5. Пассажир Окрылённого

Рисунок Александра Фирсова




Как лиственничный столб, забитый когда-то в обычную землю, внезапно ставшую вечной мерзлотой, Аркадий Алексеевич Алфёров постепенно выдавливался из наступившего бытия. Время за прошедшие десятилетия заметно подпортилось и пожелтело. И женщины из ярко-зелёной молодости стали другими. К слову сказать, ровесницы бывшего «опера», в сущности, не изменились. Они просто повзрослели, став окончательно спелыми и даже чересчур мягкими на ощупь.

Но наш столп оперативно-розыскной деятельности ещё крепко стоял на длинных жилистых ногах, с незаметным под штанинами варикозом. Следуя привычке, он брился из уважения к дамам не реже двух раз на дню. Он поддерживал крепость сосудов и чистоту духа ежевечерним приёмом внутрь ста граммов водки. Он ежемесячно стриг в цирюльне густые проволочные брови, выделяющие человека с хмурым советским прошлым из всех прочих людей, привыкших всю жизнь дежурно улыбаться.

Контора, в которой трудился Алфёров, обеспечила его привычной работой и безликим псевдонимом И.И. Иванов, выбранным из возможных вариантов быстродействующей машиной, начисто лишённой человеческой фантазии. Агент Конторы не мог называться Аркадием Алексеевичем Алфёровым или как-нибудь столь же приметно. От природного имени, отчества и фамилии осталась лишь одна буква и дробный номер – А16/1. 

Иван Иванович к обретению нового имени и номерного знака отнесся как работящая охотничья собака – с полным равнодушием фанатика сыскного дела. Горячность и азарт молодого пса уже давно исчезли, оставив на теле заросшие пулевые и ножевые отметины. Главные органы излишне взрослого мужчины – голова и печень – оказались, к счастью, в полной сохранности. Они позволяли достойно выполнять оставшиеся функции по очистке мыслей и крови от вредных примесей глупости и алкоголя. Иван Иванович, носящий неброское, но вполне человеческое обличие, внутри него стал несуетливым, чуть ленивым зверем, не делающим ни одного лишнего движения, не произносящим избыточных слов, и оттого смертельно опасным для любого противника. Если учесть, что навыки задержания убийц и бандитов, полученные в молодости, удачно дополнялись редкой способностью нестандартно мыслить, то для Конторы агент «Иван Иванович» был ценным приобретением.

Контора – Международный Коммерческий Отдел Розыска Центрального Комитета Государственной Безопасности (МКОР ЦКГБ) –  занималась платным расследованием практически безнадёжных дел с многочисленными неизвестными. Конторе предоставлялась всяческая помощь. Это происходило даже в тех случаях, когда передаваемая информация целиком состояла из подробных описаний всех тайн следствия, результатов экспертиз и прочих самых секретных секретов. В этом, наверное, имелись кое-какие нарушения буквы Закона о Централизованной Демократии, но если на маленькие невзрачные буквы смотреть через тёмные очки интересов дела, то… В общем, Контора зарабатывала валюту для Родины, а вся слава, почести и служебный рост доставался прокурорским и полицейским чинам, работающим «на земле», в среде обычных преступников, наркоманов, «политкорректов» и «политсанов».

Однажды руководство вызвало к себе Ивана Ивановича, что случалось крайне редко, усадило в кресло, плеснуло ему, зная о вкусах, водочки, себе – коньячку, предложило зажевать выпивку долькой лимона и тихо сказало, почёсывая генеральский нос, заросший редкими волосами: «Тут, Аркадий Алексеич, дело для тебя есть. Человечка надо сыскать. После Октябрьской Реставрации мы предлагали ему сотрудничество – парень-то способный. Но в момент вербовки он жестоко избил нашего сотрудника. От уголовной ответственности мы его тогда освободили, там было что-то личное, уж не помню. Но он ударился в журналистику и в скором времени, по решению областного суда госбезопасности, ему дали десять лет политической санации с пожизненным исполнением приговора. Ты знаешь, не очень-то я люблю эти новомодные штучки. В старое доброе время отсидел бы паренёк свой червонец «от звонка до звонка» да и вышел на свободу «с чистой совестью». Надо же такое придумать: «система неопределённости срока». В общем, за отчётный период его семь раз санировали. Сам знаешь, как это бывает: неожиданный ночной арест и всё такое прочее. Сроки – от месяца до года «одиночки». На момент исчезновения он отбыл всего лишь треть из десяти лет. Не свихнулся. Даже написал пару романов. В связи с отсутствием угрозы для системы, мы разрешили их опубликовать. В материалах дела они есть, потом почитаешь. Ему, как «политсану», был запрещён выезд за пределы района, запрещено пользование областной и внутрироссийской сетью Интернет. Кстати, по Закону о политсанируемых он не подвергался стерилизации по возрасту. Это я к тому, что мотивом исчезновения может быть какая-то местная баба. Хотя его жена – проверенный «политкоррект» категории А: с органами не сотрудничает, но совершенно лояльна к власти.

Теперь к делу. Дело тёмное: человек исчез из закрытого кабинета. Через окно. Испарился. А терем тот высокий. И окно светлицы аж на седьмом этаже. Для нашего государства он – никто, понимаешь? Никто. Обычный «политсан», как говорится – «тяжёлое детство, деревянные игрушки» и всё такое прочее. Но это – до сегодняшнего дня. За «пустое место» валюту чемоданами не дают. Выверни всех. И найди его. Связь только со мной. Дам всё, что тебе потребуется. Да, вот ещё. Заказчица требует письменных отчетов по электронной почте. Получено разрешение из Москвы на твой самостоятельный выход в международный Интернет. Обеспечь полную информацию. Без приукрашивания. Всё, как есть. Это разрешено. Чтоб на хорошем русском языке, солидно. Ты, слава богу, умеешь. Завтра вылетаешь. До их городка подбросят машиной нашего представительства.  Командировочные получишь у главбуха. Вот на всякий случай кредитная карточка. Лимит расходов не устанавливаю. Ты там на еде не экономь. Не мальчик. Война войной, а собственный ливер надо беречь. Ну, давай, на дорожку…». Руководство выпило, крякнуло и сказало: «Свободен». Аркадий Алексеевич выпил, пожал волосатую руку и вышел из кабинета Иваном Иванычем, который направился в бухгалтерию  оформлять командировку в неведомый город Свиридовск.


***
Через три дня неспешных прогулок по городу, неприметных встреч и разговоров с нужными людьми, Иванов отправил первое донесение неведомой Заказчице. Он долго трудился над ним, памятуя наставления руководства («чтоб на русском языке и солидно»). После неизбежных и всегда мучительных сокращений, на мониторе казённого ноутбука появился окончательный вариант:

Кому: madam-64@gmail.com
От кого: agent_16/1@ pisem.net
Тема: Город Свиридовск

Мадам, по долгу службы я обязан напомнить Вам, что согласно п. 18 договора между Вами и МКОР ЦКГБ, стороне «Заказчик» запрещено предавать огласке особенные подробности жизни в современной России. Именно это даёт мне возможность привести некоторые предварительные пояснения:
1) 99,99% населения России – политкорректные граждане (далее по тексту «политкорректы»), имеющие полное право пользоваться завоеваниями Централизованной Демократии, вступать в ряды Единой Партии России (ЕПР), избирать и быть избранными в состав муниципальных представительных органов власти – фундаментальной основе властной вертикали;
2) объект нашего поиска (предлагаю в дальнейшем именовать его «господином N») не входит в категорию «политкорректов», так как несколько лет тому назад решением Областного суда госбезопасности он был приговорён к десяти годам политической санации с пожизненным исполнением приговора;
3) господин N – «политсан», или официальный идеологический противник системы власти, созданной в нашей стране;
4) гуманная система, на которой основана политическая санация отдельных граждан России, позволяет изолировать таковых от общества на срок не менее одного месяца и не более одного года с промежутками между санациями от трёх месяцев до трёх лет.   

Мадам, все результаты расследования я буду отправлять в форме подробных отчетов, присоединённых к письмам в Ваш адрес. Готов ответить на любые Ваши вопросы, если таковые возникнут.

Отчет № 1

01 сентября я прибыл в Свиридовск. Городок напоминает обычную русскую деревню, где от единственной улицы отходят короткие проулки, обрывающиеся тупиками. Разница в том, что вместо пропылённых избушек по обочинам стоят разноэтажные панельные коробки с облезлой краской на фасадах, или те же кубообразные формы, выполненные из серого или красного кирпича. Музыкальность архитектуры городка сравнима с монотонными ударами по барабану, застывшими в камне. Многочисленные вывески мелких лавок, называемых их владельцами не иначе как «супермаркетами», облепляют первые этажи жилых домов. В народе к этим магазинчикам применяют почти забытое с советских времён название – «сельпо»: в них торгуют всякой всячиной, исключая вышедшие из употребления хомуты и тележные колёса, берёзовый дёготь, керосин и сапожную ваксу в бочках.  Эти аляповатые заведения закрепляют  в облике города незыблемые художественные вкусы хозяев и выказывают похвальную тягу провинциальной торговой элиты к столичной цивилизации.

Улицы сохранили советские названия. Легко заметить, что для спасения автомобилей  проезжая часть кое-как латалась даже в лихие годы перемен и кризисов. Тротуары же остались забытыми со времён их устройства, выдавая и небрежение градоначальников, и привычное понимание внеисторической дешевизны простых людей в России. Однако передвигаться по разбитым пешеходным дорожкам в дневное время, соблюдая известную осторожность, ещё возможно. С наступлением сумерек безопаснее сидеть дома и не искушать судьбу без крайней надобности. Ночной Свиридовск тёмен, но убивают, насилуют и грабят здесь довольно редко.

Треть населения составляют пенсионеры, не утратившие интереса к демократии и политическим кампаниям, успех коих обеспечен стариковской привычкой к дисциплине, а потому – поголовной явкой на собрания или к избирательным урнам. Местными делами никто кроме стариков не интересуется. Однако их выбор городского начальства приводит к разочарованиям и всеобщему осознанию очередной ошибки. Но старики привычно живут надеждами. А вот молодежь здесь не держится, и, уехав, не стремится назад. Работный люд привычно тянет лямку и не вмешивается в политику, проясняя мутность жизни абсолютно прозрачными напитками и разливным пивом местной выделки.

Состоятельные граждане бывают в городе наездами – по делам службы или предпринимательским хлопотам. Их дома-дворцы с зимними садами, бассейнами, саунами, входящими в моду библиотеками и бильярдными отнесены подальше от дурных и завистливых глаз. Подобное соседствует с подобным, отгородившись каменными заборами, коваными решётками и презлыми волкодавами от неудобств, могущих возникнуть при нежелательных контактах с представителями низших сословий. Обыкновенный люд живёт в многоэтажных «ульях» так же тесно и грязно, как и по всей России. Его не смущают ни вонь подъездов, ни затопленные подвалы,  ни обшарпанные стены с неприличными словами. Но типическая картина глубинной жизни усугубляется одной странностью Свиридовска: где бы ты ни находился, рядом – окраина.

P. S.
Надеюсь, что Вам вполне ясна общая ситуация в провинциальном городке, где вырос и жил до исчезновения объект нашего поиска. Простите некоторую выспренность изложения, она легко объяснима. Вы так давно покинули Россию, что я пока не знаю, на каком русском языке следует изъясняться, дабы достичь полного и правильного понимания Вами излагаемых фактов и мыслей.


Кому: madam-64@gmail.com
От кого: agent_16/1@ pisem.net
Тема: Госпожа N и хронология происшествия

04 сентября.
Смею заметить, мадам, что Ваши оценки политической ситуации в современной России очень далеки от реальности. Тем не менее, я готов ответить на все Ваши вопросы.
Да, «железный занавес» вновь опустился.  Мы стали закрытой страной, но это позволило прекратить растление сравнительно малоразвитых народов России сомнительными достижениями западной цивилизации: я говорю о проституции, наркомании, международном терроризме и тому подобных «радостях» вашего общества.
Да, мы считаем неприличным «трясти грязным бельём» и обсуждать внутренние проблемы России на потеху всей так называемой «мировой общественности». Но кто Вам сказал, что в нашей стране отсутствует свобода слова? Согласитесь, одно из важнейших достижений демократии подразумевает высокую гражданскую ответственность. Ваши суды задыхаются от бесконечных исков к безответственным и продажным репортёрам, искажающим информацию и оскорбляющим граждан. Ваши журналисты, рискнувшие говорить правду о политике, гибнут от рук наёмных убийц. У нас таких проблем уже не существует. Цензура в России запрещена законом, но есть так называемый «внутренний цензор» и Закон о политической санации, предполагающий серьёзную личную ответственность тех, кто берётся говорить правду в средствах массовой информации. Да, таких людей мало, но каждый из них всей своей жизнью постоянно подтверждает моральное право на свободу слова.
Однако же, я предлагаю вернуться к нашему главному делу – расследованию.
Без особого труда мне удалось найти нужный дом и квартиру, в которой проживало интересующее нас лицо. Встреча с его супругой принесла любопытнейшие плоды. Но перед тем как описывать хронологию исчезновения, я непременно должен рассказать Вам об этой даме.

Отчет № 2

Госпожа N
Супруга господина N оказалась невысокой брюнеткой с карими глазами и очень чувственными губами. Когда-то она была, наверное, весьма изящной, если не сказать миниатюрной, учитывая маленький рост. Но язык не поворачивается втуне назвать это милое создание «дамочкой». Годы, прожитые в браке, только прибавили ей женственности. Фигура соответствующим образом изменилась, но не потеряла особой привлекательности. В госпоже N чувствуется шарм. Некая «изюминка», притягивающая мужчин в любом возрасте. Голос не лишён приятности. И очевидные признаки не в меру частого курения его не портят, а придают тембру известную пикантность. Мой визит через час после телефонного разговора был встречен доброжелательно. После недолгих упреждающих объяснений его действительных целей в её глазах забрезжила надежда в успехе предприятия. Госпожа N недвусмысленно выразила полную готовность к участию в нём. В её лице я приобрёл первого добровольного союзника, консультанта и проводника. И вот самое интересное для нас: госпожа N утверждает, что её супруг в течение последних трёх лет из своего кабинета выходил крайне редко и неохотно.
Квартира, в которую по непонятному капризу господина N переехала семья, располагается на седьмом этаже обычного девятиэтажного дома. Обращаю Ваше внимание на этот факт: седьмой этаж.

Хронология происшествия
Я привожу здесь и ход событий в ту роковую ночь, и собственные мысли, возникшие непосредственно на месте, в квартире господина N, и наши диалоги с хозяйкой квартиры.  Возможно, разгадку я пока не замечаю из-за её простоты и очевидности.
21-го августа в 23 часа местного времени госпожа N пригласила супруга на кухню, к вечернему чаю. Господин N, по обыкновению последних дней, выглядел сосредоточенным на каких-то своих мыслях. Он протянул жене листок, попросил прочесть свежий рассказ (но только после чая), усмехнулся и сказал: «Никогда не летай на самолётах».  Потом не спеша выпил большую кружку крепкого чая. Кружка, как объяснила мне жена господина N – единственная вещь, оставшаяся после смерти друга, и  время от времени N пользовался ею, хотя на самом деле любил пить этот напиток только из маленьких чашек или азербайджанских армудов.
В 23 часа 30 минут господин N удалился в свой кабинет и попросил в течение часа его не беспокоить.
В 23 часа 35 минут госпожа N принялась за мытьё посуды, а потом присела к столу и начала читать.  Она утверждает, что испытала шок от содержания рассказа, где страшная реальность авиакатастрофы соседствует с ирреальностью, рождённой, на мой взгляд, не иначе как воспаленным воображением автора. Госпожа N любезно предложила копию, и я привожу полный текст этой вещицы. Судите сами:

 «Я ничего не просила. Не подталкивала. Не помогала. Он запутался сам. В своей жизни и в наших отношениях. Всё – сам. Молчал и мрачнел. Кормил совесть кусками сердца. А я не могла помочь. Или боялась потерять то маленькое, что могло стать большим. Боялась? Пожалуй, да. Да…», - это строчки из чужого ненужного письма. Оно обгорело. Остались эти слова.
Вокруг места катастрофы уже сняли оцепление. Озябших и измученных солдатиков отправили в теплые казармы. Фрагменты самолета и обгорелые останки тех, кто совсем недавно жил, увезли в огромный ангар, чтобы разложить там по ящикам, и разобраться в причинах и найти виновных, и кого-нибудь из живых наказать или все свалить на тех, кому уже всё равно. Обычная деловая суета казённых людей вокруг чужого горя.
Он бесцельно бродил кругами по жидким березовым перелескам вокруг страшного места. Опавшая листва слиплась от последних в этом году дождей и не шуршала. В голове пусто и тихо. Слова и картинки, накопленные за всю предыдущую жизнь, распались на мелкие точки и перемешались, освободив место для пустоты. Вдруг он увидел женскую руку. Правую кисть с серебряным перстнем и ноготками совершенной формы. Маникюр чуть-чуть испорчен, и ноготь на мизинце сломан. Но он узнал бы эту ручку даже с закрытыми глазами.
Он встал на колени и прижался губами к изящным пальчикам и раскрытой ладони.
Ладонь оказалась холодной, но этот холод совсем не пугал.
«Сейчас я тебя отогрею», - сказал мужчина и достал из кармана большой клетчатый платок. Он запеленал находку и, озираясь по сторонам, упрятал её за пазуху, прямо к голому телу. В гостиницу он почти бежал. Через полчаса быстрой ходьбы ему показалось, что в платке произошло какое-то шевеление. Он только улыбнулся.
Гостиница была переполнена родственниками погибших. В ней пахло сердечными каплями, нашатырным спиртом, водкой и страхом. Сосед по комнате сидел за столиком в гостиничном буфете и потихоньку нагружался содержимым большой бутылки водки. Он вяло махнул рукой, что могло означать и «присоединяйся», и «я в порядке», и «без тебя тошно». Дверь в номер не заперта на ключ, как, впрочем, и во всех остальных номерах. Мало ли что.
Мужчина закрылся в ванной и развернул сверток. Женская кисть как будто согрелась и дремала. Платок чуть-чуть присох к ране, и мужчина сказал: «Потерпи, милая, будет немножко больно, но мы с тобой должны всё сделать правильно». Он достал из несессера коробочку с нитками, иголками и маленькую фляжку со спиртом. Во время недолгой операции женские пальчики так крепко сжимали левое запястье мужчины, что на его коже остались следы от ноготков.
Всё. Рана зашита ровными стежками, нежная кожа вокруг шва тщательно протерта спиртом, а сам шов чуть присыпан теплым пеплом сигареты. Женские пальчики дрожали, вся кисть покрылась мелкими росинками пота, но мужчина подул на свежий шов и поцеловал каждый пальчик в отдельности: «Ну что же поделать? Пощиплет немножко, нужно терпеть». И любимая рученька послушно успокоилась и затихла. Мужчина хлебнул спирта из фляжки, запил огненную жидкость холодной водой из-под крана и еще раз закурил.
Впервые за несколько дней он понял, что сможет заснуть. На его груди, прямо против сердца, лежала кисть жены. Он бережно поглаживал её, шептал какие-то нежные непривычные слова, и совсем скоро она согрелась, и пальцы только изредка вздрагивали во сне, привычно, как всегда. Мелкие точки поднимались из беспорядочного слоя пыли, в которую обратилась его память, и складывались в яркие картинки их прежней жизни. Уже засыпая, он подумал, что нужно научиться делать маникюр и обязательно купить обручальные кольца.
«Господи, я даже не знаю, на какой руке их положено носить?
А еще я сделаю на груди что-то вроде колыбельки, чтоб уже никогда...
Она всегда хотела быть маленькой, величиной с пальчик, и жить в моем кармане…
Ранка затянется, ты потерпи…
Сломанный ноготок отрастет…
Мы его подправим, отполируем и покроем лаком, тем самым…
Еще не забыть про питательный крем…
Мы ещё поживем, моя маленькая…».
Он крепко спал и улыбался во сне, когда в номер вернулся второй постоялец, явно перегруженный выпивкой. Сосед посмотрел на спящего пустыми глазами, покачал головой и лег на свою постель не раздеваясь. Он еще не разглядел смысла в оставшейся мутной жизни. А перемешанные буквы и точки упорно не желали становиться даже самыми простыми словами утешения...
21.08. 22.10

Быть может, данный сюрреалистический опус и не имеет прямого касательства к исчезновению, но в этом деликатном деле каждая мелочь приобретает особый смысл. Уточняю: господин N, по заверению его супруги, окончил работу над рассказом за час до чаепития. Что подтверждается и его пометкой: «21.08.22.10». Можно предполагать некую взвинченность его нервной системы, приведшую к необъяснимым последствиям. Госпожа N прямо указывает, что после чтения усомнилась в психической нормальности мужа, что донельзя испугало её. Она попыталась войти в кабинет, но столкнулась с тем,  чего ранее никогда не случалось: дверь оказалась закрытою изнутри на ключ. За нею угадывались какие-то звуки, в которых отчетливо различались стоны и гортанные звуки, скорее животного, нежели человеческого происхождения.

В это время часы пробили полночь, звуки за дверью прекратились, и перепуганная женщина бросилась за помощью. Персональные  охранники господина N  выбили дверь. Единственное окно оказалось распахнутым. На тахте лежала аккуратно сложенная одежда господина N. Обращаю Ваше внимание: вся одежда, которая была на нём во время чаепития: носки, трусы, футболка, спортивные брюки и лёгкая куртка. И ещё одна странность. На одежде, по словам госпожи N, имелись белесые пятна, похожие на выступившую соль. Словно она пропиталась рассолом, а потом высохла. Но это только слова. Одежда изъята, как вещественное доказательство.

Предполагая самый ужасный исход, один из охранников побежал осматривать бетонную площадку, примыкающую к дому, и узенький газон, куда могло упасть тело несчастного. Наряд полиции прибыл на происшествие через полчаса. На месте предполагаемого падения ничего не обнаружили. Ни трупа господина N, ни следов крови. После проведения необходимых следственных действий сотрудники уехали, а госпожа N осталась в полном одиночестве. Она уверена, что трагедия произошла в первые минуты после полуночи. Звуки за дверью прекратились именно в это время.

Итак: в 23.30 господин N выглядел невредимым и пил чай, а через 30-35 минут загадочным образом исчез, предположительно в голом (!) виде. Мои попытки уточнить происхождение звуков за дверью кабинета привели к нервному срыву. Что именно слышала несчастная женщина? Это осталось тайной. Она плакала и твердила в болезненном исступлении одно слово: «Улетел – улетел – улетел…». Понимая невозможность и очевидную бесплодность дальнейшего разговора, я счёл своим долгом успокоить даму, чтобы потом попросить встречи в удобное для неё время. Но она вдруг притихла и сказала: «Я должна вам показать то, что они не заметили». Неприязненный оттенок, с которым было произнесено слово «они» позволяет допускать, что у госпожи N не сложились нормальные отношения с представителями следствия.

На шее у женщины виднелся тонкий шнурок, на который и до этого я обратил внимание, предполагая на его концах либо медальон, либо обычный крестик. К моему удивлению, им оказался длинный мешочек из тонкого шёлка, совсем не похожий на редко встречаемую в наше время ладанку. Жена господина N, едва удерживая дрожь, раскрыла мешочек и бережно достала своё сокровище. Им оказалось обыкновенное птичье перо. Она позволила разглядывать его только в её руках. Мимоходом я отметил совершенство формы кисти, сломанный ноготь на мизинце правой руки, качество лака и его примерную цену, серебряный перстень израильского производства, отсутствие обручального кольца и чуть заметный шрам на правом запястье. Эти руки бережно держали маховое перо с правого крыла какой-то птицы. Что именно с правого – не вызывало сомнений. Но, увы, я не настолько силен в орнитологии, чтобы по его окраске определить вид, пол и возраст птицы. По некоторым признакам могу утверждать: перо имеет отношение к водоплавающим. Через несколько минут она сказала: «Это всё, что от него осталось».

Я не мог уяснить и до сей поры не понимаю связи между исчезновением господина N и пером неведомой птицы. Но в тот момент к предъявленному вещественному доказательству следовало отнестись со всей серьезностью, без малейшего намёка на улыбку, что и удалось сделать, правда, с большим трудом. Меж нами, незаметно для обоих, сложились доверительные отношения. Это показалось мне достаточным для первого знакомства, и я намеревался откланяться. Но бедняжка таким тоном предложила выпить кофе, что отказ явился бы выражением полного бездушия, если не открытой жестокости. Честно говоря, я жаждал получить подобное предложение. Но, разумеется, не показал на лице и тени радости. Любое проявление чувств выглядело бы неуместным, хотя сердце Вашего покорного слуги, «старого охотничьего пса», заколотилось в азартном предвкушении. Немалых усилий стоило удержаться от преждевременной просьбы провести осмотр кабинета и личных вещей исчезнувшего N.

Мы прошли на кухню. Госпожа указала место, где обычно сидел её супруг. Элементарные приличия не позволяли его занять, но хозяйка привела вполне разумный довод: «Вы должны видеть и чувствовать обстановку… и вообще всё… так, как он. В этом деле это, наверное, очень важно». Кофе оказался превосходным. Госпожа N в задумчивости распечатала пачку «Virginia Slims» с ментолом, я поднёс зажигалку и испросил разрешения закурить. Она рассеяно кивнула. Бог знает, о чём она думала, но общая направленность печальных мыслей легко читалась и без слов. Тишина не угнетала, а, напротив, помогала сосредоточенно думать.

Итак, что мы имеем? Стопка одежды, открытое окно и перо водоплавающей птицы. Если бы я верил в чудеса, то объяснить исчезновение получилось бы до чрезвычайности просто: господин N открыл окно, разделся донага, сделался неведомой птицею и улетел, оставив на память супруге перо. Именно в такой последовательности.
То есть он заранее знал, что станет птицей?
Он боялся запутаться в собственной одежде и повредить оперение?
Он понимал, что птица не сможет открыть окно?
И, разбив стекло, можно поранить крылья?
Каким же предусмотрительным и аккуратным оказался наш волшебник, господин N!
Но я не верю в чудеса.
Эти мысли – полный бред.

Каким образом он мог покинуть квартиру? Шаг в распахнутое окно – это гарантированный хладный труп внизу. Высота обеспечивает стопроцентный летальный исход. Но тела с переломанными костями никто не видел. Кроме того, «политсаны» в редчайших случаях прибегают к суициду. Единственной причиной всегда бывает неизлечимая болезнь. Но «политсан» добровольно уходит из жизни не по причине непереносимых физических страданий, а из рационального желания избавить близких родственников от лишних хлопот. Господин N был относительно здоров. У него отсутствовали веские причины для самоубийства.   
Однако, оставим в покое способ совершения побега.
А это, несомненно, побег.
Главное – зачем господину N понадобилось каким-то неведомым образом покинуть свою супругу? Существуют ли причины? Мотив?
У них не складывались отношения?
Другая женщина?
Возможно.

Но неужели мужчина, которому чуть больше шестидесяти лет, а это, с моей точки зрения, самый расцвет, мог по-мальчишески сбежать от своей благоверной? Прыгнуть вниз с зонтиком? Ну, это уж совсем смешно. Спуститься по водосточной трубе? Нет, внешний осмотр здания показал полное отсутствие таковых труб, каких-либо пожарных лестниц, карнизов и любых других выступов, по которым можно, рискуя жизнью, перейти в другую квартиру и залезть в неё через окно. На той стороне дома, где расположен кабинет, нет ни балконов, ни лоджий. Гладкие кирпичные стены. Он парашютист?
А ведь одежда не разбросана. Она сложена в стопочку, как в армии.
Стоп. Господин N служил в Грузии.  Штурмовой десант. Они летали на вертолетах. В боевых действиях не участвовал. Демобилизовался незадолго до вступления советских войск в Афганистан. Возможно, каких-то деталей в его досье просто нет?
- Ваш супруг говорил что-нибудь о прыжках с парашютом?
- Нет, что вы. Нет-нет, ни о каких парашютах он не говорил. И ещё. Он очень боялся высоты. Может, чашечку кофе?
- С превеликим удовольствием. И, с вашего позволения…
- Курите, конечно же, я сама в последнее время так много курю, что даже неловко…
Мы вновь замолчали.

Так. Замечательно. Наш объект боялся высоты. Но ничего хорошего в этом нет. Версия побега с помощью верхолазного снаряжения отпадает. Что же остается? Здесь что-то не складывается. Он наверняка умел пользоваться специальными устройствами для спуска с вертолёта. Под подоконником должен быть радиатор отопления. Штуковина чугунная, достаточно прочная. Пропустил фал между секциями, и – вниз. Потом, уже на земле, потянул за один конец, а другой отпустил – верёвочка у хозяина. Охрана отдыхает в специальной комнате у выхода из подъезда, а  беглец «падает» в первый попавшийся таксомотор и исчезает. А может и пешком. Городок небольшой. Рядом река. Сел в лодку и поплыл. Вариантов масса.
Вопрос: зачем?
Решил начать жизнь «с чистого листа»?  Но это невозможно.
- Скажите, а чего боялся ваш супруг?
- Как вы могли подумать такое! Он же «политсан».
- Извините, но я просто вынужден задавать подобные бестактные вопросы. Это, поверьте, не ради удовлетворения любопытства. 
- Не скрою, каждый арест он воспринимал очень болезненно. Он не боялся ночного стука, но всякий раз это случалось не ко времени и нарушало его планы. В последний раз он отсутствовал ровно год. Но вы это сами прекрасно знаете.
- Политсанация как-то отражалась на его характере?
- Нет. Но после третьей он перестал улыбаться. Он говорил, что мышцы лица… С ними что-то происходит.
- Было в его поведении что-то особенное?
- Да. Но, может быть, это только для меня...
- Если можно, то подробнее.
- Он не допускал мысли, что служба госбезопасности может застать его врасплох. Он всегда вставал в два часа ночи, одевался, брился, пил кофе и работал. В пять часов утра он вновь ложился в постель. Я к этому постепенно привыкла.
- Ещё раз простите, у него была связь с какой-то другой женщиной?
- Вы считаете, что он жив?
- Я спросил о другой женщине.
- Мне кажется, он никогда и никем серьёзно не увлекался. По крайней мере, до такой степени, чтобы… тайно бежать. Да и потом… В наши годы и в его положении это как-то нелепо. Я уверена – он улетел. И не смотрите на меня так.
- Извините, но мне кажется, вы очень устали. А я, к несчастию, скучный матерьялист. Если позволите, я сейчас уйду. Вы ляжете спать и пообещаете мне заснуть. А завтра мы встретимся вновь. Я должен осмотреть кабинет вашего супруга.
Мы договорились о встрече. И я ушёл, чувствуя, что чуть было не испортил всё дело.
 
Кому: madam-64@gmail.com
От кого: agent_16/1@ pisem.net
Тема: Размышления

05 сентября
Прежде всего, продолжим нашу дискуссию.
О каких репрессиях Вы говорите? «Политсана» невозможно лишить свободы, потому что свобода – внутреннее качество самодостаточного человека, которое можно отнять только с жизнью, а жизнь и здоровье «политсана» строго охраняется Законом. Должен сказать, что мы извлекли определённые уроки из мрачной истории России 20 века: массовые репрессии и уничтожение инакомыслия больше никогда не повторятся. Развитие страны и нашего варианта демократии невозможно без формирования и бережного сохранения института идеологических противников системы власти. «Политсаны» – не «враги народа» и не изгои общества, а особая категория граждан. Да, твёрдость и последовательность их убеждений проходят периодическую проверку в процессе политсанации. Но каждый «политсан» имеет право добровольно отказаться от своего статуса, подписав соглашение с центральными, областными или районными органами государственной безопасности об активном сотрудничестве.
Да, мы отказались от политической трескотни и межпартийных склок, создав Единую Партию России – партийную вертикаль власти. Мы, как любая цивилизованная страна, думаем о безопасности государства, а потому главный орган исполнительной власти – Центральный Комитет Государственной Безопасности России.
Но оставим эту тему до появления у Вас новых вопросов.

Я остановился в обычном одноместном номере единственной гостиницы Свиридовска. Кухня гостиничного ресторана радовала хоть и не изысканной, но вполне добротной пищей. Рюмка водки и кусок хорошо поджаренной свинины слегка подбодрили, и после обеда я вернулся в номер во вполне благодушном настроении, планируя продолжить анализ сложившейся ситуации. После вчерашнего общения с госпожой N остался какой-то неприятный осадок. Я не мог оправдать её надежд, потому что даже самые невероятные вещи склонен объяснять с материалистических позиций. Она же пребывает в абсолютной уверенности, что супруг обратился в сказочную птицу и благополучно убыл через открытое окно с помощью внезапно выросших крыльев. Право же, грешно смеяться над этой абсурдной идеей, но и признать её, как одну из версий исчезновения, согласитесь, невозможно. Несомненно, мы имеем дело со случаем хитроумно организованного побега.

Версия похищения «политсана» в нашей стране менее правдоподобна, чем сказочное волшебство. Но Вы настаиваете на том, чтобы и она была рассмотрена, как одна из возможных. Только из уважения к Вам я постараюсь всё объяснить.
Итак, почему я не верю в похищение?
Во-первых, покушение на «политсана», его жизнь, здоровье и т.д., со стороны физических или юридических лиц – тягчайшее преступление в России, которое приравнивается к покушению на штатных работников органов государственной безопасности и кадровых работников ЕПР. Как видите, мы высоко ценим наших идеологических противников.
Во-вторых, при всём затворническом образе жизни, объект теоретически возможного похищения всё-таки выходил из дома, где расправиться с ним получилось бы гораздо проще. Для этого совсем не нужно использовать японских «ниндзя» из ваших приключенческих кинолент: точный удар по голове и оглушённый клиент в багажнике автомобиля. Затем надёжный подвал, где похищенный хранится в прохладе вместе с банками варений и солений. И необходимый элемент сценария – требование выкупа. Госпожа N продает квартиру (ибо иных ценностей в семье не имеется), расплачивается со злодеями и либо получает супруга в непоправимо мёртвом состоянии, либо не получает вообще. Голову трупа просовывают под дужку дешёвого металлического ведра и бережно погружают в воды реки на глубоком месте. Даже после вздутия труп не всплывает. Никаких дорогостоящих трюков. Всё предельно просто и дёшево. И смешно.

Однако же (и прошу меня простить за ёрничество и неуместный полёт фантазии), эти натуралистические и мрачные мысли не имеют ни малейшего отношения к нашему случаю. Человек «просто исчез» через открытое окно своего кабинета. Для этого нужно всего сорок метров прочной веревки и острое желание бежать. Бежать через окно можно либо на крышу дома, либо вниз. Для первого варианта требуется верхолазные приспособления и хоть какая-то предварительная подготовка, могущая вызвать подозрения соседей. Осмотр показал, что все выходы на чердак закрыты на висячие замки и опломбированы. Следов открытия или взлома я не обнаружил. Нет и повреждения свинцовых пломб. Для спуска на землю нужны верёвка и желание. Для столь острого желания должны быть веские причины. Если способ побега имеет для меня всего лишь технический интерес, то причины – нечто другое. Они выведут на людей или на того единственного человечка, ради которого побег совершался. Я думаю, всё достаточно банально – женщина.
Итак, побег – основная версия.
Женщина – одна из возможных причин.
Встреча с госпожой N была назначена на 19.00.
Результаты встречи – в приложении к следующему письму.

Кому: madam-64@gmail.com
От кого: agent_16/1@ pisem.net
Тема: Осмотр кабинета
Отчет № 3
Осмотр кабинета

Мы встретились с супругой господина Беглеца в оговоренное время и сразу прошли в кабинет. Он представляет собою узкую комнату, площадью чуть более десяти квадратных метров. Я не буду утомлять Вас подробнейшим описанием обстановки. Только самое существенное:
- справа от входа, вдоль стены, стоит трехстворчатый шкаф-купе с антресолью. Далее, стеллаж с книгами и рабочий стол, рядом с ним недорогой офисный стул, давно утративший колёсики. Прямо напротив двери – окно. Свет из окна падает на рабочее место с левой стороны. На столе – монитор фирмы Sony и старенький системный блок;
- слева от входной двери узкий шкаф с зеркалом и полками для обуви, большая тахта, занимающая почти всё пространство комнаты (от упомянутого шкафа до окна) и оставляющая для передвижения лишь узкий проход, в котором два человека разойтись могут с большим трудом.

Разумеется, я был заранее знаком с полицейским протоколом осмотра места происшествия, но теперь окончательно убедился, что версия похищения совершенно несостоятельна: борьба двух или трёх мужчин в этом кабинете не могла не оставить следов разрушения. Госпожа N утверждает: когда в ту роковую ночь сюда удалось войти,  ничего в комнате не изменилось, только на тахте лежала одежда, а окно оказалось распахнутым.  Тщательно осмотрев подоконник и чугунный радиатор, я не нашёл следов трения (повреждений окраски, мельчайших частиц волокон веревки и т.д.). Но меня уже не интересовали ухищрения, к которым мог прибегнуть господин N. Важен мотив, а не способ побега. Я попросил госпожу N включить компьютер. Она выполнила просьбу, но заметила, что работники оперативной группы пытались в ту ночь найти хоть какие-то записи, однако все открываемые файлы представляли собой «чистые листы». Осмотр, правда, проводился очень бегло: всё, что связано с «политсанами», выходит за пределы полицейской компетенции. Опергруппа ограничилась тем, что просто опечатала кабинет до прибытия специалистов из нашего ведомства и, думаю, с чувством немалого облегчения, передала первичные материалы дела в местное отделение госбезопасности. Те, в свою очередь, направили скандальное дело в вышестоящую инстанцию. В конечном счёте, оно появилось в столице почти одновременно с Вашим запросом и благополучно попало к нам, в Международный Коммерческий Отдел Розыска. Смею надеяться, это не самый плохой вариант: наши коллеги из РОР (Российского Отдела Розыска) работают более жёстко и прямолинейно: всё содержимое квартиры, включая слой штукатурки и половое покрытие, были бы изъяты, упакованы  и отправлены в соответствующие лаборатории. А несчастная госпожа N была бы измучена бесконечными и нудными допросами.  В нашем отделе методы работы несколько иные.

Компьютер тем временем загрузился, и я, для успокоения совести, открыл файл под названием «Окрылённый 1». Действительно, текста нет. Но объем файла 91,5 килобайт. Значит, что-то в нём есть. Госпожа N предложила кофе, и мы прошли на кухню. Я лихорадочно соображал: как господин N мог зашифровать свои записи? Ему чуть больше шестидесяти. Мы почти ровесники. Он, как и я, вероятнее всего, полный профан в этой технике. Умел печатать документы в Word и до запрета пользовался электронной почтой.
- Скажите, ваш супруг когда-либо занимался программированием?
- Нет, что вы. У него уровень среднего пользователя.
- А мы не могли бы вернуться с нашим кофе и сигаретами в кабинет?
- Разумеется, если вы так хотите…
- Я должен проверить одну догадку…
Мы поспешили к компьютеру. Я уже точно знал, что нужно сделать.
Когда-то я делал это сам…
Итак, действие первое: в разделе «Правка» нажимаем «Выделить всё».
Действие второе: выберем цвет шрифта – чёрный. На листах появилась абракадабра.
Фрагмент полученного текста (к собственному удовольствию) привожу для Вас:
;;;;;;;;;;;;;;;;;

Если мы выделим эти строчки, набранные шрифтом Wingdings,  и заменим его на привычный для нас Arial, то получим:

;;;;;;;;;;;;;;;;;

Остается использовать функцию «Сервиса»: «Восстановить поврежденный текст», и перед нами –  перевод тарабарщины:
«Вспыхнул на секунду огонёк зажигалки, последняя сигарета показалась короткой и безвкусной. Пора. 03 часа 20 минут».
Госпожа N в чрезвычайном волнении закурила, и я последовал её примеру. Перед нами возникли строки, в которых наверняка кроется разгадка тайны исчезновения господина N.
Текст я немедленно скопировал и перенёс на флэшку, что оказалось весьма благоразумным, но об этом чуть позже. Записи перед Вами:   


«Окрылённый»

Вспыхнул на секунду огонёк зажигалки, последняя сигарета показалась короткой и безвкусной. Пора.
03 часа 20 минут.
Неслышно, без единого всплеска, я соскользнул за борт яхты, и уж совсем скоро в чёрном небе только угадывались её медленно удаляющиеся благородные очертания. Мой обычный серый костюм отличался от всех прочих наличием водонепроницаемых полостей, вшитых в подкладку, а лёгкие туфли с пробковыми подошвами в одну минуту снабжались перепончатым продолжением и превращались в настоящие ласты. Все это компактное и невесомое снаряжение, а ещё плоская фляжка особого устройства, заполненная питательным раствором, запас опреснительных таблеток и два тюбика белкового питания хранились до поры в папке, оставленной на борту. Температура воды позволяет продолжать автономное плавание достаточно долго, а часы и компас исключают вероятность потери ориентации во времени и пространстве.

В сознании изредка всплывают пока лишь два вопроса. На первый из них есть ответ: «Папку с бумагами я оставил для того, чтобы мои записки сохранились именно на «Окрылённом». Моё исчезновение с яхты не станет причиной неприятностей для капитана и его помощника, которых могут обвинить в убийстве пассажира». Вопрос второй ответа пока не имел. Действительно: с какой целью я покинул яхту и куда собираюсь плыть? Когда-то, очень давно, мы браконьерили с Иваном в лесах Свердловской области. Дело происходило весной. Каждое утро нам приходилось менять место стоянки, не оставляя на твёрдом насте никаких следов. Вот и сейчас, похоже, я попытался оборвать след. В одиночных камерах изолятора для политсанируемых я тысячи раз представлял все подробности этого плавания, сочинял романы и письма. Мне приходилось выучивать наизусть воображаемые страницы, чтобы, оказавшись в очередной раз на воле, перенести на монитор всё, что удалось сохранить в памяти. До сих пор я помню дословно первое письмо к тебе:

«Я боюсь потревожить твой сон и думаю о разных разностях, и сочиняю тебе письмо. Сонмы слов встают перед глазами, но все до обидного приблизительны и лишены свежести. Белой черёмухой, показавшейся в окне, распускается холодное утро, а слова, идущие на ум, по-осеннему ярки и неуместны. Они не годятся.
И я начинаю думать о самых простых вещах. Не понимаю, но смутно чувствую, что о них не стоит говорить вслух. О том, например, что без тебя я и не человек вовсе. И ты – не человек без меня. Когда я крепко обнимаю тебя, только тогда… Будто из половинок получается неделимое целое. Это целое и есть Человек. Только он способен по образу и подобию своему создать новую жизнь. Ты и я – это, наверное, и есть Бог, в которого можно неслышно верить, и надеяться на милость его, и прощение. У кого же ещё просить прощения? Кто нас услышит?
Или ещё… Уж совсем глупости… Из-под одеяла выглядывает твоя ножка. Мне видны лишь пальчики. И я думаю: почему так устроено сердце? Довольно ему малой частицы, и оно уж написало всю картину… И несётся вскачь… И нет на свете ничего дороже этих пальчиков… А ты доверчиво спишь у меня на груди, и будто слышишь, как оно бьётся и улыбаешься ему и лёгким снам своим… И оно утишается, как послушный ребёнок, боясь тебя тревожить… Разве об этом можно говорить?
Или страшное… и постыдное…
Однажды я совершил бессмысленно-жестокое убийство.
Рос когда-то волшебный сад. Его уж нет давно… Одно воображение… Деревья в полнеба, какие-то дикие кусты – ничего полезного, никакого порядка – только волшебство и красота.
Представь зимнее утро. Плакучая берёза в одну ночь распустила белоснежные космы, и воздух замер в восторге. А она, красавица, стоит, не шелохнётся. Так тихо, покойно… И вдруг стайка свиристелей… Наелись птахи ягод боярышника и качаются на тонких заиндевелых веточках – греются. И нет им дела до берёзовой холодной красоты… Они-то живые, весёлые…
А из дома – мальчишка с ружьём… И вот уж громыхнуло… И ошпарило стайку свинцовым кипятком… И три птички стали ненужными мёртвыми комочками… Зачем они?
Уж полжизни прошло, а я всё не могу забыть то утро… И ведь никто не спросил за эту кровь… Никто и не знает… Значит и прощения не получить… Разве, ты одна и простишь…
Или вот ещё…
Но это уж можно понять…
Жили мы как-то в летних лагерях. Кавказ. Солдатчина. Привыкаем к скудному котловому довольствию, когда «сахар – в чае, масло – в каше, а хлеб – в сухарях». Привыкаем да всё привыкнуть не можем – ни сахара, ни масла. Сахар, наверное, труженицы-пчёлки унесли, а масло… Растаяло бесследно – жара… У «пчёлок» в прапорщицких погонах морды аж лоснятся от сытости, а у солдатиков для навара – один маргусалин… Да ты и слова такого не знаешь, слава Богу…
И бегает меж нами собачка. И смотрит на нас жалобно голодными глазами, а мы на неё – спугнуть боимся… Они ведь сразу чуют недоброе… Пахнут, что ли, эти мысли… А что ж нам делать? Украсть съестной припас? Так нечего… И патроны есть, а стрелять нельзя… И никто решиться не может… И почему-то все на меня смотрят… Знают: охотник… Приманил я эту несчастную, да и задавил в укромном месте. Освежевал у ручья, руки помыл…
Дрожали они мелко… Живая душа всё-таки…
А ребятки радуются, хвалят… И, вроде, чуть не все в соучастниках: тот, оказывается, верёвочку нашёл и петельку изладил, а этот – сухарик сберёг, чтоб заманить… У нас ведь так – был бы душегуб, а помощники всегда найдутся… Все ели собачье рагу… И я ел… Хотелось сильно. И грехом это не считал, да и сейчас сомневаюсь: грех ли? А вот помню, как руки тряслись. И глаза её помню. Наверное, всё-таки грех… Никто из нас от голода не умирал. Крупа. Сухари. И тот же маргусалин. Без вкуса, но какой-никакой жир, хоть и искусственный.
С кем об этом? Только с тобой и можно. А другие… Да кто они? У них и права нет. А ты – всё.
Я тут ужасы вспоминаю, а ты спишь себе преспокойно, улыбаешься и ничего не слышишь. И хорошо. Зачем?
Мысли эти тоже ведь хитрость: я уж давно бы тебя разбудил.
Попробуй-ка, полежи рядом…
Как же иначе можно отогнать совсем иные мысли?
Они такие же щекотные и нежные…
Но не пора ли проснуться, милый мой дружочек?
И я нашёптываю тебе на ушко первую строчку письма:
«От маленьких ступней твоих до маковки целую тебя со всею нежностью и зрелой страстью любящего мужчины…»

Моё исчезновение очень скоро будет замечено. Капитан тотчас остановит судно, и все поиски сосредоточит в секторе кильватера, где выпавший пассажир должен болтаться на воде, взывая о помощи. Рассчитав всё это много лет назад, я плыву вперёд, по курсу яхты. Она медленно дрейфует в заданном направлении, но в сравнении со мной почти стоит на месте. За остаток ночи и утро мне надлежит покинуть квадрат возможных поисковых работ. Для этого надо размеренно плыть в кромешной тьме, руководствуясь только показаниями компаса. Но любая монотонная работа не мешает думать.

Применимо ли к человеческой судьбе выражение «вариант жизни»?  Смешно. Как бы круто ни заваривалась каша – нет, к сожалению, другой возможной комбинации. Ни у кого не получается вновь родиться и прожить жизнь по-иному. Движение одностороннее во времени, но есть варианты выбора направлений: «Налево поедешь…, прямо направишься…, в землю зароешься…, в небо взлетишь…». Как только ход сделан, он тотчас входит в твою, быть может, неудачную, но единственную комбинацию, которую   нельзя ни переиграть, ни изменить. Есть крайние точки: родился тогда-то и там-то, умер там-то и тогда-то. Тире между датами – условное обозначение жизненного пути. Извилистость этого сугубо личного «тире» не имеет значения для истории. Но в этом промежутке между известным и неизвестным каждая секунда – твоя. Тикнули часы – радуйся, что ещё дышишь и можешь складывать в голове собственную картину жизни. Именно так я думал в молодости, когда ещё имел право на выбор.
Став «политсаном», я это право потерял. И постепенно осознал неразрешимость для себя пресловутой дилеммы: «быть или не быть».
Точнее – трилеммы: «Быть. Или. Не быть».

Быть «политсаном» – уже невозможно. Это звание предполагает активную борьбу с политическим режимом. В этой борьбе – единственный смысл жизни «политсана». Но чем весомее его слово в обществе, чем выше авторитет, тем больше активных граждан становится его сторонниками и попадает в зону интересов спецслужб и повторяет судьбу своего кумира, становясь желанной пищей для дракона политсанации. Каждого «политсана», абсолютно уверенного в необходимости борьбы за право людей не быть рабами системы, открыто и цинично используют, как обычного провокатора. С его помощью и благодаря неуклонному соблюдению принципа «свободы слова» выявляются инакомыслящие. Его мозг служит системе – помимо его желания.

Не быть «политсаном» – тоже невозможно. Это означает либо позорное соглашение с органами государственной безопасности о дальнейшем сотрудничестве и отбывание оставшегося срока в лагерях с уголовными преступниками, либо самоубийство, позорящее высокое звание «человека не раба» и лишающее обычных людей всяческих надежд на освобождение от всеобщего рабства.   

«Или» – означает сохранение статуса «политсана», но уход от активной политической позиции, делает бессмысленными все предыдущие и предстоящие годы политсанации. Покинуть Россию невозможно, поэтому другого «или» быть не может. 

Я плыву и вспоминаю картину своей жизни, не нарушая зыбкой границы реальности и вымысла.
Неужели я все-таки поверил в надпись на кольце из нефрита?
Воздух над поверхностью моря замер в глубоком сне. Вода тепла и спокойна. Нужно только совершать плавные и однообразные движения, чтобы не тревожить эту невесомую тишину. Когда-то, в таёжной глухомани, я чувствовал себя маленьким, голодным, замерзающим червяком. Луна, пристывшая к чёрному небу, и молчащая тайга, одинаково равнодушные к жизни и к смерти, наблюдали отчаянную борьбу «червяка» за право жить.  Теперь я стал маленьким лягушонком, решившим попробовать свои силы и переплыть родное озеро. Его жизнь почти не имеет значения в огромном и необъяснимом мире. Но он плывет.

06 часов 40 минут.
Нет, спать мне нельзя. Пора заканчивать это сонное покачивание над морской пучиной. Если бы не компас, то, перевернувшись со спины на живот, я бы не представлял, куда плыть. Пить пока не хочется. Выдавил немного питательной пасты из тюбика прямо в рот и на этом ранний завтрак окончился. По приблизительным расчётам я удалился от начальной точки заплыва километров на десять. Холод по-прежнему не беспокоит: резинки стягивают брюки на щиколотках, а рукава пиджака – на запястьях. Эластичный пояс плотно охватывает талию. Вода внутри самодельного «гидрокостюма» нагревается от температуры тела. Некоторые неудобства есть, но чем меньше об этом думаешь, тем легче жить. Тем более, что в ночь на 22 августа что-то произойдёт. Так написано на внутренней поверхности моего кольца:

«21.08.16. 23.59. Anser ferus. Вспомни мечту».
Я обнаружил это случайно.  Точно помню, что никакой надписи никогда не было. Нет, думать нужно о чём-то другом. О чём я должен вспомнить? Почему один посреди этого моря?

Текст внезапно оборвался. Мы молчали. Госпожа N вздохнула, я два раза щёлкнул зажигалкой. Сигареты помогают пониманию лучше, чем слова. И вдруг на экране монитора начались какие-то странные перемены. Буквы стали куда-то падать, уменьшаясь в размерах. И с этим ничего нельзя было поделать. Неуправляемый процесс, вызван, очевидно, каким-то вирусом. Потом рой букв-точек поднялся, закружился, перемешался и застыл: тёмная ночь и призрачный силуэт яхты. Наверное, это и есть тот самый «Окрылённый». Зловещая картинка завораживала, но и она постепенно растаяла в молочном тумане, оставив нам белый экран и неприятное чувство жути. Госпожа N изрядно напугалась и попросила включить настольную лампу. Я понял, что для первого раза довольно. Для меня – это текст с возможными зацепками, для неё – нечто иное, чему нет определения. Я выполнил необходимые процедуры по выключению компьютера. Отношения с живым человеком ценнее. Оставив кабинет, мы переместились на кухню. Хотелось всё осмыслить, избегая при этом обсуждения (любые вопросы были явно неуместны). После чашки кофе с кусочком «наполеона», после сигарет и двух рюмок коньяка, совсем нелишних каждому из нас, мы условились о времени следующей встречи и простились.

Кому: madam-64@gmail.com
От кого: agent_16/1@ pisem.net
Тема: Размышления

Прочёл первый его роман. Вы его уж точно не читали. Автобиография вперемешку с мистикой. Молодой парень стреляет в дикого гуся, а попадает в пожилого человека, который медленно умирает у него на руках и вспоминает свою жизнь до того момента, когда он был молодым и застрелил дикого гуся, а обнаружил раненого старика. Ну и так далее. Вот такое бесконечное кольцо своеобразного самоубийства, когда твоя пуля из собственного прошлого попадает в тебя же, но через долгие годы. В романе упоминается нефритовое кольцо с лапки гуся. Это же кольцо, но уже с проявившейся загадочной надписью возникает в записях, которые мы прочли с госпожой N с экрана монитора. Наш беглец явно склонен к мистике – вот единственный вывод здравомыслящего человека и материалиста, коим я и являюсь, и надеюсь остаться до неизбежной смерти или счастливого погружения в старческий маразм.

А все его шекспировские дилеммы или трилеммы – не имеют отношения к нашему делу. Возможно, на Вас, мадам, они и произвели впечатление. Но только не на меня. Мы с господином N сделали выбор давным-давно. И нечего по этому поводу изливать душу. С тем же успехом я мог бы задать вопрос самому себе: «Быть мне или не быть кадровым офицером государственной безопасности?» И трагически рассуждать в том же духе: быть – невозможно. Потому что звание офицера ГБ предполагает активную борьбу с противниками политической системы. Но чем лучше мы работаем, тем меньше становится противников. Или они явно вырождаются, а без сильных идеологических противников система может ослабнуть и погибнуть. Таким образом, помимо моего желания, я становлюсь орудием самоубийства нашей политической системы, которой верно и честно служу. Парадокс, не правда ли?
И не быть офицером ГБ – невозможно. Это означает позорное согласие с идеологией противника и признание бессмысленности собственной службы и всей предыдущей жизни. Да и как можно принять ваши, так называемые, «демократические ценности и свободы»? Демократия – это узаконенная неопределённость и непредсказуемость завтрашнего дня. Это карточный пасьянс выборов, который раскладывают шулера политических технологий. Это зависимость миллионов граждан от безответственных решений политиков-временщиков, ошибок экономистов, капризов и прихотей финансово-промышленной олигархии. Россия по горло ими насытилась на рубеже веков, чуть было не став мировой базой сырья и свалкой отходов вашего образа жизни. Мы закрыли дверь в наш дом. Мы прекратили утечку капитала. Мы наводим в доме порядок и не выносим «сор из избы». Мы не позволяем засорять нашу землю и мозги граждан России. Нам есть чем гордиться.
Кстати, никакого «или» для меня тоже не существует – в любой точке планеты я остаюсь офицером ГБ и таковым умру.      
Но, оставим эти досужие разговоры.

Ночь освежила голову. «Угольки окон тлели под пеплом портьер и постепенно гасли. С тихим шуршанием проносились редкие авто. Свиридовск засыпал…», - примерно так мог выразиться господин N, будь он на моём месте. Романтическая натура. Вымирающий за ненадобностью вид. Любопытно будет поболтать с ним, когда я защёлкну наручники. Господи, прости меня грешного – это из другой жизни. Мы просто посидим напоследок за рюмочкой, послушаем песни грустного Вертинского (они должны ему нравиться), помолчим на общие темы и расстанемся, надеюсь, навсегда. Я выполню очередное задание, а он продолжит литературные экзерсисы, и до глубокой старости будет ковырять пуп в поисках истины.

А у меня своя планида. Искать и находить живых или мёртвых, убитых, зарытых, сожжённых или утопленных. Работа грязная, но полезная. Без известной доли спасительного цинизма выполнять её нельзя: вредно для психики и сосудов. Руки могут быть грязными, но без чистых сосудов голова не может оставаться холодной, а сердце – горячим. Это очень здравая и правильная мысль.
Вернувшись в номер, я достал из морозильника мгновенно запотевшую бутылочку водки, порезал тонкими дольками лимон и развалился в кресле для неспешного подведения итогов. Должен признать, что я ни на йоту не приблизился к разгадке исчезновения. Кстати, солёный огурец под водочку лучше, чем лимон.

Литературные опыты главного фигуранта пока не имеют отношения к делу. А может, имеют. Стоит установить и опросить ещё живых членов семьи. Мать умерла ещё до появления в жизни нашего Беглеца госпожи N. Это я уже знаю. Однако не мешает навести справки по этой Даме. Далее, восстановить все связи и знакомства господина N. Рутина? Да, как обычно. Но я должен узнать все «адреса явок и  пароли».

Этот призрачный «Окрылённый»… Название, вернее всего, выдумано. Нужно пробить по картотеке все похожие: «оперённый», «охмурённый», «обновлённый» и так далее. Хорошо бы определиться с акваторией. Как называется водоём? Ювенильное море? Или что-то существующее на самом деле? Найдем подсказку – определится возможный порт приписки «Оперённого-Окрылённого». Искать будет легче. Зачем-то указаны часы, минуты… Несомненно, всё – лишь плод больной фантазии. Смущает, что надпись на кольце точно совпадает с датой и временем исчезновения. А существовало ли на самом деле это кольцо? «Нефрит – ценный поделочный камень. Плотный скрытокристаллический минеральный агрегат зеленого цвета. В древности использовался для изготовления предметов культа. Спутанно-волокнистая масса кристалликов актинолита или тремолита», - лезет же из головы такая ерунда. Судя по дате создания файла, Беглец уже год назад знал точный час побега. У него оказалось достаточно времени для подготовки новых документов и надежного пристанища. Пока всё. Разошлю задания помощникам, но встречаться с возможными фигурантами дела придётся самому. Молодые могут напортачить.

Прошу извинить за бессвязный «поток сознания», но кроме Вас мне не с кем «проговорить» рабочие планы. Встреча с госпожой N назначена на завтра (для меня – уже сегодня). Она состоится в 20 часов по московскому времени. Для Вас это утро.
   

Кому: madam-64@gmail.com
От кого: agent_16/1@ pisem.net
Тема: Впадаем в детство…

Госпожа N встретила меня, как старого друга и единомышленника. По сложившемуся ритуалу мы выпили кофе и выкурили по паре сигарет. Перешли в кабинет. Уже известным путем я открыл файл «Окрыленный 2». Смотрите приложение.
С уважением,
А16/1.
Отчет №4

«Окрылённый»
Вчера был день рождения матери. Я выпил с капитаном «Окрылённого» бокал красного сухого вина, но, разумеется, не сказал, что пью в память о ней.  Её уже давно нет с нами. Лет с двенадцати я пытаюсь разобраться: что это за человек?

Существует понятие: «демонстрационная версия». Это такая динамичная афишка, которая дает некоторое представление о потенциальных возможностях компьютерной программы, но сама таковой не является.  Маме сейчас абсолютно все равно, что о ней думают. Это нам, постаревшим детям и нашему отцу важно её понять. И вот, кажется, я догадался: мать по существу являлась для нас той самой демонстрационной версией… матери. В ней присутствовали все необходимые внешние атрибуты, но сама программа не действовала. Только демонстрация. Посещение старшей дочери в больнице: добрая улыбка, правильные слова, шикарный букет цветов… контрольное время посещения больной дочери вышло, пора возвращаться на свою орбиту. А где домашние пирожки? Где глупые бабьи слезы сочувствия? Посещение родных внуков в Свиридовске, моих тогда ещё совсем маленьких сыновей, – это  начало действия дополнительной версии «Бабушка». В 13.00 – добрая улыбка, вежливый интерес, конфеты детям, цветы невестке, окончание версии в 14.30. Программа закончена. А сказку рассказать? А внуков приголубить? Как-то всё это странно, не по-людски. Долгое время я не мог понять: в чём тут дело? После многолетних изысканий и сопоставления разрозненных фактов нашлось единственное, но довольно жестокое объяснение: для нашей мамы мы были детьми от нелюбимого ею человека, нашего отца.

Ещё один неприятный вывод: я и мои сёстры – демонстрационная версия возможных детей, которых она могла родить от любимого мужчины, но так и не родила. Вот почему как бы наш отец не отталкивал нас, как бы он от нас не отказывался, а с ним это случалось не один раз, но  мы всегда испытывали к нему особенные чувства мучительного родства одиноких и заброшенных душ. Сочувствовали ему, насколько могут быть способны к этому дети. Знаю, что наш случай, к сожалению, совсем не уникален. Большинство детей, подобных нам, даже не задумывается о первопричинах своих проблем. Это ведь очень непросто понять и признать: я – не дитя любви, а продукт чьей-то ошибки. Нашу мать, человека глубоко несчастного, можно упрекнуть только в одном: не нужно было рожать нас всех. Этот жестокий эксперимент следовало ограничить старшей сестрой, а потом развестись и жить с любимым человеком в живой и нормальной семейной системе,  без леденящей пустоты в центре, на том самом месте, где должна быть любовь. Меньше свалилось бы бед и страданий на всех, кто не разглядел в нас скрытого дефекта: холодной способности только отражать. Если рядом нет человека, готового на безграничную и горячую любовь, то мы отражаем лишь  то, что есть рядом, но в преувеличенном и уродливом виде.
Первая любовь у каждого из нас была слепой и разрушительной. Она кипела внутри, обрастала жгучими словами и мыслями, но не находила выхода в простых действиях. У нас перед глазами не оказалось живого и понятного примера взаимной любви. Нам не был знаком нежный  язык прикосновений, не требующий слов.
Я помню прохладные руки старшей сестры на своей воспалённой болезнью голове. Помню, как она учила меня танцевать на пустынной палубе теплохода. Но не помню рук матери. Совсем. Её нет и упрекать уже некого. На всю жизнь осталась привычка держать рот закрытым и чуть поджимать нижнюю губу. Господи, как хорошо, что рядом никого нет.
На море опустился туман. Куда я плыву? И зачем?

08 часов 12 минут.
Наступило первое утро в открытом море. Туман оказался настолько густым, что не имеет смысла двигаться дальше. Впервые за пять часов вернулось острое чувство одиночества. В течение жизни я насытился им во множестве вариантов.

Много раз приходилось провожать глазами грязное брюхо вертолета, который оставлял меня в тайге одного на куче мешков и ящиков. Там, в первые минуты, часы и дни, тоже одолевала тоска, но вокруг стояли деревья – хоть и заснувшие на зиму, а всё-таки живые существа. Там приходилось разводить костёр, кипятить чай и долго пить его с ещё не замёрзшим домашним хлебом. Там полагалось выкурить «пшеничную» папиросу «Беломорканал», побороть внутреннее смятение и собрать в кулак свои чувства. Потом к костру, виновато виляя хвостами, подходили собаки, разбежавшиеся от грохота двигателя ещё во время стремительной выгрузки, и на душе становилось легче.

Одиночная камера Изолятора Политсанации – совершенный и дорогостоящий продукт политической инквизиции. В последний раз ты видишь живого человека – надзирателя, когда он бесшумно закрывает дверь камеры. Помещение нельзя назвать холодным и душным «каменным мешком»: его площадь составляет ровно двенадцать квадратных метров, на полу – мягкое покрытие, стены и дверь оклеены сверхпрочным пластиком, бесшумно работает кондиционер, поддерживающий постоянную температуру и чистоту воздуха в идеальных для жизни параметрах. Окна, разумеется, не существует. Мягкий, приглушённый свет поступает через потолочные панели с высоты трёх метров и не гаснет никогда. Из стены напротив кровати выдаётся часть цилиндра санитарной кабины. В ней есть небольшой умывальник и унитаз. Вместо станка для бритья – тюбик с кремом для депиляции. Зеркала нет. В одно и то же время этот цилиндр совершает половину оборота и превращается в душевую кабину. Однако вода начинает поступать только тогда, когда плотно закрыты непроницаемые полукруглые дверцы. Открыть их изнутри – невозможно. Они открываются сами, когда истекает положенный срок. Во время очередной помывки заключённого происходит уборка камеры и, при необходимости, смена постельного белья и лёгкого хлопчатобумажного комбинезона. Трёхразовое питание поступает при повороте небольшого цилиндра на двери. Контакт с обслуживающим персоналом полностью исключён в течение всего срока очередной политсанации. Его протяжённость имеет только нижний и верхний пределы: месяц или год. Реальная продолжительность заключения подчиняется «принципу неопределённости». Ты знаешь точно лишь то, что не отсидишь меньше месяца и больше года. Каждый день после первого месяца изоляции превращается в мучительное ожидание возможного освобождения.
Единственные формы протеста – голодовка или отказ от мытья – проводятся, как я думаю, с целью увидеть хоть какое-то живое лицо: врача или надзирателя. До третьей моей изоляции любой подобный протест наказывался нарастающим по мощности невыносимым звуком, который прекращался сразу после отказа от выражения сопротивления. В последнее время на строптивых заключённых воздействуют ультразвуком определённой частоты, который вызывает чувство беспричинного беспокойства. Я давно отказался от неповиновения установленному порядку содержания: отпало желание доставлять удовольствие садистам, которые и без того видят в тебе подопытную крысу. Политсанация задумывалась, как наказание абсолютным одиночеством тех немногих людей, кто открыто выступает против многоукладного рабства в России. Нас нельзя полностью лишить свободы, даже упрятав в одиночку. Сначала нужно сломить волю.            

В теперешней ситуации есть что-то ирреальное: густой туман и чёрная вода, из которой торчит моя голова. Я чувствую себя на поверхности другой планеты, где нет суши и вообще нет никого. Боюсь заснуть, потому что ещё ни разу в жизни не спал посреди водной хляби. Я перевернулся на спину, затих и вспомнил одно из неотправленных писем.

«Когда тебя нет рядом, достаточно светлой мысли, что ты – есть.
Подумал, а за спиной – лёгкие шаги.
И если не обернуться – ты не исчезнешь по обыкновению… И я делаю вид, будто не слышу дыхания… Маленькая моя хитрунья… Что ж с тобой поделать… У тебя, как у ребёнка, один вопрос… Но и ты никогда его не задаешь… Очень грустно, едва сдерживая радость, я отвечаю: «Да…». Твоя душа чуть слышно всхлипывает и успокаивается…
А я думаю о простецких вещах, открывшихся совсем недавно.
Вот – Жалость… Как же она возвышает того, кого жалеют!
Жил себе подлый человечишка, путался в мелких делишках и ничтожных чувствах, страх отгонял и даже радовался иногда: живу!!! И вдруг нашлось доброе сердце… И отыскались три простых слова: «Бедный ты мой…». И он уж, как мальчишка, прижался седым виском к тёплой груди и притих. Первый раз в жизни ему сострадают, принимая и мелкость дел, и ничтожность чувств, и понимая страх. Если подлинно милосердие, то человечек уж другой. В нём углядели крупицу, какую-то малость… Окропили зёрнышко спасительно-добрыми слезами и оно… Вот чудо… Появился человек, готовый сказать: «Бедная моя девочка… За какие грехи я, подлец, тебе достался?».
Даже и не скажет, лишь подумает – уже спасение. И не от мелкопакостных грешков, но от смертного – самоубийственной Гордыни.
Мог ли я ещё вчера принять чью-то жалость?
Сама мысль невозможна.
Вчера бы – посмеялся.
Сегодня – плачу.
И не стыдно…
Кого стыдиться? Таких же?
И не могу объяснить причину…
Что-то внутри прорвалось…
Душа, как старая девушка…
В общем, есть о чём…
Происходит невозвратное, необратимое…
Я больше не могу быть убожеством.
Одна лишняя буква…
А разница…
Ты меня прости, ладно?
Что ж ещё сказать…
Ты и есть…
Моё…
Единственное…
Что ж остаётся…
«…и с радостью узнаю себя верным слугой твоим…»
 

Госпожа N – удивительная женщина. Она нашла в себе силы улыбаться. Правда, сквозь невольные слезы. Текст, на всякий случай, я скопировал ещё перед прочтением, потому что был уверен: он исчезнет. Так и случилось. Появившаяся картинка уже не испугала. Тот же «Окрылённый» (или как там он на самом деле называется), только при солнечном свете. Обыкновенная двухмачтовая яхта класса «Дракон», если мне не изменяет память. Такие парусники уже давно не выпускаются. За штурвалом некто, чья голова скрыта парусом. Фотография, с которой отсканировано изображение, судя по многочисленным механическим повреждениям и цвету, хранилась ненадлежащим образом по меньшей мере три десятка лет. Госпожа N утверждает, что никогда раньше её не видела. Но что нам даёт фотография? На мой взгляд, ничего. С сожалением вынужден признать, что и зарисовка из детства Беглеца почти не несёт в себе полезной информации. Только мелочи, подтверждающие художественный вымысел исчезнувшего автора и не имеющие, как мне кажется, существенного значения.
Должен признать, что описание одиночной камеры полностью соответствует действительности. Специально для Вас дополняю: условия содержания в них значительно лучше, чем во многих странах мира. Если отбросить эмоциональные оценки – «политическая инквизиция», «садисты», «многоукладное рабство» и т.п., то и эта часть записей не несёт полезной информации. Оценки лишь подчёркивают абсолютную справедливость приговора в отношении господина N.   

Вот что удалось выудить из очередной порции записей. Судите сами.
День рождения матери господина N приходится на 18 августа. Если верить тексту («Вчера был день рождения матери…»), то 19 августа, ночью, за трое суток до исчезновения, наш герой находился на борту «Окрылённого» в неведомом море и пил красное вино с капитаном этого «летучего голландца». Капитан, конечно же, с чёрной повязкой, закрывающей вытекший глаз, с деревянной культёй вместо левой ноги и штопором вместо правой руки (для симметрии). Левой он цепко держит бутылку, оставляя на ней отпечатки пиратских пальцев, правой выдёргивает пробку. Ямайский ром закончился, приходится пить доброе красное вино. Пить его не с кем, и кэп угощает благородного пленника, перед тем как вздёрнуть его на рее. Потом господин пленник сбегает. Всё очень романтично. А если верить не сказкам, а фактам?
Если верить отнюдь не сумасшедшей госпоже N, то именно в ночь с 18 на 19 августа господин N действительно пил красное вино «Baron de France». Но не с капитаном Крюком из сказки, а со своей благоверной из реальной жизни.
Романтический ужин при свечах.
Неважное винишко по пять долларов за бутылку.
Она не лежит в мусорном баке на камбузе «Окрылённого».
Она не опустилась на дно загадочного моря и даже не плывёт по его поверхности, с непременной запиской с мольбами о помощи и координатами кораблекрушения, внутри.
Она пуста и стоит на кухне в этой квартире. Стояла. Теперь лежит в полиэтиленовом пакете, а пакет – в моем портфеле.  Отпечатки пальцев господина N и его жены я незаметно снял ещё во время первого визита. Всё уже проверено и сверено с коллегами из полиции.  Мои ребята скоренько всё определят. Бьюсь об заклад, что на бутылке –  «пальчики» господина N и хозяйки квартиры, и, возможно, кассира из ближайшего магазина. Вот и все практические результаты. Этот текст безо всяких сомнений можно считать результатом богатого воображения господина N, облечённым в литературную форму. Это всё, что касается розыска.

Хочу добавить пару слов. Правда, эти рассуждения не имеют отношения к делу, но горестные стенания пловца-беглеца по поводу несчастного детства и трагических внутрисемейных отношений мне вообще не очень понятны. Я думаю, что  жизнь без родителей в специальном интернате КГБ, юность в спецшколах и дальнейшая «романтическая спецжизнь» без подлинного имени, без права на семью – не очень бы понравились нашему немолодому мальчику. Да, подобные отношения с матерью вызывают сочувствие, но ему хотя бы есть что вспомнить.
Простите за лирическое отступление. Мне приходится как-то входить в образ нашего господина N. Иначе в этой мутной истории не разберёшься.
Агент 16/1

P. S.
Да, совсем забыл один эпизод.
До встречи с госпожой N я сподобился сходить в единственную общественную баню Свиридовска. Должен Вам сказать, что баня – прекрасный источник информации. Пара литров пива и четвертинка водки помогают узнать неожиданные вещи. Сознательно направился в общее отделение, где собираются простые люди. Сорок рублей вход, плюс берёзовый веник, плюс пиво и водка. Всех расходов – пять долларов. Разговорились с одним старичком. Оказалось, он прекрасно знал родителей «политсана» и его самого. После кружки лёгкого «ерша», старичок попытался угостить меня семидесятиградусной настойкой боярышника, купленной в ближайшей аптеке  и очень популярной в Свиридовске даже среди приличных людей из-за удачного соотношения цены и качества. К нескрываемому удовольствию аксакала, мне пришлось отказаться, а он доверительно прошипел, что нашего Беглеца наверняка убили. Что в этом городе он никого не боялся и писал в местные газетки всякие разоблачительные статьи. И вот результат: убили и зарыли в землю. Или сожгли. Или утопили. Кругом вода, а все местные начальники, поголовно, – продажные суки, мздоимцы и политические проститутки.

К разговору подключился ещё один дед. Он тоже «всё знал» и безо всякого «подогрева» громко заявил, что убийство заказное, труп уж давно сожгли или растворили в кислоте, а народ специально обманывают, распространяя слухи, что единственный свиридовский «политсан» пропал без вести. Но он-то уж точно знает, что в городе работают специальные агенты из Москвы, которые скоро всех чиновников посадят. Кто-то добавил, что исчезнувший журналист сам и вызвал московскую комиссию. А его для безопасности прячут на конспиративной квартире.
Прозвучало мнение, что «журналюга уже целый год молчал и ничего не писал, а ему за это платили огромные деньги, и сам он продался буржуям. И правильно, что его убили. Его надо выкопать и повесить. Был бы жив Сталин, он бы их всех… к одной стенке…»
Мнения разделились. Старики разошлись не на шутку. Но в предбанник вошла уборщица и, не обращая внимания на костлявые стариковские ноги, стала так бесцеремонно орудовать шваброй, что все переместились в парилку. А там, под свист и вой раскаленного пара, много не поспоришь. У ярого поклонника кровавых репрессий не ко времени прихватило сердчишко. Вдвоем с каким-то крепким парнем мы едва выволокли бездыханное тело в моечное отделение. Кто-то обдал полумёртвого ледяной водой из тазика, и «без минуты покойник» встрепенулся, встал и попытался вернуться в парилку. Его, слава Богу, остановили и отвели в предбанник, чтобы там оживить окончательно спасительной водкой. Что уж тут удивляться неистребимости русского человека?       

И это было бы смешно…
Но господин N действительно исчез. Разумеется, нельзя всерьёз относиться к версии заказного убийства, однако столь бурное обсуждение судьбы господина N говорит о том, что по нашей линии в Свиридовске далеко не всё в порядке …
С уважением
А16/1.

Кому: madam-64@gmail.com
От кого: agent_16/1@ pisem.net
Тема: Чудеса…

Сегодня шестое сентября. Прежде всего, отвечу на Ваши вопросы.
Согласен, Россия была и осталась страной рабов. Но следует вспомнить, что прадедушек романтика N, да и вашего покорного слуги, ещё пороли по субботам на конюшне, а наших прабабушек-девственниц, перед тем как выдать замуж себе на потеху, насиловали в охотку их хозяева-рабовладельцы. Вдумайтесь в это. Вам уже трудно меня понять. Но Вы прекрасно знаете, что до 1861 года в моей стране продавали крестьян, меняли красивых девушек на породистых собак, проигрывали в карты деревни с курами, гусями, коровами, лошадьми, избами и всем  населением. Большевики создали гигантское рабовладельческое государство, где система  стирала в пыль целые народы и на костях миллионов советских рабов строила города, железные дороги, плотины гидростанций. Хотя зачем я об этом говорю – на эту тему написаны тонны разоблачительных книг. Ещё в 1961 году, через сто лет после отмены крепостного права, отдельный человек был не более чем единицей измерения, и стоял в одном ряду с кубометрами, центнерами и головами крупного рогатого скота. И Вы всерьёз считаете, что официальная отмена социалистического рабства в 1991 году могла изменить природу многонационального народа, условно называемого «русские»?
В России известна лишь одна модель социального устройства – рабство. Но не следует понимать его в классическом варианте: у нас людьми не торгуют. Государство ими просто владеет. Если учесть, что лишение гражданства, эмиграция, массовые репрессии и смертная казнь в нашей стране давно запрещены, то можно говорить о полном отсутствии в нашей системе какого-либо  права на отчуждение человеческого материала в той или иной форме.

Смею утверждать, что и ваши демократические палестины – один из вариантов того же самого рабства. Занятная игра «в демократию» скрывает истинное положение вещей: абсолютную зависимость миллионов людей от некой «колоды» политических фигур, которую можно перетасовывать в любом порядке – суть от этого не меняется и полная зависимость миллионов от единиц не исчезает. Может ли простой смертный стать президентом вашей страны? Ответ отрицательный: количество и качество карт в вашей политической колоде ограничено финансовым положением главных игроков в демократию. И в этом наше огромное отличие.

Во-первых,  бизнес в России навсегда отделён от государственного и политического управления. Предприниматель любого уровня должен заниматься своим делом, либо отказаться от него в пользу Государства. Но подобный выбор делается только один раз. Лишь в этом случае для бывшего бизнесмена открыт путь в партию и государственное управление.
Во-вторых, любой секретный сотрудник госбезопасности может продвинуться по служебной лестнице до должности главы государства – Председателя ЦКГБ, а рядовой член партии может стать Генеральным секретарём ЕПР.
В-третьих, если учесть, что вне штатов нашей структуры – миллионы добровольных сексотов, а половина взрослого населения является членами Единой Партии России, то возникает законный вопрос: где же больше народовластия – так милого Вашему сердцу?
Однако я вынужден признать: рабов вашей системы используют эффективнее, что позволяет обеспечивать им более достойное содержание.

Теперь о существенном.
Я пока не знаю, как это объяснить, но на упомянутой в последнем отчёте бутылке из-под красного вина «Baron de France» обнаружены отпечатки пальцев неизвестного лица. Оказалось, что  супруги N к бутылке не прикасались. Поиск хозяина «пальчиков» мною организован, однако велика вероятность, что мы этого человека не найдём. Дактилоскопирование в России является обязательной процедурой только для лиц, нарушивших закон. Если человек не привлекался к уголовной ответственности или политсанации, то ни в одной картотеке его отпечатков мы не обнаружим.

«Чудеса» на этом не закончились: на бутылке найдены микрочастицы морской соли. И это, к сожалению, ещё не всё: по данным полиции одежда нашего Беглеца пропитана раствором той же самой морской соли. Если бы исчезнувший имел нетрадиционную половую ориентацию, то можно было бы предполагать совместное принятие ванны (в одежде!!!) в собственной квартире с неизвестным, распечатавшим бутылку вина для эффективной и приятной релаксации. Но наш «окрылённый» – не из этой породы мужчин. И состав соли не соответствует тому, что продаётся в аптеках и магазинах под общим названием «морская соль для ванн». 

Я возвращаюсь к чрезвычайно серьёзным мыслям о капитане Крюке или ещё каком-нибудь пирате из приключенческих книг для подростков. Тем не менее, учитывая следы соли, я задал соответствующее направление поискам. Мы не сможем проверить все население России и даже маленького Свиридовска, но кое-что сделать сумеем. Результаты появятся примерно через неделю. Надеюсь, что «чудо» получит какое-нибудь забавное и простое объяснение.

Негласное наблюдение, установленное за госпожой N, пока не принесло результатов. Похоже, в этом городе она давно ни с кем не общается. Честно говоря, она вызывает глубокое уважение и сочувствие. От такой женщины мог уйти только сумасшедший или влюблённый, что, впрочем, одно и то же. Она многое рассказывает мне о муже,  не верит в его гибель и не допускает мысли о банальном бегстве к другой женщине. В последнем мы расходимся.
После чашки кофе и короткой беседы за сигаретой, мы знакомимся с очередной частью записей. А потом, в зависимости от душевного состояния, либо обсуждаем прочитанное, либо молчим.
Смотрите приложение к письму.    
С уважением
А16/1.

Отчет №5

«Окрылённый»

18 часов 00 минут.
Кочуя по необъятной тундре, чукчи поют песни обо всем, что видят вокруг. Но ведь они видят лишь заснеженную пустыню. Думаю, они поют не про ослепительный снег.
Вокруг меня бескрайнее море. Конечно, в душе ещё осталась лёгкая жуть от прошедшей ночи, но она уже опустилась на самое дно. Если у души такое дно есть.

20 часов 04 минуты.
Море спокойно и однообразно. Оно позволяет думать о чём угодно и вспоминать давние письма, сочинённые в неволе.

Небо заботливо прячет неуместную голубизну и яркость под монотонно-серой холстиной. Такое уж больное и рыхлое время – последний день зимы. Остаётся терпеливо ждать тебя и весны. И писать письма… Но я всегда не умею начать…
«Когда тебя нет…», – это звучит с надеждой.
«Тебя нет…», – невозможно представить.
Как же долго я шёл к тебе, ласковая матушка моя, нежная жена и преданная дочь…
Как же собралось это в одно беспокойное и трудное счастье?
Всё счастье – два слова: «Ты есть».
Когда тебя нет, но нет и сомнений, что наступит солнечное «когда ты рядом», я вспоминаю или придумываю забытое учение. Оно лишь для нас с тобой…

Человек всё что-то ищет… Пути разные. Иногда они так увлекают бесконечностью и новизной, что уже кажется: нашёл! Но ведь это – не цель… Всего лишь путь… И нет ему ни конца, ни края, кроме предела жизни… И ты уж ползёшь, а тебя обгоняют… Крикнуть бы… Да кто послушает? И кто решится признать ошибку? И не в том она, что не туда шёл и заблудился, а в том, что не знал, что должно искать…
Что же надобно человеку, кроме любви?
Нет Его… И зачем красота тела? Тонкость души? Нежность сердца? Кто примет с трепетной благодарностью эти дары?
Её нет… И вот уж самый богатый – сир и нищ, и могущественный – беспомощен, и сильный – слаб, и здоровый – болен… Грустная и старая история грехов и одиночества Мужчины и Женщины, не встретивших друг друга… Вот это – беда…
Не могу понять: почему гордыня – первый из смертных грехов?
Что же может быть страшнее убийства?
Не стало одного…
А что же делать его половинке?
Вот и нет Человека, и продолжения нет, и Бога…
Об этом невыносимо думать…
Но ты приходишь.
И мне уж довольно…
Что ещё нужно, когда ты рядом…
Припадаю к сосцам и вспоминаю себя сыном твоим…

***
Радость – «чувство удовольствия, внутреннего удовлетворения». Счастье – «чувство и состояние полного удовлетворения». В таком случае, постоянное чувство неудовлетворенности – это что, несчастье?
Простой вопрос: в чём состоит разница между радостью и счастьем?

Собака виляет хвостом от радости, увидев хозяина. Она чувствует в нём  главный и привычный источник своего собачьего счастья: миску вкусной похлёбки, сахарную косточку, добрую руку, готовую почесать за ухом.
Наверное, радость – это предвкушение счастья, признаки которого перед нами. Ты заранее радуешься, увидев долгожданный ручей, праздничный стол или любимого человека. Правда, ты ещё не испил прозрачной воды, не прикоснулся к еде и не почувствовал тепла любимого тела. Всё только должно или может случиться. Но радость уже есть. А если ручей  оказался миражом, блюда на столе – бутафорией, а любимая женщина не испытывает встречных чувств?

Но, предположим, у радости есть развитие.
Счастлив ли человек только что утоливший мучительную жажду или голод? Наступившая сонная сытость – это что? Счастье?
Мужчина опустошен любовью. Он получил полное удовлетворение и засыпает рядом с благодарной расслабленной женщиной. Они счастливы?
Возможно. Так неужели счастье – это какое-то полусонное и беспамятное состояние насыщения или пресыщения?
Был ли я хоть когда-нибудь счастлив?

На вечернем небе ни облачка.
Быстро темнеет.
Полный штиль и абсолютная тишина.
Зачем человеку стремиться к счастью, если его мгновения не остаются в памяти? В ней крепко сидят только годы, месяцы, дни и часы ожидания. А может, счастье – это не сытые и забытые мгновения, а голодная неудовлетворенность? Может быть, как раз это чувство, заполняющее почти всё время жизни, какой бы бестолковой она ни казалась – и есть счастье?

Думая обо всех этих глупостях, я спокойно дремал между небом и землей, чувствуя полную безопасность среди бесконечно пустого пространства.

Текст обернулся призрачной картинкой дома, окружённого садом, но нас это уже не удивило. Госпожа N попросила меня быть её спутником на вечерней прогулке. «Я покажу его дом…», - сказала она, и я, естественно, не мог отказать.
Мы чинно шли по улицам Свиридовска, маленькая женщина держала меня под руку, но я почти не чувствовал, что иду не один. Мне не пришлось приноравливаться к её шагам или менять темп ходьбы. Она чувствовала партнёра, и наше отнюдь не бесцельное фланирование казалось лёгким и приятным танцем. Тротуары, как я упоминал, точно иллюстрировали смысл французского слова defile: узкие проходы между препятствиями, где горы заменялись вздыбленным асфальтом, болота – обычной грязью, а озёра – огромными лужами. Осенний город готовился сбросить листву, впитавшую яды прошедшего лета.

На ум пришли строки, написанные мной в далёкой юности: «Я каплей падаю на землю, как падает уставший лист осенний…», и «Облетели золотой печалью от дождей уставшие деревья…». Ну и всё в таком же роде – «уставшее и печальное». На лирику потянуло старого охотничьего пса. Утешил себя тем, что, во-первых, эти пошлые строчки не произнесены вслух, а во-вторых, нужно как-то влезать в шкуру нашего романтического Беглеца.
Незаметно мы подошли к «дворянскому гнезду», где вырос супруг моей спутницы. Она поведала мне, что «наш мальчик» всего сорок пять лет назад стряхивал майских жуков с тонких березок, высаженных по обе стороны проезжей части. Я отметил, что «деревца» заметно растолстели и «тряхнуть» их можно лишь тяжёлым трактором. Госпожа N показала «гнездо», вернее ту его половину, где жил когда-то наш романтик. В последние годы дом полностью перестроили, и он выглядит очень прилично. Крыша покрыта коричневой металлочерепицей,  стены облицованы белым кирпичом, полностью заменены оконные и дверные блоки. Забор – штучная работа местных кузнецов – между кирпичными столбами, поставленными на века.

На приусадебном участке – ничего лишнего. С прошлых времен остался лишь крепкий сарай, но и это сооружение новый хозяин покрыл шифером. Как говорится: «Есть на что приятно посмотреть» или «Tempora mutantur et nos mutamur in illis». Да, времена меняются. Происходит закладка новых «дворянских» гнёзд, в которых пока обитают хамы, но кто знает? Может, их далёкие потомки в седьмом колене и станут цветом и гордостью нации? Хочется этому верить…

Кстати, судя по тому, что мне никто не мешает, но каждый мой шаг кем-то отслеживается – не только нас с Вами интересует местонахождение господина N. Очевидно, эти «никто» рассчитывают либо перехватить в нужный момент инициативу, либо воспользоваться готовым результатом. Госпожа N после сигареты, выкуренной на свежем воздухе, продрогла, и для возвращения мы воспользовались таксомотором. Я хотел было проститься у дверей подъезда, но спутница попросила подняться в квартиру и посмотреть ещё один файл. Как Вы понимаете, ради чашки кофе я, быть может, и не выразил готовность продлить совместный вечер, но счёл невозможным упустить шанс найти хоть какую-то зацепку и приблизиться к разгадке. Кофе пили в кабинете, в процессе чтения.
Вот ещё один экзотический фрагмент жизни господина N.
Но, увы, пользы от него нет, и комментировать что-либо не имеет смысла.
Просто прочтите.

Ваш покорный слуга, А16/1
«Окрылённый»

«Здравствуй, мой нежный подарок…», – шепчу я на ушко.
Наверное, разобрать слова невозможно…
Тебе и щекотно… и смешно…
И ты просыпаешься…
Потом ты исчезаешь. А мне достаются длинные часы.
Их высочество Одиночество…
Мы давно знакомы и так долго не разлучались, что я заслужил и благосклонность, и известные послабления…
Меня снедают мысли: довольно ли ты знаешь обо мне? Всё ли я сказал? Всего не расскажешь, верно….
И я спасаюсь очередным письмом.

***
Посмотри: вот снег за окнами. Он кажется чистым, но что с ним сделается весной….
Ты ничего обо мне не знаешь.
Вот представь: ты уверена, что в доме никого нет.
И вдруг…. Какой-то странный звук….
Однажды я вот так же думал, что на сотни километров вокруг никого нет…. Что-то происходило с печкой. Дрова тлели, упорно не желая гореть. На дальней стенке палатки медленно нарастал слой льда. Я лежал на грубых жердяных нарах и пытался понять причину. Ночь обещала стать мучением. Как я сюда попал? Зачем? Что делать с проклятой печкой? Так ли нужны эти собольи шкурки? Нет карты. Вместо неё – схема с изображением речки и впадающих притоков….
Да, приток воздуха в топку ничем не ограничен….
Единственный ориентир – сопка, в форме женской груди. Совсем недавно я видел на горизонте её восточный склон. Много ли времени прошло, но уже западный склон, с торчащими около вершины скалами, остался далеко позади. Понимаю, что скалы похожи на сказочный дворец. Возможно, это красиво…. Но беспощадный холод не даёт чувствовать ничего, кроме себя. Что чувства – мысли густеют…. И растительное масло окаменело…. И выдыхаемый воздух тревожно шуршит и осыпается мелкими кристаллами.
Значит, всё дело в этом… печка не может «выдохнуть»…
Придётся увеличивать отверстие под трубой.
В тайге я находился всего месяц. Уже прошел страх физического одиночества, когда отчетливо понимаешь, что в случае беды никто не спасёт. Ты бесследно исчезнешь. И всё. Кто же станет искать? Промысел я начал в брезентовом чуме за сотню километров от этой палатки…. Тогда пришлось уйти с чужого участка.
Это случилось так….
Совсем близко от маленького чума послышался лай собак, звон бубенцов и человеческие голоса. А ведь я знал, что на десятки километров вокруг нет ни души… Ничего не оставалось, как идти проверять: кто ко мне пожаловал? На большой поляне, в сотне метров от моей стоянки, разбивали лагерь эвенки. Их рослые лайки не сочли нужным даже облаять меня. Подошли, понюхали и отошли. Ничем опасным не пахло. Привычный букет из запахов махорки, пота, костра и приманки: протухшей ондатры, квашеной рыбы, собольей мочи и пахучих горностаевых желёз. Мужики сидели у костра и пили чай, их женщины суетились с установкой первого чума. Я подошел, поздоровался. Меня рассматривали с некоторой долей ужаса. Во-первых, я оказался в два раза больше любого из них, во-вторых… каким же таинственным образом я очутился здесь? Мне налили чаю, и я подсел к огню. В этом эвенки, да и вообще таёжные люди, выгодно отличаются…. Так заведено: сначала чай с папироской, не спрашивая…. А уж потом ….
Мясо ещё только закипало в огромном котле, и после чая с беломориной – разговор. Когда главный вопрос всё-таки прозвучал, я не нашел ничего умнее…. Сказал в шутку, что меня забросили американцы для проверки местной жизни. Эвенки взялись за оружие и потребовали документ. Пришлось показать. На нём не было ни фотографии, ни последней марки госпошлины. Они долго изучали сомнительное удостоверение и сравнивали его со своими. И почти успокоились. Короткий допрос завершился, я достал кисет с махоркой и ловко скрутил тонкую сигаретку, где газетной бумаги – самая малость. Это окончательно убедило: свой.
Мы сидели у костра, молчали. Я размышлял о возможных последствиях глупой шутки. Женщины тем временем закончили установку двух чумов. Шпионские страсти утихли, мы мирно беседовали и мне предложили заночевать. Эвенки уже давно не разжигают в чуме костёр, предпочитая железную печку, установленную по центру жилища. Конечно, печка лишает радости общения с открытым огнём, но ничего не поделаешь….
Утром новые друзья показали затёски на деревьях, где простым карандашом нацарапаны вехи таёжной жизни. Год за годом. На этом месте они останавливались лет десять подряд. Я мысленно поблагодарил старшего охотоведа, забросившего меня именно сюда, а не куда-нибудь еще… Мелкий снег, длинноногие эвенкийские псы…. Соревноваться с ними, имея пару сотен капканов? Смешно…. Меня никто не гнал – «капкань, паря, на доброе здоровье».
Но уйти пришлось.
До появления эвенков я поймал трёх соболишек. Всего трёх. Сначала мной овладело полное отчаяние: до ближайшей деревни километров двести, от нее до дома еще сто. Тайга большая, а охотиться негде…. Путаясь в мрачных мыслях, я набрёл на старую тригонометрическую вышку. Господи, как же я боялся лезть на эту чёртову вышку! Даже пытался уйти от неё…. И ведь мог уйти – ни одного свидетеля позорной трусости… Долго уговаривал себя. И уговорил. Сооружение показалось крепким, и я полез на самый верх. День полностью соответствовал настроению. Деревянных лестничных пролетов оказалось всего четыре. Лестницы узкие, обледеневшие перекладины потрескивали, но не ломались.
Передо мной открылись дикие просторы….
Просторы не были абсолютно дикими, и я уже убедился в этом. Где-то внизу, и справа, и слева, и сзади по угрюмой тайге бродили в поисках соболя такие же сумасшедшие. Среди них и вымирающие эвенки, и местные русские охотники – «бурундуки», давно заселившие эту тайгу, и «приезжие» – бичи, имеющие за плечами разнообразнейшие сроки и режимы фундаментального «образования». Большинство из бичей так и не доживало до статуса «местного» – то есть коренного жителя с домом и баней, с бабой и детьми, с огородом и навеки закрепленными ондатровыми озёрами в пойме Нижней Тунгуски. К пятидесяти годам тайга вытягивала жилы, высасывала жизнь, безвременно старила, награждала язвой и радикулитом, и незаметно выплёвывала проспиртованные бичёвские косточки за непригодностью. Иногда она убивала охотника лютым холодом, медвежьей лапой или подлой полыньёй, покрытой снежурой. Убивала не из мстительной злобы, а просто так, равнодушно.
С вышки я видел цель, и от тоскливого страха заныло сердце: на горизонте виднелась огромная сопка, напоминавшая женскую грудь. Где-то далеко за этой сопкой находилась незримая граница между Красноярским краем и Иркутской областью. Только там, за горизонтом, я мог найти свободное место и, никому не мешая, поймать своих соболей. Я спускался вниз, чтобы стать обычным муравьем, одним из тех, кто упорно топчет лыжню навстречу жутковатой неизвестности, удаче или незаметной гибели. Вся жизнь – преодоление.
Прошло две недели, и я увидел обратную сторону сопки. Тогда я верил, что на сотни километров вокруг палатки никого нет. Я лежал на жердяных нарах и раздумывал, как с помощью одного лишь топора аккуратно увеличить дымовое отверстие в корпусе печки. Сейчас, спустя много лет, я вспоминаю это с лёгкой улыбкой.
Я ведь говорил: ты ничего обо мне не знаешь…
Стыдно признаться, но я – отчаянный трус.
В тот ужасный момент с небес раздался страшный рёв….
Он неумолимо нарастал и приближался прямо ко мне….
Скатившись с нар, я прижался к ещё не оттаявшей земле и, не помня себя, вгрызался зубами в грязный мох.
Ел землю и ждал мгновенной смерти.
И молился, не зная правильных слов…

***
Мой нежный и неожиданный подарок….
Как иначе назвать забытое детское чувство?
Нет, пожалуй, совсем не детское.…
«Пересохшими губами пробираюсь через кущи….
В поисках единственного источника жизни…»


Кому: madam-64@gmail.com
От кого: agent_16/1@ pisem.net
Тема: Рассказ госпожи N, лирика.

Сегодня восьмое сентября.
После долгого разговора с госпожой N, суть которого я попытался изложить, мы ознакомились с ещё  одним фрагментом записей.
Текст в приложении.
С уважением, А16/1


Отчёт №6

Ваше беспокойство по поводу моего «смелого изложения опасных мыслей» безосновательно. У вас вся правда о рабской зависимости миллионов «свободных граждан» стыдливо прикрывается демократическими лозунгами. Но давайте вспомним классика немецкой поэзии: «Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день идёт за них на смертный бой». Во всём мире очень мало людей, готовых отдать жизнь за свободу. Ваш разжиревший раб-обыватель к «смертному бою» уж точно не готов. Он сытно ест, сладко спит, мирно развлекается и вполне доволен жизнью. Таковы ваши убогие представления о рабском счастье и достижениях демократии.
У нас всё обстоит иначе.

Хотя общие представления рабов о благополучии во многом совпадают, но есть существенные отличия. Во-первых, наше Государство уже давно осознало рабскую психологию русского человека, обусловленную многими историческими причинами, и честно говорит своему народу: вы – рабы. Без осознания этого прискорбного факта невозможно поступательное движение к свободе. Во-вторых, мы помним знаменитые слова Чехова: «…как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям... выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течёт уже не рабская кровь, а настоящая человеческая». «Выдавливание раба по каплям» – стало государственной политикой современной России. Великий смысл Закона о политической санации можно передать очень коротко: если ты не раб, а Человек, то будь готов доказывать это – в любое время дня и ночи. Лишь в этом случае твоя жизнь и убеждения, и постоянная готовность к «смертному бою» за счастье и свободу станут примером для общества.

И последнее. Вы просили отправить что-нибудь из журналистского творчества  господина N. Вот самое безобидное и подходящее к теме нашего разговора:

«…Почему наш человек способен выжить в любых условиях? Потому что в нём генетически заложена готовность к каторге и любым унижениям человеческого достоинства внутри привычной системы. Вся жизнь русских – испытание на прочность биологического вида «человек разумный».  Почему русские бандиты умны, хладнокровны и беспощадны? Потому что они впитали с молоком матери, что жизнь (как жертв, так и их самих) – «бесценна», то есть вообще не имеет никакой цены. Советская идеология чётко разделяла мир на «своих» и «чужих». Вне советской Зоны – чужие. Внутри – свои, наши.

Идеология объявлена умершей, но разделение осталось. Это подтверждается крепнущим молодежным движением «Наши», которое, возможно, станет фундаментом будущего диктаторского режима. Внутри Зоны мы по-прежнему готовы бить и убивать друг друга, устраивая жизнь по неведомым всему миру принципам. Но если кто подымет руку на нас, то убийца и его недобитая жертва, грабитель и ограбленный встанут плечом к плечу, как братья, и будут рвать зубами глотки пришельцев до полной победы, проявляя чудеса беспримерного героизма, не имеющего аналогов в мировой истории. Так было и будет всегда, пока жизнь миллионов людей одинаково ничего не стоила и не стоит.   

Прошло два десятка лет после гибели советской системы. Появились новые хозяева России. Их немного. Кучка олигархов прибрала к рукам огромную страну. Если раньше единственным рабовладельцем являлось безликое Государство с партийно-советской системой управления, то сейчас появилась отнюдь не безликая «элита», состоящая из фамилий и кланов. Как бы ни старались они прикрыться государственным подходом к жизни граждан России, но их ненавидят уже не обезличенно. Смею предположить: если бы в порядке эксперимента провели анонимный сбор денежных средств на физическое уничтожение отдельных представителей элиты, то даже лежачие больные потребовали бы предоставить им возможность вложить свой последний рубль в «общее дело» восстановления социальной справедливости. Единственное препятствие успеху эксперимента – всеобщее опасение, что деньги разворуют ещё до того, как они попадут к наёмным убийцам и хорошее дело, как обычно, не будет доведено до конца.

Основная часть населения ничуть не изменилась. Она незаметно превратилась в рабов новой системы, которым по-прежнему нечего терять. Русские никогда не были и ещё долго не смогут стать свободными людьми. Им предоставили единственную свободу – выживать, попутно принося доходы финансовой верхушке, а они ответили пьянством, снижением рождаемости и вымиранием. Поверьте, если в России к власти придет Диктатор, то сначала лавочники будут рукоплескать физическому уничтожению скороспелых миллиардеров и миллионеров. Потом большинство населения одобрит всеобщую национализацию имущества и массовые расстрелы мелких лавочников, а оставшиеся в живых будут привычно доносить друг на друга, улучшая жилищные условия, и с врождённым страхом ждать ночного стука в собственную дверь…».
 
Это отрывок из статьи «Мы – рабы», опубликованный в газете «Огни Свиридовска» за несколько лет до принятия Закона о политсанации. После выхода статьи он призвал граждан Свиридовска на митинг по этой же теме.
Власти не стали запрещать мероприятие. В назначенное время на главную площадь города пришёл лишь один человек – сам господин N. Нарядная воскресная публика тщательно обходила площадь стороной.

Вся моя ирония по поводу господина N – неловкая мужская попытка скрыть глубочайшее уважение к более сильному противнику и невозможность публично признать: я – раб системы, а он – по праву носит сан «свободного человека». Должен сказать, что я к подобному служению не готов. Я не хочу тратить жизнь на борьбу за свободу тех, кому она ещё очень нескоро будет нужна. Мы признаём только путь эволюции, потому что история России не единожды подтвердила: любая революция рабов изменяет только форму общественного устройства, но не меняет рабской психологии.
Но, оставим это.

Весь вчерашний день беседовал с супругой Беглеца. Она, наконец, безо всякого принуждения и вопросов с моей стороны поведала историю их жизни. По её словам, господин N вернулся в Свиридовск в 1982 году прямёхонько из тайги. Там, на диких берегах Нижней Тунгуски, он выступал в роли закопёрщика коммунистической колонии, состоящей из десятка человек, неспособных или не желающих жить по советским правилам. Зачинщик столь благородного дела провёл в суровых краях пять лет, из которых почти половину пребывал в добровольном одиночном заключении, занимаясь добычей соболя и постижением внутреннего мира. В этих занятиях он преуспел настолько, что понял бессмысленность дальнейшего времяпровождения «во глубине сибирских руд…». Состоялось третье пришествие господина N в Свиридовск-град, где наш мыслитель решил прожить до конца своих дней, считая этот город достаточно просторной для себя бочкой. Он вернулся, правда, с некоторым обременением в виде жены и сына. Ещё один сын родился уже здесь, в Свиридовске.

По сути, господин N продолжил карьеру охотника, сделав объектом новой, более опасной и увлекательной охоты не диких зверей, а людей – браконьеров. Один из его романов как раз об этом периоде и профессиональной деформации психики любого охотника на людей. В то время отношения молодой пары были построены на чём-то лишь отдаленно напоминавшем известное многим человеческое чувство. Но десятилетнее противостояние супругов закончилось победой здравого смысла – разводом, с неизбежным поражением прав детей на счастливое детство в полноценной семье. Фамильная история повторилась и в этом колене.

Будущая госпожа N являла собой полную противоположность первой госпоже N, а потому легко и безболезненно заполнила опустошённое сердце искателя приключений и сделалась для него другом, любовницей, женой и матерью в одном лице. Их жизнь можно назвать счастливой, несмотря на то, что наш романтик периодически совершал поступки, продиктованные его представлениями о совести, а не холодным расчётом. Нетрудно догадаться, что их последствия могли сломать и искалечить жизнь любого нормального человека и его семьи.
Господин N, судя по всему, таковым не являлся ни до того, как стал журналистом, ни после.

На профессии журналиста он и остановился. Очевидно, только она обеспечивала ощущение полноты жизни, хотя и не приносила денег. Он как будто специально находил возможность публично выставить высокопоставленного мерзавца в самом натуральном и смешном виде, что, естественно, вызывало ненависть у объекта, облечённого властью и возможностями для сведения счётов.

В девяностые годы прошлого столетия, когда физическая ликвидация подобных людей была в России обычным делом (да и стоила сравнительно недорого), нашего правдоруба почему-то не пристрелили и не зарезали в тёмном закоулке, коих в Свиридовске предостаточно. А потом уж было поздно. Вполне вероятно, что неофициальная власть криминалитета приравнивала заказной отстрел нашего бескорыстного борца к убийству ребёнка, а это идёт вразрез с «понятиями» и считается полным «беспределом». Официальная власть, представленная в те мутные времена ворами и жуликами, ещё не получившими этот статус по решению суда, в свою очередь, хоть и считала  журналиста N неуправляемым идеологическим «отморозком», но все-таки признавала его необходимым художественным элементом, обеспечивающим правильный баланс сил в обществе. Я попросил показать что-нибудь из «художеств», и госпожа N продемонстрировала вырезку из газеты с «рассказиком» супруга десятилетней давности.
Рассказ короткий, и я с удовольствием привожу его без сокращений:

ЭТО

Ловушка?
Да, он попался. Иначе не скажешь. Он полностью в её руках.
ЭТО случалось с ним не реже одного раза в месяц. Иногда – два.
Он чувствовал лёгкую тошноту и спешил поскорее закончить день. Никаких особых дел у него не было. Общее руководство и тоскливый личный страх. Вот и всё. За овальным столом в его кабинете сидели разнокалиберные тётки и потеющие мужики. Аппарат. Посматривали заискивающе, но никто не выдерживал холодного взгляда. Отводили мутные зеркала душ и что-то разглядывали на мягких стенах или матовой плоскости под влажными руками. Обычная тишина нарушалась бесполыми, но обязательными звуками без мыслей. Говорили по очереди, в установленном порядке. Ненужные слова лопались с одинаково тихим пуком, как мыльные пузыри. Вот и последняя фраза: «Пук-пук». Это значит  «все свободны». Неправильные слова, но так принято.
Мешкотня за столом и у дверей.
Озабоченные затылки и загривки.
За дверями приемной они станут другими.
Унять тошноту, подступившую к самому горлу.
Стакан воды. И еще один. Улеглось.
Легче всего снять с себя оболочку кабинета. Для этого нужно одеться и спокойно выйти к машине. Отпустить водителя. Сесть за руль. Привычная капсула с бессовестными стеклами, скрывающими нутро. На всю громкость «…Владимирский  централ… ветер северный…», и – по грязным разбитым улицам. Мимо полинявших пятиэтажек с блямбами застекленных балконов и лоскутными заплатами магазинов. Мимо угрюмых старух, караулящих дешёвый автобус. Мимо редких анемичных женщин с колясками. Мимо контейнеров с мусором, в которых деловито роются какие-то людишки.
Вот-вот начнётся.
Скорее домой, и не обязательно смотреть по сторонам.
Она уже ждёт.
Постелила клеенку на пушистый ковер перед кроватью.
Хозяйственная.
Уже привыкла.
Терпит ЭТО.
Улыбается и молчит.
Тварь.
Но не выкинешь.
Без неё – позорная смерть.
Торопливо прошмыгнула сырая окраина с гнилыми домами.  Всё оттаявшее и неприглядное мелькнуло и исчезло в беспамятных зеркалах заднего вида. В лобовом стекле – яркая картинка из другой жизни. В ней и его особняк. Вот дом с  высокой башней, похожей на член. Озабоченный хозяин уже отсуетился, но башня не обмякла, а по-прежнему каменно торчит, охраняя вдову. Каждый дом компенсирует недостатки.
Так. Стоп.
Ворота.
Закрыть машину.
Потом уберет.
Скорее в дом.
Долой одежду.
Чёртовы ботинки.
Второй этаж.
Спальня.
Успел…

***
Она лежала на кровати и пыталась улыбаться. Ей всегда было страшно, и она не могла привыкнуть. Он срывал с себя одежду, боясь увидеть эту улыбку. И вот он перед ней. Обнаженный мужчина с крепким корнем и ещё спортивной фигурой. Лишь она одна знает, что всё совсем не так. Он – другой.
Она встает и начинает собирать его одежду.
Во всём должен быть порядок.
Носки, трусы, брюки, рубашка, галстук, пиджак.
Всё по своим местам.
Потом она вытирает его спину, грудь и живот белым махровым полотенцем. Иначе тело будет скользким, а это мешает. Она ласково подталкивает его на середину тонкой клеёнки перед кроватью. Ковёр дорогой. Она откидывает тёплое двуспальное одеяло на его половине. Подходит к нему сзади, обнимает и начинает поглаживать его живот. Потом изо всех сил сжимает мужское тело на уровне брюшного пресса. Из его рта, прямо на свежую шёлковую простыню, выползает огромный червь. В её руках остается легкая человеческая оболочка. Женщина заботливо укрывает дрожащего червя одеялом и говорит: «А ты стал ещё больше. И опять немножко обмочился, бедняжка. Потерпи. Я скоро вернусь. И буду тебя согревать». Она аккуратно свернула клеёнку, зашла в ванную, обмыла и подсушила тесную шкурку, подсыпала детской присыпкой в паху и подмышками. Хотела подбрить усы, но передумала. Пусть сам, когда отдохнет. Она вернулась в спальню и легла. Червяк доверчиво прильнул к её обнажённому телу, а она поглаживала его по тому концу, который считала головой, и шептала что-то нежное. Как все червяки, он ничего не мог слышать.

***
Утром он назвал её дрянью и хотел ударить.
Но заторопился и уехал на службу.
Она осталась ждать.      

Как Вы понимаете, в маленьком городке, где «все друг друга знают», подобная зарисовочка «с натуры» не могла остаться без всеобщего внимания. Высокопоставленное лицо, узнавшее себя, долго пребывало в состоянии праведного гнева, но ничего поделать не могло. Госпожа N с грустью заметила, что приведённый образец действительно из ряда самых безобидных газетных опусов господина N.
Да, ему создали, конечно, полноценные условия для жизни «на хлебе и воде», но берегли «городского сумасшедшего», как пикантную достопримечательность. Находились, однако, и доброжелатели, благодаря которым семья держалась на плаву. Я с удивлением слушал женщину, смиренно и достойно несущую по жизни свой крест. Но моё удивление вызывала не эта терпеливица и несомненная умница, а её муж, не оценивший драгоценный подарок судьбы и исчезнувший в неизвестном направлении. Но всё глубже понимая характер господина N, я уже не готов столь уверенно придерживаться первоначальной версии его банального бегства от жены. Скорее всего, он влез в какую-то чрезвычайно опасную историю и посчитал разумным скрыться, дабы не подвергать риску жизнь любимой женщины. 

P.S.

На днях я встретился с двумя весьма серьёзными джентльменами, возглавляющими в Свиридовске неофициальную «ветвь власти». Они, между делом, руководят детским спортивным учреждением. Войдя в «бандитское логово», я прямиком направился в известное место, где обнаружил стерильную чистоту, приятный запах, дорогое мыло, современную сантехнику, бумажные полотенца и туалетную бумагу. Учреждение, судя по образцово-показательному туалету, работало как хорошо отлаженный механизм. Какой-то мальчуган спросил, кого я ищу, и препроводил меня, чуть ли не за руку, в кабинет руководства.

Меня ждали. Директор был  обрит наголо и серьёзен, у заместителя я запомнил глаза. Внимательные и холодные глаза, в которые совсем не хотелось долго смотреть. Меня вежливо слушали. Потом заместитель, который по моим данным носил в этом городке высокий титул «смотрящего», тихим и не запоминающимся голосом сказал примерно следующее: «Мы давно знаем и уважаем этого человека. Он «по жизни» имел право говорить правду. Здесь его никто и никогда не трогал. После исчезновения мы наводили справки в соседних областях. Нас заверили, что информации о нём нет. Задача у вас непростая, но мы уверены, что по нашей линии всё чисто. Если считаете необходимым, то проверяйте по своим каналам – нет возражений. Если окажется, что в этом деле хоть каким-то образом замешан кто-то из наших людей, то мы бы сами хотели побеседовать с этим человечком. Работайте спокойно. Мешать вам никто не будет. Вы наверняка заметили наружное наблюдение. Не обращайте внимания. Три бойца постоянно обеспечивают вашу безопасность. Мало ли что. Мелкая шпана, обкуренные «пионеры» с битами. Зачем занятому человеку лишнее беспокойство? Вот наши телефоны. Звоните в любое время».
Аудиенция закончилась.

Я ушёл с мыслями, что приятно иметь дело с серьёзными людьми, отвечающими за свои слова. «Бойцы» почти профессионально «вели» меня по городу, своевременно передавая «с рук на руки». Город жил обыкновенной жизнью, не обращая внимания на то, что потерял одного из самых достойных граждан. 
         
«Окрылённый»

Пытаюсь сложить очередное письмо. Перебираю слова и удивляюсь открытому смыслу. «Доверие» – это чувство «до веры». Так просто….
В моём отношении к тебе не случилось периода «до-верия» и влюблённости.
Я ни секунды не был влюблён, не терзался сомнениями, не питал надежд и не доверял.
И это – правда.
Всё возникло сразу.
И Любовь, и Вера.
Но внутри остался и старый мир.
Кому же ещё я могу рассказать о тёмных его картинах?
Ты уж потерпи….
Я избавлюсь….
Ты всегда любила по-настоящему и, конечно, ничего не знаешь о ревности….
А я не умел….

***
Нет подлее фразы соперника: «То, что было между нами, знаем лишь мы с ней…». Но эта скрытая подлость касается только тебя. Если ты и вправду любишь, то из жалости и сочувствия к несчастному непременно попытаешься скрыть превосходство. Что ж ему, бедному, делать? Он ещё не знает отличий между верой и доверием, любовью и влюблённостью. И естественную жалость сочтёт унижением….
Но он – не соперник. И если вы с ней – целое, то разве вашу веру и любовь можно сломать его подленько-многозначительным «было между нами»? Придёт время, и она скажет, смущаясь: «Он стоял на коленях, а я чуть не плакала от сострадания. Что я могла сделать? Я же люблю тебя, не его…». И ничего более ты не спросишь.
Но если ты влюблён и только доверяешь, и ещё нет целого, то от его слов, этих подлых и ужасных звуков, убийственно сложившихся в оскорбительную пощёчину, лицо деревенеет….
И смертная тоска заполняет существо….

***
Так сложилось, что я два дня и две ночи просидел у постели его жены. Сильный жар после выкидыша. Она металась в бреду, а я протирал некрасивое женское тело уксусом, не имея иных средств, кроме просроченных антибиотиков. Стадо оленей вырезали два года назад. Аптечка осталась. Приходилось использовать. Что ж ещё? Двести километров до больницы. Умрёт? И полупьяная эвенкийская деревня. И неисправная рация… Точно, умрёт. И ни одной моторной лодки… все ушли вниз. Я думал об этом спокойно. И легко представлял женщину мёртвой. И мысленно долбил могилу в вечной мерзлоте. Я не испытывал к ней ничего, даже равнодушия. Она – никто. Всего лишь ставка в азартной игре. Меня не интересовала её жизнь, я просто хотел выиграть. Я записывал любое действие Смерти: все скачки температуры и давления. По часам. Каждый злобный ход или отступление. И отвечал, чем мог. Всё сложилось против её жизни. Но я был уверен: она не умрёт. И знал причину: я не дам. Потому что не умею проигрывать.
И вдруг она пришла в себя. А я, к несчастию, в этот момент не оглох…. Она сидела в постели, открыв в горячке всё безобразие измученной плоти, и призывно смотрела на меня. И я услышал то, что не следовало слышать: «Мы должны ему отомстить…». И она сбивчиво рассказала о признаниях мужа, ставших причиной выкидыша. И я узнал о его любви… к моей невесте…. Их любви. И понимал: это не бред. Я протирал чужое раскалённое тело уксусом, и привыкал к унизительной роли обманутого жениха. И задавался вопросом: от кого беременна моя… или уже не моя?.. невеста? Как ответить, не веря правдоподобным словам?
Признаюсь, я обдумывал мельчайшие детали предстоящего убийства. И радовался, когда умирающая приходила в себя. Я впитывал каждое слово… Они придавали силы.
Она его ненавидит? Ну, что ж….
И я остановился на дробовом выстреле в грудь.
Не пуля, не картечь, а именно дробь.
Расстояние не более пяти метров.
И самая мелкая дробь, рвущая тело в клочья.
Солнце должно быть позади цели… невысоко….
Значит, утро или вечер.
Калибр – двенадцатый.
Чтобы он успел удивиться отверстию на собственной тени.
Величиной с чайное блюдце.
Может, дуэль?
И я злобно смеялся, вспомнив неуместное слово.
И отвечал: «Только дуплет, не оставляющий шансов. Прямо в грудь».
Он должен сказать: «То, что было между нами, знаем…»
И сразу два выстрела.
Слипшийся гром.
Он оборвётся, и я спокойно скажу: «Теперь только она…»

***
Прошло пятьдесят часов. Спасённая женщина услужливо мельтешила по дому, верной собакой заглядывая в глаза. И её назойливая преданность раздражала. Ничего не изменилось. Всего лишь закончилась игра. Я тщательно зарядил два патрона. Новые гильзы, свежие капсюли, бездымный порох, мелкая дробь…
Мы встретились утром, и солнце светило за его спиной.
Нас разделяли пять метров.
Я услышал подлый ответ: «То, что было между…»
И холодная мысль убить его…
Не медля…
Показалась невозможной.
Ничего уж не вернуть.
Она станет счастливой.
С ним, не со мной.
И он уже – часть её.
И нет ему защиты надёжнее.

***
И не успев узнать любовь, я на долгие месяцы ушёл в тайгу, чтобы в полном одиночестве осушить чашу самого страшного чувства. И не мог утолить жажды.
И только ты…
Губы помнят вкус твоих слёз….
Перебираю слова, удивляясь открытому смыслу:
«И мучительную жажду любви исцеляю живительным соком…»


Кому: madam-64@gmail.com
От кого: agent_16/1@ pisem.net
Тема: Найден владелец отпечатков

Сегодня десятое сентября.
Спешу сообщить, что мои помощники вышли на человека, оставившего отпечатки пальцев на бутылке из-под  «Baron de France», найденной в квартире исчезнувшего. Это необъяснимо, но они принадлежат капитану яхты «Libertas» Константину Иосифиди. Яхта приписана к порту города Баку, куда я вылетаю послезавтра. Я уже говорил Вам, что не верю в чудеса. Несомненно, капитан Иосифиди является сообщником господина  N, и помог ему в организации побега. Пока это единственная наша удача, и я не сомневаюсь, что разыскиваемый находится на территории стран Закавказья. Район поиска сузился. Мы по-прежнему не знаем причин бегства, но, как Вы понимаете, это и не входит в мои задачи. Как это следует из договора, я обязан найти Беглеца и предоставить неопровержимые доказательства того, что он жив или мертв.

Пока я не собираюсь сообщать его супруге о своих планах, ибо эта милая женщина может невольно помешать их осуществлению. До сегодняшнего дня я старался щадить её чувства и не требовал немедленного прочтения всех записей господина N. Но, как Вы понимаете, промедление в открывшихся обстоятельствах неуместно. Сегодня я намерен изучить записи до конца, о результате сообщу в следующем письме. Я думаю, что литературные фантазии господина N только подтвердят правильность направления наших поисков.
С уважением, А16/1.



Кому: madam-64@gmail.com
От кого: agent_16/1@ pisem.net
Тема: Без комментариев…

Привожу часть записей в приложении. В них много лирической чепухи, не представляющей ценности для поиска. Но есть и полезная информация, которая подтвердила мои предположения.

Вылетаю в Баку.
Ваш А16/1
«Окрылённый»
06 часов 10 минут.
Почти утро. Вот и краешек солнца показался из пучины.
Вокруг меня бесконечное море и никто не мешает вспоминать.
Забыть ту жизнь невозможно. Она наполнена горьким дымом костров, бескорыстной мужской дружбой и хрупкой любовью. Смысл той далёкой жизни незаметно менялся, чтобы стать сложной системой противоречивых представлений и убеждений. Это называется житейской мудростью. Эпоха перемен всех вывернула наизнанку, показав абсолютную никчемность того хлама, которым большую часть жизни заполнялись седеющие головы поколений, воспитанных при Советах. Но ведь в наших запутавшихся душах нет и уже не будет ничего дороже и ценнее! Мы уходим в прошлое с жалкими узелками старомодных, но еще вполне добротных мыслей, которые удалось сохранить от всеобщего шмона и конфискации. Нам остается бережно очистить эти милые надежды от плевков и грязи, чтобы тайно донашивать их в себе. Что-нибудь из этого добра сохранят на память дети. Есть ведь и у нас кое-что, чему нет сноса. 
Вокруг меня только море…

Лишь с тобою одной я могу говорить о самых деликатных сторонах жизни…
Заранее готов признать неправоту и смутность мыслей…
Я не знаю: с чем сравнить Женщину?
С гибкой ивой, смятой половодным грязным льдом?
С усмешливой покорностью степных ковылей, готовых лечь под напором ветра?
С рекой, которую нельзя остановить?
Женщина вынесет всё…
И станет краше прежнего, когда растает лёд обстоятельств…
И подымется, когда утихнет буря…
И найдёт обходной путь, и заполнит пересохшее старое русло…
Её невозможно сломить физической грубостью – даже в примитивном овладении её телом и бездумном насилии она сможет найти, если не источник наслаждения, то способ продолжения рода.
И даже подлое слово не изменит Женщину.
Обвини реку, притихшую подо льдом: «Ты холодна и неподвижна…». И река не шелохнётся.
Укори серебряные травы в равнодушной покорности. И в тихом шелесте они скроют усмешку.
Спроси: «Где красота твоя, Ива?» И она, ещё голая и жалкая, ничего не ответит.
И Женщина промолчит. Со всем живым её роднит главное предназначение. И нужно ли говорить о неистребимой и святой мудрости материнства?
А мы? Мы не гнёмся под ветром, ломаем льды и пытаемся остановить реки. Но довольно лишь нескольких слов, слетевших с нежных губ, чтобы с лёгкостью надломить любого из нас…
Ты, верно, встречала мужчин, которые за внешним мужеством и показным многогрешием старательно прячут неизбывный опыт унижения….

***
Чутким зверем он возвращался домой по незнакомой реке, промёрзшей почти до самого дна. Дикая Кочёма, придавленная грузной тягостью многослойных одежд, прихотливо змеилась по тайге. Иногда она мелко подличала, выползая коварной наледью, напитывая девственный снег и устраивая западни из снежной вязкой каши, в которую по колено, вместе с широкими лыжами, проваливался, чертыхаясь, неосторожный путник. Но ей и этого казалось мало…. И она находила лазейку…. И вот уже метровым клокочущим фонтаном она била из подо льда, открыто заливая русло чёрной водой, злобно дымящейся на лютом морозе….
Наверное, таёжный бог Ванавара не хотел отпускать охотника….
С кем же ещё тайком сидеть у костра и смотреть на огонь? Кому можно посочувствовать и незаметно подтолкнуть тяжёлый груз? А завтра…. Да…. Завтра он провалится в полынью…. И кто же, кроме эвенкийского бога, зверем-сержантом прошипит ему в ухо спасительную русскую молитву: «Вылезай, сссука… не вздумай подыхать, … твою мать… тебя ждут…». Только последняя сволочь скажет правду в такую минуту.
А кто чуть придержит всплывшие лыжи, чтоб их не затянуло под лёд? И крепко зажмёт дрожащую спичку в его непослушных пальцах и не даст бересте захлебнуться собственным дымом…. И легким ветерком в недвижном воздухе раздует спасительно-жаркий костёр. Кто неслышно проводит его до самых Хамакар? И отступит, увидев керосиновые огоньки эвенкийской деревни. И вернётся в тайгу, чтобы грустно ворошить пепел последнего костра и ждать….
Ванавара – не добрый, но справедливый бог.
И кто знает – мужчина ли он?
Охотник сидел у бурлящего фонтана на длинной волокуше, курил, и устало смотрел на компас. Кочёма текла на восток, делая огромные бессмысленные петли и всячески оттягивая скорую встречу с угрюмой и спокойной матерью – Нижней Тунгуской. Он тащил за собой оковалок лосятины и мотопилу, карабин и малокалиберную винтовку, пушнину и провиант. Ещё вчера на волокуше лежала палатка, сшитая из распоротых мешков, и стальная печка с разборной жестяной трубой. Если бы идти налегке, без груза…. Не было б нужды потакать капризам коварной девки и терпеливо изучать все изгибы её змеиного характера. Эвенки говорили: через два дня пути он увидит первый чум, покрытый еловым корьём. И всего таких чумов три…. А потом, до устья Тунгуски, ещё пять зимовий и пять дней хода.
Если идти налегке….
Но бросить груз – невозможно.
И нет сил тянуть его по нехоженой тайге.
Несколько раз он выходил к реке, но Кочёма враждебно встречала его открытой водой.
И не было конца этой свежей наледи.
До первого чума он так и не добрался, и провел бессонную ночь у костра…
Он сушил промокшую одежду в километре от уютного жилья с запасом дров и печкой…
И до второго чума он не дошел…
И вернулся назад, бросив тяжелую волокушу.
Так он и шёл день за днём, с утра и до безлунной ночи…
И всякий раз возвращался, утроив пройденный путь…
Только в деревне, за столом у знакомого эвенка, он потерял сознание после единственной рюмки драгоценного спирта. Но уже через неделю, оправясь от измождения, бежал по Большой Реке с той же волокушей и мечтал, как встретится с женой, как возьмёт на руки сына….

Жена посмотрела на жалкий ворох собольих шкурок и даже не спросила….
Она просто сказала: «И вот ради этого ты оставил нас на пять месяцев…».
В постели была холодна….
А он… слишком поспешен….
Он умел выживать, но не жить….
И думал, что готов ко всему….
Но даже седой Ванавара, всевидящий и всеслышащий покровитель охотников, стал чернее углей погасшего костра, когда через многие километры заснеженной тайги услышал её шёпот: «И… это… он не умеет…».
Крепкого парня не сломала тайга….
Но сломили пять слов, слетевших с нежных губ.

***
Я много рассказывал о таёжной жизни. И ты легко поймешь эту историю. Лишь с тобою одной я могу говорить о прошлом. Я много прожил, но до сих пор не знаю: с какой бедой сравнить чужую Женщину, если по воле рока она оказалась рядом…
Ты – родная.
Я нашёл спасение.
И обретая крепость плоти, становлюсь мужем твоим….

09 часов 15 минут.
Вокруг по-прежнему ничего лишнего.
И никого – на десятки километров.
Если в назначенное время ничего не произойдёт, то я поплыву к ближайшему берегу. Мне потребуется часов пятнадцать, если в этой огромной луже нет каких-нибудь таинственных течений, которые могли незаметно утащить меня на десяток-другой километров. Какая, впрочем, разница. Я всё равно доплыву. А сейчас нужно спокойно лежать на спине и дремать. И думать о чём-нибудь…

В начале осени 1976 года  «Окрылённый» отчалил от пирса гражданского порта Баку и вышел в море. Единственным совершенно неопытным, но теоретически подкованным  пассажиром на борту был я. Свежий береговой ветер бесцеремонно расправил стаксель, фок и бизань, и наш парусник быстро набрал крейсерскую скорость. При первом же манёвре я понял значение слова «гикнуться», которого нет в словарях: получив сильнейший удар гиком по голове, я чуть не вылетел за борт. Ни один из членов команды даже не улыбнулся, и это стало единственным утешением. Целью похода был остров в Каспийском море. Его названия я не помню, но команда, не обременённая иными заботами, рассчитывала настрелять там чаек-мартынов, ловить рыбу и пить вино.

На борт «Окрылённого» я попал совершенно случайно. Моей тайной целью приезда в Баку являлась вербовка старого приятеля М, который, по моему мнению, должен был бросить все свои дела в советском Азербайджане и отправиться в Сибирь для участия в коммунистической колонии. Я не оговорился: именно для участия, а не «участия в создании». К созидательному труду у М никогда не наблюдалось особого рвения. Он легко мог бросить всё, так как и бросать, по большому счёту, было нечего.  М имел импозантную внешность и болтался по жизни, являя собой неистребимый пример классического раздолбая и бездельника, полностью подготовленного к восприятию коммунистической идеи в любом её варианте.

В то время я хорошо умел убеждать: вопрос с его отъездом решился в первые полчаса. Я располагал ещё двумя сутками свободного времени, и М предложил отправиться в небольшое путешествие на яхте «Окрылённый», где он числился матросом в команде таких же яхтсменов-любителей. Честно говоря, ничего кроме собственной фанатической цели меня в то время уже не интересовало, но я, не раздумывая, согласился пойти в море на безмоторной посудине. Хотелось закрепить результаты нашего разговора, проанализировать итоги скоропалительного вояжа в Пермь, и обдумать предстоящую встречу с женой М, которая ещё не догадывалась о грядущих переменах климата, связанных со скорым отъездом из Баку на берега Нижней Тунгуски.
В этой семье всё решала она, и успешные переговоры с М ровным счётом ничего не стоили. Если М такой, каков он есть, то кто она? Как с ней говорить? Как сделать так, чтобы она поверила?

Погрузив долговязое тело на двухмачтовый корабль, я даже не вспомнил, что мечтал когда-то о кругосветном путешествии именно на такой яхте. После удара гиком по голове, я нашёл безопасное место, где не мешал работе команды. В кормовой части яхты (кажется, она называется ют или кокпит) я тихо сидел, перебирая одну за другой бусинки мыслей, нанизанных на крепкую нитку единственной «идеи фикс».

«Окрылённый» уверенно рассекал форштевнем морское пространство, и вскоре вошёл в одну из глубоких бухт острова. Сам остров представлял собой нагромождение каких-то полуразрушенных бетонных оборонительных сооружений. Они сохранились со времён войны и выглядели довольно бессмысленно. На этом изуродованном клочке суши не было ни капли пресной воды, но между камнями, в трещинах монолитного бетона и на голом песке острова всё-таки упрямо произрастало что-то жаропрочное, приземистое и засухоустойчивое.

Мы стреляли из ружья, а потом варили почти несъедобных «мартынов», пили азербайджанский портвейн и разговаривали. Утром следующего дня к острову подошёл какой-то кургузый цельнометаллический катер. Его капитан посоветовал немедленно уходить в Баку: по данным метеослужбы, надвигался свирепый шторм. Наш кэп, человек опытный и серьёзный, распорядился отчаливать, а катер отправился на поиски других любителей морских прогулок.

Ветер усилился очень быстро, причём до такой степени, что капитан приказал убрать все паруса. «Окрылённый» шёл под одним штормовым стакселем, который в сравнении с основными парусами больше напоминал женскую косынку. Качало сильно, и некоторые члены команды травили за борт всё ранее съеденное и выпитое. Яхта шла против ветра огромными галсами: километр в одну сторону, потом километр в обратную. При этом берег приближался к нам, как мне казалось, метров на пятьдесят.

Капитан приказал надеть спасательные жилеты. Это было излишней предосторожностью: волны не выглядели такими уж большими и страшными, а берег был хорошо виден – значит, до него можно доплыть в любом случае, даже если «Окрылённый» пойдет на дно. Грандиозные планы переустройства общества не предполагали бесславного конца жизни на дне Каспия, и я приспособил на себе жилет, набитый пенопластом.

Однако, потрескивающий корпус «Окрылённого» и его вывернутая наизнанку команда, достойно выдержали испытание. Через восемь часов непрерывной болтанки парусник причалил к берегу, но уже в военном порту. Слегка покачиваясь, мы шли в квартиру М, которая находилась на проспекте Нариманова. Ветер усиливался. С домов срывало листы железа и шифера, но ноги чувствовали твёрдую землю, и уже одно это было здорово. Купив бутылку русской водки за три рубля двенадцать копеек и какую-то закуску, мы пришли в дом, где мне предстояло совершить «подвиг»: убедить жену М в том, что она мечтает попасть в Сибирь вместе со своим непутёвым мужем и маленькой дочкой.

В первые секунды знакомства я почему-то понял, что подвига не понадобится: эта крупная и красивая женщина последует за мной даже на край света. Я не могу её описать, что-то главное ускользает из осторожной памяти. Что тогда  между нами произошло, я не знаю. Нет, это не стало любовью с первого взгляда, хотя Ольга показалась удивительно похожей на ту до сих пор не забытую девочку, которая долгие годы оставалась обожаемым существом. Нет, это была не любовь, а что-то другое. Скорее, между нами мгновенно возникло ощущение абсолютного доверия, неожиданное и непривычное для обоих. Мне не пришлось  долго говорить о сути дела: она была уже там. Её интересовали детали и подробности предстоящей жизни, а о них я мог рассказать только в самых общих чертах.

Она жадно слушала мой длинный рассказ о свободном крае, точнее, самой середине земли, где почти нет опостылевшей власти, где русские люди живут бесхитростной жизнью охотников, где нет взяток и воровства, а на дверях домов не висят замки. Я рассказывал ей о нежно-розовых рассветах и багрово-зелёных закатах, об огромных глухарях, клюющих  мелкую гальку на безлюдных и диких берегах, о караванах гусей и сказочных лебединых стаях. Я говорил о реках с чистейшей водой, в которых полно рыбы, и таинственных таёжных озерах, где живет ондатра и водятся гигантские караси, пара которых едва помещается в эмалированное ведро. Я так долго говорил, что не заметил, что мы уже давно сидим вдвоём. М, утомлённый штормом и водкой, незаметно ушёл спать.

«Когда ты сам сможешь приехать туда?» - спросила Ольга. Я назвал дату: 20 декабря 1977 года. Потом она спросила о благоприятных сроках своего приезда. Я сказал, что она должна прибыть на место не позже августа 78-го. До нашей встречи на берегах Тунгуски оставалось почти два года, но сомнений в том, что мы встретимся именно там, не осталось ни у неё, ни у меня. И уже тогда мы оба чувствовали: что может произойти между нами при следующей встрече. Невидимая пружина была заведена до отказа.
Утром следующего дня я летел в Кутаиси, в родную бригаду, кормить оголодавших армейских вшей.
Мы встретились, но не через два года, а чуть позже…

14 часов 30 минут
Какая мучительная работа – любить и ждать. И понимать всю невозможность защитить…. Укрыть от недоброго взгляда, уберечь от палящего солнца, спрятать от дождя и ветра. Но кто помешает обернуться нежными лучами и мягко согревать тебя? И тёплым ветерком шептать на ушко ласковые слова…. А строгий прохожий пусть подумает: «Вот идёт Женщина… Господи, да кто же так любит её?»… и остановится с удивлённой улыбкой….
Здравствуй, милая. Нет приятнее дела – любить тебя…. Кому же ещё можно открыть душу? Я вижу, ты давно не решаешься задать один вопрос…. Я попробую ответить короткой и никому не известной историей о «Северной Гармонии». Но прежде хочу спросить: знаешь ли ты, что такое отчаяние?

Милостивая судьба приуготовила нашей маленькой семье прибежище в виде половины казённого бревенчатого дома. Мы ещё и не видели его, но после скитаний по зимовьям, после голодной весны в эвенкийской деревне, после гостиничной временной жизни, уж были рады любому постоянному углу с электрическим светом. Всё семейное имущество сложилось из подаренного отцом ружья, мешка с охотничьей амуницией, детской коляски с полугодовалым сыном, нескольких стеклянных банок и чемодана с бельем.
Какая-то добрая душа переправила нас на пологий берег Тунгуски, где за ширью ещё не просохших заливных лугов, за узкой протокой-виской, соединившей блестящую цепь озёр с рекой, на холме, с трёх сторон окруженном тайгой, находился Заречный посёлок – так громко назывался хуторок из четырех маленьких избушек и одного пятистенного дома.

Хуторян оказалось четверо. В одной избушке жила запойная старуха Ломачиха с молодым, но слегка ненормальным мужем-трезвенником, во второй – телесно крупный мужик из мелкого начальства, исключенный из партии и разжалованный в рядовые охотники за вольномыслие, естественное пристрастие к пьянству, и дружбу с семьёй эвенка-единоличника, который уберёг от государственного забоя личное стадо домашних оленей. Две избы, уже безглазые и пустые, бесхозно догнивали, раззявив скособоченные дверные проёмы. Половину пятистенка занимал капитан катера с дворянской фамилией Бестужев. Именно он по открывшейся вскоре причине усердно хлопотал о нашем заселении во вторую половину дома….

Причина оказалась простой и неприглядной: нам досталась ночлежка, в которой коротали полупьяное межсезонье русские охотники-бичи. Жилище было снабжено огромной печкой, изготовленной из целой металлической бочки, двумя скрипучими железными кроватями под ржавыми матрасами, грубым столом под клеёнкой, сохранившей липкую и многослойную историю загульного веселья, тремя толстыми лиственничными чурбаками вместо табуреток, каким-то грязным тряпьём в углах и множеством бутылок из-под водки и спирта. Воздух, насыщенный запахом старых окурков, грязных портянок и алкоголя, был густ и стерилен. Ни мышь, ни нормальный человек, ни микроб не смогли бы прожить в этом заброшенном притоне и часа.
Что может почувствовать цивилизованный человек, столкнувшись с подобной картиной?

Я развел рядом с домом костёр и сходил к подножию холма за водой. Через полчаса мы пили чай с сахаром и хлебом, и смотрели на первый дым из трубы, и думали, как нам жить без еды, денег и самых необходимых вещей.  По сложившейся охотничьей привычке, я обследовал ближайшие кучи мусора, где сразу нашлась кое-какая фаянсовая посуда, алюминиевые вилки и ложки, кастрюля с чуть отбитой эмалью и даже чугунная сковорода. Закопченный медный чайник остался в наследство от прежних хозяев ночлежки. Жена принялась отмывать всё найденное, а я спустился к протоке, чтобы перегородить её единственной сетью и добыть хоть какое-то пропитание.

Через неделю в недавнем притоне пахло свежей побелкой и чистотой. На веранде подсыхали аппетитные гирлянды солёных ельцов, сын морщил нос от самодельного рыбьего жира и с удовольствием ел жуткую смесь из сухого молока, бульона из рыбьих голов и манной крупы, занятой вместе с пудом муки у старухи Ломачихи. В нашем хозяйстве появилась старинная мясорубка, найденная в одном из брошенных домов, трехлитровая банка постного масла, на котором жарились рыбные котлеты и лепёшки, а около дома возник небольшой огородик, где мы для опыта посадили даже картофельные очистки с сохраненными «глазками», безо всякой, правда, надежды на какой-то ощутимый урожай. Впервые за два прошедших года мы работали на себя. Работали с каким-то необъяснимым остервенением, будто пытаясь что-то доказать….

Стояло жаркое сибирское лето, но в моей душе, казалось, до конца жизни поселилось ледяное непреходящее чувство….  Отчаяние, как и вечная мерзлота на этой дикой земле, пряталось совсем неглубоко. Чуть копни… и вот уж первые прожилки льда….
С раннего утра и до поздней ночи я делал что-то несомненно полезное: конопатил щели в стенах дома, строил лодку, готовил на зиму дрова, ловил рыбу, кипятил бельё на жарком костре, таскал воду, белил и красил, мастерил нехитрую мебель, пас коров, работал на сенокосе…. И всё время задавал один и тот же вопрос: а зачем я живу?
И не находил ответа.

Я холодно и спокойно думал: «Вот женщина. Единожды предав, она живет рядом со мной. Как же ей верить? И как любить? И разве я сам хоть чем-то отличаюсь? Такой же предатель. Нас сближает, возможно, общий сын…». Последнее двусмысленное предложение неумолимо уточнялось: «Нас сближает сын… Возможно, общий…». Но даже эта мысль, оскорбляющая первобытные представления о чистоте крови и моногамной семье не имела и малейшего касательства к всепоглощающей мерзлоте отчаяния, которая заполнила прожилками землистого льда почти всю душу. Причина? Нет, не женщина и не её сын. Как раз они удерживали в ненужной жизни и спасали от последней совсем не пугающей крайности. Моё отчаяние выглядело просто: умерла единственная мечта, а с нею исчезло всё. И я не знал, как и зачем жить?

Ты спросишь: о чём же я мечтал?
Прошло много лет, и я уж не боюсь казаться смешным….
Ты, верно, помнишь те серые времена, когда гигантская наша страна неповоротливым призраком медленно и вечно плыла к великой и безумной цели. И уже никто не принимал всерьёз идею, и не различал туманной цели, и стало очевидным бессмысленно-каторжное движение, которое обернулось единственным смыслом жизни для целых поколений….

Мог ли юноша с чистым сердцем и открытой душой безоговорочно и слепо подчиниться тягостно-суровому распорядку, установленному на этом корабле? А ведь я и был тогда тем самым юношей. Что меня ожидало? То же, что и всех бунтарей: принудительная перековка в психиатрической кузне или тоскливые годы заключения в одном из исправительно-трудовых лагерей. Путь гнусного приспособления к системе совершенно мне не подходил – кто же способен мечтать… о рабстве? Раб-умалишённый, раб-заключенный, раб-поднадзорный – вот, пожалуй, и весь выбор. И я не видел различий между жалким существованием по ту или другую сторону колючей проволоки. Я отчего-то знал, что предназначен для жизни. Наверное, до поры до времени, в своей особенности уверены все….

Первая мечта выглядела совсем по-детски: я хотел отправиться в кругосветное путешествие на собственном парусном судне с гордым названием «Окрылённый», чтоб непременно увидеть сказочные страны, и поселиться на необитаемом острове. Я ещё не осознал причин этого страстного желания, и не постиг всей подлости законов лагерного режима, и не понимал, конечно, что несвободен уж по одному рождению…. Но со всей детской серьёзностью я готовился к побегу….
Прошло время, и мне показалось, что трусливое бегство с проклятого корабля-призрака недостойно мужчины. Не вникая в причины, я с глубоким презрением относился ко всем, кто покинул нашу страну. Мой «Окрылённый» так и не расправил воображаемые паруса, и не вышел из гавани детства.

Мною овладела грандиозная идея, которая не казалась утопической – устройство коммунистической колонии. Как же я мог считать утопией то, что само государство назначило главной целью? Разве в создании островка коммунизма на огромном социалистическом материке есть что-то неестественное? Напротив! Я с жадностью и сочувствием читал бессмертные труды своих несчастных предшественников, и рисовал прекраснейшие картины процветания «Северной Гармонии»…. И верил, что с горсткой таких же безумцев смогу создать в Сибири новое общество счастливых людей…
«И что же из этого вышло?» – спросишь ты.
И мне придётся ответить.

Мы вторглись на древнюю, дикую и бескрайнюю землю, чтобы добровольно-каторжным трудом застолбить для «Северной Гармонии» первый участок нетронутой тайги, площадью в десять тысяч квадратных километров. Мы познали муки голода и близость смерти. Скудное облачение горело на нас у таёжных костров, которые только и спасали от всепроникающего холода. С упорным терпением мы латали рваное сукно одежд и зашивали раны на измождённых телах, мы строили зимовья и прорубали охотничьи тропы. И каждый испытал столько лишений, что их хватило бы не на одну человеческую жизнь. Всего за два года мы обжили и обстроили тайгу, сделав её своей. Но не было видно ни конца, ни края, ни срока этой каторге.

А у любого человека есть предел…. И не всякому кажется счастьем лезть в топку, чтобы сгореть за идею, если рядом нет доносчиков, глухих казематов и старательных палачей-кочегаров. И не все оказались честны…. В колонии началась смута…. И появилось инакомыслие….
И вот уж первые доносчики… Они предложили создать тайный орден по защите «Северной Гармонии» от внутренних врагов. Судьбу тех, кто… бесследно исчезнет в тайге… «кто же станет искать?»…предлагалось решать на особых совещаниях, состоящих из трёх человек. Для оступившихся – показательный суд…. и возможное изгнание на год или два… с обязательным проживанием на виду у колонистов… разумеется, с добровольным трудом на благо колонии… и сохранением единственного права… на одежду и пищу….
Всё повторилось….
И я сам уничтожил «Северную Гармонию».
И уже не знал: зачем жить….
И тогда пришло отчаяние.

Через несколько лет я вернулся в Свиридовск и нашёл в родном городе зловещие признаки вырождения. Они легко угадываются в изменении языка. И можно быть незрячим, но услышать: город принадлежит Хаму. И без того редкие лица исчезли, сдавшись безликой и наглой серости….
Здесь я встретил тебя и, наконец, понял, что огромный корабль с полями и лесами, реками и морями, с крепостными и дворянами, с героями, вождями и холопами… тихо плывёт внутри меня к какой-то неведомой цели…. И убежать невозможно. И ты, и это всё – моя родина.
Помни: я у ног твоих…
И счастлив этим безмерно….


18 часов 15 минут
Более полувека назад случилось слияние двух половых клеток, и из этой микроскопической ерунды, из таинственного биологического алфавита образовалось живое существо, которое постепенно стало мной. Те самые первые клеточки уже давно поделились, размножились и умерли естественной смертью, и от них остались только их далекие потомки, ставшие сединой на висках, скрипящими суставами и помутневшими глазами, в которых тихо доживает свой век душа. Да, в какое-то забытое мгновение растительной жизни в мокрых пеленках она поселилась во мне, как поселяется рак-отшельник в первой попавшейся свободной раковине. С тех пор она живет и будет жить в моем теле до той самой минуты, когда придет смерть. Все реже и реже эта прозрачная и болезненная сущность осмеливается выглянуть наружу. Это существо, покрытое незаживающими ранками, полученными в пору естественного легкомыслия, стало скрытным и осторожным, его не так-то просто выманить из телесной оболочки. Но оно жадно подглядывает через глаза за всем, что происходит вокруг. Тому, кто не участвует в жизни и все отчетливее сознает себя посторонним, остается с жадностью калеки, прикованного к единственному отверстию в мир – своему окну, наблюдать через него за суетой себе подобных.
Я вспоминаю свой дом в Свиридовске. Свой последний дом из светлого времени.
За его окном – зима, непоправимо испоганенная весной. Пасмурно и сыро. Снежная каша на внутриквартальных дорогах, расплывшиеся глыбы Деда Мороза и Снегурочки, мёртвая ёлка, которую некому убрать, безглазый торец соседнего дома, оттаявшие птицы и старухи. Они, одинаково нахохлившись, сидят на голых кустах сирени и на скамейке. Кому где удобнее. Что делается за окнами соседних домов, мне неизвестно. Там – чужая жизнь.

В подъезд дома, который с самого рождения, раз и навсегда повернулся тёмной и скучной стороной к моему окну, торопливо входит женщина. Она только на секунду остановилась у входной двери, посмотрела в мою сторону и улыбнулась. Ее лицо настоящей разведчицы, серенькое и неприметное, предательски блеснуло улыбкой. Так сверкает линза оптического прицела у неопытного снайпера. Нет, женщина улыбнулась так ослепительно вовсе не мне, сидящему в надежной засаде за тюлевой шторой. Прицел её неосторожной снайперской улыбки оказался смещен правее и ниже. Под моим окном курит и ходит взад-вперед ее приятель. Его никак нельзя назвать «бой-френдом»: мешает седина, которая у поживших мужчин даже весной почему-то не тает и не исчезает без остатка, как состарившийся снег.  Я засекаю время. По моим расчетам он последует за своей дамой минут через десять-пятнадцать. Она за это время должна кое-что предпринять…

Например…
Она сделает так, чтобы от вида ее  стройных ног в черных чулках-сеточках и уже непривычных туфлях на высокой шпильке сердце у него на мгновение остановилось.
Она знает, что такие чулки хоть и выглядят вызывающе вульгарно, но придают изысканному блюду под названием Женщина необходимую порочность, остроту и пряность.
Она очень хочет, чтобы у него хотя бы на мгновение остановилось сердце, и он… не заметил бы некоторых досадных примет женской зрелости.
Она, как и любая другая женщина на её месте, сумеет сделать так, чтобы от её вида у мужчины возникли бы серьёзные проблемы со снятием некоторых предметов своей одежды. И она могла бы радостно и совсем необидно для него смеяться, помогая ему расстегнуть молнию на брюках.

И она смогла бы нежно, будто случайно, притрагиваться к весомой причине сложившегося неудобства, ставшей, как и должно быть, очевидной и упрямой, как факт. Радостный и крепкий факт его желания, уже не требующий дополнительных доказательств.
Она может сделать так, чтобы его сердце вновь забилось от предвкушения встречи с хрупким и ароматным содержимым огромной мужской рубашки или футболки. Под этой бесформенной оболочкой есть только невидимое пока женское тело и больше совсем ничего. Нет ни одного из тех ажурных предметов, которые нужно мучительно расстёгивать или больно снимать его нетерпеливыми и неуклюжими руками.

«Мэн-френд» продержался на своем посту двенадцать минут. Ещё через минуту он вошел в тот же самый подъезд. Мне кажется, что стук его сердца вспугнул и чутких птиц и неуместных, преждевременно оттаявших старушек, которые ещё совсем недавно, лет двадцать или тридцать назад, сами очень живо интересовались плотской стороной человеческой жизни.
Все стихло. Бетонная стена дома с пенопластовой прослойкой внутри не пропускала наружу ни одного из нескромных, но таких естественных звуков тайной встречи мужчины и женщины. Оставим их. Может быть, ничего подобного не будет больше в «сухом остатке» их жизни. Я – их тайный союзник. Пусть тешат себя иллюзией счастья, пока их не одолеют совсем другие, очень неприятные мысли.

Да, есть такие неприятные ускользающие мысли, которые серыми мышами разбегаются по темным уголкам сознания…
Например…
В какой-то момент вы понимаете, что близость с любимой женщиной стала имитацией той бурной страсти, с которой вы оба стремились зачать своего ребенка. Это произошло и больше уже никогда не повторится ни с этой женщиной, и ни с какой другой. Вам осталось совершать иногда древний танец любви, который наполнен нежностью и волнением тех далёких первых прикосновений, когда ваши тела ещё совсем не знали друг друга. Но эта игра вашей чувственной памяти уже потеряла первоначальный смысл и ту остроту, и тот риск, когда ставкой в ней была возможность зарождения новой жизни. Остался ритуальный танец, изображающий во всех подробностях таинство отношений мужчины и женщины. Он может быть исполнен талантливо, или как обязанность друг перед другом, или как необходимый комплекс физических упражнений. Но это не имеет большого значения. В любом варианте – это имитация любовной страсти двух людей, которые никогда не скажут друг другу о том, что всё происходящее в постели – это некая дань уважения тому, что случилось между ними очень давно, в момент зачатия. В этом страшно признаться даже самому себе. Слова, из которых помимо вашей воли складываются эти внезапные мысли, остры и опасны, как бритва, которой обычно вскрывают вены. 

Или…
В какой-то момент вы приходите к выводу, что все интересующие вас роли уже давно сыграны вами либо в вашем воображении, либо в той части жизни, которая уже потрачена. Роли остаётся только повторять в том или ином варианте. Ничего нового не произойдет. Вы уже прекрасно знаете весь свой привычный репертуар и помните наизусть все ожидаемые от вас слова и действия. Но вы – не актёр. Вы не умеете профессионально верить в то, что повторяется и повторяется множество раз. Вы способны только на имитацию искренних переживаний. Вы хладнокровно наблюдаете за реакцией людей, которые имеют какое-то отношение к предложенной вами подделке. Вам уже почти безразлично: поверят они или нет?

И…
Однажды вы  вдруг понимаете, что уже никогда не решитесь перерезать горло острым ножом какому-нибудь мерзавцу и провести остаток дней в тюрьме. Вы никогда не сможете ограбить банк, обокрасть чужую квартиру, безумно влюбиться в прекрасную незнакомку, стать миллионером или собирать пустые бутылки, сосредоточенно роясь в контейнерах с мусором.
Эти мысли юркие, как серые мыши. Их трудно рассмотреть и объяснить. Нужно множество примеров, но ни один из них не дает полной ясности. Успеваешь заметить и схватить только голые и холодные наощупь хвостики. Они неслучайно разбегаются и ускользают. Мысли об имитации жизни потому только и стараются быть смутными и неприметными, что означают приближение конца. Как только эти грызуны расплодятся во множестве, так сразу и закончится пребывание души в своём временном пристанище, и наступит смерть. 

Любовники вышли из дома, как опытные подпольщики, с интервалом в целых полчаса, и разошлись в разные стороны. Я мысленно желаю им счастья – простой уверенности  в том, что они еще живут.
Но, если подумать, то  разве слово «уверенность» не является примитивной имитацией веры? А сама вера? Разве может эта близорукая и беспомощная дама спасти нас от серых мышей? Они тихо плодятся в самых темных уголках сознания и незаметно вытесняют душу…
 
03 часа 20 минут.
Я болтаюсь между небом и землёй уже ровно сутки.
У некоторых городов, возникших при социализме, равно как и у множества людей, появившихся при нём, есть одно общее и до поры скрытое свойство, похожее на врождённую болезнь: вне этой системы они обречены на вымирание. У людей болезнь эта проявляется и обостряется в тот момент, когда картинки сказочной жизни теряют свежесть, краски осыпаются, а под ними всё отчетливее проступает серая театральная мешковина. Ещё вчера ты с детской непосредственностью верил во всё. Ты вроде бы и понимал, что это «всё» – не совсем настоящее. Ты даже знал, что за блеклыми потрёпанными  задниками есть какая-то другая жизнь. Неизвестная и прекрасная. Ты думал, что стоит лишь оборвать эту надоевшую мешковину, и…

И вот какие-то шустрые ребята её оборвали. И перед тобой предстала реальность в виде тупой кирпичной стены, ржавых механизмов неясного назначения, куч бутафорского хлама и толстого слоя окаменевшей пыли.
Ах, как всё прекрасно было до этой минуты! Какие замечательные роли мы играли в той, навеки оборвавшейся жизни! Как грубо, жестоко и бесстыдно выглядит, оказывается, так называемая «настоящая жизнь»!

Ненужные города из кирпичей, стекла и бетона умирают медленнее ненужных людей. На первых порах Свиридовск ещё сохранял былую славу и внешнюю привлекательность. Горожане изо всех сил пытались приспособиться к наступавшей жизни. Да-да, всё происходило не так вот сразу. Сначала несколько лет все говорили про долгожданную свободу и увлечённо делили поровну неделимый государственный скарб. Потом его очень долго переделивали, хитроумно банкротили и справедливо акционировали.

Ненужные предприятия, битком набитые трудолюбивым начальством и скучающими рабочими, оказались лишними в новой жизни. Деньги потеряли всякий смысл, и гаражи рабочих ломились от зарплаты, выдаваемой инструментом, лежалой крупой, мануфактурой, бытовыми станками собственного производства, трубами, чугунными задвижками, сахаром, наждачными кругами, микрометрами и новенькими кувалдами, и ещё всем никелированным, таинственным и дефицитным, что удалось потихоньку отвинтить, разобрать и унести в карманах.

В огромных заводских цехах, продуваемых через разбитые окна свежим ветром перемен, поселились дикие птицы и мелкие звери. Жителей Свиридовска выручали только огороды. Свиридовцы получили возможность прочувствовать особенности промежуточного существования. Сроки его не имеют особого значения в масштабах поступательного развития человечества, но вымарывают неопределенное количество лет из биографии каждого отдельного человечка. Частенько  его короткой и незначительной жизни просто не хватает, чтобы понять неуловимый смысл перемен. Эта единичная жизнь бесполезно истрачивается в тёмном и грязном историческом переулке между двумя светлыми и чистыми дорогами, ведущими то ли в рай, то ли в ад, то ли неизвестно куда.
В Свиридовске сначала исчезли тараканы, а потом и люди стали незаметно покидать свой город…

14 часов 15 минут.

Я долго мучился вопросом: что значит любить Женщину? Казалось, что ж в этом особенного? «Обыкновенное дело с многовековой историей повторений», – скажет опытный человек. Но кто же с ним согласится? Разве может повториться Земля в бесконечной Вселенной?
Вот ты в моих ладонях… Маленькая планета, полная загадок и тайн. И я шепчу тебе: «Здравствуй, милая моя тайна. Здравствуй, загадочная Женщина».
И прижимаюсь губами к твоей шее, и вдыхаю тебя.

Миллионы невидимых нитей привязывают человека к жизни. И вдруг все они рвутся. Об этом, наверное, не нужно и думать. Но как же не думать? Смерть слепа и невидима. Она бродит среди нас и нечаянно касается то одного, то другого. Однажды она прикоснулась к моему другу…. И вот уж глиняная могилка, и мы стоим с его женой рядом. Холодный апрельский лес, в котором и птицы молчат, и не растаял снег. И я спрашиваю: что же ты оставил после себя, друг мой Ванька? Что? И в этот момент понимаю, как же страшно будет расставание…. Разве можно подготовиться к нему? Как порвать незримые связи с тёмными норками стрижей на обрывистом берегу, поляной седых одуванчиков, осенней липкой паутиной и туманом, который призрачным водопадом стекает в реку с заливных лугов? И если придётся оставить этот удивительный мир, то как будешь жить ты…

Нет, я не спрашиваю. Я должен сказать… Друг не успел, и его жена через год ушла к нему. А я хочу успеть, чтобы после меня ты жила долго-долго. Не спеши. И не бойся, ничего не бойся. И не плачь. Когда-нибудь мы встретимся, поверь. Первое время будет очень больно, я знаю. Прости, но я и правда знаю. И много раз представлял, как нечаянно останусь без тебя… Неужели я смог бы найти какой-то смысл? Пить, есть и смеяться? И просыпаться на рассвете, чтобы вновь и вновь, год за годом видеть всё ту же белую черёмуху под окном…. И вздрагивать от ужасных ледяных мыслей, что исчезла живая планета, моя единственная пристань. И что это я не уберёг. Что это я не заслонил тебя от слепой и жестокой невидимки.

Жаль, но однажды ты ляжешь в постель без меня, а я неслышно сяду у изголовья и всю ночь буду нашёптывать тебе истории нашей жизни. А ты перестанешь плакать и незаметно уснёшь. И приснится тебе первый спасительный сон о нашем чудесном путешествии по родной земле. Как шли мы босиком по горячим и пыльным просёлкам…. Через поля и луга, куда глаза глядят… безо всякой цели. Как пили воду из ручьёв и ели молочные зёрна придорожных пшениц. И любили друг друга в укромных местах, рыча и нежно кусаясь, и чувствуя себя свободными и дикими, и ещё совсем-совсем молодыми. Как встречали и провожали чистое лесное солнышко…. Как ловили шустрых окуньков и купались голышом в тихих прудах…. Как вместе молчали и глядели на добрый огонь…. И спали, обнявшись, в марлевом пологе под комариный звон.

Помнишь, я говорил: ты – моя родина. Не смей забывать, Женщина, что в этом слове – наше отличие. Как Мужчине жить без родины? Зачем, если не можешь быть ни сыном, ни мужем, ни отцом?
Да. И больно, и страшно произнести впервые: я…любила…его…
Но, милая, иначе сказать нельзя. Запомни: именно «любила». Точка. А не «люблю». Твоё спасение – в этой точке. Верно, её трудно поставить, но для того я и написал эти строки, чтобы ты продолжала жить. И когда-нибудь сказала…не мне: «Я люблю тебя». И я бы услышал эти слова и обрёл покой. Потому что Женщина не может жить без любви.
Ты должна это знать и помнить. И только тогда я смогу сказать: «В последнюю минуту жизни прощально целую прохладу рук твоих. И ухожу с улыбкой и без страха отцом твоим… Не плачь…»


20 часов 30 минут.
Я помню, как медленно угасал Свиридовск.
Его предприятия вроде бы и обрели окончательных хозяев, но те скоро поняли, что настоящая жизнь кипит где-то в стороне, что город как был на отшибе, так и остался забытым и уже окончательно заброшенным тупиком, запасными путями истории, вечной стоянкой древних паровозов из промелькнувшего двадцатого века.

С каждым годом в Свиридовске становилось всё больше стариков и всё меньше детей. Пятиэтажные дома, построенные молодыми и кудрявыми первостроителями, как будто сгорбились и стали ниже стоящих рядом могучих деревьев. Их полысевшие фасады покрылись трещинами, в этих трещинах зазеленел мох, и укоренились вездесущие пушинки тополиного семени, дав первые клейкие листочки. Но   уже никого не интересовала ни свежая поросль на фасадах, ни молодые деревца на плоских крышах, ни могучие корни тополей, взбугрившие и порвавшие тонкий асфальт на тротуарах.

Уставшие люди бросали даже те клочки земли, которые отвоевали и возделали своими руками, превратив захламлённые строительным мусором пустыри в тучные и обильные сады и огороды. Долгими зимами в их садовых домиках орудовали мародёры, унося накопленную годами утварь и бесцельно сжигая целые улочки на садовых массивах. Старики, чья молодость прошла на этой дорогой и милой сердцу землице, тихо плакали на родных пепелищах, но ничего не могли поделать.  Брошенные огородики и уютные садочки быстро зарастали бурьяном и одичавшей малиной. На месте засохших яблонь и груш вырастали их дикие собратья, дающие обильный корм прожорливым дроздам, свиристелям и другим неведомым птицам, вернувшимся в умирающий город из окрестных лесов.      

Будущее Свиридовска ещё долгое время могло носить оттенок неопределенности, если бы не одно техническое обстоятельство: большая часть города изначально строилась на свободном участке ниже уровня рукотворного моря. В случае разрушения плотины, половина Свиридовска была бы просто смыта с лица земли. Но беда пришла с другой стороны. При советской власти на реке Каме, в сотнях километров ниже Свиридовска, соорудили ещё одну плотину. В те времена так и не решились в полной мере использовать возможности построенного гидроузла и поднять уровень нового обширного моря до нужной отметки. По замыслу покорителей рек это море своим дальним концом должно было упереться в плотину Свиридовской гидростанции. В зону затопления полностью или частично попадали сотни деревень, десятки городов и вся, спешно построенная к тому времени, нижняя половина Свиридовска. Сухое место оставалась лишь для той его части, на которой по первоначальному плану и мог поместиться «маленький и никому не известный поселок энергетиков». Этот поселок так бы и не оброс заводами и комбинатами, и не стал бы городом Свиридовском, если бы не материализовались фантазии одного человека.   

Новейшая история оказалась рациональной и беспощадной: времена изменились, и стоимость электроэнергии выросла в сотни раз. Бесценность же отдельного человека вместе с его маленькой и незначительной историей осталась на незыблемом прежнем уровне.
Всё повторялось: постаревших жителей затапливаемой части Свиридовска  не смутила необходимость срочного переселения со дна будущего моря. Оно медленно наступало на брошенные дома, которые за ветхостью материала не стоило и разбирать. Море разливалось по тихим улицам, где прежде гуляли влюбленные пары, а мальчишки ловили майских жуков. Уже исчезли под водой огородные массивы, разбитые на месте общественного сада, скрылись под её толщей мрачные пепелища зачем-то подожженных брусчатых домов, когда-то покрытых для вечности толстым слоем штукатурки. Холодная вода заливала подвалы и поднималась к чердакам. И очень скоро над свинцовой поверхностью воды торчали макушки деревьев, башенка пожарной каланчи, кирпичная труба первой хлебопекарни, и верхние этажи некоторых излишне высоких домов.
Город Свиридовск стал маленьким и никому не известным посёлком, сжатым между двух рукотворных морей. 
Я вспоминаю свой первый дом, медленно ушедший под воду…
 
00 часов 30 минут
Ночь.
Именно в это время суток к горлу подкатывают тошнотворные мысли о неволе. Время в камере застаивается, густеет и словно липнет к телу. Свет никогда не гаснет, часов нет, и легко сбиться в подсчёте дней. Стены покрыты столь твёрдым материалом, что невозможно оставить даже маленькую царапину. Попытки собрать коллекцию пластиковых ложек, которые выдаются только на обед, и по их количеству считать дни заключения – не увенчались успехом. Во время очередного посещения душевой кабины заключённым, камера тщательным образом проверяется и все посторонние предметы – до последнего волоска – удаляются. Я нашёл единственный способ: не пользоваться душем до тех пор, пока изуверы не начнут пытку непрерывным звуковым сигналом. Так я считал недели. Но эту уловку скоро раскусили, и невыносимый звук стали включать в произвольной последовательности, а не через семь отказов. Потом я понял, что считать дни имеет смысл только в первый месяц: если по исходу этого минимального срока дверь камеры не откроется, то выпустить могут когда угодно – таков иезуитский принцип «неопределённости». Зачем же доставлять инквизиторам дополнительное удовольствие? И я избавился от навязчивой идеи – считать дни, проведённые в застенках госбезопасности.
Кому нужен тюремный опыт сидельца-политсана?
Несчастным рабам, живущим на воле?
Но разве они сами чувствуют себя несчастными?
Машина государственного устройства России достигла совершенства: точечная политсанация намного эффективнее и гораздо дешевле кровавых и массовых репрессий. Цензура запрещена, я имею право говорить всю правду об изощрённой подлости нашего государства. И редакции газет это печатают – даже не читая. Но за это право политсаны обязаны платить по первому требованию.
Моя несчастная жена считает, что я ничего не боюсь. Это не так.
Нет для меня ничего страшнее ночного стука в дверь.
Но больше всего я боюсь, что когда-нибудь офицеры ГБ увидят в моих глазах животный страх.      


Кому: madam-64@gmail.com
От кого: agent_16/1@ pisem.net
Тема: встреча с капитаном «Окрылённого»

13 сентября. Баку.
Добрый день, хотя я уж и не знаю, можно ли так назвать этот исчерпанный до дна день. Настроение моё трудно охарактеризовать пристойными словами. На ум приходят лишь крепкие выражения, выручающие любого русского человека в трудные минуты. Для меня эти минуты уже сложились в бесконечные часы. Впервые в жизни я столкнулся с ситуацией, которой не могу дать вразумительного объяснения. Не вижу иного выхода, кроме простого описания происшедших событий с логическими выводами, которые, наверное, и Вас смутят не меньше.

По прибытии в столицу Азербайджана я был готов к чему угодно: к скоропостижной смерти капитана К. Иосифиди, ради встречи с которым я и попал в эту страну, к его подозрительной кремации или иному способу физического истребления нашего свидетеля  и, возможно, сообщника господина N. Меня ни мало не удивила бы загадочная гибель яхты вместе со всей командой. В общем, я приготовился к любым неожиданностям, затрудняющим поиск. Уверяю Вас, ни одна из проблем подобного рода не поставила бы меня в тупик.
Столкнулся же я с сюрпризами совершенно иного свойства.

Помощники встретили меня в аэропорту. Их лица выражали смущение, но я не смог выжать из ребят ни слова. Все вопросы остались без ответа. Мне было сказано лишь одно: «Капитан Константин Иосифиди вполне жив и абсолютно здоров, и ждёт вас на борту яхты  «Libertas», которая только вчера пришвартовалась в Бакинском порту». Машина благополучно достигла цели, и по дороге мы, как ни странно, не разбились насмерть в какой-нибудь жуткой катастрофе, что разом бы разрешило все вопросы. По крайней мере, для меня, хоть я и не тороплюсь покидать этот мир.
Я взошёл на палубу яхты, не упав при этом за борт, и был радушно принят в кают-компании, напоен великолепным чаем, без которого гостеприимный капитан не желал ничего ни слышать, ни говорить. Всё складывалось, казалось бы, наилучшим образом. Результаты же свидания с Константином Иосифиди, ключевой фигурой нашего дела,  повергли меня в состояние лёгкого шока, и я понял причины смущения своих помощников.
Предлагаю ознакомиться с результатами встречи.

Во-первых, после того как я предъявил фотографию  господина N, капитан Иосифиди без тени сомнения признал в нём странного пассажира, исчезнувшего в открытом море в ночь с 18-го на 19 августа сего года. Вдобавок он пояснил, что мои помощники уже демонстрировали ему похожую фотографию этого же мужчины в целом наборе разнообразнейших лиц мужского пола. 
Разумеется, я заявил в самой категорической форме, что изображённый на фотографии господин не мог находиться на яхте ни 18-го, ни 19-го августа. Но в подтверждение своих слов капитан показал судовой журнал с соответствующими записями, и я убедился, что наш разыскиваемый в означенное время действительно находился на борту яхты, чего быть просто не могло, ибо в это же самое время господин N пребывал в собственной квартире, в городе Свиридовске.

Итак, записи в судовом журнале против письменных показаний  госпожи N и нескольких других свидетелей. Как я мог отнестись к чуду «раздвоения личности» господина N, документально зафиксированному в Свиридовске и Баку? Кто это? Брат-близнец? Двойник? Удачный опыт клонирования человека?  В эти сказки я не верю. Скорее соглашусь с умышленным внесением ложных сведений в судовой журнал.
ВЫВОД:  документы необъяснимо подтверждают двойное исчезновение господина N. Если, разумеется, не принимать в расчёт ещё и вымышленного, «литературного» бегства нашего героя, описанного во всех подробностях за год до свершившегося события. Напоминаю первые строки: «Неслышно, без единого всплеска, я соскользнул за борт яхты, и уж совсем скоро в чёрном небе только угадывались её медленно удаляющиеся благородные очертания…».

Во-вторых, вспомните строчки: «Папку с бумагами я оставил для того, чтобы мои записки сохранились именно на «Окрылённом». На эту фразу я, если сказать честно, не обратил особого внимания, считая её художественным вымыслом. Но, по словам капитана, произнесённым со слезами благодарности на глазах и с самыми добрыми чувствами к предусмотрительному господину N, эта папка существует не только в воображении и литературном тексте. Она  изъята местными сыщиками, как единственное доказательство невиновности капитана в ограблении и злодейском убийстве пассажира.
ВЫВОД: существует материальный предмет, доказывающий факт пребывания господина N на яхте: папка с некими записями, выполненными им самим, собственноручно.   

В-третьих, капитан подтвердил, что угощал гостя треклятым вином «Baron de France» и признал бутылку, которую я прихватил с собой. И ведь он не просто подтвердил, что они пили вино именно этой марки, он ещё припомнил, что на горлышке должна быть щербинка. Что он чуть было не поранил руку кусочком стекла, оторвавшимся вместе с пробкой во время раскупоривания. Разумеется, я помнил об этой щербинке, а вот капитан не мог её видеть, потому что в процессе опознания я не вынимал бутылку из полупрозрачного пакета.
ВЫВОД: Получается, что господин N пил вино с капитаном яхты именно из предъявленной для опознания бутылки, а этого тоже быть не могло, потому что, как Вы помните, я изъял её в квартире господина N за тысячи километров от Баку. 

В-четвертых, Константин Иосифиди, как добропорядочный гражданин своей страны, сообщил о моём приезде в местную полицию. В результате этого разумного поступка он лишил меня последней надежды допускать, что все мы – участники какой-то хитроумной мистификации. 
Уже через полчаса я имел удовольствие встретиться с коллегой по разгадыванию тайн, следователем, ведущим дело по розыску неизвестного, коим и у него и у меня является один и тот же человек – господин N. Молодой лейтенант-азербайджанец был весьма рад тому, что установлена, наконец, личность разыскиваемого. Но, выслушав меня внимательно, он сделался окончательно счастливым, потому что мог преспокойно закрыть розыскное дело ввиду вторичного исчезновения одного и того же лица в более позднее время (в ночь с 21-го на 22 августа) и на территории другого государства. Интерес следователя к дальнейшей судьбе господина N и всем необъяснимым загадкам мгновенно угас. Мы обменялись копиями документов, и он сердечно простился со мной, пожелав огромных успехов в столь запутанном деле и большого личного счастья.
У меня осталась надежда на очную ставку капитана Иосифиди с госпожой N. Утром, уже в Бакинском аэропорту, я отправил ей телеграмму с извинениями за стремительный отъезд из Свиридовска. Завтра придётся вызвать эту даму сюда. Её домашний телефон почему-то не отвечает. Не сомневаюсь, что телефонная связь наладится, и я сумею убедить госпожу N в необходимости срочного прибытия. Разрешение руководства на её возможный выезд из России я получил заранее.
Не думаю, что приведённые факты можно объяснить с точки зрения разума и логики. Но в чудеса я по-прежнему не верю.
Фантастическое окончание записей я не пытаюсь комментировать.   
 


Отчет №8
 «Окрылённый»

04 часа 25 минут
Скоро встанет солнце. Кажется, я заснул в этой необъятной купели. Хочется домашней пищи и горячего чая. Не помешала бы и хорошая рюмка водки.
Но её нет. Нет и моих друзей. Они покинули этот безумный мир уже много лет назад.
***
Ольга приехала в Ербогачён в августе 1978 года. В этом селе на берегу Нижней Тунгуски она стала учительницей пения, а я в это время находился в тайге, где вместе с остальными колонистами охотился и строил зимовья на огромном и ещё необжитом промысловом участке. С большим трудом накапливался опыт в добыче соболя.
Коммунистическая колония существовала целый год, но уже начинала трещать и рваться на стыках человеческих отношений. Все попытки склеить тонкие детали игрушечного домика, который я терпеливо строил на суровых берегах Тунгуски, разбивались о реальности жизни: космический холод, вечный голод и тяжкий физический труд. Убойное сочетание, способное сломать почти любого человека. Паразитизм и слабость одних компенсировались самопожертвованием других. Инициаторы идеи становились рабами своих последователей, тех, кто ни физически, ни морально не был подготовлен к каторжной жизни. Вот таким «союзом паразитов и пахарей» стала колония. Мы уверенно  возвращались туда, откуда попытались убежать. Великий коммунистический принцип «от каждого – по способностям, каждому – по потребностям» не работал, потому что скромные способности к труду не предполагали столь же скромных потребностей в еде. Всё было наоборот. Природный индивидуализм не желал подчиняться идее коллективного потребления. Но если мужская часть колонии ещё могла прийти к согласию, то женщины не желали жить, подчиняясь общественной воле. Нам оставалось создать внутри колонии карательный орган, собственный Комитет безопасности, и начать беспощадную борьбу с инакомыслием. Идея казалась забавной до того момента, пока один из колонистов не высказал её во всех подробностях. Он считал создание подобного органа давно назревшим делом. И задолго до развала колонии, я понял, что игрушечный домик коммунизма нужно не склеивать, а как можно скорее сломать. Развязка эксперимента приближалась с каждым прожитым днём. События развивались в колонии гораздо быстрее, чем в том мире, откуда каждый из нас в неё пришёл. Раз в десять быстрее. Позже, это признали и другие колонисты.

Мне пришлось прервать промысловый сезон в связи с предстоящим рождением сына. Я вышел из тайги, и мы встретились с Ольгой в новогоднюю ночь 1978 года. Встретились так горячо и близко, что ближе просто не бывает. Но и тогда это не казалось любовью между нами: всего лишь акт взаимного милосердия и доверия. В эти счастливые мгновения мы уже не были участниками утопического эксперимента, мы забыли о нормах морали и возможных последствиях. Мы чувствовали себя свободными земными существами, которые в ту морозную ночь просто соединились самым естественным образом.

Мы не сумели, да и не очень хотели сделать тайну из того, что произошло. На то у каждого из нас имелись веские и довольно запутанные  причины: и Ольга, и я стояли на пороге развода. Она топталась на этом пороге уже года три, и всё не решалась сделать шаг вперёд. Моё желание развестись с женой ещё не покрылось корочкой засохшей крови. Возможно, самим фактом близости в ту памятную ночь каждый из нас  попытался помочь другому в принятии окончательного решения.

Через неделю у меня родился сын, а вместе с его появлением возникло смутное чувство какого-то долга. Ольга понимала, что в ближайшие годы я не смогу оставить жену и ребёнка. Она спросила: «Что мне делать?» Ольга уже не могла жить с прежним мужем, тем самым М, который тоже являлся участником нашей затеи с колонией. Ни секунды не размышляя, я предложил ей как можно скорее развестись с М и выйти замуж. Она грустно сказала: «Этого не может случиться. Я расстанусь с М, это сделать легко, но где мне найти такого как ты?» Я тотчас ответил, что такой человек есть. Это мой друг Иван, который в тысячу раз лучше, чище и благороднее меня. Она внимательно слушала пылкий рассказ о человеке, который в жизни своей не совершил ни одного гадкого поступка, с которым мы вместе прошли так много, что уже не нуждались в словах. Я говорил ей, что только с ним она будет счастлива, они всю жизнь проведут как в сказке и «умрут в один день». Я рассказал всё, что знал о друге, потому что не сомневался: сам он этого никогда не расскажет.

Ольга поверила. Я ушёл обратно в тайгу, чтобы сменить Ивана на строительстве самых отдалённых зимовий. Боясь навредить делу, я ничего не сказал ему об Ольге, надеясь, что она сама сделает всё как нужно. Мы объяснились с М, и через четыре месяца меня заочно изгнали из колонии, что показалось мне вполне справедливым.

Колония окончательно развалилась, Ольга ушла от М, и у них с Иваном, как я и предполагал, всё сложилось наилучшим образом. Через несколько лет я уехал из Восточной Сибири, перепробовал множество вариантов жизни, был богатым и нищим, несчастным и счастливым. Но с каждым годом всё более убеждался: вмешательство в чужую жизнь и попытка моделирования чьей-то судьбы, даже из самых лучших побуждений – опасная игра.
Более двадцати лет я ничего не слышал об Иване и Ольге. Наши пути разошлись, казалось, навсегда. Но мы встретились ещё раз…

***
Поезд медленно тащился в сторону Свердловска, в холодном купе мучительно кашлял ребёнок. Я не люблю детей, но детский кашель – единственный звук, который рвёт мою душу на части. Молодая мамаша была в панике. Я заставил её раздеть девочку, натёр вздрагивающее тельце водкой и сделал из подручных средств водочный компресс. Девочка согрелась, затихла и перестала для меня существовать. Потом она и вовсе заснула. Благодарная мамаша что-то рассказывала о дочке, о своей жизни и о чём-то ещё: не делай людям добра – и они не будут приставать к тебе с откровенными разговорами. Я молча пил оставшуюся от процедур водку, закусывая салом, хлебом и яйцами, припасёнными этой  женщиной в дальнюю дорогу.

До моей станции оставалось терпеть ещё три часа. Моя кормилица отошла ко сну, пока я курил в вонючем и грохочущем тамбуре третью сигарету подряд.
За окнами поезда шёл холодный дождь, в который я и спрыгнул с высокой подножки вагона. Последний раз я был здесь тридцать лет назад. За это время всё изменилось. Тот снег, который я видел в марте 1974 года, успел растаять вместе с иллюзиями молодости и большей частью жизни. Вместо него на платформе стояли лужи, а среди них – одинокая женщина под зонтом. Мы обнялись и замерли под вполне уместным к этому случаю весенним дождём.

Ольга сказала, что дети соберутся не раньше десяти утра, и тогда мы вместе сходим к Ивану. Он ушёл неделю назад. Ольга взяла меня под руку, и мы брели под женским зонтиком к прекрасному дому, построенному его руками.
Дом оказался неказистой избушкой.
Мы сидели за столом и пили привезённую мной водку. Ольга рассказывала об их трудной, но счастливой жизни, которая прошла уже без моего участия на берегах Тунгуски, в Алтайском крае и вот здесь, в небольшом лесном посёлке. Она рассказывала о взрослых детях. С учётом двух бездомных ребятишек-эвенков, которых они с Иваном усыновили и давно вывели в люди, детей было семеро.
Она говорила, а я пил и плакал.

Конечно же, я плакал не от жалости к Ивану. Ему уже было всё равно: он умер неделю назад от язвы желудка. Я плакал и не от жалости к Ольге и её осиротевшим детям. Я оплакивал огромный кусок жизни, который оказался не репетицией, подготовкой к чему-то настоящему и прекрасному. Этот кусок прошедшего времени был самой жизнью. Нелепой и странной, тяжёлой и страшной, и такой неожиданно короткой. Ещё вчера  мы считали её экспериментом, увлекательной и азартной игрой, и транжирили так же легко и бездумно, как тратятся незаработанные деньги.

Иван был честным и прямолинейным человеком, он так и не понял, что общество воспринимает совесть и честь одинаково: как врождённое уродство или неприятную душевную болезнь. Людей, сохранивших честь и совесть, всегда было и будет мало. От них держатся подальше, их стараются  не замечать.

Мы сидели за столом. Из рассказа Ольги я запомнил лишь одно: его взрослые дети после похорон нюхали старую суконную куртку, сохранившую запах отца. Ольга уже не спрашивала меня: «Что мне делать?» А если бы спросила, то я не сумел бы ответить. Это в молодости всё понятно и просто.

Четверть века их жизни уложились в пять часов разговора и литр выпитой водки, которая имела вкус слёз, запах костров и печальный звук улетающей гусиной стаи. Меж нами так и осталось доверие и понимание, но я не смог сказать Ольге, что Иван всё-таки совершил один страшный грех: подчинившись азарту, он застрелил лебедя, а потом ему пришлось убить и его подругу. Я вместе с ним ел жёсткое лебединое мясо – не выбрасывать же его. Мы молчали: вопрос  «зачем ты это сделал?» казался бессмысленным.
Да, ощущение доверия сохранилось, но мы с Ольгой щадили друг друга. Она не сказала, что скоро умрёт. Об этом и не стоило говорить: от их лебединой пары осталась она одна. Завод кончился. Пружина её жизни, до отказа закрученная почти тридцать лет назад, полностью отдала энергию Ивану и их детям.

Я встретился с ними и понял, что все эти годы был легендой семьи, возникшей случайно, по моему легкомысленному совету. Они знали обо мне больше, чем я сам, и рассказывали то, что знал только Иван и больше никто на свете.
Мы сходили в мрачный кладбищенский лес, к его могиле, и я представил огромный путь, который проделал мой друг, прежде чем попасть туда, откуда пришёл. В этом есть, наверное, смысл: когда-нибудь вернуться в исходную точку, туда, где ты произнёс первое слово, где сделал первый шаг. Вернуться,  чтобы умереть на своей старенькой и неухоженной родине, которая никому, кроме тебя, не нужна.

Мы прощались с Ольгой и чувствовали, что это наше последнее свидание. Мы сидели за столом в опустевшем доме, она держала мою правую руку и вдруг, заметив кольцо из нефрита, сказала: «Никогда не снимай этого кольца, иначе мы не сможем тебя узнать».
Я уехал, прихватив незаметно только ту малую часть их горя, которая по праву принадлежала лишь мне одному.
Через год Ольга умерла, но не от рака, как утверждали врачи. Просто содержание её жизни иссякло, как долгий спор, в котором не осталось веских аргументов.

В бассейне Нижней Тунгуски есть небольшая речка, которая медленно течет среди глухой тайги, а потом внезапно останавливается, уходя под землю и оставив растерянному путешественнику сухое русло. Когда-то мы шли с Иваном по этому руслу и несли на плечах деревянную лодку с нехитрыми пожитками в надежде, что река где-нибудь снова появится из-под земли.
Уже много лет я мысленно продолжаю прервавшуюся жизнь друзей и бреду по сухому руслу. В душе осталось чувство вины, с которым больно жить и ничего нельзя поделать. 

Руки коснулись дна. Земная твердь, которой посреди моря не могло быть. Я встал на колени и пополз на четвереньках к маленькому острову. Места на нём ровно столько, сколько достаётся напоследок почти каждому человеку. Размеров острова хватило, чтобы я мог вытянуться во весь рост и мгновенно уснуть.
Спал до позднего вечера. Солнце успело полностью высушить одежду, она коробилась от морской соли, и я с величайшим наслаждением снял с себя всё, кроме, разумеется, нефритового кольца, которое стянуть с пальца было просто невозможно. Я почему-то знал, что одежда больше никогда не пригодится, но это совсем не тревожило. Море спокойно, горизонт чист, берегов не видно. Я с удовольствием осматривал свои владения, этот маленький пупок земли, пребывая в необъяснимо благодушном настроении. Было очень приятно ходить босыми ногами по мелкому ракушечнику. Вся растительная жизнь оказалась представленной пятнами какого-то лишайника на одном-единственном, большом плоском камне. Этот камень стал моим столом. Я разложил на нём остатки космической пищи, приготовил пресную воду и плотно перекусил.

Anser ferus – так называется дикий серый гусь у Брэма. В его трудах говорится о диком гусе, который в течение тринадцати лет подряд возвращался на тот двор, где его вырастила домашняя гусыня.

Да, нам хотелось создать справедливое общество свободных людей, но чаще приходилось думать о самой простой еде. В том числе и о диких гусях, которые весной и осенью пролетали над Нижней Тунгуской. Они летели на такой безумной, недостижимой для ружейного выстрела высоте, что уже не казались едой. Дикие гуси даже не подозревали о каком-то «железном занавесе» и границах, и том, что являются живым символом свободной жизни. Коммунары копошились внизу, на остывающей земле, отвергая блага цивилизации во имя свободы. Но можно ли считать свободными тех, кто затрачивает массу времени на первобытную борьбу с холодом, голодом и собственной слабостью, такой естественной для любого человека?

До назначенного времени осталось три часа. Тратить их на воспоминания из прошлой жизни не хочется. Всё равно ничего нельзя изменить. Я лежал на земле и смотрел в вечернее небо. В самой его глубине удалось разглядеть стаю птиц, летящую к устью Волги. Донеслись характерные гортанные звуки гусиной стаи. Дикие гуси почему-то летели на север, к дельте Волги.
Стоп! Я всё вспомнил!
Я вспомнил нашу мечту!

***
В последний раз я, маленький человек, смотрю на закат солнца. Мне с трудом удалось забраться на огромный плоский камень, но я успел. Я стою на нём, подняв к небу руки.
Я жду своего часа и уже ничему не удивляюсь.
Левую ногу плотно сжимает кольцо из нефрита.
Это единственный предмет, который я уношу с собой из прежней жизни.
Все остальное оказалось ненужным.
Мои крылья чувствуют ветер…
Ещё мгновение и я с победным криком отрываюсь от земли и лечу.
Я подымаюсь всё выше и выше в бесконечное звёздное небо.
Я знаю, что так нужно.
На самом крайнем острове в дельте Волге меня давно ждут друзья.
Я прилечу на восходе.
Они узнают меня.
Там, чуть в сторонке от гусиной стаи, стоит её вожак и мой друг Ванька.
Рядом с ним – Ольга.
В той свободной стае собрались уже почти все, кого я так любил…
Где-то внизу, ищет ветра яхта «Libertas»…
Но я навсегда останусь пассажиром «Окрылённого»…
В нашем прошлом, к счастью,  уже… н-ничего… н-нельзя...
Га-га-те-га… Га-гаа-те-гааа…





Кому: madam-64@gmail.com
От кого: agent_16/1@ pisem.net
Тема: трагедия

15 сентября 2006 года
Здравствуйте.
Впервые я вынужден признать поражение и принести глубочайшие извинения за не выполненную до конца работу. Спасительная профессиональная деформация, это уже стало очевидным, не вполне коснулась моей психики. Цинизм оказался хрупкой защитой в тех обстоятельствах, к которым я причастен. Слово «поражение» не соответствует непривычному состоянию полного опустошения.
Я надеюсь на Ваше понимание.
Я не нашёл господина N. Он решил уйти в какую-то иную сущность, неведомую нам.  Я не знаю, жив он или нет, но сложная история, в которую мне пришлось погрузиться без остатка, преподнесла последний и страшный сюрприз.

Мои помощники сообщили о трагедии ранним утром, 14 сентября.
Самолет, в котором госпожа N вылетела в Баку, разбился на подлёте к Ростову.
Когда мне удалось добраться до места катастрофы, оцепление уже сняли. Озябших и измученных солдатиков отправили в тёплые казармы. Фрагменты самолета и обгорелые останки тех, кто совсем недавно жил, увезли в огромный ангар, чтобы разложить там по ящикам, и разобраться в причинах. Обычная деловая суета казённых людей.
Я бесцельно бродил кругами по жидким берёзовым перелескам вокруг страшного места. Опавшая листва слиплась от дождей и не шуршала. В голове было тихо. Слова и картинки, накопленные за последние две недели, распались на мелкие точки и перемешались, освободив место для пустоты. Вдруг я увидел женскую руку. Правую кисть с серебряным перстнем и ноготками совершенной формы. Маникюр чуть-чуть испорчен, и ноготь на мизинце сломан. Но я узнал бы эту ручку даже с закрытыми глазами.
Кисть была сжата в кулак.
Я разжал мёртвые пальцы и обнаружил смятый клочок бумаги.
На нем сохранились слова моей телеграммы: «Прости внезапное исчезновение. Вылетел Баку нашим делам».
Госпожа N летела к любимому мужу.
Я достал из кармана большой клетчатый платок и запеленал находку, чтобы  сдать её в комиссию по расследованию для официального опознания.
И в этот момент впервые испытал мистический ужас: я оказался действующим лицом прочитанного рассказа.
И что-то внутри сложилось.
Я поверил, что наша жизнь – непрерывный процесс материализации мыслей. Они могут быть какими угодно: приносящими бедствия или ведущими к благоденствию. Но нет мудрого Бога, который принимал бы разумные решения по каждой из них. 
Кто-то неведомый представил себе рукотворное море и город на его берегах.
И возникло море, и появился город.
Господин N придумал коммунистическую колонию, и мысль эта стала явью.
Он лишь в воображении своём плыл по Каспию, размышляя о прожитой жизни, но мы получили материальные доказательства: это было на самом деле.
Он вспомнил о юношеской мечте и обернулся диким гусем, чтобы вернуться к друзьям, в стаю свободных птиц. И неважно, как и где это случилось – на безымянном островке, затерянном в море, или в квартире, на седьмом этаже.

Я спрятал страшную находку за пазуху, прямо к голому телу. В гостиницу я почти бежал, но совсем не за тем, чтобы зашивать рану и обрабатывать шов питьевым спиртом.
Для этого нужно быть сумасшедшим или влюблённым.
Через полчаса быстрой ходьбы мне показалось, что в платке произошло какое-то шевеление.
Конечно, это только показалось.
Направляю Вам копии документов, полученные от бакинских коллег.
Его письмо, адресованное Вам, в самом конце.
Прощайте.         

Отчет №9
Выписка из судового журнала, приложенная к заявлению по розыску пропавшего человека, личность которого не установлена, от г-на К. Иосифиди, судовладельца и капитана яхты «Libertas», приписанной к порту г. Баку:

«18 августа 2016 года.
… В 16 часов 15 минут местного времени на борт «Libertas» поднялся неизвестный человек. Убедившись, что я хорошо его понимаю и говорю по-русски, он спросил о прежнем владельце яхты. Потом уточнил: не это ли судно в советские времена ходило под названием «Окрылённый»?
Я подтвердил, что данное парусное судно построили в 1959 году на судоверфи в Прибалтике, и до 1986 года оно действительно так называлась. После  развала Союза в 91-м, яхта неоднократно меняла владельцев. В мои руки судно попало четыре года назад в ужасном состоянии. Мне пришлось полностью менять рангоут и такелаж, устанавливать современные системы навигации и связи. Всё это имело смысл, потому что корпус судна, выполненный из красного дерева, прекрасно сохранился. После ремонта яхта получила современное название.
Незнакомец спросил о возможности немедленного выхода в море и положил передо мной пять стодолларовых купюр. Сумма убедила в том, что не стоит задавать лишних вопросов: пустячная просьба не соответствовала щедрой оплате. Мы вышли  в море при попутном ветре в 17 часов 15 минут.
До наступления темноты незнакомец находился на юте, просматривал какие-то рукописи и что-то писал.  К  00 часам мой помощник приготовил ужин и пригласил гостя в кают-компанию. Пассажир принял предложение. Во время ужина он не произнёс ни слова, ел мало, выпил бокал красного вина, но долго и с удовольствием пил чай. Я обратил внимание на зелёное кольцо на среднем пальце правой руки пассажира. Из любопытства я спросил о нём гостя. Он странно улыбнулся и ничего не сказал.   

19 августа 2016 года.
… В 02 часа легли в дрейф. В 03 часа 15 минут я пригласил пассажира в кают-компанию ещё раз перекусить, но он отказался. Все паруса, кроме стакселя, были спущены, судно почти не двигалось. Мы с помощником спустились в кают-компанию, где пробыли не более 15 минут. Потом я заступил на ночную вахту. Пассажир не подавал признаков жизни, я подумал, что он заснул и прошёл на ют, где обнаружил тонкую папку. Сам пассажир бесследно исчез, о чем в 03 часа 45 минут я  доложил на берег. Поиски пассажира ограничивались ёмкостью аккумуляторной батареи и отсутствием возможности для маневров, так как судно не снабжено двигательной установкой. Утренний туман сделал поиски невозможными  до 09 часов 30 минут. Изучение содержимого папки, принадлежащей неизвестному, подтверждает непричастность экипажа «Libertas» к исчезновению и возможной гибели данного человека».


Бумаги и сама папка прилагаются к заявлению о розыске.
23.08.2016.

Капитан «Libertas» К. Иосифиди.

1) Выписка из протокола осмотра предметов:

«… папка для бумаг, серого цвета,  из натуральной кожи, размером 35х45см, с замком «молния» из металла серого цвета и двумя внутренними  отделениями, покрытыми тканью серого цвета по фактуре,  похожей на натуральный шелк…
В папке находятся листы бумаги в количестве 4 (четырёх) штук,  формата А-4(210 х 297 мм), со следами воздействия капель неустановленной жидкости, предположительно, морской воды. На 3 (трёх) листах указанной бумаги текст выполнен на лазерном принтере, листы пронумерованы и скреплены канцелярской скобкой из металла желтого цвета. На 1 (одном) листе текст нанесён рукой неизвестного автора, предположительно, хозяина папки,  чернилами синего цвета.

2) Содержание рукописного текста, нанесенного  чернилами синего цвета:

Круг замкнулся. Я вновь на борту «Окрылённого». Любезный капитан, он же владелец яхты, которая теперь носит название «Libertas», согласился выйти в море. Когда яхта ляжет в дрейф, я покину её.
Меня не нужно искать. Мое исчезновение – не самоубийство.
Смерть не входит в мои планы.
Пассажир «Окрылённого».

3) Содержание печатного текста:

Прошу отправить письмо по указанному адресу:
madam-64@gmail.com

Здравствуй, милая.
Перед нежной Молитвой о благополучии твоём и здравии,  обрывистые мысли сложились в грустную притчу. Знаю, ты и простишь великодушно неровность поспешных слов, и в воздухе меж ними разглядишь больше, чем сказано, и поплачешь от жалости, и примешь сердцем боль. Ибо ты – Женщина, а я – лишь твой верный, но не вечный, к несчастию, слуга и попутчик. Не умея найти точную ноту, я не нашёл лучшего способа, чем начать так…

***
Я запрыгнул почти на ходу, как всегда налегке, и подумал: «Кажется, еду…». В купе сидела девушка. Всё-таки поезд? Да, наверное. Она несмело улыбнулась: «Я вас знаю. Я писала вам…». Какие письма? Зачем? Ах, да… Я помню… Возможно, они были… И я непременно написал что-то неизбежно нравоучительное… Или вообще не ответил… Детская любовь… Всё пройдёт… Что ж она может понимать в настоящем несчастии? Или мне всего лишь показалось, и на самом деле барышня ничего и не сказала, и не улыбнулась?
За окнами проплывает ещё не умытая маем, неряшливая апрельская весна, глупо напудренная последним негаданным снегом. Разве можно что-то скрыть? То, например, что я придавлен каменной плитой супружества и мучительно завидую и временному снегу, и этой весенней растаявшей девушке. Красивая? Пожалуй, я и не заметил бы её доверчивых глаз среди множества иных. На простеньком, готовом к улыбке лице курносый носишко… Интересно… холодный или нет? Небогатые тёмно-русые волосы… Волнуется? А остальное можно только представить… И я прикрываю веки, чтобы не смущать… Вечное право мужчины мысленно раздеть любую женщину… Волнуется. Серое платье под горлышко. Случайное? Да. Она ещё не может знать, но тонко чувствует, что декольте выглядит назойливо. Наверное. Если умна.
И я представляю, как она неловко и вместе с тем поспешно раздевается, мучительно стыдясь дешёвого и грубого белья. А где же она достанет приличное? Острые плечики, обыкновенная грудь… Красивая? Да. В мои двадцать семь все обнажённые девушки ошеломительно красивы и, несомненно, глупы. А ей восемнадцать… Потом или гораздо раньше всё меняется…

***
Жена не смогла скрыть следов супружеской измены. Это обескуражило, но я пытался сохранить лицо и сумел по-прежнему улыбаться. Белые ночи сделались для меня животно-грубыми и не приносили лёгкой радости, которую ещё помнила увядшая душа. А чёрные дни освещались адовой купиной ревности. Она не гасла и обращала в невесомый пепел фальшивые обломки придуманного мною счастья. Верность и ревность. Сместились две буквы, и я перестал верить обольстительно-лживому существу, имя которому – Женщина. Я бесцельно бродил по дому, переставшему быть нашим домом, вспоминал редкие минуты счастья, обретшие оскорбительную двусмысленность, и наливался ядовитым соком ненависти, сделавшим кровь густой и холодной. Наверное, лишь страх будущего не позволял лишить жизни эту женщину, хоть я и убивал её не единожды в пугающе-жестоких грёзах и во сне и наяву. Я мысленно сжёг этот дом и проклял то место, на котором пытался построить счастье. Небеса услышали меня, и нашли какую-то злобную руку, и напитали её обладателя моей ненавистью. И спустя время дом сгорел… И я ходил по смердящему пепелищу и равнодушно думал: «А этого ли я хотел…».
Поезд постукивал на стыках, а утомлённая моей мстительной страстью головка девушки лежала у меня на груди. Я слышал её дыхание и зачем-то берёг этот пугливый и ещё недоверчивый сон. Жаркие слова признаний, неосторожно слетевшие с её губ, тешили самолюбивый ум, но не могли сделать чёрно-серую пустыню цветущим садом. Что ж я мог дать ей, кроме пепла? Сколько же слёз она должна пролить, чтобы зёрна слов, брошенные с детским легкомыслием и щедростью, прозябли и пробились сквозь безжизненную черноту и принесли плоды? Она, верно, ещё думает, что жизнь бесконечна и есть любовь? Зачем мне её слёзы и наивное чувство? К чему неизбежный обман, который непременно случится меж нами, если я решусь поверить?
Как опытный вор, я сошёл на первой же станции, прихватив с собой единственную ценность прошедшей ночи – эти зёрна. Я оставил её безмятежно спящей в случайном поезде, рвущемся в неизвестную и ненужную мне жизнь. Я был занят самим собой, и меня не волновало, что станется с этой девушкой.

***
Прошло десять лет, и наступило жаркое лето. Я всё время куда-то бежал, летел или ехал. Главным свойством характера так и осталась юношеская непреклонность. В те давние времена я ещё не думал о Прекрасной Даме. Каждый находит лишь то, что ищет. И я находил всё новые и новые доказательства непреложной истины: все женщины лживы и коварны. Я прятал холодную усмешку, целуя обнаженную грудь «верной жены» всего в метре от супружеского ложа, где мирно почивал её доверчиво-глупый «любимый муж». Добившись удовлетворения в самых рисковых обстоятельствах, я терял интерес к очередной похотливой изменщице, уже имевшей сладостно-распалённые виды на постоянную любовную связь.
С хладнокровным интересом я вглядывался в обезображенное гневом женское лицо и вспоминал последнюю сцену близости и жадную торопливость, с которой она отдавалась, благоразумно сдерживая стоны. Я вспоминал и её возвращение за праздничный стол, и подчёркнутую непринуждённость, и открывшуюся всеядность её бесстыдно-умелых губ, преданно целующих удачно обманутого счастливого супруга уже через минуту после совсем иного применения. И я мгновенно представлял себя на месте её мужа и точно так же не замечал снисходительной и оскорбительно-родственной усмешки того, кто известным образом «пользовал» тело и губы моей жены. Но я уже доподлинно знал то, чего не замечало раньше целомудренное сердце. И теперь от подобной сцены оно останавливалось, жадно впитывая очередную дозу яда, без которого уже не могло обойтись. Свободные дамы и юные девы не возбуждали во мне ни малейшего интереса.
Что ищешь, то и находишь… Еще несколько лет я продолжал бессмысленный бег, смутно понимая заведомую бесплодность исканий, когда хоть и не осознаёшь, что же именно потерял? Но уже уверен: потерял.
На случайной станции я почти на ходу запрыгнул в проходящий поезд и подумал: «Кажется, еду…». В купе сидела молодая женщина. Она открыто улыбнулась и сказала: «Ты ещё помнишь, что я люблю тебя?». Ах, да… Да… Что-то такое было… Неловкость ситуации удалось загладить лживым поцелуем руки… Разумеется… Разве можно забыть… Ту прекрасную ночь… Вы снились мне в нескромных снах… Её губы мудро избавили мои от греха словоблудия… Округлившиеся плечи, молочно-спелая грудь… Красивая? Да.
Постукивал поезд на стыках. Мы то обгоняли его, то безнадежно отставали… И она временами плакала и говорила, смеясь: «Я люблю тебя… а ещё я люблю плакать…». Её лицо сделалось рыхлым и беззащитным, а слёзы незаметно перемешивались с тихими словами признаний, смущавших равной невозможностью и молчания, и бессердечного ответа, и встречных слов. Что ж я могу дать ей, кроме яда? Сколько слёз она должна пролить? Не думаю, что жизнь бесконечна. Не верю, что есть любовь. А она думает и верит. Как же нам понять друг друга?
Но я уж не мог сойти на первой же станции, не попрощавшись. И не сумел оставить женщину уютно спящей в этом случайно-неслучайном поезде. Я прощался с ней на всю жизнь, ничего не говорил, а только бесконечно целовал ей руки, чувствуя полную невозможность отдариться.
Отгрохотал и наш поезд, и встречный, но в окружившей меня хмурой станционной тишине, казалось, ещё различался её шёпот: «Помни, я всегда рядом…».

***
Я вновь погрузился в привычную тщету жизни, незаметно склоняясь от возраста непреклонных убеждений к преклонной мудрости… И пришла осень. И однажды меня поразил запоздалый вопрос: в чем же сила мужчины? Глупость славы, богатства и бессмысленность побед уж давно стали мне очевидны… Признавать вину и с равным смирением просить прощения и у слабого и у сильного я научился… Что ж осталось? И только в глухую осеннюю пору я вспомнил весь бессмысленный бег и заведомую бесплодность исканий… Зачем они, если не знаешь, что же именно потерял и что надлежит искать? И наступило чудесное прозрение, и возник перед глазами облик Прекрасной Дамы… Не помня себя, я бросился к ближайшей станции… И успел вскочить на подножку уходящего поезда… И с ожившим радостным сердцем и слезами раскаяния вошёл в наше купе…
В нём было пусто. И мне сделалось страшно. Я клял себя за слепоту и безбожие, потому что в жизни своей не прочёл ни единой молитвы, но лишь высокомерно смеялся над слабыми, находившими утешение в неведомых мне словах, обращенных к Богу. И вот настал час, чтобы впервые обратиться к нему за спасением, а в пустом и никчёмном сердце не нашлось прямых и откровенных слов…
За окнами пошёл густой и печальный снег…
И наступила зима. И в полном бессилии я лёг и закрыл ненужные глаза. Зачем они? Я и без них видел её лицо… Всю жизнь я куда-то спешил и не умел ждать… Теперь мне оставалось лишь это… Сколько? Кто знает…
На стыках постукивал поезд, унося меня к ней или от неё, или в тёмную неизвестность…
За окнами шёл снег…
А я плакал и составлял первую молитву из забытых слов…
«От маленьких ступней твоих до маковки целую тебя со всею нежностью и зрелой страстью любящего мужчины…
И с радостью узнаю себя верным слугой твоим…
Припадаю к сосцам и вспоминаю себя сыном твоим…
Пересохшими губами пробираюсь через кущи в поисках единственного источника жизни…
И мучительную жажду любви исцеляю живительным соком…
И обретая крепость плоти, становлюсь мужем твоим…
Помни: я у ног твоих…
И счастлив этим безмерно…
В последнюю минуту жизни прощально целую прохладу рук твоих…
И ухожу с улыбкой и без страха отцом твоим…
Не плачь…
Будь весела и счастлива…
И пусть спокойная красота твоего сердца живёт любовью моей…
И в этой жизни и во всякой иной…»