Глава двадцать пятая. ЕРЕСЬ.
Израиль как государство замышлялся его основателями как воплощение вековой еврейской мечты. Освящённая религиозным догматом, не раз являлась она миру под разными личинами и всякий раз далеко не сразу обнаруживала свои истинные корни. В предпоследний раз воплощена эта мечта была в облике большевизма, извращённой коммунистической идеи, сформулированной хитроумным философом-талмудистом и сыном раввина Марксом, обрушившись на многострадальную русскую землю, дабы щедро удобрить её русскою кровью и запалить мировой костёр. Как это часто бывало в истории, костёр, разгоревшись, пожрал своих поджигателей. Ушли в небытие тысячи и тысячи последователей Маркса и Троцкого. Дымом из труб денно и нощно работающих крематориев лагерей Третьего Рейха растворились в воздухе бренные тела несчастных евреев, на прахе которых возвысилась громада послевоенного мироустройства, в центре которой стояла прочная спайка сионистов Израиля с глобалистами Северо-Американских Штатов. К излёту последнего века второго тысячелетия сокрушившая единственную страну, бросившую вызов этой нерушимой спайке, военно-политическая машина мировых манипуляторов набрала слишком большие обороты, чтобы иметь возможность запросто остановиться. Ей необходимы были новые цели и новые объекты для грядущих разрушений, ибо созидать что-либо эта машина была попросту неспособна. Именно в те годы, когда пал СССР, обострилось вековое противостояние братьев-семитов на крошечном клочке суши под названием Ближний Восток. Палестинские арабы методично забрасывали израильтян ракетами, в основном, самодельными, подрывали мелкие лавочки на сопредельных израильских территориях, забрасывали каменьями полицейских и шумно отмечали каждую новую еврейскую жертву. Израильтяне, в свою очередь, проводили зачистки территорий, сжигали целые поселения вместе с женщинами и детьми, бросали в тюрьмы наиболее ретивых палестинцев и рапортовали об очередном «урегулировании». Ситуация, при которой выросло не одно поколение и с той и с другой стороны, могла быть охарактеризована словами всё того же Троцкого, сказанными им о другом противостоянии и в другие годы: « Ни мира, ни войны!»
Сомнительный «рай», куда с настойчивостью, достойной лучшего применения, стремились толпы ослеплённых сионистской пропагандой единоверцев, жил своей странной жизнью, больше напоминавшей театр абсурда, нежели реальную жизнь. Но поток переселенцев из добиваемого по кусочкам теперь уже бывшего Советского Союза не становился тоньше. Всё новые и новые волны эмигрантов заполняли собою и без того достаточно густо населённые пространства «обетованной земли», становясь довольно вскоре после своей натурализации на новом месте жительства под ружьё в этом бесконечно длящемся противостоянии, ставшем практически образом жизни.
Именно такая метаморфоза произошла с Игорем Михельбером всего через полгода после переезда с новой семьёй на новую «Родину». Скажи ему кто-нибудь пару лет назад, что доведётся ему послужить в армии, наверное, посмеялся бы и сам, и родители бы присоединились. Кто же из благополучных еврейских мальчиков «поганого совка» ходит в кирзачах по плацу? Ясное дело, только какие-нибудь совсем ненормальные! Но что же происходит с «правильными еврейскими мальчиками», когда попадают они на свою «историческую родину»?! Отчего не находится среди них практически ни одного «доблестного уклониста»? Отчего каждый за честь почитает отслужить положенный небольшой срок, имеющий, в отличие от большего срока в Советских вооружённых силах, гораздо большие шансы закончиться на кладбище – ведь страна-то воюет постоянно?! Отчего тщедушный и робкий Игорь нимало не смутясь внезапно открывшейся перспективой, чуть ли не с радостью отправился на сборы? Откуда в нём, с детства выпестованном как «маменькин сынок», вдруг проснулись дремавшие, быть может, не одно поколение мужские инстинкты? Уже после недели службы стоило ему пройтись несколько шагов с автоматом в руках, от всего его облика, от походки, взгляда, начинала исходить такая необоримая первобытная сила, ощущая которую девушки сразу млели и посылали в его сторону томные взгляды? Воистину, удивителен Израиль, на земле которого могут происходить подобные чудеса,
Не менее переменилась и Настя. За полгода она посвежела, подрумянилась на ближневосточном солнышке, округлилась. Движения её приобрели мягкость и грацию знающей себе цену дамы, у которой всё в жизни хорошо. Та порывистость и угловатость, которая нет-нет да проскальзывала в ней ещё совсем недавно, исчезла. Она успешно прошла курс переобучения и нашла вполне приличную работу в офисе. В числе прочих обязанностей, ей надлежало всегда соответствующе выглядеть, поскольку именно она своим присутствием должна была придавать офису тот шарм, который, по задумке хозяина, делал клиентуру сговорчивее, о сотрудников сноровистее. Собственно, кроме приготовления ланчей и кофе, сортировки корреспонденции, вызовов такси по необходимости, наведения порядка и создания благожелательной атмосферы в присутственном месте, ничего на её плечи возложено не было. Довольная таким удачным выбором службы, Настя находила время для занятий появившимся у неё в Израиле хобби – она выискивала в антикварных лавках, у старьёвщиков на барахолках и в случайных местах старые советские значки и создавала из них странную коллекцию. За полгода собрание металлических и пластмассовых безделушек перевалило за тысячу единиц. В кругу соседей, с которыми довольно быстро установились ровные приятельские отношения, уже распространился слух об этом увлечении госпожи Михельбер, и периодически кто-нибудь по-соседски предлагал ей купить что-нибудь для коллекции подходящее. Как правило, Настя удовлетворяла соседские предложения, не торгуясь. Во-первых, считала она, нехорошо торговаться с соседями. Во-вторых, предлагаемое ими, как правило, представляло для коллекции несомненный интерес. В-третьих, этакую «доставку на дом» она считала дополнительной услугой, за которую неплохо бы и заплатить. А поскольку с деньгами у Михельберов, на удачу, всё было в порядке, то и можно было такую сущую мелочь не считать.
Боря очень быстро освоился. Как и почти все дети, он стремительно овладел и языком, и правилами местного поведения, и характерными замашками местной детворы. В квартале Тель-Авива, где поселились Михельберы, напрочь не чувствовалось ни малейшей тени религиозных ограничений, коих было бы немало, обоснуйся они, например, где-нибудь в Иерусалиме. Светский и даже, можно сказать, весёлый город как будто две трети своего жизненного времени танцевал и пел. Чуть не каждый день происходили какие-нибудь большие и малые праздники, фестивали, карнавалы, конкурсы. Это было так увлекательно, зрелищно, свежо, что Боря очень часто пропадал на улице, то наблюдая за происходящим, то и участвуя в нём. Причём со стороны старших он не испытывал особых притеснений или запрета на долгое отсутствие дома, что ему очень нравилось. За полгода такой новой для себя свободы Боря легко и основательно оторвался от всего того, что связывало его с настоящей Родиной, с отцом. За всё это время только однажды написал ему письмо, и то – по случаю Нового года. Получилось оно поэтому суховатым и чересчур коротким. Когда Гриша получил его, перечитал несколько раз, а потом почти час раздумывал, его ли это сын написал – настолько чужим показался тон.
В середине марта Гриша получил неожиданную открытку от Михельбера. Никак не ожидая, что когда-нибудь старый приятель лично вспомнит о нём, он даже поймал себя на том, что обрадовался. Однако кратковременная радость сменилась долгим изумлением, когда он увидел изображение на открытке. Оказалось, что это не открытка вовсе, а фотография Игоря, на которой тот был в форме рядового израильской армии, с автоматом в руках и с довольно устрашающим выражением лица. Своего однокашника Григорий признал сразу, но ощущение несоответствия было столь велико, что он тотчас сел строчить ответ. Вышло довольно пространное послание. Расспрашивая мужа своей бывшей жены о деталях их жизни, о том, как получилось, что с детства чуждый мальчишеским играм в «войнушку» домашний пай-мальчик так преобразился, Григорий расписался на восемь страниц. Он сам себя оборвал на полуслове, вдруг сообразив, что таким письмом привязывает себя к тем, от кого желал бы навсегда оторваться. Оттолкнув исписанные листы в сторону, он посидел несколько мгновений и в какой-то миг захотел даже уничтожить их, не посылая. Однако тряхнул головой, отгоняя столь неприличное, как ему показалось, желание, быстро сложил листки, запечатал в конверт и надписал адрес. Ведь это было ещё и письмо сыну! Правда, отправить письмо ему доведётся через несколько дней. В тот самый момент, когда он уже собирался одеться и пойти на почту, в дверь позвонили.
На пороге стоял незнакомый молодой человек в офицерской форме. Гриша подумал было, что ошиблись адресом и уже хотел вежливо выпроводить незнакомца, но тот опередил его желание, обратившись по имени:
– Здравствуйте, Григорий!
«Наверное, кто-то из афганцев, – подумал Гриша и с деланной улыбкой протянул руку».
– Проходите, – предложил он, – Правда каюсь, я Вас не помню.
– Вы и не можете меня помнить, – улыбнулся гость, – Меня зовут Иван. Фамилия моя почти былинная – Пересвет. Я привёз Вам привет от Вашей невесты.
– От кого? – закашлялся Гриша.
– От Тани. Мы с моей женой помогли ей добраться до…
– Иван, да Вы проходите, не стойте на пороге, – перебил Григорий и засуетился. Отчего-то он точно почувствовал, что незнакомец быстро уйдёт, а ему надо было бы его задержать. Гость снял шинель, положил на полку фуражку, надел предложенные тапочки и проследовал за хозяином на кухню. Однако, едва он занял место за столом, первым же словом оправдал Гришины предчувствия:
– Я сожалею, но у меня очень не много времени.
– Но на чая чашку хоть найдётся? – с надеждой в голосе переспросил Гриша и, не дожидаясь ответа, зажёг конфорку под чайником.
– Разве только на чашку, – вздохнул Пересвет.
– Где Вы её видели? Как она? Отчего сама не приехала? Вы давно знакомы? – начал сыпать вопросы Григорий, как будто боясь забыть какой-нибудь из них и словно не ожидая получить соответствующие ответы. Иван заулыбался и вместо ответа на этот поток проговорил:
– Что самое удивительное в женщине, так это то, что никто не может объяснить, что же она в нас находит.
Григорий замер на мгновение. В словах гостя послышалось невероятное сходство с тем, что когда-то он слышал от своего друга. Нет, слова Туманова Были другими. «Только две профессии – мужчина и женщина!». Но казалось, что Пересвет почти процитировал их. Не вполне понимая, зачем он это делает, Гриша вышел из кухни, направился в кабинет, где, аккуратно завёрнутая в тряпицу, спрятанная в потаённый ящичек отцовского стола, покоилась последняя картина художника, чей трагический путь и уход так перевернули всю душу, извлёк заветный свёрток, развернул его и воротился с полотном к гостю. Пересвет дожидался хозяина в непринуждённой позе, сидя у стола, прислонившись к стене и прикрыв глаза, будто задремал. Когда Гриша встал против него, держа перед собой последнее творение Туманова, офицер даже бровью не повёл. Молчание продлилось несколько секунд. Наконец, гость, не открывая глаз, спросил:
– Вы что-то хотите мне показать?
– Вот, – ответил Гриша, разворачивая магический портрет к Ивану. Тот медленно открыл глаза, и они становились всё круглее, всё синее, а только что игравшая на губах улыбка медленно сползала с его лица. Через несколько мгновений созерцания полотна офицер, наконец, перевёл взгляд на Григория и сказал:
– Необыкновенно! Спасибо. Но пока уберите. При ней, – он кивнул на женщину на портрете, – нам не удастся поговорить толком. А Вы же хотели разузнать о Татьяне.
– Да-да, конечно… Извините… Сам не понимаю, зачем я это… – стушевался Гриша.
– Нет-нет, не извиняйтесь. Вы всё правильно сделали. Честно говоря, я и не думал, что смогу вот так, запросто к Вам зайти… И уж тем более, не думал, что Вы так быстро всё почувствуете…
– Почувствуете? О чём Вы, Иван?
– Не беспокойтесь, с Таней всё в порядке. Отнесите картину, и мы поговорим. У меня немного времени до поезда есть.
Гриша почти бегом покинул кухню, возвратил на своё место полотно Туманова, бережно завернув его в тряпицу, и также стремительно вернулся к гостю. Чайник на плите уже закипал.
– Григорий, – встал ему навстречу Пересвет и положил руку на плечо, – Я думаю, Вы не обиделись на моё замечание. Раз в ответ показали такое совершеннейшее чудо, значит, не в обиде.
– Да что Вы! О какой обиде может идти речь! – с жаром воскликнул Гриша, – Меня просто поразило, как Вы оказались похожи на моего друга, который написал эту работу. Невероятно! Я давно уже места себе не нахожу после того, как его… как он… А тут Вы, да ещё с приветом от моей Танечки…
– Этого художника убили, – не то спросил, не то утвердил гость, и лицо его словно закаменело.
– Да. Это Владимир Туманов. Убили и женщину на портрете. Я их знал обоих… Господи! Но зачем я сейчас завёл об этом? Таня! Как там Таня? Где она?
– Всё правильно, потому что всё связано. Вашу Татьяну преследуют те же силы, которые убили художника и его натуру. Они не знают жалости. Они не останавливаются ни перед чем. Они просто враги. А мы просто воины, не так ли? Но Вы не беспокойтесь, Татьяна уже вне опасности. Она недосягаема для врагов. Сейчас, я думаю, она уже добралась до конечной цели своего путешествия.
– Погодите, Иван. Я ничего не понимаю. Какие враги? Какого путешествия? Что, чёрт возьми, происходит? Если Вы что-то знаете, объясните мне, а то у меня скоро мозги набекрень сдвинутся.
– Григорий, не надо ругаться! Я не всё могу Вам рассказать. Во-первых, я не всё знаю. Во-вторых, не обо всём, что знаю, имею право сказать Вам. Многое, очень многое сказать Вам может и должна сказать только Татьяна. Но я другому удивляюсь. Как Вы, афганец, испытавший столько, прошедший сквозь такие передряги, до сих пор не осознали очевидного? Пускай не все это так называют, но мы-то с Вами солдаты, должны понимать… Если в стране воцарился такой беспредел, как теперь, значит враг не дремлет, действует… Раз в жизни Вашей и её происходят такие вещи, значит, враг активен, преследует. Оглядетесь кругом, вокруг себя! Разве Вы не видите, что отнюдь не все, кто говорит правильные, хорошие слова, искренен в них? Какую ещё правду Вам требуется показать, чтобы Вы увидели не только ту реальность, которую нам навязывают газеты и телевидение, а ещё и ту, которая и есть настоящая реальность? Идёт война, никакими компромиссами и переговорами уже не возможно её ни остановить, ни перенаправить в другую сторону. Война не на жизнь, а на смерть. В этой войне бои протекают стремительно. Каждый русский дом, каждая семья, каждое сердце русского человека – поле боя. И в этих боях, как на всякой войне, есть жертвы. Как правило, те, кто вовремя не сориентировался, кто струсил или растерялся. Гибнут те, кто не ведает, что творит. Гибнут те, кого сделали жертвенным бараном, кого подставили вслепую, кого надоумили пойти против собственной совести и воли. И с каждым днём этой войны прибавляется жертв.
– Погодите-погодите. А каким образом ко всей этой войне имеет отношение Татьяна?
– Григорий, ну, Вы и впрямь странный человек! Вам что, ничего не известно о том, какие именно знаки написаны на картине, которую Вы мне только что показали? Вы не знаете, какую именно реликвию спасает Татьяна?
– Нет, ничего не известно, – ошарашенно проговорил Берг.
– Тогда давайте пить чай, а то не успеем, – выговорил Пересвет.
Они уселись за стол чаёвничать и некоторое время молчали. Паузу прервал офицер.
– Какой Вы, право, удивительный мальчик, – проговорил он, – Только не обижайтесь. Вам в руки само идёт Знание, такое Знание, за каким другие всю жизнь бегают, добежать не могут, а Вы в упор не видите. Наверняка Вас даже вербовали. Ведь брали с Вас подписку о сотрудничестве с органами?
– Да, Вы правы, Иван, подписку с меня взяли, причём объяснить толком, в чём суть «сотрудничества», не удосужились. Вы правы, я и до сих пор не особо могу взять в толк, о чём идёт речь. Так, на уровне догадок и ощущений. Но ведь в таком же неведении живут миллионы и миллионы по всей стране. Ведь, правда?
– Миллионы, Григорий, не столкнулись нос к носу с тем, с чем столкнулись Вы. Поймите, покуда в Вашей голове не наступит окончательное прояснение, Вам не удастся соединиться с Вашей невестой. Быть может, все эти испытания и даны Вам исключительно затем, чтоб, наконец, из мальчика Вы превратились в мужчину и воина...
– Наверное, Вы правы, – после некоторой паузы заключил Гриша и решил больше не задавать вопросов. Может, гость сам захочет что-то сказать? Пересвет не заставил себя долго ждать.
– Татьяна была в моём доме по пути из Гурьева на Псковщину, – начал он, – Она практически повторила путь, уже однажды ею проделанный. Там, под Гурьевым, в тот год, когда Вы познакомились, она получила в руки приговорённое сокровище, которое никому не могла раскрыть, даже Вам. И сейчас она уже должна быть в монастыре.
– Где? – не удержался от вопроса Григорий.
Офицер засмеялся:
– Она не собирается принимать постриг, поверьте мне. Но сокровище, которое выпала ей доля сберечь, будет укрыто именно в монастыре, куда руки врагов не могут дотянуться. Судя по всему, именно сегодня она пересекла монастырские врата.
– Скажите, Иван, а кто Вы? Откуда Вы… всё это… Ну, Вы поняли, что я хотел спросить.
– Понять-то понял, – усмехнулся гость, – но как Вам сказать, не знаю. Мне многое рассказала Татьяна. Но ещё больше я и сам знаю. Видите ли, Гриша, всё происходящее на земле, как бы заранее записано на голографическую картинку. Вот Вы думаете, что прошлое было вчера, будущее будет завтра, а настоящего… ну, как бы это сказать… его и нет вовсе. Многие так думают. Другие, наоборот, признают только настоящее. Помните, как Лев Толстой говорил: «Изо всех времён самое важное настоящее. Только в нём человек властен над своими поступками»? Но классик немножко ошибался. Дело в том, что и прошлое, и будущее – всего лишь углы зрения. Если разглядывать голограмму с разных сторон, она как бы раскрывается в объёме, хотя реально никакого объёма не имеет. А если, кстати, расколоть голограмму на несколько частей, каждый осколок сохранит в себе всю информацию и станет копией целого. Так вот и последовательность событий. Каждое в отдельности хранит в себе всю цепочку – из так называемого прошлого в так называемое будущее. Вы думаете, что такое бессмертие души?
– Признаться, я давно не думаю об этом, – задумчиво проговорил Григорий.
– Что ж, может, и правильно, что не думаете. А то придётся очень многое передумать наново. А ведь оно всего лишь в том и состоит, что если каждое мгновение вечно и содержит в себе всю полноту информации о прошлом и будущем, то ровным счётом нет никакой разницы, в какой последовательности читать эти мгновения. Ну, как читают книгу, например. Помните, у кого-то из латино-американских писателей, у Борхеса, кажется, есть роман, который можно читать в любой последовательности глав и страниц, и получаются разные повествования?
– Что-то такое припоминаю.
– Вот-Вот, оно самое и есть. Конкретная застывшая голографическая вечность. И с этой точки зрения, что такое смерть?
– И что же такое смерть?.. Странный у нас с Вами разговор получается.
– Ничего странного! – с жаром возразил офицер. Он говорил, постепенно воодушевляясь, точно от того, как полно он изложит свои мысли, зависит, по меньшей мере, целая судьба. Гриша слушал его, мало-помалу увлекаясь его внезапной горячностью, вместе с тем, несколько отстранённо. Он словно находился одновременно в двух измерениях: здесь и не здесь. Казалось бы, достаточно отвлечённые понятия, о которых рассуждал странный гость в офицерской форме, могли бы составить предмет игры ума, основу приятной и прохладной светской дискуссии, но они соединились с горячей новостью – весточкой от Татьяны, и это делало сами отвлечённые понятия жаркими и зримыми. Как когда-то в детстве, Гриша ощутил потоки перетекающих друг в друга бесконечностей, наполняющих бездонные сферы тонких материй и энергий, каждая из которых могла одновременно и поглотить без остатка и наполнить до краёв. Загадка времени – эта величайшая тайна, над разрешением которой бились величайшие умы на протяжении всей истории человечества, в единый миг вдруг перестала быть загадкой. Время стало подобным медленно вращающемуся шару, внутрь которого заключены пространство и материя. А само движение этого шара – энергия. С детства будоражащие фантазию физические понятия наполнились живым смыслом, стали зримы и осязаемы: протяни руку – и потрогаешь время, глубоко вдохни – и заглотишь энергию, приглядись – и увидишь пространство… Пересвет продолжал вещать, и значительная часть его слов проходила сквозь сознание Берга, словно нейтроны сквозь толщу стен. Но внутренние их смыслы и образы задевали и оставались, – Каждая конкретная человеческая воля есть вектор силы, который приложен к точке бытия затем, чтобы приблизить время превращения материи в энергию. Мы все живём в этих силовых полях, не отдавая себе отчёта в этом. Но надо отдать. Враги – это те, чей вектор нацелен на противоположный результат. Они не излучают энергию, а потребляют её, и видят смысл жизни в превращении максимума энергии в максимум материи. В этом-то всё и дело. Виноваты или не виноваты, неважно. Они такие, и их не переделать. Такова их природа. Они даже не поняли бы предмета нашего разговора: как это так возможно стремиться к превращению материи в энергию?! У них всё наоборот. И потому из века в век с ними идёт война. Рано или поздно они будут повержены, потому что таков физический закон природы. Но он также означает, что и всем нам – и Вам, Гриша, и мне, и моей жене, и сыну Кариму, словом, всем нужно быть готовыми к… Ну, как бы это образно обозначить?.. К материальному испарению, что ли. Так ведь этому же учат практически все религиозные учения. Почти все. К этому же призывают крупнейшие мыслители с древнейших времён. Почти то же самое, что и я сейчас говорю, говорили когда-то Рерих и Будда…
Иван Пересвет смолк, поблёскивая возбуждёнными глазами на своего собеседника. Григорий Берг сидел прямо против него, уставясь в его бездонные глаза застывшим взглядом, и, казалось, пребывал где-то далеко-далеко отсюда. Пауза тянулась вечность, заняв неуловимый миг. В этот бесконечный миг оба мужчины пережили короткое, как вспышка молнии, озарение, в котором в единой точке разом отразились все прожитые жизни, все события прошлого и будущего, вся записанная на скрижалях Рода информация, расшифровка которой и есть судьба человеческая и его путь по этой судьбе. На уровне ощущений каждому показалось, что нечто очень важное происходит одновременно в это самое мгновение и в мириадах мигов по ту сторону времени – в прошлом и будущем. Этот краткий миг глаза-в-глаза отразился воспоминанием о первой встрече с Татьяной в вагонном купе, о последней встрече с Тумановым, о первом взгляде в глаза новорожденному Борьке, когда его принесли из роддома… В голове музыканта всплыл пошленький мотивчик популярной песенки «Эти глаза напротив», и эта музыкальная ассоциация стремительно вырвала его из оцепенения, сбросив плашмя на грешную землю. Он встал, отряхнулся от оцепенения и, повернувшись спиной к странному гостю, проговорил:
– Нас послушаешь, так это же сущая ересь!
Пересвет рассмеялся. Легко, по-детски звенел его смех, разгоняя остатки наваждения. А у Гриши защемило в груди. Сейчас офицер скажет, что ему пора уходить, а он так ничего не сказал о Татьяне, но спрашивать было уже неудобно почему-то. И ведь уйдёт, не оставив никаких координат, исчезнет, как и не был вовсе. «А что если я сейчас обернусь, а его нет в этой кухне и не было никогда? – сокрушённо подумал Григорий и замер, не желая разворачиваться». Точно прочитав его мысли, Иван произнёс:
– Не печалуйся, брат! Мы обязательно ещё свидимся. Просто так не устраивает Бог таких встреч. И скоро, очень скоро твоя Татьяна будет с тобой. Я это точно знаю. Поверь мне. Теперь уже ей почти ничего не угрожает. Она выполнила свою миссию, и вот-вот вернётся к тебе.
– А я? – резко обернувшись, воскликнул Гриша.
– Что?
– Выполнил ли я свою? И какова она у меня? Всю жизнь хотел посвятить себя музыке, а вместо этого занимаюсь какими-то непонятными суетными мелочами. Всю жизнь мечтал стать добропорядочным семейным человеком, а вместо этого прижил непонятно с кем сыночка, которого чужой мужчина увёз в чужую страну, едва не потерял любимую, которая вынуждена скитаться где-то, а уж о добропорядочности и говорить не приходится! Почти уголовник. Под судом был, едва не осудили, в тюрьме посидел, еле с того света вытащили. Что я и кто я после всего этого?
– Война, брат, – коротко ответил Пересвет и поднялся с места, – Ну, прости, мне пора.
– Да, я знаю, – пробурчал Берг и опустил глаза, – Но… Послушай… Раз уж мы перешли на-ты, скажи мне на прощанье…
– Что сказать?
– Раз ты говоришь, что время не имеет значения, а имеет значение только вечность… Подожди, не перебивай!.. В общем, раз всё уже предопределено… Хотя это же сущая ересь, ересь!!! Но раз так. То как с этим жить? Короче, сколько ещё жить в этой трясине безвременья?
– Хорошо, что ты это так назвал. Именно безвременье. До нового тысячелетия осталось каких-то пять лет. Но и с наступлением двухтысячных, сразу ничего не изменится. Всё будет происходить постепенно, но однажды вдруг почти все люди осознают, что живут уже в другой эпохе. И в этой новой эпохе все прежние ценности, которым поклонялось человечество, уйдут, канут. Стяжать материальные блага станет бессмысленно. Потому что главным станет энергия. Во всех её проявлениях. И прежде всего, энергия воли. Все прежние религии придут в смятение, потому что вероучителя станут отступниками. А как им быть, если служат не Духу, а Букве? А что есть Буква вероучения, как не та же каменная материя? Они окажутся такими же стяжателями, как современные бандиты, банкиры или просто воры. Только ещё хуже. Ведь они посягнули на много большее, чем просто земные блага. Всё придёт в движение, и многим, очень многим оно покажется наступлением хаоса. Ведь материальные ориентиры в одночасье предстанут иллюзиями. Но это движение и будет первым шагом на пути превращения всех нас в лучистую энергию. Так будет. И не нужно этого бояться. А ты пока всё ещё боишься этого. Уже чувствуешь, что так будет, что так надо. Но боишься. В глубине души у тебя живёт страх, как страх высоты и глубины. Но прояви волю, и он начнёт отступать. Поверь в себя. Ты же воин!
Когда за гостем закрылась входная дверь, Григорий ещё некоторое время повторял про себя одно единственное слово, прилепившееся к языку: «Ересь!». Но чем дольше он повторял его, тем сильнее охватывало его чувство, что этого слова он, по большому счёту не понимает. Привычка придавать слову несвойственное значение, наделять его несвойственным смыслом – вредная привычка, и от неё следует избавляться, отыскивая в словах подлинный, допрежь сокрытый смысл. Повторяя, как заклинание, привязавшееся слово, Григорий обнаружил, что в корне этого слова звучит «Еръ», означающий «твёрдый знак» – символ мужского начала, волевого устремления и непреложности законов мироздания. И может, стоило бы прочесть это слово «еръ еси», что значило бы окончательное утверждение мужской самости, преодоления слабости духа ради полноты существования? А можно услышать и иное: если не мужское «еръ», то, может быть, наоборот, женственное «ерь», или мягкий знак? Тогда смысл загадочного слова прямо противоположен – во всём проявляется великое материнское начало, жизнетворение через мягкость… А что если сила слова «ересь» состоит в том, что оно соединяет в себе и то и другое? Вечный и непобедимый союз мужского и женского начал, взаимопроникающие силы твёрдого и мягкого, извечные Инь и Ян?
Размышляя над этим, Григорий машинально совершал прерванные появлением названого гостя действия. Он оделся, положил в карман куртки письмо сыну, взял ключи и вышел из квартиры. И лишь пройдя несколько шагов по улице, сообразил, что вечер уже, темно, и почта наверняка закрыта. Он усмехнулся сам себе и решил просто прогуляться, чтобы как-то собрать растрепавшиеся мысли…
Боря получит письмо отца лишь через месяц. За этот месяц произойдёт множество событий. Ярких, разноцветных, запоминающихся. В жизни ребёнка вообще много таких событий. И за их мозаичной панорамой он забудет о том, что ждал весточки от отца. И когда письмо придёт, отнесётся к нему уже спокойно, без детского восторга, и даже прочтёт не сразу. А когда прочтёт, забудет ответить. И пройдёт ещё очень много времени, прежде чем отец и сын поймут, что навсегда отдалились друг от друга.
Гриша, чью душу терзали два очень разных ожидания – ответа от сына и весточки от возлюбленной, тоже растеряет жар первого, изо всех сил разогревая второе. И в итоге долгожданную весточку он получит, и это событие так прочно заслонит собой отцовские чувства, что спустя много времени он будет корить себя, что фактически оторвался от сына в сердце своём, но ничего уже не сможет поделать. А весть от Тани была не просто радостной, она была потрясающей! Как-то утром раздалась трель междугороднего звонка. Гриша стремглав бросился к телефону и услышал в трубке любимый голос. Таня сказала всего несколько коротких фраз:
– Милый, я люблю тебя. Я, наконец, свободна и еду к тебе. Скоро мы увидимся. Целую.
Сколько раз потом Гриша прокручивал в голове эти слова! И всякий раз к ним приклеивалось «ересь». Он улыбался новообретённому словечку и нараспев повторял его вслух. На другой день за этим его застали мама с Костей, зашедшие навестить. Улыбающийся Гриша напевает «е-е-е-ре-е-есь!» – это картинка! Анна Владиславовна ни о чём не стала расспрашивать сына. За последнее время он впервые выглядел таким бодрым и радостным. Она поняла, что сын получил долгожданную весть, и возликовала. Догадливый Кийко тоже не полез с расспросами. После впечатлений от невероятной поездки в Атырау у него у самого словно третий глаз открылся. Он вообще стал обходиться в жизни без лишних вопросов, всё угадывая и всё подмечая.
Они провели вместе недолгое время, перебросились несколькими репликами о «дежурных» новостях из жизни друг друга и, удостоверившись, что в общем и целом всё в порядке, по-доброму расстались. По дороге домой Костя лишь шепнул жинке:
– Я бачу, скоро у нашей хати вясилле?
– Не торопи события, – с улыбкой отвечала Анна Владиславовна, хотя о возможной свадьбе сына сама подумала именно в этот миг.
Татьяна появилась на пороге Гришиного дома на третий день после звонка. Она пришла точно в тот самый момент, когда он воротился с работы. Весь ещё пребывающий мыслями в школе, он шагнул к двери своей квартиры, даже не заметив девушки, стоящей на лестничной площадке. Когда ключ лязгнул в замочной скважине, он услышал из-за спины родной голос:
– Ну, здравствуй, солдат!
Он вздрогнул, обернулся и долго не мог совершить ни единого движения, столько беззвучно шевеля мигом пересохшими губами. С трудом совладав с собой, он сделал шаг навстречу любимой, не сводя с неё глаз, уже исполненных слёз, и вместо приветствия произнёс, наверное, самую нелепую фразу в своей жизни:
– Танечка моя! Какая ересь!