Мамина родная сестра, тетя Дуня была моей любимой тетушкой. В отличие от мамы, ее родной сестры, она была крепкая, здоровая. Сама сажала большой огород с картошкой, потом окучивала ее, при наступлении погожих сентябрьских деньков выкапывала, неся на спине в мешке не по одному ведру картошки. Трудилась с утра до ночи, как, наверное, и ее отец, мой дедушка Дима.
Но жизнь тети сложилась тяжело. Что случилось с ее мужем - я даже не знаю. Об этом никто никогда не говорил, а мы, дети, не были приучены задавать такие вопросы. Хорошо знаю, что у тетушки было двое детей – сын Шура и дочка Настя. Своего двоюродного брата я не помню совсем. Говорят, он умер в тюрьме. Был посажен то ли за то, что не мог найти работу (а найти работу в нашем поселке, как и сейчас, всегда было трудно, но в довоенные и послевоенные годы сажали за то, что человек не работает), то ли за то, что однажды опоздал на работу (за это тоже сажали).
Подрастая, я запомнила несколько сценок из встречи с Настей. Первая – мы лежим с ней на печке, и она мне читает книгу. Очень хорошо до сих пор помню это ощущение, где много места разным чувствам. Удивлению: все это написано на этих белых страничках вот этими черными буквами? Восхищению: я тоже могу научиться читать, такое возможно? Вот здорово!
Именно Настенька открыла для меня книгу, показала, что можно научиться читать. Видимо, то ли Настенька так завораживающие читала, то ли книга была интересная, а может быть, все вместе, но это дало такое желание учиться, учить буквы, складывать их в слова, из слов улавливать смысл, самой читать! Эта радость, даже восторг привились так крепко, что я всегда любила читать и учиться.
Книги, как говорят, запоем читала только в детстве. Часто, когда выключали керосиновую лампу, зажигала свечу и при ее неярком свете читала допоздна. Мама всегда ругала, что испорчу глаза.
К сожалению, книг в доме было мало, я брала у друзей, но это все быстро прочитывалось. Библиотека в Серебряных Прудах открылась поздно, когда я уже почти выросла. Я начала так быстро менять книги в библиотеке, что меня там стали не очень-то привечать, наверное, не верили, что я все успеваю прочитать. Ах, какая жалость! Читаю до сих пор быстро, иногда в метро рядом кто-то всю дорогу читает одну и ту же страницу. Я так переживаю при этом: ну кто же так медленно читает, что сама себя начинаю останавливать: как хочет, так и читает!
Так или иначе, но страсть к чтению постепенно улеглась. Скорее, не улеглась, а сменилась той литературой, которую надо было читать уже в институте. Специальную литературу по медицине я читала много и, как в детстве, жадно. Но все равно жаль. Я могла бы быть, хотя бы по своим сегодняшним требованиям, более знающим человеком в литературе, живописи, музыке, архитектуре. Оправдать это ничем нельзя.
Мне жаль, что та любовь к книге, которая появилась у меня очень рано, не перешла в глубокую потребность для собственного систематического и разностороннего образования. Из искры не разгорелось пламя. Но искорку я получила именно от своей сестры Настеньки.
Дальнейшая ее жизнь почти совсем выпадает из моей памяти. Помню только еще одну встречу. Видимо, тетя Дуня с ней откуда-то приехали, поселились у нас.
Это уже потом тетушка купила себе дом в конце Октябрьской улицы, где был большой огород и рос куст бузины под окном, в сенях кудахтали куры. Тетя всегда готовила к моему приезду на институтские каникулы курятину, соленые грибки под плотной крышкой чугунка, нагружая меня всем, что имела сама, в дорогу.
А тогда Настенька, как говорили все вокруг, была больна туберкулезом. В доме почему-то было очень холодно, она лежала, укутавшись в платок, во все возможные теплые вещи. Я помню ее огромные глаза на бледном худом лице и утюг, в который внутрь закладываются угли, чтобы он мог нагреться. Этот утюг подкладывали поближе к моей сестренке, грели ее одеяние. Угли проглядывали сквозь отверстия в утюге, они казались особенно красными и даже зловещими рядом с ее бледной кожей. Мне кажется, я не только вижу, но и осязаю этот утюг, слегка дымящийся, если его раскачивать в руках, как это делает дьячок в церкви с кадилом. Этот маленький очажок тепла так и не согрел мою сестренку. Очень скоро она умерла. Было ей тогда всего 18 лет.
С тех пор тетушка Дуня стала тянуться к Богу. О том, как человек приходит к вере, много написано, но я по ее судьбе еще раз убедилась, что отчаяние, потери, очень часто приводят людей к вере. Может быть, это не только попытка самого человека найти в Боге опору, но и протянутая Им рука? Как любящего отца или матери. В этом, видимо, и есть милосердие Божие.
Тетя научилась читать Евангелие на старославянском языке и постепенно целиком отдала себя церкви, бывая на службе там каждый день. Она стала читать молитвы по усопшим, и ее все реже можно было застать дома.
Маму, свою сестру, и нас, детей, она чаще всего навещала сама, когда могла. Хорошо помню ее все более склоняющуюся от времени к земле фигурку, на которую надето несколько длинных юбок, разных кофточек для тепла. На голове всегда повязан чистый белый платочек, в руках – гостинцы. Для мамы, для нас. Входя в дом, она обязательно крестилась, читала молитву перед едой.Мама не была такой набожной, хотя с годами она все больше хотела поговорить о Боге, о святых Угодниках. Я не поддерживала эти разговоры, зараженная в школе вирусом атеизма.
Почему при любимой и так верующей тетушке я не стала верующим человеком?
Вспоминаю, что тетя Дуня делала очень многое для того, чтобы воспитать из меня добрую христианку. Вот она заходит утром за мной, и мы вдвоем идем в церковь. Идти далеко, я устаю, ноги прямо-таки наливаются свинцом. Мы идем в церковь, и мои мысли о Боге. Но они нехорошие, эти мысли. Я спрашиваю у Бога, в чем я согрешила? Начинаю перебирать в памяти свои грехи: не отдала яичко, знала, что чужое, курица бабки Корабанихи повадилась нестись в нашем сарае. Было стыдно. Нашла как-то на дороге рубль, и не стала кричать: «Кто потерял?», а обрадовалась. Шла и перебирала свои прегрешения, но тут же и оправдывала себя: «А что, другие лучше»? И все считала, считала…
А вера не терпит счета, не нуждается в доказательствах. Правильно говорил профессор черной магии Воланд в «Мастере и Маргарите» М.Булгакова: «Имейте в виду, что Иисус существовал. И не надо никаких точек зрения… И доказательств никаких не требуется».
А я все искала доказательств. Тетушка Дуня не смогла достучаться до меня. А тут еще она и деньги мне начала давать за то, что хожу с ней в церковь. Разуверилась я в правоте тетушки, но деньги брала, отдавала маме. Правда, потом, немного повзрослев, на уговоры тети пойти в церковь я больше не поддавалась, понимала, что так нельзя. Я говорила себе: «Нельзя ходить в церковь за деньги. Это грех. Лучше совсем не ходить». Трудно поверить, что так думает ребенок в 5-6 лет, но я действительно так или примерно так думала.
В 7 лет я, как и все мои сверстники, пошла в школу, где началась совсем другая жизнь. Там ребятишек, которые ходят в церковь, не принимали в пионеры. Я боялась оказаться в их числе. Страх отторжения оказался сильнее тетушкиного влияния.
Вообще, причин можно найти много, было бы желание. Это я уже сейчас понимаю, в какую мясорубку попали наши души, не обретя веры. Мне бы молчать тогда со своими вопросами да держаться покрепче за руку тетушки, входя в храм, просить у Бога прощения.
А тетушка писала нам с Володей в Москву: «Мир да тишина да будут с вами, дети мои».
Хорошо-то как! Мир да тишина да будут с вами, дети мои. Так бы и повторяла эти слова, так бы и жила в мире и согласии с собою, с людьми.
Тетя долго болела, и когда уже родители остались совсем без сил, ее отдали в дом престарелых, что находится под Москвой, в городе Климовске. Каждое воскресенье или субботу я ездила к тете.
Дома для престарелых людей – это настоящее пристанище скорби и печали. Сиротство, бездушие.По крайней мере, так было в те годы. Господи, за что ты послал тетушке такую участь? А может быть, это было послано испытание не только для нее, но и для всех нас, ее близких. Боже мой, я не кривлю душой, когда говорю о том, как я переживала, что не могла взять ее к себе в дом, так как хозяйкой в доме была моя свекровь.
Я уходила из "дома престарелых" всегда со слезами. Так и вижу – холодные стены палаты, где лежат четыре старушки, какие-то похожие своей беззащитностью, слабостью. Тетя больше всего радовалась, когда я ухаживала за ее соседушками, – подавала судно, помогала умыться, повернуться, накормить.
Родители послали с ней приличную сумму денег, теплое белье, пару новых шерстяных носок, другую одежду. Конечно, тетя взяла с собой Библию. Через неделю ничего этого не стало. Шепотом, чтобы не услышал медперсонал или няни, тетя говорила, что здесь нельзя упоминать о Боге!
Однажды я приехала, а в доме был карантин, посетителей не пускали. Меня как-то «просмотрели», может быть, потому, что я всегда, по врачебной привычке, брала с собой белый халат, чтобы было легче проходить. Пристроив где-то свои вещи, я поднялась на второй этаж. Была зима, холодно. Войдя в палату, я увидела, что тетушка, голая и мокрая, лежит на клеенке, форточка открыта, на ней нет ни одеяла, ни даже простынки. Она была, как льдинка. Только оставшиеся до конца жизни черные блестящие, такие умные глаза говорили, что она жива, что она все понимает. Мало что могло изменить мое присутствие, мои слезы.
Никогда не верившая в помощь партийных органов, я, не зная, что делать, написала письмо в горком партии города Климовска, прося навести порядок. Их отписка, что «нарушений не выявлено», хранится и сейчас где-то среди моих бумаг. Я могла даже предположить, что бездушие, черствость, бессердечие имеют свои очертания.
Можно ли ожидать чего-то другого от таких домов? Вряд ли. Хотя сейчас, когда столько бомжей, в том числе и детей, от вида которых просто разрывается сердце, хочется пристроить их хотя бы в такой дом, какой был в 80-е - годы в Климовске.
Потом, по роду работы я видела другие дома, которые называли дома не престарелых, а ветеранов. Рядом с нами в Коньково находится один из интернатов Академии Наук. Я была внутри этого дома и знаю, что в нем ухоженные комнаты, много цветов, кружевные занавески на окнах. В каждой комнате можно увидеть привезенные из дома картины, семейные альбомы или просто фотокарточки родных или близких, какие-то безделушки, явно взятые из дома, из своей прошлой жизни. Они выделяются на фоне этого ухоженного, но казенного уюта и навевают грустные мысли о судьбе каждого живущего здесь, его одиночестве.
Глядя на эти семейные реликвии, я вспоминала и свою тетушку, раздетую в палате в морозный день, себя, идущую к электричке и плачущую, как никогда, в голос – от боли, обиды, негодования на себя, страха, беспомощности. Прохожие пытались у меня что-то спрашивать, но чем они могли мне помочь.
Родители решили забрать тетушку опять к себе, хотя перелом бедра у мамы почти не срастался, а папу,который еще в детском доме потерял ногу, попав под трамвай, начали все больше мучить нестерпимые боли на оставшейся ноге. Но, переживая всей душой за тетю, они уже оформили документы, договорились со знакомым водителем, что он съездит в Климовск и привезет ее.
Дорогая тетушка не дождалась этого, тихо скончалась. Преставилась. Предстала перед Богом. Я надеюсь, что мир и тишина ниспосланы ей в вечной жизни, в которую она так верила.
А мне остается только просить прощения. Я и сейчас мысленно стою у зеленой оградки твоей могилки, где поставлен крест и на заказанной нами с Володей металлической пластинке просвечивают слова с твоей фамилией и датами жизни.
Перекрести меня, как бывало, моя дорогая тетя Дуня. Я помню тебя и люблю. Память о тебе наполняет мою душу миром и тишиной. Я кладу свою ладонь в твою, такую теплую, натруженную, и иду рядышком с тобой в нашу голубую церковь. Я помолчу, и не буду задавать своих глупых вопросов. Теперь я знаю, что на многие из не надо искать ответа. Что надо уметь просто верить, терпеть, сострадать. Надеяться. Научиться переносить страдания.
Твоя жизнь, моя дорогая тетя, помогает мне на этом пути. Спасибо тебе, что ты была и есть. Память о тебе светла.