Дед Романыч с дочерью Полиной. 1965 год.
Запомнился он мне как могучий исполин, способный деревья с корнем вырывать. Роста был выше среднего, приблизительно метр девяносто, не менее. Во мне сто семьдесят шесть, а дед был на голову выше. Вот и выходит не менее ста девяноста. Да что там рост. Не в росте же сила. Вы бы посмотрели на его кулаки! Кувалды! Мои два - это его один. Бицепсы его я не видел, а, может, просто запамятовал. Только вот, то, что он без труда брал под мышки два мешка сахара (по пятьдесят килограммов каждый) и спокойно, без напряга нёс их - этому я свидетель. В свои девяносто с гаком он выглядел на семьдесят – семьдесят пять. Жена его умерла, когда ему было около восьмидесяти. Семеро детей у них было. Пятеро сыновей – богатырей и две дочери. После смерти супруги Романыч, как звали его на селе, остался один в своём большом, некогда многолюдном доме. Неподалёку, правда, жила дочь Анна со своей семьёй.
Один-то один, да поговаривали и не совсем один. После похорон жены зачастили к нему монашки. Девятый день, сороковой, а там субботы родительские и по другим причинам: прибраться, полы помыть старичку. Порядочек был у Романыча в доме, ни соринки на огороде. В саду, как в Александровском парке московского кремля. Оказывается, у дедушки, кроме видимых физических достоинств, были и не всем известные, но по ОБС (особое бабье сообщение), передаваемые интересующимся бабулькам, и не совсем бабулькам. Приходили «прибраться» и женщины средних лет. После войны вдов было чуть ли не больше, чем замужних женщин. Не обижал Романыч ни одну. Настоящий мужчина был. Не чета Пугачёвским «полковникам».
Иван Романович Петрухин был родным братом моей бабушки по материнской линии, что жила в Украине. Так сейчас принято говорить, а раньше говорили: "На Украине". Родился он в конце девятнадцатого века. Во всяком случае, в 1913 году его призвали в армию, а в 1914 началась Первая мировая война. Дед был рядовым солдатом. Трусом не был, но и не лихачествовал, не бравировал своими физическими возможностями. Спокойный, рассудительный, грамотный, он был уважаем среди однополчан. К семнадцатому году у деда были три Георгиевских креста и звание унтер- офицера. А тут революция в феврале, создание полковых комитетов и начало фактического разложения армии.
Солдатам надоела война, неразбериха, недоедание из-за воровства и нерегулярного снабжения, антисанитария и произвол офицеров, которые не могли смириться с демократическими преобразованиями в армии. Некоторые офицеры продолжали давать зуботычины солдатам и даже унтерам, хотя это уже было запрещено. Не обошла эта унизительная процедура и моего деда Ивана Романовича. Надо сказать, что полные кавалеры Георгиевского креста ещё в 19 веке были освобождены от телесных наказаний, а унтер - офицеры тем более. Забылся штабс-капитан. Да не на того нарвался. Получил дед по зубам, а ответил не сильно в лоб. Да так не сильно, что штабс-капитан упал замертво. Не копнулся, как говорят.
Деда судили военным трибуналом. В военное время, да и не в военное, ему грозил расстрел за подобное деяние. Однако ситуация была такова, что пришлось учесть и дедовы награды, и звание, и неправомерность поступка офицера, да и революция повлияла на членов военного трибунала. Лишили его всех наград, звания и комиссовали как психически больного. Он никогда и не обижался на вынесенную резолюцию, но « недостатком ума» и «психическими расстройствами» больше не страдал по жизни. В Октябрьской революции, гражданской войне, а в Отечественной уже и по возрасту дед не принимал участия. С оружием он дело имел всю жизнь, но применять по назначению его не приходилось. У него было несколько лошадей, немало пахотной земли, но в начале коллективизации Иван Романович добровольно (и правильно сделал) сдал всё в колхоз, оставив себе одну породистую кобылу, на которой возил фельдъегерскую почту. Она затем дала потомство, и так дед доработал на своих лошадях до пенсии.
В детстве я несколько раз ездил с ним за почтой на станцию "Дон". Там он получал из почтового вагона посылки и почту на весь район, а также спецпакеты для закрытых учреждений. Всё это он грузил на свой тарантас, и мы отправлялись в путь. Интересным для меня в этих поездках было то, что дед покупал в станционном магазине кругленькие конфеты с оболочкой из какао, которые я очень любил. А самое главное - давал пострелять из револьвера. По статусу фельдъегеря ему было положено оружие, револьвер. Как сейчас помню, что вместо магазина у него был барабан, в который входило семь патронов. Я заранее готовил консервные банки, всевозможные пузырьки и безжалостно расстреливал их с небольшого расстояния. Впоследствии я очень метко стрелял из любого вида оружия, как в армии, так и на военных сборах офицеров запаса. Как он списывал патроны, одному Богу известно, но расстреливал я всегда по полной обойме. Нападать же на деда никто не нападал, и работал Романыч спокойно лет до семидесяти.
Каждую субботу он ходил в баню. По пути из бани он обязательно заходил к нам отдохнуть, проведать свою крестницу, то есть мою маму. Ещё при жизни отца они вместе выпивали по сотке водочки и вели долгие беседы. Романыч никогда не злоупотреблял спиртным, никогда не ругался матом и был ходячей энциклопедией пословиц, поговорок и вообще мудрых мыслей. Запомнилось мне его одно изречение: «Пить пей, но ум не пропивай». Он его свято чтил по жизни. И после смерти моего отца он всегда заходил к маме и выпивал свою традиционную стопочку. Посидев с часик, обсохнув, поговорив, он отправлялся дальше, домой. Жил он в километре от нас, около красной школы.
Иван Романович Петрухин прожил ровно девяносто пять лет. Не поболев ни дня, но, чувствуя свою кончину, он сказал дочери Анне: «Постели мне на полу, я умирать собрался». Анна Ивановна помогла отцу лечь, и через некоторое время он затих…