Есть только вечность

Дмитрий Юрьевич Вишневский
Рассказ занял 2-ое место среди 40 работ на конкурсе "Будет время".

http://forum.eksmo.ru/viewtopic.php?f=215&t=27504







1.

Когда прозвенел мобильник, я, сонный и измотанный, ничего не соображал. Посмотрел на часы – половина четвёртого утра.
Автоматически нажал на кнопку ответа.
- Игорь, привет. Извини за поздний звонок, просто ты просил сообщить сразу.
- Что случилось, Гриш?
- Клаус. На старых видеоотчётах он появился двадцать восьмого ноября. У нас получилось, Игорь!
- Выбегаю! Буду через полчаса! Ничего не предпринимай, умоляю тебя!
Мигом проснувшись, я вскочил с кровати, наспех оделся и выбежал из дома.
Так быстро до лаборатории я никогда не добирался.

Клаус – белая лабораторная мышь, маленький герой большого эксперимента.
Вчера был значимый день – Григорий Павлович ввел Клаусу новый утверждённый вариант сыворотки. Гриша – мой зам, который в своё время возглавлял лабораторию генетической рекомбинации в Сорбонне. Мы занимались вопросом перемещения биологических объектов во времени и роль руководителя лаборатории доверили мне. Дело не в лояльности вышестоящего руководства, просто я в своё время возглавлял кафедру квантовой физики и нанотехнологий, а сразу после этого занялся индивидуальным проектом по квантовой гравитации. Плюс ко всему я доктор биофизики и один из пятидесяти учёных на Земле, занимающихся проблемой времени. Конечно, я не Стивен Хокинг из Кембриджа и не Стивен Вайнберг из Остина, но определённый вес в научном мире имею.
До Клауса, мышкой А – основным объектом - был Марти, но, к сожалению, Марти умер через час после введения последнего на тот момент варианта сыворотки. Не перенёс минимальной дозы, которую в дальнейшем планировалось увеличить, чтобы перемещать во времени более крупные организмы. Удачный исход эксперимента обозначал переход к шимпанзе, а они, как известно, к человеку намного ближе, чем лабораторные мыши.

Григорий встретил меня в восторженном состоянии, с горящими глазами. Схватил за руку, потащил к компьютеру и продемонстрировал видеозаписи недельной давности. Сомнений не было – у нас получилось.

2.

Клаус появился в лаборатории, а конкретнее в своей клетке, в семь часов восемь минут утра пятого декабря две тысячи пятнадцатого года. В половине десятого вечера ему ввели сыворотку. Полтора часа вся команда напряжённо ожидала хоть какого-нибудь результата. Но ничего не происходило. Клаус как ни в чём не бывало бегал в колесе, с аппетитом ел и, время от времени, спал.
В половине двенадцатого ночи в лаборатории остались только я и Григорий. Остальных сотрудников мы отпустили домой, ибо никто не мог утверждать, что результат вот-вот будет. Нужно было выбирать, кому оставаться дежурить на ночь.
Григорий, явно уставший, вышел из помещения, затем вернулся, держа в руках дымящийся чайник.
- Чайку хочешь? – спросил он.
- Что? А, нет, спасибо.
- Как знаешь.
   Он заварил себе чай, обхватил кружку ладонями и уселся в кресло.
- Слушай, не сочти за наглость, но на твоём месте я бы не в лаборатории торчал, а поехал домой спать. Езжай, на тебя же смотреть больно.
   Я и в самом деле выглядел неважно. Взъерошенные волосы, тёмные круги под глазами, двухдневная щетина и, в довершение картины, мятый серый костюм, благо его скрывал белый халат.
 Григорий расстегнул воротник и ослабил пальцем узел галстука, одетого, полагаю, для соответствия торжественной обстановке.
- Минут пять ещё посижу и поеду, - сказал я.
- Ок, старик. Насчёт отчётов не беспокойся. Всё сделаю. Подумай о том, что я тебе говорил, хорошо? – сказал он и вздохнул.
- Насчёт Полины?
- Да.
- Хорошо. Подумаю.
Клаус, забавно подрагивая вибриссами, принюхивался в своей клетке. Проснулся он явно голодным. Направился к кормушке, замер на некоторое время, после схватил зерно и принялся его грызть.
Я медлил. Дело было даже не в том, что ждал результата эксперимента, просто у Григория две недели назад умерла мать, и я понимал, что ему нелегко. Он словно прочёл мои мысли:
- Игорёк, мне здесь легче, чем дома, правда. Езжай.

3.

И вот я снова здесь. Осознание того, что эксперимент увенчался успехом, облегчило моё состояние и дало мне коснуться надежды. Клаус вернулся в прошлое, если основываться на видеоотчётах.
План созрел сразу, впрочем, если не лукавить, он давно уже превалировал в моих мыслях. Если бы не этот проект, я не знал бы, как мне жить дальше.
Я понимал, что иду на должностное преступление.
И прекрасно отдавал себе отчёт, что ставлю под сомнение существование данного проекта.
Но…

4.

В комнате пахло миндалём и кофе. Я стоял у окна, прислонившись плечом к стене, и украдкой наблюдал за женщиной, которую любил.
Полина, поджав под себя ноги, сидела в кресле и задумчиво смотрела на пламя в камине.
В одной руке она держала ликёрную рюмку с амаретто, в другой - небольшой, тиснёный золотом, томик стихов Мачадо.
- Сыграй мне, что-нибудь, - попросил я, осторожно пригубив горячий эспрессо.
- Например? – отозвалась она.
- Например, двадцатый ноктюрн Шопена.
Полина едва заметно улыбнулась, словно ждала этой просьбы, поставила рюмку на небольшой столик рядом с креслом и грациозно встала. Я не утрирую. Изящество было её натурой. Помню, как смотрел единственное сохранившееся видео, где она совсем ещё девчонкой отдыхала с родителями в Анапе. Тогда и понял, что грация у людей бывает природного характера.
- У меня сейчас длинные ногти. Будут немного стучать.
- Ничего страшного.
Зашуршало шёлковое платье, чувственно касаясь паркета – Полина прошла к бехштейновскому роялю и присела на небольшой стул.
Запястья прогнулись, словно кошки, точащие коготки, подушечки тонких пальцев забегали по клавишам, и мне подарили музыку. Я подошёл к окну и с высоты птичьего полёта смотрел на освещённую разноцветными огнями Москву, которая ночью похожа на женщину-вамп.
- Теперь Людовико Эйнауди, - сказал я, когда мелодия вновь уступила место потрескиванью углей в камине.
- Ты ненасытный, - усмехнулась Полина. – Что именно?
- «Дивенирэ», пожалуйста.
- Хорошо. Но при одном условии.
Я повернулся к Полине, на моём лице замерло вопросительное выражение.
- Почитаешь мне вслух. Хочу встретить рассвет под звук твоего голоса. Час чтения.
- Час? Не многовато ли? Вообще-то люди по ночам иногда спят.
- Не торгуйся. Я сегодня капризна и могу рассердиться.
- Играй.
- Значит, решено.
Зазвучала минорная композиция, наполнив комнату лёгкой грустью. Немного послушав, я подошёл к Полине, встал позади неё, приобнял, и уткнулся носом в мягкие волосы.
- Ты меня отвлекаешь, - прошептала она.
Ответом ей послужило лёгкое касание губами шеи.
- Зажги свечи, - попросила она, продолжая играть.
Я выпрямился, прошёл к столу, на котором царствовал серебряный канделябр с тремя белыми свечами и выполнил просьбу. Затем выключил торшер.
- Расслабься и перестань думать о работе, - сказала она, доиграв. – Никакого прошлого не существует. Есть только вечность. И память.
Полина встала со стула, вернулась к креслу, взяла со столика рюмку и протянула её мне.
- Поухаживай за мной, - сказала она.
- Конечно. Со льдом?
- Да.
Полина взяла наполненную ликёром рюмку и, подняв брови, кивком указала мне на кресло.
После того, как я сел, она разместилась у моих ног, глядя на пламя в камине.
Она любила подолгу смотреть на огонь. Камин был её инициативой.
Чтение вслух, как и музыка, являлось одним из наших ночных удовольствий. Днём на это редко хватало времени.
Иногда она засыпала, обняв мои ноги. Я осторожно переносил её в кровать и наслаждался сонными объятиями.

5.

Мы познакомились в две тысячи двенадцатом году.
Поразительное сочетание приветливости, некоторого смущения и естественной обольстительности – она сразу произвела на меня огромное впечатление.
Она не напоминала известных актрис, хотя при должном усердии, я наверняка мог бы провести аналогии.
Но зачем? Красивый человек для каждого свой.
Само понятие красивой женщины настолько индивидуально, что его можно назвать интимным.
Вот женщина. Симпатичная, и только. Прошёл мимо, а в памяти не зафиксировал.
А стоит встретить такую же, но с более близко посаженными глазами и вот ты уже млеешь, словно сытый щенок на весенней траве, подставляющий пузо солнечным лучам.
Вот ещё женщина. Обычная, ничего особенного. До тех пор, пока она не улыбнулась тебе. А после улыбки теряешь ночной покой.

Первое, что бросилось в глаза – стройность и чувство стиля в одежде.
Второе – манящая улыбка.
Третье – словно замедленные взмахи длинных ресниц вокруг морской синевы.
А услышав голос, я растаял, как забытое эскимо.
Важность первого впечатления сложно отрицать.

Густые, тёмно-русые волосы.
Немного пухлые щёчки, ровный носик.
Амарантовые губы.
Грудь, заманчиво проглядывающая сквозь белоснежную рубашку.
Тонкие руки, с изящными запястьями и длинными, женственными пальцами.
Талия, как у балерины.
И стройные, потрясающе красивые, ноги.
Никогда ранее не встречал столь эффектных женщин, хотя немало повидал их на своём веку.

Как я узнал позже, она практически не пользовалась косметикой и оттого ещё более удивительной была эта дикая природная красота.
От неё пахло земляникой, уж не знаю, парфюмерия ли это такая, но склонен полагать, что то был естественный запах.

Дарвиновский музей. Она стояла около экспозиции со львами.
Я пришёл туда не за влюблённостью.
Не за тем, чтобы думать о той, которая рассматривала львов.
И, несмотря на это, она как-то сразу запала мне в душу.
Интересно, подумал я в тот момент, как её зовут? Оля? Света? Может быть, Юля?
Глупо, да?
Мне тогда было тридцать пять. Устаканившаяся холостяцкая жизнь, без тени доверия к людям вообще, к женщинам, в частности.  Последних, как правило, больше интересовали мои деньги и статус, чем я сам, моя помощь и поддержка. Может я и сам был в этом повинен, может и так. Но меня это мало волновало.
Долго решался, стоит ли подходить и знакомиться. Чувствовал, что опасно это для меня, нарушает давно черчёный баланс, может поломать на корню всю мою напускную философию потребителя. Знаете, я избегал тех женщин, которые рождали во мне что-то большее, чем похоть. Обжёгся несколько раз в своё время, выводы сделал. Зачем, как говорится, наступать на одни и те же грабли? А тут вот не удержался. Не смог я мимо пройти. Ну что ж, так тоже бывает.

Маленькая, трогательная и потрясающе красивая, она стояла и смотрела на львов.
Возможно, я просто уже тогда почувствовал, что она необыкновенная женщина. Для меня точно.
Слегка коснулся её, чтобы она обратила на меня внимание. Наградой мне был взгляд испуганной лани.
Улыбкой и тембром голоса дал понять, что не опасен для неё. Она немного смутилась.
Не деланно, не наигранно, а совершенно искренне.

Пригласил в кафе на первом этаже музея.
Мы проговорили несколько часов.
Оказалось, что нам есть о чём говорить.
Стало очевидно также и то, что в моём взгляде она читала мои тайные мысли и желания и то, что ей это было приятно.
С ней было легко, если вы понимаете, о чём я.


В то время я довольно много пропадал в лаборатории, впрочем, последние годы для меня это считалось нормой.
Но каждую свободную минуту я дарил ей. И это было взаимно.

Когда скучать стало невыносимо, и тоска начала влиять на качество работы – я предложил ей переехать ко мне на Вавилова.
Тридцатипятилетний холостяк-биофизик и незамужняя двадцатишестилетняя филолог-переводчик – мы гармонично дополняли друг друга, в том числе и в работе, возможно  потому, что я относился к биофизике, как к искусству, а она к литературе, как к науке.

Я любил её целовать.
Для меня это было ново – ранее, с другими женщинами, предпочитал избегать поцелуев.
Вкус губ менялся в зависимости от её настроения. Например, когда сердилась – черешня, реально.

Она была сексуальной. Это не рядовой эпитет из какого-нибудь разговора в духе телевизионной передачи на тему секса, где целый ряд чудаков рассказывает не свои истории, будучи вроде вполне вменяемыми людьми.
Нет, она на самом деле таила сексуальность. Её сложно было не хотеть. Причём, совершенно неважно, чем она занималась и в каком находилась настроении.
Как-то раз она сказала мне, что этимология слова сексуальность, по сути – ярко выраженная половая принадлежность.
В её случае, женственность. Но женственная женщина – это, как говорят сейчас – ни о чём. Тавтология.

Она была интеллектуалкой. Запоем читала Флавия, Кафку, Достоевского. Могла часами рассуждать о поэтах эпохи Возрождения, о значении праздника «Божоле Нуво» для Франции, дискутировать на тему современных композиторов, в сравнении с её любимым Яном Тирсеном, и тому подобное. Было ли мне скучно? Честно, нет. Не скажу, что постоянно увлекался тем, о чём она рассказывала, но порой ловил себя на мысли, что уже с полчаса слушаю, внимая каждому слову. Например, когда рассказывала мне про Марселя Бика, потомка тосканских баронов, служившего в авиации во время Второй Мировой Войны. Про то, как в тысяча девятьсот сорок пятом году он на пару с приятелем купил в парижском пригороде Клиши небольшой сарай с устаревшим оборудованием по производству шариковых ручек. Дело не приносило доход, и тогда Бик решил производить ручки по цене стержня. Четыре года занимался только разработкой, основываясь на не слишком удачном прототипе – конструкции венгров братьев Биро. В то время шариковые ручки стоили в среднем десять долларов и были железными, а Бик предложил качественные пластиковые ручки по цене двадцать девять центов за штуку. А после грандиозного успеха, компания «BIC» под его руководством выпустила в продажу одноразовые газовые зажигалки и бритвенные станки, которые и поныне пользуются огромной популярностью.
Полина знала массу таких историй. И рассказывала их очень эмоционально, ярко и увлечённо.
 
Она была общительной. Круг её знакомых представлял из себя довольно разношерстную, по социальному положению, компанию. При этом она держалась со всеми естественно и уверенно.
Ей часто звонили, писали в Интернете, иногда приезжали в гости.
До того, как узнал её поближе, я и не предполагал, что могу так сильно, так искренне, безо всяких скидок, уважать женщину. Она изменила моё мировоззрение и я благодарен ей за это.
 
6.

Однажды, это было осенью, в октябре, я приехал домой чуть раньше и нашёл Полину в подавленном состоянии.
Едва взглянув на меня, она пронеслась на кухню, словно метеор и закрыла за собой дверь.
Это настолько не вязалось с её обычным поведением, что скажу честно, я не просто взволновался. Испугался.
Войдя на кухню, обнаружил её стоящей у окна. Поняв, что я вошёл, отмахнулась, дескать - оставь меня.
Я осторожно взял её за руку. Полина не пыталась сопротивляться, но весь вид её говорил о том, что она предпочла бы сейчас спрятаться в каком-нибудь чулане, забившись в уголок.
- Послушай…
Полина посмотрела мне в глаза, и я вновь поразился тому, насколько она соответствовала моему представлению о красивой женщине.
- Да? – прошептала она.
- Расскажи мне.
Она опустила голову и осторожно, ненавязчиво, словно боялась обидеть, попыталась высвободить руку из моей ладони.
Легонько притянул её к себе, ткнулся носом в ароматные волосы, чуть не сойдя с ума от внезапно нахлынувшего шквала нежности, и, слегка касаясь губами уха, прошептал:
- Милая, не переживай, пожалуйста... Расскажи, что случилось…
Она немного отстранилась, и я увидел глаза, полные слёз. Кончик носа покраснел, щёки пылали. Полина легонько закусила нижнюю губу и в тот же миг слёзы, словно получив разрешение, двумя неровными дорожками скользнули по щекам.
- Расскажи… Криминал?
Она еле заметно покачала головой. Амарантовый ротик слегка приоткрылся и я с трудом сдерживался, чтобы не коснуться его губами, покрыть нежными поцелуями.
- Несчастный случай? Трагедия?
Лазурные глаза вновь увлажнились, она закрыла их на секунду, отпустив слёзы, и вновь открыла.
Полина стояла передо мной такая беззащитная в этой искренней боли, что я чётко понял:
задавать ей новые вопросы на эту тему – просто бесчеловечно.
Я обнял её так, словно она была облаком, со всей нежностью, на которую был способен.
Полина не разрыдалась, давая волю чувствам, нет. Наоборот - замерла, точно пойманная в ладонь мышка, и лишь слегка задрожала.
Затем отстранилась, и не глядя на меня, ушла из кухни, оставив наедине со своими догадками.
Через минуту тихонько хлопнула входная дверь.

Вечером я узнал, что врачи подписали ей смертный приговор. На всё про всё дали два месяца. Максимум. Предложили лечь в клинику. Она отказалась.

Когда она попросила простить её, я, дурак, ничего не понял.
Ночью меня вызвали в лабораторию.

И я уехал.

Утром, доставая её из петли, я орал так, что соседи вызвали милицию.
Самое кошмарное во всём этом было то, что молодая лаборантка перепутала анализы.
Но они даже не удосужились перепроверить результаты.
Узнал об этом я только после похорон Полины.

Она оставила мне записку, в которой написала о том, что счастлива была лишь со мной и никогда ранее. Написала, что не может так умирать – медленно и наблюдая мои страдания. Попросила прощения за причинённую боль.

Я взял отпуск. Не получалось сосредоточиться, всё валилось из рук, а на моей работе это недопустимо. Мог серьёзно подвести людей. И тогда я узнал о параллельном проекте,
который стал моей надеждой на чудо.

После перевода попросил дать мне возможность работать круглосуточно. Лишь изредка возвращался домой отоспаться и принять ванну. Приезжать в квартиру, где совсем недавно она играла Шопена, где читал ей вслух и где мы так вдохновенно любили друг друга, было мучительно больно. Я всерьёз задумался о переезде.
Но главным была работа. Лишь она спасала меня.
А через четыре месяца меня разбудил ночной звонок Григория.

7.

- Гриш, - сказал я, стараясь придать голосу непринуждённость, - езжай домой, выспись. Я хорошо поспал, подежурю. До прибытия сотрудников осталось всего ничего. В общем, давай, отчаливай. Приезжай к обеду. Всё будет в порядке.
Григорий как-то странно посмотрел на меня, кивнул, встал с кресла и вышел.

На расчёт дозы у меня ушло около пяти минут. Всё чего я хотел – вовремя вытащить её из петли. Вводя сыворотку, я исступлённо молился.
Два часа я наблюдал за Клаусом.

А после…
Знаете, таких ощущений я никогда не испытывал. Всё вокруг словно замерло. Посмотрел на настенные часы. Секундная стрелка не двигалась. Медленно перевёл взгляд на Клауса, крутящегося в колесе. Он был похож на фотографию.
Воздух стал таким плотным, словно я погрузился в болото.
А потом я потерял сознание.

Очнулся у себя дома. Ночью.
Когда открыл глаза – обомлел.
Перед камином, в кресле сидел я и вслух читал рассказы Аверченко. А к моим ногам прильнула Полина - такая родная и живая.
Я посмотрел на себя нынешнего. Тот же, что и был в лаборатории - в белом халате, накинутом на костюм.
Но они словно не замечали меня.
- Доброй ночи, - осторожно сказал я.
Никакой реакции.
- Эй! – крикнул я, - Вы меня слышите?!
Нет. Они не слышали и не видели меня. Хотя я стоял прямо напротив них.
Я прошёлся по комнате туда-сюда. Затем подошёл к окну. Ночная Москва лета две тысячи пятнадцатого года.

Это какой-то бред… Я же перенёсся в прошлое! Осталось всего два дня до её смерти! Я же вернулся, чтобы спасти её!

Ирония. Я стал призраком. Меня никто не видел и не слышал. Я подумал про Клауса. В конце ноября две тысячи пятнадцатого года мы тоже не видели и не слышали его, хотя он вернулся в прошлое, судя по данным видеонаблю…

«Нужно срочно найти видеокамеру!» - подумал я, выбегая из квартиры. И остановился. Потому что прошёл сквозь дверь.
Я не влиял ни на что.
Не мог касаться предметов, не мог вызвать лифт, потому что не мог нажать кнопку. Я ничего не мог. Только перемещаться и наблюдать.
Два следующих дня я не отходил от Полины. Я прежний уехал в лабораторию, я нынешний сопровождал Полину в больницу.
Я прежний уехал по ночному вызову.
Я нынешний, никем не замеченный, орал от боли и плакал в голос, когда наблюдал то, как Полина покидает этот мир.
Я прыгал вокруг дергающегося в агонии тела, пытаясь сделать хоть что-то, но всё было бесполезно. Менее чем через минуту она замерла.

Все мои надежды рухнули. Если бы в тот момент мог покончить с собой, я бы сделал это.
Но не мог. Я просто смотрел кино. О своём и её прошлом.

Не испытывал голода, не хотел спать, никаких потребностей. Был эмоциями и только.

Несколько месяцев бродил по Москве, посещая, словно музеи, квартиры в многоэтажках и хрущёвках, наблюдая за жизнью столицы.
В двух гипермаркетах, торгующих видеотехникой, я намеренно бродил туда-сюда перед видеокамерами, пугая прохожих и консультантов.
В одном из магазинов даже вызывали милицию и экстрасенсов.
И те и другие пороли чушь, пытаясь авторитетно выглядеть.
Меня это не забавляло. Я просто озлобился.


Ночью, шестого декабря, в пятом часу утра я стоял напротив Григория, сидящего в кресле, наблюдал за собой, настаивающем на утреннем дежурстве, и ждал.
В какой-то момент воздух снова уподобился болотной жиже и я потерял сознание.

8.

Григорий вошёл в лабораторию, посмотрел на Клауса, затем на меня и сказал:
- Скучно быть привидением, да, Игорёк?
И я всё понял. Понял, что должностное преступление совершил не один. Наверное, он хотел побыть с матерью.
- Мы изобрели велосипед, Гриша, - произнёс я, и устало опустился в кресло.
- Да. Выдумали память. Есть только миг, как поётся в песне.
Я кивнул.
- Чаю хочешь? – спросил я.
- Да, пожалуй, - ответил Григорий.


Милая, ты оказалась права.
Прошлого нет. Есть только вечность. И память.