Зима 1979-80. Свердловск (ныне Екатеринбург).
Я в десятом классе. Весь «молодняк» плюс-минус моего возраста болеет «Машиной времени», кидаясь с куском бумаги в сторону прозвучавшей фразы «Аккорды «Поворота»…
Однажды вечером дома звонит телефон. Я снимаю трубку. Взволнованный голос Димки Шарыгина по кличке «Толстый»:
- Боб, гоним в дендрарий. Там сейчас будет один крендель, который знает аккорды «Поворота» и «Солнечного острова»!
- А где собираемся?
- На нашей лавке у пруда.
«Толстый» бросает трубку, по-видимому, уже выскакивая из квартиры. Место я знаю. Это в дендропарке недалеко от дома. Там есть пруд, рядом с которым стоят обсаженные кустами барбариса лавочки – наше любимое, закрытое от чужих глаз место сбора и прогуливания уроков.
Родители удивленно смотрят на мои сборы. Глотая слова и путая буквы, говорю какую-то белиберду, услышав которую сам едва ли что-нибудь бы понял.
- Не поздно! – бросает мама, и я выскакиваю в подъезд.
… Среди сугробов, на спинке занесенной снегом садовой скамейки, сидит незнакомый мне парень, рядом с которым нетерпеливо покуривают наши. Парень сидит глубоко засунув руки в карманы, со спокойствием шаолинского монаха, познавшего истину. На его коленях лежит гитара с двумя непременными «переводилками» блондинистых немецких девушек. Гитару перечеркивает нарисованный черной тушью зигзаг молнии, что придает ей солидность бывалого инструмента. Между струн засунут зеленый каплевидный медиатор.
На улице безветренно и морозно. Над нашей компанией висит облако пара, перемешанного с табачным дымом. Ввиду неожиданности события и скоропостижности выхода из дома, не все одеты подобающе погоде. Кое-кто просто накинул поверх рубашки полушубок и сунул ноги в теплую обувь, оставшись при этом в тонких трикотажных «спортивках», о чем уже неоднократно успел пожалеть.
Наконец владелец аккордов выпрямляет спину, снимает перчатки и, для привлечения внимания, несильно проводит по струнам. «Ля-минор». А что же еще!? Третья струна немного не строит, но это быстро исправляется.
Из карманов появляются тетрадки, отдельные листики, разнокалиберные блокноты. Все усиленно дышат на ручки, разогревая пасту в стержнях. Наиболее хитрые держат наготове карандаши. Им по-хорошему завидуют.
- Слова знаете?
- Слова есть…
- У меня нет…
- У Кольки перепишешь.
- У Толстого есть!
- Ладно. Учтите, аккорды с концерта переписаны. Есть довольно сложные. Сначала играю быстро, потом по строчкам.
«Мы себе давали слово, не сходить с пути прямого…» - немного гнусавым голосом, подражая Макаревичу, поет парень. Негромко, но достаточно, чтобы мы замолкли, уткнувшись глазами в гитарный гриф, по которому уверенно скользят его, быстро синеющие, пальцы.
Мы под диктовку рисуем аккорды:
- Здесь баре на третьем ладу… потом сразу Ре-минор и До… Это септ-аккорд… пальцы вот так…
У кого-то замерзает ручка, оставляя вместо надписей глубокие царапины… Кто-то рисует «точку» не на той струне, и по школьной привычке пытается перерисовать правильный аккорд у соседа…
Парень с гитарой выпускает облако пара, обогревая руки. Ему еще петь нам про то, что «нет райской птицы среди воронья»…
… А через пару недель Свердловск вздыбило новостью, что во Дворце спорта состоится концерт «Машины Времени».
Билеты достать сложно. Приходится сбегать с уроков, чтобы, притопывая на морозе стоять в длинной очереди. Первые два урока стоит Толстый, потом его сменяем мы со Стасом. После шестого урока приезжает Колька Исайкин и Игорь Макаревич, которому с такой фамилией просто сам Бог велел быть на концерте. И вот мы обладатели пяти билетов. Каким-то чудом нам достаются билеты на последний концерт.
По школе уже ползут новости, что «кто-то был на концерте и там та-а-а-ак классно!!!». Мы не грустим – просто наша очередь еще не дошла. Вот завтра…
Концерт начинается в семь вечера. Ледовый Дворец спорта окружен толпами народа, которому повезло меньше, чем нам:
- Лишнего билетика нет?
- Лишнего нет, - важно говорим мы, давая понять, что билеты у нас есть. Все кроме лишнего.
На нас смотрят с плохо скрываемой завистью.
Естественно прибываем за час до начала. Дав оторвать с бесценных билетов, которые клянемся оставить на память на всю жизнь, контрольные полоски, проходим в огромный гулкий вестибюль, где пьем «Жигулевское» и распределяем роли:
- Толстый, ты смотришь аккорды куплета, а во время припева их записываешь.
- Угу. А кто слова пишет?
- Боб куплет, я припев. Макаревич аккорды куплета.
Все согласно кивают. Этот расклад оговаривался много раз. У нас два армейских бинокля, куча карандашей, ручек и блокнотов.
Поддаваясь общей суете, проходим на ледовую арену, от которой веет холодом. Тем не менее, Макаревич со Стасом с удовольствием жуют мороженое. Толстый крутит бинокль, настраивая резкость.
Как и положено, в первом отделении гремит какой-то «разогрев», который если и был в афише, то ОЧЕНЬ маленькими буквами. Народ нетерпеливо смотрит на часы, вычисляя сколько же будет играть «Машина времени», если прибавить еще и антракт… Иногда раздается свист. В сторону источника непозволительного в советских культурных учреждениях звука, устремляются негодующие взгляды стражей порядка. Их много.
На ледовом поле тоже стоят ряды сидений, отделенные от сцены полосой голубого льда. Под этими рядами положен деревянный настил, но там все равно холодно, как на зимней рыбалке. Мы сидим примерно по центру какого-то бокового сектора, слева от сцены. У нас отличный обзор, но звук немного хромает по сравнению со звуком в партере.
По двум сторонам сцены громоздятся пирамиды колонок, на которых в бинокль без труда читается название “Marshall”. Мы понимающе киваем. Мы знаем, что Джимми Пейдж из «Led Zeppelin» играет на двухгрифовой гитаре Gibson, Пол Стенли из «Kiss» на «Ibanes Destroyer», а у Пола Маккартни бас «Орфей»…
Внезапно, но очень ожидаемо первое отделение заканчивается. Вместе с ним заканчивается и пиво. Кое-где по залу уже гулко катятся под рядами сидений пустые бутылки. Публика готова к встрече с прекрасным. Все ждут «машинное отделение».
Выходим покурить, предупреждая сидящих рядом парней, что сейчас вернемся. Они кивают: «Ну-дык, ясное дело!».
Курим быстро. Не дожидаясь требовательных звонков, быстрым шагом направляемся в наш сектор. На сцене творится что-то интересное. Пока на дальнем плане техники выставляют аппаратуру «машинистов», антракт заполняет какая-то гротесковая пара, по всей видимости, акробатов.
На середине висящего длинного и толстого школьного каната, изобретательно зацепившись руками и ногами, врастопырку висит крупная дама в купальнике, габариты которой впечатляют даже с большого расстояния. Тщедушный мужичок в черном, явно с чужого плеча, костюме, вцепившийся в нижний конец каната яростно вращает его, отчего форма вращения напоминает овальный мяч для игры в регби. Отражая свет софитов, блестки на купальнике пускают разноцветные зайчики. В моменты, когда дама оказывается лицом к публике, видно, что она отчаянно улыбается огромным ярко-красно-напомаженным ртом.
Народу нравится процесс:
- Дава-а-ай! Дава-а-ай!!! – заливаясь счастливым смехом, кричат ребята, сгрудившиеся у бортика ледовой арены.
Но дама тяжела, а мужичок слишком устал. Амплитуда уменьшается, партнер повисает на узле каната, сдерживая его вращение, но его веса слишком мало для удачного торможения. Мужичка в полуприсяде пару раз проволакивает вперед-назад, дама скользит вниз. Они торопливо кланяются. Она на полголовы выше него, ей холодно, и он набрасывает ей на плечи пальто. Кто-то хлопает. Они торопливо уходят за кулисы. Сверху спускают тонкий трос, которым затягивают канат в полумрак верхнего оборудования сцены. Звучит третий звонок. Мы занимаем свои места.
На сцену под аплодисменты выходит конферансье и ставит нас всех в известность, что сейчас с новой концертной программой для нас выступит вокально-инструментальный ансамбль «МАШИНА ВРЕМЕНИ»!!!
Худой кучерявый Макаревич останавливается перед микрофоном, но стоит молча, так как зал взрывается такой бурей, которую не в состоянии перекрыть даже мощные динамики. Люди аплодируют, свистят, приподняв тело, хлопают пластиковыми сиденьями. В бинокль видно, что музыкантам приятно. Они улыбаются. Наконец «Макар» что-то говорит Кутикову, тот кивает Подгородецкому и…
«Мы в такие шагали дали, что не очень-то и дойдешь…».
Все радуются жизни. Мы – работаем. Мы смотрим в бинокли, запоминаем и пишем, периодически чертыхаясь на вскакивающих перед нами людей, которые загораживают обзор. Стас, склонившись над блокнотом, тоже свистит вслед за публикой, но делает это, опустив голову к бумаге, и поэтому непонятно, кого он там зовет.
«Все очень просто – сказки обман…»
Толстый бурчит под нос:
- Септ-аккорд, септ-аккорд… Брехло…
- А сейчас, - говорит Макаревич со сцены, - «Поворот»!
Казалось, что громче кричать уже нельзя… А вот можно!
«…и не разберешь, пока не повернешь... за по-во-рот! Новый поворот…».
Мурашки толпами шарахаются по телу во всех направлениях. Низкие частоты бьют по внутренностям. Несколько тысяч человек притопывают в такт ногами, отбивая себе ладони после каждой песни.
- И в заключение нашего вечера, - начинает Макаревич.
Что тут началось. Свист, крик, топот…
Первые аккорды песни тонут во всеобщем гвалте.
«…то ли люди, то ли куклы…» - доносится со сцены и публика затихает, вкушая.
Артисты кланяются и уходят со сцены. Время – десять вечера. Программа отработана на «отлично». Никто не встает со своих мест. Тысячи глаз ловят хоть какое-то движение. На сцене приглушают свет. Гаснут мощные «юпитеры» и узкие цветные софиты. Зал молчит и ждет. В центральном секторе кто-то начинает хлопать. Его тут же подхватывают. Под высоким сводом Дворца спорта с нарастающей силой звучат сто двадцать хлопков в минуту. К такту добавляется топот тысяч ног. Создается ощущение, что зал вибрирует. А может быть так оно и есть!?
Проходит несколько томительных минут.
На сцену снова выходит конферансье. Он поднимает руку. Зал затихает. Становится так тихо, что никто не решается пошевелиться.
- Вы не хотите отпускать музыкантов? – негромко спрашивает ведущий.
- НЕТ! – выдыхает зал в едином порыве, как будто тренировался говорить это целую неделю.
- Я попробую поговорить с ребятами. И … прошу вас. Не развалите зал.
Публика встречает эту реплику одобрительным гулом.
Снова тихо. Пока выдалась пауза, пытаемся разобрать наши записи, но в огромном, заполненном молчащими людьми, зале бумага шуршит слишком громко, и на нас смотрят с немым осуждением. Откладываем на потом.
Когда кажется, что уже ничего не будет, на сцену внезапно выходит Макаревич.
Прежде чем мы успели встретить его овацией, он поднимает руку, прося тишины:
- Мы тут посовещались. Сегодня последний концерт…
На лицах людей появляется едва сдерживаемый восторг…
- Самолет у нас в шесть утра…
Улыбки, перемешанные со слезами радости…
- и лучше ждать рейса здесь с вами, чем одним в гостинице…
Рев! Самый натуральный рев!
А вот потом был концерт! Еще два часа «Машина времени» играла для нас. И играла так, как играют для своих. Не для случайной публики, а для близких людей. Мы чувствовали родство с музыкантами, мы хохотали над их шутками и над тем, как Подгородецкий напялил на голову детскую панамку, а потом перепутал вступления к песням и сыграл не то…
Когда мы вышли на мороз, транспорт уже не ходил. Было довольно холодно, а идти пешком было далеко. И не хотелось говорить. Всех распирало изнутри, но говорить не хотелось. Мы так и шли молча по ночному Свердловску, по-детски счастливые, переполненные эмоциями. Это было так…