***
В хате тихо. Все спят. Лишь по тёмным углам растекается глубокое дыхание старшего брата, утомившегося днём на разных колхозных работах и покорившего не одну версту заснеженных зимних дорог, пробитых полозьями саней в сторону нашей маленькой деревушки. Теперь он отходил крепким сном от усталости, свалившейся на его ещё неокрепшие юные плечи.
Разметавшийся на постели, сооруженной из принесенной с вечера и набросанной на земляной пол соломы, застланной поверх самотканой попоной, Сергей иногда всхрапывал и бормотал что-то неразборчиво во сне.
За окном темно. Ветер сильными порывами подхватывает сухой снег и с размаху кидает его на хрупкие стекла, пробегая с гудением между столбиками хлипкой открытой веранды и прорываясь в неплотно затворенную от наледи дверь на крыльце.
Чутко спит мама, готовая при любом шорохе или постороннем звуке открыть глаза и немедля начать свой очередной, ненормированный рабочий день, пытаясь охватить неизбывным вниманием и заботой, как наседка цыплят, всех своих больших и малых детей. Всего нас у нее девять. Живых. А было бы тринадцать, да, как она говорит, бог прибрал четверых - каждого в свое время: одних совсем младенцами, а некоторых, как Маня, - уже большими, ей чуть не хватало до двенадцати годков.
Меня она чаще называет "маленьким", особенно, когда заводит грустную речь о своем здоровье и лишь ей известных планах-задумках. Вот мол как маленький Колюшка вырастет, уйдет в армию и тогда можно спокойно умирать. Почему-то с армией она связывала все свои надежды на мою безопасность. По ее разумению, попади туда, я не буду испытывать ни голода, ни холода, там меня и оденут, и обуют, и обязательно помогут получить хорошее образование, да и вообще, именно, в армии я стану человеком.
В то время со службой в вооружённых силах связывались мечты многих парней; тот из них, кто по каким-то причинам, главным образом, по здоровью, не подлежал призыву, получал характеристику "лядащего", то есть порченого. Это являлось своего рода приговором, а в дальнейшем могло иметь более серьезные проблемы для него. Не всякая девушка согласилась бы пойти за такого замуж, хотя парнями округа после войны не изобиловала. Не всякий председатель колхоза доверил бы ему серьезную работу или порекомендовал на районные курсы механизаторов широкого профиля, прежде всего, шоферов-трактористов.
А такая перспектива для многих "больших" ребят являлась недостижимой мечтой, поскольку на курсах, помимо всего, нужно было овладевать непонятными для них премудростями: "немецким" алфавитом, "электричеством", "физикой". Ведь эти хлопцы, рано осиротевшие и оставшиеся без отцов, не вернувшихся с последней войны, успели лишь после немецкой оккупации кое-как одолеть по три-четыре класса местной начальной школы. Они в свои 14-16 лет уже считались взрослыми, не помышляя о продолжении учебы, больше думали о том, как бы прокормить себя, своих матерей да многочисленных младших братьев и сестер.
Ближайшая семилетняя школа находилась в шести километрах от нашего хутора, в деревне Косиново. Редко кто из них решался ходить каждый день туда и обратно в такую даль по бездорожью, пересекать луга и болото, будучи кое-как одетым и обутым, не имея лишней копейки на книги и тетради, не говоря уже о катастрофически не хватавшей еде.
Когда-то, еще до войны, эти длинные версты старательно отмерял мой самый старший брат, Михаил. По словам мамы, тогда мы еще жили "хорошо". Она спокойно провожала его каждый день в школу, запихивая в холщовую сумку горбушку свежего хлеба и осеняя крестом вдогонку. Потом, спустя годы, уже после войны, в нашей семье это время так и определялось: "Это, когда Миша ходил в Косиново".
Отвоевав с первого и до последнего дня на разных фронтах Великой Отечественной войны, по неизвестным тогда мне, малолетнему, причинам, он, несмотря на горячее желание продолжать службу офицера, вынужден был демобилизоваться и "завербоваться" переселенцем в Крым. После войны в наших краях перебывало немало всяческих вербовщиков, предлагавших работу на лесоповале в Костромской области, на сенокосе в Белоруссии, на шахтах в Донбассе или звавших переселяться на новые места в Приморский край, Крым и другие неблизкие районы. Михаил еще со школьных лет мечтал стать учителем, поэтому он, когда пришла пора, без долгих раздумий поступил в Орловское педагогическое училище. Но неожиданно грянувшая война перевернула все планы, его учебное заведение в одночасье было преобразовано в курсы по ускоренной войсковой подготовке младших командиров Красной Армии.
Для меня, самого младшего в семье, образ старшего брата всегда рисовался таким необычным, романтическим и закрытым, окутанным одновременно героическими тайнами недавно закончившейся войны, загадочным и бесконечно дорогим, что я не мог не думать о нем иначе, как с восхищением, гордостью и сладкой надеждой на недалекую встречу. Он чаще других моих многочисленных братьев и сестёр оказывался в центре рассказов мамы о его совместных с друзьями былых похождениях; её неподдельная гордость за старшего сына всегда чувствовалась в воспоминаниях о его аккуратности во всем, прежде всего в учебе.
Я любил просыпаться рано и, лежа на топчане под тулупом или как брат на полу на соломе, предаваться мечтам.
Но в этот раз почему-то не спалось от какой-то тревоги.
Старые часы-ходики, несмотря на подвешенную к цепи в качестве дополнительного груза гирьку от весов, не хотели больше исполнять свою функцию, игнорируя все мои старания и попытки придать им движение.
Время приходилось определять "на ощупь", по методу дяди Миши, нашего недальнего соседа, больше известного всем по прозвищу "Грач". Спать не хотелось, значит - пора вставать.
Я уже долго лежал с открытыми глазами рядом с мамой, с тревогой прислушиваясь к тому, что происходило за окном.
Время было жутковатое. Прокатившаяся из конца в конец нашей Курской области и обратно война, а затем последовавшие год за годом летние засухи, почти обескровили и без того не зажиточные здешние места.
После небогатой на урожай ненастной осени, пришла снежная и с лютыми морозами, зима. Иногда наметало за ночь столько снегу, что к утру сугробы становились выше хат. Этим не преминули воспользоваться бедовые на проказы и хулиганистые старшие мальчишки, которые забирались по твердому снежному гребню на крышу какой-либо избы, затыкая своими задницами трубу, в результате чего из топившейся печи дым начинал валить внутрь помещения, а не соображавшая в чем дело, хозяйка терялась от такой напасти, проклиная на чем свет стоит плохую тягу и того печника, который эту печь сложил.
Иногда по селам шныряли подозрительные и угрюмые личности, мы их страшно боялись и чаще называли "урками". Рассказывали, что были случаи, когда они обворовывали дома или погреба, выгребая из них подчистую картошку и бураки, или воровали животных, оставляя несчастных хозяев в слезах и горестях.
Под влиянием услышанных днем таких страшных историй, приукрашенных некоторыми лихими несовершеннолетними рассказчиками, в предутренней темноте мерещилось всякое. Казалось, что вот кто-то, незнакомый и жестокий, все время бродит под окнами хаты обязательно с острым ножом за поясом, все высматривает проход к сараю, где в теплом закутке мирно жевала жвачку и издавала глухие стоны в ожидании скорого отела наша надежда и кормилица Милка.
Осторожно, чтобы не разбудить маму, я спустил ноги на холодный земляной пол, в предрассветной темноте подполз к спящему тут же брату Сергею и начал тихонько дергать за его теплую ото сна руку. Он открыл глаза и, обняв меня этой же рукой за плечи, прижал к себе и снова заснул.
Хотя брат был рядом и тут же - по разным углам, спали другие братья и сестры, мне все равно было страшно. Я боялся за нашу Милку, за лаявшего на кого-то верного песика Рябчика, за овечек и маленьких ягнят, которых с рассветом я впускал в хату, угощая их сладкими и нарубленными мелкими кубиками бураками.
В сарайчике на шестах дремали куры во главе с красивейшим петухом по кличке "Петя", когда-то "вылечившим" струп-болячку на моей голове. Как-то Сергей, держа меня на руках и подзывая петуха к себе, наклонил к нему мою голову. Тот, не долго собираясь, со всем старанием долбанул своим клювом в самое место нарыва. Надо сказать, эта операция была проведена столь удачно, что, несмотря на все мои слезы, болячка быстро зажила и с тех пор я никогда не знал больше никаких напастей на свою голову.
И вообще, с Сергеем было связано много таких моментов, которые в моей тогдашней мальчишеской жизни имели важнейшее значение. Например, как ни страшно мне было, но он научил меня ездить верхом на лошади.
Однажды, когда я, взобравшись к нему, сидящему верхом на коне, чтобы прокатиться, он оставил меня одного, а сам, спрыгнув у ворот, убежал по каким-то делам в избу. Конь, по кличке "Жюван", был смирный и не показывал без нужды своей прыти, но, тем не менее, иногда мог цапнуть за ногу своими мягкими губами, боясь щекотки, или подбросить зад так, что неумелый наездник катился кубарем на землю. Но на этот раз он вел себя примерно, хотя на все мои потуги с помощью поводьев заставить его слушаться меня и сделать круг по двору, он не двинулся с места. Мне было и страшно, и сладостно одновременно. Я боялся свалиться под ноги лошади, но в то же время сознание того, что вот сижу сам верхом на коне, один без взрослых, да еще на белом Жюване. Это делало меня героем в собственных глазах и позволяло теперь иметь основание гордиться перед своими друзьями Илюшкой, Ванькой-Кулибиным, Шуркой Бабыным и Васькой Грачем.
С тех пор я стал более смело обращаться с лошадьми, полюбив их также преданно и крепко, как и своих маленьких ягнят.
А в те дни, когда отец бывало приезжал домой на коне и оставлял его на ночь, я старался приручить его к себе, делясь с ним небогатым запасом лакомств: кусочком хлеба или сладким капустным листом. С неописуемой гордостью за оказанное доверие я мчался верхом на коне на водопой к колодцу под ближайшей горкой, а в летнее время купать своего любимого Воронка в нашем небольшом пруду, давая ему сначала вволю напиться воды и отойти от жары и едких слепней.
Своим умением плавать я также обязан своему старшему брату Сергею. Как-то, купаясь в том же пруду, он заманил меня с собой на глубокое место, где "с головой" и там, оставив без поддержки, приказал самому плыть к берегу. Я сначала хотел заорать, но страх хлебнуть воды, не позволил открыть рта, а отсутствие опоры вынудило меня заработать по-собачьи руками и ногами. С замирающим сердцем и захолонувшей душой я добрался до обрывистого берега, опомнившись лишь у самой кромки, когда руками почувствовал скользкое глинистое дно.
Хотя я и испытал страх, но зато, с того момента, уже больше не боялся отмерять себе дистанции для более твердого усвоения полученного первого навыка. Я радовался тому, что, как и другие ребята, смело мог заходить в воду, а потом даже прыгать с крутого обрывчика, где женщины обычно полоскали бельё, усердно колотя по нему деревянными пральниками, а затем развешивая по кустам на просушку.
Ну, а когда к середине лета, я уже лихо отмерял саженки на любой глубине, начал присоединяться к ребятам повзрослей, осваивавших методику подныривания под купола холщовых рубах девчат, стайкой гуртовавшихся поодаль, с визгом и хохотом входивших в воду, отбиваясь от нас брызгами теплой воды.
Иногда, кто-либо из взрослых женщин успевала изловчиться и выловить такого ныряльщика и, взяв его как младенца на руки, совсем голенького, поднимала из воды и показывала всему миру. Все вокруг ликовали, а попавшемуся неудачнику следовала изрядная выволочка от девчат, с непременным прошением у них прощения и обязательной дачей клятвы не повторять подобных проказ.
Такие воспоминания о лете часто приходили ко мне зимними, такими длинными и холодными ночами, в минуты ожидания рассвета. Иногда летние картины вставали настолько явственно и таким счастливым казалось то время, что губы непроизвольно расползались в улыбке, а сердце наполнялось умилением и восторгом.
...Но вот мама повернулась на другой бок и я почувствовал, что она проснулась. Я шепотом позвал её, потом также тихим голосом сказал, что вроде бы кто-то ходит под окнами нашей хаты и даже топает на крыльце.
- Не бойся, сыночек, это калитка на ветру ухает, наверное, ее с вечера не заперли на щеколду.
От её слов мне стало как-то сразу спокойнее и веселее, и снова перебравшись к ней на лавку, мы еще какое-то время лежали молча, размышляя каждый о чем-то своем.
...Мало-помалу осталась позади эта длинная, холодная зима. С полей и огородов сошли снега. Лишь по лобастым опушкам недалекого леска, в тени колючего терновника да разлапистых дубов, всё еще сохранялись наледи, прикрытые сверху всяким лесным мусором, прошлогодней листвой, хрупкими веточками, да чернеющими следами смытой с огородов земли.
Солнце уже поднималось высоко, во всю силу сушило огороды и сады, припекало к полудню так, что появлялись мысли о скором купании в пруду.
Мы с мамой перекапываем прошлогодние картофельные грядки. Она лопатой переворачивает комья еще грязноватой земли, а я разгребаю их в поисках сохранившихся с прошлой осени картофельных клубней. После зимних морозов они отошли в земле, стали мягкими и немного скользкими от проступающей жижицы. Если бы нам с мамой удалось набрать хоть немного таких клубней, мы бы потом сняли с них кожицу, добавили горсть-другую муки да ложку соды, развели теплой водичкой и из всего этого "подножного" материала испекли бы неописуемой вкусноты оладья, а проще - "прелики", как их называют в наших краях.
Позади нас уже чернеет приличная полянка вскопанной земли, но ведро моё, к сожалению, пока наполняется медленно. Видимо осенью огород убирали тщательно, преликов в земле осталось немного. Иногда мама останавливается, делает передышку. Я тогда предлагаю ей попить прохладной водички из алюминиевого бидончика, схороненного мною под старой ватной телогрейкой.
- Эх, кабы кусочек хлебушка сейчас к этой водице, сыночек! - мечтает уставшая мама. Она ласково и с надеждой смотрит на меня, потом как-то виновато продолжает: - А, может, добежал бы до амбара, там Васька-кладовщик сегодня хлеб завёз и раздаёт его на трудодни.
Около колхозного амбара кучковались небольшой толпой хуторяне, в основном, подростки, женщины и дети. Из мужиков, лишь болезный Фоттей, да ровесник моего старшего брата Коля Боба. Восемнадцатилетний кладовщик Васька, один из представителей нашей многочисленной родни, приходившийся мне по отцу троюродным братом, деловито взвешивал разрезанные на половинки и четвертушки круглые и ароматные, сероватого цвета буханки хлеба. По заведенному в колхозе порядку, каждый колхозник имел право рассчитывать на какую-то, в зависимости от произведенной работы, норму. Полученный из рук Васьки продукт, каждая женщина сначала оценивала на вес, потом вдыхала исходивший от него запах и бережно опускала в припасенную холщовую сумку или заталкивала за пазуху. Мужиков не было. Многие из хуторян погибли на фронте, особенно, в период обороны Москвы, другие пока еще не возвратились с войны, дослуживая какие-то сроки. Поэтому все основные работы в колхозе приходились на женщин, подраставших парней да девчат-подростков.
Частенько, некоторые из них, кто был поздоровее, впрягались вместо недостающих лошадей или коров в тягла, чтобы вспахать или пробороновать свои огороды, остальные же обрабатывали участки лопатами, тяпками да граблями. А когда наступал сезон заготовки сена, они же, со вскинутыми на плечи косами, извилистой колонной, вместе со стариками, тянулись к лугам или полям, с весны засеянным кормовой сено-викой.
Постепенно очередь дошла до меня. Глядя снизу вверх на Ваську, стоявшего по другую сторону прилавка, я быстро, без запинки выпалил, что меня послала мама, что свою норму она уже выполнила, и что у нас вообще нечего есть, а ей сейчас на огороде плохо. Васька понимал, что ему нельзя оставить мою мать, а с ней и большую семью без хлеба, но и так вот, выдать запросто ребёнку всю норму, тоже опасно, мог возникнуть скандал. Однако он, быстро оценив сложившуюся обстановку, сунул мне в руки половинку буханки, громко сказав, что это якобы только половина, а за остатком пусть мать придет сама; он сделал в своем листке отметку и выкликнул следующего по очереди.
Не веря своему счастью, я засунул хлеб под подол рубахи; с перехватившей дух радостью выскочил из амбара, и что есть мочи, стремглав, помчался через канавы и межи к маме, продолжавшей копать прошлогодние грядки на огороде. Увидав такое богатство в моих руках, она села на землю и заплакала.
- Ты хоть спасибо сказал Ваське? - спросила она, постепенно приходя в себя.
- Сказал, - ответил я, хотя вспомнил, что некогда было
сделать этого. "А, ладно, потом я Ваську отблагодарю, когда они вечером с Сергеем выйдут на улицу", - подумал про себя.
Мама бережно держала хлеб в руках, сразу начав прикидывать, сколько можно съесть сейчас, сколько отделить другим детям и сколько оставить про запас. Вечером ведь все соберутся в доме: кто-то возвратится с поля, кто-то - из школы.
Толпа у амбара становилась все реже и реже. Многие из хуторян разошлись по домам, кто-то шёл к огородам, попутно просматривая зазеленевшие у лесных опушек полянки - не появилась ли там какая полезная травка: снытка или курочка, баранчики, щавель, дикий чеснок. Когда распустятся зеленые листочки на кустах орешника, их тоже будут срывать, чтобы потом посушить, истолочь и, смешав с горстью муки (у кого она осталась ещё с зимы), испечь "оладушки". Они быстро черствеют и отдают зеленой горечью, но другого хлеба нет, так что и это кажется вкусным.
В распускающихся клёнах гудели пчёлы, на коньке прибитого к верхушке берёзы скворечника, весело свистел, отпугивая от облюбованного жилища воробьев, черный как смоль скворец, громко пел петух, мычали на солнце выведенные из хат телята.
Вскинув на плечо лопату с висящим на ней бидончиком с водой и держа в другой руке ведро с будущими преликами, я гордо шёл рядом с мамой к нашей хате, темневшей среди распускающейся зелени соломенной крышей. Я радовался тому, что лето вернулось, что у нас сегодня есть вкусный ароматный хлеб, что вечером возвратятся с поля запылённые и уставшие сестры Аня и Оля, а из школы - братья Иван с Витькой и сестры Маруся с Клавой, которые станут интересно рассказывать про колхозные и школьные дела. За ними придёт весь пропахший керосином и солнцем Сергей, я буду сливать ему на руки воду, а он, умываясь, будет громко фыркать и с удовольствием растирать вспотевшие грудь и шею. А если повезёт, и отец приедет на Воронке, то сгоняю быстро на нём на водопой, а потом мы все вместе соберёмся за большим кухонным столом, а мама будет угощать всех свежим хлебом и горячими преликами.
P.S.
Упомянутые в рассказе события, имели место быть в 1947-48 годах, в родных местах автора, в Курской области.
По естественным причинам, многих героев рассказа уже нет в живых.
По противоестественным - доживает свой век и этот замечательный уголок на земле, хуторок Платоновка, с пейзажами изумительной красоты, добрыми, работящими и душевными людьми. Ещё чуток - и он, как и его бывшие обитатели, исчезнет из времени и пространства. Автор по этому поводу очень сильно скорбит, но свой отчий край продолжает любить по-прежнему.
***
Там за далью холмистых отметин
Серой лентой дорога кружит,
Среди рощ и лугов неприметен,
Ручеёк без названья бежит.
Красотою своею неброской
Хуторок рядом светел и прост,
Он душою своей хлеборобской
Нас хранит и от бед, и от гроз.
В небесах, в океанах скитаясь,
К тебе снова, как в детстве, стремлюсь,
В отчий дом, словно, в храм возвращаясь,
Материнской иконе молюсь.
Пусть судьба нас хранит от печали,
Нам любовь твоя дадена впрок,
Тебя Родиной мы называем,
Наших душ и сердец Хуторок.
1998 г. Москва