Что-то происходит в поездах со временем и пространством. Человек, ограниченный одной полкой, становится свободен. Он перестаёт торопиться и суетиться, строить планы и ждать их немедленного воплощения. Его не давят желания, он - «здесь и сейчас». И легко и просто открывается для других.
К концу третьего дня интеллигентная питерская пара и женщина хорошо за шестьдесят из сибирского леспромхоза почти наговорились и сроднились. А молодой худощавый мужчина, что сел в поезд через день после Москвы, сразу улёгся на вторую полку и почти двое суток спал.
Ночь за окном никак не наступала, только синева становилось всё гуще. Мужчина на верхней полке заворочался, потянулся, спрыгнул и вышел из купе. Как только он вернулся и снова взобрался на полку, тётка немедленно привязалась к нему с дорожными распросами:
- Ну ты и спать! Не боишься станцию свою проехать?
- Не боюсь.
- И далёко едешь?
- К маме.
- Молодец какой! А подарки-то матери везёшь? – не унималась тётка.
- Кисти везу, краску.
- Ремонт делать будешь?
- Ремонт. Оградку надо покрасить, да памятник подновить…
- Ой… - огорчилась питерская дамочка, - Так ваша мама умерла? Бедная…
- А вы её не жалейте. Она такой человек была, что про неё книгу написать не стыдно!
И сам собой полился рассказ о человеческой жизни – страшный и светлый.
Людмила, медсестра горбольницы № 1, апрельским вечером шла домой через так называемый «парк» - остатки чахлых кустов на замусоренном пустыре. Откуда взялся мерзкий мужичонка, она не заметила, вопроса его не поняла:
- Ну что, королевишна, станцуем пакстрот?
Тут же откуда-то сбоку выскочил худосочный мальчишка:
- Отвали от бабы, падла!
Небрежный, но точный удар, и мальчишка рухнул в лужу. Ох, не надо было «кавалеру» этого делать! Профессиональная решительность и короткий, толстый зонтик послужили медсестре на славу. Дрянной мужичонка исчез, а в луже сидел мальчишка, и лицо его было в крови. Людмила наклонилась над ним:
- Милый ты мой, идти-то можешь?
Дома она обработала рану на как попало стриженой голове мальчика, выдала ему своё трико и старый свитер. Быстро собрала нехитрый ужин:
- Садись, ужинать будем. Тебя как зовут?
- Лёшка – а вы меня не помните?
- Так у меня весь город знакомые. Лечился у меня, что ли?
- Не-а. Вы мне два раза булки и молоко покупали.
- Теперь вспомнила. Так ты что, бомжик?
- Ну. Щас будете про мамку спрашивать?
- Буду, конечно. Как так, у всякого ребёнка есть мать, а твоя куда-то делась?
- Пропала мамка… – семейная Лёшкина история была отвратительно обыденной. Отец, как часто водится среди русских мужиков, исчез ещё до появления мальчика на свет. Как мать спилась, Лёшка не знал. Приходили и уходили её хахали, в доме пили, пели и дрались, но Лёшку обижать мать не позволяла. Он закончил три класса и даже пристрастился к чтению. Как-то раз один из очередных её амантов надумал, по пьяни, поучить мальчика жизни и даже ухватил за ухо. Лёшкина мать перестала тихо улыбаться, встала из-за стола, достала кухонный нож и сказала одно слово: «убью». Больше к Лёшке никто не вязался. А однажды утром мать ушла из общежития и не вернулась. Говорили потом разное. В комнате их скоро поселилась другая семья, а Лёшка… кому нужен чужой ребёнок? И были подвалы и чердаки, канализационные шахты…
Людмила мыла посуду и слушала, не перебивая, Лёшкин рассказ.
В тепле, под звук льющейся воды, сытый Лёшка сомлел сидя.
Людмила сходила за подушкой и одеялом. Пристроила мальчика поудобнее на узкой кухонной тахте, накрыла, выключила свет и пошла стирать немудрёные его пожитки.
Когда она встала на работу, Лёшка ещё спал. Собравшись, Людмила немного постояла над ним, затем достала с полки ключ и положила на стол. А вернувшись вечером, ещё перед дверью почуяла запах жареной картошки. Смущённый Лешка забыл даже поздороваться:
- Теть Люд… жарёху будете?
- Буду. Есть хочу – умираю, а тут встречают жареной картошкой. Не каждый день такой праздник!
На следующий день всё повторилось, только у Людмилы после дня работы было ещё ночное дежурство, а после - дневная смена. Поэтому она добавила к ключу короткую записку и с лёгким сердцем ушла в больницу возвращать народу утраченное здоровье.
Ближе к её приходу Лёшка вышел во двор. На длинной лавке у подъезда сидели местные бабки – глазастые, бойкие и задиристые. Дело им было до всего. К Лёшке прицепилась самая вредная бабка Сапронова:
- А ты чо тут шарисся?
- А чо, нельзя?
- Он тута уже три дня коло Людмилиной фатеры огинается, - доложила ещё одна, - Спереть чо-то хотит, не иначе.
- Тёть Люда меня сама позвала!
- Ага, позвала. Самолёт летит, крылья стёрлися, их не звали, они припёрлися!
Слово за слово, разгоралась нешуточная свара. И в какой-то момент, желая хоть как-то уесть гнусных старух, Лёшка, не помня себя, выкрикнул:
- А может, она меня усыновит!
- О-ё-ёй! Сынок выискался! Пробы ставить негде!
Сзади на плечо ощетинившегося мальчишки легла рука; спокойный голос Людмилы на миг утихомирил раздухарившихся бабок:
- А чего это вы на Лёшу напустились всем кагалом?
Старушьё загалдело с новой силой:
- Так ведь чо врёт! Усыновит, грит, она меня - ты-то!
- А ваше дело какое?
- Ага, усынови ты его, дак он у тебя всё и вынесет!
- Да что выносить-то?! Не смешите вы меня!
В перепалку вступила тихая бабушка Федорчук:
- Людмила, ты и впрямь, что ли, собралась его взять в дом? А кормить-то вас кто будет? Сама же, небось, сидишь чуть не на хлебе, да на воде?
- А вы в мои закрома нос не суйте, а то прищемите. Поживём – увидим! Пойдём-ка, Лёша, ужинать, – не дожидаясь ответа, Людмила развернулась и пошла домой. Лёшка напоследок полоснул взглядом добрых бабушек и двинулся за ней.
Бабки тоже потянулись по домам, ворча себе под нос – поняли, что хватили через край. Ссориться с медсестрой, которая безотказно измеряла давление, ставила лёгкой рукой уколы и выслушивала вечные их жалобы, было себе дороже.
Наутро Лёшка проснулся от душистого запаха стряпни. На столе стоял то ли маленький тазик, то ли большая миска, полная золотистых кругляшей. Людмила допекала оладьи и, не отворачиваясь от плиты, велела ему наливать чай и завтракать, «пока горячие».
Лешка уже допивал чай, когда она села к столу, подпёрла щёку рукой и внимательно посмотрела на мальчика. Тот вдруг почуял неладное, медленно вернул оладушек в миску и тоже посмотрел ей в глаза. Так они немного поиграли в гляделки, а потом женщина строго спросила:
- Леша. Ты вчера просто так болтанул, старух позлить, или как?
- А чо такого-то… начал, было, Лёшка, и покраснел.
- Лёша. – ещё строже сказала Людмила, - Я хочу тебя усыновить. Только не знала, как ты на это посмотришь. Ты согласен? Я тебя не тороплю, конечно, но ты подумай хорошенько.
В кухоньке снова, и надолго, повисла тишина. Потом Лёшка буркнул:
- Ну… усыновляйте… если хотите… - и неловко полез из-за стола. Людмила остановила его, положив ладони на худенькие плечишки:
- Хочу. Я же сказала. А раз ты тоже, значит, так и сделаем. Вот только посуду помою, - пошутила она и загремела кружками-ложками в раковине.
Лёшка вернулся уже затемно. Дверь была не заперта, Людмила сидела в кухне без света перед стаканом остывшего чая.
- Пришёл?! Лёша, а я уже думала…
- Вот. – Мальчик выложил на клеёнку обтёрханный полиэтиленовый пакет. - Свидетельство рождения, ну, там, справки какие-то… и… вы не думайте! Я вам на шею не сяду, чтоб вы из-за меня лишний кусок не съели. Нам хватит. Вот… – он достал что-то из пакета и протянул ей. Людмила развернула сложенную вдвое бумагу. Под цветной овальной картинкой крупными буквами было напечатано: Приватизационный чек. 10 000 рублей.
- Ваучер?!
- Тут русскими рублями…
- Вот что, Лёша, я сейчас картошку подогрею, поедим, и спать пора. А там будем думать, что с таким богатством делать.
Думала Людмила три дня. А потом пришла с работы и весело объявила:
- Я тут помозговала, Лёша. Нам с тобой шиковать сейчас ни к чему. Моей зарплаты, слава богу, на самое нужное хватит. Так что ваучер твой я пока пристроила в надёжное место. И целей будет, и денежки капают. Как думаешь, правильно я сделала?
Стараясь не показать, что доволен, Лёшка сдержанно кивнул. Больше они к этому не возвращались. Вообще они как-то сразу притёрлись друг к другу без долгих душевных разговоров и распросов. Выяснять им было нечего, всё было понятно и так. К тому времени как после долгих, выматывающих душу походов по инстанциям Людмила стала, наконец, матерью Лёшки в глазах закона, они уже давно были семьёй. Обыкновенной неполной семьёй. Жили просто и однообразно, как все вокруг: Людмила - с работы на работу, по выходным стирала, гладила, обязательно что-то стряпала. Лёшка учился, мыл пол, готовил самые простые супчики. Ещё он ходил к плотнику Николаю по прозвищу «Пропойца-золотые руки», когда тот был трезвым, учился мужским делам. По вечерам после ужина смотрели телевизор, рано ложились, рано вставали. Место для спанья Лёшка раз и навсегда определил себе на кухне.
Где-то через год Людмилу стало донимать глухое беспокойство. Не сразу она сообразила, что мальчик перестал звать её тёть Людой. Он теперь вообще никак её не звал. Но поскольку на их обычных отношениях это не сказалось, решила, что не стоит и обращать внимания. В начале лета Людмила возвращалась домой после суток работы, получив зарплату. По этому случаю она зашла в один, другой магазин, и теперь еле тащила домой две битком набитые сумки. Войдя во двор, поставила их у забора, чтобы в очередной раз перевести дух, да убрать с глаз назойливую прядь.
- Мам! – Лёшка легко спрыгнул с крыши гаража, где сидел с мальчишками, и подошёл к Людмиле.
Над лавкой, где сидели охочие до чужих дел бабульки, повисла тишина.
- Что, Лёш? – усталая, раскрасневшаяся женщина, кажется, и не услышала обращения.
- А то. Нечего тебе тяжёлое таскать. Есть кому.
Лёшка поднял сумки и, чуть изогнувшись от напряжения, понёс в подъезд. Старухи набрали в рот воды.
После восьмого класса Лёшка наотрез отказался учиться в школе и пошёл слесарить в автомастерскую. Заодно закончил курсы вождения при военкомате.
Апрельским утром, в день Лёшкиного восемнадцатилетия, он снова проснулся от знакомого запаха – Людмила пекла любимые его оладьи. Отставив сковороду и наскоро ополоснув руки, она поздравила его с днём рождения и протянула ему подарок – ну-ка, примерь! Мягкий и лёгкий - сразу видно, что дорогой - свитер, казалось, льнул прямо к душе. Лёшка приобнял довольную мать одной рукой, клюнул в щёку и двинулся, было, умываться прямо в обновке.
- Погоди, Лёша. Тут тебе ещё один подарочек, сам знаешь от кого – Людмила подала ему тоненькую голубую книжечку, - Вот, что с ваучера тебе накапало. Ты открой!
Лёшка открыл сберкнижку… и рот.
А через месяц его призвали в армию.
Ещё через два положенных года он возвратился домой. И были встречИны за общим столом, накрытым во дворе, и сидели там, почти в полном составе, бабки, жеманно цедя «красенькое», и цвела, и сияла глазами Людмила, приглашая всех соседей к столу:
- Радость у нас, сын вернулся из армии!
Дойдя до этого места, рассказчик спустился с полки, достал из куртки сигареты и надолго ушёл в тамбур. Когда он вернулся, семейная чета уже спала. Пожилая попутчица о чём-то думала, глядя в тёмное окно. Как только парень мягко подтянулся на полку, сразу же спросила:
- А ваучер у тебя откуда взялся?
- Мама оставила. Первая… Дня за два до того, как ей пропасть, зовёт меня утром, трезвая ещё, и говорит: Лёшенька, ты этот пакетик спрячь. А то я пьяная – глупая, потеряю ещё. Тут твои документы, если что, и, самое главное, чек на деньги. Свой-то я пропила, а твой сберегла. И ты, сыночка, береги, никому не показывай, даже не говори. Вырастешь, получишь такие деньжищи!
- Вон оно что… - дотошная попутчица ещё немного помолчала, потом всё же не утерпела:
- А куда мать твоя, Людмила-то, этот ваучер так хорошо пристроила? У нас вон все ваучеры эти в Хопёр снесли, дак и с концами: ни Хопра, ни денег!
- В шкатулку пристроила.
- Это куда?
- Разбирал я после смерти мамины вещи. Вот, в шкатулке, где у неё все документы, ваучер и лежал. Когда я его принёс, уже время прошло, и никому он был не нужен.
- Так сберкнижка-то откуль?!
- Оттуль… пахала она и по суткам, и по полтора, себе во всём отказывала. И умерла на работе. Капельницу кому-то поставила, присела на стул – и всё. Инфаркт. Нету мамы… а ваучер остался.
Больше женщина ничего не спрашивала, смотрела в окно. А в нем плыли чудеса – чёрное шёлковое небо, густо затканное серебряной сеткой. В городе такого неба не бывает.