Прошло полгода, и большевики, зализав раны, начали наступление на казалось бы непобедимую армию Гитлера. Неприютно стало на душе у Назарова даже тогда, когда он напивался до бесчувствия, чтобы не вспоминать о невинно убиенных там, в Белоруссии. Ну не считал он жидов гадами, ведь тот михайловский доктор, который спас ногу Филимону, был самый настоящий еврей. Таких еще презрительным словом «интеллигенция» называют. Оксана тоже много пила, и ее разудалые песни уже более не нравились местному начальнику комендатуры.
«Эх, Василисушка, – опасливо косясь на храпящую женщину, плакал по ночам Филька, – на кого я тебя оставил»!
А утром он тяжело вставал и, не чувствуя вкуса, привычно набивал живот чем-то пресным, а затем, проклиная судьбу, отправлялся на службу, ибо теперь был навсегда повязан с надменными германцами. Иногда к нему на допросы приводили кого-нибудь из партизан, которые все чаще и чаще портили настроение полиции. С ними не церемонились: загоняли под ногти иголки, выворачивали суставы, окунали лицом в бочку, но упрямцы никак не хотели понимать, что жизнь, какая бы она ни была, все-же лучше, чем смертушка.
– Филимон Васильич, ты чо зенки отвертываешь? – поинтересовался как-то во время очередной пытки у своего начальника полицай Васька Горбенко. – Не иначе как паршивым москалям сочувствуешь? – И фальшивя, загундосил, будто на прочность проверял, свою хохлацкую песню, якобы сочиненную батькой Шевченко:
Чернобровые, любитесь,
Да не с москалями,
Москали – чужие люди,
Глумятся над вами.
Кто такой этот батька, Филин не знал, да видно большим человеком был, из благородных.
– Разговорчики! – лениво гаркнул на подчиненного начальник. – Пулю в лоб хошь?
Гаркнул, но постарался чтобы его отвращения к крови бывших земляков сослуживцы не заметили.
А однажды привезли в комендатуру девушку. Молодую и красивую, рядом с которой истрепанная хохлушка Оксана показалась Филимону уродиной.
«Аппетитная какая, яко булочка», – нервно облизнул пересохшие губы Филимон, но с показным равнодушием отвернулся от партизанки.
– Имя, фамилия? – заорал на внешне спокойную девушку Васька и хитро подмигнул Назарову. Вот мол замена тебе на ночку-другую. Если, конечно, злоумышленницу не покалечим.
Но злоумышленница говорить отказалась. Она высокомерно отвернулась от мучителей и знакомо тряхнула темноволосой головой.
Кого же напомнила Фильке в это мгновение новоявленная гордячка, он так и не смог вспомнить.
– Задания, явки? – рисуясь перед заносчивой жертвой, продолжал вопить Горбенко. – Хошь пыток?
Девчонка молчала, и Василь решил сменить тактику.
– Знаю, что тебя приневолили, – приобнял он хмурую незнакомку. – Ведь ты еще так молода, правда? И по молодости своей не можешь осознать, что большевики принесли нашей стране террор?
– Черт возьми, – отворачиваясь, невнятно выругался Назаров, – умеет бабам мозги заморачивать, не зря выучился в университете. Говорят, в самой Первопрестольной науки постигал. За что же он Москву так не любит?
– Если перейдешь на сторону великой Германии, – продолжал ласково петь Горбенко, – сможешь подобрать себе женишка из таких добрых хлопцев, как я. Или он, – кивнул на растерянного начальника полицай.
– Оставь, я сам ее допрошу, – зачем-то спешно проговорил Филька.
– А ты умеешь? – удивленно вскинул брови Василь. – У тебя…
– Умею, – перебил Горбенко начальник комендатуры, – тоже не лыком шит.
– Ах, вот что, – язвительно хихикнул Васька и бросил сожалеющий взгляд на притихшую невольницу. – Завтречка Курт приедет, так ты ее до его приезда разговори.
Курт Мюллер в сопровождении переводчика наведывался каждую неделю во владения Назарова, дабы проконтролировать работу уральского Медведя, который сам изъявил желание служить фюреру и даже спас от большевиков лучшего друга Мюллера – разведчика Труханова, с коим тот познакомился еще до начала войны, в Берлине. Как тогда Паук сумел выбраться из железного завеса, осталось для Курта загадкой, но ему порекомендовал Евгения надежный человек из абвера.
Аккурат про это, напившись, рассказал своему начальнику Горбенко, отлично знающий английский и немецкий языки, а утром долго выпытывал у Филимона, не сболтнул ли он вчера чего лишнего.
«Если б шибко не пил, – неприязненно подумал тогда Назаров, – не я, а он бы командовал сейчас на селе. Да и кто из полицаев не пил нынче? Работенка, не дай Бог каждому».
Верил ли бывший калека во Всевышнего, он уже и сам не знал, ибо мудрый и всесильный Господь не смог бы допустить такое зверство, которое происходило на подведомственной ему территории.
– Вот так-то, хлопчик, хоть нормально по-русски говорить научился, – хвалил уральского мужика бывший московский студентишка. – Значит, война тебе на пользу пошла. Согласен?
– Согласен, – послушно кивал его простоватый начальник и с тоскою вспоминал родной лес, Сорокино и нежную подругу, которую он, возможно, уже никогда более не увидит.
– Увидишь, – будто считывая его мысли, насмехался над Назаровым Горбенко. – А то и новую пассию заведешь, коли Оксана надоела.
«Передам ее по наследству», – как-то решил Филимон и предложил любовницу Василью. Тот сморщился печеным яблоком и отрицательно покачал головой. Пусть мол кому попроще достанется.
Но на этот раз, увидев темноволосую девушку, глаза у Горбенко загорелись. Впервые загорелись, ибо ранее не наблюдалось у него интереса к женскому полу.
Девушка молчала. Искоса она бросала презрительные взгляды на одетых в полицейскую форму русскоязычных мужчин и искренне удивлялась, что те не спешат ее мучить. Пыток партизанка боялась, так как наслышалась о них от товарищей, но более всего несчастная страшилась, что не выдержит той физической боли, которую она еще никогда в жизни не испытывала.
А поздно ночью в подвал к ней пришел самый главный из полицаев. Он тяжело уселся на пол, на котором лежала старая дерюжка и тихо, неуверенно заговорил. Невольнице неуверенность пришельца показалась противоестественной, и она мысленно возблагодарила Бога за то, что Он дал ей еще одну ночь передышки.
– Ты откуда? – устало спросил мужчина и боднул черноволосой головой сгустившийся над пленницей затхлый воздух. – Знаю, не скажешь, не такая, но я и не собираюсь тебя пытать ибо не люблю людской крови.
– Не любите? – вскинула дугообразные бровки незнакомка и язвительно ухмыльнулась. – Не в храме божьем служите!
– Не в храме, – согласился с дерзкой партизанкой Филя, – Если бы не Берия, давно бы из леса вышел.
Что заставляло Назарова откровенничать с противницей по политической линии, он и сам не мог понять, но внутренний голос назойливо колотился в его могучую грудную клетку и настойчиво требовал незамедлительного разговора.
– Моего отца тоже репрессировали холуи Лаврентия Павловича, – вскинула подбородок красавица, – но я – русский человек и не намерена пресмыкаться перед фашистами.
– И вы после этого служите большевикам? – словно очнулся от оцепенения Филька.
– Я служу Родине, – горько усмехнулась девушка. – Служила.
– В аккурат - служила, голубушка,– подхватил ее скорбное признание Назаров. – Революция сокрушила многие семейства, и даже мои родные сеструхи разбежались по разным лагерям. Хотя и жительствовал я в лесу, но и там до меня долетели слухи, что у младшей Ульянушки хозяина расстреляли чекисты, и именно партийный мужик старшей сродственницы Матрешки оказался виновником всех бед Морозов.
– Морозов! – потрясенно воскликнула пленница. – Каких Морозов?
– С Урала, – удивился невольному возгласу девушки полицай. – Они проживали в небольшом городке Михайловске.
– В Михайловске! – побелела, как мел, партизанка. – Вы Филимон Назаров?
– У меня это на лбу нацарапано? – ошеломленно прошептал Филька.
Но шутка не рассмешила загадочную незнакомку, и она только сильнее сжала зубы. Так, что они заскрипели.
– Я как-то была в этом городке, – минуя продолжительную паузу, внезапно проговорилась пленница. – Давно это было, очень давно.
– А в Сорокине? – почему-то ничему не удивляясь, мечтательно улыбнулся полицай.
– И в Сорокине, – исподтишка наблюдая за фашистским прихлебателем, как будто прослезилась девица.
– Я не причиню тебе зла, милая, – поймал ее сверкнувший в полутьме взгляд Филька. – Только скажи, к кому ты туда ездила?
– К тетке Наталье, – непроизвольно прошептали белые губы пленницы. – Барановой.
– Ходят слухи, что это и есть моя средняя малорослая сеструха, каким то образом ставшая писаной красавицей, – вскинул лохматые брови начальник полиции. – И кем ты ей приходишься?
– Старшей племянницей, – помимо своей воли призналась дерзкая партизанка.
– Ты – Аннушка? – помертвел от ужаса Филимон. – Дочь Уленьки?
– Та самая, – теряя наигранную независимость, по-детски всхлипнула девушка. – Та самая.
– Вставай, – резко вскакивая на ноги, больно схватил девчонку за руку Назаров, – незамедлительно пускайся туда, откуда приспела, иначе тебя завтра расстреляют, даже если ты и дашь показания.
– А охрана? – часто задышала Аннушка. – И лес… Как я найду своих?
«Еще ребенок, – неведомая прежде жалость шевельнулась в опустошенной душе Фильки, – молоко на губах не обсохло, а туда же… Племяшка»…
Он шмыгнул носом и тут же почувствовал, как невесть откуда взявшаяся вода несмелым ручейком потекла по его свежевыбритому лицу и, минуя пухлые щеки, остановилась на верхней, упрямо оттопыренной губе. Спешно слизнув пересоленную войной жидкость, Назаров неожиданно понял, что никогда не найдет себе покоя, если не спасет то, что его еще связывает с родной сторонушкой, а значит, и с любимой женой Василисой.
– Меня схватят фашисты, – тонко заплакала Уленькина дочка.
– Подожди, – жестко распорядился мужчина. – Сейчас я к тебе приспею.
Выпустив трясущуюся ручку сродственницы, Назаров спешно поднялся наверх и что-то сердито прорычал полицаям. А через некоторое время вернулся и протянул пленнице объемный, связанный из скатерти, узел.
– Переодевайся, – распорядился начальник полиции и отвернувшись, сурово проговорил. – Сейчас ты для всех станешь моей полюбовницей Оксаной, благо та тоже чернявая и примерно одного роста с тобой, поняла? Прижмешься ко мне, опустишь голову и сделаешь вид, что в стельку пьяна. Так, минуя сторожевые посты, мы доберемся до леса, а там я тебя отпущу. Попытка – не пытка, и она лучше, чем смертушка. Добирайся до своих как знаешь, в этом я тебе уже не помощник.
– А вы? – пытливо вглядываясь в неожиданно приобретенного родного дядьку, снова всхлипнула Аннушка. – Вас расстреляют если узнают, что...
– Закрой рот, – грубо оборвал партизанку бывший сорокинский мужик. – Если выживешь поминай иной раз, что у тебя когда-то был непутевый сродственничек Филимон Васильевич Назаров. Только матери про меня не сказывай.
– Почему? – пискнула пленница.
– Если бы не Берия, – глухо отозвался начальник полиции и резко повернулся к бывшей уже смертнице. – Готова, дурочка маловозрастная?
– Да, – поправляя на груди белую, вышитую красными цветами, хохлацкую блузку, прошептала девушка и, набросив полушубок, набравшись смелости, сделала решительный шаг навстречу своей судьбе.
Наверху никого не было, улица будто вымерла, но в конце села стояли полицаи и дымя немецкими сигаретами, о чем-то меж собой переговаривались.
- Стой, кто идёть? – вскинул оружие один из них.
– Хайль Гитлер! Свои, – пьяно откликнулся начальник полиции. – Вот Оксанка восхотела в рощицу прогуляться.
– Этта вы, Филимон Васильич? Сейчас темно и небезапасно, – предостерег любовную парочку второй наемник.
– А мы тута, под берёзками, – непристойно хихикнул Назаров и крепче прижал к себе пленницу. – Сучонка – она завсегда сучонка.
– Только тише кохайтесь, – поддержал начальника третий охранник. – Когда наскучит, нам передадите?
– Передам, – благодушно рассмеялся Филька. – А может сейчас в лесу и придушу бабу пьяную.
– Погодьте убивать то, – не унимались наемники, – оставьте позабавиться.
– Так и быть, оставлю, – отмахнулся от подчиненных Назаров, – только подождите малость, германские папироски пососите.
Нежно прижимая к груди дрожащую племянницу, Филимон нетрезвыми шагами протопал к угрожающе темнеющему лесу, а зайдя глубже, остановился и нарочито грубо оттолкнул от себя Анну.
– Ступай, – хрипло проговорил он и грузно опустился на пропахшую сыростью чужую ненавистную землю. – До утра тебя не хватятся, а там ты будешь уже далече. Может статься, даже у своих доверчивых тараканов, которыми при случае всенепременно займется НКВД.
– А вы? – прошептала Анюта и попыталась унять дрожь, мучившую ее тело с тех самых пор как она попала в неволю. – Что будет с вами?
– Отбегался я, – криво усмехнулся Филька. – Отстрадался, на покой пора.
– Спасибо, дядя, – быстро наклонившись, еле коснулась ладошкой безвольной руки родственника беглянка. – Век помнить вас буду.
– Иди, – вставая на по-медвежьи крупные ноги, угрожающе набычился Филимон. – Брысь, букашка, отсюдова!
– До свидания, – послышалось где-то за замершими от удивления заснеженными деревьями. – До свидания.
– Прощай, – по-звериному прорычал Назаров. – Встретимся на том свете и чем позже, тем лучше.
Он снова тяжело опустился на землю и облапил огромными мужицкими ладонями поседевшую большую голову. Так, покачиваясь из стороны в сторону, он просидел около часа, а потом резко встал и выудил из-за пазухи веревку.
– Прости, – погладил Филимон большой справный дуб, – прости, брат, но как Иуда я завершаю жизненный путь. Туда мне и дорога. Ах, пропади все пропадом!
Сделав петлю, он обхватил руками скрипнувшее от отчаяния дерево, и как обезьяна, ловко вскарабкался на него. Где-то завыли волки, но Фильке уже не было до них дела, ибо все, что оставалось на этом страшном и непонятном белом свете, перестало для него существовать.
Достигнув толстой, крепкой ветки, трясущимися руками он привязал к ней конец веревки, надел на себя орудие самоубийства и прыгнул с высоты импровизированного эшафота, чтобы навсегда раствориться в темноте.
Слух о том, что удавился начальник полиции, разлетелся по всей округе. А еще говорили люди, что влюбился Назаров в молодую красивую партизанку, а возможно и любил ее раньше, до войны. Хохлушка Оксана пошла по рукам, а потом подхватила дурную болезнь и повесилась на том же самом дубе, что и ее бывший любовник.
А пленница как в воду канула. Искали ее, искали, но даже собаки не смогли взять ее след. Видно, растерзали ее волки или утонула она в полынье не до конца замерзшей реки, протекающей за Чертовым лесом, имеющим дурную славу у местных стариков и старух.
(отрывок из романа "Лилия Белая")
http://ridero.ru/book/liliya_belaya/