Строитель я, студент
Тридцать лет тому назад в Сургуте
Перебирая старые записи и фотографии, я наткнулся на снимки и стихи более чем тридцатилетней давности, когда я отрядом студентов-строителей впервые побывал в Сургуте. К сожалению, больше фото не сохранилось, хотя и было их несколько десятков, затерялись многочисленные стихи и зарисовки, касающиеся пребывания в Сургуте. А вспоминается сейчас самое яркое: поезд зонального студенческого строительного отряда «Верховина» вузов Львовской области с лозунгом «Папы и мамы, не надо плача, Сургут – это комсомольская дача!», торжественные проводы на вокзале Львова с массой людей и множеством добрых напутствий, пятидневный путь до Тюмени, в вагонах, заполненных до отказа: даже третьи полки были заняты. Да что там, студенты – народ неприхотливый. Песни, шутки, приколы… «А нас таскали паровозы, порою не было воды, напрасны глупые прогнозы, путь обошелся без беды». Где-то кто-то отстал от поезда, какой-то строитель напился, и его отправили домой с угрозой отчисления из вуза; Мишке Иванюку побрили голову безопасной бритвой, избороздили весь череп полосами, теперь они подживают, почернели – зрелище ужасное. Мы с Хайруллиным написали пару песенок и развлекали ими народ. Несколько раз студентов кормили горячим в привокзальных ресторанах. Харч был отвратительным, но варево все-таки, не сухой паёк! С момента посадки в поезд вступал в силу «сухой закон», да и не было среди студенчества пьяниц – так, разве что бравады ради, наперекор указаниям, отдельные разгильдяи покупали пиво или сухое вино: тогда вино на станциях продавалось. Из Тюмени – перелёт в Сургут… Железной дороги до Сургута не было, и старый АН-24 доставил наш отряд к месту назначения. Сургутский аэропорт встретил нас неожиданным теплом после перелёта над несметными болотами, речками и озёрами. Он представлял собой тогда бревенчатое здание в один этаж (количество и расположение прочих служб на территории аэропорта не упомню), но в 1968 или 1969 годах, кажется, стройматериалы для нового аэропорта уже завозили, и мы прятались среди хорошо продуваемых ветром бетонных плит и блоков от столь незнакомых нам, кровожадных и назойливых комаров.
Новизна восхищает и поражает. Это и могучая Обь, протоки, ручьи, - словом, восхитило обилие воды, болот, сплошь песчаный, непривычный грунт. Тайга, странно вписывающиеся в пейзаж пятиэтажные дома в окружении разнокалиберных деревянных двухэтажек, бараков, балков, вовсе неожиданная ретрансляционная станция «Орбита», около которой мы разбили наш палаточный лагерь; изящная как бригантина дача-гостиница, именуемая правительственной (помнятся слухи, что построена она была к предполагаемому приезду Косыгина. Людей я там ни разу не видел).
Лагерь отряда при моей памяти всегда располагался в районе станции «Орбита». Место я смог бы найти, ориентируясь на неё. Оборудовали мы его своими руками: ставили палатки, хозпостройки, строили столовую. На раскладушки укладывались спальные мешки, из алюминиевой проволоки сооружался каркас, который обтягивался марлей, и защита от комаров была готова. «Удобства и коммуникации» - в тайге.
То, что мы - на окраине страны, где действуют свои правила и законы – «закон-тайга, медведь-хозяин», мы сообразили, когда по приезду наши девчушки постирали свои трусишки и пошли развешивать их вы стороне от лагеря. Оттуда послышался визг, и мы - несколько парней, - бросились на шум. Девушки обнаружили труп мужчины, валявшийся в кустах. Лицо и руки его были изъедены комарами и мошкой. Одежда указывала на то, что человек этот был заключенным. Когда наш командир Мельник прибежал на «Орбиту» и попросил позвонить в милицию, дежурный отозвался минут через пяток и спросил:
- Ну. Что там у вас?
- Мы студенты из лагеря около «Орбиты», обнаружили труп.
- Как выглядит?
- Черный костюм из грубой ткани…
- А-а! Возьмите его себе на память!
Шутка нас покоробила. Оказалось, что рядом с нами, за речушкой Сайма, находится поселок спецпоселенцев, «химиков» - условно-досрочно освобожденных и расконвоированных зеков. Получив деньги, они напивались до поросячьего визга, дрались, бесчинствовали. Найденный труп забрали только к позднему вечеру.
Попасть в состав стройотряда (ССО) было делом нелёгким. Ребята, кандидаты в «бойцы» отряда, проходили жесткий отбор: нужно было успевать в учебе, быть общественно активным, заниматься спортом или обладать просто хорошим здоровьем, что устанавливала медкомиссия, когда ребята проходили обследование и получали различные профилактические прививки. Важной была и специальная учеба по одной из строительных специальностей и технике безопасности. Наиболее популярными были профессии каменщика, маляра-штукатура, плотника, бетонщика.
После обсуждения кандидатуры на студенческом профкоме и её утверждения наступал самый важный период: досрочная сдача летней сессии. Это – бессонные ночи, погони за преподавателями. В отряд попадало по несколько человек с каждого факультета, все с разных отделений, и беготня за преподами, чтобы получить зачет или сдать экзамен, была личным делом каждого. Но что бы ни говорили скептики, а энтузиазм по отношению к поездкам стройотряда был, он преобладал над меркантильными интересами и поползновениями, и ездили в Сибирь студенты не только за рублем, но и «за туманом и за запахом тайги», хотя деньги стройотрядовца – огромное подспорье в бытии «грызущего науку», гарантия его самостоятельности, предмет гордости.
С отрядом «Каменяр», что в переводе с украинского означает «каменотес, рубщик камня», то есть, иносказательно – «разрушитель рутинных устоев», я побывал в Сургуте трижды – в 1968, 1969, 1970 годах. И чего мы только не делали! Штукатурили деревянные дома снаружи и изнутри, бетонировали тротуары, строили и отделывали здания, в том числе кинотеатр «Мир», единственный к тому времени в городе. Три лета без каникул, с отдыхом в палатке под комариный звон. Но как работалось, как писалось! Вот оставшиеся в памяти стихи:
Небо ясное и голубое.
Раскалён добела песок.
А лес манит запахом хвои…
Эх, сбежать да вздремнуть бы часок!
Но друзья усталыми мышцами
С работою спорят азартно.
Что ж, до ночи, я думаю, выстоим,
А потом отдохнем – до завтра.
Лежу. Под головой – коряга.
Кто я – пьяница, бродяга?
Может, мыслящий поэт
Иль аморальный элемент?
Нет. Строитель я. Студент.
Покидаю тебя, Сургут.
Я тебе подарил три лета.
Хоть и трудно работалось тут
В ожидании милых приветов.
Я уснул, не дождавшись рассвета,
Не дослушав струнный перебор.
За палаткой умирало лето.
Ливень чистил потемневший бор.
Ты мне на весеннем поле снилась
В платье, что сливалось с неба синью.
Вот над головой моей склонилась,
Губы нежно-нежно шепчут: «Милый»…
А палатка старая, гнилая,
Ей ни ветра не сдержать, ни бури.
Дождь по щёкам струйками стекает,
А мне снится – ты меня целуешь.
Никогда не забудутся вечера у костров лагеря, встречи – скажем, с молодыми Аркадием Аркановым, Михаилом Задорновым, Андреем Тархановым. Чудно, ново, странно как-то, потому что неожиданно.
Бескорыстная дружба, искреннее взаимопонимание, взаимовыручка связывали нас тогда, а нынешние встречи, очень и очень редкие, всегда безмерно радостны.
Говорят, Север засасывает, очаровывает, притягивает. Не потому ли через два десятка лет я снова оказался в Сибири?
О Сургуте с улыбкой и ностальгией
Асфальтного завода в старом Сургуте не было. Приходилось ждать привоза бетона с растворно - бетонного узла, который готовили друзья – студенты из щебня, воды и цемента. За доставку цемента ответствовал Анатолий, бывший сургутский зек, попавший в «места не столь отдаленные» именно за хищения на стройках бескрайней Сибири строительных материалов, в том числе и цемента. О нём пели шуточную песенку на неаполитанский мотив:
Жил да был удалой сургутанто,
Воровал он цементо портланто,
Продавал он цементо портланто
И поэтому стал сургутанто.
Цемент разгружать – муки тяжкие: жара, пыль непродыхаемая в вагоне, потёки цементные по лицу, рубашка на спине колом, кожа зудит… Ужас!
Не меньшее удовольствие и бетонирование тротуаров. Особенно в ночную смену. Хорошо, что летом ночи в Сибири светлы, как дни, но спать всё равно охота, а лопата легче не становится. Слой бетона в опалубке местами укладывается до полуметра (один раз умудрились выбоину почти метровой глубины густым бетоном забить). Виброрейка руки оттягивает, тряска заставляет зубы щелкать, восьмичасовая смена бесконечна.
Жильцы окрестных двухэтажных «деревяшек» северными белыми ночами маются бессонницей, и для того, чтобы призвать долгожданного Морфея, ублажают его горячительными напитками, болтаясь по друзьям колдобистыми улицами.
Сидим, ужинаем. Вдруг слышится отборная ругань по угасающей, затем рык звериный и мычание с бульканьем. Идём на звук и видим: в свежезалитой бетоном опалубке на карачках стоит мужик, который прежде нам неоднократно в непотребном виде на глаза попадался. Когда мы его, словно сказочного бегемота из болота, из бетона вытащили, покуда этот стройматериал не застыл – а увяз он в бетоне по колено, так что пришлось доску поперёк опалубки просунуть, - неунывающий сургутянин объяснил нам, слегка заикаясь, отплёвываясь бетоном и бетон же с рук и одежды стряхивая, что он в гости ушёл, когда мы этот кусок тротуара еще не заливали. Мы его поругали слегка за то, что бетон придется снова вибрировать, и он ушел, вопя во всю глотку: «На пыльных тропинках далёких планет останутся наши следы»…
Из ярких впечатлений – отношение к спиртному. На работе поддатый работяга – явление закономерное. Идём в магазин мимо старого фундамента. Сидят, как положено, трое мужиков в окружении трех бутылок и своры псов. Мужики пьют, оживленно беседуют, швыряют время от времени псам что-то из еды. Курят. Идём обратно – двух мужиков нет, третий лежит у стенки, собаки вылизывают консервные банки и лицо лежащего.
Иду как-то мимо ларька. Сидит мужик – бородатый, в застиранной рубахе, курит. Подхожу:
- Прикурить можно?
- Попробуй.
Я, опасливо косясь, прикуриваю. Никакой агрессии.
- Спасибо.
- Бывает.
«Дон Педро» - кличка Петра Ивановича Рыбарука, бывшего доверенного санитарного врача облпотребсоюза. Кличку он получил за черную, густую бороду, холенную и благородную.
Петр Иванович сбежал из Львова, по рассказам, от жены, но скорее всего – от криминальной ответственности. Говорили, что когда Рыбарук возвращался из обхода предприятий общепита, пьяницы всей улицы встречали его с восторженными воплями: портфель доверенного врача трещал от подношений. Там были коньяки, отборные водки, салями, балыки, икра… У него была уникальная способность: он умел пить, не пьянея, а лишь достигая определенного «подвешенного» состояния, которое он называл «тихой грустью». Выражение почерпнуто из какого-то романа, который лежал у него на подоконнике, открытый на одной и той же странице. Там действительно была фраза, подчеркнутая карандашом: «… и на место глубокого отчаяния к ней пришла тихая грусть». У дона Педро была бригада из трех парней, студентов института физкультуры: борец, лыжник и велосипедист. Борец таскал двуярусную площадку, с которой ребята красили фасады домов. Больше он ничего не делал, так что работали двое, а Педро шлялся по поселку, встречался со знакомыми, пил при случае. Однажды его заманили в магазин-вагончик к какой-то Даше геологи и пытались посмеяться над врачом, предварительно его напоив. Эксперимент закончился тем, что, когда один геолог спал на мешке, второй прилег у Педро на сапоге. Наш доктор, бормоча про «тихую грусть», выливал остатки из энной бутылки. Пьяная Даша давно ушла спать на вторую половину вагончика – она там жила.
Один лишь раз дон Педро прокололся: напоил ханта, потом подарил ему сапоги. После чего, возмутившись смрадом, исходящим от нового друга, Педро швырнул его в Обь, и сталкивал его в воду несколько раз, пока тот не начал орать благим матом и захлебываться: ханты не умеют плавать и никогда не моются. У них тело покрыто специальной смазкой, которая защищает их от мороза. Педро получил 15 суток за мелкое хулиганство.
В Сургуте был один – единственный «гаишник». Когда он выходил на дорогу, водители быстренько подбирали его и усердно угощали капитана, после чего увозили домой. Проспавшись, он повторял свой «выход на арену». Как он не умер от спиртного?
Мы пристраивали к вытрезвителю новый корпус, из бруса. Старое здание было изготовлено из кругляка, рядом с КПЗ. Я и не думал, что тут вытрезвитель есть! «Отдыхавшие» там мужики умоляли принести им опохмелиться, давали денег в десять раз больше, чем нужно. Но начальник учреждения, суровый хохол – младший лейтенант предупредил, что в случае «оказания немедицинской помощи» его пациентам нам за труды не заплатят ни гроша. А мы приносили – нельзя так обращаться с больными людьми!
Начальник «вытрезвиловки» проникся ко мне уважением – я сделал ему контрольную работу. Он, как многие менты того времени, был малограмотным деревенским олухом, а карьеру делать надо? Он пригласил меня к хантам, за шкурами. Как ни странно, ему удалось попасть на вертолет, и меня смог прихватить. Я был молодой и лишенный прагматизма студент. Но к хантам полетел с удовольствием. В стойбище нас встречали охотно: знали, что мы прилетели не с пустыми руками. В чуме у «вождя», то есть – у старшего из рода, - собралось всё мужское население стойбища. Кивнув на канистру, старшой сказал:
- Ну, наливай.
После первой кружки скривился. Подумал и сказал:
- Плесни еще! Уж больно хороша.
После этих слов к милиционеру потянулись алюминиевые кружки. Их протягивали все, от мала до велика.
Споить ханта – не проблема: уже после первой порции спиртного он становится алкоголиком: у хантов нет в организме фермента, разлагающего алкоголь.
Кстати, в школу-интернат детей у хантов отбирали насильно. Перед началом учебного года по стойбищам летали директор школы, представители местных властей, милиции. Ханты прятали детей, резонно замечая:
- Мне не нужен ученый сын. Мне нужен сын-рыбак, сын-охотник, сын-оленевод.
Доходило до того, что ханты открывали стрельбу, но не прицельную: промазать охотник хант никак не мог.
А младший лейтенант набил мешок пушниной, и даже остатки водки забрал.
«Из дальних странствий возвратясь…»
Отряд студентов-строителей накануне приехал из Западной Сибири, из Сургута. Отгремели фанфары и приветственные речи, прокатился праздничный банкет, который закатали профком и комитет комсомола за счет отряда, а его составу был предоставлен двухнедельный отпуск. Но весь курс уезжал на уборку фруктов – как можно от своих отрываться? Тем более что предстояло убирать фрукты: не грязный, влажный, холодный картофель, не надоевшую, с комками земли, свеклу. А золотистый виноград, бархатистые на ощупь абрикосы, матовые сливы. А арбузы! Слюнки текут. И ко всему, предстояла поездка из уже подернутого сентябрьским туманом, дождливого Львова на юг, на по-летнему еще теплую Херсонщину сулила массу удовольствий и неиспытанных впечатлений.
Генка оставил свою девушку Машу на попечение приятеля по кличке «Филби», дал ему сто рублей на расходы и укатил.
Когда путешествуют знакомые, дорога не кажется долгой. А если знакомых не двое-трое, а двести-триста?
Из Сургута отряд ехал около пяти суток, и все в конце пути откровенно скучали. Денег много, потратить их негде, лица примелькались, еда тоже радости не приносила, хотя в Тюмени прикупили деликатесов, приоделись, но куда в поезде наряжаться?
Всё решено и взвешено.
Все на своих местах.
Читаем мы письма в бешено
Мчащихся поездах.
Свистя, нас приветствуют встречные,
Торопливые, беспокойные.
Мне забыться бы хоть на мгновение,
Насладиться бы вольною волею,
В перестуки колесные вслушаться
В одиночку с мыслями своими.
Это лето не скоро забудется
И тайга со вздохами ночными.
Три дня – и путь наш кончается.
Мы возвращаемся!
А вот в этой поездке даже тени скуки не было. В чем причина? Девушки! Удивительно непривычно много, и каких! В колоритных нарядах, хотя и в поездных условиях, тщательно за собой (и ревниво одна за другой) следящие; юные, нежные, привлекательные…
Молниеносно возникали взаимные симпатии и не угасали вопреки усилиям «полевого ректора» и преподавателей. Закрытые двери купе и вагонов не могли сдержать распространение любовных флюидов. Вечерние хоровые пения переходили в ночные дуэты шепотом.
Трое друзей, два Евгения и Геннадий, снисходительно смотрели на возникающие альянсы, считая себя выше происходящего. Еще бы – «зубры», из Сибири приехали, денежные и вальяжные. Женька Мороз, правда, срывался несколько раз в соседний вагон. Там ехали две подруги-евреечки с отделения английского языка, обе с огромными, темно-карими, влажными с поволокой глазами. Женька Подовский после похода Мороза в соседний вагон пригрозил ему изгнанием из сообщества за донжуанство в одиночку, и тот смирился.
Софа и Мира по собственной инициативе пришли в их купе, но наткнулись на вежливо-холодный прием и тихонько улизнули, обидевшись на Женьку.
В Херсоне имели место неразбериха и суета. Учинили суматоху, конечно же, студенты. Из поезда, вопреки предупреждениям, толпа ученой молодежи хлынула на привокзальную площадь, запрудила ее, раскупила пирожки у лотошниц, опустошила «стекляшки» с надписями «Соки-воды». «Броуново движение» иссякло после объявления по громкоговорителю, что студентов ждут автобусы для отправки в речной порт. После многократных перекличек и пересчетов автобусы заполнились галдящей молодежью и уехали в сторону порта.
В порту пришлось ждать теплоходы, и наша тройка исчезла в поисках сухого вина, которым, по их сведениям, здесь мыли ноги. Припортовой рынок изумлял обилием овощей и фруктов. Студенты загружали ими сумки, пакеты и кульки, не слушая увещеваний преподавателей о том, что завтра всего этого будет полным-полно, и причем бесплатно. Но – «Ловите миг удачи!»
Теплая звездная ночь на теплоходе трогала самые нежные струны души. Со стороны картинка эта смотрелась изумительно: черное южное небо, сияющий огнями теплоход, разноцветные отблески света на воде, переливы и радужные всплески на волнах…
«Тройка удалая» пила сухое вино. Это было настоящее «Цинандали», и особенно хорошо оно пилось на верхней палубе. Туда они попали благодаря матросу Саше, их ровеснику. Разговор шел обычный: о Сашиной работе, о Сибири, где они побывали и чем очень гордились, их учебе, о девчонках, музыке, спорте, стихах.
Студентов направили в винсовхоз «Красный маяк» - были тогда в ходу такие расхожие названия.
Теплоход медленно, лениво на легкой волне, привалился к причалу. На деревянном помосте стояла дощатая будка с темными окнами, сбоку прилепился столб с болтающейся лампочкой в жестяном абажуре. Этот источник света еще более подчеркивал кромешную тьму, окружающую причал.
Высадка прошла на удивление спокойно. Основная масса, девушки, боялись темноты; причал качало, теплоход терся о кранты, амплитуды раскачивания причала и теплохода не совпадали, и это вызывало ощущение неустойчивости, нарушало координацию движений, и было смешно наблюдать за грациозными фигурками, выполняющими замысловатые па.
Студентов встречала старушка:
- Ко мне, детки, сюда, на бугорок. Сейчас пойдем. Вас к утру ждали, а вы вот, ночью припожаловали. Спать где? А в клубе, на горе, во-он, среди деревьев под фонарем крыша виднеется.
Шли по тропке. Узенькой и каменистой, вьющейся между кручами. Девчонки оступались, то и дело взвизгивали. Галантные кавалеры, сориентировавшись в темноте, разыскали своих дам. Может, они для этого и визжали?
В клубе, одноэтажном здании («в стиле барака», по Сергею Филиппову) из зала были вынесены стулья и скамьи, пол устлан сеном и покрыт брезентом.
Последи зала стоял длинный стол.
На вопрос о назначении стола бабка (при нормальном освещении оказалось – не бабка вовсе, а женщина лет сорока, Нина Давыдовна) объяснила, что недавно помер совхозный бригадир, воевавший еще в гражданскую. У него много орденов, а медалей и вовсе не счесть, - здесь он лежал, когда с ним односельчане и высокие чины - даже из Москвы были, - прощались, а хоронили вчера. С оркестром и салютом.
Девчонки притихли, утащили свои вещи подальше, по углам, парням осталась площадка в центре зала, вблизи стола. Куда деваться? Женька Мороз пытался незаметно шмыгнуть к Софе и Мире в угол, по Подовский успел схватить его за сумку:
- Куда, предатель? Дрейфишь? Стой, я тебя определю. Спать будем… на столе. Оригинально? Ну, вот, народ обалдеет. Пошли. Помните обед трех мушкетеров под пулями? Напрашивается вывод о схожести ситуаций.
Не без внутренней дрожи доблестная «тройка» взгромоздилась со своими вещами на стол. Гул в зале утих. На стол, как на волшебный шар, были направлены взгляды, выражавшие восхищение, осуждение, недоумение… Затея бы сорвалась, но Нина Давыдовна увела преподавателей ночевать в контору совхоза, и «тройка» расположилась на столе, как на витрине, в ряд: двое Женек и Генка. Генке, крайнему, пришлось вставать и выключать свет, игнорируя слабые протесты представительниц слабого пола. Выключателя не было – Нина Давыдовна объяснила ранее: пацаны соревновались, кто ногой выключатель расшибет, - просто концы проводов, согнутые в крючки, соединялись и обеспечивали освещение зала.
Шепот и шуршание сена слышались еще около часа. Наконец, наступила тишина, нарушаемая едва слышимым шорохом и необъяснимым по происхождению колебанием воздуха, возникающими в помещении, где спит много людей.
Дикий, утробный крик, перешедший в приглушенный вой, раздавшийся под утро со стола, в мгновение ока разбудил всех и парализовал. Генка, отпрянув в испуге в сторону, свалился со стола. Удар о пол помог превозмочь страх, и Генка кинулся наощупь искать провода. Получив еще один удар – током, - он, чертыхаясь, замкнул-таки концы проволоки, и загоревшаяся лампочка осветила зал: студенты сидели на брезенте, прижавшись к стене или друг к другу, волосы дыбом, глаза выпучены от ужаса. На столе стоял на коленях Женька Мороз. Ладонь его была во рту у Женьки Подовского, которую тот, стиснув челюсти, держал, не выпуская.
Выяснилось, что Женька Мороз хотел встать по нужде. Ощупывая пространство вокруг себя, он попал рукой в открытый рот Женьки Подовского. Тот, видимо, вспомнил об умершем бригадире (а может, тот ему даже снился?), сообразил, что совершил святотатство по отношению к покойнику, - иначе как назвать сон на столе? – и с силой сжал челюсти…
Больше никто не спал, но смеху не было.
Все они были молоды, красивы и сильны; казалось, что в будущем никто не совершит ошибок, все будут жить вечно и не умрут никогда.
Чапаев, но тракторист
Убирать урожай фруктов студиозусы начали со слив. Оказалось, даже в такой простой работе необходимы навыки. Те, кто весом полегче, научились лазать по деревьям – благо, сливовые деревья росту невысокого, разросшиеся вширь, а не ввысь. Многие пользовались лестницами, иные строили пирамиды из пустых ящиков, а фрукты убирали в ведра – они удобнее корзин. В тени сидела женщина-учетчица. Она записывала в самодельной ведомости количество ссыпанных в ящики ведер. Но Мороз умудрялся-таки одно ведро приносить дважды, а то и трижды, пока его не разоблачили. Женьку ожидал позор на вечерней линейке, когда подводились итоги трудового дня, определялись герои и изгои.
Пудовский и Генкой, усиленные Валерой Погореловым с русфака, их общим другом, занимались погрузкой ящиков на трактор, которым управлял Василий Иванович, которого за шикарные остроконечные усы немедленно прозвали Чапаевым, и он это знал, но не обижался. Каждый день он просил отобрать крупных белых слив, ящичка два, и таинственно исчезал перед обедом. Оказалось, что Василий Иванович сдавал сливы знакомой женщине, крупной специалистке по изготовлению крепкого народного напитка – самогона, и за фрукты получал ее готовую продукцию в жидком эквиваленте. Валерка, мама которого была директором ресторана, знал толк в напитках, о которых мы имели самое смутное представление: французские коньяки, шотландские виски, - утверждал, что напиток по вкусовым качествам, а главное – крепости – не уступает всемирно признанным образцам. Василию Ивановичу пришлось делиться с удалой тройкой. Мороз тоже с довольствия снят не был, но в бригаду грузчиков его не пустили.
Крах наступил, как обычно, неожиданно. Мирон с английского отделения упросил «гвардейцев» снять пробу, и с полустакана скопытился. Из него вылилось все, что он ел и пил за последние пять дней. Это не прошло незамечено, и «полевой декан» учинил ему допрос без пристрастия. У Мирона хватило ума сказать, что бутылку он украл на тракторной бригаде из-под сиденья трактора, а которого – не помнит. Трактора к тому времени все были в разъезде, в разных бригадах совхоза, на полях, фермах и в садах. Допрос зашел в тупик и постепенно сошел на нет. Корпоративный источник сливового напитка был спасен, а поддатый Василий Иванович заехал невесть куда и появился лишь на следующее утро.
Вино, вино…
Как сказано выше, совхоз был винодельческим, располагал собственным винзаводом. Вино лилось, в прямом смысле слова, рекой. Литр сухого вина стоил сущие копейки – меньше полтинника! Стоило начальству отвернуться, как доблестные труженики зачерпывали тазом вино и тут же выхлебывали его кружками. В сельмаге вино продавалось открыто, прямо в торговом зале стояли бочки сухого «Ркацители» или «Совиньона». Студенчество быстро приохотилось к дешевому питью, хотя «полевые кураторы» строго-настрого запретили приобретать вино. А почему бы и нет? Продавщицам было с высокой горы плевать на запреты каких-то залетных дядек, привыкших повелевать зашуганными студиозусами и застенчивыми студенточками. А какое дело теткам деревенским до их амбиций? И где вы видели торгашек, которые боялись бы интеллигентов? Кроме того, у наших героев был опыт стройотряда, имелся в наличии боевой друг Василий Иванович с захватывающим дух самогоном, а также бригадир грузчиков на винном заводе Григорий, который мог в любой миг вынести с территории подведомственного ему предприятия целый таз отличного вина. Женька Пудовский раздобыл где-то литровую алюминиевую кружку, прицепил ее на пояс и демонстративно расхаживал с ней с утра до вечера. Естественно, кружка периодически наполнялась хмельным напитком, к вящему удовольствию присутствующих при этом святотатстве друзей. Но – сколько веревочка не вейся… Женька как-то, будучи во хмелю, посягнул на святая святых – автомобиль «Москвич», который был предоставлен в распоряжение «полевого ректора» Надимьянова. Ночью Подовский вылез через окно из комнаты, где мы спали, залез в машину – а ключ торчал в замке зажигания! Женька не знал, что с авто сняли передние рулевые тяги, и сразу же после пуска двигателя врезался передком в стенку. Хватило ума смыться, залезть через окно же и упасть на свое ложе. Через десяток минут поднялась тревога, начался поиск злоумышленника, построение и подсчет поголовья. Но все оказались «налицо», самовольщиков не обнаружили, а улик никаких не выявили. И хотя подозрения у руководителей имелись, но как докажешь? Многочисленные допросы ни к чему не привели – большинство мирно спало во время совершения злодеяния, а кто знал, молчал в тряпочку. Скандал замяли, помятый капот отрихтовали, пробитый радиатор запаяли, стену заштукатурили и побелили. Точка.
Валерка Погорелый был истинным филологом и неугомонным выдумщиком. Ему принадлежат фразы «Тише едешь – полезай в кузов», «Без рубашки ближе к телу», и т.п. Девчонок, собиравших виноград, он называл потаскухами. Почему? «Они ползают между рядами лоз и таскают за собой ящики», ибо поднимать и переставлять их барышням трудно.
День рыбака ребята праздновали на Каховском море. Тогда оно еще было чистым, вода не цвела под осень, и друзья, купив ведро вина и набрав фруктов, отправились к воде на целый день, без девчонок и увильнув от надзора кураторов. Генка и Женька Мороз полдня провели на бакене. Тот был установлен на деревянном помосте, метрах в ста от берега. Приплывали к ребятам только хлебнуть вина и съесть что-нибудь из припасов. Сгореть уже никто не мог, кожа у каждого давно потемнела и задубела – чисто тебе аборигены. Да и одежка пообтрепалась, выгорела и вылиняла. Как ни странно, но с местным молодняком конфликтов не было – мирное сосуществование продолжалось до самого отъезда. Местные пацаны с удовольствием волочились за студентками, благо, что было их почти полторы сотни. Может, потому и вечера танцевальные, и турне концертные по отдаленным бригадам проходили при бескорыстной помощи аборигенов.
Последний вагон фруктов на Львовщину отгрузили в конце сентября. Пришла пора возвращаться в alma mater. В теплоходе, отправляющемся в Херсон, Подовский узрел свою физию в зеркале и не узнал себя: он не брился и не смотрелся в зеркала весь месяц.
Чем интересно было возвращение студенчества? Ничем. Тут не было ни оркестров, ни почестей.
Генкина подружка вышла замуж. Но и это не событие в масштабах Вселенной.
Так, эпизод.