...Бабушка моя, мать отца, Евгения Ивановна – крестьянка по происхождению и по сути, прожила на белом свете девяносто пять лет, (родилась в 1883 году, так было записано в паспорте и осталось на могильной плите, хотя дочь её, тётка моя – тётя Шура, говорит, что что-то там химичили с документами, не знаю, в какую сторону и в какое время, при царе ли ещё или уже при советской власти, но якобы дата эта неверная, а на самом деле она была постарше своего мужа, моего деда Александра Ивановича, тоже официально записанного рождённым в 1883 году, но насколько «постарше» - история умалчивает). Баба Женя была неграмотная, хотя и знала буквы, читала заголовки газет как толстовский Филиппок: «Пы-ры… пра… вы-ды… да».
- Правда! - с радостным восторгом объявляла она, вытаскивая газету из почтового ящика.
Бабушка в царское время нажила грыжу на строительстве железной дороги, а в советское – заработала пенсию размером в двенадцать хрущевских рублей.
Родила она троих детей (или четверых, но четвертый, двойняшка моего отца, не выжил).
Младший – Миша (на фото справа) – погиб на войне, точнее - пропал без вести.
Интересна история о том, как ушел он на фронт.
После того, как немцы сожгли их деревню Бор, где Миша оставался жить вместе с отцом и матерью, они втроём (мой отец уже воевал, а тётя Шура – старшая дочь, до войны ещё уехала в Таджикистан по направлению педагогического училища, которое она закончила в тридцать девятом), - чтобы как-то выживать и кормиться, отправились в Прибалтику, в батраки.
В сорок четвертом дед с бабушкой и младшим сыном, прослышав о том, что родину их, Псковщину, вроде бы уже освободили, стали пробираться домой.
Когда почти уже пришли - уткнулись в линию фронта, где ещё шли бои.
Как-то так вышло, что ночью, пробравшись сквозь немецкую сторону, оказались в наших окопах, и Миша неожиданно встретил дружка своего, односельчанина, уже вовсю воевавшего в составе стрелковой дивизии.
- Мишка, ты как здесь, диверсант, оказался? Ну-ка, давай быстро пошли с нами немца бить! Хватить мамкиным подолом прикрываться! Давай-давай!
А Мише как раз недавно восемнадцать стукнуло. Дружок его уже погоны лейтенанта носил, командиром был, хоть и не великим.
- Ну что, - говорит Миша, - мам, пап, пойду я…
Те всплакнули, обняли паренька напоследок и отпустили. А куда денешься?..
Воевал он недолго, письма писал... Последние письма от него родители уже из Германии получали. Потом письма перестали приходить. Пришло извещение – "пропал без вести"...
(Я думаю,- теперь-то, после всего, можно и "подумать" - надо было отказаться, довести отца с матерью до дома, - хотя - какой там дом - землянка на месте сгоревшего - а потом уж призваться через сельсовет - глядишь, и всё по другому бы сложилось...)
И много лет после войны надеялись ещё: может в плену, вернется… Не вернулся. И уж вся семья собралась, а младшенький так и не пришел.
Осталась от него всего одна фотография: сидят на скамеечке два босоногих, чумазых деревенских паренька лет десяти-двенадцати, лыбятся; тот, что справа, кепкой дырку на коленке прикрывает - Миша.
Бабушка с дедом жила после войны в тёткином доме, в Локне, районном центре, где тетя Шура, вернувшись в 1945-м из Таджикистана, работала в райкоме (она в Таджикистане «угодила» на партийную работу, да так и прижилась на ней, что было очень даже кстати для всей горемычной семьи, влачившей до конца войны жалкое существование в самодельной землянке на краю сожжённой деревни Бор).
От райкома и квартирёшку получила она в двухквартирном доме на улице Социалистической. Сюда в 46-м году и отец вернулся, комиссованный из армии по болезни (язва, нажитая в голодные годы на фронте).
Здесь в 47-м и дед, Александр Иванович - умер.
В этот же дом отец и мать мою привел в 49-м, а через год и я родился.
Вот так и текла потом житуха наша совместная в суровые, скудные на веселье и праздники, послевоенные годы.
Своё проявление на белом свете я стал осознавать помаленьку лет с трёх.
Что интересно: жизнь нашу в доме на Социалистической я, естественно, не помню, потому что переехали мы оттуда на улицу Гражданскую когда мне едва исполнился год, но как-то, лет двадцать назад, проходя по улице вместе с матерью, мы решили завернуть в тот дом, готовившийся к сносу.
Зашли в комнаты, где всё уже было ободрано и частично разломано и раскурочено, прошлись по тёмным, истертым и затоптанным половицам, подошли к окну…
«Вот тут твоя кроватка стояла», - сказала мать, стоя у окна, выходившего в маленький садик и огород.
И в этот момент словно какое-то озарение – я вдруг ясно вспомнил и окно, и занавески, висевшие на нем, и себя, тянущегося с замиранием сердца к оконному стеклу, за которым…