Осень 1987. Луганск.
Командный пункт полка ПВО. Мы расположены на небольшой возвышенности, среди полей совхоза декоративных цветоводческих культур «Троянда». Чуть ниже нас поля роз, тюльпанов и астр, разгороженные посадками «персидской» или «махровой» сирени, высокие кусты которой выполняют еще и функцию снегозадержания.
Рядом поле веников, напротив огромного транспаранта «Воин ПВО, ты защищаешь небо орденоносной Ворошиловградщины» - поле подсолнухов, на котором активно «пасутся» наши прапорщики, мешками сдавая семечки на маслобойню.
Территория за колючей проволокой, где мы несем свою, в основном, подземную службу, вычищена, подметена, обсажена кустиками и покрыта паутиной тропинок, проложенных по целине.
У тыльной стороны позиции, невидимой для глаз различных проверяющих, громоздится куча железа, собранного для сдачи в металлолом. Из кучи, скрюченной рукой, торчит загагулина чугунной боковины садовой скамейки.
Я закуриваю. «Быстро. Даже слишком быстро она отслужила. Ведь только несколько месяцев назад ее привезли. Ну, да, когда выгружали из кузова, один брус был уже поломан…».
… Май 1987. Южный Урал. Мы упрямо продвигаемся своим эшелоном «для выполнения боевой задачи на Государственном полигоне». Уральские горы оплыли, стерлись от непрерывного соприкосновения с наждачной бумагой оренбургских и североказахстанских степей. За окнами тянуться бесконечные холмы с чертополохом худых сосен и серых осин. Широкие долы, заросшие ярко-зеленой сочной травой, из окна вагона выглядят как необъятные поля для гольфа. Железная дорога, проложенная в одну колею, кажется чем-то инородным на этих нетронутых просторах. Не видно ни деревень, ни отдельных домов. Вообще никаких признаков жизни. Нет даже извечных линий электропередач.
Мы движемся без остановок уже часов десять. Хочется есть, но передать на ходу пищу с нашей кухни, расположенной в теплушке, нет никакой возможности. Мы ждем остановки и неотрывно смотрим в окна купе. Красиво. Велика страна. Почти неделю, что мы в пути, мимо несутся города и поселки, поля и горы, гулкие мосты и звенящие переезды… И нет им конца.
Внезапно мы чувствуем, как состав начинает сбавлять ход. Карман! Значит, будем стоять несколько часов в ожидании встречного поезда. Пища, разминка для ног, свежий воздух. Эшелон останавливается. Народ высыпает из вагонов. Мы стоим у станции без названия. Безжизненный перрон и здание без единого целого окна. Цела только дверь, закрытая на большой ржавый замок. Табличка с названием, видимо в целях конспирации, разбита так, что невозможно определить даже первую букву названия.
Солдаты, как отряд батьки Махно, запрыгивают в окна и тут же выпрыгивают из других. Станция в никуда. Кто может здесь сходить или садиться в вагоны? На какие поезда? На многие километры вокруг, насколько хватает взгляда – ничего кроме холмов, травы и деревьев… К станции нет даже дороги! Кто-то из бойцов находит немного в стороне «колокольчик» урны, но у нее нет подставки, и урна возвращается на место.
Здание внутри пустое, но посреди «зала ожидания чуда» стоит большая садовая скамейка. Она выглядит настолько инородным телом, что на вопрос солдат: «А можно мы ее в вагоне поставим?», никто не возражает. Не бог весть, какое приключение, но извлечение скамейки через окно здания придает путешествию кратковременное шумное оживление.
Скамейку бойцы водружают в теплушку, ставят лицом к широкому открытому проему, перегороженному брусом «коновязи», и тут же оккупируют, отчаянно сражаясь за место на ней.
Мы обедаем, ходим подпрыгивающей походкой вдоль вагонов и дышим невероятно вкусным воздухом…
Потом был полигон. Тридцать дней, когда еженощно замерзала вода в ведрах, а утром, едва солнце полностью отрывалось от горизонта, становилось невыносимо жарко. Скамейка стояла рядом с палаткой душа, которая однажды, будучи плохо закрепленной, надулась, налетевшим порывом ветра, и улетела… Ее конечно поймали, и снова водрузили на место, рядом со скамейкой. Она была любимым местом курения и просто бездумного сидения, когда вдруг выдавалась свободная минутка.
Потом она такую же неделю ехала из Казахстана обратно в Луганск…
А потом ей сломали брус, когда выгружали из кузова машины.
А потом, кто-то запасливый, снял с нее целые брусы, оставив только чугунные боковины, которые снесли в кучу металлолома.
…Я смотрел на моляще-протянутый завиток чугуна и думал, что не так уж плохо все сложилось для нее. Она столько увидела, в таких местах побывала, что когда их нее сделают какие-нибудь рельсы, ей будет что рассказать мчащимся вдаль поездам.