ямщицкий голос недолго рокотал в морозном воздух и стих, тройка удалялась в снежную пелену Московского тракта, и, наконец, все замерло. Лишь только тогда мы увидели, что Иннокентий Митрофанович по-прежнему сидит на снегу и взирает на все происходящее ничего не понимающим взглядом. «Что со мной?» - наконец-то произнес он. Мы с отцом подошли и помогли нашему знакомцу подняться. Странное дело, после падения Лазовский вновь стал самим собой, а наши движения больше ничем не сковывались. «Слава те, Господи!» Отец перекрестился на купола собора и отвесил земной поклон.
 «И это то  он никогда не отличавшийся набожностью» - пронеслось у меня в голове – «и всегда ратовавший за просвещение и науки». И тут я увидел, что он показывает на землю. Проследив его жест, я не поверил своим глазам Иннокентий Митрофанович стоял как раз на тени отбрасываемой крестом. В замешательстве мы не заметили, когда пропала музыка заворожившая нас. В полном молчании мы добрались до дома чиновника. В прихожей я положил два большущих яблока припасенных для Машеньки. Так же безмолвно отправились  мы в обратный путь. Прежней дорогой с молчаливого согласия мы не пошли.

Мне не спалось. Утром я подскочил самым первым в нашем доме, наскоро перекусив, понесся по все еще темной улице в дом Саввы. Савины родители работали на золотом прииске и в Канск наведывались очень редко, все домашние заботы были возложены на престарелого деда Николая, и нужно сказать он с ними неплохо справлялся. В доме было всегда чисто прибрано, вкусно пахло борщом и немного махоркой, к которой был так охоч Саввин дедушка. Я застал деда Николая уже на ногах в больших по колено валенках и видавшем виды  стареньком потертом азяме он строгал лучину для печи. « Раненько вы сегодня» - поприветствовал он меня и заглянул за пеструю занавеску, где находился сундук, на котором обычно спал Савва. «Полно дрыхнуть. Гость уже в доме» - добродушно бросил старик. Из-за занавески раздалось недовольное сопение, и вскоре появилась заспанная Саввина рожица. –   «Ты че?»

 Я затараторил, кажется, довольно бессвязно, что есть срочное дело, рассказать о котором мне нужно непременно сейчас иначе все будет, конечно же поздно. Говорить долго не пришлось. Савва всегда отличался редкой понятливостью. После недолгих сборов мы вышли с ним на крыльцо их небольшого домишки, и я дословно рассказал обо всем произошедшем прошлой ночью.  Я видел, как от волнения раздуваются ноздри Саввы,  блеск азарта заполняет зрачки его глаз, это подогревало мое воодушевление, и я наполнял свой рассказ все новыми и новыми подробностями. Как было бы хорошо, если бы я сдержал тогда свой порыв и рассказ мой не был настолько ярким и убедительным. Как  было бы хорошо, ведь это  спасло бы нас от  неприятностей, произошедших в  скором будущем. Но, увы, меня несло, как несет в бурю сорвавшийся с якоря корабль. А ведь я знал, что разгоряченный, мятежный дух авантюризма, живущий в моем друге, заставляет того совершать  подчас самые отчаянные поступки. Часто, ой  как  часто, мне приходилось  отговаривать Савву от многих необдуманных поступков.  Наконец рассказ мой был закончен. «Потрясающе!» - выдохнул мой приятель. И мы наперебой начали, крича и волнуясь, смаковать  все известные истории, связанные  с домом на Базарной площади. За этим занятием нас застал Готя. Он выполнял какие то несложные обязанности на дровяном рынке, где  торговали его родители и не всегда мог составлять нам компанию, но тем не менее живо интересовался всеми нашими предприятиями и конечно никак не мог быть равнодушным к тому что касалось известного дома. Он так же очень внимательно выслушал мою историю и почесав в затылке изрек не двусмысленную фразу « Да, это вам не хухры-мухры» что в его понимании  означало  высшую похвалу. Так мы прошептались до самого вечера, а на утро Савва  явился ко мне вместе с Готей и грандиозным проектом  - «Нам нужно непременно всем вместе сделать еще одну вылазку к дому на краю Базарной площади». Вот когда мне пришлось пожалеть о своей неумеренной болтливости. Как только я  не уговаривал своих приятелей. С Готей мне почти удалось договориться, но Савва был непреклонен «Если ты не пойдешь с нами, то мы пойдем одни». И я сдался. Начались срочные приготовления: Заготовлена была святая вода, нательные крестики, икона Богоматери, Готя притащил выменянную у кого-то   серебряную вилку, и привязал ее на жердь, он уверял, что это ни чуть не хуже серебряной пули и при возможности можно будет пустить ее в ход. Самое сложное было отпроситься у родителей ночевать вне дома. Готе пришлось изрядно попотеть, сочиняя надлежащую историю, я так же весь день ломал голову, что бы предпринять для того, что бы вечером оказаться в доме Саввы, где мы уговорились сделать место сбора, (дедушка Николай очень рано ложился спать и с этой стороны ни каких препятствий не намечалось). Мне  как назло ничего не приходило в голову, но к вечеру проблема рассосалась как бы сама собой. Отец срочно отбыл с санным караваном в Красноярск, с ним же должен был ехать Лазовский, матушка, вызвалась посидеть с Машенькой, полагаясь на меня как старшего в доме. Домашние проблемы меня не очень волновали, быстро уложив братьев и сестер управившись с печью, я заспешил туда, где меня ждали Савва с Готей. Я застал их полностью погруженных в рассказ начатых дедом Николаем. Речь как я понял с первых слов шла о известном доме. 
- Было это еще до указа государя Императора Александра II, признавшего канскую деревеньку городом. Откуда-то с приисков прибыл тогда здоровенный мужичина, взлохмаченный весь темная русая борода в пол-лица, весь из себя разбитной такой, как сейчас вижу в красной косоворотке в горошек да в аларчиках праздных по мосткам похаживает семечки полузгивает  что петух твой. Приехал и ну шуровать деньгами  направо и налево. Видать у него было немерено, шла даже такая молва, что грабежом и разбоем разжился он. Соберут, мол, старатели золотишко  трудом и потом сработанное, поедут в город, а на дороге  этот как его кличка такая короткая  Фига или Стрига ну что-то  в том роде, переймет горемычных и топориком хряпсь, и улетает душенька на небушко. А злодей богатство в мошну и поди слови! Не пойман, как говорят не вор. Впрочем, находились те, что бесовщине всякой его деньги великие приписывали. А по мне та все одно и по тому случаю и по другому, а без лукавого тут не обошлось. Ой, как разошелся он тогда Стрига в городишке нашем и там смотришь, заправляет и тут власть в свои руки берет. Казалось, нет ему преград ни в чем. Дом себе добротный отгрохал, мастеров откуда-то издалека вызвал. Голова одно слово. А его гулянье каждый день чего стоили, вина лились реками, цыгане с песнями да танцами. Компанию себе подобрал такую же лихую из последнего отребья. Не любили его в городе, но нужда есть нужда, хочешь, не хочешь иногда в ноженьки поклонишься. Шли и к Стриге. «Уважь батюшка нужду, мол, нашу». Иногда помогал, но больше куражился, всякие непотребности делать заставлял. Кто гордый уходил, в сердцах хлопнув дверью, но иные терпели унижения до конца и тогда, уж не знаю  по каким законам все менялось в их судьбе -приходили богатства. почести, здоровье.  Дед Николай помолчал немного и добавил – « А вот счастье то от людей уходило».
- Как это? - удивился Савва.
Дед Николай не ответил, может быть не расслышал по старости, а то что-то другое помешало. – Да, не долго Стрига царствовал. Все кончилось так же внезапно, как и началось, - нагрянула в Канск жандармерия. Целое войско понагнали. Всплыли, видно, какие-то Стригины проделки. Кинулись к дому, а там пустые комнаты и ни слуху ни духу. Так и уехали ни с чем.  Дом забили. Так и стоит с тех пор. А года через три после того случая  начались странные застолья с музыкой и танцами. Вызвали полицию, отворили двери, но никого в доме не оказалась, кроме застарелой паутины. Вот такая оказия. Сгинул Стрига. Только  в народе толкуют, что все же несколько дней можно войти в дом и увидеть Стригиных гостей да и самого хозяина и тогда проси что хочешь, покуражится, покуролесит малость, но просьбу выполнит. Правда, как всегда на свой лад.
- И ходили к дому люди то?
- Ходили, как без того.
- Ну и что, помогало?
- Случалось, помогало. А подробностей не знаю не сказывали . Да кому нужно свою боль и унижение напоказ выставлять.
Скоро Савин дедушка, сказавшись уставшим, удалился за матерчатую перегородку, а мы еще долго сидели у тусклой мерцающей коптилки. Изредка переговаривались, но больше молчали, погруженные в свои не веселые думы. Но вот, наконец назначенный час. Не говоря ни слова, мы одеваемся. Готя тщательно проверяет наше оснащение, он самый внимательный среди нас. И вот мы на улице. Летит неторопливо редкий снежок. Мы шагаем деловито и молча. Столько представляется нашему разгоряченному воображению.  Но на Базарной площади нас ожидает разочарование. Тишина и покой царят во всем городе. Даже страшный Стригин дом кажется не таким угрожающим..
- Но вот  тебе бабушка и  Юрьев день.- Начинает возмущаться Савва.
У меня такое ощущение, что я в чем-то обманул рябят. Не очень убедительно пытаюсь заставить их подождать еще. Проходит час, может быть больше, ничего не происходит. Уверенность моя с каждой минутой тает. По истечении следующего часа, изрядно замерзший  Савва заявляет:
- Что по домам? Ждать больше нечего.
Я соглашаюсь, но тут пробуждается Готькино упрямство – Нет, ждем еще полчаса! - сурово восклицает он.
И тут буквально, как только замер Готькин голос, до нас донеслось скрипение. Мы переглянулись между собой и попятились поближе к собору. В воздухе повис Савин вопрос: «Что это?». Отвечать ему было некому, мы с удивлением, ужасом и еще с целой массой каких-то необычных ощущений смотрели на ужасный дом. Он сверкал огнями. Все высоченные ставни были распахнуты, гремела музыка, за задернутыми занавесками сновали то взад то вперед силуэты гостей. Похоже там шли лихие пляски. Кавалер подбрасывал даму, та взвизгивала, оседала трясла вспенившимися юбками и вновь уже кружилась в каком то неистовом хороводе. «Святый Боже!» услышал я готькин голос. «Невероятно!» - ввернул Савва и больше мы не произнесли не слова, предпочитая с жадностью впитывать то невероятное зрелище, которое предстало перед нами. Не знаю, как долго  простояли мы,  пялясь в сверкающие огнями окна дома. Я очнулся от толчка в бок.
 – Смотри! Готька показывал куда-то в сторону.
Вначале я ничего не увидел, но присмотревшись внимательней различил человеческую фигуру неуклонно приближающуюся к веселому дому. Что-то знакомое померещилось мне в неясном силуэте. Я напряг зрение. Сомнений быть не могло: на фоне бледных снежных сугробов шагал человек в форменной шинели чиновника почтового ведомства. «Лазовский ахнул я!»
 - Он, - мрачно подтвердил Готя.
– Но что ему здесь нужно в такую пору?
 - А это понять несложно, если вы внимательно слушали рассказ моего дедушки - услышали мы голос Саввы.
 – Что? - выпалил я, пораженный ужасной догадкой, и голос мой сорвался.- Что?
Я почувствовал, как на мое плечо легла Готина рука.
 - Возьми себя в руки. Я думаю Савва прав, Лазовский хочет попросить у Стриги здоровье для дочери».
- Господи! - взорвался я - да разве возможно, разве допустимо просить хоть что-то у глумящейся нечестии. Разве возможно соотнести образ милой доброй ласковой Машеньки и садиста и изувера Стриги! – я задыхался от боли и неприятия избранного Лазовским.
- Он отец. – резко отрезал Готя.
- Не-е-е-т! Что силы закричал я, пытаясь остановить Лазовского, и мой голос потонул в звуках скрипки.  Она заливалась неистовым, бредовым хохотом.  - Нет, не делайте этого! Не-де-лай-те!
А Савва между тем уже бежал  через дорогу, отделяющую нас от заколдованного дома – «Я знаю как поступить!»  нам невольно пришлось последовать за ним. Мы опоздали, Иннокентий Митрофанович уже стучался в ворота. Они как то очень быстро распахнулись, впустили пришедшего и вновь наглухо захлопнулись. Когда мы оказались перед их нависающей громадиной уже ничто, не могло подтвердить, что здесь хоть когда-то что-то могло открываться. Створки даже не шелохнулись под нашими ударами. С каким содроганием сейчас вспоминаю я те мгновения, но тогда поверьте, мы решительно ни о чем не думали, пытаясь уберечь Лазовского от еще больших бед, которые могли произойти с ним. Не было страха сковывающего разум и движения, словно в горячке, повинуясь каким-то внутренним импульсам, перемахнули мы  через не такой уж маленький забор, оказались на просторном дворе и, не особо осторожничая, кинулись к распахнутым настежь сеням. У нас не было ни какого определенного плана, не было осмотрительности свойственной зрелому возрасту, но было благородное намерение уберечь, спасти, остановить от необдуманного шага знакомого нам человека, были горячие и отважные сердца, была вера в справедливость и мне хочется верить, что они-то в  конечном итоге уберегли нас от большой беды. Но вот наконец то дверь на жилую половину. Готя как опытный разведчик делает нам знак замереть. Немного приоткрыта дверь. Хохот, гомон и не прекращаемый визг одуревшей скрипки. Готя машет можно пробраться во внутрь. Прихожая напоминает склад. Здесь в невозможном беспорядке свалены  сундуки  и разный хлам. Спрятаться  не так уж сложно. Затаив дыхание, мы направляем  взгляд в ярко освещенный проем двери соседней комнаты, там, по всей видимости, и идет вся кутерьма. Зрение вскоре привыкает к яркому свету, нас ждет опять таки разочарование,  в соседней комнате веселятся, в общем-то, обычные люди, может быть несколько разгоряченные крепкими напитками, да и только то. Мне даже показалось, что я узнаю некоторых из них. И тут я услышал Савин шепот «Смотрите!» Мне пришлось немного передвинуться, что бы разглядеть то на что показывал Савва.. Мешали пляшущие пары. Лысый и неестественно тощий человек похожий на болотную цаплю в форменной одежде не знаю уж какого ведомства выделывал невиданные антраша, высоко вскидывая ноги, и одновременно   вел в танце очень полную и размалеванную даму в лиловом платье. Другая пара производила впечатление изваяния. Дама была еще большего размера, чем предыдущая, а кавалер мал и тщедушен. Он вжался всей своей головой в безразмерную грудь партнерши и не делал решительно никаких движений, или почти никаких. Немного присмотревшись, я понял, что здесь под одну и ту же музыку каждый танцует все, что ему взбредет в голову.  Но вот наконец-то танцующие отступили. И я   увидел то на что  показывал Савва и чуть не ахнул. За столом, уставленным разной снедью и бутылями, сидел темнобородый человек в красной косоворотке. Его взгляд был тяжел и язвителен, а на губах играла самая неприятная из всех улыбок, которые мне приходилось видеть. «Стрига!» подсказал Савва. «Собственной персоной».- отозвался Готя. Да это был он. «Хозяин» как к нему предпочитали обращаться гости.  Какое то время играла музыка и длились пляски. Но вот все резко оборвалось и кто-то невидимый выкрикнул: «Суд!» Толпа танцующих загомонила и как то разом стихла, расступилась. В центре залы,  прямо перед сидящим Стригой, оказалась поникшая фигура чиновника почтового ведомства Иннокентия Митрофановича Лазовского. Хозяин хитро улыбнулся и тряхнул  огромной темной шевелюрой:  «С чем пожаловал болезный?» Как подкошенный рухнул Иннокентий Митрофанович на колена « Спаси, уважь батюшка, на одного тебя надежда осталась. Больше  никто не поможет».
-  В чем просьба-то?
 – Дочь моя малолетняя совсем отходит. Помоги, батюшка. Хвороба ее совсем одолела кровиночку-то мою, зореньку ясную. Совсем одна осталась у меня на всем белом свете. Помоги, не откажи, батюшка.
Заплясали в глазах Стриги зеленые огоньки.
- Помочь то можно. Да только не помогаю я даром. Залог нужен. Что чиновник ты можешь предложить мне в обмен за здоровье дочери?
- Все, все бери, -  Лазовский, начал расстегивать форменную шинель.
 Хмыкнул Стрига - не нужна мне твоя одежонка, вижу и так что все отдашь. Исполни ка для начала  не большенькую просьбицу, а после уж серьезно поговорим. Согласен?
- Изволь хозяин. А в чем просьба та будет?
- Да так безделица. Видишь, гости мои засиделись, развлечь бы их, а коня как на грех нет. Впрягись-ка ты в сани да покатай.
– Да разве я смогу. Силы то у меня лишь человеческие – я видел как затряслись плечи Лазовского от слез и унижения.
- А ведь тю, и правда куда уж тебе квелому. – И тут же ударил ребром руки по столу, в его голосе проступили звериные нотки. Полно в цацки гулять, не дите малое. То уж моя забота, о силах твоих позаботиться! Так согласен? Если нет иди на все четыре стороны я тебя к себе насильно не тащил, сам пришел. Лечи свою дочь, ищи правды. Сам знаешь, не найдешь, а дочь потеряешь.
Упал чиновник на пол, зашелся в рыданиях. – Твоя, правда, батюшка. Делай, как знаешь. Сколько горя, сколько отчаянье было во мне в этот момент. Я рвался вступиться за бедного Иннокентия Митрофановича, но Савва зажал мне рот, Готька обхватил меня сзади и не давал двигаться. О, как я ненавидел их в этот момент!
Разношерстная толпа Стригиных гостей с хохотом тащила во двор на все согласного  Лазовского.
Выждав, когда выйдет последний из присутствующих, мы осторожно прокрались в сени. От туда было прекрасно видно, как несчастного Лазовского поставили на четвереньки, набросили хомут, стали застегивать упряжь. Потом, вся эта орава, человек пятнадцать вместе с хозяином, взгромоздилась в сани  и стала требовать везти их. Обезумевший чиновник рвался из всех сил, но все было напрасно. И тут раздался посвист бича. После этого последовало то, что уже никак не имело разумных объяснений. Голова Иннокентия Митрофановича резко вытянулась, одновременно удлинились руки и ноги, появились копыта. Второй посвист бича и пред нами стоял уже огромный жеребец темной масти и яростно бил о землю копытом, пена шла у него изо рта. «Хой!» взвизгнул хлыст в третий раз и, рассекая воздух, обрушился на спину коня. «Хой!» и вот уже несутся вперед перегруженные подвыпившей компанией сани. «Хой!» но куда же они несутся, разве хватит им разбега в этом пусть и не малом дворе. Хохочет шальная братия. Скачет взбешенный конь. Куда же? Куда же? Впереди только затворенные наглухо ворота. Неужели он хочет  уничтожить их всех. Вот, вот ударится. Еще совсем немного. «Хой!» Но что это? Не доезжая несколько саженей до ворот, сани резко взмываю  в небо, кружатся над двором, пролетают над собором.  Что-то странное происходит в это время и с седоками: в большую жирную свинью превращаться дама в лиловом, ее партнер становиться цаплей, а вот волк с горящими от бешенства глазами, петух летящий следом за санями, важно восседающий кот… Больше ничего уже не видно. Сани поднимаются все выше и выше. Вот и вовсе скрылись из глаз.
Потрясенные и удивленные, мы выбираемся из страшного дома. Готя читает молитвы, Савва молчит, нечего сказать и мне.
- Но вот, пожалуй, и вся история – Иван Тимофеевич допил уже давно остывший чай. Что нужно еще добавить. Через несколько дней мы с отцом уехали в Иркутск, где я поступил в гимназию. Уже в Иркутске я узнал, что Машенька выздоровела. Но ее выздоровление ненадолго принесло радость окружающим. С момента выздоровления резко изменился характер ребенка. Мягкая и добрая она сделалась вдруг язвительной и надменной, часто изводила отца своими колкими замечаниями. Когда повзрослела, то и вовсе перестала с ним считаться. А однажды, вдруг, ни слова не сказавши, уехала из города с проезжим офицером, которого вскорости променяла на богатого купца. Но и от того ушла, выйдя замуж за генерала из Петербурга. Наконец ее отыскал отец, но она велела бедного старика вытолкать прямо на мороз. Вернувшись в город, Иннокентий Митрофанович нещадно запил и с горя опять решил сходить в дом на Базарной площади. Но оттуда он не вернулся. Его хватились не скоро, нашли мертвым на покрытом пылью полу стригиного дома. Дом вскоре разобрали, бревна отвезли далеко в лес, но и там, как говаривали очевидцы, в самую глухую пору нет, нет да раздастся звук плохо настроенной скрипки. А уж перед Крещением хоть и вовсе не подходи.
Иван Тимофеевич улыбнулся:  Ну что напугал?
- Признаться не ожидал… – тянет Резчиков – от вас  столько суеверий. Ведь признайтесь, придумали.
Иван Тимофеевич смеется. – Быть может, малость и придумал. Да не к тому я вовсе. Просто нужно понимать насколько не сильна была  бы наука, насколько бы не ушла далеко вперед, всегда найдутся в жизни неразрешимые загадки, ответить на которые ой как будет не легко.
С этим нельзя не согласиться.
 Над Афонтовой горой розовеет рассвет, выводят свои трели соловьи, вспыхивают гаснущие звезды…